Я еду на море, потому что здесь меня хотят убить. Нанять «ребят», как в 90-х. Или, накрайняк, навести чёрную злую порчу. Она это может, наша Клара. Вообще, она уже не наша. Разрыв между семействами произошёл сразу после похорон дяди. Дядя покончил с собой.
Мы шли с кладбища. Уже прошло сорок дней. Дяди не стало в апреле, а сейчас конец мая и всё разительно изменилось. День похорон был ужасным. И из-за самого события, которое не укладывалось в голове. Мой весёлый дядя, который начал шутить и говорить одновременно, совершенно земной, плоть от плоти мира сего, который так любил вкусно покушать, одеться в дорогой костюм, побывать на хорошем курорте, посидеть в интеллигентной компании – не сказав никому ни слова, не оставив записки, пришёл в гараж и накинул верёвку на шею.
С огромным трудом - самоубийца, нельзя! - нашли священника, который вместо отпевания пробормотал что-то вроде «чина утешения родственникам».
– А потом говорит: «Не пойму я: кому соболезнования выражать? Хороним вроде славянина, а вокруг только азиатские лица», – передала мне Клара. Поясню, что по национальности она кореянка, и родственников, готовых со-радоваться или соболезновать – в зависимости от ситуации – у неё тьма.
Клара сказала это вроде бы по обыкновению неторопливо и ласково – такой «уютный» у неё от природы голос. Но я уловила в интонации осуждение. Я не пришла. Не была на церковной службе. Не сидела рядом с усопшим ночь. Нарушила все традиции, не сделала, что положено.
Но у меня оставалась мама, которая ещё жива, и оставить её было нельзя, потому что она пребывала в состоянии неадекватном. Она – старшая сестра, дядя вырос у неё на руках, она всю жизнь чувствовала с ним неразрывную связь. Угадывала, когда он должен приехать. Ни с того ни с сего тревожилась о нём, и оказывалось, что по делу: или он заболел, или какие-то проблемы на работе. А в этот день не почувствовала ни-че-го. И не могла себе этого простить.
Я почувствовала. У нас в институте – я учусь на художника – ожидался просмотр работ. Смотреть должна была Пенкина, одна из двух ведущих преподавательниц, основой педагогики считавшая принцип «Мой меч - твоя голова с плеч». Недавно с её подачи загремел в армию наш единственный мальчик на курсе, Валера, в сто пятидесятый раз не сумевший начертить дорическую капитель.
Поэтому перед просмотром я зашла в храм поставить свечку. Со свечами все просто, не надо стоять в очереди в церковную лавку. Бросил деньги в прорезь ящика, как в копилку, взял свечки – и вперёд. Полное доверие.
Я пошла к иконе Донской, потому что она волшебная У меня всегда сбывалось всё, что бы я у неё ни просила. Конечно, я не наглела и не требовала – а, подать мне белого медведя в хрустальной короне! Но приличная оценка – всегда, пожалуйста.
Я поставила свечку и отошла, давая место тем, кто хотел приложиться к образу. А сама стояла в нескольких шагах от иконы и читала молитву. И вдруг…мне показалось, что лик Богоматери искривила усмешка. Не то, что недобрым – страшным стал лик. Но я запретила себе верить в то, что видела своими глазами. Списала всё на усталость – до трёх часов ночи сидела, чертила эту самую капитель. Не удивительно, что глаза уже видят не то, что положено.
А через два часа позвонила мама, и не своим – обрывистым, рыдающим голосом выкрикнула:
– Даша…Даша…, – она задохнулась, – Толя повесился в гараже…
Погода в день похорон была… Начало апреля… Снег с дождём. Продуваемое всеми ветрами кладбище. Снег, песок, грязь. Вдовствующая императрица Клара, которую под руки вели к гробу – главная персона в горе. Ведь мою маму, которой врачи запретили вставать, потому что «один шаг до инфаркта» – никто не видел. А мне, как говорится в книжках «замкнуло уста». Я стояла позади всех, и пыталась осознать, что дядя Толя никогда к нам больше не приедет. Я тупо переваривала этот факт, когда меня подтолкнули сзади:
– Иди, попрощайся, сейчас крышку закрывать будут.
*
…Прошло сорок дней, и мы шли с кладбища вместе с друзьями дяди, семейной парой, Игорем и Наташей. Мы приехали вечером, чтобы ни с кем не столкнуться у могилы, побыть с дядей наедине.
Теперь здесь была совсем другая картина, и кладбище напоминало красивый парк, где памятники не столько для выражения скорби, сколько для красоты. Между двух гранитных ладоней – хрустальный шар с горящей свечой. Мраморные голуби, цепочкой взлетающие к небу. Конечно, у дяди пока – простой деревянный крест. В головах у него лежал молодой парень, на фотографии он обнимался с собакой.
– Наверное, в автокатастрофе погиб, – предположил Игорь.
– Глядите, вон суслики, – указала Наташа.
Да, здесь была жизнь – своя. И такая примиренная… Мы шли обратно по аллее, вложенной цветной плиткой. По краям её стояли фонари на резных опорах , зацветали рябины.
Замечаете – я всё больше о красоте говорю? Потому что просто не могу задуматься о дяде Толе. Я тогда начну выть как мама.
Но Игорь не просто так заехал за мной на машине и повёз на кладбище. Он юрист и хотел поговорить.
– Даша, ты всё поняла в завещании?
Квартира, две машины, гаражи, и что там ещё у дяди Толи было – всё это отходило Кларе. Мы уже знали, что в последние дни дядя ненавязчиво учил Клару обращаться с бытовой техникой, и даже по мелочи её ремонтировать, если что. Он всегда считал Клару столь нежной, столь не приспособленной к реальной жизни…
Но! Совершенно неожиданно дядя завещал мне дачу – по сути большой дом – на берегу Волги. Мне всегда казалось, что там можно было бы снимать фильм «Обрыв» - этакое дворянское поместье. Ещё самую старую из своих авто – «вольво». Всё это было куплено им до брака с Кларой, и по закону, как объяснил Игорь, она не могла на это претендовать.
– Ей и так досталось немало, – сказал Игорь, – По сути – почти всё. А ты – любимая племянница.
И осторожно спросил:
– Я-то лицо официальное, постороннее. Мне-то она не скажет. Но, между нами, как она это восприняла?
Я пожала плечами. Мы бы с мамой не только отказались от этого дома, но и свой продали с лёгкой душой, если бы это могло воскресить дядю. Но Клара… Тут всё было сложно.
Общих детей у них с дядей не было. Но у Клары имелась дочь от первого брака, страшная, как смертный грех девица, лихорадочно устраивавшая личную жизнь. Её очередной возлюбленный иностранец кочевал по миру, и Юлька вслед за ним, с восторгом описывая в социальных сетях заморские страны.
Конечно, на этом фоне, самое удобное было бы дачу продать, и вручить Юльке солидную порцию карманных денег.
А тут я. Какая-то племянница. Если разобраться – седьмая вода на киселе.
И ведь нужно было еще и сыграть! При жизни дяди, они появлялись у нас как чета добрых волшебников. Мы с мамой всегда жили скромно, и не покупали фруктов зимой. А уж новая стиральная машинка, или плита - купить их было делом почти непосильным.
Дядя Толя и Клара всегда появлялись с подарками. Если в детстве мама опекала младшего братишку, а в школе решала за него уроки, то «встав на ноги», и занявшись автомобильным бизнесом, уже он был за старшего в семье. Мама растила меня одна, а у дяди и в первом браке детей не имелось, и он считал меня единственной «продолжательницей рода».
Правда, первая жена держала его в железном кулаке, исповедовала принцип «всё в дом» и старалась, чтобы он приезжал к нам пореже. Не знаю, насколько её любил дядя, но слушался здорово. И видели мы его редко. Поэтому мы были безмерно удивлены и рады, когда неожиданно для всех дядя развелся с Аллой и женился на Кларе.
– Как она сумела увести его? – повторяла мама, – Ведь такой был добропорядочный семьянин. Приворот, что ли?
С Кларой они появлялись у нас часто. Как истинно восточная женщина, она следовала за мужем по пятам, и старалась завоевать любовь его друзей и близких. Подарки, подарки…И всё это с улыбкой, едва ли не с поклонами. Только мама, обученная трудной жизнью матери-одиночки, была слегка настороже.
– Мне кажется, если что-то перепадает нам, то своей родне Клара тут же дает в три раза больше.
А родни у неё было, ох, как много! Кроме дочки – братья-сёстры, тёти-дяди, племянники и племянницы. И дядя Толя, по широте души своей, помогал всем. Кому-то на машину не хватало, кому-то на жилье, одному требовалось в институт поступить, а другого отмазать от полиции. Кроме того, с размахом отмечались все праздники, даже – а может, и в первую очередь – детские дни рождения. А дарить дешёвые подарки – стыдно. Так уверяла Клара.
Потихоньку уплывало дядино имущество, таяли вклады на сберкнижках.
– Зачем нам, старикам, это всё уже? Молодым надо, – повторяла Клара, выбирая в магазине норковую шубку для дочки.
Но дядя покупал две шубы, потому что млел от Клары и её заботы. Первая жена его вниманием не баловала. А эта ждала его к накрытому столу, а ночью чуть ли не с опахалом стояла над его постелью. И дядя Толя считал себя самым любимым на свете. Ему, как королю Лиру нужно было простое, внешнее выражение любви.
А потом, когда он стал уже «почти нищим» в его собственном понимании, и не мог делать столько, сколько прежде для Клариной родни…
Игорь и Наташа говорили, что дяди иногда звонил им. Только общаться было трудно – Клара требовала всегда включать громкую связь, а иначе устраивала сцены ревности: «Ах, у тебя от меня секреты?!»
– А он чувствовал себя таким одиноким, – говорила Наташа, – хотя в доме всегда толклись «родственники». Но о чём с ними говорить? Кто что купил, куда съездил, кого поимел? Ведь никто из них ни одной книжки за всю жизнь…Но всё же… если бы Юлька не приехала, он, может, ещё б продержался…
По крупицам, косвенно, пытались мы с мамой сложить картинку последних дней жизни дяди Толи. У него был больной позвоночник, случилось обострение, долгий больничный. А дома всегда толпа народа, некуда уйти, закрыть за собой дверь. И потребовать, чтобы незваные гости ушли, нельзя. Вернулась на несколько дней после странствий по заграницам Юля, и вся родня сбежалась её приветствовать.
А у Юли впереди – свадьба на Бали, и трат немеряно. Денег же – не то, что раньше. И в воздухе повисла глухая атмосфера недовольства. Когда дядя Толя заикнулся, зачем делать такую дорогую свадьбу… Юля, которая была десятилетней девочкой, когда её мама вышла замуж, и которую дядя Толя вырастил, выучил, купил квартиру и много чего ещё – эта Юля, чувствуя себя, уже почти иностранкой, уже независимой, обозвала его «старым маразматиком». Первый раз в жизни он поднял руку, чтобы отвесить ей пощечину, но Клара налетела тигрицей. И встало для него всё на свои места – кого Кларуся по-настоящему любит, а кого считает дойной коровой… впрочем, не такой уже дойной.
На следующий день, у Игоря, дядя составил новое завещание, а еще через пару дней сосед по гаражам случайно заглянул в открытую дверь и увидел висящее в углу тело.
Теперь вдове уже не нужно было нравиться нам с мамой. После оглашения завещания, самый ушлый брат Клары – Алик, он начал свой бизнес с того, что торговал салатами на рынке, и постепенно превратился в «салатного короля», сказал мне, когда я обувалась в прихожей:
– Ну, ты же понимаешь, что это всё Кларе с Юлькой принадлежит, да? Лучше не ворушись… А то наймём ребят…
Я на мгновение раскрыла ладонь. В ней лежал маленький диктофон. Мама предчувствовала что-то подобное, и велела мне сидеть на этой встрече с включённыи диктофоном.
– Отдай! – рванулся он выкрутить мне руку.
Но я прижалась к стене, заложив руки за спину. И Алик понял, ещё одно его движение, и я закричу. А в квартире были не только корейцы.
– Ну… – и он проглотил матерное слово.
*
Маме я всё-таки рассказала об этих угрозах. Только позже, когда она уже немного лучше себя чувствовала. И мамочка моя, привыкшая в мыслях даже малую опасность – из искры пламя – раздувать в катастрофу, здесь перепугалась смертельно.
– Если не убьют, то порчу наведут, сама в петлю полезешь, или из окна бросишься. Она точно владеет этими чарами. Ведь бывают красивые восточные женщины. А она страшна! А Толенька всё бросил, и за ней пошёл, и пылинки с неё сдувал! Нет, здесь точно не обошлось без приворота, помяни моё слово…
И мама решила, что мне как минимум на всё лето нужно уехать. В тот же день она позвонила в турагентство, купила билеты на автобус, и до поздней ночи собирала мою сумку.
Я дама не то, что невзыскательная, я дама безалаберная. Тщательно сложила только свою «художественную» сумку. Не забыть ни любимых «кохиноровских» карандашей, ни соуса, ни особо мягкой резинки, ни дорогого набора акварельных красок , который я купила в Питере. Кто из художников не мечтал сидеть и рисовать море? Остальное собиралось по принципу… Я даже не знаю, по-какому… если в первом часу я разбудила маму возгласом: «Чёрт побери, кажется, забыла ласты!»
В пять часов утра, не выспавшаяся и злая, я стояла на Московском шоссе. С одной стороны – лес, с другой – автовокзал. Шоссе пустынно, отправляться куда-то в такое время нет дураков даже среди шоферов. Оставалось утешаться тем, что автобус подберет меня не первую, что те, кто садился в месте отправления, выехали вообще в три, и что досыпать можно и по дороге.
Наконец, он показался из-за поворота, этот белый, огромный как лайнер, «неоплан», и вот уже загорелый водитель, бритый наголо, а лицо красивое – мне он напомнил героя вестерна – открывает багажное отделение, и помогает загрузить тяжеленную сумку – мамиными стараниями, да и ласты я всё-таки отыскала и запихнула в последний момент.
На счастье, заполнен автобус оказался на треть, садиться разрешили куда угодно, и я облюбовала место в задней части, у окна. Ненавязчиво разглядывала остальных своих спутников. Вот бегемотиком пробежала-протопала мимо, в самый автобусный «хвост» необъятно толстая тётя:
– А можно, я займу эти пять последних мест? Я на них лягу, а то у меня больная спинка.
Надела носочки, улеглась, закинула ногу на ногу, вздохнула удовлетворённо…
Впереди меня – молодая женщина с маленькой девочкой. Тут же стала переодеваться как в поезде, никого не стесняясь. Девочку тоже усадила отдельно, чтобы ей было вольнее. Забегая вперёд, скажу – неутомимая оказалась парочка. Охотнее всех играли они в викторину, которую организовала сопровождающая наша – пожилая добродушная Татьяна Аркадьевна. Звонче всех мама с дочкой пели. А на остановках с любознательностью истинных туристов обследовали окрестности – не найдётся ли чего интересного?
Еще впереди сидели парень, похожий на индийца, и муж с женой - симпатичной блондинкой. А сзади меня – почти мальчик, наверное, ровесник мне, но личико такое нежное, что я подумала – и как его мама одного отпустила?
Самые передние места заполнены были густо, но кто там, я отсюда не видела.
Прохладно было в автобусе, работал вовсю кондиционер, и Татьяна Аркадьевна таким неторопливым, усыпляющим голосом рассказывала о местах, мимо которых мы проезжаем. Отчего-то история их всех связана была со Стенькой Разиным… Интересно, на море, куда мы едем, неутомимый атаман тоже побывал?
И под речи Татьяны Аркадьевны я сладко уснула, умостив голову между окном и креслом. Кстати, рекомендую эту позу. Отчего-то так оно выходит удобнее.
Но выспаться не пришлось. Как и было обещано, через два с половиной часа автобус остановился.
– Стоянка тридцать минут, – объявил водитель наш, «ковбой» Вячеслав Борисович, спрыгивая на землю.
Надо бы выйти, размять ноги. За окнами – стоянка, залитый бетоном пятачок земли. Автобусы и грузовики. И небольшое здание с традиционным набором - кафе, гостиница, платный туалет.
Я спустилась по ступенькам и точно вошла в сауну. На улице было все сорок жары. А у нас в «неоплане» только горячие чай и кофе.
Навестив туалет, пассажиры столпились под единственной ёлкой, дававшей весьма сомнительную тень, в которую все мы не уместились. Хоть возвращайся в автобус опять, но Вячеслав Борисович отсутствовал, наверное, в кафе обретался, и дверь была закрыта.
Рядом со мной стоял тот нежный мальчик. Я покачивала кружку с чаем, стараясь побыстрее охладить его. Лимонад здесь стоил дороже шампанского.
– А позади этого дома есть фонтан, - тихо, так что слышала только я, сказал мальчик.
– Да? – я обрадовалась, – Так пойдемте, его навестим…
Окна гостиничных номеров выходили на другую сторону здания. И фонтан тут действительно был потрясающий. Целая высокая стена, с которой текла хрустальной чистоты вода. Собиралась она в ручей, через который был переброшен мостик. И, в конце концов, стекала в небольшой пруд. На берегу его стояла табличка: «Купаться запрещено. Штраф 500 рублей». По другую сторону фонтана росли молодые берёзки и какие-то особенно, по-кукольному нарядно-пушистые голубые ёлки. Здесь были деревянные беседки, и отгорожен загон. Там сидел один-единственный петух, который непрерывно кукарекал – очень громко и через равные промежутки времени. В сочетании с ярким окрасом – петух переливался всеми цветами радуги – он казался не живым, а заводным.
Из ленивого любопытства – а куда это мы отправились? – за нами поплелись наши спутники по автобусу. Увидев фонтан, оживились, и почти все принялись фотографироваться на его фоне. У толстого юноши, похожего на индийца, не было спутников, и он попросил нас нажать на кнопочку фотоаппарата. Встал на мостике, улыбнулся мягко. Был он редкостно некрасив. Но, значит, кому-то нужен, если хотел сохранить свой образ на снимках.
Приехав на юг, мы должны были поселиться в разных гостиницах. Для меня был забронирован номер в маленькой частной «На Садовой». Маму привлекла дешевизна номеров, и то, что дом стоял почти в лесу.
– А ты куда едешь? – спросила я этого тоненького мальчика, который стоял сейчас рядом со мной у бегущей воды, и так же наслаждался, что лицо не испепеляет жаром, а ложится на него прохладная водяная пыль.
– Что? А… Сергей…Ты «На Садовой»? Я тоже….
Честно говоря, я не обрадовалась. Даже если использовать этого мальчика – ну, попросить сумку дотащить, есть риск, что он станет таскаться за мной… просто потому, что больше нечем себя занять. А у меня очень своеобразный режим и привычки. Я люблю вставать на рассвете даже летом, когда светать начинает в четвертом часу утра. Люблю такой час, когда город точно вымер, и улицы безлюдны, выйти с этюдником, и пойти, куда глаза глядят. Такое чувство, что город только тебе принадлежит. Каждый шаг отдается гулко, в стеклах витрин – только твое отражение.
И работается хорошо, когда ты одна, и никто через плечо не заглядывает. С работой вообще не угадаешь – как пойдет. Иногда и про обед забудешь. Оторвёшься от той же акварели уже под вечер, с чувством – что-то я голодная… И если понимаешь, что всё выходит – такая счастливая! Схватишь свои причиндалы, и несёшься, простите, жрать. Втягиваешь еду как пылесос. Я это состояние называю «творческий жор».
А иногда, будто всю ломает. И тоскливо, и сидишь всё – за дело не берёшься, и будто забыла, как кисточку в руках держать. В конце концов, всё же решаешься, но каждый мазок делаешь через силу… Закрываешь тогда глаза, и просто замираешь – чтобы ветер лицо обдувал, или дождь капал, или к пению птиц начинаешь прислушиваться… к плеску волн – это я Волгу нашу имею в виду, так как на море никогда не была. Как подзаряжаешься энергией…
Зато вечером я обычно засыпаю, как сурок, вырубаюсь, и не соблазнить меня ни прогулками, ни дискотеками. Даже стыдно, взрослая уже, а в десять вечера – попробуй меня разбудить. Разве что холодной водой в лицо плеснуть.
И сейчас я даже побоялась, что Сергей захочет подружиться, сблизиться, пересесть ко мне в автобусе. Но когда все стали садиться, я с облегчением увидела, что он занял своё место, откинул сиденье и прикрыл глаза.
Нам включили проверенную на поколениях «Москву», которая не верит слезам…А потом Татьяна Аркадьевна рассказывала снова о Стеньке Разине, который – собака такая – добрался аж до Волгограда. А потом она затеяла викторину, и этих развлечений нам хватило ровнёхонько до следующей остановки.
Здесь было ещё жарче, и еще длиннее выстроилась очередь в туалет, потому что подошло сразу несколько автобусов. А спасительного фонтана тут не водилось, только маленькое искусственное озерцо, где дремали ошалевшие от жары рыбы. У меня сложилось впечатление, что еще немного, и вода от раскалённых камней забулькает, точно в неё опустили кипятильник.
Бодрая Татьяна Аркадьевна вылетела из столовой:
– Какой там грибной борщ! Винегрет! Окрошка! Всё холодненькое! Ну-ка, кто еще не поел – поторопимся…
Мы к тому времени знали уже, что она на пенсии, летом подрабатывает в экскурсбюро, и сдав нас в посёлки в окрестностях Туапсе, тотчас же вернётся назад, чтобы везти другую группу в Питер.
Можно было только позавидовать такой кипучей энергии. Мы все сидели утомлённые, сонные и опять ожидали, когда разрешат войти в прохладный автобус.
Ночью я уснула кое-как, умостившись наискосок на креслах. Когда ни откроешь глаза – за окном стояли неподвижные звёзды. Не смотря на то, что автобус мчался, нагоняя, наверное, то время что днём потерял в бесконечных пробках – звёзды были как всегда величественны, прекрасны и неподвижны.
Потом вдруг меня будто толкнуло что-то. Автобус стоял, свет был включён..
– Остановка двадцать минут.
Будто не глубокая ночь. Снова каменный пятачок, на котором толчея из огромных грузовиков. Подъезжают, отъезжают… Все киоски открыты, вдоль дороги сидят торговцы – лимонад, ягоды… Время смешалось. Мы все потные, абсолютно не выспавшиеся и готовы уже кусаться. Даже мама с маленькой дочкой сдались. Мама вынесла девочку из автобуса, и стояла, оглядываясь, в поисках туалета, а ребёнок громко плакал, протестуя, что его разбудили.
Здесь только оглядывайся ежесекундно, только отшатывайся, чтобы не попасть под колёса! Они у грузовиков огромные, наверное, с нас, взрослых людей, ростом. И машины здесь хозяева, а не мы – не этой стоянке.
Уборной мы здесь, кстати, так и не нашли, кое-как примостились с другими женщинами за каким-то заброшенным зданием. И нам уже было всё равно, что по другую сторону его тоже стоят грузовики. Слишком все были измучены.
Я вернулась в автобус, готовая уже расплакаться. Стоит море таких мучений? Даже мои молодые ноги стали отекать, и захотелось толкнуть эту кабаниху, что разлеглась на задних сидениях и похрапывает. Хоть бы маленькой девочке уступила на время свою «коечку»!
… А потом был рассвет, и залил он прекрасным розовым светом ярко-зелёные – июнь, не успели ещё выгореть – поля. И мир снова стал хорош и удивителен. Он подействовал благотворнее, чем умывание холодной водой, этот рассвет. Он оживил и обнадёжил. И снова я сижу, прильнув к окну, а там уже поля сменяются горами, и мягко укутаны те горы в зелёные покрывала лесов. И на рекламе дорожной мелькают названия – Джубга, Ольгинка, Туапсе, Пляхо… Скоро, уже скоро… не смотря на бесконечные серпантины, когда за горами встают еще горы, и ещё и ещё… А потом вдруг небо опускается низко, и ты понимаешь, что это уже не небо, а бледная голубизна моря…
– Нет, я тут жить не хочу! – возмущается толстая тётя «свинка-со-спинкой», – Везите меня куда-нибудь ещё!
Расстроенная Татьяна Аркадьевна опускает бумажку, где записаны телефоны – она должна сдать нас владельцам гостиниц с рук на руки. «Неоплан» стоит на круглой площадке. С одной стороны – гористый обрыв, вверх уводит узкая улица, вниз – ворота, там начинается турбаза. Но рядом стройка! Два экскаватора выворачивают огромные камни. Возводится новая гостиница.
Свинка видит только эту стройку, и не хочет здесь оставаться. Пусть её увезут в более красивое место. Татьяна Аркадьевна уверяет, что в дальних корпусах, где свинке предстоит жить – экскаваторы ни видно, ни слышно не будет. Зато море под самыми окнами! И парк вокруг!
Недовольную свинку уводят смотреть её апартаменты. А я вижу только – что здесь цветут какие-то удивительные деревья. Белые цветы на них собраны в соцветия и напоминают то ли орхидеи, то ли львиный зев… А какой запах стоит! Мама говорит, когда-то на заре её молодости духи так пахли. Можно было постирать свитер или платье, а нежный запах всё равно оставался, летел за тобой как флёр. Здесь все пропитано этим райским запахом, настояно на нём. Кажется, даже когда деревья перестанут цвести, он не исчезнет.
Татьяна Аркадьевна возвращается одна. Смотрит на нас с Сергеем робко и как-то затравлено – видимо, свинка ей всё-таки выдала напоследок.
– А вам тоже тут выходить. Ваша гостиница чуть выше.
Сергей без всяких возражений спрыгивает на землю. Вскидывает на плечи рюкзак. Что касается меня, я уже готова поселиться в ковше экскаватора, лишь бы окончилась эта дорога.
– Смотрите, каких милых постояльцев я вам привела, – представляет нас Татьяна Аркадьевна хозяину гостиницы.
Хозяин высокий, седой. Зовут его Олег Евгеньевич. Он ведёт нас куда-то в поднебесье. Второй этаж, третий… лестницы открытые… И такая панорама - будто мы стоим на одном из горных хребтов. Весь посёлок как на ладони. В обрамлении гор.
– Ваша комната здесь, – говорит Олег Евгеньевич мне, – Располагайтесь. Ко мне – с любыми вопросами – в любой час дня и ночи. А вас, молодой человек, я проведу ещё выше.
Я даже не успеваю оглядеться в номере. Скорее надеть купальник, и на море! Пока Серёжку не заселили окончательно, и он не спустился составить мне кампанию.
Я не знаю, где море? Ерунда! Я его по запаху найду. Ощупью. Инстинктом. Я хочу его увидеть!
**
Прежде чем добраться до моря, нужно было перейти речку. Неожиданный подарок: через посёлок протекала речка. Она впадала в море. Весь посёлок был пронизан водой как Венеция. Но в реке она – изумрудного цвета, по берегам - резные чугунные решётки и деревья в белом цвету.
Мостов, как я позже узнала, было два. Один широкий, надёжный, каменный. На нём всегда сидели женщины из экскурсбюро, окликая с настойчивостью цыганок:
– А когда я увижу мою девочку на водопадах?
– Вы даже не представляете, какую я предложу экскурсию в Сочи!
– Пешие, конные, морские прогулочки! Сафари на джипах!
Второй мост, метрах в ста от первого, был совсем иным. Узкий, едва разминуться на нём могли два человека, он провисал и покачивался под ногами, а если шли по нему несколько – раскачивался уже отчаянно, заставляя вцепляться в перила.
Зато внизу вились серебряным хороводом рыбы. Не те, которыми хвалятся рыбаки, но больше из разряда «кошачья радость». Дети кормили их, а они вились вокруг каждого куска хлеба, растерзывая его на крошки.
Как было страшно переходить в первый раз! Отчего-то крепла во мне уверенность, что если мост качнётся чуть сильнее, я соскользну непременно, и перила не удержат – прямо в реку. А плавать я умела едва-едва, только держалась на воде. Это потом уже, я перебегала по нему легко – будто танец, когда пляшут под ногою доски.
Сразу за мостом начиналась, собственно, набережная, и сувенирные лавочки. Торговцы, в большинстве своём армяне, обладали удивительной памятью. Товары у них были совершенно необычные моему глазу, и в первые дни я застревала тут надолго. Чего стоили одни только ящики, полные раковин всех цветов и размеров! Ракушки гладкие и тяжёлые, фиолетового цвета, в черную крапинку; и шипастые, шершавые, цвета кофе, напоминающие экзотические цветы; и классической формы , в какую-то мелкую чёрную клеточку, как фартук домохозяйки. Я перебирала их как наркоманка, и не могла выпустить из рук. Стоили они до смешного дёшево - десять рублей, тридцать, сорок… В каждой из них по-особенному шумело море.
Видя неофитку, торговцы с увлечением - запомнили меня тут же и на другой день уже подзывали – начинали предлагать травяные чаи, ароматические подушки на травах же, замшевые ковбойские шляпы, и плетёные – летние, деревянные бусы, кулоны из кости неведомого зверя, невесомые парео всех цветов радуги, кремы для загара и от него, местное вино – какие-нибудь «Слёзы джигита», копчёную рыбу-барабульку, и чурчхелу, похожую на разноцветные стручки. Один лишь раз я соблазнилась ею, услышав: «Тут сок граната с грецкими орехами». Мальчик лет десяти снял чурчхелу с верёвочки, а его мать, армянка, за два «стручка» так благодарила меня!
– Спасибо вам! Спасибо… – повторяла она.
Видно, растила сына одна…
Но, как мимо ракушек, не могла я пройти мимо киосков с выпечкой. Продавали в них был одно и тот же. Пирожки с картошкой и капустой, чебуреки, хачапури, ачму – пирог с сыром. Испечённое разными хозяйками, но неизменно с пылу с жару. Мне, весь день проводящей на свежем воздухе, и накупавшейся в море до одурения, всё это казалось дико вкусно.
– Дайте ачму… и пирожок с капустой… и томатный сок. И…и…, – подавляя стыд, негромко – И ещё чебурек, пожалуйста!
Армянки расцветали от обильного заказа, и через минуту-другую вручали мне тяжёлый, горячий пакет, благоухающий ароматами горячего мяса, сыра, капусты…. Каюсь, я сдерживалась, чтобы не открыть его тут же, и не начать заглатывать его вкуснейшее содержимое тут же, у них на глазах, как собака.
Я сжирала свои пирожки за углом, и тут же опять спешила к морю
Сказать, что оно меня околдовало – ничего не сказать. Оно было живое. Когда я в первый раз, не ходя далеко, прямо с набережной шагнула на пляж, и пошла к нему по крупной, плоской гальке – я шла робко. Море казалось мне высшим существом, которое примет или не примет ещё…
Какой праздничный, всепобеждающий, сине-зелёный, играющий солнечными бликами цвет! Волны в тот день были совсем не большими, но по сравнению с Волгой, море предстало ребёнком - великаном, играющим в колыбели, в этот час не сознающим силы своей.
Я присела перед ним на корточки:
– Ну, здравствуй!
Я протянула к нему руку, и море охотно плеснуло в ответ волной, дружески ударилось в ладонь, поздоровалось.
Здесь оно было довольно мутным – но тем насыщеннее казался необыкновенный, до того не виданный мною цвет. И глубина нарастала быстро. Несколько шагов от берега, и уже по грудь, и волна отрывает ноги от дна, и поднимает мягко…. Море берёт меня себе на грудь и несёт… И я, почти не умеющая плавать, барахтаюсь в его добрых объятиях, и к изумлению своему, не тону, и могу плыть ещё и еще… а море всё играет со мной: то поднимает как на качелях, то шутя, накрывает с головой, то почти выносит на берег…
Но позже я открываю для себя совсем другое море. Я ухожу далеко влево, за далекий мыс. Доходят туда немногие. Слишком далеко: нужно пройти не только городской пляж, но еще один – турбазовский.
А дальше – вотчина рыбаков. Покосившийся сарай у нарядной, как барышня, скалы. Она – в пышной юбке из каменных оборок. Сарай притулился к её подножью. Окно без стекла, просто чёрный проём. На стене написано мелом: «Осторожно, злая собака!» Злую – не пришлось увидеть ни разу. Но бегал тут добрейший маленький бобик. К каждому он направлялся, помахивая хвостом и с надеждой в глазах. Если он был рыбацкий – стыд им, что бегал он вечно голодный.
У рыбаков можно было заказать не только рыбу, но и запрещённых к ловле рапанов. Сетями тут баловались все, и рыбаки в десятом поколении – плевать они хотели на запреты.
Сразу за их сараем берег становился узок, идти становилось не так легко. Выброшенные на берег водоросли лежали толстым рыжим одеялом, а сверху – щепки, обрушившиеся со скал камни, и бессовестный туристический мусор – пивные банки, пластиковые бутылки, пакеты…
А дальше завернёшь за мыс – и начинался мой рай. Приходили сюда иногда собратья мои и по искусству, юные художники из школы искусств. Но я узнавал их толпу издалека – они шли по берегу тоже с этюдниками, с рюкзачками и ретировалась.
Я понимала, почему им хотелось сидеть здесь. Нагромождение камней выглядело поэтично и дико, и так удобно было сидеть на них. А море мелкое, идёшь и всё тебе по колени. Но зато и прозрачная вода здесь, точно в аквариуме. И ковром под ногами водоросли – зелёные, красные… Рыбки мелкими стаями, и крабы с такими ломкими, тонкими панцирями, что лучше не касаться их, а любоваться через стекло воды. И прозрачные креветки… Только бегущие зеркальные блики отделяют друг от друга две стихии – воздушную и подводную
Бесконечно долго я стояла здесь, заходила далеко в воду, даже не сняв платья – глубина была – по колени, а если волной заплеснет подол, то что ж, такая игра моря только в радость. Я стояла – со скалою за спиной, и безбрежностью впереди, и крики чаек, и мелькнувшие поблизости дельфины - они выпрыгивали из воды всегда по двое, мелькали чёрные гладкие спины, острые плавники. И такое было слияния со стихией, и такие покой и примирённость в душе, что если б сделало меня море в следующий момент пеной своею, как Русалочку, я восприняла бы это как едино возможную данность.
*
Накупавшись до абсолютного одурения – море тёплое, но если сидишь в нём часами – зубы начинают клацать, и хочется только переодеться в сухое и на берег выходишь, качаясь от усталости, ноги заплетаются об волны и о друг друга – накупавшись, я ухожу бродить по посёлку.
Долгими ступеньками поднимаюсь к армянской церкви на горе. Она в стиле модерн: пластиковые двери, купола из шоколадные панелей. Внутрь я захожу редко – непривычно. Служб тут никогда не застаю. Играет печальная музыка, оплывают свечи, и – никого. Ты одна – печаль – и Бог.
Но стоять на площадке у храма – убранной со всех сторон соцветиями нежно-розовых и пурпурных роз, меж круглыми фонарями, что в темноте зажигаются пурпурным же и ярко синим цветом… Отсюда на ладони всё: и гладь залива, и скала-юбочка, и далёкие горы, и весь посёлок… не стоишь – летишь – как героиня «Титаника». И ветер пронизывает всю.
А еще выше тянется местная «Рублёвка», чудная – на мой взгляд. Здесь почти не ступает нога отдыхающих, нет курортной суеты, безлюдно…Невысокие белые дома с балконами, увитыми розами с какими-то особо крупными цветками. Здесь кипарисы и туи, балконы обрамлены зеленью, и так легко представить на них – Джульетту. А ночами именно тут отчего-то особенно много огненных прочерков, крошечных зарниц. Одну я захватила ладонью… У жука на брюшке горело два огонька: один мягко светил жёлтым, а другой мигал тем же жёлтым как маячок.
С наступлением вечера лучше всего становилось в другой стороне набережной, там где была полукруглая гавань для яхт. Яхты тут не парадные, а всё рабочие. По вечерам они устало возвращаются в гавань, медленно несут высокие мачты. У них всё женские имена - «Эльвира», «Софья», «Марго»…Они засыпают, глубоко осев в неподвижной воде.
Мол занимают рыбаки. Они не любят, когда мимо них проходишь. То ли боятся сглаза, то ли неудобно им замахиваться, чтобы забросить удочку, если за спиной человек Впервые я вижу, что на поплавках горят зелёные огоньки, светляками пляшут на волнах.
Единственное, кого привечают рыбаки, это кошки. Отчего-то почти все они без хвостов, и страшно охочие до рыбы. Без тени страха прыгают они по камням, подбираясь ближе к воде, заглядывая рыбакам в лица. Ведь стыдно же нести домой мелкий улов! Пронзительное и требовательное: «Мяу!» - и рыба летит, и кот на лету подцепляет ее лапой, балансируя на камне на трёх.
Я медленно, тенью, иду мимо рыбаков, и меня не ругают. Я иду на набережную
Дать ночную набережную в словах мне труднее, чем написать картину. Грин дал её в «Бегущей по волнам», описывая карнавал в Гель-Гью.
«Мы были удивлены и восхищены развернувшимся зрелищем, острым и прекрасным во тьме, полной звезд. Половина горизонта предстала нашим глазам в блеске иллюминации. В воздухе висела яркая золотая сеть; сверкающие гирлянды, созвездия, огненные розы и шары электрических фонарей были, как крупный жемчуг среди золотых украшений. Казалось, стеклись сюда огни всего мира. Корабли рейда сияли, осыпанные белыми лучистыми точками. На барке, черной внизу, с освещенной, как при пожаре, палубой вертелось, рассыпая искры, огненное, алмазное колесо, и несколько ракет выбежали из-за крыш на черное небо, где, медленно завернув вниз, потухли, выронив зеленые и голубые падучие звезды. В это же время стала явственно слышна музыка; дневной гул толпы, доносившийся с набережной, иногда заглушал ее, оставляя лишь стук барабана, а потом отпускал снова, и она отчетливо раздавалась по воде, - то, что называется: "играет в ушах". Играл не один оркестр, а два, три... может быть, больше, так как иногда наступало толкущееся на месте смешение звуков»
Разноцветная плитка под ногами, ещё теплая от солнца. Медленен шаг мой, потому что вокруг идут все. Поздний, почти ночной час, но открыты все киоски, все магазины, и кафе… Кажется, что город этот сказочен - в нем вообще не спят. Взрослые и дети. Девочка на длинных верёвках, на батуте, хохоча, взлетает высоко в ночное небо…Девушка сидит в арке из роз, на качелях из роз… ее фотографируют. Острыми хороводами разбегаются на набережной, по одежде, по лицам людей зелёные огни световых игрушек. А рядом голубые - яркостью своей - новогодние, огни на занавесах кафе. Столики на улице, высокие бокалы с пивом..… Красивые юноши берут проходящих под локоть, зазывают, обещая кальян и шашлыки. Рдеют угли мангалов. Пахнет жареным мясом и рыбой.
Из каждого кафе – своя музыка, два шага пройдешь, и тебя накрывает новой волной.
– Море, море, мир бездонный, тихий шелест волн прибрежных.
А чёрное беззвучное море – в стороне - на полгоризонта, истинным хозяином всего этого великолепия. И небо - уже не чёрное, а серебряное от звезд, неисчислимая их россыпь.
*
Я решаю идти назад подвесным мостом, который так мягко качается под ногами. Чтобы подняться на него, одолеваешь кованые ступени. Никого тут нет сейчас. Все еще на набережной. Мост пустынен, и тот берег едва просматривается.
Я иду, я уже на середине. И в этот миг накрывает меня тёмной волной. Это не описать. Я не просто теряю чувство равновесия. В полной черноте вокруг – я не понимаю уже, где небо, а где река. Не ощущаю своего тела. Рук, лежащих на перилах моста. Ноги подламываются, и единственное, куда меня неудержимо тянет - это лицом вниз, навстречу воде…
– Она хочет, чтобы ты умерла, – слышу я голос…
Это не воспоминания о мамином голосе. Я не узнаю говорящего. Не могу сказать мужчина это или женщина.
Но я понимаю, что сопротивляться этой силе так же бессмысленно, как пытаться удержаться, если тебя поднимает – вся мощь волны…
Мои руки уже мертвы. И когда их накрывают другие руки, я не сразу осознаю это.
Кто-то за моей спиной. В чьих объятиях я стою? Длятся мгновения…… Первое чувство после оцепенелости, которое я чувствую – страх. Отчаянный страх. Я не хочу умирать, но я не владею своим телом. Сейчас меня удерживает только тот, кто стоит за моей спиной. А неведомая сила, помимо воли моей, всё зовёт меня из глубины.
А потом она отпускает меня, как огромная лапа. Медленно, неохотно уходя обратно в реку.
Я оборачиваюсь… Вернее пытаюсь обернуться. За моей спиной стоит Сергей.
– Ты выпила что ли? – спрашивает он, – Так качалась… Знаешь, тут и упасть можно…
**
Утром я спрашиваю Олега Евгеньевича, как подняться на верхний этаж, к Сергею.
Хозяин смотрит на меня:
– Выше тебя только крыша, – говорит он – Я давно хотел сделать там смотровую площадку, поставить столики… Да всё никак не соберусь заказать ограждение…