Лика встала рано. С ощущением праздника, потому что была суббота, любимый день. День, который казался веселой, крутой лестницей. Крутой и озорной. Легко взбегаешь наверх, в пьянящий прохладный воздух, к белым облакам… Зачем? А просто фантазия. Просто порыв, в котором хорошо и безмятежно. Она никогда не представляла, как спускается вниз. Суббота заканчивалась, исчезала лестница, а вместе с ней ощущение праздника. Оставались грусть и надежда.
Но сегодня день только начинался. Распустила пепельные волосы, подвела глаза. Сварила кофе, открыла окно, поставила чашку на подоконник. Кружился тополиный пух... Лохматыми хлопьями! Лика подумала, что он, пожалуй, не выйдет. Кто же выбивает ковры, когда тополя так азартно игривы? Да, этого с коврами и ждала в субботу. Это и было праздником. И бежала, бежала по веселой лестнице, хотя там, наверху, его не было. И быть не могло. Какая лестница и фантазии, если надо бить ковры, если потухший взгляд и всегда без улыбки? Она уже выпила три чашки кофе, а его все не было. Грустно!
Олег проснулся от пронзительного воя сирены. Семилетний Митя устроился рядом с планшетом и смотрел видеоролик с проекционным шоу о войне.
– Митя, я хочу спать. Посмотришь позднее, а?
– Мама разрешила, пап, а ты спи, если хочешь.
Пытался уснуть под выстрелы, крики, взрывы. И думал, что обматерил бы сейчас жену, но разве можно? Будет скандал, слезы, упреки, испорченный день. Впрочем, и так испорченный! Красивая, уютная спальня, белье из Японии, но к матери бы на недельку. В милое, незатейливое тепло. В ласковую ворожбу материнского голоса. К себе прежнему! Ведь были же мечты, радость каждому дню. Куда все ушло? К маме, которую давно не видел. И лучше не на недельку, на год, на два. С сыном! Только кто ему позволит забрать Митю?
– Вставай, соня! День чудесный. Выбьешь ковры и поедем на дачу.
Жена! В стильном домашнем костюме. Высокая, изящная, а была долговязой, смешливой девчонкой. Влюбленной! Восторженно шептала: «Мой. Никому не отдам». И не отдаст, потому что надо делить квартиру, дачу, счет. Не догадывается, что он бы делить ничего не стал. И давно бы ушел, но как без сына?
Сирена воет и воет. Взрывы, выстрелы. Война! Митька смотрит шоу в десятый, наверное, раз, а не надо бы. Маленький, психика не окрепла. С этим он сейчас попробует разобраться. И в семье войны не допустит. Лучше терпеть. Любовь не вернуть. Нет ее. Что они делали не так?
- Олег, поторопись. Митя, а ты заткни это шоу. Завтрак на столе, и не привередничайте.
Вот съест он сейчас эти ненавистные макароны с сосисками, закатает ковры и отлупит их до дыр. Выпустит пар. Лучше бы в тренажерный зал, но на неделе времени нет, а в выходные дача, дом, который надо обустраивать. Провались она, эта дача!
– Ира, может, отдохнем дома, в парке погуляем, пообедаем в ресторане... а?
– Обалдел! На даче дел невпроворот. Дожди пойдут, отоспишься.
Изящная, грациозная. Какое это имеет значение, если нежности нет?
– Ты чего на меня так смотришь? Что не так сказала? Какая есть.
– Ничего, Ира, все нормально. Митя, голова заболела от выстрелов и сирены. Давай уберем планшет. Пожалуйста. Неделя была тяжелая, хочется отдохнуть. Понимаешь?
– Еще раз посмотрю и все, а тебе мама велела вставать.
Любимый, непослушный мальчишка. Не наказывать же. Это Ирка может подзатыльник дать. У него рука не поднимется. Пусть смотрит пока, хотя неправильно... Неправильно, ненормально – надо жить... За окном пух тополиный, как отзвуки детства. Ловили его, собирали в горсти. Ни для чего. Просто так. И смеялись. Как много они тогда смеялись. С друзьями... Куда все уходит? На лице, словно тяжелая маска, а в душе неуют.
Ветер играл легкими шторами, пепельными волосами, тополиным пухом. Лика облокотилась о подоконник, закрыла глаза, чтобы представить веселую лестницу, себя, взбегающую по ней. И услышала вдруг резкие и быстрые удары. Он не выбивал. Он бил ковер! Длинноногий, худой, стремительный. Лика знала, что у него серые, глубокие глаза, высокие скулы, морщины на переносице. Не красавец, но разве это может смущать, если день превращается в счастье? Она видела его жену, сына. И понимала, что ничего разрушать нельзя. Но так хотелось иногда, чтобы широкие ладони прикоснулись к бедрам, погладили шею. Только однажды! А потом бы она вспоминала, как это было.
Каждый раз он выбивал два больших ковра. Лика удивлялась: «Неужели в доме нет пылесоса?» Удивлялась и жалела. Сегодня он лупил их остервенело. По спине растеклось темное, мокрое пятно. Ликина веселая лестница вдруг накренилась, потому что завыла сирена. Не сразу и поняла, что это, может быть, телевизор. Мужчина вздрогнул, бросил выбивалку, достал сигареты. Лика хотела крикнуть, что сирена из окна и не надо так волноваться. Хотела, но промолчала. К нему подошла жена.
Нет, семейные сцены она наблюдать не будет. Похоже, ссорятся, но какое ей до этого дело? У нее лестница, а к этому длинноногому нежность, которую надо донести до белого облака, распахнуть руки. Любовь невидимыми нитями протянется в небо, к нему. И тогда... Что тогда? Разве это кто – нибудь знает. «Фантазерка», - сказала бы мама и слегка поругала, потому что в тридцать пять надо иметь мужа, детей, а у нее ни того, ни другого. Конечно, фантазерка. Мечтательница. Сто раз могла выйти замуж. Нежности не было. Ну, не было!
Тополиный пух облепил мокрую спину. Он не чувствовал. Жена провела рукой по плечу:
– Что за бунт, Олег? Я же вижу. Устал, так все устают.
Он видел, что взгляд раздраженный, холодный. И вырвалось неожиданное:
– Ирка, ты танк, не женщина. Я устал от тебя.
Она равнодушно ответила:
– А я от тебя. Рохля, зануда! И секс... Что это за секс? Пять минут и спать. Издевательство.
– Значит были лучше меня? Изменяла?
– Может, и были. Господи, что он привязался к этому шоу? Весь дом всполошит. С ума сойти! Выдеру, а планшет выброшу. Заканчивай с коврами. Что ты их молотишь, как психованный? Все нервы мне вымотали. На остров бы, одной... Что уставился? Надоела, собирай вещи и отваливай.
Он смотрел на яркое лицо, сочные губы, ироничную улыбку и не понимал, как это собирать вещи? А Митька? Терпеть же хотел.
– Ирка, когда ты меня разлюбила?
– А ты меня?
– Не знаю.
– И я не знаю. Наверное, когда повзрослела. В восемнадцать думаешь, что любовь на всю жизнь. Как же! И хватит об этом. Нашли место для выяснения отношений!
Он не стал заносить ковры в дом. Жена ругалась. Не обернулся. Поехал к реке. Скинул футболку, джинсы. Вода была прохладной, светлой. И было ощущение, что от чего – то тяжелого освобождается тело. Женщина на берегу протянула полотенце:
– Возьмите, оно чистое. Я вас сегодня видела, в окно. Сирены испугались.
– Не испугался, - сказал он, - это сын смотрел шоу про войну.
– Разве есть такие шоу? Это же война!
– Из всего можно сделать шоу. Из любви, из собственной жизни, из войны и это ужасно! У вас есть вода? Очень хочется пить.
Женщина была невысокой, миловидной, с мягкой ворожбой в голосе. Совсем, как у матери. Не смущаясь, сполоснула его футболку, достала бутерброды.
– Ешьте, вы ведь устали.
Он покраснел, а она, как будто, не заметила, спросила тихо:
– С коврами зачем бьетесь? Можно в фирму позвонить. Или купить пылесос.
Впервые подумал, что да, в фирму можно. И пылесос есть, но Ирка приказала и он делает. Это, как кнут. Подстегнула, разогнала кровь и он бежит. Злость кипит или азарт, уже неважно. Главное результат. Подстегнула когда – то, и он уже не специалист в заштатной стоматологии, а владелец частного центра. Другие деньги – другие возможности. Землю купил, дом достраивает. Ирка путешествует три раза в году. Ему отдыхать некогда. Разве что иногда в выходные. Устал! От Ирки, от ее кнута, от ковров. Подчиняется по инерции. И азарта уже нет. Только злость. Дурак, подумал он вдруг, а она извращенка!Конечно, извращенка! Секса ей мало, а нечего указывать, что да как. Другой бы и минуты не выдержал. Насмотрелась эротики, с ума сходит, наручники придумала. Да, тьфу! Ему бы тихую, покорную, с шелковистой кожей, ласковым шепотом. Без визга и царапин на спине. Обожал когда – то Иркины крики, все их вибрации, содрогания. Устал!
Лика смотрела на него с нежностью. И бежала, бежала по лестнице. Легкая, озорная, как теплый, весенний ветер. Еще чуть, чуть и рука дотянется до белого облака. И может быть... Ничего не может быть. У него усталость в глазах и подрагивают губы. Воюет сам с собой. И дома какое – то странное шоу. Бедный.
Она легла на траву, закрыла глаза.
– Не думайте о плохом. Мир любит, когда на него смотрят легко. Помните в Библии? - «Живите, как дети!»
– Глупости, - ответил Олег, – мир всегда был жесток. Беззаботность позволена только в детстве.
– Кто же вас так обидел?
Он промолчал. Не открывать же душу первой встречной, хотя она приятная, похоже не глупая.
Женщина лежала расслабленно, покорно. Кожа у нее была шелковистой, загорелой, грудь небольшой, бедра чуть полноватыми. Захотелось вдруг лечь рядом, обнять. И неважно, кто она, как зовут. Неважно, что неподалеку люди. Она почувствовала его руку на бедре. Жесткую, неуверенную. Разволновалась! И подумала, что ничего не должно быть. У него всего лишь случайный порыв, а у нее исчезнет праздник. И упадет веселая лестница.
Погладила эту руку, улыбнулась, оделась. Он хотел попросить, чтобы не уходила, посидела рядом и не смог. Теплая, с ворожбой, но чужая. Далекая, как Венеция, в которой не был. Венеция, похожая на прекрасную женщину, чья плоть еще желает, любит и полна загадок. Мечта! Но он не поедет, потому что опять у Ирки другие планы. Не каждая мечта исполняется. Просто пусть будет! И за случайной знакомой не пойдет. Расслабленное тело поманило, но это всего лишь иллюзия. Лучше не обманываться. И пора домой. К сыну! Ирка покричит и перестанет. Все как – нибудь образуется. Привык.
Он еще немного поплавал, посидел у воды. Тяжело дышалось, покалывало сердце... И опять захотелось к матери, в детство, на зеленый просторный луг, где наивно цвели колокольчики и ромашки. Вспомнилось, как бежал к реке с удочкой. Босой. Ступни обжигала роса, а сердце заходилось от радости и тепла. И мама стояла возле дома. Маленького их дома на окраине села. Знал, что стоит и смотрит, а потом скажет: «Бежишь, беловолосый, маленький, а я думаю, вырастешь и улетишь от меня!» А он возьмет ее руку в свою и рассмеется: «Не улечу. Крыльев же нет. Эх ты, мамка моя!» Улетел! Когда приезжает домой, луг кажется совсем другим. Просто неуютное, заросшее бурьяном поле. И мать постарела. Но висит в простенке фотография: он, пятилетний, с удочкой, посреди веселого луга. Щурится от солнца, улыбается, а двух передних зубов нет. Смешной. Счастливый! Будущий капитан подводной лодки - в мечтах, прекрасных и радужных. Не случилось быть капитаном. Даже в армии не служил. Травма ноги, больницы. Скучная стоматология.
Что же такое с сердцем? И как стремительно темнеет небо, а по заросшему лугу бежит мама. «Мамка!» - сказал он и не услышал себя.
Лика думала, что эта суббота очень длинная. И уже не праздничная, потому что во дворе лежали его ковры. Проклятые ковры, засыпанные пухом. Уже поздний вечер. И прохладно. Что он делает у реки? Впрочем, мог уехать в бар, ресторан, к друзьям. Но душа тревожится. Беспокоится, как за родного. И лестница... Не исчезла, не упала. Почернела! Ступенек не видно. Как по ней спускаться? А вот включит сейчас воображение и пойдет!
Закрыла глаза, сделала шаг. Закрыла, чтобы не смотреть вниз, не испугаться. Держалась за перила и спускалась все ниже. К земле, на которой он. К земле, где все сложнее, чем у белого облака. Какой праздник, если у него потухшие глаза? Если надо помочь... Не хватило смелости раздуть порыв, превратить в огонь. Дурочка. Там все разрушено, до нее. Дурочка, фантазерка! Спустилась на землю, так надо узнать, вернулся ли? И предлог есть – ковры на улице. Украдут, испачкают, да, мало ли.
Номер квартиры знала. Дверь открыл сын. Заплаканный, испуганный.
– Привет, - сказала Лика, - я к родителям. Гроза собирается, а они про ковры забыли.
– Мама спрятала планшет и ушла, - всхлипнул мальчик, - а мне страшно.
– Она, наверное, рассердилась, - сказала Лика, - весь дом перепугал сиреной. Не плачь. Родители долго не обижаются. И скоро придут. Как тебя зовут? Митя... Очень красивое имя.
– Папа не придет. У него, кажется, разбилось сердце. Маме позвонили.
Митя тер ладошками глаза, а у нее рвалось отчаянное: «Нет!» Он не мог там, на берегу, умереть! У светлой воды, на изумрудной траве. Нет!
– Митенька, ты что – нибудь перепутал. Перепутал, милый. Сейчас все узнаем. Как позвонить маме?
Голос у Ирины был сдержанным: «Соседка? Вот спасибо! Присмотрите за Митей. Муж в тяжелом состоянии. Я должна быть здесь».
– Папа жив. Не плачь. Давай тебя накормлю и спать. Я не уйду.
Только бы жил, а она будет любить, как любила. Такая судьба. Не надо ее гневить. Но как же хочется к нему! Прижаться к ладони, подышать в нее, отдавая энергию. Завтра пойдет в больницу, выберет время, когда рядом не будет жены.
Лика обняла Митю, взяла на руки, отнесла в постель, погладила светлые волосы. В мальчике текла его кровь. Самая драгоценная в мире. Кровь сына позовет. Нет ничего сильнее зова крови, он выживет.
Была уже полночь, когда она подошла к окну, вдохнуть свежего воздуха, взглянуть на небо. Просто взглянуть. Звезды холодные. Не о чем их просить, а к Богу обращаться не научилась. Да и где он? Разве кто – нибудь знает? Значит надо надеяться на тепло, на любовь, которые в душе. На этот подарок свыше. Душа не может быть холодной. Она живая, способная творить чудеса. Вот и жена не просто сидит возле него, а сострадает, переживает. Отдает частицу себя. Хотя он, наверное, в реанимации. Значит не возле него, а в больничном коридоре. Может быть, молится и ждет, когда выйдет врач и скажет, что организм еще молодой, справится.
Лика очень хотела, чтобы Ирина умела молиться. Кто – то должен! А она еще поплачет, представит его беззаботным мальчишкой, с которым мир приветлив и щедр. И не видно впереди горизонта и спину не сутулит тяжелая ноша. Жизнь обещает... Как много она обещает! Интересно, кем он хотел стать?
Заметила вдруг, что ковров нет. Украли, что же еще? Унесли в свой дом. Не просто вещи, а чужую боль и тоску. Его тоску! В полицию пусть заявляет жена, а она промолчит. «Лика, Лика, - сказала бы мать, - чем забита твоя голова? Живи проще. Не ищи во всем смысл и знаки». Не получается у нее так. Да и какое это сейчас имеет значение?
Ирина пришла под утро. Молча сварила кофе.
– Что с вашим мужем? – робко спросила Лика.
– Допсиховался, - романтики ему не хватало, а жизнь таких не любит.
У Лики перехватило дыхание:
– И что?
– Надеюсь, что все обойдется, а вы идите домой, отдыхайте. И мне надо поспать. Я вас раньше не видела, но это неважно. Заходите!
Холодная, подумала Лика, а, может, просто умеет прятать эмоции или устала. Не это главное. И снова представила его маленьким, мысленно взъерошила светлые волосы, прикоснулась к руке. И появилась веселая, разноцветная лестница. И бежала по ней не взрослая фантазерка Лика, а девочка с белыми бантами. И звала за собой мальчика... К белому облаку на синем небе. К празднику!
***
Было очень тихо. Не выла сирена, не гремели выстрелы. Не плескалась у ног вода. Не пели птицы. Не стрекотали кузнечики. И мерзла спина. Олег вспомнил, как неслось навстречу темное небо. Вспомнил и подумал, что, наверное, умирает. Один, в глухой тишине. Хоть бы чей – нибудь голос! Хоть бы на секунду открыть глаза и увидеть не черноту, а яркий, веселый свет.
Ладони вдруг стало тепло. Кто – то держал ее в своей и прижимал к губам. Кто?
Кто – то тихо сказал: «Одеяло упало, озяб, а зябнуть нельзя!»
Кто – то шептал, шептал... Молитву, стихи, колыбельную, как в детстве.
Кто? Не разобрать, но он попытался улыбнуться. И у него получилось.