Иван Кузьмич стоял на Пушкинской площади, и смотрел на Александра Сергеевича. Александр Сергеевич был, ну прямо страсть, как хорош! Задумчив, и в этой задумчивости прост и человечен, не смотри, что бронзовый.
Обойдя Александра Сергеевича, и, оглядев его со всех сторон, Кузьмич вздохнул и даже слегка поцокал языком, – уж больно ладен был на великом литераторе плащ. Видно было, что пошит он из надёжного, тяжёлого сукна, не то, что нынешние дождевики слепленные их химсоплей.
«В таком-то плаще жить можно! – постановил Иван Кузьмич, - В нём - хочешь памятником стой, хочешь осень люби, а хочешь и в коляске катайся, безбоязненно к лошадиным неловкостям. Потому как материя честная, к ветрам и бурям стойкая, на ней любая помарка враз сохнет и сама собой отваливается… А сюртук? Это ж чудо какое-то, а не сюртук! За борт такого сюртука не стыдно и ручку заложить, туда – поближе к сердцу, где притаилась едва ощутимая тревога, а может и плоская баклажка коньяку».
А ещё была и шляпа, заведённая левой рукой за спину – здоровенная такая кастрюля для обережения гениальной головы от сквозняков и маловероятного метеоритного дождя.
Находясь под впечатлением от вида Александра Сергеевича, Иван Кузьмич присел на лавочку и представил себе на таком же постаменте, знакомого ему редактора одного столичного журнала средней упругости. Вот стоит этот редактор на верхотуре, и так же, как Александр Сергеевич, вперёд ножку тянет. И так же левая рука у него за спину заведена, только в руке той кукиш вместо шляпы.
С правой же рукой и вовсе беда, потому как засунута она за лацкан двубортного пиджачишки, пошитого на мануфактуре, то ли Армена, то ли Армани, то ли ещё какого чёрта. И видно, что рука эта лезет под пиджак вовсе не из-за душевного беспокойства или же за эликсирными каплями, а с явным намерением проверить наличие драгоценного портмоне, в котором хранится отпечаток габаритной супруги с худосочным отпрыском, и пачка разноцветных купюр, так же с портретами чьих-то отпрысков.
И хоть выражение лица у редактора тоже замерло в признаках задумчивости, но было ясно видно, что задумчивость эта совсем иного рода – задумчивость постамента. Как бы так словчить и ухитриться, чтобы простоять на этом табурете, как можно дольше, невзирая на лица проходящих мимо туристов, всех этих: Ивановых, Петровых, Сидоровых, а так же Мюллеров, Смитов и Дантесов.
«Да-а-а…, - протянул Иван Кузьмич, - Вот тебе и весь реестр соскользнувшего величия. Да что там реестр – кадастр! Кадастрище!»
Несколько расстроившись от своих мрачных мыслей, Кузьмич ещё раз взглянул на того про кого говорят, что «он наше всё», про себя отметив, что это очень и очень верно – именно всё! От честных помыслов и слова, и до последней честной нитки…
Затем он поднялся со скамейки, чуть поклонился Александру Сергеевичу на прощание, а получив в ответ еле заметное движение глаз, отправился в ателье на Дмитровку. Где по воле судеб, ворчливый портной по фамилии Пушкинский, шил ему длиннополый сюртук, заказанный Кузьмичом для своей же пущей душевной строгости…