Пятьсот пудов лиха...

Василий Азоронок
Скоро будет сто лет Октябрьскому перевороту, изменившему ход истории. Большой это срок? Конечно, если исходить из жизни рядового человека. Целый век… Поумнели мы за это время?

Революция казалась манной небесной и вселяла веру в процветание. Окраинные области Российского государства тоже подхватили идею передела жизни и ринулись снимать сливки.

Не стал исключением и Лепельский уезд, занимавший в эпоху царствования Николая II одно из ключевых мест в имперском устройстве. 23 волости входили в его состав!

Документы Полоцкого зонального государственного архива и государственного архива Витебской области позволяют воспроизвести революционные события в уезде и утвердиться во мнении, что нет ничего более счастливого, чем стабильность и преемственность.

Достаток не мог взяться ниоткуда и сразу. У одних надо было отнять, а другим – воздать. Переход на коллективное управление и отторжение многовековой устроенности сопровождались колоссальным напряжением сил и кровавыми разборками.
 
Часть населения испытывала крушение иллюзий. Юльяну Станиславовичу Климашевскому, например, жившему в фольварке Поженьки Ушачской волости (в то время волость входила в состав Лепельского уезда), и в дурном сне не могло присниться, что наступит время урезания. Уже в декабре 1917 года  у него «по реквизиции для нужд армии» забрали две единицы крупного рогатого скота на общую сумму 361 рубль 08 копеек. За угнанных коров Продовольственный комитет выдал ему квитанцию №35, с которой он обивал административные пороги, надеясь на справедливость. В квитанции стояла обнадеживающая запись: «деньги уплачиваются при предъявлении квитка». Как в старые добрые времена…

Но течение было другим! Бурный поток волеизъявления уносил надежды и рушил старое. О каком погашении издержек могла идти речь, если молодая Советская республика «списывала» внешние долги обыкновенной отмашкой: цари их накопили, пусть и расплачиваются.

Спустя год Климашевский все еще требовал возмещения ущерба. Чем всё закончилось, догадаться нетрудно – есть пометка, что «квитанция не могла быть предъявлена ранее ввиду нашествия немцев».

Революция вылилась в «железную поступь» легионов, применение силы. Воспользовавшись братанием в окопах, австро-венгерская власть двинула вперед германскую армию, захватив Полоцк и Оршу. Большую часть уезда оккупировали кайзеровские войска, нависла угроза над всем белорусским краем. Остановились в междуречье, между Западной Двиной и Березиной, на реке Свечанка, правом притоке Уллы. Силы иссякли.

Стороны выторговывали Брестский мир, а на оккупированной территории забурлила смесь настроений. С идеей самостийности выступила белорусская Рада. В марте  1918 года она призвала народ к созданию своего государства в границах расселения и численного перевеса белорусов. «Абудзілася Беларусь да дзяржаўнага жыцьця», - говорилось в воззвании.

Однако, что можно реально сделать, находясь между молотом и наковальней, да еще под оккупантской пятой?

Расправа над германским послом в революционной столице вызвала взрыв негодования и сорвала намеченные планы. «Москва. Кремль! – неслось с мест. - Осуждаем!" Также Бешенковичский уездный совет (в связи с оккупацией лепельская власть переместилась временно в Бешенковичи) извещал Совет народных комиссаров, что «его отношение к восстанию левых эсеров и убийству Мирбаха отрицательное».

Последовали жесткие указания на места. 2 ноября 1918 года Франопольскому волостному исполкому предписывалось принять меры в отношении секретаря волостного исполкома Ивана Ивановича Комаровского. Поручалось уволить его с должности «как черносотенный элемент». Вот она, первая завязь будущих широкомасштабных чисток!

Печальна дальнейшая судьба Ивана Ивановича. Я поинтересовался его участью. Он продолжил деятельность в Смоленской конторе "Союзплодовощ", исполнителем по снабжению. А в декабре 1931-го был арестован и предан коллегии ОГПУ для покарания.

Срыв мирных договоренностей ничего хорошего не предвещал. Так и случилось. Не прошло и полгода, как вспыхнула революция в самой Германии.

В ноябре 1918 года кайзер Вильгельм был сброшен с престола, повторив путь Николая II, – с той лишь разницей, что кайзера не казнили. Однако дело его – господство на захваченных территориях -  «приказало долго жить»: было свернуто. А сколько жертв перемолото!

Вслед за войной -  накат революционных реформ. В национализированных имениях создавались коллективные советские хозяйства – совхозы. Перемены тяжелым бременем ложились на плечи крестьян. 

Имение Бочейково. Паны съехали. Комитет служащих возглавил Филипп Тараткевич из фольварка Голландия. Через год после Октябрьского переворота 50 человек собрались, чтобы обсудить дальнейшие планы. Из центра прибыл уполномоченный Миронос (просто мистика какая-то: Мир-«бах!», а этот «нёс», что?) Он обрисовал радужную перспективу: в государственном имении «простому хлеборобу будет самое лучшее положение». «Давай коммуну!»

Но хрен от редьки не слаще. Война вытянула ресурсы, и где их взять? Тараткевич обрисовал реальное положение: в стойле 11 непригодных к использованию лошадей, и если их не заменить, то «имение как государственное не сможет не только поднять производительность, а и прекратит все хозяйственные работы».

Тогда будем резать лес! Даешь технический прогресс! И на базе панского поместья решили оборудовать лесопилку.

Новое всегда притягательно и пахнет маслом. Тем более, когда внушают: фабрики - рабочим, земля - крестьянам! И Советская власть победоносно зашагала вперед.

В декабре 1918 года части Красной армии вновь вошли в Минск, но национальное белорусское правительство не собиралось уступать - сместилось на запад: Рада переехала сначала в Вильно, а позже - в Гродно. Запахло гражданской войной.

6 декабря 1918 года Матусевич, председатель президиума исполкома Лепельского уезда, передавал в военную комиссию «5 штук 3-хлинейных винтовочных патронов, найденных неким «тов. Папко» - «для истребления буржуев-пиявок пролетариата».

В противовес Белорусской Народной Республике в Смоленске 1 января 1919 года была провозглашена Советская Социалистическая Белоруссия, которая подпитывалась с востока. Теперь были все основания делить накопленное. Отобранные у богачей помещения распределялись среди обездоленных. 16 января 1919 года было выдано удостоверение на право получения квартиры в доме Миллер, по улице Урицкого, «предъявителям сего Абраму Иовновичу, Хаиму Шафиру, Исааку Шварц, Гдале Нефельду, Фельдману Якову и Абраму Ханчику». А каково при этом домовладельцам, Миллеру, в частности? Экспроприация!

Мысль о всеобщем благе рисовала райские сады, но были и те, кто рассуждал здраво: а не лучше ли возвратиться к тому, что уже оправдало себя? Скажем, в империи были кооперативы. Почему не продолжить их опыт? Так, 2 февраля 1919 года состоялся съезд уполномоченных кооперативными организациями Лепельского уезда. Съезд постановил возродить бывший союз кооператоров «в полном составе» и потребовал возвратить принадлежавшее ранее имущество "в виде помещения по Пролетарской улице в доме Вольфсона".

Но это был робкий помысел, уже вовсю работал механизм отъема собственности, за реализацией социалистической идеи внимательно следили карательные органы. Так, горожанин Бишард ходатайствовал перед начальником 6-го района о выдаче арендной платы «за дом, который заняли работники Революционного трибунала». 5 марта 1919 года заведующий отделом жилищного управления разъяснял ему, что дом его, занятый к тому времени Лепельской следственной комиссией, «считается национализированным», и просьба не может быть удовлетворена, «так как на этот предмет нет ассигнований». С кого спрос, если государство развалилось, и казна пуста?

Грустно думать о Бишарде. Хорошо, если он оставил «гиблое дело» и не искал лучшей доли. Другие за неуемное желание добиться правды расплачивались жизнями. Так, Тяпинскому волостному исполкому предписывалось «взять на учет имущество убитого садовника имения Паулье Адама Садовского, составить опись и представить в уездный Совет». Человек уже не рассматривался во главе угла, на первый план выдвигалось нажитое им.

Одни выгадывали при новом строе, а другие страдали, и как следствие – раскол в обществе, деление на «красных» и «белых», восстания. Доселе спокойное Царство Польское вскипело, взыграли национальные интересы.

Поднял мятеж бывший русский генерал-лейтенант Иосиф Довбор-Мусницкий, возглавлявший, по решению временного правительства, корпус из польских военнослужащих. При реорганизации армии он отказался подчиняться Советскому правительству, и поддержал Белорусскую Раду. Мятежниками, при  попустительстве немецких оккупантов, был захвачен Бобруйск, а в феврале 1918-го – сам Минск. После брестских соглашений немцы генерала приструнили, вывев его корпус за пределы Белоруссии, в Польшу.

Однако на смену Довбор-Мусницкому явился Юзеф Пилсудский, основатель польских легионов, сражавшихся на восточном фронте в интересах Австро-Венгрии. Когда кайзеровские войска начали покидать белорусские земли, то отрядам Красной армии противодействовали легионы Пилсудского. Со столкновений с ними начиналась советско-польская война.

Летом 1919 года в Минск вошло Войско Польское, по аналогии с другими противниками Советской власти нареченное «белым». Обрисовался неизбежный круг тотальной войны. Под крылом белополяков разместилась также Белорусская Рада. Однако вскоре и она разделилась. Одни деятели Рады склонялись к сотрудничеству с Польшей, другие видели надежную опору в лице прибалтийских стран.

Разделился и Лепельский уезд. В начале ноября 1919 года из Витебска к месту службы ехал участковый инспектор косвенных налогов И.Евстафьев. 5 ноября он был обстрелян польскими легионерами вблизи Лепеля. Стало ясно, что город захвачен, и Евстафьев повернул обратно. Однако было уже поздно, его окружили. Назад, естественно, не пустили, а предписали «ехать только в сторону Лепеля». Должности у новых властей он, само собой, не получил и вынужден был оставаться без работы до самого освобождения – до 14 мая 1920 года.

Нахождение Евстафьева на оккупированной территории, если исходить из сталинских реалий, грозило ему отлучением от советской системы, утратой доверия. Однако время «ловли шпионов» еще окончательно не вызрело, и он избежал административного воздействия. Финотдел Витебского губисполкома ходатайствовал перед ревкомом о восстановлении Евстафьева в прежней должности.

Любая интервенция сопряжена с тяготами и лишениями. Положение в междуречье усугублялось тем, что здесь снова пролегла линия раздела: с одной стороны стояли польские войска, а с другой – советские. И те, и другие выкачивали корма и пропитание, уезд захлестнула волна голода и холода. 15 декабря 1919 года Лепельский отдел записей актов гражданского состояния засвидетельствовал смерть гражданина Виребской набережной Юхонона Ниммоевича Фидельмана, 48лет, «от воспаления легких». А вот что писали в своем заявлении Черепица и Карпов, прикомандированные из РВС 15-й армии к уездревкому для работы среди молодежи: «…Проработав полтора месяца, мы вынуждены просить об откомандировании нас обратно… Мы здесь абсолютно голодаем».

Вслед за нашествием армии Пилсудского веси и города охватил не менее грозный враг - вирус сыпного тифа. В Москве под председательством управляющего делами Совета народных комиссаров Бонч-Бруевича создавался комитет по борьбе с заразной болезнью и спешно велись работы по сооружению пропускных санитарных пунктов на вокзалах. В циркуляре, разосланном на места, указывалось на необходимость в первую очередь оградить столицу от сыпного тифа.

А на местах уже вовсю свирепствовала болезнь. Больницы не справлялись с наплывом зараженных, и исполком требовал подводы для эвакуации в Витебск: виду тесноты и чрезмерного скопления больных в Бешенковичской больнице «последним приходится лежать на полу в палатах и приемной и в холодных коридорах…»

Подвод не хватало. Их забирали военные для своих нужд. «Губвоенревком предлагает вам, - слались депеши сверху, - представить по первому требованию достаточное количество обывательских подвод».

Что значит «обывательских», понятно без слов. За военный психоз расплачивались, конечно же, крестьяне. Опустошались их хозяйства. Вот характерный документ. Он адресован председателю Каменского волостного ревкома: «Лепельский уездный революционный комитет предписывает Вам реквизировать в районе Каменской волости у одного из граждан, у которого имеется две и более рабочие лошади…»

Забирали тягловых животных - даже оттуда, где они были всего нужней. Так, отдел здравоохранения отбивался от рыскавших по уезду отрядов по реквизиции: «У нас всего одна лошадь, обслуживающая больницу,.. а потому доставить ее к назначенному сроку в комиссию на предмет годности для войск не можем».

А председатель уездного ревкома Р.Куликов слал депеши в Великие Луки, где стоял штаб 15-й армии и расписывался в бессилии: «В распоряжении ревкома десять волостей, остальные заняты белополяками и входят в зону военных действий… Воинским частям требуется ежедневно 600 подвод… Реквизиция, конфискация лошадей невозможна…»

Была введена так называемая «подводная повинность», когда каждый «лошадный крестьянин» должен был исполнить наряд для нужд армии. За неисполнение – наказание. Иван Шалак из деревни Боровно Заболотской волости за неподчинение и уклонение от повинности был подвергнут аресту на семь суток.

Лепельский уезд был на стыке противоборствующих сторон, и население страдало неимоверно от присутствия армейских частей, ревизий и конфискаций. 3 января 1920 года командир 2-й бригады 17-й стрелковой дивизии Красной армии Шебалин и начальник штаба Брагинский предписывали председателю Лепельского ревкома «произвести осмотр помещений под квартиры для частей войск...»

А предуездревкома Куликов, в свою очередь, слёзно умолял губсовнархоз «отпустить хотя бы 3 пуда керосина», так как уезд – в «боевой прифронтовой полосе», и членам ревкома приходилось по ночам дежурить «при лучинах».

Армия Тухачевского – известного жесткими мерами в отношении несогласных, действовала в своих интересах, и поведение солдат было вызывающим. Так, 15.03.20 года член Коптевского волревкома доносил наверх, что «красноармейцы 148-го и 149-го полков, 4 батареи очень часто самочинно заходят в избы граждан и требуют угрозами жарить яичницу, колбасы и т.п. …Очень часто слышны выстрелы…»

В условиях военного времени запрещалось свободно гулять в ночные сутки. Даже на просьбу работников уездревкома выдать пропуска для «свободного хождения по улицам местечка после 23 часов» военное ведомство категорически возражало.

В это же время начинал лезть «сорняк» - в мутной воде «ловили рыбу» обыватели, угождавшие новой власти. Буйно расцветало доносительство, на чем Сталин позже построил политику репрессий. 20 апреля 1920 года некий Г.О. рапортовал военкому 475 погранполка: «Секретно. Доношу, что в дер. Высокая Гора Бочейковской волости живет некий Белоусов – бывший урядник. Имеет он около 40 десятин земли».

Далее Г.О. недоумевал по поводу того, что у урядника по реквизиции взяли мало хлеба и приводил свои расчеты, сколько пудов зерна Белоусов должен был иметь с означенных десятин – «500 с лишком».

Исходя из собственных наблюдений, доносчик предлагал «сообщить в особый отдел, чтобы выслали тайного агента, куда он (Белоусов, - авт.) дел ту муку, которую возил на мельницу…»

Не знаю, что сталось с Белоусовым, однако приведу другой похожий факт. Рядом с Высокой Горой располагался фольварк Голландия, там проживала семья моей бабушки. Точно по такому же навету пришли к главе семейства «некие военные» и искали пистолет, который оставил отцу сын – командир красноармейской конной разведки, чтобы семья чувствовала себя безопасно в глухом месте. Ничто не подействовало. Хозяина загребли в ЧК, где он и сгинул окончательно.

Оккупация уезда длилась недолго, однако оставила кровавый рубец. 30 января 1920 года тот же Куликов просил вышестоящую инстанцию «срочно перевести кредит на восстановление Советской власти и пострадавшим от контрреволюции в сумме один миллион».

А 20 ноября уже другой предуездревкома Матусевич отписывал продовольственному комитету, что «в Лепельском уезде закупка скота не может быть произведена, так как почти весь скот захвачен (немцами), и население ощущает острую нужду в мясе…»

Освобождение, казалось, внесет живую струю в процессы строительства. Однако власть стремилась в первую очередь сохранить свое положение и укрепляла карательные органы. Вот одна из первых телеграмм в вышестоящие инстанции после изгнания белополяков: «Витебск. Карательный отдел… Срочно вышлите эвакуированный штат тюрьмы». Снаряжение уездной советской милиции должно было состоять на 1 мая 1920 года из 206 винтовок, 24-х револьверов, 42-х сабельных шашек.

Размах насильственного управления шел по нарастающей, затмевая "плоды деятельности" других режимов. Для сравнения приведу два примера.

Сразу после восстановления Советской власти подсчитывались последствия оккупации: чем она ознаменовалась? Волостные правления заполняли формуляры о жертвах белого террора. Ответ из Несино: «Убитых – нет, заключенных в лагерь и тюрьму – нет, количество погромов – были незначительные». Из Пышнянской волости: «Расстрелов и повешений не было, телесным наказаниям подвергнуты около 200 человек». Примерно такие же отчеты и по другим подразделениям, хотя в целом были жертвы.

А теперь  другой документ –  акт по расценке конфискованного имущества, составленный представителями новой власти в связи со смертью жителя Ушачской волости. Некий Шиманский из фольварка Городок Первый, по приговору трибунала 15-й армии, был расстрелян как польский шпион. 31 июля 1920 года в дом, где он проживал, прибыла комиссия, чтобы расценить вещи убитого. Что же она засвидетельствовала? Два костюма «двойка» – серый и черный, а также два жилета на общую сумму 10400 рублей. На то время стоимость одежды - два месячных оклада функционера уездной власти… Однако не денежная сумма вызывает удивление (хотя и она о многом говорит), а то, как ею распорядились: «Постановили – костюмы распределить между служащими Ушачского волревкома».

Белые оккупанты тоже грабили. Только в Несинской волости было угнано легионерами 6 лошадей, 13 коров, 46 свиней, забрано 136 кур, 17 гусей, почти 300 пудов ржи, овса и ячменя, семь зимних шуб и другие бытовые предметы на общую сумму 373300 рублей. 

Однако, пришедший на смену режим, «закручивал гайки» еще сильнее. Само присутствие в уезде воинских формирований накаливало обстановку, и жесткое правление, введенное Тухаческим в период фронтового противостояния, продолжилось. Объявление всем жителям Лепеля от 25 мая 1920 года: «Всё имущество, оставленное белополяками, как-то: столы, стулья и прочую мебель снести в коммунальный отдел в 3-хдневный срок. Всем лавочникам Лепеля снести ключи всех лавок к 26-му сего мая, к 6-ти часам вечера. Лица, не исполнившие сего в срок, будут подвергнуты Ревтрибуналу».

Представляю реакцию лепельских торгашей: «Вот тебе, бабушка, и Юрьев день!»

Карательные службы окончательно распоясались, кадры набирались чаще всего из других областей, местных условий не знали, рубили с плеча и вызывали среди населения озлобление. Из заявления председателя Улльского волостного ревкома Недвида в Лепельский уездревком, копия – в политбюро: «18 дня августа сего года (1920-й, - авт.) я совместно с завземотделом т.Корзовым и агентом упродкома т. Фридманом прибыл в Мартиновскую волость для получения лугов для граждан Улльской волости. При Мартиновском волревкоме встретился с тремя всадниками во главе с начальником уездной милиции Никитюком, у коих спросил: «Не вы ли делали обыск в доме гр. Шевелева? - где был избит и ограблен ни в чем не повинный бежавший из Риги Афанасий (фамилию трудно разобрать, - авт.)?» Ответили на повышенных тонах: «А тебе какое дело, кто ты?» Я сказал, что я – председатель Улльского волревкома, и мне это необходимо знать. После дальнейших объяснений …арестовали меня…»

Любая революция – это тяготы и лишения, это выход на поверхность доселе затаенных процессов, это переворот личной и семейной жизни, расставание с нажитым. Как поле вспахать. Пласт новой земли вскрыт, а когда он даст урожай и даст ли вообще, – одному Богу известно…

3 ноября 1920 года уездный финотдел сообщал в вышестоящую организацию: «Лепельский уезд переходил из рук в руки с 1918 года. За 1919-й и 1920-й граждане лишились 1350 лошадей… Не представляется возможным провести… вообще каких-то бы там ни было налогов с населения».

Тухачевский, проиграв сражение под Варшавой, был брошен на ликвидацию пожара «в собственном доме» - в Тамбовской области, где подняли восстание крестьяне. Позже он отчитывался о результатах подавления, присовокупив к отчету также обстановку в белорусском крае. Там тоже вспыхнуло вооруженное сопротивление, которое он характеризовал как "бандитизм". А что же вы хотели, господа революционеры? Что посеешь…


20.06/15