Писать о женщинах, придающих значение своей внешности и ежедневно пекущихся о красоте, только впустую бумагу марать, и потому, что об этом написаны горы книжных и журнальных томов, и потому, что наряжаться для женщин так же естественно, как дышать. А вот о франтах мужчинах, особенно в Советской России, мы знаем мало, ибо расхоже считалось, что русский мужик должен быть немного красивее обезьяны, а всё остальное неважно.
И всё-таки они были в нашей Советской стране, эти «очаровательные франты минувших лет», которых называли то щёголями, то стилягами и пижонами, в зависимости от временного фона и профессиональной среды, в которой они находились.
Нужно заметить, что в течение советского периода русским франтоватым мужчинам жилось не всегда легко, и путь их не был усыпан розами. Помнится, что в послевоенное время в городском окружении отношение общества к ним было самое, что ни на есть, негативное. Например, в шестидесятые, семидесятые годы двадцатого века щёголей (их тогда называли стилягами и пижонами) осуждали, о них писали фельетоны, на них рисовали карикатуры в сатирическом журнале «Крокодил». Их сторонились и пытались гнать, поскольку многие из них любили чуждое советской личности времяпрепровождение - зарубежное кино, рестораны, вечеринки с девушками, не всегда комсомолками и отличницами. И, как ни странно, они знали, что в нашей жизни секс и тому подобные неприличности бытуют, несмотря на то, что власти старались их не замечать и делали вид, что ничего подобного в стране победившего социализма нет и быть не может.
Однако по прошествии исторически небольшого отрезка времени, мы из социализма, совершенно неожиданно для себя, шагнули в капитализм. И оказалось, что, в сущности, щёголь, или, как хотите его называйте, – это просто жизнелюбивый, безобидный человек, в привычках которого не было, и нет ничего криминального, и картина жизни людей в Советском обществе была бы без него неполной. И что, если он и наносил какой-либо ущерб, то только себе самому и своей бессмертной душе. А подчас даже и не подозревал, что он щёголь и чем-то отличается от других советских людей.
На своём довольно длинном жизненном пути я встречала несколько настоящих франтов. Ради краткости я напишу только о трёх из них, самых ярких - таких разных, и, конечно, являющихся продуктом своего времени, воспитания и среды. Для меня они представляют собою как бы архетипы советских франтов. Впрочем, со мной можно спорить.
Первый щёголь, который произвёл на меня неизгладимое впечатление, был отец моего шестилетнего друга детства, Мишки, и наш сосед по коммунальной квартире, Михал Иваныч Петров. Как и мой отец, он служил в Советской армии в чине майора. Наши семьи располагались на первом этаже двухэтажного восьми квартирного барака с двумя входами. В отсеке, где жили мы, находились две крохотные двухкомнатные квартирки с общей кухней, коридором и уборной. Две семьи – это немного. Мы дружили и любили друг друга почти по-родственному. Двери всех комнат оставались всегда открытыми. Для детей - меня, моего маленького брата, Вовки, и Мишки, эта территория была общей. Мы звали соседа - дядей Мишей, а его жену, тётей Раей. Мишка тоже величал наших родителей дядей и тётей. Матери по очереди кормили нас и выпускали во двор погулять. У Мишкиной мамы не было дочки, поэтому она относилась ко мне с особенной нежностью и, взяв на руки, говорила:
- Расти, Танюшка, Мишка на тебе женится, и вы родите мне внучку!
Я важно соглашалась, понимая, что без девочки Мишкиной маме никак нельзя.
Наши отцы оба воевали на Финской и в Великую Отечественную. На парадных кителях того и другого места свободного не было от орденов и медалей, которые они оплатили кровью и бесстрашием, защищая свою Родину от немецких фашистов. Объединяло их и происхождение – тот и другой были родом из глухих Вологодских деревень, куда в осеннюю или весеннюю распутицу и добраться-то было почти невозможно по причине полного бездорожья. Как и почему дядя Миша, деревенский паренёк из бедняцкой семьи, который всё детство и юность крутил коровам хвосты и ходил без штанов в длинной полотняной рубахе и в лаптях за плугом, стал щёголем, можно только догадываться…
Михал Иваныч, маленького роста, плотненький, весёлый мужчина, являл собой образец аккуратности и чистоты. По утрам, одетый в белую майку и пижамные полосатые брюки, он выходил на общую кухню, снимал майку, перед осколком зеркала на стене брился опасной бритвой и долго плескался в раковине, ухая и ахая, когда жена ковшиком обливала его торс и голову ледяной водой из-под крана. Горячую воду можно было получить только из кастрюли или бачка на плите, которая отапливалась берёзовыми дровами. Мы стояли поодаль и, открыв рот, наблюдали за этой процедурой. Да и за другими тоже. Ничто не могло ускользнуть от пытливого детского взора. После мытья дядя Миша щедро лил в ладони одеколон «Шипр», (кстати, с тех пор запах «Шипра» почему-то вызывает у меня некоторое отторжение), смачивал им своё розовое лицо и растирал пухлые щёчки, затем расчёсывал и укладывал маленькой расчёской влажный «полубокс», соблюдая идеальный пробор, и с удовольствием смотрелся в зеркало. Далее дядя Миша следовал в уборную. В жизни он всё делал с удовольствием, и в уборной, совершая утренний ритуал освобождения от остатков вчерашней пищи, громко и фальшиво пел арию Мельника из оперы «Русалка» А.С. Даргомыжского. Дядя Миша обожал оперу с тех пор, как после войны учился в Академии Генштаба в Москве.
Завтрак Михал Иваныча обычно состоял из трёх яиц, сваренных им самолично вкрутую, и трёх толстых кусков свежего хлеба с маслом. Рядом с собственной его тарелочкой стоял стакан в металлическом подстаканнике с горячим, крепким, сладким чаем. Дядя Миша был чрезвычайно брезглив и вся посуда, которой он пользовался, стояла отдельно даже от посуды его семьи. И не дай Бог, было кому-нибудь случайно взять его чашку или тарелку! Думаю, что эта брезгливость коренилась в старообрядчестве его предков, которые по религиозным соображениям, не только не допускали чужаков в свои жилища, но имели каждый отдельную одежду и посуду.
После завтрака он отпаривал через кусок марли стрелки на военных брюках и гладил свежую рубашку, не доверяя эту важную и приятную работу жене, а затем приступал к подготовке, в зависимости от погоды и сезона, ботинок или сапог.
Стоит задержаться на его отношении к собственной персоне. Дядя Миша трогательно и нежно любил себя. Всё, что касалось частей его тела, или деталей одежды, он называл уменьшительно-ласкательными словами. Например, своё тело он называл - «тельце». Руки и ноги - «ручками» и «ножками», и так далее. Соответственно, ботинки и сапоги, назывались «ботиночками» и «сапожками». Уход за ними составлял отдельную страсть Михал Иваныча, он начищал свою обувь до зеркального блеска перед каждым выходом на улицу, как будто собирался на парад. Сначала он протирал обувь влажной тряпочкой, потом щедро наносил на мыски и пятки чёрную ваксу и другой тряпочкой растирал её по поверхности ботинка или сапога и оставлял на некоторое время, чтобы вакса впиталась в кожу. И, наконец, надев сапоги, брал две щётки и драил их до тех пор, пока они не начинали сиять и отражать окружающую действительность – довольное, красное от усилий, дяди Мишино лицо и подслеповатую лампочку на потолке коридора. Сапожки Михал Иваныч заказывал сапожнику, поскольку был обладателем маленькой изящной ножки, тридцать шестого размера, и найти на него готовую форменную обувь было невозможно. Дядя Миша снабжал сапожника мягчайшим хромом, офицерам его тогда выдавали на службе, и приказывал сшить сапоги, удобнее и краше которых не существовало на свете. И в самом деле, сапожки нашего соседа в готовом виде являли собой произведение искусства.
Любо-дорого было видеть, как ухоженный, наглаженный, начищенный дядя Миша надевал новенькую фуражечку, тем самым, как бы ставя точку в завершении облика образцового советского офицера, и отправлялся в полк на службу.
Мне так хорошо помнится его идеально стриженая голова, когда ни одна волосинка не смеет покинуть предназначенного ей места, счастливая улыбка, уверенного в своей неотразимости человека, слышится скрип сияющих сапог, видятся идеальные стрелки на брюках, что я невольно думаю, а любил ли он ещё кого-нибудь кроме себя. И вспоминаю, что, да, любил и жену, и маленького Мишку и нас с братом. Он никогда не забывал чмокнуть в щёку свою Раю на прощание, потрепать Мишку по голове и улыбнуться нам с Вовкой. Он отдавал жене большую часть зарплаты, оставляя себе заначку «на мелкие расходы». Он даже приносил тёте Рае по праздникам пучок полевых цветов. Но, по-настоящему счастлив он бывал именно в те утренние часы, когда «творил» из себя красавца, бравого гусара, которому и чёрт не брат. Это ли не франт, не щёголь?
Моим вторым любимым щёголем был директор школы, в которой я училась с шестого по одиннадцатый класс. Его звали Виталий Александрович Нездешний. Как шла ему эта фамилия! Человек трудной судьбы, во время Великой Отечественной войны он попал к фашистам в плен, бежал из концентрационного лагеря, попал к партизанам, вместе с ними присоединился к регулярным войскам, и с боями дошёл до Берлина. После войны (с таким-то пятном в биографии, когда и за меньшие провинности, чем плен, попадали в сибирские лагеря!) умудрился получить высшее образование, стал учителем английского языка и в кратчайший срок прошёл карьерный путь до директора школы. Конечно, этому способствовало и то, что мужчин в сфере образования было мало, но Виталий Александрович был ещё умён и талантлив, занимался наукой и, в описываемое мною время, только что защитил кандидатскую диссертацию по английской литературе. По научным делам он часто ездил в столичные города и весь вид его говорил о том, что он… нездешний! Когда он шёл по коридорам школы или по улице, невозможно было не обратить на него внимания. Он производил впечатление человека, только что покинувшего Бродвей или на худой конец Невский Проспект. Когда он входил в класс, как будто волна свежести поднималась и опадала на наши пустые головы. Но эта свежесть была изрядно сдобрена тончайшим и моднейшим мужским парфюмом. И это происходило в те времена, когда мы понятия не имели, что такое парфюм, тем более мужской. И это завораживало нас.
Виталия Александровича я помню до мельчайших подробностей. Умная седая голова с залысинами была подстрижена по последней моде с маленькими аккуратными бачками, набриолинена и причёсана аккуратно, волосок к волоску. Ухоженные, мягкие ладони с длинными пальцами и чистыми, подпиленными ногтями выдавали его регулярные походы к маникюрше. Тонкая щёточка усов намекала на то, что он им уделяет много мысли и времени, весёлые с хитринкой маленькие глаза меняли цвет, в зависимости от того, как мы себя вели, от прозрачно-серого до стального.
А как он был одет! Мы считали, что он одет, как английский лорд! И были недалеки от истины. Он одевался как будто скромно, но видно было, что эта скромность дорого стоит. Вещи, которые составляли его костюм, были исключительно импортные. Обычно он предпочитал тёмно-серые или чёрные, хорошо отглаженные классические брюки, безупречно белую рубашку, с крахмальным воротничком и манжетами, которую менял ежедневно. Виталий Александрович всегда носил строгий тёмный галстук, пристёгнутый к рубашке изящной золотой заколкой, а манжеты украшали тяжёлые золотые запонки. (Заметим, что золото в те времена стоило дёшево). Поверх рубашки он любил надевать пиджак из мягкого твида в тонкую, почти незримую и некрупную клетку. Пиджак был более светлого оттенка, чем брюки, и вносил в ансамбль едва заметную неформальную ноту. А обувь! Он носил только импортную обувь, меняя в зависимости от оттенков костюма цвет и форму ботинок. Это были либо чёрные узконосые туфли, либо коричневые ботинки с мягко закруглённой носовой частью и всегда абсолютно чистые. Никогда, даже летом, мы не видели на нём ничего похожего на сандалии. По форме обувь Виталия Александровича хоть и приближалась к модным образцам, но не переходила грань приличия, в ней не было той нарочитости и крайностей, которые позволяют себе модники всех времён. Его девизом была корректность и сдержанность в одежде и в поведении.
Садясь перед нами на стул, он приподнимал кончиками пальцев штанины брюк, и нашим взорам представали чистейшие тёмные носки в рубчик, на которых мы не видели ни единой морщинки или складочки.
Предполагаю, что культуру одежды он вынес из английской литературы, которую знал блестяще. Но тогда, в школе, он был для нас чудом и примером для подражания.
Увы, вам, современные гопники и раздолбаи, у вас не было и уже никогда не будет такого учителя и директора, как наш блестящий Виталий Александрович!
В шестидесятые и семидесятые годы среди моих друзей и одногодков было уже много щёголей. Время наступило такое. Сталинская стальная жёсткость сменилась хрущёвской оттепелью, и с Запада потянуло свободой, ещё не мысли, нет, но уже свободой выбора музыки, одежды, манеры поведения. И «пошла, плясать губерния», в прямом и в переносном смысле этого выражения. Молодёжь переоделась в модные разноцветные вещички и плясала рок, твист и чарльстон.
Стиляги и пижоны занялись поиском и перепродажей модных вещей. Фарцовка превратилась, чуть ли не в профессию, которая считалась незаконной, но на существование фарцовщиков, по-старому спекулянтов, смотрели уже как бы сквозь пальцы, и привлекали к уголовной ответственности только крупных дельцов, которые спекулировали валютой или «шмотками», но по-крупному. Вот откуда тянутся корешки нынешнего легального торгового бизнеса, который гордо называет себя предпринимательством.
В нашем городе, в дни моей юности, одним из самых ярких пижонов и фарцовщиков был длинный, тощий Слюнявый Жорж, или просто Слюнявый, а в простонародье - Юрка Копейкин. Слюнявым его прозвали за то, что в запальчивости он говорил быстро, шлёпая толстыми красными губами, и брызгая слюной. Жорж занимался фарцовкой не только для заработка, он отдавался делу со всей душой, на себе демонстрируя новейшие модные веяния. Это был случай, когда призвание мирно уживалось в человеке с жадностью. Он появлялся в компании в американских синих джинсах и с пеной у рта доказывал, что они не «палёные», а настоящие «левиса». Так он называл джинсы фирмы «Леви Строс». В доказательство чистоты помыслов и желания угодить клиентам, Жорка совал нам под нос кожаный «лэйбл» с названием фирмы на заднем кармане, снимал с себя эти великолепные джинсы и ставил их в угол. Шастая по комнате, как страус, в одних плавках и майке, он перебирал тощими ногами с редкой рыжей порослью и захлёбывался от количества информации:
- Видите, видите, какие жёсткие, сами стоят, мать их! А как красятся! Настоящая американская «джинса» должна краситься, мать её! У меня до третьей стирки ж..а синяя была, во, какое качество! Берите, ребята. Отдаю дорого, но зато, ни у кого в городе, таких джинсов нет!
Мы смеялись над Жоркой, но всегда находился охотник купить его «левиса», финские сапожки, или модный батничек. Да и источники его товара были самые, что ни на есть, надёжные. Мы, цитируя Владимира Ильича Ленина, называли их «три источника, три составные части» доходов Слюнявого. Его мамаша служила в отделе торговли в Облисполкоме и регулярно бывала на обкомовских дачах. На этих дачах существовал незаметный, но заветный магазин-распределитель, в который завозили импортные товары прямо из-за границы. Там Жорка и окормлялся. Кроме того, где-то в дебрях района Заречье вполне легально располагался магазинчик лесников. Наши лесники в те годы, как впрочем, и сейчас, торговали с Финляндией круглым лесом, поэтому в магазине всегда лежали финские модные вещи. Жорка, конечно, знал, где находится этот магазин, но хранил информацию при себе потому, что добывал одежду на перепродажу и там. Со временем я нашла его и уже сама добывала себе «импорт». Третий источник, Жоркин друг, Витька Смирнов, жил в Ленинграде и ходил на торговом судне в загранплавания. Из Швеции и Норвегии он привозил американские сигареты - «Кэмэл», «Филипп Моррис» и «Мальборо». Слюнявый сбывал их в розницу, от пачки до одной сигареты, с большой наценкой, но кто мог устоять перед этой красотой и нездешним ароматом. А те, кто покупал у него целый блок, считались недосягаемо богатыми счастливчиками. А ещё Витька привозил ему модные польские духи «Быть может» и «Пани Валевска», а также серебряные цепочки и крестики, бывшие, тогда в большой моде. Привозил он и ленточные бобины с модной музыкой, особенно котировались записи группы «Битлз» и «Роллинг Стоунз». Жорж множил эти записи у себя дома и тоже продавал.
Кажется, занимаясь таким делом, человек должен бы из осторожности сам одеваться скромно и незаметно. Но Жорка был в душе маркетологом, хотя и не знал этого, по его «прикиду» всегда можно было определить, что сейчас носят в столицах и может быть даже за границей. Жорка первый в городе нарядился в широченные брюки клёш, красную приталенную рубашку и ковбойские ботинки на каблуке. У него первого появился стильный кожан. А однажды он поразил всех, явившись на встречу с клиентурой в белой рубашке с широкими рукавами и жабо! Многие считали его, как выразились бы теперь, иконой стиля. Однако всё на нём смотрелось как будто через увеличительное стекло, кричало и бросалось в глаза. Кроме того, не доставало Копейкину трогательно-нежного отношения к себе Михал Иваныча и тонкости вкуса Виталия Александровича.
И всё - таки он остался в моей памяти, резко выделявшимся среди моих друзей, человеком, с мозгами устроенными не так, как у всех нас, уже тогда желавшим стать богатым и жить широко. Он трепетно относился к своей торговлишке, к заграничным вещам, которые в ту пору отличались высоким качеством. Отечественная одежда и обувь, к сожалению, не выдерживала сравнения с ними. Для меня Жорка был ярким пятном в наших серых буднях, и хотя, в глубине души, я почти презирала его за излишнюю приверженность к вещам и деньгам, но его щегольство, живость, умение заставить жизнь бурлить вокруг себя, открытое отношение ко всем, как-то оправдывало Жорку в моих глазах. Несомненно, он сильно разнообразил вологодскую провинциальную жизнь. И Бог с ними, с деньгами, за всё время знакомства с Копейкиным я купила у него только японский зонтик, осенние польские сапоги и духи «Быть может». Не сильно он на мне и нажился!
Сейчас всё так изменилось, что найти подобных моим героям людей почти невозможно. Они так любили жизнь, столько сил и умения тратили на свою внешность (пусть и впустую), так верили в свою привлекательность и непогрешимость, в то, что именно они украшают собой существование окружающих, что стали для меня неотразимо забавными и достойными остаться на страницах этого рассказа. Они жили в двадцатом веке среди нас, и их легко было вычислить и сложно понять. Теперь наше общество расслоилось на очень богатых людей и голытьбу: интеллигентов, пенсионеров, студентов и гопников. У богатых столько денег, что щегольство приносит им лишь мимолётную радость. Все остальные живут скучнее, чем раньше. Одежды для бедных много, но она унифицировалась, упростилась и стала более серой, что ли. В этом смысле мы теперь живём, как все люди в мире, обладающие малым достатком. И лично меня это не волнует, у меня теперь другие ценности, чего и вам, читатель, желаю.
P.S.
Дядя Миша и Виталий Александрович давно покинули этот бренный мир. Они оставили о себе светлую память людей, испытавших все тяготы войны, и много потрудившихся в жизни. Дядя Миша умер от инсульта, будучи военным пенсионером, полковником, заслуженным человеком, в возрасте семидесяти восьми лет. У Виталия Александровича, доктора филологических наук, профессора, известного учёного не только в нашей стране, но и за её пределами, отказало больное сердце, когда ему было восемьдесят лет. А вот Жорка жив и процветает, зовут его нынче Юрий Иванович Копейкин, он - известный предприниматель и богатый человек. Не миллионер, конечно, поздно обогащаться начал, во время перестройки, зато регулярно отдыхает в Испании, где прикупил недвижимось в виде домика, на случай, если социализм вернётся. И ведь не боится призрака коммунизма, хоть и сильно похудевшего, но всё ещё бродящего по Европе. Помните революционную фразу: «Призрак бродит по Европе, призрак коммунизма»?
P.P.S
Всё описанное в этом рассказе – чистая правда, но образы персонажей собирательные, каждый из них вобрал в себя особенности нескольких знакомых мне людей, и искать в них сходства с кем-нибудь из ныне живущих в нашем городе будет пустой тратой времени и сил.
15 января – 12 августа 2014 года