У Нины Борисовны не ходят ноги. Вот уже третью неделю она лежит и не может встать с постели. Для того, чтобы сесть, она руками двигает свои ноги, руками спускает их с кровати и тогда может хотя бы нормально пообедать, поставив тарелку на колени. Случилась эта беда с ней после операции. Операция была пустяковой: удалили воспаленный аппендикс. Перед этим целый день промаялась дома: на ней были две маленькие внучки, дочь ушла на работу в ночную смену, зять пришел вечером пьяный, проорал с порога привычное: «Мать, давай жрать!», поел и вскоре уже храпел в своей комнате. А она, превозмогая боль, уложила близняшек, попыталась лечь сама, но тошнота и боль в животе не унимались, и она позвонила дочери.
- Ну, мама, что же я могу сделать, я ведь на работе. Вызывай скорую!
- Какую скорую, а детей как же?
- Генка же дома, если что, присмотрит.
- Твой Генка пьян в зюзю, его не добудиться, как же, присмотрит он!
- Мама, что ты от меня хочешь? Ну, грелку положи, легче станет. Я не доктор, что делать, не знаю, с работы уйти не могу, жди до утра. Утром видно будет.
Нина Борисовна услышала раздражение в голосе дочери и положила трубку. Дочь раздражалась легко. Да и как было не раздражаться: денег вечно не хватает, муж трезвым бывает редко, а вот руки распускает частенько, тогда достается и жене, и теще. Тещу, Нину Борисовну, он давно бы прогнал, но денег, чтобы отдать дочек в детсадик, нет, поэтому приходится терпеть. А когда дочь работает в ночную смену, теща еще и ночует, что ему уж совсем не нравится. Генка Нине Борисовне тоже не нравился, хотя она считала, что он не так уж и плох, бывает и хуже. Во всяком случае, Любашке, так звали дочь, он не изменял, дочек не обижал, а что пьет – так Нина Борисовна в своей жизни непьющих мужиков не видела.
Ночь Нина Борисовна провела без сна, а утром Любаша вызвала «Скорую», и Нину Борисовну увезли в больницу. Ее практически сразу взяли на операцию, сказали, что еще немного, и аппендикс бы лопнул, и тогда все было бы намного хуже. Операция прошла успешно, Нину Борисовну на каталке отвезли в палату, переложили на кровать и пожелали отдохнуть и поспать. В палате лежали еще четверо, все они были «ходячими», три молодые девушки уже встали после операции, одну должны были оперировать завтра. Соседки очень сочувственно отнеслись к Нине Борисовне. Она была старше их всех, худая, с суровым, смуглым, как бы подсушенным на ветру лицом, с мелкой сеточкой морщин на щеках и вокруг светлых, выцветших глаз. Первые часа два она лежала молча, прислушиваясь к своим новым ощущениям, после обезболивающего укола немного оживилась и познакомилась со своими временными соседками. На вопрос об ее имени-отчеству ответила:
- Меня по батюшке сроду никто не звал. Сперва – Нинка, потом тетя Нина, а теперь баба Нина.
Девушки смочили ей воспаленные губы, «Что вы, что вы, пить после операции нельзя», принесли и потом вылили судно, и Нина Борисовна, несмотря на боль, наслаждалась их вниманием и заботой. А вечером пришла Любаша с девочками.
- Мамуля, как ты? Девчонок не хотели пускать, но я упросила, сказала, что мне их оставить не с кем.
- А Генка?- слабым голосом спросила Нина Борисовна, - опять, что ли , пьяный?
- Нет. Ему сегодня в вечернюю смену, так не пил. Тебе привет от него.
Близняшки смотрели испуганно, жались к ногам матери. Любаша поцеловала мать.
- Я тут тебе бульон куриный привезла, пока поставлю в холодильник, завтра попросишь, чтобы тебе разогрели, а то я утром не смогу прийти. Позвоню Вовке, он еще не знает, что ты в больнице, может, он утром забежит.
- Как это он забежит? Он же на работе.
- Мама, на какой работе? Он, что, тебе не сказал? – его еще на прошлой неделе уволили за прогулы: он как ушел в запой, так десять дней на работу не являлся.
- Батюшки- светы! Вот уж поистине, трутням праздник и по будням. На что же они жить-то будут? Светке вот-вот второго рожать...
- Генка предлагал к ним в ЖЭУ, им как раз слесарь нужен, так он отказался: у него, видите ли, ПТУ – слесарь КИПиА, ему в ЖЭУ не по чину.
- Вот бестолковый, - заволновалась Нина Борисовна, - А куда же Светка глядела? Как позволила на работу не ходить?
- Ты, что, Светку не знаешь? Она Митьку собрала и к матери ушла, а на Вовку плевать.
- А сейчас Вовка один, что ли, живет?
- Зачем один? Он, как из запоя вышел, на коленях прощения просил, ну, она и вернулась.
- Да я знаю, Светка – вредная: она раньше все мне на Вовку жаловалась, а я что могу? Он мне сын. Каков уродился, таков матери и пригодился. А уж со своими делами сами распутывайтесь.
- Красивая у вас дочь, - восхитились соседки по палате, когда Любаша с девочками ушли.
Любаша и впрямь была красивой: круглолицая, с высокими скулами, голубыми глазами и пышными волосами. Но выражение усталости и какой-то обреченности сводило на нет все ее очарование. Это выражение появилось у нее давно, еще когда она училась в школе. Классу к седьмому у них определилась группа ребят и девочек, которые составили, так сказать, «элиту» класса. Они все хорошо учились, много читали, все происходили из благополучных семей, все хорошо одевались. Они дружили между собой, вместе гуляли по вечерам, ходили на каток, отмечали праздники. Люба в их компанию не попала. Она училась с трудом, особенно плохо ей давались точные науки, книг в их доме никаких, кроме учебников, не было, да она и представить не могла отца или мать с книгой в руках; старший брат ее, Вовка, славился в школе как первый хулиган, был постоянно на грани исключения. Отец, сколько Люба его помнит, всегда пил горькую. Мать, усталая, замученная, часто битая пьяным отцом, вызывала жалость и раздражение. А одевалась Люба в самые дешевые одежки с китайского рынка. Поэтому в школе она чувствовала себя неуютно, с завистью и обидой смотрела на «избранных». После школы она даже не пыталась поступить в институт, а сразу пошла в техникум, после которого стала работать на заводе аппаратчицей. Чувство вечной неуверенности в себе заставило ее принять ухаживания непутевого Генки, дебошира и пьяницы. Мать была против ее замужества, больше всего ее смущало, что отец Генки сидит в тюрьме за драку.
- Ой, гляди, дочка, - говорила она. – ведь известно, что яблочко от яблони далеко не падает.
- Да, ладно тебе, мама! Генка неплохой, а что драться любит, так это по молодости, а женится – переменится.
По наивности Любаша рассказала Генке о маминых опасениях, после чего он возненавидел свою будущую тещу на всю жизнь. Когда родились двойняшки, Люба не могла обойтись без мамы, но невольно видела в ней причину семейных неурядиц, а постоянное чувство вины перед ней вызывало раздражение и обиду.
Всего этого Нина Борисовна не стала рассказывать в палате.
- Да, Любашка у меня красавица!
- На вас похожа?
- Как вам, девки, сказать, чтобы не соврать? Я красива не была, но молода была, парни заглядывались. Ну, а замуж вышла...
- Расскажите, баба Нина!
- Нет, притомилась я сегодня, завтра будет день – расскажу.
Назавтра на обходе врач сказал, что Нине Борисовне можно вставать. Вот тут-то и выяснилось, что встать она не может: ноги не слушаются. На перевязку ее повезли на каталке.
- Что с ногами?- удивился врач, - Мы ваши ноги вообще не трогали.
- Не знаю, - жалобно ответила баба Нина, - не слушаются, как парализованные.
Шли дни. Баба Нина не вставала с постели. Сменились соседки по палате, но и новые помогали ей как могли: приносили из столовой еду, приносили и уносили судно, помогали в постели умыться и почистить зубы. Каждый день приходил кто-нибудь из родных: Любаша, безработный Вовка, вредная Светка и даже ненавистный зять. Приносили фрукты, соки, баба Нина заказывала «чего-нибудь домашнего», а то надоела ей больничная еда. Дети рассказывали новости: Вовка согласился работать в ЖЭУ, уже оформляется, Генка не пьет, ему обещали повысить зарплату, дети здоровы, скучают по бабушке.
Нине Борисовне сделали рентген позвоночника и костей таза, пригласили на консультацию невропатолога и ортопеда, собрали консилиум - никто не мог понять, почему здоровые ноги не хотят ходить.
По вечерам Нина Борисовна рассказывала в палате свою жизнь. Больные менялись, и новые соседи охотно слушали рассказ «парализованной» бабушки. Нина Борисовна родилась в деревне. В шесть лет она осталась без матери. От чего умерла мать, она не знает, сама была маленькой, а после никто не рассказал. Отец женился очень скоро: в доме нужна была хозяйка. Мачеха была прямо как из русских сказок – злая и несправедливая. Маленькая Нина с шести лет работала и в доме, и в огороде как взрослая. А когда пошли дети, стала еще и нянькой. В единственном платье она и работала в огороде, и спала. Ни руки, ни ноги не отмывались дочиста, от одежды, да и от нее самой, плохо пахло. В школе никто не хотел с ней садиться за одну парту. Впрочем, в школу она ходила редко: то детей не с кем оставить, то грядки не вскопаны, то картошка не выкопана. С грехом пополам окончила четыре класса, после чего мачеха сказала: «Хватит! Дома дел полно». На вечерние посиделки она не ходила: некогда да и не в чем. По воскресеньям в клубе были танцы, как же ей хотелось туда, но мачеха и слышать не хотела, чтобы ее отпустить. Но однажды Нина все-таки взбунтовалась, и неожиданно ее поддержал отец:
-Ты что делаешь?- сказал он мачехе, - Хочешь, чтобы она всю жизнь на нашей шее сидела? Пусть ходит в клуб – может, жениха там себе найдет.
Нинка достала давно ею меряное материно платье (толстой мачехе оно не подходило), казавшееся ей сказочно красивым, на ноги надела белые парусиновые туфли и отправилась в клуб.
- Красивой не была, а молодой была, - повторила Баба Нина любимую поговорку, - и в первый же вечер Иван пошел меня провожать. А мне было все равно, с кем, лишь бы из дому уйти. Оно, конечно, не всяка мачеха – крапива, не всяка падчерица – маков цвет. Уж каков из меня маков цвет, не знаю, но только мачеха моя была злее крапивы. Стали мы с Иваном гулять да женихаться. И что ж вы думаете, влюбилась я в него, да так, что прямо себя не помнила. Известно: любовь – не пожар, а загорится – не потушишь. Ну вот гуляли мы, мы гуляли, а осенью он ко мне посватался. Конечно, мать его (отца-то у него не было), не обрадовалась, что он голь перекатную в дом привел, у меня ведь что в кармане? – вошь на аркане. Но он упертый оказался, настоял на своем. Расписались мы с ним в сельсовете, связала я в узелок пальто, платок, сапоги да и пошла к нему жить. Ну, свекровка постелила нам, а Иван и говорит: «Ну, переодевайся да будем ложиться». А я стою, глазами хлопаю: как это – переодевайся? Во что ж я могу переодеться? А он поглядел на меня, все понял, ушел, да от матери мне рубаху принес. Ну, бедному да вору любая одежка впору. Надела я материну рубаху, и легли мы с ним. А уж сколько раз она мне потом эту рубаху поминала, я и сказать не берусь. Стала я у свекровки, как и у мачехи, батрачить. Да все было не так, все не то. А тут еще родить долго не могла, опять мне в укор. Жить трудно было, денег в колхозе не платили, и подался мой Иван в город на заработки. Ну, свекровь меня совсем загрызла: мужа дома удержать не можешь. А Иван в городе к выпивке пристрастился, приехал, пьяный, стал меня поколачивать: мать мою, дескать, не уважаешь. Ну, тут у меня Вовка, потом Любаша народились, полегче стало. У свекровки вскоре рак приключился, померла она. А Иван избу заколотил, и подались мы в город. Устроился он на стройку разнорабочим, я – в контору уборщицей, детей в садик отдали. А жили в общежитии, комната двенадцать квадратов, туалет в конце коридора. Так и жили. Да все бы ничего, но сильно стал пить Иван. А напьется, кричит: убью всех, всех закопаю. Я редко без синяков ходила. Потом уж, когда с людьми познакомилась, стала с детьми от него у соседей прятаться. Он пошумит-пошумит, свалится и уснет. Мы тогда тихонько придем и тоже ложимся. Десять лет в общежитии прожили. Любашка уже в пятом классе училась, когда нам квартиру дали. Ну, а Иван пил все сильнее, а уж когда получка, так и вовсе приходил пьяней вина. Скандалил, гонял меня с детьми, а, самое плохое, Вовку стал угощать. А я, если вмешаюсь, сразу по морде получала. Я уж бояться стала, думала: убьет когда-нибудь. Но только он сам рано помер, однажды с работы до дому не дошел, сел возле подъезда на лавочку и помер. Сказали, от алкоголя, много, значит, слишком выпил. Вот и стала я детей поднимать одна. Уж как умела. В трех местах полы мыла, чтобы заработать побольше. А научить я их ничему не могла – сама ничего не знала. Вот и росли как трава в поле. Вовка уроки срывал, курил, рано выпивать начал, хорошо хоть ПТУ закончил, потом в армию взяли. Думала, в армии остепенится. Куда там! Пришел – еще больше пить стал. Да и с женой ему не повезло: вредная Светка попалась, чуть что – собрала сына и к матери. А он хоть помирай! У Любаши тоже муж пьющий, да и то сказать: где же их, непьющих, взять?! – Баба Нина помолчала, перевела дух и продолжила:
- Вот, девки, я сериал смотрела, так там муж жене завтрак на таком специальном столике прямо в постель приносил. Вот я и думаю: бывает такое в жизни или только в кино? Я всю жизнь батрачила, мне не только завтрак в постель, мне ни разу в жизни не пришлось поесть того, что не сама сварила. А ведь так приятно, когда за тобой ухаживают! Ну, все, притомилась я, давайте спать!
Баба Нина вскоре захрапела, а одна из ее соседок по палате, выздоравливающая после операции, та, что больше всех ухаживала за ней, тихонько сказала:
- Я, конечно, не врач, но я знаю, почему не ходят ноги у бабы Нины: они решили дать ей отдохнуть и хоть раз в жизни почувствовать, что ее жалеют и за ней ухаживают.