«Уважаемый Антон, прошу прощения за вольность – писать человеку незнакомому, да еще просить его принять мою исповедь. Вы – популярный сетевой литератор, вероятно, и в жизни довольно успешны. Я же… Я – бомж», - так начиналось письмо с пометкой «исповедь».
Антон Говорков, журналист, известный блогер, присвистнул от удивления. Надо же, какой креативный способ отъема денег. Бомж, ага, с айфоном или планшетом, в перерывах между разорением помоек, пишет в лучших традициях эпистолярного жанра. Интересно, на сколько предложений хватит вежливого красноречия?
«Возможно, я бы так и не решился обратиться к вам, если не уверенность, что дни мои сочтены».
Так, уже теплее, сейчас начнется. Что ему надо, денег от меня лично или компанию по сбору на лечение?
«Хочу принести мои извинения за отнятое время, но вы поймете смысл обращения, если наберетесь терпения, и дочитаете это письмо до конца».
Хороший ход, да этот «бомж» знаком со способами удержания внимания.
«Для начала, позвольте представиться – Веригин, просто Веригин. Это раньше у меня были имя и фамилия, которая звучала совсем иначе. Раньше, в прошлой жизни…»
Все, пошла театральщина. И фамилия под стать теме – исповедь, раскаяние, вериги. Может это просто религиозный фанатик, сектант? А вот это уже интересно, может получиться замечательная статья.
«Очень трудно обращаться с просьбой. Удивительно человек устроен, столько лет осознанного смирения, а просить всё равно трудно. Каждодневно, да что там каждодневно - ежечасно манипулируем чужой волей, подчиняем собственным интересам, но делаем это весьма завуалированно, прикрывая блестящей одёжкой иных мотивов».
Вот это слог! Да ему бы романы писать, Веригину этому. И он хочет, чтобы я поверил, что мне пишет бомж?
«Вы, наверное, сомневаетесь, что я бездомный. Ведь в представлении большинства, бездомные – опустившиеся, лишенные морали и раскаяния люди. Как вы ошибаетесь. В этой среде, разумеется, происходят вещи странные, странные и страшные для человека «цивилизованного». Но это только на первый взгляд. В душах, спрятанных за успешностью, порой, встречаются такие глубины. Ну вот, опять отошёл от просьбы.
Я уже писал вам, что конец мой близок. Я это точно знаю. Не спрашивайте откуда, да вам и не к чему. Но я не могу уйти без исповеди, и с каждым днем желание выплеснуть в мир свою историю, становится все сильнее».
Нашел бы священника, шел в церковь.
«Вероятно, вы сейчас подумали, что я обратился не по адресу, что мне приличнее было бы пойти в храм. Но это, увы, для меня невозможно. Долгие месяцы я стоял на паперти. Мне ведь поначалу очень везло, среди нищих это одно из самых популярных мест. Да, да, в среде бездомных тоже свои карьерные ступени. Так вот, повторюсь, мне повезло. Старший смотрящий этого храма в тот день сильно напился, и повредил единственную здоровую ногу. Так я стал его помощником. Выдержал несколько месяцев, потом просто ушёл. Именно тогда я стал Веригиным.
Вернусь к тому, почему выбрал именно вас. Вы весьма популярный автор, вашу страницу каждый день посещает огромное количество людей, а исповедь обязательно должна быть публичной. Конечно, виртуальная форма – некий суррогат, согласен. Сколько бы ни прочло, я все равно, остаюсь в тени, но иной формы мне не придумать. Я не могу выйти, к примеру, на площадь большого города и начать говорить. Моего ораторского таланта не хватит, чтобы удержать внимание проходящих мимо людей. Мимо. Мы всё время идем мимо. И если заметим что-то выбивающееся из нашего представления о норме, ускоряем шаг.
Очень прошу, если сочтете возможным, опубликуйте мою исповедь на своей странице. Это единственный способ для меня быть услышанным, и не просто услышанным – прощённым. Если бы знали, как тяжело, уходить без прощения. Если бы знали!»
Наблюдая за пеной, поднимающейся из джезвы, Антон поймал себя на желании проснуться, забыть злосчастное письмо, которое неожиданно стало раздражать. Поджимали сроки написания статьи, странно, что редактор еще не отзвонился.
Отхлебывая горячий кофе, журналист набирал текст о схемах увода бюджетных денег. Этой темой в редакции занимался исключительно он, шеф ценил способность Говоркова балансировать на самом крае дозволенного. Антон прекрасно понимал степень ответственности – один неловкий шаг и ты можешь слететь в такую бездну, что мир бомжа покажется раем. Опять этот бомж, как заноза, как августовская жалящая муха, невесть как пробравшаяся сквозь москитную сетку. Час ничего не решает.
«Если вы продолжаете меня читать, то, пожалуй, пора перейти к главному».
Антон даже поёжился от ощущения незримого присутствия собеседника.
«Пять лет назад я работал в одной из торговых компаний города N, торгующей, а впрочем, так ли важно чем в стране, превратившейся в один большой рынок? Женатый, здоровый мужик, сорока лет отроду, проживавший в хрущёвке, доставшейся от рано умерших родителей. Моего дохода хватало на подержанную иномарку, воскресные шопинги супруги и летний отдых в Турции. Всё как у всех. Целыми днями я просиживал у монитора за разрабатыванием схем психологического воздействия на потенциальных клиентов. Начальство ценило, мероприятия приносили существенную прибыль компании. Я ведь ни на секунду не задумывался, насколько далеки от морали мои методы. Мораль в нашей среде, как сейчас говорят, не в тренде. Марки машин, вечные ремонты, отдых за границей – вот цели, достойные человека нашего круга. Оглушенное время. Только сейчас я понимаю, насколько вымороченным, иллюзорным оно было. Метаморфоза ценностей привела к метаморфозе чувств. Любовь? Это когда много качественного секса? Когда утренняя растерянность от незнакомой особи в кровати притупляется и становится нормой? На одной из приятельских вечеринок я встретил будущую жену. Тихий голос, румянец от созерцания, СОЗЕРЦАНИЯ, а не участия в стриптизе! Мои домогательства разбивались о неуступчивость, разжигая вожделение до предела. Ослеплённый, я не замечал скрытого напускной скромностью соблазнения. О, как поздно я понял, что передо мной вовсе не ангел, чудом залетевший в наше пристанище разврата. Томимый желанием, я послушно пошёл в ЗАГС, послушно поставил свою подпись под пошлую музыку Мендельсона.
Уже через месяц наше совместное проживание стало невыносимым. Супруга бросила работу и целыми днями смотрела бесчисленные шоу и сериалы. Общение сводилось к взаимным претензиям, не радовал даже секс. Обученная кукла, коих я на своем холостяцком веку перевидал великое множество. У меня осталась только работа, и я приезжал домой только переночевать, тем более что аппетиты моей супруги росли с каждым просмотренным дамским журналом. Втайне я мечтал о ребёнке, казалось, что с его появлением всё волшебным образом изменится, а главное, моя жизнь, наконец, обретет смысл. Но шли годы, ребёнка не было. Супруга на все уговоры, лишь презрительно кривила губки. Мне бы очнуться, увезти её куда-нибудь от всех этих мишурных «красивостей», нагрубить, стукнуть кулаком по столу, сделать что-нибудь. Я лишь горделиво молчал, зачем опускаться до уровня этой недалёкой особы? И продолжал покупать иллюзию спокойствия, пока, наконец, не произошло то, что должно было произойти.
В тот день я очень плохо себя чувствовал. В городе свирепствовал грипп, и шеф, глядя в мои красные глаза, заявил, что не желает в своем офисе видеть рассадник заразы. Помню, что всю дорогу до дома, я мечтал о любимом халате, последнем подарке матери. Помню, что ещё рассуждал о собственном мирке, сузившемся до размеров этого самого халата. Но, увы, в этом моем халате, на моем же диване, сидел соседский парнишка, отдыхал. Рывком открыл дверь в ванную, где плескалась довольная супруга. Пошло и банально. Парнишка, к счастью, успел ретироваться, а я крушил мебель, рвал одежду, занавески, бил посуду, в страхе остановиться. Топтал ногами груды тряпок, какие-то осколки и обломки, понимая, что следующей жертвой может стать жена. Внезапно из вороха грязного белья вылетела какая-то бумажка, опустившись у моих ног. Это была квитанция за аборт, сделанный моей половиной ещё полгода назад в одной из частных клиник. Свидетельство убийства моего ребёнка, ребёнка, который мог бы всё изменить! Эта злосчастная бумажка лишила меня остатка сил. Я плохо помню, что было дальше. Промерзшая скамейка, пляшущие иголки света фонаря, превращающиеся в яркую звезду, к которой я лечу.
Я вот тут подумал, наше поколение совсем не умеет исповедоваться, исповедь предполагает раскаяние. Как часто я вспоминал тот день, как часто мое воображение испытывало меня картинами прошлого. И постепенно, шаг за шагом, пришло понимание, что к такому финалу я подошёл вполне предсказуемо. Не девочка эта виновата, девочка, ставшая частью развращённого мира, который создавали такие как мы. Она была прислана именно для осознания глубины пропасти, в которой оказался. Но писать об этом чрезвычайно трудно, даже спустя пять лет совершенно иной жизни, я все еще боюсь выглядеть пафосным, банальным, я боюсь казаться слабым. И это я, добровольно примеривший вериги иной жизни, жизни, которая была когда-то мне слишком омерзительна, чтобы даже замечать её».
Антону пришлось прерваться, позвонивший редактор был далек от дипломатичности. Статью удалось закончить лишь к вечеру, потребовались рабочие звонки, некоторые уточнения, согласования. Сооружая нехитрый холостяцкий ужин, Говорков все думал о письме этого незнакомого бомжа. Неужели банальная измена может настолько выбить из колеи? Слов нет, этот Веригин, конечно, впечатлительный, если все написанное - правда.
«Видно я так и не долетел до звезды, упал в преисподнюю. Студенистое лицо, склонившееся надо мной, было странного лилового оттенка. Оно подмигнуло оплывшим глазом, и улыбка радости растянула беззубый рот: «братцы, покойник-то наш очнулся».
Не буду утомлять вас подробным описанием моей жизни с бомжами в весьма комфортабельном подвале. Память – удивительная штука. Конечно же, обстановка была шокирующая, как и личности моих спасителей, притащивших меня, замерзшего, в свой угол. Из одежды на мне была только рубаха и брюки, даже на ботинки кто-то позарился. Если бы не Машка, именно её первой я увидел, когда очнулся, Лёнька, Сашка и Гошка – так и ушёл бы, не очистившись от обид. Но почему-то я плохо помню первые свои дни в этом подвале. Много спал, а просыпаясь, пил что-то из грязной кружки, которую подносила к моим губам новая знакомая, впадал в какое-то странное забытьё. Я слышал все, что происходило рядом, слышал разгорячённые очередной дозой голоса, перебранки, стоны Машки, но всё это происходило в каком-то другом мире, отделённом непробиваемой ширмой моего страдания. Как же я страдал! Я смаковал мельчайшие подробности злополучного дня, подпитывая себя ненавистью и жалостью, совсем не задумываясь, откуда на мне появилась одежда, что ем и пью. Может поэтому, первое чувство брезгливости пришло гораздо позже, когда Гоша, ревновавший к излишнему вниманию к моей персоне их общей жены, весьма настойчиво выгнал из тёплого подвала к рабочему месту – мусорному контейнеру, расположенному неподалёку. В тот день я так и не смог преодолеть отвращение. Вернувшись, улёгся на свой топчан и, пожалуй, впервые заплакал. Находиться здесь, вдыхать эти амбре, есть пищу, найденную на помойке, было выше сил. Но вернуться к былой жизни, и уж тем более к своей благоверной я тоже не мог. Это бы означало капитуляцию, уравнивание с ненавистной женой. Все эти муки возвеличивали в собственных глазах. Спасение пришло в виде стакана с мутной жидкостью, протянутого грязной Машкиной рукой.
Потом было давно немытое тело, похожее на кадку с тестом. Я рвал эту плоть, вбивал в неё свое отчаяние, чувствуя, как с каждым толчком, отступает тоска.
Машку нашли убитой через полтора месяца. Не хочу утомлять подробностями моего первого года в новом качестве. Скажу лишь, что через некоторое время я вынужден был искать себе новых приятелей. Именно тогда мне посчастливилось попасть на паперть, место, особо чтимое в нашей среде. Попасть туда – всё равно, что вытащить выигрышный лотерейный билет. Доходы там баснословные, но большую часть забирают крышеватели. Безногий, который и устроил меня своим заместителем, был посредником между ними и нищими. Его боялись, жесткий мужик. Да что там жесткий – жестокий. В коконе своих обид не замечал многих вещей. А замечая, смаковал глубину своего страдания, крест, который несу по вине, из-за и так далее…
Пожалуй, впервые задумался о собственной вине в день убийства старушки. Безногий - похмельный, злой, приставал к бабе Клаве, собиравшей милостыню у самого входа. Не знаю, то ли старуха, действительно, утаила выручку, полученную накануне или это плод алкогольных фантазий смотрящего, но через минуту сжавшееся тело старой нищенки уже лежало на грязном асфальте с пробитой головой. Ужас отчаяния погнал меня прочь из опостылевшего города. Позже понял, что это была попытка бегства от мучительного раскаяния, изничтожившего, наконец, обиды и ненависть.
Несколько лет искал пристанище, место, где могу, наконец, вздохнуть свободно. Прошлым летом мне повезло, новые знакомые привели меня на ферму замечательного человека. Сначала работал с приятелями-бомжами. Но постепенно сблизился с хозяином, мне удалось разработать несколько мероприятий по продвижению его продукции, обеспечив себе фантастическую для нашего сословия, карьеру. Жизнь налаживалась. Фермер обустроил мне небольшой флигелёк, оборудовал всем необходимым. Теперь в мои профессиональные обязанности входила организация сбыта продукции, в меру своих скромных сил я отслеживал новые технологии в интересующей нас отрасли. Впервые стал испытывать удовлетворение от своей работы. Но совсем недавно неожиданно почувствовал, что внутри меня зреет смертельная болезнь. Я не могу ошибиться, жизнь на улице развила во мне почти звериную интуицию. Потянулись бессонные ночи. Нет, это не страх смерти в привычном его понимании. Знаю, что вынужден буду уйти не испытав лёгкости души, готовой к любви. Пока горел обидами и ненавистью, во мне полыхала жизнь, а теперь… Желание исповедоваться стало нетерпимым. Уходить с грузом грехов выше моих сил.
Антон, теперь вы понимаете, почему я обратился именно к вам. Жизнь очень коротка, чтобы жить вне любви».
Говорков выключил компьютер, долго сидел перед тёмным монитором, наблюдая за тем, как в мути бездны зажигаются звёзды отблесков соседних окон.