Небольшой дачный домик, зеленый, с облупившейся краской. Его строил мой отец. С отчимом и институтским другом они втаскивали на крышу тяжелые и хрупкие листы шифера.
С тех пор тридцать лет прошло. Уже нет моего отца. Шифер потемнел от времени и влаги, покрылся мхом. Между серыми ребристыми волнами блестят паутинки. Паутинки-золотинки, паутинки-серебринки…
Я сижу в гамаке, смотрю на эти паутинки, уткнувшись носом и губами в макушку. Макушка рыжевата и, откровенно говоря, лысовата. Пушок, гордо именуемый волосами, завивается колечком почему-то не в центре макушки, а немного сбоку. Чуть оттопыренные ушки просвечивают на солнце желто-розовым.
У обладательницы макушки серые глаза, рыжие брови, длинные ресницы и хваткие руки. Руки хватают все, до чего могут дотянуться, и тащат в беззубый рот: размуслякать, если получится, как сушки-баранки, а не получится – хотя бы обслюнявить. Травинки, одежки, цветочки, кошачьи уши или хвост, если их владелец зазевался: все должно быть облизано, обсосано и пожевано. Как можно познать мир, не обмуслякав его, если мир так велик и разнообразен, а тебе нет еще и шести месяцев?
Не успел мой отец познакомиться с внучкой. С внуком успел, а внучку не дождался. Зря, она бы ему понравилась, я точно знаю. И мы сидели бы сейчас втроем, и смотрели бы на золотинки, и обсуждали бы, что да, конечно, крышу пора бы перекрыть, сейчас такие хорошие материалы есть для крыш. Совсем не то, что тридцать лет назад, когда в очереди на кирпич для печки стояли три года, а штакетник для забора достали случайно по большой удаче. А обладательница макушки теребила бы его за усы и тянула в рот его пальцы, а он бы надувал щеки и смешил ее, подбрасывая вверх, как она любит...
И совсем неважно теперь, что шифер на крыше домика совсем старый. Не течет, и ладно, что еще от крыши надо?