ПРОЩАЛЬНАЯ ВСТРЕЧА – Часть 8
Прикосновение к минувшему
Повесть
Глава 8
- После армейского трехлетнего – тогда служили три года – отсутствия, мне не совсем легко было принять изменения, произошедшие в нашей молодежной среде. – Продолжал Михалыч. – Сообщение о том, что мой чуть ли не лучший друг, коего любил, и дружбой с которым дорожил, Адольф является секретным сотрудником компетентных органов, повергло меня в тяжелый шок. Я отказывался верить. Просто не в силах был. Я не мог, не хотел верить слухам…. Пока сам не убедился. Это сделать было несложно. Когда он был с нами на беседах, посещениях и т.д., об этом сразу же становилось известно руководящим инстанциям. И наоборот. Потому, в дальнейшем, когда он после богослужения интересовался, куда мы пойдем в этот или следующий раз, вынужден был лгать. Я не выношу лжи и постоянно топорно конфликтовал с собственной совестью. Это выводило из равновесия, порождало неловкость, некоторый душевный дискомфорт, и я усердно, иногда бесцеремонно, старался избегать встреч с ним. Он видел это, чувствовал всеобщее отчуждение молодежи и не обижался.
- Послушай, Глеб, – перебил я его, – а не проще ли было, вот так, элементарно, прямо в упор изобличить предателя? Можно было бы многого избежать.
Он с удовольствием рассмеялся.
- Вот вопрос! Воистину вопрос современника, непомерно избалованного, я бы даже сказал развращенного вседозволенностью и полной свободой! Все-таки, как удивительно в обычной повседневной жизни подтверждаются так явственно, так наглядно, при ненарушенной памяти и здравом уме, народные истины.
- Ну и что же здесь такого смешного? Какие еще истины? – мне такой смех даже показался обидным.
- Ты когда-нибудь на своем долгом веку слыхивал русскую поговорку: «Сытый, голодного не разумеет.»?
- Конечно, слышал. Ну, и что из этого следует?
- Так вот эта мудрая народная пословица о тебе, родимом, Петенька. Ты пресыщенный теперешней волей и не представляешь себе, что в обычной жизни бывает и по-другому. Современному нашему соотчичу, сроднившемуся с полной свободой слова, вероисповедания и прочих свобод – кстати, того, за что боролись диссиденты и в чем ты меня обвинил ранее – трудно, даже невозможно представить ушедшее, надеюсь навсегда, время; ту ситуацию, то время повальной слежки, тотального страха, когда ты контролируешь даже собственные мысли, чтобы ненароком не проговориться, не сказать чего-нибудь лишнего. Иначе тебя могут пригласить, куда тебе вовсе не хочется идти и «говорить по душам»; предупредить, и не всегда ласково, что «так возбраняться». Это – на первый раз. Но может быть и другой. Тогда тебе будет не совсем приятно, а если точнее – совсем плохо.
Это первое, а во-вторых: мы – молодежь, была под надежным присмотром КГБ, как они думали, а это, ведь, была норма нашей советской жизни. Если бы мы вот так прямолинейно обвинили, и «за ушко да на красно солнышко» нашего товарища, мы организовали бы отдельные неудобства для компетентных органов, «бережно охраняющих наш покой». А если без шуток, нам просто напросто сменили бы «смотрящего», а это было гораздо опаснее для нас. Имеющегося – мы уже знали, улыбались ему (что поделать, работа у человека такая, удручающая), а другого мы могли и не знать; могли не ведать, что он, этот другой, заменил предыдущего, и это было бы уже чревато для нас молодежи чем-то более серьезным. Это было очень важно. Во время, когда каждый второй или третий были сексотами – а это, повторяю, была норма нашей советской действительности – к нам могли «прикомандировать» любого, нами незнаемого, потому мы могли бы грешить в будущем на любого из нас, и, как ты понимаешь, наш сплоченный и дружный коллектив мог бы свободно рассыпаться из-за недоверия друг к другу.
В-третьих: документов, удостоверяющих, что наш друг является секретным сотрудником спецорганов, так «участливо» помнящих о молодежи, нам никто не предъявлял – наши теоретические предположения, ведь, не в счет – и обвинения были бы голословными.
И, наконец, в-четвертых: хоть и такой, но все же он был наш когдатошний друг. Наша христианская лояльность, внутренняя душевная тактичность не позволяли нам грубо, а по-другому просто не получилось бы, идти на откровенный резкий разрыв. «Не судите!» – нас смиряло. Мы не знали ни причин, ни мотивов, которые подвигли нашего друга на подобные шаги. Никто из нас не жаждал угодить в роль обвинителя. «Бросьте в него камень, кто из вас без греха». Нам не попадался такой камень. Да мы и не стремились его искать. «Мы бы и рады в рай, да грехи не пускали!» – наверное…. Так было проще и привычней. Главное, что мы знали, а знание – сила.
Глеб с грустью смотрел на меня.
А в то, давнее время ему трудно было осмыслить и дать себе ясный ответ на простой вопрос. Что вынудило друга так поступить? Напрямую, ведь, не спросишь. Слишком деликатный предмет для обсуждения. Да и потом, насколько он изменился? Изменилась ли его психология? Насколько полно он доносит информацию в свою контору? Верой и правдой служит своим новым хозяевам, или только делает вид? Вел он себя несколько странно. Обычно простые смертные скрывают за семью печатями свою гниль и червоточинки, а в данном случае складывалось впечатление, что Адольф не только не скрывает, но как-то даже старается обнажено демонстрировать свою «ахиллесову пяту». Силок явно хотел, чтобы молодежь от него шарахалась и утаивала свою кипучую деятельность. Но тогда, почему он не расскажет о своих задумках тому, кому доверяет? Здесь была какая-то неувязочка-загадка.
Самые подлые предательства начинаются с предательства на уровне сознания, сердца. Но ведь не могло измениться его сердце за время, пока Глеб отсутствовал. Всего три года. Этого срока совершенно недостаточно, чтобы из доброго христианина с благородной программой на долгую оставшуюся жизнь, превратиться в заурядное дрянцо. Таких тупых метаморфоз, он считал, в жизни не бывает. Какие побудительные мотивы могли так изменить Силка? Зачем? Во имя чего? Что могло быть величественнее его христианского предназначения? Что могло быть прекраснее и выше любви Божьей и Вечной Жизни? Ведь самая пламенная подлунная любовь – это лишь чахлое, как от тусклого стекла, слабое отражение вечной Божьей любви. И то – сколько радости и счастья на земле она доставляет рожденным в дольнем мире. И ужели есть в мире достаточная цена, на какую можно было бы променять Любовь и Вечность? Да хоть целое царство «на блюдечке с голубой каемочкой». Всю славу общества. Это, конечно, малость потешило бы утробу и туполобое самолюбие. Но всего лишь на каких-нибудь полсотни лет, если, конечно, доживешь до конца срока, что маловероятно. Какой смысл огромность менять на пустышку? Бесценный многокаратный бриллиант на блестящую мишуру. Бесконечное величие на беспредельную ничтожность.
Позже, Глеб нашел для себя объяснение довольно странному перерождению Адольфа. Предательство есть выражение лживой и гнилой внутренней сущности человека. Предатель всегда лжец и подл. Он играет на доверии своей жертвы. Эта сущность не может не проявиться внешне в той или иной форме на протяжении длительного времени. Абсолютно невозможно долго утаивать в себе такое драгоценное, для кое-кого, качество души, чтобы не выказать его хоть самой малостью наружу. И если бы нечто подобное гнездилось в сердце их друга, они, горячее юношество – а это племя рожденных под солнцем особенно чувствительно к подобным проявлениям – обязательно почувствовали бы фальшь и лицемерие простого смерда на протяжении нескольких лет. А этого не было. Значит, здесь было что-то другое. Глеб полагал – Силок хотел выиграть время. Ему нужен был только один год или около того. Всего один горемычный годок, чтобы закончить институт.
Утратив одно, мы приобретаем другое. Он по-своему разрешил поставленную перед ним дилемму. Решил пожертвовать своим теперешним положением, беззаботным покоем души, дружбой, чистой совестью, имиджем ради будущего. Такой ценой выменял у планиды малый лоскуток времени, дабы завершить учение. Но, чтобы на своей совести иметь поменьше греха, Силок наглядно демонстрировал свою явную принадлежность к плотоядной рати опричников, сотрудников достославного учреждения. Дабы при нем не болтали лишнего, ибо, как известно, лучше всего обладают способностью слушать те люди, рядом с которыми предпочтительнее не болтать. Чтобы друзья остерегались. Тогда у него появлялась формальная отговорка в Конторе: «мне не доверяют; от меня скрывают; я не располагаю подобной информацией». Таким образом, роль изветчика сводилась к минимуму. Совесть не такая загаженная была бы. «И овцы почти целы, и волки сыты». Довериться близким друзьям он тоже не мог, так как каждый из нас мог оказаться его коллегой по Конторе. А там существовала целая система сложных проверок и перепроверок и, что тоже немаловажно – судьбоносных наказаний для ослушников и прочих волелюбцев, он это уже давно понял.
Что и говорить, дорога цена. Но это был его выбор. Он сам принял решение, став очередной безвинной жертвой злонамеренности. Эх, сколько же таких, бессчастных было! Конечно, туманная завеса времени до сих пор утаивает не поддающееся исчислению количество подобных метаморфозных трагедий советской действительности. Теперь уже, быть может и фривольно, может, и не совсем авторитетно, но целиком решительно можно делать вполне дерзновенное утверждение: мы – выходцы из страны перепуганных тупоумцев! Существовала такая старинная совковая байка: при Ленине жили, как в метро – кругом темно, но далеко впереди обнадеживал свет. При Сталине, как в трамвае – половина сидят, другая половина едут и трясутся, где конец маршрута – неведомо. (За подобные байки, в две фразы – силком приневоливали отдыхать от «счастливой жизни» на десять лет. Примеров более чем достаточно).
* * *
Богу было угодно сотворить человека конечным здесь на земле и определить в трехмерное пространство. И наряду с различными параметрами нашего бытия, Он поместил нас во времени, чтобы мы могли исчислять дни наши. Время лечит раны, но немало и скрадывает, хоронит в свои анналы. Все забывается. А ведь многое грешно забывать. Как-то по телевидению промелькнул поверхностный опрос молодежи. На вопрос: «Кто такие Гитлер и Сталин?» – две молодые девушки, пошушукавшись, ответили – «Это какие-то политические деятели, рассорившиеся из-за женщины». Время обладает способностью укрывать в себе даже недавнее прошлое.
Обыкновенный кристалл минерала – не просто геометрическая фигура, а единица вещества со своими особенностями. Он представляет собой сгусток информации для специалиста: о месте своего рождения, своем возрасте, истории окружающей среды, о геологических и географических событиях. Тем более человек, который, при желании, может оставить о себе в неком промежутке бытия вполне увлекательный информационный след.
Зыбучие пески времени засасывают, затушевывают, искажают канувшие в былое события и, если их не восстановить, не зафиксировать на бумаге, они исчезают навсегда и это, хоть и махонькая, но все же утрата для потомков. Будет известна общая картина определенной поры, а какие-то элементы, характеризующие эту эпоху, потеряются навсегда.
Сами события, дела, поступки, вопросы, ответы, планы – жаждут закрепиться во времени, иначе все это уйдет в никуда и никто о них никогда не узнает. Мы ведь изучаем нашу историю по оставшимся свидетельствам очевидцев. Поэтому даже малое событие ушедшего, имеет право остаться в истории. Вот и этот рассказ моего друга, современника тех давних событий, пусть уляжется своеобразным колоритным мазком, махонькой плиточкой смальты, в грандиозную многокрасочную мозаичную картину навсегда оставившего нас недавнего печального прошлого.
Продолжение следует