Дина Бакулина. Старик Глен и Иван Осипович

ДИНА БАКУЛИНА

СТАРИК ГЛЕН И ИВАН ОСИПОВИЧ


НЕЧАЯННАЯ ВСТРЕЧА

Жара стояла нестерпимая. Иван Осипович Пчёлкин отложил газету, достал из кармана фланелевых брюк скомканный, в синюю клеточку, носовой платок и тщательно вытер лоб.

— Жарко как, а? — неожиданно обратился он к соседу справа. Сосед почему-то никак не отреагировал на справедливое замечание Ивана Осиповича. Иван Осипович удивился и стал с интересом рассматривать молчуна. Сосед справа был лысым, что называется, как колено; с его яйцеобразной головы тонкими струйками стекал пот. «Перегрелся, наверное!.. — с сочувствием подумал Иван Осипович. — Да и где ж, по такой жаре, с этакой лысиной, да ещё и без кепки, уцелеть».

Наконец сосед справа, почувствовав на себе пристальный взгляд, повернулся к Ивану Осиповичу. Оба молчали некоторое время, потом сосед беспомощно развёл руками, и очень отчетливо произнёс:

— I am sorry, I don`t speak Russian.

Высказавшись таким образом, лысый сделал виноватое лицо и теперь тоже внимательно смотрел на Ивана Осиповича.

— It`s o.k. I can speak English.

Услышав слова на родном языке, сосед по скамейке совершенно преобразился: на его лице показалась такая детская радость, словно ему неожиданно преподнесли желанный подарок.

Нетрудно догадаться, что, поскольку сосед не понимал почти ни слова на русском языке, а Иван Осипович, как выяснилось, хорошо владел английским, то и весь их разговор происходил на английском.

Мы, разумеется, будем передавать их речь на своём родном языке, — тем более, что и дело-то происходит, не где-нибудь заграницей, а у нас, в России, точнее, в Санкт-Петербурге, а если ещё точнее, то на одной из скамеек возле фонтана у Казанского собора.

В общем, два пенсионера познакомились. Оказалось, что они почти одного возраста: иностранцу — шестьдесят восемь лет, а Ивану Осиповичу — шестьдесят шесть.

Иностранца зовут Глен Эриксон, и приехал он в Петербург из Канады на три недели. Глен принадлежит приходу одной из протестантских церквей в столице Канады, Оттаве. Приехал он в Петербург с группой единомышленников из пятнадцати человек.

Оказывается, каждое лето команда канадцев-протестантов приезжает в Петербург, чтобы вести языковые курсы для русских преподавателей английского языка. Этот визит Глена в наш город был уже третьим по счёту.

Всё это Глен поведал Ивану Осиповичу быстро и охотно, не дожидаясь расспросов. Чувствовалось, что иностранец засиделся на скамейке и уже успел почувствовать себя одиноким, поэтому ему очень хотелось поговорить, особенно на своём родном языке.

Русского пенсионера тоже заинтересовал иностранец, тем более, что большую часть своей жизни Иван Осипович преподавал английский язык в одном из московских институтов. Сейчас, находясь уже на пенсии, Иван Осипович продолжал занимать на кафедре должность профессора.

Преподавать ему приходилось теперь немного, но если нужно было срочно выдать научную статью или подготовить доклад, сотрудники неизменно обращались к нему. Он никогда не отказывал в просьбе: статьи и доклады писал поистине вдохновенно; наверное, поэтому они неизменно оказывались успешными.

Поскольку профессор Пчёлкин был не только учёный, но и предметник-практик, он ценил любую возможность практиковать живой разговорный язык, — а тут перед ним оказался самый настоящий языконоситель, да ещё из малоизвестной Ивану Осиповичу далёкой Канады.

Только и успел профессор представиться Глену, как канадец неожиданно замотал головой — словно лошадь, пытающаяся разогнать мух: очевидно, так он выражал своё несогласие с внезапно обострившейся жарой. Но энергичного трясения головой канадцу показалось недостаточно, поэтому он вытянул вперёд правую руку с растопыренной ладонью и на несколько секунд задержал её перед самым носом Ивана Осиповича. Этим красноречивым жестом канадец словно полагал временную преграду между собой и собеседником, призывая его сделать паузу в едва начавшейся беседе.

Профессор постарался изобразить полное понимание и спокойно наблюдал: что же последует за жестом? Канадец быстро встал, направился к бьющему в нескольких метрах от них фонтану и, присев на корточки, макнул лысую голову в воду.

Затем, похлопав несколько раз мокрой рукой по лысине, намочив ворот рубашки и ополоснув лицо, канадец вернулся на скамейку.

Иван Осипович одобряюще улыбнулся новоиспеченному приятелю и, дождавшись, когда тот усядется поудобнее, доверительно сообщил, что он, так же, как и Глен, гость в Петербурге. Мы с вами помним, что родным городом профессора была Москва.

Это сообщение ещё больше сблизило пенсионеров — ведь у них оказалось так много общего! Судите сами: оба в нашем городе гости; оба говорят на английском языке; и, наконец, оба достигли пенсионного возраста.

Глена очень заинтересовало, что его сосед по скамейке приехал сюда из Москвы.

— Зачем? — бесхитростно спросил он Ивана Осиповича. Впрочем, этим кратким вопросом канадец вовсе не собирался выражать сомнение, стоило ли приезжать, — он просто хотел узнать, с какой целью жители столицы посещают город на Неве.

Иван Осипович мог бы, конечно, пуститься в подробные объяснения и рассказать, что для посещения Петербурга у него было несколько причин. Но, с минуту подумав, он решил назвать, пожалуй, самую главную.

— Да нравится мне этот город, — просто и коротко ответил он канадцу.

Глен слегка приподнял вверх нижнюю губу и понимающе кивнул. Такая причина, по-видимому, показалась ему вполне резонной.

— А я никогда не был в Москве, — чистосердечно признался канадец и с любопытством посмотрел на профессора.

— Ну, мы, москвичи, конечно, живём сейчас намного богаче, чем петербуржцы… — пафосно начал было Иван Осипович, — но ни с того ни с сего вдруг осёкся. Ему почему-то расхотелось хвастаться.

— Вообще-то я здесь родился, в Петербурге, а переехали мои родители в Москву, когда мне исполнилось десять лет. Может, поэтому я до сих пор и люблю этот город… впрочем, Москву я тоже очень люблю, — торопливо добавил он. — Ну а как же! Столица всё-таки, — снова незаметно для себя горделиво повёл бровями профессор, — да и климат там гораздо лучше, в Москве-то, — добавил он тоном попроще. – Ведь как ни приеду в Питер, всё время сыро: то дождь, то слякоть. Вот разве что сегодня, ради нашей встречи — жара!..

Как вы знаете, в английском языке, в отличие от русского, нет разницы между обращениями на «ты» и на «вы», а значит и вопроса, как именно обращаться, у профессора не возникло — приходилось использовать единственный возможный вариант.

Ну а канадцу о таких вещах, как обращение на «ты» или на «вы», вообще никогда задумываться не приходилось. Имя профессора ему очень понравилось. Его было легко запомнить, легко произносить. И хотя профессор, сразу же добродушно предложил канадцу выбрать между привычным для его «английского» слуха именем Джон и русским именем Иван, канадец без колебаний выбрал последнее, только ударение ставил на первую букву.

— Ну, ты, наверно, слышал, — обратился профессор к Глену, — что Петербург на болотах был построен?

— Да, да, конечно, слышал, — быстро ответил канадец. Он и в самом деле когда-то от кого-то слышал, что Петербург был на болотах построен, но сейчас поймал себя на мысли, что совсем забыл об этом.

— Ну вот, — продолжал Иван Осипович поучительным тоном, — болота высушили, а сырость осталась.

Канадцу всё это было ужасно интересно. Несмотря на свой третий по счету приезд в Россию, он никогда не был в Москве, а значит, ещё ни разу не общался с настоящим московским профессором. Кроме того, публика, с которой ему приходилось общаться здесь, в Петербурге, на летних курсах, была в основном молодёжная. В этом были, конечно, свои плюсы: например, с ними, с молодыми, ни за что не соскучишься. И всё же иногда хотелось не то чтобы немного поскучать, но пообщаться с кем-нибудь более зрелым, умудренным жизнью. Глену всегда казалось намного удобнее, образно выражаясь, «вальсировать в одном темпе».

— Петр I основал Петербург! — желая продемонстрировать свою эрудицию, важно сказал канадец Ивану Осиповичу. Тот согласно кивнул, потому что возразить ему на это было нечего.

— Я был на «Авроре», — для усиления эффекта доверительно сообщил Глен.

Иван Осипович неопределённо пожал плечами.

— Несчастный корабль, — сказал он.

— Почему? — искренне удивился канадец.

Иван Осипович подумал немного, но потом, видимо, решил дальше тему не развивать.

— А так. Не нравится он мне: громоздкий слишком.

Канадец, кажется, вполне удовлетворенный ответом, кивнул.

Надо сказать, что наш профессор был человеком не простым. Не то чтобы он был хитрым или лицемерным, — такого за ним не водилось: когда вопрос казался ему принципиальным, речь его становилась прямой и даже резкой. Однако в большинстве случаев он оставался находчивым и разумно осторожным: умел, где полагается, промолчать, а где нужно, поддержать разговор. Правда, если собеседник ему категорически не нравился или разговор был не интересен, Иван Осипович без особого труда находил тактичный повод удалиться или поменять тему.

Глен профессору был определённо интересен: видел Иван Осипович в канадце нечто новое для себя. С Гленом легко было не только говорить, но и сидеть, и молчать, глядя на утешительно прохладные струи фонтана. Эта непринуждённость профессору нравилась.

— Скажи, Глен, а какое место в Петербурге тебе больше всего запомнилось? — пришлёпнув голой ладонью большую каплю пота, застывшую на щеке, спросил он.

— Исаакиевский собор, — мечтательно подняв глаза к небу, ни секунды не задумываясь, ответил Глен. — Он очень красивый. Я думаю, он похож на Собор Парижской Богоматери.

— Ты это серьёзно? — удивился профессор. — Они же такие разные, эти соборы!

— Да, разные, — охотно согласился канадец. — По стилю разные, а по художественной значимости, по-моему, равноценные.

— Ну, — задумчиво проговорил профессор, — это вопрос спорный, может равноценные, а может, и нет.

— Кстати, не зря же архитектор Исаакиевского собора, тоже был француз, — явно гордясь собственной осведомленностью, заметил канадец.

Иван Осипович незаметно почесал затылок: он, признаться, совсем позабыл, кто был архитектором Исаакиевского собора. Профессор согласно кивнул и с уважением посмотрел на иностранца. Однако, почесав затылок, профессор случайно обнаружил, что волосы у него на затылке совершенно слиплись от жары и скрутились в маленькие противные сосульки. Он легонько дотронулся мизинцем правой руки до колена канадца, затем растопырил ладонь, и, легонько опершись на ногу Глена, привстал со скамейки.

— Подожди минутку! — сказал он иностранцу.

Канадец не возражал: он молча следил за Иваном Осиповичем, который уже направлялся к фонтану.

Иван Осипович нагнулся и запустил обе ладони в фонтанный бассейн. Пополоскав руки, профессор тщательно промыл водой шею и, несколько раз зачерпнув воду, методично начал поливать голову. Вода в ладонях профессора почти не задерживалась, поэтому, для лучшего эффекта, процедуру эту ему пришлось проделать несколько раз. Наконец, наплескавшись в фонтане вволю, Иван Осипович вернулся на скамейку.

Канадец, очевидно, с нетерпением ждал возвращения своего русского приятеля. Несмотря на вынужденный перерыв, Глен крепко удерживал нить понравившегося ему разговора.

Не успел Иван Осипович как следует усесться на скамейку, как канадец, подняв вверх длинный указательный палец левой руки, многозначительно произнёс:

— Эрмитаж! Мне очень нравится Эрмитаж.

— Ну, конечно, — с энтузиазмом поддержал его взбодрённый водами фонтана профессор. — Это настоящее сокровище!

Профессор явно собрался продолжить свою мысль, но Глен опередил его:

— Часы «Павлин», такие красивые! — произнёс он пафосно и вопросительно посмотрел на собеседника.

— Да. Да, — сказал профессор, вспоминая слишком громоздкие, на его взгляд, часы. В Эрмитаже Ивана Осиповича привлекала главным образом живопись.

— А Рембрандт! — с энтузиазмом воскликнул профессор. Как тебе Рембрандт? Особенно картина «Возвращение блудного сына»? А?

— Да-а-а, — протяжно произнес канадец. На самом деле он хорошо знал и любил творчество Рембрандта, а потому Глену и самому очень не терпелось порассуждать на эту тему. Но, к сожалению, ему так сильно захотелось пить, что пришлось наступить на горло собственной песне.

— Хотелось бы чего-нибудь холодного выпить! – без всякого перехода сказал он.

— Ну, пойдём, водички купим! — охотно предложил профессор. — Тут рядом, меньше минуты ходьбы.

— Давай, — очень обрадовался канадец. — Жара просто нестерпимая!

Они почти одновременно встали и направились к ближайшему переносному прилавку. Прилавок, и в самом деле, находился настолько близко, что даже дорогу переходить не пришлось.

Несколько минут Иван Осипович и канадец сосредоточенно смотрели на витрину прилавка, пытаясь выбрать напиток.

— Я, пожалуй, возьму простую воду, — решился, наконец, профессор.

— Я тоже, — сказал канадец, — воду, только, газированную.

Иван Осипович полез в карман за деньгами, канадец жестом остановил его.

— Я заплачу, — просто предложил он.

— Хорошо, — так же просто согласился профессор.

Взяв воду, новоиспеченные приятели быстрым шагом направились к скамейке: обоим одновременно пришло на ум, что их место за это время могли занять. Так и вышло!

Прямо посередине облюбованной ими скамейки уже восседала гораздо более пожилая, чем они сами, дама в лёгкой голубой шляпе с огромными полями. Дама выглядела очень претенциозно: её плечи были наглухо обёрнуты бежевым палантином; в левой руке дама держала толстую книгу, а в правой — раскрытый белый зонт с длинной ручкой. Как только приятели поравнялись со «своей скамейкой», дама взглянула на них так многозначительно, что стало ясно: уговорить её подвинуться будет трудно. Все остальные скамейки, как назло, были заняты.

«Видимо, русские очень любят загорать на скамейках в центре города», — с досадой подумал канадец. Ему не хотелось покидать живописное место у фонтана, в котором, к тому же, можно было время от времени ополоснуть лицо. Но ещё больше ему не терпелось продолжить интеллектуальный разговор с русским профессором. А разговаривать на серьёзные темы сидя было удобнее.

К счастью, с соседней скамейки неожиданно поднялась молодая пара. Парень и девушка, наверное, куда-то опаздывали, — резко вскочив со скамейки, они опрометью куда-то понеслись.

Иван Осипович и Глен с удовольствием плюхнулись на освободившееся место и, откупорив бутылочки с водой, жадно отхлебнули по большому глотку.

— Ты знаешь, Иван, — обратился к профессору долговязый приятель, — один наш учёный из Канады, однажды был так потрясен этой картиной, что написал о ней книгу.

— Какой картиной? — удивился профессор. У него совсем вылетело из  головы, что его последняя реплика перед походом за водой была о картине Рембрандта.

— Да той самой, о которой ты сам заговорил: «Блудный сын» Рембрандта.

— Правда? Я, признаюсь, не слышал. Кто, ты говоришь, автор? И что, интересная книга? — заинтересованно спросил профессор.

— Да, да, — дважды кивнув головой, подтвердил канадец, — очень интересная. Написал её Генри Моуэн. Учёный!.. Очень интересный человек!.. В силу обстоятельств, ему пришлось работать с умственно отсталыми людьми. Эта работа показалась ему настолько трудной, что в какой-то момент он устал и даже был близок к отчаянию. А потом в Канаде, в чьём-то доме, он случайно увидел репродукцию картины Рембрандта «Блудный сын». Эта картина, вернее — её репродукция, потрясла Моуэна. От хозяина дома он узнал, что оригинал находится в России, в Эрмитаже. Моуэну непременно захотелось поехать в Россию, чтобы увидеть «настоящего Рембрандта». И, к счастью, такая возможность скоро представилась. Приехав сюда, в Санкт-Петербург, Моуэн тут же отправился в Эрмитаж. Увидев подлинник поразившего его полотна, он не только не разочаровался, а наоборот — картина совершенно заворожила его!.. Моуэн часами не мог оторваться от картины — он приходил в Эрмитаж снова и снова. Повышенный интерес Моуэна к полотну Рембрандта заметили сначала охрана музея, а потом и администрация. И однажды руководство распорядилось принести для учёного канадца удобный стул, чтобы он смог сидя рассматривать любимую картину. Время, проведённое Моуэном в Эрмитаже, не пропало даром: за время многочисленных просмотров в его душе родилась новая философия. Я не знаю, делал ли учёный записи во время своего пребывания в Эрмитаже, но, вернувшись в Канаду, он написал книгу. Эта книга — размышление о картине, о том, как понимал Рембрандт евангельскую притчу, чему пытался научить своих зрителей, — закончил Глен свою речь.

Канадец рассказывал увлеченно, на одном дыхании; можно было подумать, что это он сам написал трактат о «Блудном сыне». Профессор слушал молча, боясь перебить его не только неловким словом, но и жестом.

Ивану Осиповичу казалось, что ему давным-давно не доводилось слышать такие вдохновенные речи. Он был очень рад, что судьба свела его с этим долговязым канадцем. Глен не только сам по себе казался новостью, но и рассказывал о том, что профессору было неизвестно, а главное — как рассказывал!

Иван Осипович тоже хорошо помнил картину, которая однажды так поразила воображение канадского учёного Моуэна. Когда Глен рассказывал о книге, перед глазами профессора, словно наяву, представало полотно Рембрандта.

Несмотря на то, что жара постепенно шла на убыль, тень от ближайших кустов сирени всё ещё не дошла до той половины скамейки, на которой сидел Глен. От долгого разговора в горле у старика пересохло, и он потянулся за бутылочкой с водой, которая стояла под скамейкой.

Воспользовавшись паузой, Иван Осипович внимательно и с явным уважением смотря на Глена, произнёс:

— Ты удивительно интересно рассказываешь, Глен. Знаешь, ты очень хороший рассказчик.

— Не так уж это и удивительно, Иван! — без ложной скромности согласился с похвалой Глен. — Ведь меня иногда просят читать проповеди в нашей церкви, в Оттаве. И потом я так же, как и ты, когда-то окончил Университет, а там чему-нибудь да учат! Но ты понимаешь, Иван, дело совсем не в том. Эта книга моего соотечественника о картине, она… вдохновляет. На основе её сюжета Моуэн выстроил целую философию. Это размышления о том, что один и тот же человек, в разные минуты, в разные периоды своей жизни может отождествлять себя с разными персонажами притчи о блудном сыне. Он — то потерянный, окончательно запутавшийся в собственных неверных поступках блудный сын; то изнывающий от зависти к несправедливо обласканному грешнику брат; то любящий и прощающий отец. Но ведь это, Иван, что называется, в двух словах!.. А в самой книге автор раскрывает эти мысли на примерах из собственной жизни… Я мог бы долго рассказывать об этой книге. Но её просто нужно прочитать самому…

— Ты прав, мне захотелось её прочитать! Но ты ведь привезешь для меня эту книгу в следующий раз? — неожиданно даже для самого себя, выпалил профессор.

— Да, — несколько секунд подумав, ответил канадец, — привезу.

Тем временем на соседней скамейке мама с маленькой девочкой раскрошили большой батон и кормили птиц. Голубей вокруг становилось всё больше и больше. Один из них, видимо, без всякого злого умысла, оставил след на коричневом ботинке Глена. Заметив это, Глен очень удивился, замолчал и с недоумением стал рассматривать ботинок. Почувствовав смущение приятеля, Иван Осипович решил подбодрить его.

— Не обращай внимания, — сказал он. Потом немножко подумал и добавил: — Это хороший знак — богатым будешь!

— Как это? — удивился Глен, пытаясь понять, шутит Иван Осипович, или говорит серьёзно.

— Ну, это шутка такая, — признался Иван Осипович, хотя ему и в самом деле казалось, что подобная примета существует. Впрочем, сам он в приметы не верил.

Глен немного подумал, потом тихонько засмеялся.

— Ну, это вряд ли, Иван,— улыбаясь, сказал он. — Вряд ли я стану богатым теперь. Уж если до сих пор не стал!

Приятели, задумавшись каждый о чём-то своём, ещё несколько минут молча смотрели на бесцеремонных голубей.

— Слушай, я что-то проголодался, — неожиданно признался канадец.

— А я — нет! — сказал Иван Осипович. — Мне на такой жаре есть не хочется. А вот от мороженого я бы не отказался. Давай, по мороженому!

— Давай! — согласился Глен. — Мне так нравится ваше русское мороженое! У вас умеют его делать!

— Согласен, — отозвался Иван Осипович. — В Москве оно тоже вкусное.

— А что, разве в Москве продается другое мороженое?

— Да, немножко другое, но тоже вкусное.

— Верю на слово. Значит, по всей России живут мороженщики высшего класса! — решил польстить русскому приятелю Глен.

— Наверно, — охотно согласился профессор.

Взяв по «супер-трубочке», они вернулись на свободную скамейку.

Несколько минут приятели молчали и сосредоточенно ели мороженое: оно оказалось и в самом деле вкусным, — торопились его доесть, пока не растаяло.

— Так ты говоришь, Иван, рассказ о Блудном сыне — твой любимый сюжет из Библии? — быстро покончив с мороженым, спросил канадец.

— Один из любимых, — уточнил профессор.

— А какой самый любимый? — не унимался канадец

— История Иова, — не задумываясь, ответил Иван Осипович.

— Да-а-а… Да! — покачал головой канадец. А ты Иван, значит, Библию часто перечитываешь? — с любопытством спросил Глен.

— Ну конечно, — сказал Иван Осипович. — Я ведь тоже верующий, только я не протестант, как ты, а принадлежу православной Церкви.

Канадец задумался.

– А, понимаю! – воскликнул он наконец. — Вы похожи на католиков? Да?

— Нет, не похожи!.. — добродушно возразил Иван Осипович.

— А на кого вы похожи? На нас, протестантов? — простодушно спросил канадец.

— Нет, на вас, мы тоже не похожи! — ответил профессор.

— Почему? — обиженным тоном канадец.

— Понимаешь, Глен, с вами у нас ещё больше различий, чем с католиками.

— Объясни! — потребовал канадец.

— Хорошо! — охотно согласился профессор. Он и в самом деле обрадовался вопросу Глена, потому что тема эта ему и самому была интересна.

— Ведь ты, Глен, хорошо знаешь традиции католиков?

— Достаточно, — со скромным достоинством ответил приезжий протестант.

— Правильно! Иначе и быть не может, — согласился Иван Осипович. — Ведь ваша вера и зародилась-то, как протест против католицизма. Согласен?

— Разумеется, согласен, потому что это — прописная истина.

— Правильно. Вы протестовали против папизма, индульгенций и так далее…

— А что, разве ваша религия это поддерживает?

— Но в нашей религии ничего подобного никогда не было.

Канадец задумался.

— Ну, значит, вы тоже протестанты, — предположил он, — просто другая ветвь.

— Нет, — сказал профессор. — Мы не протестанты, у нас с вами слишком много различий. Мы, например, почитаем святых. Кроме того, наши храмы украшены красивыми иконами.

— Понятно, — сказал Глен. — Значит вы, как греки. Но я смутно представляю твою религию. Знаю только, что вы слишком почитаете святых. Это неправильно!.. Главное — Бог. Святые были такими же людьми, как мы, — какой же смысл их почитать?..

— Ты прав, Глен: главное — Бог. В этом наши религии единодушны. Но почему же по-твоему, нельзя почитать святых?

— Да потому, что это всё равно, как если бы я стал молиться тебе, а ты мне. Где тут смысл?

— В этом, Глен, действительно, смысла нет, да ведь мы с тобой и не святые!..

— Но ведь святые ничем от нас не отличались!.. — убеждённо сказал Глен.

— В этом я что-то сомневаюсь! – усмехнулся профессор.

— Как можно в этом сомневаться? – поразился Глен. — Они же люди! Просто люди! Они верили в Бога, — и я тоже верю…

— Ты смог бы серьёзно утверждать Глен, что апостол Павел, например, был таким же, как мы? – Иван Осипович внимательно посмотрел на протестанта. — Я надеюсь, ты не считаешь себя равным Апостолу Павлу? Может, всё-таки тут есть какая-то разница?

Канадец надолго задумался, а потом неохотно признал:

— Ну, определённая разница, конечно, есть…

— Значит Апостол Павел, всё-таки заслужил наше почитание?

— Заслужил, — вздохнул канадец.

— Ну, значит, и спорить не о чём! — торжествующе подытожил профессор.

Канадец насупился и угрюмо замолчал. Он не был готов к такому разговору, — русский профессор налетел на него внезапно, как коршун. Кроме того, думать на серьёзные темы в такую жару уже не хотелось, поэтому он разозлился.

— А иконы? — с вызовом сказал он. — Зачем они нужны, ваши иконы? В Библии, по-моему, ясно говорится: «Не сотвори себе кумира»… А вы кланяетесь и молитесь иконам.

— Эх, не правильно ты всё понимаешь!.. Мы кланяемся не иконам, а тем, кто на них изображен. — Вот скажи, Глен, у тебя есть внуки? — неожиданно спросил профессор.

— Нет, — угрюмо буркнул Глен, — у меня двое взрослых сыновей, но внуков, к сожалению, нет. И причём тут внуки? Ты просто уклоняешься от темы!..

— Я не уклоняюсь. Я это для примера спросил. Когда ты смотришь на фотографию своих детей, ты же их вспоминаешь? Ты вновь переживаешь какие-то события, связанные с ними, ты, может быть, даже разговариваешь с ними мысленно…

— Ну, конечно, — это всё так…

— Вот так же и мы с помощью икон пытаемся устремить свои сердца к тем, кто на них изображён. А вы… Да на что, вообще, похожи ваши церкви?

— И на что же? — обиженно вскинул голову Глен.

Обстановка, по-видимому, накалилась, но Ивана Осиповича, кажется, понесло.

— Они похожи на офисы! – с пафосом заявил профессор. — Или на больницы!

— И что же, позволь спросить, в этом плохого?

— Ничего! Но, офис — есть офис, а церковь — это церковь, и не надо их смешивать!

— Вот и не смешивай! — почти выкрикнул Глен.

Иван Осипович в сердцах отвернулся от приятеля.

Несмотря на то, что последнее слово осталось за ним, Глен понимал, что этот раунд русский профессор всё же выиграл. Поэтому Глен не торжествовал, а чувствовал, как в душе у него поднимаются обида и раздражение. Глаза его заблестели, — видно было, что он пытается сдерживать себя.

— Что-то мне подозрительно, — неприязненным тоном сказал Глен, — уж очень ты, в этом вопросе подкован. Говоришь, точно по бумажке. Может, ты на самом деле священник? Во всяком случае, можно подумать, что ты богослов, которого послали на проповедь среди неверных.

— Глупости! – в сердцах возразил Иван Осипович, — никто меня не посылал! Я не священник и не богослов. У меня зять — священник, а я только курсы богословские закончил. И ещё я изучал этот вопрос для себя, понимаешь? — для души. Интересно мне это!

— Да уж — вижу… — хмуро сказал канадец.

Он хотел совсем отодвинуться от Ивана Осиповича, но передумал и только отвернулся от него. Русский профессор с недоумением смотрел на приятеля. Наконец до его сознания дошло, что канадский друг не на шутку рассержен грубым сравнением протестантской церкви с офисом.

«Да, что-то меня совсем занесло, — подумал Иван Осипович. — Вот же угораздило за любимую тему зацепиться!»

И он принялся думать, как бы исправить ситуацию. Пока он размышлял, Глена снова разморило, ему нестерпимо захотелось освежиться в фонтане. Протестант изучающе посмотрел на приятеля: лицо профессора уже не выглядело торжествующим, — наоборот, оно показалось Глену возвышенно-печальным.

— Пошли, окунемся! — уже миролюбиво предложил он.

— Ты иди, я посижу пока, — отозвался профессор. Ему уже не было так жарко: его половину скамейки давно поглотила прохладная тень высокого куста сирени.

Глен встал и не спеша побрёл к фонтану. Возле поребрика он, как и раньше, присел на корточки, опустил длинные руки по локоть в воду и поболтал ими. Потом также неспешно, сидя на корточках, Глен аккуратно смочил руками свою колоритную лысину. Для пущего эффекта эту нехитрую процедуру он повторил несколько раз. Брызнув за ворот полосатой футболки несколько капель воды, Глен вернулся на скамейку повеселевшим.

Пока канадец плескался в фонтане, Иван Осипович передумал сразу несколько дум. Мысленно он упрекал себя в том, что не сдержал своего порыва. «В самом деле, уж слишком я насел на беднягу со своей проповедью!.. — решил профессор. — Какое мне, право, дело, во что именно он верит?.. Вот так всегда: когда речь заходит о важном, не могу сохранять спокойствие!..» Ему не хотелось ссориться с новым приятелем: несмотря ни на что, лысый долговязый Глен был симпатичен профессору.

Когда канадец вернулся на скамейку, профессор виновато и осторожно взглянул на него. Глен, в свою очередь, украдкой бросил на профессора всё ещё обиженный взгляд. Потом, словно позабыв о недавнем споре, канадец как будто впервые внимательно осмотрелся вокруг. Оба понимали, что изрядно засиделись на одном месте, но расставаться почему-то не хотелось.

— Это твоя церковь? — кивнув в сторону Казанского собора, спросил протестант.

Иван Осипович с недоумением посмотрел на собор. Смысл вопроса дошёл до него не сразу.

— Что?.. Ах, да — моя! — улыбнулся он.

— Ну, так показывай!

Иван Осипович и сам давным-давно не был в Казанском соборе, хотя и приезжал к сестре в Петербург каждый год.

— Ну, пойдём, — согласился он.

В соборе было хорошо — прохладно!.. Вместе с канадцем они походили от колонны к колонне. Служба, к счастью, ещё не началась, так что у них в запасе оказалось около получаса.

Глену понравилось убранство Собора. Он с интересом рассматривал иконы, а профессор увлеченно рассказывал о святых, изображенных на них, — о тех, которых сам смог узнать и вспомнить.

Ивану Осиповичу было приятно, что его канадский приятель оказался столь отходчивым и любознательным. Между прочим, все библейские сюжеты Глен не только отлично знал, но и умел вдохновенно пересказывать. Завершив внеплановую экскурсию, приятели вышли из собора.

Жара определённо спала, на город надвигался вечер.

— Надо сестре позвонить, а то будет беспокоиться, — сказал Иван Осипович Глену.

Глен согласно кивнул.

Профессор позвонил сестре. Потом приятели купили ещё по трубочке мороженого и снова немного посидели на скамейке. Теперь рядом с фонтаном нашлось сразу несколько свободных скамеек, так что можно было выбирать. Глен рассказал немного о своей семье, которая осталась в Канаде, — но связи они не теряют, почти каждый вечер общаются по скайпу.

А Иван Осипович в свою очередь рассказал, какая у них с женой умная и симпатичная дочь и какая одарённая внучка Ниночка.

— Стихи сочиняет!.. — похвастался Иван Осипович. — Да, у меня одно стихотворение с собой, кстати, в записной книжке. Оно простое, шуточное, — добавил он. — Хочешь, прочитаю?

— Давай, — согласился Глен.

Иван Осипович достал из маленькой чёрной сумки записную книжку, открыл нужную страничку и вдруг задумался: стихотворение сначала нужно перевести, — да так, чтобы рифма осталась…

Иван Осипович думал несколько минут, потом вслух прочитал:

«Я в Англии увидела бобра:

Он не спеша скользил по тротуару.

Какой-то дурачок терзал гитару,

Стояла нестерпимая жара,

Стручки фасоли бились об асфальт,

Упавшие с массивного прилавка,

С ужасным шумом закрывалась лавка

Из окон доносился чей-то альт…»

Закончив, Иван Осипович вопросительно посмотрел на Глена. Тот немного помолчал, потом рассмеялся.

— Значит, это твоя внучка написала? — переспросил он.

— Да.

— Сколько ей лет?

— Пятнадцать.

— Она что, была в Англии?

— Нет.

— Всё равно смешно про бобра, — одобрил Глен, и вздохнул: — Дети!..

— Дети! — согласился Иван Осипович, улыбаясь.

— Ну, мне пора, — Глен хлопнул себя по коленям. — Надо ещё к занятиям подготовиться.

— И мне пора, — кивнул Иван Осипович.

— Напиши мне свой электронный адрес, — и он протянул Глену записную книжку с прикрепленным на веревочке карандашом. Глен старательно вывел длинную, непонятную надпись.

— Теперь ты, — сказал он.

Иван Осипович написал в той же книжке свой адрес, вырвал листок и протянул канадцу.

— Ты завтра ещё здесь, в городе? – спросил Глен.

— Да, а ты?

— Я тоже. Ты сможешь завтра вечером сюда прийти?

— Смогу, — ответил профессор. — Тебе в три удобно?

Глен на секунду задумался.

— Давай в четыре, — предложил он.

— Договорились!

Они пожали друг другу руки, молча поднялись со скамейки и направились каждый своей дорогой: один к остановке маршрутки, а другой — к ближайшей станции метро. Жара давно спала, но было всё ещё очень тепло.

Ливень разразился гораздо позже…



ДЕНЬ ВТОРОЙ

День выдался на редкость бесцветным. На улице было неуютно. Дождь шёл, не переставая, с самого утра. Небо, затянутое тучами, и асфальт казались одинаково серыми. Прохожие старались как можно быстрее заскочить в магазин, в метро, запрыгнуть в автобус.

Занятия в языковом институте давно закончились, поэтому канадские учителя наслаждались свободным временем. Глен успел пообедать, немного отдохнуть, а затем, кратко обсудив с коллегами план на завтрашний день, стал собираться на встречу с русским профессором.

К сожалению, в этот свой третий по счету приезд в Петербург Глен Эриксон забыл захватить с собой из Канады зонтик. Поэтому для того, чтобы поехать на встречу с Иваном Осиповичем, ему пришлось позаимствовать зонтик у напарницы. Вернее, увидев, что Глен куда-то собирается, напарница сама предложила ему взять напрокат свой ярко-розовый зонт. Весёленький этот цвет породил сомнение у Глена, но напарница убедила его, что сейчас так модно, а главное, зонт подходит к светло-розовому галстуку Эриксона. Поскольку за модой Глен не следил, убедить его было не трудно.

Несмотря на скептическое отношение к моде, оделся Глен сегодня во всё самое лучшее, вернее, в лучшее из того, что он с собой привёз. А привёз он с собой из Канады, где у него целый шкаф был заполнен разными вещами, лишь небольшой чемодан с самой необходимой одеждой. Серый элегантный костюм, в который он сейчас облачился, был в его багаже единственным. Рубашек с длинными рукавами было две, — одну из них, белую, в мелкую чёрную полоску он сегодня и надел вместе с костюмом и розовым галстуком.

Причесываться Глену, как мы уже знаем, не требовалось. Взглянув на себя в зеркало, канадец одобрительно улыбнулся своему изображению, взял подмышку розовый зонт, повесил на плечо маленькую коричневую сумочку и направился к выходу. Проходя по длинному коридору небольшого отеля, Глен наткнулся на своего коллегу, — тот как раз вернулся с улицы мокрый до нитки.

— Эй, Глен, куда это ты собрался в такой ливень? — с любопытством спросил коллега.

— На встречу с русским профессором! — ответил Глен.

— А! Ну, смотри! — многозначительно подмигнув и погрозив пальцем, пошутил коллега.

— Да ну тебя! — в тон ему отозвался Глен.

— На вот кепку возьми, а то лысина промокнет! – заботливо предложил коллега, проворно доставая из пакета новенькую зелёную кепку с козырьком.

— Спасибо! — обрадовался Глен и, проворно нахлобучив кепку, вышел.



Иван Осипович посмотрел на часы. Было уже без пятнадцати три. «Дождь и не думает прекращаться!» — взглянув за окно, с досадой подумал профессор. «Надо одеться потеплее, — решил он. «Что бы такое одеть, чтобы и промокло не сразу и в то же время выглядело прилично?..» Посоветоваться было не с кем: сестра с мужем были на работе, а жена с дочерью ещё дальше — на даче в Подмосковье.

«Ну ладно, раздумывать некогда!..» — решил Иван Осипович, снял с вешалок первую попавшуюся сиреневую рубашку и коричневый костюм, быстро оделся и направился в коридор. Ботинки всё ещё были мокры насквозь. «И угораздило же меня вчера вечером так промокнуть!..» — с сожалением думал он. Неожиданно Иван Осипович обнаружил, что обуться ему сегодня не во что: он приехал в Петербург в единственной паре удобных ботинок, да ещё жена положила ему в чемодан красные домашние тапочки. «Ну не в красных же тапках мне ехать на Невский проспект!..» — в отчаянии размышлял он.

Профессор принялся осматривать обувной шкафчик, — ничего подходящего не находилось. Наконец, обнаружив на полке резиновые калоши, Иван Осипович со вздохом одел их. Чёрные калоши были велики — примерно на полтора размера. Иван Осипович вспомнил, как его жена однажды говорила, что зимние сапоги должны быть на размер больше, чтобы в них толстые носки могли поместиться. «По-моему, к калошам это тоже относится», — рассудил он.

Надев калоши, профессор взглянул на себя в зеркало. Собственная растрепанная прическа Ивану Осиповичу не понравилась. Взяв со столика расческу, он старательно причесал густые седые волосы. «Волосы длинноваты, надо бы подстричься», — мельком подумал Иван Осипович, снял с крючка коричневый зонт и вышел из квартиры.

Иван Осипович приехал на встречу первым, и, чтобы укрыться от дождя, он встал под навес крыши Казанского собора. Ждать ему пришлось недолго. Ещё издали, он заметил нелепый розовый зонт, а под ним высокую, выделяющуюся из толпы фигуру Глена Эриксона. Глен очень быстро шёл в направлении собора, понимая, что в такой дождь Иван Осипович вряд ли станет ждать его у фонтана. Вскоре канадец, выглянув из-под зонта, заметил профессора. Приятели немного постояли под навесом собора, а потом решили отправиться в ближайшее кафе.

Глен шёл так быстро, что Иван Осипович за ним едва поспевал. Важно и размашисто, точно какой-то пеликан-великан, Глен вышагивал среди плотной толпы, а Иван Осипович, слегка подпрыгивая для увеличения скорости, семенил за ним. Глен старался идти, как можно медленнее, чтобы ненамного обгонять приятеля, однако сильный дождь не позволял им обоим расслабиться, и приходилось поторапливаться.

Ближайшее кафе оказалось в Доме Книги, — в нём приятели и остановились.

Глен облюбовал столик посередине маленького зала, но профессор повёл его поближе к окошку, чтобы иметь возможность любоваться красивым видом. Сложив и повесив зонтики на спинку стула, приятели стали внимательно изучать меню. Наконец, оба сделали заказ. Начали они, с напитков. Глен попросил кофе капучино, а Иван Осипович чёрный чай без добавок. Оба заказали один и тот же салат с курицей и зеленью, потом, немного подумав, приятели попросили официантку принести бутылку красного вина.

Сначала принесли чай для Ивана Осиповича. Он аккуратно надрывал пакетики с сахаром и тонкой струйкой высыпал его в чай, методично помешивая ложечкой. Глен терпеливо ждал, когда ему принесут капучино, и с интересом рассматривал своего русского приятеля.

Внешность у Ивана Осиповича была мало выдающейся: черты лица небольшие и аккуратные, маленький, правильной формы нос, глаза тёмно-карие живые. Седые, очень густые и непослушные волосы отросли и теперь то взлохмачивались, то налезали на лоб. Ивану Осиповичу часто приходилось откидывать их рукой, чтобы не мешали, или зачесывать за уши. Проще всего было, конечно, подстричься, но до такого серьёзного мероприятия руки попросту не доходили.

Вообще же, Иван Осипович, несмотря на свои нелепые калоши и непослушные волосы, выглядел благообразно.

Глен внешне казался полной противоположностью Ивану Осиповичу. Черты лица у канадца были непропорциональны друг другу: глаза большие и светло-карие, брови едва обозначенные, нос и рот внушительные, уши крупные. Голый яйцеобразный череп покрыт ровным, неярким загаром. Лысина Глену определённо шла, позволяя в полной мере оценить красивую лепку головы.

За окном кафе по-прежнему надрывался дождь. Ливень настолько сильный, что его шум доносился даже в кафе. Глену принесли капучино. Отхлебнув глоток, он взглянул в окно и с чувством произнёс:

— Не люблю дождь!

Иван Осипович тоже покосился на окно. Несмотря на сплошную стену дождя, из окна всё же просматривался величественный собор. Между тем в кафе тепло и уютно, чай оказался вкусным, а компания вполне устраивала профессора.

— А я по-разному такую погоду воспринимаю, — откликнулся Пчёлкин на слова Глена. — Иногда дождь на меня благотворно действует, сосредоточиться помогает, вдохновляет написать что-нибудь…

— Такой же дождь был, когда она умерла, — словно не слыша приятеля, задумчиво сказал Эриксон.

Иван Осипович сочувственно и вопросительно взглянул на канадца.

— Жена, моя жена, Джуди, она умерла в такой же день, летом, три года назад. Всю ночь перед этим и с самого утра шёл дождь. Он шёл не переставая, целую неделю подряд, и во время похорон тоже. Я промок до нитки. Знаешь, Иван, я ведь простудился во время похорон и заболел. Долго болел, у меня было воспаление лёгких. Врачи говорили, что я мог умереть, но почему-то не умер.

— Да-а-а, — сочувственно протянул Иван Осипович. Он немного помолчал, размышляя, как бы развеять внезапно нахлынувшую на Глена грусть.

— А, Глен, помнишь, вчера ты сказал, что каждый вечер по интернету общаешься с семьёй. Значит, у тебя всё-таки есть семья?

— Да, только это семья моего старшего сына, с ним я и общаюсь. Правда, не каждый день, — это я преувеличил, — но частенько. Адам — моего старшего сына зовут Адам, — он всегда был ближе ко мне, чем к Джуди. А любимец Джуди — это наш младший, Мэтью. Младший холоден ко мне, холоден как лед, или ещё холоднее. Знаешь, всё никак не может мне простить…

— Не может простить? Что же? — с одной стороны Иван Осипович чувствовал, что Глену хочется выговориться, а с другой — ему и самому стало любопытно.

— Видишь ли, мой младший сын считает, что Джуди умерла из-за меня, и не может мне этого простить.

— Три года назад, ты сказал?.. А как умерла твоя жена?

— Сердце. У неё было слабое сердце. Она была очень впечатлительная, моя Джуди, все переживания старалась скрывать, редко взрывалась от эмоций, всё держала в себе. Ну и, в конце концов, сердце, видимо, не выдержало этого внутреннего напряжения. Сначала дало сбой, а потом и вовсе остановилось. И всё.

Официантка принесла две огромные порции салата и поставила на стол.

— Ух, ну и поедим! – довольно крякнул Иван Осипович, но, взглянув на Глена Эриксона, осёкся. Глен, казалось, погрузился в воспоминания. Он тоже смотрел на салат, но без восторга, отстранённо.

— Попробуй! – предложил Иван Осипович и, подавая пример, набрал высокую горку салата на вилку.

— А?.. Да… — рассеянно отозвался Глен и тоже взялся за вилку.

— Значит в том, что Джуди умерла, ты до сих пор отчасти винишь себя? — с искренним сочувствием предположил профессор.

— Да, — откликнулся Глен. — Понимаешь, я совсем не видел её, последние годы, — нет, не то что бы последние годы, а, последние десятилетия…

— Не видел? — переспросил профессор.

— Видел, но не замечал, — уточнил Глен.

— Сколько же вы прожили вместе?

— Много, всю жизнь, — неопределённо ответил канадец. — Но я никогда не задумывался о том, что мы вместе — я и она… Я этого словно не замечал, пока она была жива: привык. А потом оказалось, что Джуди была для меня, как воздух, — и когда она умерла, мне стало нечем дышать. Понимаешь, меня это просто поразило, эта потеря, Иван. Я не мог такое предположить, и, если бы мне сказали, что так будет, я бы всё равно не поверил. Мне казалось, что жизнь моя была без остатка заполнена и что Джуди тут не при чём. Я даже уважал себя: ведь я её полностью обеспечивал, ей не приходилось много работать или, по крайней мере, заботиться о куске хлеба. Я думаю, именно поэтому она со мной и оставалась до конца: она была практичной, моя Джуди.

— Ну что же тогда было не так? Она что — не любила тебя?

— Нет, любила. Поначалу, точно, любила, а потом я просто не знаю, любила или нет.

— Значит ты…

— Увлекался. Видишь ли, я был таким с самого детства. Я увлекался: мне всегда нравилось нравиться, я не мог этому противиться.

— И не хотел… — жёстко подсказал профессор.

— И не хотел, — согласился Глен. — Женился я на Джуди рано, мне было всего двадцать лет. Сначала родился Адам, и я старался уделять сыну внимание, но потом жизнь, как говорится, закрутила меня, — ну и началось. Но я всегда возвращался к Джуди!.. И поверишь ли, Иван, — я всерьёз гордился собой, считал себя очень порядочным человеком, а это, эти…

— Похождения, — подсказал Иван Осипович.

— Да, это всё я считал чем-то незначительным по большому счету, но естественным и таким же неотъемлемым, как, например, игра в гольф по воскресеньям или поход в кино раз в месяц…

Иван Осипович непроизвольно нахмурился.

— А что же Джуди? Ты уверен, что она знала о твоих похождениях?

— Мне и в голову не приходило, что она может знать. Кроме того, я был уверен, что ей всё равно, как именно я провожу свободное время. А остальные, думаю, все знали. Понимаешь, я считал это настолько естественным, что, похоже, сумел привить такой взгляд большинству своего окружения. Я был убеждён, что живу правильно: ведь я ни у кого ничего не отнимал.

— Неужели никто из твоего окружения не осуждал тебя, не пытался поговорить?..

— Пытались, но все их аргументы разбивались о каменную стену моей самоуверенности, и, как правило, я отлично отшучивался. И потом они говорили со мной обо мне, а не о чувствах Джуди, а я, естественно, был убеждён, что уж себя-то знаю намного лучше, чем кто бы то ни было.

— А Джуди?

— Никак не комментировала мои поздние возвращения, командировки, и я и в правду был уверен, ей всё равно. Она, с явным удовольствием заботилась о наших мальчиках, готовила, ухаживала за садом. Она не казалась угрюмой, охотно ездила со мной на пикники… Впрочем, это случалось редко — совместные пикники… Я был всё время поглощен своими мыслями: то о работе, то о похождениях, то о друзьях. Мне и в голову не приходило, что её что-то не устраивает, и она может так притворяется. Один раз, когда мы отмечали день рождения Адама, одна из подруг жены прощаясь, сказала мне:

— Знаешь Глен, Джуди редкостная притворщица, и это, конечно, твоя заслуга! Но, на самом деле, у неё не настолько железные нервы, как может показаться. И эта игра, это притворство, разрывает Джуди изнутри.

Я ничего не понял. Я подумал, что подруга просто хватила лишнего на вечеринке, перепила хереса. Но она смотрела на меня так остро и пристально, что я всё же переспросил.

— Джуди — притворщица? Ты это серьёзно?

Подруга молчала некоторое время; она смотрела на меня так пристально, словно пыталась сканировать мой мозг.

— Может, ты и в самом деле такой дурак, каким хочешь казаться?.. — наконец произнесла она сквозь зубы. И неожиданно для себя я прочитал в её взгляде такую ненависть, что содрогнулся.

— Что ты имеешь, в виду?.. — начал было я… Но она не дала мне закончить фразу.

— До свидания, — холодно сказала подруга. — Спасибо за ужин.

Она повернулась и ушла. А я стоял, смотрел ей вслед и думал. «Нет, — решил я в конце концов. — В её словах нет никакого смысла. Джуди не притворщица — уж это я точно знаю. Она мне верна, заботится о детях, держит в порядке дом, а подруга просто дура. Наверно, всегда такой была — дурой. Странно, что я раньше этого за ней не замечал». И я продолжал успокаивать себя, твердя мысленно, что у нас всё хорошо, — вернее, я пытался не думать о том, как всё плохо.

Глен замолчал и принялся доедать салат. Мясной салат заметно убывал из тарелок. Огромные порции быстро таяли в желудках приятелей, потому что блюдо и в самом деле было хорошо приготовлено. Приятелям принесли и откупорили бутылку красного вина. Название оказалось незнакомым, но полусладкое вино понравилось обоим. Вино разлили в высокие с широким верхом бокалы из прозрачного стекла.

Отпив немного вина, Глен продолжил свою исповедь. Иван Осипович тоже попробовал вино из своего бокала и вновь внимательно взглянул на Глена.

— Ну вот, а потом Джуди заболела — у неё случился сердечный приступ. Мэтью, младший, по счастью оказался дома. Он и вызвал скорую помощь.

— А ты, — где был ты в это время?

— Я отдыхал во Флориде у приятеля. Мэтью телеграфировал мне, и я выехал домой немедленно. Когда я приехал, Джуди была уже дома, острый приступ прошёл так же внезапно, как и начался. Как только боль ушла, Джуди под собственную ответственность попросилась домой. Врачи предписали ей постельный режим.

Когда я вошёл в комнату, она дремала, — я подошёл поближе и сел на стул рядом. Лицо жены осунулось, и было бледным. Джуди открыла глаза и увидела меня.

— Ты так рано вернулся? — сонным голосом спросила она.

— Конечно, — ответил я. — Метью телеграфировал мне.

— Ты мог бы не приезжать, — сказала она. — Метью с женой позаботились обо всём. Адам, тоже заходил пару раз. Тебе не стоило прерывать отдых.

Слова Джуди сначала просто удивили меня: она ясно давала понять, что не нуждается во мне.

— Так что побудь дня два и возвращайся во Флориду, — сказала жена.

— Джуди, что ты говоришь?.. Неужели, ты всерьёз думаешь, что я мог бы спокойно отдыхать во Флориде, в то время как ты страдаешь от сердечного приступа?

— Но я же сейчас не страдаю, — возразила Джуди. — Просто они дают мне какие-то сонные таблетки, и поэтому мне всё время хочется спать. Так что твоё присутствие сейчас ничего не меняет. Впрочем, на похороны обязательно приезжай, это, пожалуй, будет правильно, — сказала она так просто, словно речь шла об уборке дома или прогулке. В этом несоответствии значения слов и тона, было что-то леденящее душу.

— Какие похороны, Джуди? Ты что? Врачи говорят, что тебе намного лучше,— до похорон, надеюсь, дело не дойдёт, — я всё ещё пытался говорить полушутливым тоном.

— Не уверена, – очень спокойно возразила Джуди. — Да и почему бы нет? Все когда-нибудь умрут, — между прочим, и ты тоже, Глен.

Её слова и тон, которым они были сказаны, заставили меня вздрогнуть. Джуди между тем продолжала:

— А я, в общем, не против: дети большие, живут своей жизнью. У тебя… — она немного помолчала, — достаточно своих дел, так что я и в самом деле, Глен, не против перебраться в другое измерение.

— Ты это серьёзно, Джуди? Я не узнаю тебя! — изумленно проговорил я.

— Правда? — горько усмехнулась она. — Не узнаешь? Наверное, я очень изменилась с тех пор, как мы впервые встретились. Да, пожалуй, это так: значительно, изменилась, — добавила она уже миролюбиво.

— Джуди! Может быть, ты в чём-то и права: в последнее время я уделял тебе мало внимания, — но видишь ли…

— Да, в последние сорок лет ты был очень занят Глен, — согласилась Джуди, — но я рада, что ты у тебя, наконец, выдалась для меня свободная минутка…

Трудно было поверить, что Джуди, не так давно покинувшая помещение реанимации, способна на такую убийственную иронию.

— Правда, спасибо, Глен, — добавила она потом, уже другим тоном, да так мягко, что я с изумлением почувствовал, что готов заплакать. Мне казалось, что что-то во мне надломилось. Мне было не по себе, но я не мог понять причины этого состояния.

— Ну что тебя так расстроило Глен? — спросила Джуди. — Ты сегодня на себя не похож.

— Нет, Джуди, это ты какая-то другая. Я не понимаю, как ты можешь так спокойно говорить о смерти. По-моему, все нормальные люди боятся смерти…

Джуди задумалась.

— А я нет, — сказала она. — Правда, может, я и ненормальная, но… нет, мне не страшно, Глен. Ведь там за пределами нашей жизни есть другая жизнь, и я надеюсь, что она лучше.

— Джуди, о чём ты? Это всё звучит красиво, конечно, но разве ты и в самом деле веришь в то, что говоришь?

— Да ты, наверно, и не заметил, Глен, что в то время как ты каждое воскресенье отправлялся играть в гольф, я, обычно, отправлялась в нашу церковь. Я очень уважаю нашего пастора, Джона Макензи, и с удовольствием слушала его проповеди о Боге, о жизни после смерти.

— Джон Макензи? Пастор? Это такой маленький, с противным толстым носом? Ты что ходила слушать этого пастора? Джуди неужели ты… — я неожиданно для себя так разволновался, что и не смог сразу продолжить мысль, — неужели ты увлеклась пастором?

Джуди тихонько засмеялась.

— Ну при чём тут его нос, Глен? — укоризненно сказала она. — И потом, не стоит судить о людях по себе. Джон Макензи удивительно чистый человек, и слова, которые он произносит с амвона, не расходятся с жизнью, которую он ведёт. Ты можешь быть совершенно спокоен, он не похож на тебя.

— Джуди, ты верно издеваешься? Ты что, хочешь сказать, что кто-то уже тем и хорош, что непохож на меня?

Джуди опять тихонько рассмеялась. У неё в тот день был какой-то особенный смех: он почему-то ранил душу.

— Нет, Глен, я, видимо, неправильно выразилась. Извини, — произнесла она так ласково, что я сконфузился.

— Джуди, ты же не можешь сказать, что я плохо забочусь о тебе. Разве не я купил тебе три норковые шубы, разве не я меняю твою машину на новейшую марку каждые три года, разве…

— Ты и в самом деле хорошо обеспечивал меня Глен, спасибо тебе за это.

— И вообще, Джуди, почему ты говоришь обо всём в прошедшем времени? Мне не нравится твой настрой…

— Ой!.. — внезапно вскрикнула Джуди и откинулась на подушку. Я склонился над ней и с изумлением смотрел на её бледное осунувшееся лицо. Я растерялся, не знал что делать. Через несколько секунд она открыла глаза, дотронулась до моей руки и тихо сказала:

— Мне уже лучше.

Я снова уселся на табуретку, взял её маленькую холодную руку в свою и спросил:

— Джуди. Ты наверно намного лучше меня, но, поверь мне, я делал для семьи всё, что мог.

Я напряженно ждал какого-нибудь отклика, ответа.

— Разве не так, Джуди?

— Мне нечего тебе ответить, Глен. Ты же сам знаешь.

— Послушай, Джуди, — повысил голос я, — если ты хочешь меня упрекнуть, то…

— Нет, я не хочу тебя упрекнуть, Глен, не нужно так расстраиваться, береги силы, они скоро тебе понадобятся.

— Джуди, откуда ты можешь всё знать? Почему ты так уверенно говоришь сегодня? Что у тебя в голове, я хочу понять…

— Ты, пожалуй, и правда, не уезжай сейчас во Флориду, — подумав, сказала она. — Потом себе не простишь.

— Джуди, — почти закричал я, — ты что с ума сошла? Я и не собираюсь во Флориду! Но ты что, и правда умирать собралась?

— Не знаю, но мне нехорошо. Очень давит на сердце — тяжесть, какая-то.

— Я позвоню врачу!

— Нет, пожалуйста, врач сейчас не поможет. Подожди, если станет хуже, я скажу, тогда и вызовешь врача. Ты прости меня, Глен, — тихо и очень жалобно попросила она.

— Я? За что? — поразился я. — Ты светлая, чистая душа, просишь у меня прощения!? Мне не за что тебя прощать, Джуди.

— Есть за что. За последние годы я не раз мысленно желала тебе зла. Иногда мне хотелось, чтобы ты потерпел аварию или тяжело заболел. Я долгое время притворялась, Глен, притворялась, что мне всё равно, где ты бродишь, как проводишь время. Но, видишь ли, я была уверена, что говорить с тобой об этом бесполезно: ты не чувствовал за собой никакой вины. Эта твоя уверенность была на поверхности, она бросалась в глаза, Глен. Именно это заставляло меня всё таить в себе. А потом, в какой-то момент мне и вправду стало всё равно. Я жалею об этом, прости меня, Глен, — может, было бы лучше, если бы я однажды возмутилась и ушла от тебя. Может быть, но почему-то, Глен, я сомневаюсь… Может, всё стало бы иначе, может не хуже, — но и не лучше, Глен. Ты всё же прости меня за то, что я долгое время, живя рядом с тобой, часто от обиды желала тебе зла. Но, знаешь, Глен, последние годы я очень изменилась, я постаралась смириться и пыталась не думать о тебе плохо, — правда, Глен, я очень старалась… И всё же, пожалуйста, прости.

Я понял, что Джуди всё знала. Мне казалось, что вся боль, столько лет таившаяся в её сердце, оставив её, внезапно обрушилась на меня. Ноги мои словно одеревенели, язык будто прирос к нёбу, я не мог вымолвить ни слова.

Её смиренное «прости» окончательно подкосило меня. Кажется, я мог вынести всё: упреки, жалобы, но только не это «прости». Оно было убийственно, оно разрывало мне сердце. Когда дар речи вернулся ко мне, вместо того чтобы самому попросить прощения или попытаться как-нибудь оправдаться, я смог произнести только:

— Джуди, я прошу тебя только об одном, не умирай.

— Мне сейчас лучше, Глен. Уйди, пожалуйста, я хочу поспать. Попроси никого не заходить.

— Джуди! — я хотел сказать, что я сожалею о причинённой ей боли, но почему-то не мог, слова не давались мне. Былая уверенность совершенно покинула меня, я ощущал только беспомощность и страх. Мне казалось, что я теряю её.

— Джуди!

— Конечно, Глен, я не держу на тебя зла, — верно, почувствовав, что я хочу, но не могу произнести, тихо, но очень внятно сказала Джуди. Я чувствовал сердцем, что она говорит правду.

— Иди, пожалуйста.

Она опустила голову на подушку и закрыла глаза. Я вышел.

Тем вечером на улице шёл дождь, накинув плащ с капюшоном, я вышел во двор. Я бессмысленно бродил по улицам и плакал, никто не мог видеть моих слёз из-за дождя. Да и прохожих почти не было. В тот вечер я выплакал, наверно, всю свою бестолковую жизнь. Я дал себе зарок, что изменюсь, откажусь от старых своих, греховных привычек. Вернее, я знал, что уже изменился, с этого самого момента. Потом я сказал себе: «Когда Джуди поправиться, мы вместе уедем во Флориду». Я очень этого хотел, всем своим надорвавшимся сегодня, выплаканным сердцем. Но тяжёлая печаль всё равно не отпускала меня. Когда я вернулся домой, Джуди уже умерла.

А потом были похороны. Я совсем не плакал, стоял, как пень, и смотрел на то, что осталось от Джуди. Но передо мной лежало только тело. Её здесь уже не было. Она ушла от меня. Так давно собиралась, и вот, наконец, решилась и ушла. Я понял, вернее, почувствовал, что Джуди была права, что она не умерла, а просто покинула меня и живёт теперь где-то в другом измерении. И ей там легче, потому что не нужно больше притворяться. Я знал, что заслужил эту боль, но такое знание ничего не меняло: мне было очень тяжело. Я простудился и пролежал в горячке около трёх недель. А потом, когда выздоровел, пошёл в церковь, о которой она говорила, разыскивать пастора. Он долго беседовал со мной. Рассказал о Боге, о вере Джуди, сказал, что ей было намного легче жить с верой в Бога. И я полюбил Бога Джуди, который сделал её жизнь легче. За то, что Бог пожалел мою Джуди вместо меня, я полюбил Его. Вот так я и пришёл в церковь: Джуди привела меня туда. Она пожалела меня, понимаешь! — не бросила, несмотря на всё…

Глен замолчал, горло его перехватила судорога, — это был кратковременный нервный спазм. Потом он оправился.

Иван Осипович достал платок и высморкался. Он некоторое время помолчал, потом осторожно прикоснулся к рукаву Глена и предложил:

— Давай допьем вино, Глен! — И, не дожидаясь ответа, профессор разлил остатки красного вина по бокалам.

Глен быстро осушил свой бокал.

— Ты знаешь Иван, мне ведь и самому уже недолго осталось, — ну, если только врачи не ошибаются. Так что я, наверно, скоро встречусь со своей Джуди. Я думаю, она меня всё же ждёт, ведь за столько лет она должна же была ко мне привыкнуть!.. А, как думаешь?

— Думаю, что ждёт. Даже определённо.

— Ну вот! – лицо Глена просияло. — Я не знаю, Иван, как они там живут после смерти. Джуди наверняка знала лучше, она всегда всё чувствовала лучше меня, — но я думаю ей там хорошо. Я просто уверен, Иван, что ей там хорошо… Может, у них там тоже есть сады и она ухаживает за садом? Она любила садовничать, ей особенно нравились такие красные большие цветы… я забыл название… хризантемы или георгины, что-то не могу припомнить…

Глен огорчённо наморщил лоб:

— Нет, Иван, не могу вспомнить название!

— Но я хорошо представляю, о чём ты говоришь. У нас на даче в Подмосковье, кажется, растут именно такие цветы, — находчиво пришёл на помощь приятелю Иван Осипович. Профессор чувствовал, что сейчас не самое подходящее время признаваться, что в сортах цветов он, на самом деле, почти не разбирается. Глена заметно успокоило это замечание, он перестал болезненно морщить лоб и выпрямился на стуле.

— А о болезни своей я даже не хочу сейчас говорить, –продолжал канадец. — Да и что в том толку? Говори не говори, ничего не изменишь.

— Ну и не надо, Глен, раз не хочется, — согласился Иван Осипович. — Сколько дано нам прожить Богом, столько и проживём!

Глен согласно кивнул.

— А дождь-то, Иван, кончился!

— И правда! Ух, и заговорил ты меня! Но спасибо тебе, брат.

— За что?

— За доверие, за то, что поделился со мной, — с искренним чувством сказал профессор.

Глен вздохнул.

— Пойдём, что ли, Иван! – предложил он.

— Да, сейчас пойдём. Слушай, Глен, у меня завтра последний день в Петербурге. Последние день и ночь, а очень рано утром поезд в Москву. Пора домой!

— Жаль! Очень жаль, Иван!

— А ты можешь со мной завтра, во второй половине дня встретиться?

— Могу, почему же не могу. Давай! В четыре?

— В четыре.

К ним резво подскочила официантка. Расплатившись, друзья вышли из кафе на улицу. Выйдя на Невский проспект, один, направился на станцию «Гостиный двор», другой, к остановке маршрутки.

Асфальт был всё ещё мокрый от дождя, но самого дождя — как не бывало!



ДЕНЬ ТРЕТИЙ

Утро выдалось ясное. День обещал быть безоблачным, но и не слишком жарким.

Иван Осипович хорошо выспался, плотно позавтракал в компании сестры и её мужа. Проводив родственников до двери, — они выходили на работу одновременно, — профессор машинально полистал подшивку старых журналов по искусству. В свой последний этим летом день в Петербурге он решил снова посетить Русский музей.

Очереди в музей не оказалось. Первым делом, Иван Осипович направился к залам, в которых были представлены иконы. Особенно ему нравилась икона «Спас в силах». Профессор без труда нашёл её: вопреки ожиданиям, любимая икона оказалась на прежнем месте. Ивана Осиповича Пчёлкина до боли раздражала манера музейных работников время от времени менять местами картины: сам он не видел в этом никакого смысла.

Насладившись видом старинных икон, Иван Осипович отправился смотреть картины Поленова. Потом, широко расставив ноги и скрестив руки на груди, он задумчиво смотрел на пейзажи Левитана. Ну а, вдоволь налюбовавшись лунным светом Куинджи, профессор стал смотреть уже все картины подряд, сколько хватило сил. Устав, Иван Осипович опустился на первую попавшуюся скамейку на нижнем этаже музея. Потом зашёл в буфет, подкрепиться бутербродами с чаем. Вспомнив, что так и не купил жене сувенир, профессор вышел из буфета и направился к выходу.

Сувениров из Петербурга у жены Ивана Осиповича, Люды, было уже предостаточно. «Пылесборники» — так ласково называла свою беспорядочную коллекцию жена. Всё равно, традицию привозить сувениры профессору нарушать не хотелось.

Жена Люда любила фарфоровую посуду, особенно чашки, — поэтому чашек в доме было видимо-невидимо и все разномастные, разных цветов и размеров. «Куплю ещё одну чашку», — недолго думая, решил Иван Осипович.

Миновав Итальянскую улицу, он вышел на Невский проспект. В первом же попавшемся ему на пути магазине были только сувенирные чашки. «Ну что ж, куплю сувенирную», — решил он. Выбрал с изображением «Спаса-на-Крови». «Люде этот Собор особенно нравится», — подумал Иван Осипович.

Положив чашку в пакет, профессор посмотрел на часы: до встречи с Гленом осталось пятнадцать минут. «Успеваю!..» — решил Иван Осипович. Кафе, в котором они договорились встретиться и в самом деле было в двух шагах.



Глен Эриксон спал в эту ночь очень спокойно. Русские комары, видимо, решили на время оставить его в покое. Но скорее всего, комары всё-таки были, просто он так набегался за предыдущий день, что даже душераздирающее комариное жужжание не смогло пробиться в его глубокий сон. Поначалу канадца очень удивляло, что русские так много ходят пешком, но постепенно, год за годом приезжая в Россию, он тоже стал привыкать к пешей ходьбе.

Хорошо выспавшись, Глен позавтракал, взял с собой конспекты уроков и отправился в классное помещение, где ему предстояло провести три пары.

Его лекции были посвящены экологии. Тему эту Глен знал блестяще, а главное, умел донести свою мысль до студентов, которыми, как мы уже говорили, в настоящее время были русские учителя. О протестантской религии, которой вся канадская команда придерживалась, преподаватели во время занятий не упоминали: такое у них было правило.

Сегодня Глен Эриксон провёл уроки, как обычно; немного почитав и отдохнув, он начал неспешно собираться на встречу с русским профессором: надел футболку в синюю полосочку и лёгкие фланелевые штаны, сдвинул на лысую макушку очки от солнца. Стекла в них были до того тёмными, что Глен старался надевать очки только при немилосердно ярком солнце. Как всегда Эриксон взял с собой небольшую удобную коричневую сумочку с длинным ремешком через плечо. Захватил Глен и зелёную кепку, которую вчера перед уходом ему предложил коллега, но взял он её только для того, чтобы по дороге занести приятелю.

Проходя по коридору маленького отеля, в котором разместилась вся команда, Эриксон постучал в дверь владельца кепки. Тот открыл не сразу: как раз в это время он принимал душ. Приятель выскочил в коридор взъерошенный, мокрый, наскоро обернувшись в длинное, широкое полотенце. Стараясь скрыть недовольство бесцеремонным визитом, приятель нетерпеливым жестом пригласил Глена войти. Эриксон отрицательно замотал головой и молча протянул коллеге кепку.

— Спасибо! Хорошая кепка. Я куплю такую же! — он широко улыбнулся. — Даже отдавать жалко!

— Так возьми себе! – оживленно замахал руками приятель. — Мне всё равно этот цвет не подходит.

— Правда? — Глен обрадовался. — А что ж, с удовольствием возьму!

Наш герой, недолго думая, напялил зелёную кепку прямо на очки, торчащие на макушке и, тихонько насвистывая, пошёл к выходу.

Он вышел из метро «Гостиный двор». День по-прежнему был ясный, солнце светило ярко. Кепка, натянутая поверх очков, сидела неуютно. Глен решил снять очки с макушки, чтобы надеть их, как и положено, на глаза.

Подойдя к подземному переходу, ведущему на другую сторону Невского проспекта, канадец о чём-то задумался, и, не заметив ступеньку, упал, растянувшись прямо на лестнице. К счастью, упал он довольно удачно, — кажется, ничего серьёзно не повредил. Только правое колено ушиб, да злополучные очки отлетели в сторону и разбились. «Не очки и были!» — встав на ноги, с досадой подумал Глен. Он отряхнул кепку и, чуть прихрамывая, побрёл к Дому книги.

Иван Осипович уже ждал его, сидя за облюбованным им столиком. Завидев друга, он помахал ему рукой.

— Никак, ты хромаешь? — удивился Иван Осипович.

— Есть немного. Упал.

— Когда?

— Да, только что, в подземном переходе. Из-за очков: стекла тёмные, ничего не видно.

— Вот оно что! — удивился Иван Осипович. — Так выброси ты эти очки!

— Уже выбросил! — досадливо махнул рукой Глен.

— Что будем заказывать?

— Мне хотелось бы такой же куриный салат, как вчера, — недолго думая, признался Глен. — Курицу люблю! Да и вообще салат вкусный и порция большая!

— Ну, давай по салату! — согласился Иван Осипович. — А что вино будем брать?

— А может, чего-нибудь покрепче?

— Ну, давай меню посмотрим. Так, что тут у нас… виски, водка, коньяк. Вроде всё у них есть, весь набор. Ты что будешь?

— Водку, пожалуй, грамм сто.

— Да! Ну, давай, я тоже водку возьму, мы не за рулем, — да и раз уж это мой последний день в Петербурге!..

Друзья сделали заказ.

— Ты во сколько завтра уезжаешь? — спросил Глен.

— В пять утра.

— Собрался уже?

— Да. А мне и собирать-то особенно нечего: я ведь ненадолго приехал. Кстати, посмотри вот, чашку только что жене купил.

Профессор достал из пакета купленный сувенир. Глен повертел чашку в руках, — она была белая, с крупным ярким рисунком.

— Спас-на-Крови! — узнал Глен. — Я там бывал! Значит, твоей жене чашки нравятся?

— Ещё как! Знаешь сколько у нас дома этих чашек!

— А какая она — твоя жена? — неожиданно спросил Глен.

— Да вроде ничего, симпатичная, — подумав, сказал Иван Осипович. — А характер?.. Ну и характер, в целом, ничего, терпимый… Мы с ней в Университете познакомились, а на четвертом курсе и поженились.

— Чуть не забыл! — легонько хлопнул себя по лбу Иван Осипович. Я ведь несколько фотографий захватил, тебе показать. Ты как, не против?

— Ну что ты! – даже обиделся Глен.

Иван Осипович вытащил из компактной сумки тонкий альбом, открыл. На первой фотографии была изображена белокурая девочка лет пяти, сидящая на качелях.

— Внучка, — догадался Глен.

— Точно! — обрадовался Иван Осипович. — Только сейчас ей уже пятнадцать. — Он мельком взглянул на фотографию. — Совсем не изменилась! Ну, разве только волосы потемнели.

На следующей фотографии был изображен небольшой чёрный терьер, играющий с мячиком на полу.

— Твоя собака? — спросил Глен.

— А, да, моя! Тузик. Эта фотография недавно сделана. Любит с мячом играть.

— А это он в вашей квартире играет?

— Да, у нас сейчас две комнаты… В общем, ничего, довольно просторные, светлые, — уточнил Иван Осипович. — Дом, правда, очень старый. Всё боимся, как бы не рассыпался.

— Правда, может рассыпаться? – приняв слова приятеля за чистую монету, изумился канадец.

— Да нет, это я так шучу! Мы сначала с женой, в коммуналке жили. — Понимая, что Глену, понятие коммуналка вряд ли знакомо, Иван Осипович пояснил: — Коммуналка, это такая квартира с несколькими комнатами, в каждой комнате разные семьи живут, а кухня у всех одна.

— Одна? — поразился Глен. — А как же они все там помещаются, когда готовят?

— По очереди. Договариваются.

— Да-а-а! — присвистнул Глен. — Но, по-моему, Иван, это не очень удобно?

— Да, ты прав, это совсем неудобно. Но, сейчас-то, слава Богу, в отдельной квартире живём, причём, давно уже.

Глен почувствовал, что профессору неприятно вспоминать о жизни в тесной коммуналке. Он понимающе кивнул.

— А эта — рядом с тобой — жена?

— Да, Люда. Это нас дочка снимала.

С фотографии на Глена смотрела уже немолодая, полноватая женщина, с мягкой и, кажется, доброй улыбкой. Взгляд женщины был тёплым, располагающим. Тёмно-зелёный костюм, — а может это платье такое, на фотографии не разобрать, — ей определённо шёл.

Глен, ни с того ни с сего, спросил:

— А вот как ты, Иван, в Бога поверил?

— О… Ну, это долгая история… — задумчиво проговорил Иван Осипович. — Тут ведь в двух словах и не расскажешь.

— Ничего, я не тороплюсь! — простодушно подбодрил приятеля Глен.

— Да я и сам толком не знаю. Правда, есть у меня одно подозрение…

— Подозрение? – изумился Глен.

— Да. Понимаешь, у нас в Советское время царил атеизм… Грубо говоря, верить в Бога было запрещено.

— О, да. Я много слышал об этой тяжёлой для вас эпохе.

— Прости, Глен, но во всём остальном, — кроме, конечно, атеизма, — Советское время было гораздо более добрым и радостным, чем нынешнее.

Канадец вопросительно уставился на профессора.

— Но ваша молодежь считает… — начал было он.

— Наша молодежь, Глен, родилась уже после социализма, а я жил в нём! Чувствуешь разницу?

— Чувствую, — вежливо ответил Глен, но на самом деле он ничего подобного не чувствовал. Он отпил из рюмки немного водки и непроизвольно поморщился. «Не такие уж они и простые, эти русские», — подумал канадец с удивлением, но без неприязни.

— Так как же ты поверил в Бога, Иван? — возвращая разговор в прежнее русло, настойчиво спросил Глен.

— Я и сам об этом задумывался… Знаешь, когда я ребенком был, мои родители с одной семьёй дружили. Та семья в большой коммуналке жила.

— Где много квартир и только одна кухня? — уточнил Глен.

— Да. Ну так вот, там в одной квартире старушечка жила… тихая, благообразная, она в Бога верила. А я, когда мои родители навещали этих своих друзей, заходил к ней в гости. Нравилось мне у неё сидеть почему-то. Я уже, конечно, не помню, о чём мы с ней говорили, — я её саму-то очень смутно припоминаю, как во сне. Но это ощущение покоя, тихого света какого-то, от неё исходящего, мне, кажется, вовек не забыть. И, можешь представить, только ведь недавно, на старости лет, случайно вспомнил, как её звали! Наталья, баба Наташа…

Лицо Ивана Осиповича вдруг просветлело, а взгляд стал не то отрешённым, не то рассеянным. Видно было, что мысли унесли его куда-то очень далеко и от Глена, и от столика в кафе, и от Невского проспекта.

«Улетел, как Нильс с дикими гусями», — почему-то подумалось Глену.

— Значит, встреча с этой доброй старушкой была очень важной в твоей жизни. От неё ты и перенял веру в Бога. То есть уже в детстве?

— Нет, не в детстве. То есть, сейчас-то я уже понимаю, что верил с самого детства, но тогда я об этом и не догадывался.

— А осознанно когда поверил? – продолжал допытываться Глен. Ему самому, пришедшему к вере не так давно, было важно услышать ответ на свой вопрос.

— Ну, это и вовсе грустная история, — уклончиво ответил он. — Не хочется наводить на тебя тоску.

— Ничего. Наведи, пожалуйста! – упрямо просил Глен.

— Кроме того, это не очень-то… приглядная история… — опять замялся было Иван Осипович.

— Ну, если тебе очень трудно вспоминать, то, что ж, конечно, не надо, — великодушно согласился Глен.

Он посмотрел в окно на Казанский Собор, помолчал немного, подумал…

— А разве мне, Иван, было чем хвастаться, когда я тебе о своей Джуди рассказывал? Как я нашу с ней жизнь всю без остатка просвистел? — неожиданно, с сильным чувством сказал Эриксон. — А ты ведь завтра утром уезжаешь!

Официантка унесла со стола пустые чашки, тарелки и рюмки, и, почему-то не предложив заказать ничего больше, сразу же принесла счёт. Вид у неё был неприветливый. Можно было подумать, что приятели её чем-то раздражали, — но, к сожалению, придраться было не к чему.

Некоторое время Глен и Иван Осипович с туповатым недоумением смотрели на внезапно опустевший стол: лишь стеклянная солонка одиноко торчала посередине его.

— А давай зайдём в Казанский собор! — неожиданно предложил Иван Осипович.

— Давай! — охотно согласился Глен. Собор ему уже в первый день встречи с Иваном понравился, только осматривали они его слишком бегло. Канадец, усмехнувшись, помахал рукой солонке, на что Иван Осипович только головой покачал, и друзья без сожаления покинули кафе.

Приятели вошли в Казанский собор. Глен предусмотрительно снял с головы свою ярко-зелёную, довольно нелепую кепку с козырьком. Он считал, что нужно уважать чужие традиции, тем более что это было совсем не трудно.

Войдя в собор, приятели сразу же заметили длинную очередь.

— Это к иконе Божией матери, она называется «Казанская», — сразу догадался Иван Осипович.

— Почему ж такая очередь? — удивился Глен. — В прошлый раз вроде не было!..

— Я и сам не знаю! — честно признался Иван Осипович. — Может… событие какое-нибудь, а может, просто так совпало. Давай, тоже в очередь встанем. Икона, кстати, красивая, древняя. Посмотришь заодно! И как это мы главную петербургскую икону в прошлый раз пропустили?

Глен был не против, и они встали в длинную очередь.

— Был у меня такой вот случай, — без всякого вступления — начал русский профессор. — Мы с Людой жили в новом районе, коммуналку нашу расформировали, и нам, как молодым специалистам, дали отдельную квартиру. Вот мы радовались! Думали, уж теперь-то поживём, без всяких соседей. Но… вышло иначе. У Люды был старший брат Петя. Он отдельно, конечно, жил. Так уж получилось, что в свои двадцать лет он стал инвалидом.

— Несчастный случай? Авария? — догадался Глен.

— Да, несчастный случай, — подтвердил Иван Осипович. — Ну вот, Петя, несмотря на инвалидность, женился. Правда его жена вышла за него не по любви. Она была из какой-то глухой деревни, кажется, — ну да не важно. В общем, не любила она Петю, а просто очень хотела в Москве остаться. Он ведь после аварии очень некрасивым стал — из-за травмы… Но даже и это не главное, а главное, что травма затронула часть его мозга.

— Гм!.. — понимающе покачал головой Глен.

— Ну вот. Сначала, это мало в чём проявлялось, а потом, он, что называется, стал чудить.

— Из-за болезни, — догадался Глен.

— Из-за болезни, — подтвердил Иван Осипович. — И жена очень быстро от него ушла. А Люда решила взять его к нам, домой. Ты понимаешь, она, Люда без отца росла; Петя-брат был ей в детстве вместо отца. Во всяком случае, она его так воспринимала. Петя её и от мальчишек-хулиганов защищал, и уроки с ней делал. И даже иногда, в ущерб мальчишеской дружбе, из чувства долга, ходил с ней в кино. Причём заметь: не на те фильмы, которые ему самому нравились, а на те, которые ей, как девчонке, были интересны! А ведь, кроме того, что она девчонка, — так ещё и разница между ними в восемь лет была. Существенно?

—Ещё как существенно, особенно в детстве! — согласился Глен.

— А сам он на этих фильмах, — Люда потом вспоминала, — чаще всего скучал. В лучшем случае зевал, а то и вовсе засыпал от скуки. Но всё равно упорно водил Люду в кино, примерно два раза в месяц.

— Да! — понимающе покачал головою Глен.

— Воспитывал! На свой манер. А матери их тогда и вовсе не до кино было: на двух работах крутилась, только и успевала проворачиваться.

Вот Люда и взяла этого Петю, брата своего, к нам: хотелось ей отблагодарить его за всё, что он в детстве для неё делал, жизнь ему облегчить. Но Петя-то после травмы стал совсем другой. Мозг повредился у него. Капризничал Петя: и всё было ему не так, и всё не то.… Не столько меня он, сколько Люду изводил. Вся память детства у него куда-то пропала, он то просто не узнавал её, то за кого-нибудь другого принимал.… От еды, приготовленной Людой, он отказывался, а сам себе такое варево готовил, что нас от одного запаха выворачивало. Но он эти помои ел, — уж не знаю как, но ел. Комнату свою от нас на замок закрывал — даже если выходил на минутку! А когда случайно забывал запереть, то потом старательно искал, что у него за это время пропало. И всё время находил, — понимаешь!.. То носка старого недосчитывался, то какого-то синего подноса… Нервы трепал страшно! Чудил!.. А иногда и буйствовал. В общем, Глен, трудно нам с Людой было его терпеть, а иногда просто и невозможно.

— Ну, а что ж вы его в лечебницу не отдали?

— Не было у нас на примете приличных лечебниц, это во-первых… А во-вторых, нам казалось недостойным так избавиться от родственника.

— Ну, это же неправильно!

— Может и неправильно, — теперь-то какая разница?.. В общем, жили вместе и мучились. И трудно мне было сдерживаться, Глен, и чем дальше, тем труднее: порою очень хотелось его пристукнуть. Но больной человек – что с него возьмёшь!.. Сожму только кулаки, зубы стисну и стою молчу. И, казалось, не будет этому ни конца, ни края. И вот однажды, когда он свой очередной пропавший носок начал искать и возмущаться на всю кухню, я не выдержал и вызвал психушку. И его увезли. Сразу же. Без вопросов. Один раз взглянули на него и увезли. А Люда тогда на работе была. Казалось бы, в доме в первый раз спокойно стало. Но не поверишь, Глен, у меня после этого на душе такая тяжесть появилась, словно я большое зло совершил.

Кроме нас, у этого Пети родственников не было. Не нужен он был, конечно, никому. И ты не поверишь: до того мне его жалко стало, что хоть плачь. Ну откуда это взялось, куда вся злость подевалась?.. Ведь я порою люто ненавидел его за все эти художества.… А тут, как только увезли его, просто места себе не нахожу.

Вышел я тогда из дома, Глен, и отправился в психушку, его вызволять. Ты понимаешь, что-то помимо моей воли заставляло меня идти и вызволять нашего несчастного Петю. Я с собой просто ничего поделать не мог. Не жилось мне и всё.

Пришёл я в больницу, — меня сразу к главному врачу направили. Врач со мной долго говорил, чем дольше продолжалась беседа, тем острее я чувствовал: в этом заведении и здоровый запросто с ума сойдёт. Врач так пытливо меня расспрашивал, так пристально в глаза всматривался, что мне просто жутко стало. В какой-то момент подумалось мне, что он и меня сейчас в смирительную рубашку запихнёт, и будем мы в одной палате с Петей жизнь доживать, носки пропавшие искать.

Глен не выдержал и тихонько засмеялся.

— Ох, нет, мне было не до смеха, Глен! Вижу, поверили психиатры, наконец, что это я в пылу ссоры, себя не помня, вызвал психушку, — в состоянии аффекта; а сам-то Петя человек спокойный, покладистый, и жить нам с ним — одно удовольствие. Всё это меня и заставили изложить в письменном заявлении. Кажется, Петя им приглянулся, и оставить они его собирались всерьёз и надолго.

— Ну, забирайте своего родственничка, — с недовольной улыбочкой сказал один их врачей.

Привели меня, в какое-то помещение. Сидит там присмиревший Петя на кушеточке, съежившись, вид у него загнанный… И понял я, что никогда бы себе не простил, если бы там его оставил.

И как только я Петю домой отвёз, так из дому пошёл почему-то в церковь. Можно сказать, не я пошёл, а ноги сами меня туда понесли. Так я твёрдо туда направлялся, словно и не было никакого другого пути, или будто меня кто-то за руку вёл. Почему в церковь, зачем? Если бы остановил меня кто-нибудь тогда и спросил, я бы не нашёл что ответить. Просто шагал и всё, не рассуждая. А когда вошёл внутрь церкви, сразу купил и поставил несколько свечек.

Раньше я никогда ничего подобного не делал и представить себе такого не мог. А если бы сказали мне, что такое со мной случится, я бы не поверил, рассмеялся.

Всё это было похоже на чудо. И я не сомневаюсь, Глен, что чудом оно и было. А когда вышел из храма, то, как на крыльях обратно домой летел. Чувство, у меня такое было, словно я что-то важное сделал. Как будто камень тяжёлый с души моей свалился. И не пугало меня больше, что снова ждёт нас с Людой Петина несправедливость, подозрительность или даже буйство. Меня ничего теперь не пугало, так я был рад, что не совершил непоправимой ошибки, что называется, не взял грех на душу.

И стал я с тех пор ходить в церковь. Молиться не умел, а только свечки ставил и на иконы смотрел. Иногда подолгу стоял, уходить не хотелось. А о чём я думал тогда, я, конечно, не помню и даже представить не могу. Наверно, пытался понять, почему меня сюда так тянет. Но понять я этого тогда не мог.

Библию я в то время не читал, ничего о вере в Бога не знал, но вот тянуло меня в церковь и всё. Потом и Люда стала со мной ходить. Ей тоже на душе легче становилось после церкви, и отрицать это мы не могли.

А Петя наш после психушки чуть потише стал. Начнёт бывало по обыкновению права качать, а потом вдруг нахмурится и замолчит. А месяца через три он заболел. Энергии дурной у него поубавилось, и он понемногу стал позволять за собой ухаживать. Так было куда легче для нас с Людой: не бороться с ним попусту, а ухаживать, как за настоящим больным — это было намного легче. Сил на нас кричать у него уже не было. И, видно, понимал он и сам, что умирает.

Умер Петя тихо. С нами к тому времени давно уже примирился. Сначала Петя есть всё меньше стал, отказывался от пищи, а потом и вовсе есть не смог, — так и угас. Быстро, за неделю всего.

А я с тех самых пор понял, что в Бога верю. Пытаясь получше разобраться, стал книги читать о вере: интересно было. Потом на службы начал ходить…

Иван Осипович замолчал, задумался.

— Ну вот! Уж не знаю, получилось у меня ответить на твой вопрос или нет. Но, мне кажется, так я и пришёл к своей вере. Петя привёл!

Глен молча, серьёзно смотрел на Ивана Осиповича. Он был благодарен русскому другу за то, что тот открыл перед ним часть своей души. Глен оценил это, но не мог сообразить, как выразить своё сочувствие, что именно сказать. Тогда он лишь тихонько дотронулся до плеча Ивана Осиповича. Профессор жест Глена сразу понял и просто кивнул в ответ.

За разговорами приятели и не заметили, что уже вплотную подошли к Казанской иконе Божией матери. Оба остановились перед ней и молча смотрели на икону. Иван Осипович перекрестился и поцеловал образ, а Глен стоял рядом и внимательно рассматривал изображение Богородицы. Икона, и в самом деле, была очень красивая.

Потом, чтобы не задерживать остальных людей, желающих приложиться к чудотворному образу, приятели отошли немного в сторону.

Однако, и стоя чуть поодаль иконы, Иван Осипович всё ещё продолжал о чём-то молиться — сосредоточенно, про себя. Глен тем временем, с тихим удивлением, смотрел то на икону, то на людей, с благоговением подходящих к ней. Чувствовал он себя так, словно ему доверили прикоснуться к чужой, непонятной, но очень большой тайне.

И вновь возвращаясь взглядом к иконе, Глен молча благодарил Бога. Душа его отчего-то ликовала. Он благодарил Бога и за радость жить, и за эту промыслительную встречу с русским профессором…

Когда приятели вышли из храма, небо по-прежнему было ясным. Туч на небе не было, а вечер, судя по всему, наступать не спешил. Продолжался бесконечный летний день…