http://proza.ru/2015/10/15/1704
Михаил Васильевич Нестеров
У скамейки на липовой аллее, в Абрамцеве, где некогда Гоголь любил вести задушевные беседы с Верой Аксаковой, встретились художники Нестеров и Врубель.
Старые липы пламенели в закатном огне, цепенели в ожидании торжественного наступления ночи. Где-то на реке Воре раздавались голоса. День угасал.
Скажи мне, кудесник, любимец богов,
Что сбудется в жизни со мною?
...Открой мне всю правду, не бойся меня:
В награду любого возьмёшь ты коня...-
сказал, улыбаясь, Врубель.
-Коня?.. Зачем?.. рассеяно спросил Нестеров, думая о другом, но тут же спохватился и в тон Врубелю ответил:
Волхвы не боятся могучих владык,
А княжеский дар им не нужен;
Правдив и свободен их вещий язык
И с волей небесною дружен.
Так начался разговор Врубеля с Нестеровым. Они пришли сюда после традиционного чаепития у Мамонтовых, где, как было заведено, читали вслух. На этот раз читали"Песнь о вещем Олеге".
Помолчав, Нестеров сказал:
-Не нам ли, художникам, с "волей небесной дружить?
-Вохвы, кудесники... Всё это очень хорошо, - задумчиво ответил Врубель. - А Варфоломея-то у меня всё-таки нет... А у вас он есть!
-Вы о моей картине "Видение отроку Варфоломею"?
-А о чём же другом?
-Зато у вас "Демон"!
-Нет, дорогой Михаил Васильевич, это не то.
Ну и что же! У вас чёрт, у меня святой, полубог... - ответил Нестеров и быстро добавил: Я упрощаю, никакой он не святой. Варфоломей, как звали в детстве Сергия Радонежского, простой русский человек, он познал великую правду и передал её людям...
-Да и мой Демон, чем он не человек? Восстал он против всякой гадости на нашей мерзопакостной земле...
-Сергий Радонежский, если хотите знать, вместе с Дмитрием Донским разгромил полчища татар на Куликовом поле. Он вдохновил народ на победу. Его именем Козьма Минин сплачивал народное ополчение... Сергий потому святой, что подвиг его свят, потому что земля русская - святыня народная... Он - не дух бесплотный, витающий в кущах райских садов, а народный герой - вот он кто...
Нестеров помолчал, потом запальчиво сказал:
-А они, умники, твердят: "икона", "Нестеров - иконописец"... И тычут пальцами в картину: смотрите, смотрите, у него над головой сияние, нимб!..
-Кто же это?
-Критики, законодатели в живописи: Мясоедов, писатель Григорович, редактор "Нового времени" Суворин... Подняли крик мистика, символизм, церковность!..
-И на меня немало собак вешали... сказал Врубель. - Ваш тихий отрок Варфоломей,будущий Сергий Радонежский, - сколько мерзости и пошлости в людях он своей мечтательной святой красотой искоренил...
Догорал последний луч солнца. Тихо. В кустарниках у аллеи уже копошились чёрные тени.
Нестеров и Врубель молчали.
Первым заговорил Врубель.
-Где же вы нашли, Михаил Васильевич, образ Варфоломея?
-Это история длинная. Я пришёл к Варфоломею через муки, страдания, через самое страшное горе – смерть любимого человека…
Глухим голосом он продолжал:
-Умерла жена… Маша унесла с собой часть моей души. Я остался опустошённым, одиноким. Со мной было одно моё искусство, и я до последней кровинки отдал ему всего себя… До последнего вздоха. Тогда родилась моя картина «Христова невеста». Любовь к Маше и потеря её сделали меня художником, вложили в моё художество живую душу, - словом, всё то, что позднее оценили люди. С картины «Христова невеста» произошёл перелом во мне, появилось то, что потом развилось в нечто цельное, определённое, давшее мне своё лицо. Без этой картины не было бы того художника, имя которого Нестеров, не написал бы этот Нестеров ни «Пустынника», ни «Отрока Варфоломея», не существовало бы всего того, что было написано мною…
Врубель видел «Христову невесту» с лицом Марии Мартыновской, жены Нестерова. На выставке он долго стоял перед картиной.
…Тихой поступью идёт молодая женщина. На ней тёмно-синий сарафан, белая рубаха. Голова покрыта таким же тёмно-синим платком. Она одета, как все крестьянки на севере России. В её глазах – грусть. Кто она? Молодая инокиня, отрёкшаяся от мира и удалившаяся в глухой скит? Нет Она – простая русская женщина, убитая горем, потерявшая всё, что связывало её с жизнью. Она грустна, как грустна окружающая её северная природа. «Христова невеста» - элегия, поэтическое сказание. Ритмы этой картины – это ритмы музыки о потерянном счастье, о несбывшейся мечте. Нестеров написал ряд картин на ту же тему: «За приворотным зельём», «Молчание», «В сумерках». Художник страстно искал всё новых и новых решений выстраданной идеи.
Нестеров создал своеобразный «роман в картинах», состоящий из отдельных глав-картин, в которых «повествовал» о неизбывной тоске русской женщины по призрачному счастью. Эта тема прошла в картинах: «На горах», «За Волгой», «Великий постриг», «Думы», «Свирель», «Два лада».
Нестеровский «роман в картинах» не был бы так искренен, не трогал бы так глубоко, если бы не был автобиографичный. В образах русских женщин, показанных Нестеровым, воплощена горечь личной утраты и неугасимая вера в грядущее счастье. Нестеров полюбил запавший в душу образ, пронёс его через свою долгую жизнь, остался верен ему до конца.
…Долго сидели друзья на скамейке в абрамцевском парке, в двенадцати верстах от Троице-Сергиевой лавры, где покоится прах Сергия Радонежского. Художники думали о поэтических видениях, которыми богата эта земля, где ещё жива легенда о «белых богах», где некогда звучали речи бессмертных русских писателей, а ныне создаются произведения Репина, Поленова, Серова, Васнецова.
Пришла ночь. На тихой речке Воре засветилась лунная дорожка. Далеко в дубовой роще кричала ночная птица.
* * *
Васнецов писал Мамантовой из Киева:
«Хочу поговорить с вами о Нестерове – прежде всего о его картине «Пустынник». Такой серьёзной и крупной картины я, по правде, и не ждал… Вся картина взята удивительно симпатично и в то же время вполне характерно. В самом пустыннике найдена такая тёплая и глубокая чёрточка умиротворённого человека. Порадовался, порадовался искренне за Нестерова. Написана и нарисована фигура прекрасно, и пейзаж тоже прекрасный – вполне тихий и пустынный…
Вообще от картины веет удивительным душевным теплом. Я, было, в своё время хотел предложить ему работу в соборе (неважную в денежном отношении) – копировать с моих эскизов на столбах фигуры отдельных святых русских; но теперь, увидевши такую самостоятельную и глубокую вещь, беру назад своё намерение – мне совестно предлагать ему такую несамостоятельную работу – он должен своё работать».
Чем поразил современников «Пустынник»?
Тем, что и фигура пустынника, и окружающая природа «самостоятельны и глубоки». Нестеров увидел русскую природу так, как не смогли её увидеть до него ни Куинджи, ни Шишкин, ни даже Саврасов.
Левитан, мнение которого особенно ценил Нестеров, увидев «Пустынника», восторженно сказал:
-Чёрт побери, как хорошо!
Пейзаж поражал своей новизной: он был пронизан тёплой, проникающей в душу светлой радостью. Встреча с природой, показанная Нестеровым, это встреча с горячо любимым, близким существом. Сам пустынник словно светится. От него веет какой-то высшей мудрой правдой.
О своих поисках образа пустынника Нестеров рассказывал так: «Я давно уже наметил себе у Троицы идеальную модель для головы «Пустынника». Это был старичок-монах, постоянно бывавший у «ранней», стоявший слева у клироса Большого Троицкого собора. Любуясь этим старичком, я как-то не решался к нему подойти, попросить его мне позировать… Дни шли да шли… Однажды, уже в середине лета, прихожу я в собор, а моего старичка нет – пропал старик… Я спрашивал кого-то о нём – мне говорят: «Это вы об отце Гордее, так он помер. Поболел, да и помер». Я так и остолбенел: был старичок – и нет его. Что делать, стал вспоминать его образ, чертить в альбом: что-то выходит, да не то. Там, в натуре, куда было интереснее. Эти маленькие, ровные зубки, как жемчуг. Эта детская улыбка и светящиеся бесконечной добротой глазки… Где я их возьму?
Я сам кругом виноват: смалодушничал!.. Прошло ещё сколько-то. По старой привычке зашёл в собор на своё место, с которого, бывало, наблюдал старичка. О радость, он опять стоит на своём месте, улыбается, подперев пальцем седую бородку! Значит он не умер, мне солгали… Обедня отошла. Мой отец Гордей пошёл своими маленькими, старческими шажками домой. Я за ним. Заговорил. Он смотрит на меня и ровно ничего не понимает. Так и ушёл от меня куда-то в монастырскую богадельню… Ну, думаю, нет же, я добьюсь своего, напишу тебя! Так прошло ещё несколько дней. Старичок всё упирался, отговариваясь «грехом», на что я приводил примеры, его смущающие. Указывал на портреты митрополитов: Платона-митрополита и других… И наконец, с тем ли, чтобы от меня отвязаться, - отец Гордей неожиданно сказал: «Ну, ладно, нанимай извозчика, поедем. Больше часу не мучь только…». Тотчас же я подхватил свою жертву, усадил на извозчика – и марш… Приехал – и писать. Писал с жаром, взял всё, что смог: этюд был у меня. Распростились с отцом Гордеем… Теперь оставалось написать пейзаж, осенний пейзаж с рябинкой. Пока что написал молодую елочку».
Картина Нестерова была показана на 17 выставке передвижников. Из 186 картин, которые были представлены художниками, только 45 попали в каталог, в том числе «Пустынник». Ещё до выставки Третьяков купил картину для своей галереи. На полученный гонорар Нестеров отправился в путешествие по Европе.
Успех «Пустынника» подтвердил правдивость искусства Нестерова. Художник сумел вдохнуть в картину тихую счастливую простоту человека, впитавшего великое спокойствие природы. Нестеров раскрыл тайну взаимодействия человека и природы, показал неутолимую тоску человека по гармонии, светлой тишине, силу этих чувств в борьбе со злом, ложью, насилием в осквернённом мире.
«Я избегал изображать так называемые сильные страсти, предпочитая им наш тихий пейзаж, человека, живущего внутренней жизнью», - писал Нестеров. Это своеобразное мироощущение, вера в торжество добра выдвинули его в первые ряды русских живописцев.
Одним из шедевров Нестерова по праву считается картина «Видение отроку Варфоломею». Крамской так определяет отношение художника к картине: «Художественное произведение, возникая в душе художника, органически возбуждает (и должно возбуждать) к себе такую любовь художника, что он не может оторваться от картины, пока не употребит всех своих сил для её исполнения; он не может успокоиться на одних намёках, он считает себя обязанным всё обработать до той ясности, с какою предмет возник в его душе».
Нестеров, работая над картинами о Сергии Радонежском, не остановился на полпути, отдал работе всего себя без остатка, пока не достиг того, к чему стремился. Он стремился овладеть душой зрителя, передать ему свои мысли и чувства. А это требовало немалого: красками, композицией, ритмами проникнуть в душу человека, пленить светлой верой в добро, любовью к ближнему, неистребимой радостью от единения с природой – вечным источником душевной чистоты.
В своих записках Нестеров писал, что «Видение отроку Варфоломею» - произведение, наиболее полно и совершенно выразившее его душевные стремления, художественный идеал. В этой картине, утверждал художник, воплотились его искусство, бытиё, мечты. «Жить буду не я. Жить будет «Отрок Варфоломей». Вот, если через тридцать, пятьдесят лет после моей смерти он ещё будет что-то говорить людям – значит, он живой, значит, жив и я».
Впервые замысел картины зародился у Нестерова во время его поездки в Италию. В альбоме тех лет есть одна зарисовка: под старым дубом стоит в чёрной одежде схимник, перед ним остановился босой мальчик с русой головой; его глаза устремлены на старца, мальчик внимает его словам. В этом первом наброске намечена будущая картина.
Охваченный страстным желанием поскорее взяться за работу – осуществить возникшую идею картины о Сергии Радонежском, Нестеров едет в Абрамцево, где живы исторические воспоминания, легенды и рассказы о жизни исторические воспоминания, легенды и рассказы о жизни Сергия Радонежского. Художники абрамцевского кружка не раз обращались к сюжетам, связанным с Троице-Сергиевой лаврой. Васнецов написал Сергия Радонежского в виде старого измождённого подвижника. Художница Е.Д.Поленова писала отрока Сергия. Суриков написал обедню в Троицком соборе.
Где, как не в Абрамцеве, где сама природа олицетворяет задушевную красоту древней и настоящей Руси, отдаться зову души – творить Сергия Радонежского! Нестеров пишет:
«…Однажды с террасы абрамцевского дома совершенно неожиданно моим глазам представилась такая русская, такая осенняя красота. Слева холмы, под ними вьётся речка (аксаковская Воря). Там где-то розоватые осенние дали, поднимается дымок, ближе капустные малахитовые огороды, справа золотистая роща. Кое-что изменить, что-то добавить, и фон для моего Варфоломея такой, что лучше не выдумать. И я принялся за этюд. Он удался, а главное, я, смотря на этот пейзаж, им любуясь и работая свой этюд, проникся каким-то особым чувством «подлинности», историчности его: именно такой, а не иной, стало мне казаться, должен был быть ландшафт».
Для картины была выбрана осень. Та, о которой Тютчев писал:
Есть в светлости осенних вечеров
Умильная таинственная прелесть…
Осенний абрамцевский пейзаж наиболее соответствовал образу отрока Варфоломея, всему духовному строю картины.
Это – фон, а где взять самого отрока? Каков он – Варфоломей, в экстазе застывший перед видением?
«Надо найти голову для отрока, такую же убедительную, как пейзаж, - вспоминал Нестеров. – Я всюду приглядывался к детям и пока что писал фигуру мальчика, писал фигуру старца…
Время шло, было начало сентября. Я начал тревожиться, ведь надо было ещё написать эскиз. В те дни у меня были лишь альбомные наброски композиции картины и она готовой жила в моём воображении, но этого для меня было мало. А вот головы , такой головы, как мне мерещилась для будущего Сергия, у меня ещё не было под рукой.
И вот однажды, идя по деревне, я заметил девочку лет десяти, стриженую, с большими, широко открытыми удивлёнными голубыми глазами, болезненную. Рот был у неё какой-то скорбный, горячо дышащий… Я замер, как перед видением. Я действительно нашёл то, что грезилось мне: это и был «документ», «подлинник» моих грёз. Ни минуты не думая, я остановил девочку, спросил, где она живёт, и узнал, что она здешняя, что она дочь Марьи, что изба их вторая с краю, что её, девочку, зовут так-то и что она долго болела грудью, что вот недавно встала и идёт куда-то.
На моё счастье, на другой день – день был такой, как мне надобно: серенький, ясный, тёплый, и я, взяв краски, римскую лимонную дощечку, зашёл за моей больнушкой и, устроившись попокойнее, начал работать. Дело шло ладно. Мне был необходим не столько красочный этюд, как тонкий, точный рисунок с хрупкой, нервной девочки. Работал я напряжённо, стараясь увидеть больше того, что, может быть, давала мне моя модель. Её бледное, осунувшееся, с голубыми жилками личико было моментами прекрасно. Я совершенно отождествлял это личико с моим будущим отроком Варфоломеем. У моей девочки не только было хорошо личико, но и ручки, такие худенькие с нервно сжатыми пальчиками. Таким образом, я нашёл не одно лишь лицо Варфоломея, но и руки его. В 2-3 сеанса был сделан этот этюд… Весь материал был налицо. Надо приниматься за последний этюд красками. Я сделал его быстро и тут же нанял пустую дачу в соседней деревне. В половине сентября переехал туда, развернул холст и, несмотря на тёмные осенние дни, начал рисовать свою картину. Жилось мне в те дни хорошо. Я полон был своей картиной».
Нестеров уверял, что жилось ему «хорошо», однако, как потом выяснилось, эта была работа до изнеможения, жизнь впроголодь. Он был поглощён картиной, оторваться от неё не мог, не чувствовал бытовых невзгод, нарастающей слабости, необходимости отдохнуть.
Елизавета Григорьевна Мамонтова, следившая с обострённым вниманием за созданием картины, с тревогой посылала Нестерову письмо за письмом. «Приезжайте, ради бога, скорее в Абрамцево. Вам необходимо отдохнуть, нельзя доводить себя до изнеможения…»
А Нестеров продолжал работать. Порой ему казалось, что он перевоплощается в своего мальчика Варфоломея, покорённого видением святого старца, от которого исходила радостная, но мучительная благость. Наконец, Нестеров почувствовал полное истощение сил и уехал, но не в Абрамцево, а к себе в родную Уфу, где тяжело заболел.
Чуть оправившись, Нестеров снова с жаром взялся за работу, снова, не зная отдыха, писал целыми днями. Кончилось тем, что однажды во время работы он упал без чувств на картину. В доме поднялся переполох, прибежали мать и сестра, его уложили в постель. Картина была порвана. Художнику пришлось переписывать её. И снова работа до самозабвения.
«Я пишу голову Варфоломея… - сообщает Нестеров Мамонтовой. – Голова удалась, есть и картина». И добавляет, что с головы Варфоломея он удалил венчик (нимб), «оставив таковой» над головой старца-видения, чтобы показать старца как явление сверхъестественное.
Картина закончена. Как примут её. Прежде, чем послать картину на выставку художник решил показать её друзьям. Первым увидел картину Василий Иванович Суриков. Долго молчал, Нестеров начал нервничать, понимая, что никто другой лучше не сможет оценить картину, потому что Суриков владел тайной проникновения в глубинную суть исторических событий. Художник смотрел на «Варфоломея» то издалека, то подходил совсем близко, словно изучал картину, и… горячо похвалил.
За Суриковым пришёл Левитан. Со свойственной ему экспрессией долго говорил о фоне «Варфоломея» - о пейзаже, который его тронул своим лиризмом, тихой красотой, раскрывающими глубоко запрятанную идею картины.
Картину Нестеров показал Васнецову, Остроухову, Архипову, Степанову – все поздравляли автора.
На выставке картина произвела большое впечатление. Но… «Одних картина привела в искреннее негодование, - писали тогда критики, - других в полное недоумение, третьих в неописуемый восторг. Стасов протестовал против показа «Варфоломея» на выставке, как произведения вредного, проникнутого мистицизмом. «Это – не передовое искусство, а икона, - доказывал Стасов. – Посмотрите на старика с нимбом вокруг головы. Икона!»
Стасов разыскал на выставке Третьякова и стал убеждать его отказаться от покупки картины.
-Благодарю вас за сказанное, - ответил Третьяков.- Картину Нестерова я купил ещё в Москве, и если бы не купил её там, то купил бы сейчас здесь, выслушав все ваши обвинения.
Картина осталась на выставке, привлекая всё больше и больше сторонников.
…На холсте был мальчик. Простой крестьянский мальчик. С русой головой, в лаптях, в белой длинной полотняной рубахе. Он сложил молитвенно руки и смотрит перед собой. В глазах не удивление, не страх, а тихая, чуть-чуть умиротворённая радость. Перед ним видение – старец, вышедший из кряжистого дуба. Мальчик Варфоломей, будущий «святой» Сергий Радонежский, как бы подготовлен к встрече, словно он знает, что видение должно было появиться. Об этом ему шептали еле ощутимые ветерки, курлыканье невидимых журавлей в небе. К нему взывало осеннее золото лесов, тронутые желтизной изумрудные луга, хрустальные тихие воды, чистое бледно-палевое небо…
Варфоломей сложил ладони рук. Для молитвы? Заступничества от зла, неволи, угнетения? Крестьянский сын Варфоломей, а вместе с ним и вся притихшая природа ждут любви, счастья. В глазах мальчика – вера в грядущее. Он не просит благодеяний, он верит в правду, знает – она придёт…
Краски, композиция, ритм картины, глубинный смысл и разбуженные эмоции – всё звучит как светлая кантата о человеческом счастье.
Окрылённый успехом «Варфоломея», Нестеров решает создать живописноё «Житиё преподобного Сергия» - серию картин о Сергии Радонежском. Он пишет картину «Сергий с медведем». Вслед за ней – «Юность Сергия». Третьяков заинтересовался, решил купить все картины для своей галереи. Созданный Нестеровым триптих был показан на 25 юбилейной передвижной выставке. Художник до последних лет лелеял в душе образ Сергия. Второй цикл картин о нём Нестеров создал уже глубоким стариком.
* * *
-Писать Толстого… Вписать его в мою картину… Как мне справиться с этой задачей?.. – долго раздумывал Нестеров, перед тем как сесть за стол и написать письмо жене Льва Николаевича, Софье Андреевне Толстой:
«Милостивая государыня Софья Андреевна!
Приступая к выполнению задуманной мною картины, в композицию которой среди людей по яркости христианского веропонимания примечательных войдут и исторические личности, как гр. Лев Николаевич Толстой, для меня было бы крайне драгоценно иметь хотя бы набросок, сделанный непосредственно с Льва Николаевича. Я решаюсь потому через Ваше посредство обратиться с почтительной просьбой к Льву Николаевичу разрешить мне с вышеупомянутой целью во второй половине июля приехать в Ясную Поляну.
Буду очень признателен за ответ на настоящее письмо.
С глубоким почтением и преданностью остаюсь
Михаил Нестеров».
Ответ был неутешительный. Художнику было разрешено приехать и только «взглянуть» на Толстого, а «позировать Лев Николаевич не может», так как слаб и «времени у него мало».
Нестеров поехал только «взглянуть». Но затем по приглашению самого Льва Николаевича остался и сделал зарисовки. Толстой тепло отнесся к Нестерову.
Уезжая из Ясной Поляны, Нестеров сказал, что очень хочет написать портрет Льва Николаевича, так как лицо писателя «не исчерпано портретистами, можно ещё прочесть в нём нечто никем непрочитанное.
Нестерову были высланы в Киев, где он находился, фотоснимки Льва Николаевича.
Прошёл год. И на своей выставке Нестеров встретил Софью Андреевну Толстую.
-Почему не приезжаете к нам, в Ясную? Хотите писать Льва Николаевича? – спросила она.
-Конечно! Очень даже хочу, но Лев Николаевич ведь не любит позировать…
-Это и так, и не так. Всё можно устроить…
-Очень благодарю вас.
-До свидания в Ясной!
Нестеров вскоре поехал туда. На следующий день начал писать портрет. Толстой отметил в своей записной книжке приезд Нестерова. Вскоре появились и другие записи: «Нестеров писал», «Портрет пишут», «Живёт Нестеров – приятный». Лаконичные дневниковые строки Толстого говорят о хорошем впечатлении, которое произвёл Нестеров в Ясной Поляне.
Нестеров пишет Толстого за шахматами. Во второй раз художник снова писал Толстого в том же виде. Наконец, ему удалось писать Льва Николаевича во весь рост. После обеда он вышел на балкон; на предложение Нестерова постоять на балконе – согласился. Так и запечатлел его художник: в светло-синей фланелевой блузе, в своей излюбленной позе – руки заложены за спину.
Нестеров работал с огромным напряжением. Он решил показать Толстого на фоне родной, близкой его сердцу яснополянской природы. Надо показать её так, как видел её сам Толстой, как писал о ней: «…Смотришь на закат солнца в июле, а потом на зелень. Она голубовата переливами, как будто под дымкой. В самый жар воробьи лениво, однообразно перепрыгивают и чирикают за застрехой амбара.
Вечером сидишь на балконе, стрижи делают круги над домом, иногда один отделяется и, как пуля, звуком пролетает над головой… Ночью после дождя иду по саду домой. Всё тихо, за аллеей яблоко падает на мокрые листья. В ущерб месяца месячная заря имеет характер волшебный. От дождя пол балкона тёмно-серый, зелень выставленных цветов тёмная».
Художник с особой тщательностью и любовью собрал эти драгоценные черты русской природы, где жил и творил «великий старец». На портрете Толстой один. Но он не одинок, он слит с природой, спаян с могучей силой.
Толстого писали художники Крамской, Репин, Ге. Каждый из них показывал его по-разному: за письменным столом, в поле за плугом, на прогулке, то спокойно работающим, то возбуждённым после горячего спора.
«Его страстные и в высшей степени радикальные суждения, - рассказывал Репин, когда писал портрет Толстого, - взбудораживали меня до того, что я не мог спать, голова шла кругом от его беспощадных приговоров отжившим формам жизни».
Нестеров стремился показать Толстого, углублённого в свои думы, мудрого, просветленного.
…Толстой стоит у пруда, за ним – тёмная аллея. Летний день гаснет. Толстой спокойно смотрит вперёд, словно любуется, прощается с дорогим его сердцу видом на тихий пруд, дальний берег, где раскинуты избы с соломенными крышами… И кажется, что где-то в складках губ застыла улыбка.
-Я вот думаю, какое преимущество наше перед вами – молодыми. Вам нужно думать о картинах, о будущем; наши картины все кончены – и в этом наш большой барыш. Думаешь, как бы себя сохранить получше на сегодня.
Конечно, не только об этом думал Л.Н.Толстой. Во время пребывания Нестерова в Ясной Поляне часто возникали разговоры о литературе и искусстве.
-Читали ли книжку Ромена Роллана о Микеланджело?
-Нет, к сожалению.
-Она у меня есть, мне прислал её автор; не хотите ли послушать некоторые места из неё?
-Буду очень рад.
И Толстой, восторгаясь красотой стиля Роллана, стал с упоением читать.
Нестеров был свидетелем того, как у Толстого за чаем завязался спор с приехавшим известным журналистом Меньшиковым, сотрудником реакционной газеты «Новое время». Спор кончился тем, что Лев Николаевич, бросив салфетку, вышел из-за стола, а Меньшиков в тот же день, не простившись, уехал из Ясной Поляны.
Вероятно, Толстой не только заботился о том, «как бы себя сохранить получше на сегодня».
«Толстой – целая поэма, - пишет Нестеров в письме из Ясной Поляны. – Он – великий художник… Он вечно увлекается сам и чарует других многогранностью своего великого дара».
Портрет, созданный Нестеровым, оказался новым. Никто из художников так не писал Толстого.
Крамской создал портрет писателя, только что закончившего «Анну Каренину».
Художник Ге показал Толстого сидевшим за письменным столом…
…Тогда Лев Николаевич дописывал последние строки статьи «В чём моя вера».
Репин о написанных им портретах Толстого писал: «Грозные нависшие брови, пронзительные глаза – это несомненный властелин».
Нестеров увидел Толстого иным. Образ Толстого, созданный художником, перекликается с литературным портретом, написанным Алексеем Максимовичем Горьким:
«…Нет человека более достойного имени гения, более сложного, противоречивого и во всём прекрасного, да, да, во всём. Прекрасного в каком-то особом смысле, широком, неуловимом словами; в нём есть нечто, всегда возбуждавшее у меня желание кричать всем и каждому: смотрите, какой удивительный человек живёт на земле.
…Человек человечества!»
«Видел я его однажды… - вспоминал Горький, - на самом берегу моря, среди камней, заметил его маленькую, угловатую фигурку, в сером, помятом тряпье и скомканной шляпе. Сидит, подперев скулы руками, - между пальцев веют серебряные волосы бороды, - и смотрит вдаль, в море, а к ногам его послушно подкатываются, ластятся зеленоватые волнишки, как бы рассказывая нечто о себе старому ведуну