Век кондуктора, или Ночь смерти глазами любви

                Елена РЯБОВА






               




               

   ВЕК КОНДУКТОРА,
                или
                НОЧЬ СМЕРТИ ГЛАЗАМИ ЛЮБВИ

                Экзистенциальный женский роман               





















               





Барнаул
                2010 год
                От автора

Этот роман о муках и радостях любви провинциальной журналистки к заезжему дирижеру из столиц, который открыл героине врата в мир божественной классической музыки, – второй по счету.
Он – продолжение первого тома под названием «Год кондуктора, или Метаморфозы любви». Кондуктор, в переводе с английского, - это и есть дирижер. Или, если углубиться в подробности перевода, - ПРОВОДНИК, указывающий нашим душам путь из одной реальности в другую – из мирской обыденности в ирреальный метафизический мир звуков сладких.
Однако второй том, в котором есть место и  любви, и классической музыке, я постаралась написать так, чтобы он был одновременно и продолжением первого, и совершенно отдельным произведением. Иначе говоря, его можно читать, абсолютно ничего не зная о тех событиях, которые описаны в первом томе. Нужно лишь набраться терпения и внимательнейшим образом прочесть предисловие к тому второму.
Тут стоит подчеркнуть, что идея продолжить свое повествование о любви провинциальной журналистки к заезжему кондуктору и классической музыке принадлежала вовсе не мне. Писать второй том я начала благодаря настоятельным просьбам некоторых моих читательниц, которым жутко хотелось знать, «а что же было дальше?!»
А одна из моих приятельниц, ставшая впоследствии одной из эпизодических героинь, подсказала мне даже генеральную идею второго тома: попытаться исследовать магическую силу начертанного на бумаге слова. То есть показать, КАК повлиял изданный роман на судьбы его героев. Во всяком случае, двух главных действующих лиц – провинциальной журналистки и заезжего дирижера из столиц…   
Ну, и я, помолясь, взялась за дело!















               










                Предисловие

                Нам не дано предугадать,
                Как слово наше отзовется!
                И нам сочувствие дается,
                Как нам дается благодать…
                Федор Тютчев

                1.

    …Я сижу за небольшим кухонно-письменным столиком в уютнейшем деревянном домишке, который невесть когда был выстроен неизвестным мне мастером на высоком берегу Холодной Реки в моем раю обетованном – в маленькой горной деревушке.
Предо мной источает излюбленный аромат непременная чашка бодрящего черного напитка, в левой руке дымится сигарета, а правой я привычно сжимаю верное мое стило, которое медленно и упрямо, строчка за строчкой, выводит мой лечебный психотерапевтический роман.
Сие подробнейшее литературное жизнеописание, по мнению моего друга Поэта (психиатра по основной профессии и драматурга по призванию), призвано избавить меня, сорокасемилетнюю (!) даму, от неотвратимых разрушительных последствий моей большой и светлой, но, увы, неразделенной (и потому чрезвычайно мучительной) любви к заезжему дирижеру из столиц, которому я дала имя Ангел. За то, что он, заставив мою душу распахнуться навстречу божественной Музыке, как будто бы открыл для меня Врата Рая. Впрочем, и ада тоже…
Я пишу и почти безоговорочно верю в то, что мой роман окончательно избавит меня от моей неразделенной любви. Ведь удалось же великому французскому композитору Гектору Берлиозу излечиться от своей сумасшедшей страсти к одной английской актрисе посредством создания потрясающей «Фантастической симфонии», посвященной его предмету…
Есть у меня и еще одна, гораздо более важная и возвышенная творческая задача – спеть ликующий гимн божественной Музыке, любовь к которой разбудил во мне мой несравненный кондуктор. Ибо вначале я возлюбила Музыку и лишь затем – Ангела…
За моим зимним окном потихоньку и незаметно рассеивается утренний сумрак, падает неспешными хлопьями (будто в замедленной киносъемке) ослепительный пушистый снег невиданной белизны; торжественно молчит первозданная заоконная тишина, чей царственный покой нарушает лишь мирная и теплотворная музыка играющего в печке огня да прихотливо аритмичное веселое потрескиванье пылающего дерева…

2

Медленно выводя верным своим стилом строчку за строчкой на клетчатом листе большой толстой тетради (потом, вечером и непременно под музыку я наберу все написанное на компьютере), я как будто бы раздваиваюсь.
Одна часть меня остается сидеть за кухонным столиком и внимать оглушительной музыке тишины и покоя, а другая без руля и ветрил уносится в иное время и иное место действия: в не столь уж далекое прошлое – в покинутый мною осьмнадцать лун назад шумный и суетный город, мой вроде бы родной, но отчего-то не слишком любимый Б.
И оказываюсь я, по большей части, за другим своим, городским кухонным столом, уставленным немудреными яствами. А напротив меня восседает на старом диванчике мой сияющеглазый, вечно юный (хоть и старше меня почти на десяток лет) Ангел, рассуждающий в изысканной своей манере о божественной музыке, житейских событиях или эротике, о своих неудавшихся брачных и внебрачных связях с женщинами, родившими Ангелу четверку детей; об их судьбах и о будущем моей почти уже взрослой Дочери-студентки.
Мы не забываем с трепетным пиететом обсудить и двух воистину феноменальных дам: ангельскую педагогиню Главную Елену, возлюбившую юного (семнадцатилетнего!) Ангела в моем примерно (слегка за сорок) возрасте (а потом их «преступная» связь длилась аж три десятка лет и оборвалась лишь смертью Главной Елены) и отчаянно жизнелюбивую ангельскую матушку – Старую Даму, перешагнувшую девяностолетний рубеж, но с завидной регулярностью выходящую в культурный свет.
А еще мы печалимся и удивляемся  странноватым малоплодородным свойствам б-ской культурной (и в частности, филармонической) нивы, на которой отчего-то плохо приживаются истинные таланты, до которых губернским властям почти что нет дела – в разительном очевидном отличии от других, равных по статусу Б., сибирских городов…
А потом, покончив с трапезами и беседами, я оказываюсь в концертном зале и со священным трепетом ожидаю того волнующего момента, когда музыканты настроят на единый лад сладкозвучные скрипки, виолончели, валторны, кларнеты, фаготы, трубы и прочие волшебные флейты. И только тогда на сцену энергичным и легким юношеским шагом выбежит Ангел, осенит публику радушной и лукавой магнетической улыбкой, взлетит за дирижерский пульт, замрет недвижно на мгновенье, послушает воцарившуюся в зале тишину и лишь затем взмахнет своими крыльями и произведет на свет Музыку! Чайковского или Бетховена, Моцарта или Листа, Шопена или Сметану, Римского-Корсакова или Глинку, Штрауса или Дунаевского…
А я в этой музыке немедленно растворюсь, сделаюсь невесомым облачком и воспарю, подгоняемая взмахами ангельских крыльев, к небесам, солнцу, к Господу Богу и ко всем его ангелам, которые с готовностью закружат меня  в упоительнейшем воздушном танце…
Но вот гимнически мощно звучат (или, напротив, как будто бы гаснут  и растворяются) финальные аккорды – и я, беспечально распрощавшись с моими божественными партнерами по небесным танцам, благодарно аплодирую Ангелу и всякий раз думаю одно и то же.
Мой Ангел, повторяю я себе неустанно, - не просто гениальный (хоть всем миром и не признанный) дирижер, он – истинный, богоравный кондуктор, что в языке английском (conduct, conducter) означает не только управление оркестром, но службу проводником, самозабвенным сталкером, переносящим наши души из одной сферы бытия в другую – из низшего земного слоя в высшие, поднебесные…

3

О нет, верный мой читатель, я ничуть не сожалею о том, что, покинув город Б., Ангела и его Музыку, переселилась в давно мною вожделенную маленькую горную деревушку.
Во-первых, потому, что, израненная ангельскими (хоть и коротко остриженными) коготочками, истекающая кровью и не на шутку изготовившаяся к смерти душа моя остро нуждалась в исцелении отнюдь не лекарственными средствами, а именно в резчайшей смене образа и места действия.
Во-вторых, и Музыка, и Ангел навсегда остались со мной: в моей фонотеке и в закрытом файле компьютера моей души, который (файл) я приотворяла лишь настолько, чтобы во мне не угасала искра литературного творчества, без коей я вряд ли смогла бы столь вдохновенно и неустанно кропать свой роман!
Более того, со мной в маленькой горной деревушке обитали сразу четыре Ангела.
Первый – галантный искуситель Дон Жуан и искуснейший лицедей, умело и ласково принудивший меня в него без памяти влюбиться и испытать доселе неведомое неземное блаженство, а вслед за тем – неодолимое желание стать верной и вечной его половиной; Ангел, вдруг отбросивший все маски и объявивший меня едва ли не главной частью своей жизни, а вслед за тем нежданно и внезапно (как будто испугавшись опалить крылья и душу в пламени моей любви) явившийся в мой город на очередную гастроль с Новой Еленой, к которой, похоже, привязал себя как к мачте корабля, подобно Одиссею, убегающему от сладкоголосых сирен, - и тем самым едва не убил меня!
Второй – блистательный сияющеглазый кондуктор с пушистым нимбом над головой и завораживающим спектаклем дирижерской спины, скульптурно ваяющий из невидимых сгустков музыкальной энергии божественные мелодии.
Третий – это мой рукотворный герой, объемный и противоречивый (а местами отнюдь не ангельский) образ которого я, с Божьей помощью, создаю на бумаге из букв, слов, предложений и фрагментов письменной речи.
И четвертый – мой самый любимый, невидимый глазом иллюзорный Ангел, которого я всякий раз ощущаю сидящим на левом (ближе к сердцу) подлокотнике своего старенького кресла в те частые моменты, когда я, трепеща, возносясь и растворяясь, отдаюсь Музыке…
Ибо, думаю я, прав был Стендаль, заявивший однажды, что «музыка, когда она совершенна, приводит сердце в точно такое же состояние, какое испытываешь, наслаждаясь присутствием любимого существа»! И я возношу хвалу Господу за то, что он научил меня радоваться лишь сотворенной мною иллюзии Ангела, которая не причиняет мне совершенно никакой боли…

4

Я пишу свой роман и уже предвижу, что гипотетические мои читатели, возможно, спросят меня, не уливалась ли я горючими слезами, воссоздавая на бумаге душераздирающую историю моей любви к Ангелу? Да, готов у меня ответ, иногда уливалась. Но лишь в процессе необходимого перечитывания и правки текста, когда иные эпизоды, превратившись в литературные фрагменты,  казались мне гораздо более страдательными, чем их «прототипы».
Да-да, я почти не плакала, потому что не пережевывала бездумно (как корова подножную травку) недавнее прошлое, а творила из него, перемешивая правду с вымыслом, психоанализом и мистикой, совершенно иную, новую реальность, лишь отчасти похожую на жизнь.
Иначе говоря, моим главным рабочим органом была не столько горячая трепещущая душа, сколько холодная голова, ибо мне приходилось довольно много философствовать, размышляя не только о Музыке, метаморфозах любви и прихотливом непостижимом Божьем промысле, но и о причинах творческой невостребованности и человеческой нереализованности истинного таланта (на примере Ангела, разумеется), как будто специально ломающего всякий умозрительный сук, на котором он только что угнездился; о нашей российской (и в частности, б-ской) недопросвещенности, о странных ехидно-иронических взаимоотношениях духовного и эротического начал и о многом другом. Так что плакать мне, господа хорошие, было попросту некогда!
Да и к чему слезы?! Я ведь была истинно, абсолютно счастлива в маленькой своей горной деревушке, где мне вовсе не нужно было ждать Ангела, и я ничуть не страдала от его естественного отсутствия; где глазам моим было всякий день чем восторгаться, тело с упоением отдавалось водной, воздушной и солнечной стихиям (а зимой теплу  рукотворного печного огня); душа же совершенно свободно парила в немудреных, но часто очень мудрых беседах и с Суровой моей Подругой, которая обладала уникальной способностью с первого взгляда видеть темные стороны души любого, встретившегося на ее пути человека; и с черноокой прорицательницей Баянисткой; и с урожденной хранительницей очага – поэтессой Француженкой и мужем ее Арлекином, который все строил и строил свое трехэтажное архитектурное чудо, напоминавшее средневековую крепость…
Памятуя о том, что архитектура есть ничто иное,  как навеки застывшая Музыка, я искренне восхищалась деяниями Арлекина и даже (стыдясь своих предательских по отношению к Француженке мыслей) подумывала о том, что, окажись Арлекин в одиночестве, я с радостью согласилась бы стать его подругой. И когда-нибудь это могло бы случиться….
Но вышло все совсем иначе…



Часть первая

Возвращение из Эдема

Глава первая

Охранная грамота

                1

Сколько-то дней назад, в середине минувшего декабря, вьюжным вечером ко мне влетела взволнованная Баянистка и, не успев скинуть валенки, прямо с порога огорошила меня тревожной вестью: «мою» деревенскую районную газету, которую я почти полтора года возглавляла, после череды январских праздников, возможно, закроют, ибо содержать ее районному бюджету вдруг стало не по карману!
- Но ты не очень-то волнуйся, - попыталась успокоить меня Баянистка, - Тебе обязательно предложат какую-нибудь другую работу. Станешь, например, чиновницей районного масштаба и будешь не словом, а делом людям помогать!
- Ты сама-то веришь в то, что говоришь? – Урезонила я Баянистку. – Так мне и дадут свободу действий в руки! Мне, наоборот, скорее эти самые руки свяжут и рот заткнут. За мою дурацкую максималистскую склонность к высшей справедливости! Вряд ли я сумею играть в их игры!
       - Ну, тогда станешь  простой школьной учительницей. Вакансия на предмет «Мировая художественная культура» в нашей школе как раз имеется. Хотя зарабатывать тебе, конечно же, придется жалкие гроши. Ну, так станешь огородом серьезнее заниматься – да и выживешь, как все мы! Не возвращаться же тебе в Б. к старым баранам, - резонно вещала Баянистка. – Я убеждена, что твой кондуктор для тебя пока что небезопасен. Ведь ты еще не дописала свой роман, а значит, не выплюнула его героя из своей души!
- А, может быть, неожиданное упразднение нашей газеты следует расценивать как некий знак? – Предположила я. – Ведь здесь, в деревушке, я вряд ли смогу издать свой роман. И мой кондуктор никогда его не прочитает.
- Пошлешь ему компьютерную распечатку или диски, - возразила Баянистка.
- Но я хочу услышать, ЧТО он скажет, когда прочтет роман! – Воскликнула я. – Ведь писем он мне писать не станет и вряд ли позвонит. Тем более, если мой роман покажется ему обидным. Только кто меня в Б. кроме Дочери, Поэта и пары подружек ждет? Возьмут ли назад в губернскую газету?
- Сейчас же прекрати думать на эту тему! – Отрезала Баянистка. – Твое место – здесь! Неужто мы не придумаем, как и где, кроме Б., издать твой роман?!
По большому счету, я понимала, что Баянистка абсолютно права: найти спонсоров и издать роман вполне можно было в небольшом «столичном» городке нашего горного рая, покидать который мне, конечно же, не стоило да и вовсе не хотелось. И отнюдь не потому, что я боялась встречи с Ангелом. Нет! Ибо химическая реакция моего организма под названием «любовь» имела теперь совсем иную формулу. И эта новенькая формула ничуть не довлела над моей вновь обретенной САМОСТЬЮ.
Я перестала быть одержимой Ангелом, я ничуть не зависела от его приездов, слов и поступков (или, напротив, непоступков?!), как это было прежде; и, казалось мне, была твердо уверена в том, что ни одного ангельского слова, поступка-непоступка и действия-недействия (за исключением его восхитительных концертно-дирижерских пассов) я уже никогда не смогу и на захочу принимать всерьез – близко к сердцу. А значит, Ангел не сможет больше причинить мне боли!
Да-да, уж поверьте мне, господа хорошие, я ни за что не задумалась бы о гипотетическом возвращении из Эдема, если бы не это тревожное известие и закрытии моей газетки и туманных рабочих перспективах. Но, раз возникнув, ехидная эта мысль о неминуемом расставании с горной деревушкой засела томительной занозой в моем мозгу и принялась щекотать-тревожить меня раздумьями о судьбе моего неоконченного романа: о том, что я должна своими глазами увидеть и своими ушами услышать все те слова хвалы и хулы, что непременно выпадут в Б. на мою писательскую долю. Мне даже вспомнились страшноватые слова из какой-то повести Набокова: «Жизнь жестоко наказывает того, кто берется ее описывать!»
Эта набоковская фраза не просто пугала, она ужасала меня! Но я, вопреки этому страху, все равно начала задумываться о том, что должна, обязана испить чашу грядущих страданий (в том, что  мне ее  поднесут, я практически не сомневалась)  не в горной деревушке, а именно в Б., культурную жизнь коего я осмелилась описывать…


                2.

В канун Нового года известие об упразднении моей газетки стало безрадостной явью. Дабы подсластить эту, отнюдь не целительную пилюлю, районный глава, вызвав меня на тет-а-тет, заверил, что «газета закрылась не навсегда» и клятвенно обещал к концу января обеспечить меня новой работой, ибо, «такие высококвалифицированные кадры, как вы, под кустами не валяются».
Услыхав из уст деревенского чиновника сакраментальное словечко «куст», я внутренне вздрогнула, ибо в нашем с Ангелом лексиконе оно обозначало ничто иное, как место для эротического соития!
«Я готова отдаваться тебе везде, где ты захочешь! В том числе под любым кустом в горной моей деревушке!» - Сказала я Ангелу  в самом начале наших отношений, когда (о, дура!) первой призналась ему в любви. Оправданием сего не мудрого женского поступка мне тогда послужила  жуткая ангельская истерика, которую маэстро А. едва ли не в первую нашу встречу устроил почти незнакомой даме – ну, то есть мне.
«Я ненавижу этот город! – Визжал Ангел. – Он мне чужой! Я не могу видеть вокруг себя одни и те же рожи, и в то же время – не могу быть один!»
Может быть, узнав о моей любви, он полюбит и мой город, - подумала я тогда, уливаясь слезами, и через пару дней, сочинив трогательное «эссе», призналась Ангелу в любви…
Тем не менее клятвенные речи районного главы меня вполне успокоили и почти прогнали все мои суетные мысли о возвращении из Эдема, и я, запихнув подальше словечко «куст» и все, связанные с ним воспоминания, обрадовалась нежданному отпуску, который всецело смогла бы посвятить своему роману, а там – как Бог даст… И вдруг!
И вдруг вечером того же дня в мой дом весело ворвалась маленькая компания моих бывших коллег-журналистов из Б. Во главе с розовощекой  и большеглазой Юной Коллегой – моей соседкой по кабинету, которая пару дней назад неожиданно (и впервые) позвонила мне и осведомилась, можно ли ей «и еще двум-трем веселым ребятам» вместе со мной встретить Новый год? Если, конечно, они решатся отправиться из города в такую несусветную даль – шесть часов на машине; если найдется сама машина, если будет хорошая погода и так далее.
Этих самых «если» оказалось так много, что я в эту сумасшедшую (хоть мне и весьма приятную – помнят курилку!) затею нисколечко не поверила. И даже из-за неурядиц с работой напрочь о ней забыла. Но зато теперь, увидев воочию бывших своих коллег в моем деревенском уединении, я обрадовалась вдвойне и даже ощутила, что, кажется, вполне искренне по ним соскучилась!
Пока трое моих коллег – не мальчиков, но мужчин и акул пера – неспешно осматривали мое деревенское жилище,  выгружали на большой круглый стол в моей «гостиной» груды праздничной городской снеди, а потом, раскупорив бутылочку, принялись в чисто мужской компании провожать Старый год,  мы с Юной Коллегой, резво ошкуривая взращенную моими руками картошку, взахлеб беседовали о новостях и событиях газетной и культурной жизни города Б.
А вернее сказать, это была не столько беседа, сколько длинный (прерываемый лишь моими вопросами) монолог Юной Коллеги, из которого следовало, что в редакции еще не перестали ждать моего возвращения. А иные скептики даже заключали с моей Юной Коллегой пари: сколько еще, дескать, смогу я продержаться вдали от шума городского?
- И кто, вы думаете, выиграл все эти пари? – Весело воскликнула Юная Коллега. – Я!
- Ясное дело, - ничуть не удивилась я, - Ведь ты же почти десять лет прожила в деревне и вспоминала об этом кусочке твоей жизни, как о лучшем из лучших!
- Так оно и было, - вздохнула Юная Коллега, принимаясь за очередную картофелину. – И очень жалею, что вернулась в Б. из-за сына. Я тогда почему-то решила, что пойти в школу он должен в городе. Возможно, это было неправильное решение…
- Конечно, неправильное, - не утешила я Юную Коллегу. – Дети из нашей деревенской школы запросто поступают не только в б-ские, но и в столичные вузы.
- Но теперь уже поздно об этом говорить, - грустно сказала Юная Коллега. – Мой близкий родственник бывший муж женился, я работаю в главной газете губернии, из которой никто по собственной воле не уходит.
- Ну, я же ушла, - напомнила я. – И вполне счастлива.
- А вы знаете, зачем я приехала? – Вдруг с изрядной долей таинственности спросила меня Юная Коллега, понизив голос чуть не до шепота.
- Новый год встречать в сельской местности, зачем же еще? – Удивилась я тоже чуть ли не шепотом.
- Не только… - Так же таинственно ответила Юная Коллега и, сделав нарочито театральную паузу, сообщила: - Наша Редактриса просила меня разведать, что тут у вас да как, и не захотите ли вы вернуться на прежнее место?
- Неужто мне до сих пор не нашли замену? – Искренне удивилась я. – А ты? Ведь ты же всегда мне помогала!
- Вот именно – помогала, - сказала Юная Коллега. - Но освещать культурную жизнь так планомерно и грамотно, как вы, я научиться не успела. Конечно, на ваше место брали молоденьких девочек с испытательным сроком, но у них плохо получалось. Редактор вашего отдела, Провинциалка, очень ругалась, потому что их материалы ей приходилось самой переписывать. Ну что, вы не хотите вернуться?
- Ох, и мощная же интуиция у нашей Редактрисы! – Удивленно и ошарашенно воскликнула я. – Ведь мою районную газетку только что упразднили… Но я не думаю, что готова вот так сразу сорваться и все тут бросить…
- А сразу и не надо, - сказала Юная Коллега. – Подумайте хорошенько, а после Рождественских праздников позвоните Редактрисе и сообщите ей о вашем решении. Да, кстати, чуть не забыла: меня ваш любимый маэстро А. своими визитами и разговорами о музыке, о которой теперь писать некому, очень сильно притомил!
- В каком смысле «визитами»? – Удивилась я, с неудовольствием ощутив легчайший укол ревности.
- Так они же, ну, то есть симфонический оркестр, - принялась  объяснять Юная Коллега, - вскоре после вашего отъезда начали репетировать в актовом зале нашего здания. Ведь филармония до сих пор закрыта на ремонт – и репетировать им негде. А в актовом зале – холод собачий! Вот маэстро в перерывах и прибегает в ваш бывший кабинет погреть руки. Хорошо еще, что он приезжает в Б. раз в месяц-полтора, а то бы я давно уже его чем-нибудь хорошенько огрела! Или соблазнила! Потому что он меня на это как бы все время провоцирует! Да еще и на каждый концерт приглашает…
- Что вовсе неудивительно, - ответила я, вновь испытав препротивный укол, кажется, давно уже забытой ревности, - он всех и всегда приглашает на свои концерты, полагая, очевидно, что для любой дамы – это самый желанный подарок. А по поводу провокаций и соблазнений… Так ведь он просто не умеет вести себя с дамами иначе. Он считает себя обязанным обольстить всякую. Или хотя бы попытаться.
- Вот и возвращайтесь поскорей! – Иронически взмолилась Юная Коллега. – Потому что мне его «галантерейные» ужимки и прыжки – вот уже где! А на его концерты я все равно ходить не буду. Я лучше книжку почитаю.

3

Приняться за тщательное и кропотливое обдумывание этой совершенно нежданной новогодней беседы с Юной Коллегой мне удалось лишь дня через три, когда мои развеселые гости, пресытившись праздничными застольями и нехитрыми, немногочисленными в зимнюю пору утехами (посидеть у печного огня, прогуляться по ближним улочкам да хорошенько вываляться нагишом в снегу, выскочив из нещадно жаркой бани) и соскучившись по благам цивилизации, покинули мою деревенскую обитель.
Господи! – обращалась я к низко висящему, беременному близким снегопадом горному небу. – Неужто это не столько Редактриса, сколько Ангел призывает меня в Б.?! Именно Ангел, который когда-то говорил, что представить себе не может, как «столь умная, деятельная и талантливая дама может мечтать о тихой юдоли»!
Конечно же, это Ангел, именно Ангел ждет меня! А иначе зачем он почти в каждый свой приезд звонит моей Дочери, дабы осведомиться, не пресытилась ли я несуетной деревенской жизнью? Зачем приходит в мой кабинет и беззастенчиво обольщает Юную Коллегу, наверняка предполагая, что информация об его «галантерейных ужимках и прыжках» до меня так или иначе, рано или поздно донесется?! И она (информация) действительно достигла, наконец, моих ушей и даже взволновала бесплодной ревностью мою душу!
Но волнение это оказалось, слава Богу, вовсе не горячечно жгучим и почти безболезненным. Ибо гораздо более сильным чувством, которое я после беседы с Юной Коллегой испытывала, было мое пребывающее в дреме тщеславие, моя мерзкая гордыня, решившая напомнить мне о том, какую судьбоносную роль сыграли в ангельской жизни и я, и мое перо.
Ведь кто, как не мы (ну, то есть я и мое перо), убедили почти четыре года назад губернские власти заключить с Ангелом – «дирижером экстра-класса маэстро А.» - серьезный официальный контракт? И они (власти) до сих пор сей контракт ежегодно возобновляют, невзирая на происки бывшей филармонической администрации, выражавшей недовольство ангельскими «брачными узами» (так Ангел когда-то назвал свой контракт с нашим городом) с другими российскими театрами и оркестрами, а также его зарубежные гастроли по отнюдь не первого сорта странам мира.
Ибо все эти «внебрачные узы» и гастроли принуждали б-ский симфонический оркестр работать в немногие (как правило, три-четыре) дни ангельских явлений городу Б. в непривычном авральном режиме – до пота и изнеможения. Но достигать при этом невиданных с другими дирижерами, блистательнейших результатов!
«Пусть кто-нибудь из них попробует сделать с оркестром за неделю то, что я делаю за три дня!» - Раздраженно, но и горделиво говаривал Ангел, когда мы обсуждали с ним эти филармонические претензии.
 Раздражал филармоническую администрацию и тот неудобнейший факт, что Ангел почти никогда не мог назвать точной даты своего очередного явления Б., а иногда (впрочем, это бывало крайне редко) даже «нагло и беспардонно» отменял или переносил уже назначенные и в меру сил разрекламированные концерты, тем самым опасно раскачивая умозрительный сук, на котором он сидел.
«Опять он помчался в Н. (В., Ю., Г., Д. ets) деньги зарабатывать! Все ему мало!» - Время от времени принимались шипеть филармонические деятели, а иные даже ходили с доносами к главному культурному чиновнику, который доносы хоть и выслушивал, но никаких «конструктивных» мер в отношении Ангела принимать желания не изъявлял. Б-ский метафизический сук под Ангелом, казалось, все больше раскачивался и опасно потрескивал, но ломаться, похоже, не собирался!
А «виной» тому, вполне возможно, были мои восторженные (хоть и довольно-таки дилетантские) рецензии, которыми я сопровождала почти всякий ангельский концерт, представляя его как из серого ряда вон выдающееся событие в культурной жизни города Б.  Как оно, собственно говоря, и было, что хором подтверждали весьма немногочисленные профессиональные музыковеды. И однажды я даже написала вдохновенный панегирик ангельскому гению в столичную музыкальную газету.
После чего в жизни Ангела и появился театр из города Ю., откуда он привез в МОЙ город, в МОЕ жизненное пространство Новую Елену, первое же явление которой едва не стало причиной не только моего неудавшегося (к счастью!) самоубийства, но и чудеснейшего сновидения: встречи и вразумившей меня беседы с Чайковским и его добрым ангелом Надеждой фон Мекк. А затем – моего внезапного отъезда из Б. в маленькую горную деревушку, где в то страшное и едва ли не смертоносное лето для меня вдруг нашлась работа в только что созданной как будто бы специально к моему приезду районной газетке. Но я отвлеклась…

                4.

Таким образом всеми своими деяниями я как будто бы создавала вокруг Ангела почти осязаемую ауру неприкосновенности, а моя, не знающая пределов любовь была для Ангела охранной, а одновременно и похвальной грамотой, которая каким-то мистическим образом оберегала его от происков недругов и завистников, коих в нашем малокультурном Б. хватало и вне стен филармонии.
Но теперь, ЧТО теперь, когда меня уже полтора года нет в городе, охраняет ангельский контракт, а его самого заставляет регулярно совершать отнюдь не метафизические полеты в несусветную сибирскую даль – вместо того, чтобы хорошенько поискать и найти себе другой постоянный оркестр в гораздо более близком к столице городе, где ему платили бы гораздо больше денег, чем едва ли не в самом нищем сибирском городе Б?! Я ведь помню еще (и описываю в своем романе) какие мерзкие истерики пару раз закатывал мне Ангел, разгневанный неадекватной его гению оплатой труда!
А репетиции оркестра в нашем редакционном здании? Ведь и это тоже – моих рук дело! Ибо в тот самый год, когда Ангел заключил «брачный контракт» с нашим городом, а памятник истории и архитектуры конца позапрошлого века под названием «Театральный дом», в котором уже много лет «квартировала» филармония, закрылся на бессрочную реставрацию, именно я впервые указала моей неблизкой приятельнице филармонической редактрисе по имени Вестница на вечно пустующий (ах, а ведь когда-то, во времена Страны Советов, он был местом сбора сливок б-ской интеллигенции) актовый зал в нашем редакционном здании!
И надо же было так случиться, что оркестр, пометавшись по разным репетиционным точкам, поселился в непосредственной ко мне близости именно тогда, когда я была уже так далеко от Б.! Как будто бы Ангел, лишившийся в одночасье живительных моих флюидов, вздумал найти их (флюидов) останки в бывшем моем рабочем кабинете.
  Но если уж ваш герой, - предвижу я здравое возражение иного читателя, - столь остро испытывал ваше отсутствие, то почему ему не приходила в голову элементарнейшая идея периодически выходить с вами хотя бы на телефонную связь и получать таким образом необходимую ему энергетическую инъекцию?! И вместе с тем намекать (пусть туманно и завуалировано) на то, как не хватает ему вашего вдохновенного дружеского общения и ваших «лучших в стране» (так сказал однажды Ангел) описаний сотворенной им музыки, которые, по словам Ангела, так органично оформляли и оправдывали его почти что альтруистическую, «миссионерскую» деятельность в забытом Богом городе Б.
И тут мне придется упомянуть вкратце о безмерной ангельской гордыне и об его почти патологической скрытности: Ангел способен скорее умереть, чем признаться мне в том, какую нужду он  испытывает во мне и в моем, беззаветно преданном его гению легком пере. Ибо тот, кто поставил себя на котурны или даже на нерукотворный пьедестал, просить о чем-либо «низшего по касте» ни за что не станет – он может лишь приказывать. Однако отдавать приказы мне Ангел, увы, не мог себе позволить, ибо тогда ему пришлось бы признаться в том, что наши прежние отношения характер имели исключительно конъюнктурный.
А кроме того, Ангел наверняка затаил на меня нешуточную обиду за то, что я, хоть и простила ему тот оглушительный смертельный удар, что он нанес мне посредством своей новой пассии с роковым для него именем Елена; вдруг нежданно и негаданно покинула Б., тем самым лишив Ангела столь необходимой ему «материнской» опеки. И стоит лишь мне вернуться в Б., как Ангел тут же найдет способ непременно мне отомстить!
Ибо Ангел, возлюбленный мой Ангел – не только превосходный донжуанствующий лицедей, но еще и клинический садист! А значит, раздумывая о возвращении в Б., я должна быть готова к тому, что Ангел изо всех сил примется делать вид, что я ему вовсе безразлична, дабы наказать меня за мой внезапный «побег». Но удастся ли ему теперь своими жестокими играми причинить мне ощутимую боль и заставить, как прежде, страдать –  безумно, безутешно?.. 
А может быть, все эти предположения – суть мои иллюзии, мои неправедные логос фантастикос, не раз уже сослужившие мне дурную службу? И Ангел вовсе не испытывает никакой нужды во мне и моих перьях, рецензиях и флюидах.
 Но отчего тогда мне кажется, что в Б. меня поманили НЕ СЛУЧАЙНО? А оттого, например, что Ангел с затаенным нетерпением ждет явления на свет моего романа, который таинственнейшим образом (подобно зачатому в любви ребенку во чреве) продолжает связывать наши души. А заодно, не изданный и покуда не оконченный, исполняет вместо меня невидимую роль охранной и похвальной грамоты!
И, возможно, до тех самых пор, пока мой роман не явится на свет Божий, б-ский метафизический сук под Ангелом ни за что не сломается. И, может быть, действительно зачем-то нужно, чтобы мой роман - суть наше с Ангелом духовное дитя – был доношен и рожден именно в месте его зачатия – в нелюбимом, но осиянном Ангелом городе Б.?!


                5.

  …Но чу! Что-то, кажется, зовет меня подняться с моего кресла и выйти хоть на несколько мгновений на заснеженное  крылечко. Я распахиваю дверь, и вдруг – о чудо! На моем крылечке я вижу … Ангела с дирижерской палочкой в правой руке!
- Ты уж прости, что я вот так – без звонка, - просто говорит Ангел и протягивает мне свою дирижерскую палочку. – Теперь она твоя. Ты ее заслужила. Ведь ты, мне кажется, все лучше и лучше играешь симфонию своей жизни. А еще я почему-то уверен, что ты по-прежнему не можешь жить без музыки…
- Да, конечно, - ничуть не удивившись, отвечаю я. – Ведь я прекрасно помню твои слова: нас мало, но мы – соль земли!
- Ты помнишь мои слова! – Восхищается Ангел, просияв глазами. – А значит, я все-таки не зря живу на этой земле. Увидимся!
Ангел юношеским своим шагом сбегает с моего крыльца, энергично шествует до калитки – и растворяется в непроглядной снежной пелене…
Стоит оглушительно тихая предрождественская ночь. Хлопья снега,  прикоснувшись ласковым поцелуем, прохладно тают на моем лице. В душе царит радостный покой. А на дорожке – от крыльца и до самой калитки – лежит девственно ровное, ничьей ногой не встревоженное, белое покрывало. Но правая, уже порядком замерзшая рука моя бережно сжимает дирижерскую палочку, все еще хранящую животворное тепло ангельской длани…
…Наутро (это было как раз Рождество Христово), проснувшись отнюдь не в постели своей (чего со мной никогда еще не случалось), а в стареньком кресле, я с изумлением обнаружила, что правая рука моя бережно сжимает сухую сосновую ветку! Я взмахнула ею в воздухе, как дирижерской палочкой, и сей же миг безбрежная ликующая радость наполнила мою душу! Ибо ни единого раза во время недолгой жизни моей в горной деревушке Ангел НЕ ЯВЛЯЛСЯ в мои сновидения. Да еще с такой невероятной степенью реальности и без малейшего намека на некую абсурдность ситуации, присущей почти всякой ночной игре человеческого ума и подсознания.
А впрочем, нет! Наша с Ангелом «встреча» все же отдавала некоторым абсурдом: ведь в реальной жизни дирижеры вряд ли дарят дамам свои ритуальные вещицы. Но зато он сказал: «Увидимся!», как будто желая помочь мне разрешить мучительную дилемму: покидать ли мне мой Эдем или не покидать? И дирижерскую свою палочку вложил  в мою руку именно для того, чтобы я сама начала играть новую (или уже изрядно подзабытую старую?) тему в симфонии своей жизни. Тему служения божественной Музыке и всем тем, кто несет в этот мир свет и благодать. И заодно светить самой! А иначе зачем мне дано это имя – Елена?!
Конечно же, разного рода служители света (пусть и гораздо меньшего масштаба, но кто считает?) обитали и в горной моей деревушке, и в ее окрестностях: художники, поэты, доморощенные мудрецы-философы, самодеятельные артисты и музыканты. И время от времени я о ком-нибудь из них, конечно же, писала, всякий раз получая в дар от своих деревенских героев щедрый заряд благотворной и «экологически чистой» энергии.
Но писала я о них, увы,  не часто и не слишком регулярно, ибо моя редакторская работа почти не оставляла мне времени для газетного полутворчества. Чем я, кстати сказать, была весьма довольна, ибо отлично помнила, каким вытягивающим душу и иссушающим мозг было для меня регулярное (не менее двух раз в неделю) описание и исследование событий и неразрешимых проблем культурной жизни города Б.
Исключением из этой рутины для меня были лишь так называемые творческие портреты – комментированные интервью с разными (не только из сферы искусства) незаурядными людьми. Я искренне любила эти беседы, ибо они открывали мне простую истину: КАЖДЫЙ человек, даже тот, который при неблизком знакомстве кажется тебе мелким и даже неприятным, - уникален и в основе своей хорош! Осознание этой истины и вдохновляло, и согревало меня.
А потом, когда музыка Ангела окрылила мою душу, глотком свежего воздуха в газетной рутине стали для меня заметки об ангельских концертах, в коих (заметках, а не концертах) я изо всех сил училась описывать музыку и иногда (весьма, впрочем, редко) постигать суть ангельских трактовок.
«Наша газета – единственная в губернии пишет о музыке», - похвально отозвалась о моем «великом почине» Редактриса на одной из прежних летучек. Вследствие чего моя персона стала вызывать к себе еще более негативно ироничное (или завистливое?) отношение некоторой части моих коллег, иные из коих искренне не понимали, зачем газете и читателю нужны «все эти выставки, спектакли и тем более концерты».
И оттого я чувствовала (иногда до боли остро), что просветительская моя деятельность никому, в сущности, не нужна, а сама я в своей вроде бы родной профессиональной среде – ужасающе одинока! Смогу ли я теперь, после довольно-таки успешного исполнения роли  редактора районной газеты, вновь втиснуться в старую шкуру культурного обозревателя и смиренно переносить свое профессиональное изгойство?!
Но Редактриса моей бывшей газеты все же отчего-то ждет меня, а тут еще и Ангел зачем-то вручил мне свою дирижерскую палочку…  Да и я теперь никакой уже не редактор… А значит – труба зовет меня обратно в Б.?!

    6.

Вечером того же дня за моим рождественским столом собрались мои главные деревенские подружки. Все они понемножку знали уже о моих душевных метаниях, а теперь я хотела в подробностях услышать, что они думают о моем гипотетическом возращении в покинутый Б.
- Ты же знаешь, что я – не любительница толковать знаки, - первой строго сказала Суровая Подруга после того, как мы отдали дань великому православному празднику, ублажили плодами наших совместных стараний свои желудки (ах, как хороши были малюсенькие маринованные маслята от Суровой Подруги!) и немножко опьянели, испив потрясающе вкусного домашнего вина, которое мастерски готовил сын Суровой Подруги и которым в самую первую встречу я потчевала Ангела. – Так что будем исходить из реальных фактов: нашу газеты закрыли, а тебя зовут обратно в Б. И ты, как мне кажется, мысленно уже пакуешь чемоданы. Неужели тебе так сильно хочется вернуться в город, который тебя разрушал? Не боишься ли ты разрушиться настолько, что у тебя не останется сил вернуться к нам?
- Об этом я не думала, - ответила я. – И, честно говоря, даже думать не хочу! Зачем формировать негативные мыслеобразы? Но я почему-то чувствую, что свой роман я должна издать именно в Б.! – И я вкратце изложила подругам свои резоны. – Скрываться от возможных пощечин, мне кажется, нечестно!
- Или от возможной славы? – С ехидной укоризной спросила Суровая Подруга.
- Нет, слава мне не нужна, - искренне ответила я. – А вот услышать мнения профессионалов или просто понимающих толк в литературе читателей мне действительно очень хочется! И, конечно же, мнение моего героя.
- Но разве для этого тебе обязательно нужно уехать из нашей деревушки?! – Воскликнула Суровая Подруга. – Если твоему роману назначено будет дойти до множества людей – он и отсюда дойдет. И ничто его не остановит!
- Возможно, ты права, - согласилась с Суровой Подругой жгучеокая Баянистка. – Но лично я, вы все это знаете, верю в указующие знаки. Случайности вовсе не случайны! Для тех, кому дано видеть, всякий случай – это знак судьбы. Разве это не удивительно, что Елену позвали в город именно в тот момент, когда закрылась наша газетка?! Это, я уверена, не простое совпадение. И, наверное, тебе нужно ехать. Хотя я и очень за тебя боюсь: твой герой НИКОГДА не оставит тебя в покое.
- Может быть, это не так уж и страшно? – Спокойно улыбнулась я. – Ведь я стала совсем другая, и вряд ли моему герою удастся ввергнуть меня в пучину прежней одержимости и страданий. Безумное восхищение его персоной уж давно не туманит мне голову. Я избавилась от всех иллюзий и, что самое главное, от надежды. Я ничего не стану ждать от него, и его Новая Елена мне в этом поможет. Ведь это она уничтожила мою надежду.
- Девочки, я не понимаю, зачем вы так далеко вперед заглядываете? – Вступила в беседу Француженка. – Никто из нас не знает, к счастью, что день грядущий нам готовит. Елена столько лет мечтала к нам сюда переехать, а случилось это, если вы помните, совершенно неожиданно – в роковой момент ее жизни, когда она острейшим образом нуждалась в исцелении. И я почти на все сто уверена, что в городе она больше будет тосковать по нашей деревушке, чем по своему маэстро. Ведь сейчас главное в ее жизни – это ее роман и связанные с ним испытания. Она пройдет все это – и вернется к нам так же внезапно, как в прошлый раз.
- Под ручку со своим героем! – Иронично воскликнула Суровая Подруга.
- Почему бы и нет? – Ответила я ей в тон. – Он же когда-то сказал мне в интервью, что если бы его попросили заполнить главную жизненную анкету, в главе «профессия» он бы написал: «учитель пения»! Вот и пусть деревенских детишек пению обучает. И создает в нашей деревушке ТАКОЙ народный хор, который прославится на всю Россию!
- Раз ты все это допускаешь и мигом выстроила иллюзию, - грустно сказала Суровая Подруга, - значит, надежда в тебе еще тлеет.
- Ничего во мне не тлеет! – Рассердилась я. – Я просто развернула вширь твое ироническое предположение.
- Девочки, не ссорьтесь, - вступила, наконец, в беседу Тихоня-пианистка. – Нет ничего страшного в том, что Елена уедет из деревушки. Вы же все знаете, что я трижды отсюда уезжала и трижды – возвращалась. Потому что сюда – тянет!
- Вот именно – тянет! – Подтвердила Француженка, которая родилась и прожила четверть века в нашем с ней общем Б. – Ведь и я однажды делала попытку вновь обосноваться в Б. и прожила там год или полтора. Но вот, видите же, вернулась! Хотя в тот момент нас с дочерью здесь никто не ждал. И крыши над головой у меня не было. Сколько лет я по чужим домам скиталась, пока не уговорила мать продать нашу квартиру, купить здесь дом и переехать ко мне! Поэтому пусть она едет бесстрашно! Похоже, что в ее б-ской «симфонии» еще не все закончено…
- Девочки, вы, кажется, совсем забыли о моей Дочери! – Вдруг воскликнула я. – Во-первых, я по ней очень скучаю. Но не это главное. Ей ведь еще два с половиной года предстоит учиться в институте. Она, конечно, впрямую назад меня не зовет, но все время жалуется, что деньги, которые я ей посылаю, уходят сквозь пальцы. А вдруг мне с моей неизвестной новой работой придется ей еще меньше посылать? Может быть, я должна  выполнить свой материнский долг – быть рядом с Дочерью, пока она учится.
- А почему бы твоей дочери не поискать работу? – Резонно спросила Суровая Подруга.
- Да она и подрабатывает время от времени. Когда подворачивается возможность, - ответила я, - но боится, что постоянную, с девяти до шести, работу совмещать с учебой не сможет. И я ее прекрасно понимаю. Я бы тоже, наверное, не смогла. И потом: учеба, в сущности, та же работа, а студенческие годы бывают один раз в жизни. Устать от работы она еще успеет.
- И то правда, - чуть ли не хором согласились со мной подруги. И к концу наших рождественских посиделок с большей или меньшей степенью одобрения и понимания благословили мой отъезд…

7.

На другой день я набрала взволнованным пальцем телефон Редактрисы, не понимая толком, чего же мне больше хочется услышать: подтверждения слов Юной Коллеги или их тактичного опровержения.
Может быть, их разговор обо мне носил характер чисто теоретический, и сейчас Редактриса скажет мне, что свободной вакансии для меня в газете покамест нет, но она призовет меня в Б. при первой же возможности. И тогда мне придется устраиваться на новую, покуда неизвестную работу в горной деревушке, которую я, ведомая чувством долга, вряд ли смогу внезапно бросить и сломя голову помчаться на зов запоздавшей трубы…      
  Но нет, сомненья мои оказались напрасны! Редактриса, едва услышав мой голос, так бурно и по-человечески искренне обрадовалась, что сразу же, не отвлекаясь на номенклатурные реверансы, весело приказала мне «немедленно занять свое рабочее место»!
Все мои сомненья в тот же миг беззвучно пали ниц со сломленными шеями, и через три дня я уже скорбно ехала в потрепанном долгой жизнью стареньком «пазике» в «столицу» моего горного рая, где мне предстояло сделать пересадку в гораздо более комфортабельный автобус, следующий в город Б.
Глаза мои горестно прощались с девственной белизной просторов и возлюбленных горных вершин, с темной зеленью зимних лесов; и слезы тоненькими ручейками струились по моему лицу. Ты видишь, Господи, как больно расставаться мне с моей землей обетованной?! И утешать себя мне приходится лишь тем, что, возвращаясь в Б., я, возможно, исполняю Твою, Божью волю, ибо только Ты один, всеведущий и всемогущий, знаешь, какую часть чаши ниспосланных Тобою испытаний я не успела допить. И сколько времени и сил мне еще надобно, дабы осушить ее до дна…
А может быть, Ты, узрев в тайниках моей души едва тлеющие угольки любви к Ангелу, решил, что их следует либо окончательно погасить, либо вновь разжечь? Неужто я должна посильно помочь Ангелу донести некий крест, символизирующий его служение городу Б., до победного (или какой получится) конца?! Ибо отношения, раз возникшие, не заканчиваются даже со смертью одного из героев…
Во всяком случае, спасибо Тебе, Господи, за то, что Ты позволил мне взять столь необходимый моей израненной душе тайм-аут – пожить в чудесной моей горной деревушке до тех самых пор, пока душевные раны мои окончательно не затянутся и не перестанут кровоточить. А теперь, когда я давно уже не испытываю боли, веди меня вперед, Господи! Вступайте, трубы! Играй оркестр! Тутти! Фортиссимо!!!


                Глава вторая
                Беседы при ясной луне

1

Город, увы, не окольцованный, как покинутая мною деревушка, защитительными горными грядами, встретил меня вечером того же дня самой пакостной своей погодой: презлющим, пронизывающим до костей ветром, в один миг, едва я вышла из автобуса, пребольно исхлеставшим мое лицо мельчайшими, как будто остроугольными и твердыми, как камни, крупинками снега.
От этой ветрено-снежной пытки в далеком детстве своем я даже частенько плакала; не забывая, повзрослев, проклинать коммунистическую партию, которая принудила европейских моих родителей приехать помимо их воли и желания в эту забытую Богом сибирскую местность поднимать «идеологическую целину».
Я могла бы появиться на свет в одном из чудеснейших городов средней полосы с оптимальным для человеческой жизни климатом или даже в Питере, а родилась, по приказу некогда всесильной коммунистической партии, в «сибирской ссылке». Осознав в недозрелой юности свою странную неприязнь к родному городу, я поначалу очень ее стыдилась. А потом, из одной хорошей книжки американского писателя, узнала, что человек отнюдь не всегда появляется на свет там, где ему назначено свыше. А потому родина для иного индивидуума – вовсе не то место, где он родился, а там, где ему хорошо. Или, как говорили древние римляне: ubi bene ibi patria.
Если бы не радость сей же час увидеть пылающее зимним румянцем, свежее и прехорошенькое личико моей почти уже взрослой Дочери, я бы непременно пустила слезу и от телесной (снежной плеткой по лицу!), и от душевной боли.
- Какую же гадкую встречу устроил мне город! – Сказала я Дочери, когда после радостных объятий и поцелуев мы загрузились в такси. – Может быть, он намекает мне, что я напрасно сюда вернулась? И он, город, мне совсем не рад?
- Ах, мамочка! – С насмешливой укоризной ответила мне Дочь. – Сейчас же брось свои мистические глупости! Просто город не успели поставить в известность, в какой именно день ты приедешь. Иначе он наверняка встретил бы тебя безветрием и чудесным рождественским снегом. И разве не важнее то, что тебе рада я?
- Конечно же, важнее! – Воскликнула я с нежностью. - Может быть, ты и есть самое важное, из-за чего я решила вернуться. Ну, и еще, конечно, мой роман…
- В каком смысле «роман»? – Настороженным шепотом спросила Дочь. – Неужели ты все еще любишь этого мерзкого гуся-дирижеришку, который только и делал, что мучил тебя?! Опять собираешься из-за него лить слезы?!
- Не волнуйся, детка! – Засмеялась я. – Я имею в виду тот роман, который я пишу. Мне почему-то кажется, что увидеть свет он должен именно в Б.  Если, конечно, я смогу найти спонсоров.
- И долго тебе еще писать твой роман? – тихонько спросила Дочь. - Или он уже исцелил тебя от любовной болезни?
- Я думаю, что исцелил, - уверенно ответила я. –  Во всяком случае, я уже не та глупая рыбка, которая сдуру заглатывает пустой крючок. Разве что гусь, как ты метко его назвала, поведет себя неадекватно тому, что я от него жду. Ведь он же непредсказуем!
- А чего ты теперь ждешь от него? – Подозрительно спросила Дочь.
- Да ничего. Только приятных дружеских отношений, - искренне ответила я.

2.

Как это бывало всегда, когда я спускалась из горного поднебесья на грешную б-скую землю, однокомнатная моя квартирка (несмотря на принадлежность к так называемому «старому фонду», высокие потолки и внушительные коридорно-кухонные пространства, превращающие ее в почти полноценную двухкомнатную) показалась мне неприлично маленькой, не на шутку поношенной и едва ли не вслух мечтающей о ремонте!
 Столь мало оптимистичное восприятие собственного жилища, конечно же, было следствием того, что глаз мой привык к необъятным просторам и кристальной прозрачности горного воздуха, благодаря которому все растения, предмета, цвета и их оттенки во всякую погоду и время года казались новенькими и чисто вымытыми.
Я прекрасно понимала, что буквально через пару дней мой глаз привыкнет к этому «новому» порядку вещей, но все равно сердце мое на мгновение сжалось острым приступом печали.
К тому же на грудь мою не бросилась с радостными стонами и визгами моя старая, обожавшая Ангела, лохматая собака , которая полгода назад обрела вечный покой под одной величественной сосной в горной моей деревушке. Беспредельно преданное мне создание, она как будто прочитала мои мысли о том, что вечный покой стоит обретать только здесь – среди сосен и гор…
Однако же, урезонив печаль, я не смогла не оценить очевидных стараний моей Дочери, которая не только тщательнейшим образом вылизала к моему приезду наше скромное жилище, но и наполнила его благоуханными ароматами домашней пищи, от которых я в деревенском своем одиночестве изрядно отвыкла. Ибо какая нормальная, не страдающая булемией дама станет готовить серьезную еду для себя одной?!
Правда, и в прежние годы пища была для меня не предметом удовольствия, а лишь неизбежно насущной необходимостью, которая, «благодаря» мукам и радостям моей любви к Ангелу свелась до ничтожного минимума. Но зато я в своем критическом женском возрасте не расплылась во все стороны, как большинство моих ровесниц, и фигурку имела по-девичьи стройную. И всегда удивлялась, когда почти все мои б-ские знакомые «уличали» меня в том, что я ЧЕРЕСЧУР худа, и настоятельно советовали мне набрать хотя бы пару-тройку килограммов. Моей вневозрастной стройностью восхищался, пожалуй, один лишь Ангел…
А впрочем, нет! Был еще один удивительнейший случай. Как-то раз поздней весной, когда я ехала на службу в полупустом утреннем автобусе, мое внимание привлекла сидящая через проход от меня сухонькая старушка в белом платочке и с поразительно светлым и оптимистичным для ее древнего (не меньше восьмидесяти лет) возраста ликом.
Я то и дело посматривала на свою случайную попутчицу сквозь темные очки, скрывавшие истинное направление моего взгляда, и чувствовала, что настроение мое почему-то становится все лучше и лучше. Наверное, глядя на эту старушку, я начинала понимать, что иная старость – это не только болезни, уныние и бессознательная неприязненная зависть к тем, кто еще молод; но и что-то еще, мне пока неведомое…
А когда на предпоследней остановке из автобусной двери с трудом, хватаясь за поручни, выбралась наружу немолодая и чрезвычайно тучная дама, «моя» старушка вдруг неожиданно обратила ко мне свой светлый лик и с неподдельной радостью произнесла:
- Какие же мы с вами счастливые!
- Почему? – Ошеломленно спросила я.
- Да потому, что мы – худенькие, - пояснила старушка. – Представьте, как полным женщинам трудно носить свое тело! А нам с вами – легко!
- И правда! – Воскликнула я, изумившись про себя этой исключительной способности старого человека обнаружить крупицу счастья в такой обыденной вещи, в такой малости, как привычный вес собственного тела! Господи, да она, наверное, почти святая, - помнится, подумала я тогда…
…Это приятнейшее воспоминание пронеслось в моей голове в те считанные секунды, что я, вдыхая ароматы домашних вкусностей, скидывала свои верхние одежды.
- Кажется, наша разлука пошла тебе на пользу! – С восхищением и благодарностью сказала я Дочери, обнаружив в комнате празднично накрытый стол, уставленный аппетитными на вид салатами, пока еще пустыми тарелками, бутылочкой водки и парой пузатых емкостей со сладкими напитками. – Ты научилась готовить и стол накрыла как на маланьину свадьбу!
- Подумаешь, салаты! – С притворным пренебрежением фыркнула Дочь. – А вот когда ты попробуешь мое мясо по-французски…
- Да нам с тобой в три дня всего этого не съесть! – Воскликнула я.
- Вот и хорошо, – ответила Дочь, - Зато ты три дня можешь ничего не готовить и акклиматизироваться, ни о чем не беспокоясь.
- Боже мой, ты совсем взрослая! – Со смешанным чувством радости и грусти воскликнула я, когда мы уселись за стол, и Дочь наполнила наши рюмки. – Я никогда еще не видела, чтобы ты пила водку! Надеюсь, ты делаешь это не каждый день?
- И зря надеешься! Конечно, каждый день! – От души расхохоталась Дочь. – Чем же еще мне заниматься в одиночестве? Только гостей принимать да водку пить! Это шутка.
- Словом, скучать обо мне тебе, слава Богу, было некогда! И свою свободу ты использовала с толком, - подхватила я шутку Дочери, в которой, конечно же, была и некоторая доля правды. – Ну, тогда давай поднимем наш первый тост за свободу.
- Ну, уж нет! – Не согласилась Дочь. – Первый тост мы поднимем за твое возвращение. Потом немного перекусим, ведь ты наверняка весь день толком не ела; а я вкратце расскажу, как я жила без тебя и о чем не писала в письмах…

3

Так мы и сделали… И, впервые в жизни своей вкушая яства, приготовленные ручками моей Дочери, я ощутила острый прилив женского счастья и материнской гордости: похоже, что мне удалось, несмотря на абсолютное свое одиночество, не обремененное воспитательным и материальным вспомоществованием бабушек, дедушек и временных «спонсоров», приготовить мою девочку к совсем уже близкой, самостоятельной взрослой жизни. Еще чуть-чуть – и мне останется лишь распахнуть умозрительную клетку и, утерев слезу, выпустить птичку на волю. Ибо именно в этом и состоит главный смысл материнства: приготовить свое чадо к жизни – и отпустить его от себя…
- Ну, и о чем же ты не писала мне в своих письмах? – Напомнила я Дочери, когда мы покончили с ее отменно приготовленным мясом по-французски. – Неужто о том, что ты, наконец, влюбилась?
- Может быть, и влюбилась, - не слишком охотно ответила мне Дочь, которая (я знала это) и раньше отнюдь не стремилась обсуждать со мной щекотливые вопросы взаимоотношений меж полами. Иногда эта ее патологическая скрытность казалась мне ханжеской и весьма обидной. Хотя, с другой стороны, я прекрасно ее понимала: обсуждать свои любовные дела почти всякая юная девица предпочитает с подружками, а не с матерью.
 – Но это – мои проблемы, - продолжила Дочь. –  Во всяком случае, никакого мальчика у меня нет. Видимо, не родился еще! А не писала я тебе о том, как  люблю теперь гулять допоздна и отрываться в ночных клубах – плясать до утра! Ты бы там, наверное, сна лишилась, если б узнала, что иногда по ночам меня не бывает дома.
- Это точно, - не возразила я Дочери. – А сейчас ты, наверное, опасаешься, что я тебе все эти твои ночные гуляния стану запрещать, и мы будем с тобой по этому поводу ежедневно ругаться?
- Да, это так, - ответила Дочь. – И потому, узнав о том, что ты возвращаешься, я не могла разобраться чего во мне больше: радости или страха, что моей свободе придет конец!
- Бедная моя девочка! – Рассмеялась я. – Вот так дилемму я тебе преподнесла! Но разве я не отпускала тебя и раньше на ночные пирушки? И ты ни разу не дала мне повода опасаться за твою нравственность и безопасность. Конечно же, я не стану лишать тебя свободы. Хотя одно условие, конечно же, выставлю. Возвращайся, пожалуйста, в первое время, пока я буду к этому привыкать, с твоих вечерних прогулок не позже двенадцати. В противном случае ты действительно лишишь меня сна. А значит, здоровья и способности к полезной деятельности на твое же благо.
- А как мне быть с танцами до утра? – Тревожно уточнила дочь.
- Надеюсь, со временем мне удастся и к этому привыкнуть, - вздохнула я. – Хотя это, конечно же, будет нелегко. Придется вновь призывать Морфея с помощью снотворных таблеток. Да еще молиться изо всех сил, чтобы с тобой ничего не приключилось.
- Надо просто купить мне мобильник, - резонно сказала Дочь, - и ты сможешь в любой момент убеждаться, что со мной все в порядке. Кстати, я почти единственная на моем курсе, у кого нет этого телефончика.
- Хорошо, - ответила я без особой радости, ибо абсолютно никакого пиетета к этому дополнительному средству коммуникации (которое в первые годы третьего тысячелетия вдруг почти в одночасье стало для россиян предметом едва ли не первой необходимости), а равно и потребности в нем не испытывала.
Ибо я всерьез полагала, что эти, с виду вполне невинные телефончики, ставшие забавной игрушкой для детей и взрослых, - это не только беззастенчивое выкачивание денег из по преимуществу тощих кошельков граждан нашей страны, но и нечто такое, по преимуществу нехорошее и, может быть, даже небезопасное, что я пока не могла объяснить самой себе словами.
А кроме того, я искренне считала, что если мой домашний или служебный телефоны не отвечают, вовсе не обязательно разыскивать меня в транспорте, магазине или на рабочей встрече. Ведь я же не какая-нибудь бизнесвумен,  для которой каждая, с пользой потраченная минута имеет свой денежный эквивалент.
- Мы купим тебе мобильник ради моего спокойствия, - тем не менее пообещала я Дочери. – Но только оплачивать свои разговоры ты будешь сама – из своей стипендии.
- Я согласна! – Радостно воскликнула Дочь. – Я люблю тебя, мамочка! И так рада, что ты вернулась!
- Надеюсь, не только из материальных соображений? – И в шутку, и всерьез спросила я.
- Зачем ты так плохо обо мне думаешь?! – Обиженно воскликнула Дочь. – Я очень по тебе скучала! А ты не обидишься, если я через полчасика тебя покину? Мы как раз сегодня собрались пойти в кафе отметить окончание сессии.
- Конечно, не обижусь, - вполне искренне ответила я. – Отметить окончание сессии – дело святое! Но в двенадцать часов, я надеюсь, ты вернешься домой.
- Я буду стараться изо всех сил! – Весело пообещала Дочь. –  А ты, правда, не обиделась, что я оставляю тебя в одиночестве в первый же вечер?
- Истинная правда! – Ничуть не слукавила я. – Ты сделала все возможное для того, чтобы я ощутила радость от своего неожиданного и не слишком желанного возвращения в Б.! А чувство одиночества вряд ли меня посетит, ибо у меня есть our mutual friend – телефон.
      
                4 

Однако же, оставшись в необидном одиночестве, я отнюдь не сразу ринулась в информационную пучину прежнего (а теперь и будущего) телефонного общения.
Сначала я неспешно и, кажется, даже с удовольствием убрала со стола все останки праздничного ужина, плеснула в свою рюмку пьянящего зелья, которое всегда помогало мне почти безболезненно переживать в первый, самый грустный вечер перемещение тела и души из одной (лучшей) реальности в другую – несравненно худшую; и отправилась на кухню – в свой любимый тесный уголок между столом, стеной и подоконником.
Я выключила свет,  обласкала взглядом четко вырезанное полукружье мягкого золота луны за окном, разожгла сигарету, вдохнула порцию табачного дыма (верного друга моих размышлений) – и принялась обсуждать с Создателем свое, покуда неизвестное будущее.
Правда, эту нашу «беседу» вряд ли можно было назвать обсуждением. И вовсе не потому, что говорила (не вслух, разумеется) я одна, а оттого, что в голове моей всплывали в этот вечер одни лишь вопросы. Но только теперь, в отличие от прошлого, я не спрашивала Господа, ЗАЧЕМ он послал мне когда-то мучительно-счастливую (хоть и неразделенную) любовь к несравненному кондуктору, который переворошил, перевернул, очистил и возвысил мою душу божественной Музыкой.
Ибо ответ на этот вопрос я, с Божьей помощью, давно уже себе соорудила: да затем «всего-навсего», чтобы душа моя и мозги, достигнув рокового сорокалетия, не покрылись нерастворимой патиной, непробиваемым черепашьим панцирем, как это случается (если верить Чехову) почти со всяким человеком, склонным после сорока лет остановиться в духовном своем развитии, жить до конца дней своих лишь по привычке, по инерции – да еще и сетовать на то, что его судьба была к нему неблагосклонна.
Божественная Музыка, благодаря Ангелу, вдохнула в меня живительную струю вечного движения. Да-да, именно вечного, ибо для того, чтобы насладиться всеми богатствами мировой музыкальной культуры и хотя бы поверхностно познакомиться с устройством душ ее творцов (великих композиторов), не хватит, сознавала я, всей моей жизни. То есть это была духовная перспектива, уходящая в вечность. Тем более что искусство музыкальной композиции давно уже казалось мне самым непостижимым и таинственнейшим из всех искусств на свете.
Хоть и окончив в далеком детстве своем среднюю музыкальную школу, я не могла, сколь бы ни тщилась, вообразить, КАК в уме композитора рождаются незримые и неосязаемые музыкальные образы, ЧТО служит для них питательной средой – натурой?!
Для писателя – это вся окружающая жизнь (и общества в целом, и отдельных его представителей), преломленная, как ложка в стакане воды, творческим сознанием автора; для художника – весь внешний мир, человеческие образы и, возможно, сновидения…
А для композитора – ЧТО?! Движения его души и духа плюс небесные вибрации?! Неужто композитору действительно диктуют музыку ОТТУДА – СВЕРХУ?! А тогда значит, что рожденное во мне Ангелом стремление постигнуть это высшее из искусств равно движению моей души навстречу к Господу!..
Поэтому теперь меня интересовало совсем другое: какого качества - глубины, цвета, прозрачности и скорости течения – окажется та умозрительная вода, в которую мне вновь предложено вступить? Сколько подводных камней угрожают мне синяками и шишками, в какие нежданные водовороты мне предстоит угодить и как из них выбраться, не захлебнувшись? Со своей прежней работой я, конечно же, справлюсь. Привыкну и к новым отношениям с моей, возлюбившей безграничную свободу Дочерью. Но Ангел?!
Как сложатся (и сложатся ли вообще) мои отношения с «иным» Ангелом, который теперь, если верить летнему письму моей подруги Астрологини, всюду возит за собой Новую Елену? Сможет ли, захочет ли Ангел выкраивать из этой своей семейной жизни время для общения со мной? Считает ли он, как прежде, что «стадо свое нужно всегда держать в сборе»?
А если да (и сможет, и захочет, и считает), то какими они будут – наши новые отношения? Станет ли Ангел закидывать в мою душу свои бесчисленные крючочки и подбрасывать веток или даже целых поленьев в тихо тлеющие уголечки моей былой безудержной любви?
А я сама? Не попадусь ли на удочку, не сделаюсь ли вновь, как прежде, одержимой Ангелом? Не восстанет ли из руин вроде бы окончательно почившая в бозе надежда, которая вновь превратит мою жизнь в сплошное мучительно тревожное ожидание ангельских явлений?


                5.

Невзирая на ясную лунную ночь, Создатель был, конечно же, не виден и, как всегда, хранил свое божественное молчание.  Но тем не менее я с восхитительной легкостью и изрядной долей беспечности ответила ничтоже сумняшеся на все те вопросы, которые касались моих будущих чувств к Ангелу!
Да, мой дорогой несравненный маэстро, - обратилась я к воображаемому Ангелу, - я наверняка по-прежнему буду твоей восхищенной слушательницей, поклонницей и описательницей (хотя и не такой, как прежде, ретивой) твоего музыкального гения. Но тебя самого я теперь ни за какие твои пряники, улыбки, комплименты и истерики не впущу глубоко в свою душу – не стану ни жалеть тебя, ни сопереживать.
Я не позволю тебе разрушить вновь обретенную мною САМОСТЬ, ибо в горной моей деревушке я так окрепла духом и телом, что смогу теперь не взирать на тебя, как прежде, с восхищенной слезой во взоре, снизу вверх, находясь как будто у подножья мною же самой выстроенного пьедестала твоей славы; а спокойно и бестрепетно смотреть на все твои лицедейские игры с нашим дамским полом вообще и со мною, в частности, с присущей мне спасительной иронией – как будто бы со стороны, а, может быть, даже отчасти и сверху.
Ведь я, благодаря донжуанской твоей сущности, твердо усвоила, что твои слова и поступки – далеко не истина, которую следует принимать близко к сердцу, а тем более искать в ней какие-то скрытые межстрочные смыслы. Ибо я прекрасно помню, что многие наши прежние беседы больше всего смахивали на некие спектакли в театре абсурда, где слова и реплики произносятся отнюдь не для того, что высказать какую-то вполне определенную мысль или выразить искреннее чувство; а для того, чтобы укрыть за словами, как за прочным (дощечка к дощечке) забором, истинные свои намерения или эмоции.
А самое главное мое достижение состоит в том, что я совсем перестала вести с тобой, как было прежде, нескончаемые (ежедневные, ежечасные и едва ли не ежеминутные) умственные беседы, в которых посвящала тебя во все без исключения мысли, посещавшие меня в длинных промежутках томительного ожидания твоих явлений.
И только теперь, избавившись от назойливой необходимости без конца общаться с твоим призрачным образом, я до конца осознаю,  как же сильно изматывали меня эти неплодотворные односторонние беседы и как настоятельно они день за днем уничтожали, убивали мою самость.
И поэтому теперь я ничего НЕ ХОЧУ обсуждать с твоим образом в своем уме. А то, что я беседую с тобой сегодня,  - это лишь необходимое исключение из новых правил моей теперешней жизни, в которой ты давно уже не всевластный кумир, а лишь выдающийся дирижер, который не достиг всемирной известности лишь потому, что так и не выучился талантливо играть симфонию собственной жизни…
Ибо в тебе почему-то отчаянно недостает любви к ближним твоим.  Но зато ты умеешь их с некоторым толком для себя использовать и совсем не боишься обижать всех тех, кого зачем-то вздумал приручить! И когда-нибудь тебе за всех нас, обольщенных твоим редкостно галантным обхождением дам, непременно прилетит, что называется, на всю катушку.
Разве что мне удастся смягчить вынесенный тебе приговор и суровое наказание своими молитвами? Я ведь не перестаю молиться за тебя, Ангел! Я постоянно прошу Господа не наказывать тебя за твои, часто вопиющие душевные несовершенства, ибо, посвятив почти всего себя божественной Музыке, ты подчас, увы, не ведаешь, что творишь…
Ну, а теперь прощай, мой иллюзорный собеседник! Ибо сейчас мне гораздо милее живые, теплые и искренние голоса моих истинных друзей. Тех, кто делит (и впредь разделит) со мной и боль мою, и радость…

  6.

-Я не верю своим ушам! – Как всегда, кофейно-бодрящим сгустком энергии ворвался в мое слуховое отверстие приятнейший голос Поэта. – Неужто ты, наконец, решилась покинуть свою райскую обитель и вернуться на нашу грешную землю?! Что же подвигло тебя на столь нежданный шаг? Признайся, тебя наверняка доконала тишина и скука деревенской жизни! А ведь я всегда говорил тебе, что ты не создана жить вдали от шума городского!
 - И был неправ! Еще как создана! – Радостно возразила я и, не особенно вдаваясь в подробности, посвятила Поэта во все те «случайные» причины, что призвали меня обратно в Б. – Правда, если честно, я побаиваюсь моей «новой» городской жизни. И в первую очередь, непредсказуемых поступков маэстро А.!
- А ты случаем не бросила писать рекомендованный мною психотерапевтический роман? – Подозрительно спросил Поэт.
- Нет, конечно! – Успокоила я своего «целителя». – Я написала уже большую его часть. И от прежней своей сумасшедшей любви чувствую себя практически исцеленной. Но ведь я и не встречалась все это время с кондуктором. А вдруг наши будущие встречи грозят мне рецидивом?
- Во-первых, - лечебным голосом начал Поэт, - ты сама прекрасно знаешь, что в одну воду дважды вступить невозможно. А это значит, что чувства твои будут теперь совсем иного качества: гораздо менее возвышенными, менее острыми и менее болезненными. То есть рецидив, конечно же, возможен, но он не кинет тебя бездумно и безрассудно в разверстую пасть хитрого зверя! А потом, когда мы издадим твой роман, упакуем его…
- …как в гроб, - подсказала я.
- …в красивую твердую обложку, - не поддержал моей черной иронии Поэт, - и выпустим на волю, он заживет своей собственной жизнью, а ты навсегда избавишься от всяких рецидивов. Потому что вся твоя любовная история перестанет быть частью твоей жизни, она будет лишь произведением литературы. И судя по нескольким первым главам, которые ты написала еще до отъезда, НАСТОЯЩЕЙ литературы!
- Спасибо тебе за сей преждевременный комплимент, - сказала я, - но вначале мне нужно мой труд завершить. Ведь по одному фрагменту вряд ли возможно судить о целом.
- Может быть, это и трудно, но вполне возможно, - не согласился Поэт. – А кстати, когда ты планируешь добраться до финала?
- Это одному Богу известно, - вздохнула я. – Думаю, что мне нужно еще года полтора, а то и больше. Ведь я, в отличие от тебя, не могу писать по ночам, ибо моя голова настроена на творчество лишь с утра до обеда. И только в выходные, которые зачастую бывают заняты газетной писаниной. И как только мои коллеги умудряются писать на службе?
- Я думаю, и тебе все же придется этому научиться, - твердо сказал Поэт, - иначе твой роман растянется на долгие годы.   
- Да, пожалуй, я начну этому учиться, - согласилась я с Поэтом. – Пора прекращать  газетную работу по выходным, ибо жить без отдыха в моем возрасте весьма вредно.  А роман – это же работа совсем иного толка. И от нее я почти не устаю! Как будто во мне открывается совсем иной канал связи, откуда моим пером руководят очень бережно и тактично. Я еще не сошла с ума, как ты думаешь?
 - Вовсе нет, - засмеялся Поэт, - я ведь тоже пользуюсь подобным каналом и от работы над моими пьесами получаю, по большей части, совершенно особенное, ни с чем не сравнимое удовольствие и чистую радость…
- Ведь, правда же, эти ощущения гораздо сильнее и глубже, чем, например, эротическое наслаждение?
- Безусловно! – Воскликнул Поэт. – И не мы с тобой этот феномен открыли. Ведь ты же наверняка знаешь, что старина Фрейд, например, считал, что процесс творчества – это всего лишь сублимация (то есть трансформация или переключение) эротического начала в человеке.
- Конечно, знаю, - ответила я. – Но одно дело – теория, и совсем другое – испытать это на деле. Я хоть понимаю теперь, почему кондуктор так ничтожно мало стремился к эротическим отношениям со мной.
- Тебя до сих пор это так волнует? – Развеселился Поэт. – Ну, так я сейчас тебя еще больше успокою. Сублимация в музыке – это лишь одна причина его, так сказать, холодности.  Хотя, может быть, и главная… Но есть и другая причина – гораздо более веская и объективная. Это – его возраст!
- Но, насколько мне известно из моего давнишнего интервью с твоим приятелем-андрологом, - возразила я, - мужская, так сказать, холодность связана отнюдь не с возрастом, а с болезнями, инфекциями, складом характера и с неумелыми женщинами!
- Все это так, - согласился Поэт. – Но есть и другие нюансы. Я как раз недавно прочитал о них в одной уважаемой газете. Дело в том, что самопроизвольная эрекция у нас случается в среднем лет до двадцати пяти, максимум тридцати. После чего (особенно после сорока) мужчине требуется, как правило, помощь партнерши. А уж у тех субъектов, которым за пятьдесят, как твоему кондуктору, на каждые два половых акта приходится одна осечка. А они отчаянно этого боятся! Ты же всего этого, насколько я тебя знаю, не учитывала. В твоих сексуальных умениях я не сомневаюсь, а вот степень твоей активности вызывает у меня большие сомнения. Ты же, я уверен, возлежишь, как гордая львица, и ждешь, когда тебя потянут за гриву!
- Это точно, - вздохнула я, впрочем, совсем беспечально.
- А вот если бы ты запрыгивала на своего кондуктора прямо с порога, обхватив его и руками, и ногами, как это делают девицы в современных фильмах! Да и в жизни, я уверен, тоже…
- Все правильно, - согласилась я. – Но попробуй-ка запрыгни, когда мы  оба то и дело вставали на котурны! Да и Дочь моя почти все время дома вертелась. Но несколько случаев я все же откровенно упустила. И почему эта твоя статистика дошла до меня так поздно? Я ведь даже в дамские комплексы чуть не впала.
- Не смей ни во что впадать! – Приказал Поэт. – Но на ус на будущее намотай. Разве что ты закрутишь роман с каким-нибудь страстным вьюношей! А что касается «вовремя» или «не вовремя» - это ТАМ решают. Значит, так было надобно… 

                7.

- Все! К черту эротику! – Возопила я. – Вот ведь зараза: как злоехидно она увела нас в сторону от обсуждения высоких творческих материй. А ведь я собиралась в первых же строках нашей беседы спросить тебя, сколько новых пьес мне предстоит прочитать, Но ты, спросив о моем романе, опередил меня – и вот до чего мы договорились! Так сколько пьес?
- Трудно сказать… - С нарочитой озабоченностью, сквозь которую явно светилась радость (какой же творец не порадуется поводу поговорить о себе любимом, в том числе – и я сама), произнес Поэт для разбега. – Больше десяти – это точно! Еще немного и можно будет искать спонсоров для издания третьего тома.

- Больше десяти пьес! – Потрясенно воскликнула я. – У тебя какая-то сверхмощная, необузданная работоспособность! Наверное, ты хочешь переплюнуть Александра Николаевича Островского, который за свою жизнь написал, кажется, полсотни пьес. А ты еще так молод, и у тебя уже не менее тридцати! Я в сравнении с тобой – просто лентяйка!
- Да разве это можно сравнивать? – Безмерно удивился Поэт. – Роман – это же тяжелая пехота! Мои пьесы в сравнении с этим огромным форматом – просто безделицы. И вообще я восхищаюсь твоим мужеством и усердием! Сам я, кажется, никогда не отважусь на роман! Ведь это же сколько времени нужно держать в голове такую массу информации, событий, героев, мыслей – и при этом вести, не фальшивя, мелодию длиннейшего повествования…
- Довольно панегириков в мою честь! Я их еще не заслужила! – Решительно перебила я речь Поэта. – Лучше пошли-ка мне прямо сегодня по электронной почте пару-тройку новых пьес.
- Пошлю прямо сейчас, - радостно ответил Поэт. – И надеюсь, что ты начнешь читать их прямо завтра. А поскольку впереди – два выходных, ты, может быть, две пьески и прочитаешь. А в понедельник уже что-нибудь мне скажешь.
- В понедельник мне предстоит выйти на работу, – вздохнула я.
- Ну, и выйдешь, как обычно, - бодро сказал Поэт. – Можно подумать, что в своей деревне ты не ходила каждое утро на работу. А если б ты знала, как тебя здесь вся культура ждет, ты бы не вздыхала с такой, непонятной мне грустью! Ты здесь – НУЖНА!
- Ой, не преувеличивай, пожалуйста, мою мифическую значимость, - недоверчиво усмехнулась я. – Тебе, небось, одному я и нужна.
- А если и мне одному – разве этого мало?! – Нарочито рассердился Поэт. – Но я совершенно точно знаю, что в главном губернском театре за головы хватаются, когда читают несуразные заметки о спектаклях, написанные разными молодыми журналистами, которые в театре ничегошеньки не смыслят! Ты не представляешь себе, как обрадуются в театре твоему возвращению! Тем более, сейчас, когда там начал работать Новый Главреж – родом из столиц. В начале марта как раз будет первая его премьера. Но в первую очередь, ты должна почитать мои пьесы. Если б ты знала, как мне тебя недоставало! Ведь ты же всегда была первым моим читателем. И до сих пор – единственная в мире, кто прочитал все мои пьесы. Конечно же, я имею в виду лишь те, что были написаны до твоего отъезда.
- Но кто-то ведь был в мое отсутствие первым читателем твоих пьес? – С оттенком дружеской ревности поинтересовалась я.
- Да конечно. Это все тот же актер Д., который считает себя поклонником моего творчества, - напомнил мне Поэт. – Но это же только актерский взгляд, ибо я точно знаю, что каждую мою пьесу Д. пытается примерить на себя. Из чего в своих оценках обычно и исходит. К счастью, осенью моим первым читателем стала еще и Умничка, которая присылает мне по электронной почте потрясающие рецензии, – небольшие философические эссе. Ты еще помнишь Умничку?
- Как же я могу ее забыть? – Взгрустнула я. – Ведь это был первый и единственный в моей жизни случай, когда моя близкая подруга решила прервать со мной отношения. Это было лет десять назад.
- И вы с тех пор ни разу не общались? – Изумился Поэт. – И не делали попыток возобновить отношения?
- Увы, нет, - вздохнула я. – Хотя мне частенько и недоставало поначалу нашего сверконцентрированного общения на любые темы – от гнусной политики до жесткой эротики. А потом я как-то привыкла к ее отсутствию. Хотя интуитивно чувствую, что Умничка когда-нибудь все же вернется в мою жизнь. А в какой-то степени уже и вернулась, раз мы о ней заговорили и будем с ней почти одновременно читать твои пьесы. А кстати, где ты вдруг повстречался с Умничкой?
- Случайно, на улице, - ответил Поэт. – Оказалось, что мы с ней живем в одном и том же микрорайоне. Умничка сказала мне, что она в восторге от спектакля по моей пьесе в нашем театре, и хочет почитать другие мои пьесы. К сожалению, я не мог подарить ей свою книгу… Но тем не менее приобрел еще одного тонкого и понимающего читателя! А кстати, что это за конфликт между вами, умными дамами, тогда случился? – Поинтересовался Поэт. – И почему я о нем не помню?
- Да потому, что это был как раз тот период твоей жизни, когда ты покончил с «невыносимой легкостью бытия», вторично женился и переехал из нашего с тобой общего центра на несусветную окраину, - пояснила я, - и мы с тобой сколько-то лет вообще никак не пересекались. Но о нашем с Умничкой конфликте я тебе как-нибудь отдельно расскажу. Если начну сейчас, наш разговор затянется до полуночи, и я не успею позвонить Астрологине. Так что иди к своему компьютеру и отправляй мне пьесы.
- Ох, чуть не забыл! – Воскликнул Поэт. – Я еще присовокуплю к ним рецензии на спектакли по моим, известным тебе пьесам, которые, пока ты била баклуши в своей деревне, поставили в Москве, Риге и Праге!
- Я безумно рада за тебя! – С искренней радостью сказала я. – Я всегда знала, что тебе серьезно грозит мировая известность! Рано или поздно твое творчество оценят по достоинству, поймут, что все твои, якобы очень сложные метафоры не более абсурдны, чем сама жизнь; а твои герои – вовсе не пациенты психиатрической лечебницы, потому что понятие «норма» по отношению к отдельно взятой личности – это нонсенс! Ибо любой из нас может показаться иному ближнему в чем-то ненормальным. И скрытые в твоих пьесах множественные смыслы открывать когда-нибудь научатся. И вообще, возможно, все твое творчество – это театр будущего!
- О, как давно я не слышал столь приятной лести! – Весело воскликнул Поэт. – Надеюсь, мои новые пьески тебя не разочаруют!
 
    8.

Длинный и весьма насыщенный разговор с Поэтом не только разогнал по углам мою печаль по утраченному раю, но и, кажется, даже подарил мне изрядную долю вдохновения, столь необходимого мне для будущей моей жизни и полезной деятельности. А еще Поэт, сам того не ведая, всколыхнул, взбудоражил и относительно недавнее мое прошлое, в котором рядом со мной несколько лет кряду обитала упомянутая нами Умничка…
И потому мне трудно было сей же момент переключиться на общение с моей главной подругой Астрологиней. Сначала я должна была вновь глотнуть порцию зелья, закурить сигаретку – и хорошенько подумать о маленькой, хрупкой внешне, но очень сильной внутренне Умничке, которая бескорыстно привносила в мою жизнь изрядные сгустки согревающей жизнетворной энергии.
Эту энергию мне много лет кряду дарила Астрологиня. Но с тех пор, как у нас с ней одновременно появились дети, она стала общаться со мной ИСКЛЮЧИТЕЛЬНО по телефону,  от чего наши разговоры вечно оставались недоговоренными, и я побаивалась, что когда-нибудь мы вовсе перестанем понимать друг дружку. Поэтому я очень ценила личностное, а не виртуальное, общение с Умничкой.
…Сожаление и жгучий стыд посещали меня всякий раз, когда я вдруг вспоминала о дурацком разрыве наших с Умничкой отношений, основанных на почти близнецовом сходстве моих и ее мировоззрений и мироощущений, а также на подсознательном (мы его во всяком случае не озвучивали) убеждении, что общение – есть величайшее сокровище на свете и самый что ни на есть бескорыстный подарок ближнему. Ведь когда мы с кем-нибудь беседуем, мы тратим на это не только слова свои и эмоции, но и бесценнейшее время – ту непостижимую человеческим мозгом умозрительную субстанцию, что стоит столь дорого и отчего-то столь дешево ценится. А еще мы с Умничкой откуда-то знали старинную, кажется, эфиопскую пословицу: «Слово, которое тебе нужно, сам себе не скажешь»!
Разными у нас с Умничкой были лишь способы, механизмы мышления. Если я для подтверждения какой-нибудь рожденной в беседе мысли всегда прибегала к реальным примерам из жизней разных людей (или литературных героев) – то есть шла от абстракции к конкретике; то Умничка делала все как раз наоборот: любой факт служил ей основой для абстрактного рассуждения и, когда требовалось, философского обобщения. И потому мы с ней чудесно, как индукция и дедукция, дополняли друг друга - и почти никогда попусту не спорили.
Не спорили до той самой поры, пока в жизни Умнички не случился жестокий кризис, а вслед за ним – радикальные перемены в личной жизни. К  Умничке нежданно и негаданно, безо всякого предупреждения пришла Большая Любовь – и Умничка, в одночасье разрушив прогнившую семейную ячейку, ушла к другому мужчине.
Новый Супруг Умнички оказался диаметральной противоположностью ее мужа- «вечного мальчика». Он – Супруг – не размахивал попусту воздушными шарами интеллекта, как это делывал бывший муж Умнички; но зато был вне всякого сомнения НАСТОЯЩИМ МУЖЧИНОЙ: он с не показным искренним трепетом относился  к женскому полу, полагая, что всех близких ему дам, начиная с матери, следует холить, лелеять и оберегать, а даме своего сердца обеспечивать достойный жизненный уровень.
Научившись за годы постсоветского «капитализма» зарабатывать несравненные с бюджетными зарплатами деньги, Супруг решил, что его любимая Умничка должна сей же час бросить свою «гуманитарную помощь» театральному искусству – и играть исключительно роль жены и маленькой хозяйки пока еще небольшого дома. И Умничка буквально в считанные дни попала в мир беззаветной любви и надежного достатка…
И случилось все это как раз в тот момент, когда большая часть народонаселения нашей страны (в том числе и я сама) начала катастрофически нищать. 
Нет, Умничка вовсе не стала в одночасье кичиться новым своим беззаботным положением, но зато ей вдруг пришло в голову подлечить свои, порядком расшатанные сменой образа жизни нервы у кем-то ей настоятельно рекомендованного целителя-экстрасенса, стоимость одного похода к которому равнялась, уж не помню, четверти или трети месячной моей зарплаты. Экстрасенс-то и стал главной причиной нашего конфликта.               

                9.

Я была в то время весьма категорично настроенной христианкой-неофиткой, а Умничка совершала лишь первые свои шаги к Вере и Церкви. И потому я была для нее в какой-то мере крестной матерью. Церковь же, как известно, считает, что обращение к экстрасенсам – это едва ли не самый страшный грех на свете; а сами сенсы – ничто иное, как приспешники лукавого.
Поэтому Умничка и попросила у меня совета и даже как бы благословения на это свое «греховное» намерение. И мы с ней в течение двух или трех недель все это подробнейшим образом обсуждали.
Умничка все мои доводы и конкретные примеры, свидетельствующие о малой пользе экстрасенсорного вмешательства в чужое здоровье, внимательно выслушивала и, казалось мне, с ними соглашалась. И вдруг в один не прекрасный день она явилась в мой дом радостно сияющая и принялась с несвойственной ее ироническому характеру экзальтированной восторженностью в подробностях описывать и свой первый поход к экстрасенсу, и самого этого, весьма, на мой взгляд, сомнительного целителя. И какие он ей «правильные диагнозы» поставил, и как возникновение болезней объяснил, и какое лечение назначил ей и …ее дочери!
«Как?!» - Впервые в наших отношениях возвысила я голос на Умничку. – Ты и дочь с собой потащила?! Да как ты могла так бездумно распорядиться судьбой и здоровьем своего ребенка?! Ведь большая часть экстрасенсов – шарлатаны!»
«Почему ты позволяешь себе кричать на меня?! – С холодной обидой воскликнула Умничка. –  Я между прочим уже большая девочка и способна сама решать свои проблемы!»
«Но зачем ты тогда почти полмесяца обсуждала эту проблему со мной, зачем просила собрать информацию и вроде бы нуждалась в совете!
 «Но право выбора я оставила за собой, - ответила Умничка. – И твоя реакция для меня оскорбительна! Зачем ты давишь на меня?!»
«Прости, что закричала на тебя, - сказала я, кое-как угомонив раздражение и обиду (ах, к моему мнению не прислушались!), - но мне почему-то кажется, что твое желание обратиться к услугам экстрасенса связано не столько с твоими болезнями, сколько с новой жизнью: тебе нужно чем-то себя занимать, и появилась возможность, не считая, тратить деньги!»
«Вот уж не думала, что ТЫ станешь косвенно попрекать меня новой жизнью!» - Обиделась Умничка.
«Прости меня, пожалуйста, - спохватилась я, вдруг не на шутку испугавшись, что Умничка возьмет да и не простит мне моей крикливо критической эскапады. – Это, наверное, моя воинствующая христианская мораль ненароком разбудила мою мерзкую гордыню. Прости меня!»
Внешне успокоившись, мы с Умничкой завели наш обычный разговор: сначала о морали и гордыне, потом о какой-то книжке, потом о чем-то еще – и ситуацию, кажется, кое-как разрулили и исправили…
Однако же, когда я через пару дней позвонила Умничке, она не захотела вступать со мной ни в какие беседы, но зато, обдав меня холодом, предложила … прекратить наши отношения!
«Потому что, - пояснила Умничка, - у тебя очень тяжелый характер. Мне стало трудно с тобой общаться – ты на меня давишь».
С одной стороны, я прекрасно понимала, что эти, будто вбитые отбойным молотком в мою душу слова Умнички в общем-то (во всяком случае для вышеописанной ситуации) вполне справедливы, ибо права не уважать ее выбор мне никто не давал.  Но, с другой стороны, они (слова) повергли меня в состояние столь глубокого шока, что несколько долгих мгновений я не могла решить, как же мне следует на ужасное предложение Умнички реагировать, ибо я не имела в прежней своей жизни совсем никакого опыта в разрешении такого рода конфликтов с индивидуумами одного со мною пола. Мое состояние аффекта оказалось так велико, что свою мерзкую ответную фразу я услышала как бы со стороны:
«Ты хочешь прекратить со мной отношения, потому что тебе сейчас и без меня хорошо! – С несвойственным мне злоехидством прошипел мой голос. – Ну, что ж, я подожду, когда тебе станет плохо – и ты сама ко мне приползешь!»
Сказала, швырнула трубку, ужаснулась и, конечно, даже заплакала, ибо понимала, что простить мне столь злое и унизительное высказывание может только тот, кто воистину свят! И до сих пор, стоит мне лишь вспомнить этот свой, незнамо как изо рта моего вылетевший плевок, как меня начинает пожирать жгучий стыд, омерзение к себе самой и глубочайшее сожаление об утраченной дружбе…
Ах, Умничка! Если б ты знала, сколько раз за все эти годы я хотела позвонить тебе – и вымолить у тебя прощения! Хотела, но не звонила, ибо всякий раз вспоминала, что ведь это именно ты пожелала прекратить наши отношения. И почем мне было знать, изменилось ли с тех пор твое настроение?
Вот и сейчас я тоже стану звонить не тебе, я позвоню Астрологине, которая, хоть и искренне любит меня, никогда не понимала, ЧТО за чувства такие я испытываю к Ангелу – «этому клиническому садисту и конъюнктурщику, который вступает в отношения с людьми, исходя лишь из той гипотетической пользы, которую из своих новых друзей он может извлечь»! А потом, попользовавшись, безжалостно о них забывает.
 Все это послушно следовало (и отчасти подтверждалось жизнью) из того профессионального гороскопа маэстро А., который когда-то составила Астрологиня. И меж строк которого она и читать ничего не хотела. Однако, очевидно, жалея меня, ангельские деяния и проступки всегда, хоть и быстрым, небрежным пунктиром, со мной обсуждала, объясняла (исходя из гороскопа) непонятные мне ангельские выверты и давала убедительно правильные советы, которым я почти никогда не следовала…
Интересно, что бы сказала об Ангеле и наших с ним отношениях ты, Умничка?..
    
10.

- Надеюсь, ты не теряла времени даром в своей деревушке? – С оттенком иронически назидательной строгости спросила Астрологиня после первой порции необходимой для нашей дальнейшей беседы информации. – Работала ли ты над собой? Произвела ли тщательную переоценку своих отношений с маэстро А., который едва не довел тебя до могилы?
- Да, конечно, и работала, и переоценила, и произвела! – Весело ответила я. – Во всяком случае, слезу печали роняла крайне редко. Например, над летним твоим письмом.
- И что тебя в нем так уж задело? – Спросила Астрологиня. – Напомни вкратце.
- Ну, во-первых, то, что маэстро А., судя по твоим словам, отчасти утратил свое магнетическое обаяние. Возможно, из-за моего отсутствия, как ты предположила. Во-вторых, я огорчилась, узнав, что Новая Елена всюду, в том числе и в Б., за ним следует. Хотя какая мне, в сущности, разница? А потом я задумалась о том, как же должно быть я и моя соперница-сподвижница мадам Ш. утомили маэстро своими притязаниями, что он, не боясь разрушить эти нужные ему отношения, взял да и привез в наш город эту девицу, которая годится ему в дочери. И тем самым указал нам с мадам Ш. на наше истинное место у его пьедестала славы – служить ему верой и правдой со стороны, не посягая на его душу и части тела. Интересно, как пережила сей прискорбный факт мадам Ш.? Ты почему-то ничего об этом не написала.
- Да потому что скандал с мадам Ш. случился вскоре после того, как я отдала свое письмо твоей Дочери.
- Скандал, ты говоришь? – Оживилась я. – Но почему так поздно? Аж через год после того, как Новая Елена впервые появилась в Б.?
- Тут тебе повезло больше, ты ведь сама совершенно случайно на новую пассию маэстро по телефону нарвалась! – Пояснила Астрологиня. – А от мадам Ш. твоему «герою», очевидно, удавалось появление «соперницы» как-то скрывать. В первый год он на самом деле не всякий раз эту девицу с собой привозил, ведь у них была возможность встречаться в городе Ю. Кстати сказать, с начала этого сезона маэстро там больше не работает. Говорят, что из-за финансовых разногласий с руководством театра. А теперь Новая Елена…
- Стоп! – Перебила я Астрологиню. – Вернись-ка к скандалу с мадам Ш.
- Говорят, что мадам Ш. язвительно спросила маэстро, не пора ли его поздравить с законным браком – и отказала ему от дома.
- Выходит, мадам Ш. все же втайне стремилась так же, как и я, стать супругой маэстро А?! – Расхохоталась я. – Как забавно! Недаром, значит, в б-ских музыкальных кругах всерьез пытались угадать, на ком в результате маэстро А. остановит свой матримониальный выбор: на мне, на мадам Ш. или на некой дочери Туманного Альбиона! И что было дальше?
- А дальше мадам Ш., хорошенько подумав, решила сменить гнев на милость, - продолжила Астрологиня. – Она же дама очень неглупая: поняла, очевидно, что рвать из-за какой-то девицы приятные светские отношения – это смешно! И ниже ее достоинства. Поэтому она с маэстро вскоре помирилась и, кажется, даже с «невестой» его познакомилась и подружилась. Во всяком случае мадам Ш. приобрела себе квартиру в столице – неподалеку от дома «секретарши» маэстро, у которой он, насколько я знаю из твоих рассказов, то ли был сожителем, то на каких-то взаимовыгодных условиях снимал часть квартиры. Во всяком случае, я слышала, что и с  Новой Еленой он в перерывах между гастролями жил у своей столичной «секретарши».
- О Боже, как же у все тут все запущенно! – Еще больше развеселилась я. – Жаль, что мы вряд ли когда-нибудь узнаем, как перенесла явление Новой Елены «секретарша» - эта монументальная скульптура О-О! Я ведь почувствовала, когда была у нее в гостях, что она к маэстро отнюдь неравнодушна! Я помню, он как-то раз даже сказал мне, что О-О хочет его «захомутать», но что он никому не позволит набросить хомут на его гордую шею! И никогда, дескать, ни на ком не женится…
- Ну, положим, он и на Новой Елене пока не женился, - уверенно сказала Астрологиня. – И действительно никогда, может быть, в юридическом смысле не женится. Пока он лишь перевез свою пассию из Ю. поближе к Б. – в город Н., с которым он опять налаживает творческие контакты. Да еще пытается пристроить сына Новой Елены в музыкальную школу при Н-ской консерватории. Так что они теперь могут вести «совместное хозяйство» и в Н., и в Б.
- Неужто маэстро все же настигла большая любовь? – Спросила я с гораздо меньшей веселостью чисто риторически. Но Астрологиня сочла своим долгом на мой вопрос ответить:
- Я так не думаю. Во-первых, если ты помнишь, я говорила тебе в то ужасное лето, что видела эту парочку со спины – и не ощутила между ними ни любви, ни духовной близости. А спины не лгут! На спину, в отличие от лица, маску не натянешь. И ты знаешь, что еще интересно! Музыканты заметили, что когда Новая Елена находится в Б., маэстро на репетициях напряженный и злой, как черт. А стоит лишь ей уехать, как он расслабляется, перестает орать по делу и без дела и гораздо веселее становится. Создается такое впечатление, что она приезжает в Б. без его желания и разрешения. И что ее присутствие в Б. его тяготит! Спроси-ка его при случае о том, что у них за отношения?
- Да разве он скажет правду?! – Воскликнула я. – Туману, как всегда, напустит, да и все. И, кстати, я вовсе не уверена, намерен ли он и впредь держать меня в своем стаде.
- Вот через месяц и проверишь, - сказала Астрологиня. – Где-то в двадцатых числах февраля маэстро должен приехать в Б. Вот ему сюрприз-то будет! Да, кстати! А ты не боишься возобновлять с ним отношения? Ведь он вряд ли изменился. А вдруг он начнет тебя после долгой разлуки с невиданной силой обольщать? Или ты случайно узнаешь, что он в Б. вместо тебя какую-нибудь даму завел?
- Думаю, что выдержу, - уверенно ответила я. – Я, кажется, избавилась, наконец, от несвойственной мне экзальтации, на которой, похоже, и возвела храм своей любви. Сейчас, когда я оглядываюсь назад, мне кажется, что все,    
что было, - было не со мною. Маэстро для меня теперь не более чем выдающийся дирижер и приятнейший собеседник. Ибо и жизнь его, и творчество мне по-прежнему интересны. А что касается новых дам… Если уж я в расцвете своей безумной любви смогла перенести Новую Елену, которая, похоже, не очень-то активно освещает его творческий путь; значит теперь, в состоянии душевного равновесия, переживу и прочих. Будь это хоть трио бандуристок, как я сказала маэстро в то ужасное лето.
- Теоретически все это выглядит очень убедительно, - с долей сомнения в голосе сказала Астрологиня, - а на практике – смотри в оба! Постарайся не наступить на старые грабли. Желаю тебе спокойной ночи и легкой акклиматизации.


11.

Это было вполне в духе Астрологини – первой завершить разговор, не ею начатый, – и без лишних слов резко отключиться… Я вновь отправилась в свой темный кухонный уголок, чтобы хорошенько обдумать преподнесенную мне Астрологиней информацию. И, дойдя в своих размышлениях до некоего логического финала, я вдруг ощутила, что чего-то очень важного мы с Астрологиней в нашей, вроде бы подробной беседе вовсе не коснулись.
Я устремила взыскующий ответа взгляд на яркую заоконную луну и, перемотав в несколько мгновений всю иллюзорную пленку с записью нашей беседы с начала до конца, сей упущенный фрагмент обнаружила: Астрологиня ни прямо, ни косвенно, ни словом, ни вопросом не прикоснулась к главному на сегодняшний день делу моей жизни – к моему роману! Ей, самой близкой моей подруге, даже в голову не пришло спросить о том, как растет и развивается сей возлюбленный плод духа моего!
Впрочем, еще немного поразмыслив, я вспомнила, что ведь Астрологиня в недалеком прошлом то и дело давала мне понять, что испытывает сильнейшую неприязнь к моему герою, что он ей глубоко чужд, противен и неинтересен, и зачастую пыталась мои печальные или радостные рассказы о наших с кондуктором встречах свести до минимума. Все это, похоже,  распространялось и на будущее литературное произведение о моем реальном романе с маэстро А., которые (и роман, и маэстро) для Астрологини  были давно уже подобны застрявшей в горле кости. Что было немудрено: ведь Астрологиня ВСЕГДА была первой, к кому я обращалась за психологической помощью…
 Нет, все! Довольно с меня на сегодня вопросов, обильной информационной пищи, подробных размышлений и печальных воспоминаний! Вот сейчас я в последний раз лизну «зеленого змия», докурю сигарету, постою с забытым удовольствием под согревающими и омывающими водными струями, бережно уложу утомленную плоть свою на одинокое мое «девичье ложе» и, как всегда, подумаю, немного помолившись, что утро мудренее вечера. Вот только вряд ли мне удастся уснуть, пока не вернется со своей студенческой пирушки моя, столь изрядно повзрослевшая Дочь.
«Возвращайся поскорей, моя девочка!» – Не вслух воззвала я к Дочери, уложив, наконец, свое умытое тело в девственно чистую постель. – «Ибо через несколько минут, как только стукнет двенадцать, твоя карета может обернуться тыквой!» Я рассмеялась над этой, не очень-то пригодной к сути дела метафорой – и с облегчением услышала успокоительный скрежет ключа во входной двери…


                Глава третья
  И пришла Гармония 

   1.

Я бы рада была сообщить читателю, что свой первый после длительного отсутствия месяц, предшествующий явлению в Б. моего кондуктора, я прожила бестрепетно и беспечально, ловко вскользнув в старую, порядком изношенную, но совсем не ссохшуюся, не скукоженную шкурку б-ской моей жизни и полезной деятельности. Сказав так, я бы гнусно солгала, ибо на самом деле затеянная мною кардинальная смена образа жизни вкупе с климатическими условиями застала врасплох мой, отнюдь не первой свежести организм.
Буквально дня через три после моего возвращения из Эдема, едва я успела с некоторым даже энтузиазмом приступить к прежней моей работе, непредсказуемый резко континентальный климат города Б. нанес мне нежданный жесточайший удар: за одну лишь ночь столбик заоконного термометра упал сразу на двадцать делений!
Но если раньше на эти климатические каверзы реагировала лишь одна моя голова, то теперь к ней вдруг отчего-то присоединилось и сердце, состояние которого (за исключением страдательных любовных болей) никогда прежде меня не беспокоило! И вдруг, словно спохватившись и решив напомнить о себе, забилось, теряя перья, как дикая птица в клетке! И успокаиваться не собиралось!
В течение всего этого мучительного месяца я просыпалась невообразимо рано от тяжелых сердечных ударов, пульсирующих, кажется, во всем теле и, больше всего, в голове;  и бросало меня попеременно то в жуткий жар, то в адский холод. Я горстями глотала успокоительные средства, на службу свою не шла, но еле тащилась – с отяжелевшей от ежедневных недосыпаний головой и измотанным сердцем. Оставалось лишь диву даваться, как, пребывая в столь ужасающем состоянии, я умудрялась кропать свои газетные статейки, а по выходным – хотя бы по несколько не страниц, а строк (!) своего романа.
Сил моих не хватало даже на то, чтобы воссесть за возлюбленного «черного зверя» (ну, то есть за фортепиано), которого вскоре после моего возвращения в Б. привезли с оказией из горной деревушки – и полечить свою незваную странную болезнь чистыми живыми звуками…
Причем, что любопытно, по вечерам сердце мое меня вообще не беспокоило, оставляя после утренних своих экзерсисов лишь ощутимую телесную слабость. И потому каждый божий вечер я надеялась, что утренняя пытка больше не возобновится. Но увы!..
- Что же это такое случилось с моим организмом? – Едва ли не ежедневно спрашивала я Астрологиню. – И сколько времени этот кошмар еще продлится?
- Трудно сказать, - отвечала не меньше меня озадаченная Астрологиня. – Возможно, это неожиданная реакция твоего организма на смену климата и образа жизни. А может быть, это у тебя что-то гормональное. Ведь возраст у нас с тобой близок к критическому…
Гораздо более внятно эту неожиданную проблему моего здоровья мне как-то вечером со смехом объяснила другая моя, старшая по возрасту, подруга Философиня, главным жизненным кредо которой было регулярнейшее «углубление в суть вещей».
- Да у тебя же просто климакс, дорогая! – Расхохоталась Философиня, не убоявшись произнести вслух сей медицинский термин, упоминание о котором обычно повергает в ужас большую часть женской половины человечества, почему-то уверенную в том, что этого естественного и неизбежного состояния следует стыдиться и уж ни в коем случае вслух о нем не говорить. – У тебя же почти на носу пятидесятилетний юбилей. Значит, время пришло! А сердцебиения в этом кризисном возрасте – дело обычное. Я уже несколько лет без валерьянки и валидола из дому не выхожу.
- Но ты почти на десяток лет старше меня! – Не соглашалась я. – Почему у меня этот чертов климакс наступил так рано?
- И вовсе не рано, - убежденно ответила Философиня. – Я в свое время в этот вопрос подробно углублялась и со всей ответственностью тебе говорю:  средний возраст начала климакса – сорок два-сорок пять лет. А длится он в общей сложности лет пятнадцать, а то и до самой смерти. И у тебя его начальный период длится, я думаю, уже три или четыре года. Смена настроений и полубезумная экзальтация, которым ты вдруг стала подвержена, это весомые внешние доказательства.
- Но, может быть, полубезумная экзальтация была вызвана моей любовью к кондуктору. Или ее музыка навеяла…
- А может быть, все наоборот? – Весело предположила Философиня. – Твоя полубезумная любовь к кондуктору выросла на почве климактерической экзальтации?! Вдумайся-ка в этот феномен хорошенько, вернись к истокам – и вспомни.
- У истоков стояла музыка… - Приступила я к процессу вспоминания, но Философиня продолжила вместо меня:
- …которую ты вдруг почувствовала так необычайно остро, как никогда раньше. А все потому, что в твоей нервной системе начались некие необратимые изменения, спровоцированные уменьшением количества женских гормонов, твоя энергетическая оболочка стала неизбежно истончаться, и музыка (а вслед за ней и твой кондуктор) беспрепятственно вошли в тебя, как в услужливо распахнутую дверь!
- А ведь это похоже на правду! – Изумленно воскликнула я. – Ведь я и прежде с немалым трепетом относилась к музыкальной классике, но никогда не испытывала от нее столь острого, почти физического наслаждения, упоения и восторга. Ощущений, которые я даже называла духовным оргазмом. И маэстро А., возможно, возлюбила, в первую очередь, как зримое воплощение предмета моего, доселе неведомого наслаждения. Вот, возможно, откуда взялась моя сумасшедшая одержимость кондуктором! А эти невиданные контрасты между райским блаженством и адскими муками?! Но теперь моя экзальтация благополучно испарилась и, возможно, больше не возникнет. Хотя бы потому, что я знаю теперь истинную цену словам и поступкам моего героя.
- А ты возьми-ка да обсуди наше предположение с Поэтом, - предложила Философиня. – Интересно, что он тебе как психиатр о климаксе расскажет. Ведь наверняка в его практике – немало пациенток кризисного возраста…

2.

Излишне и говорить, что разговор с Философиней немедля погрузил меня в глубокие раздумья. И, улетев вослед за быстрокрылой мыслию моею в маленькую горную деревушку, я принялась ворошить и перетряхивать свою эмоциональную память, дабы вспомнить подробно и досконально те ощущения, которые я испытывала, внимая ангельской (и не только) музыке вдали от шума городского.
И я их, конечно же, вспомнила: музыку я слушала с величайшим наслаждением, я дня не могла прожить без звуков ея сладких; но, пожалуй, ни единственного разу мне не удалось испытать прежнего духовного оргазма! Того упоительного состояния, когда кажется, что звуки музыки беспрепятственно проникают, минуя одежды, сквозь всякое мельчайшее отверстие в телесной моей оболочке и, наполняя собой каждую клеточку, приводят душу и тело в неописуемое словами состояние блаженнейшей невесомости!
Но тогда, в деревушке, это мое, слегка изменившееся восприятие божественной музыки ничуть меня не озадачивало и не беспокоило, ибо я прекрасно понимала, что все на этом свете (в том числе и состояния души) проходит, ибо ничто, слава Богу, не может длиться вечно: ни великая любовь, ни столь же великие страданья. И это правильно и хорошо, - думала я, - ибо продлись моя безумная экзальтация еще сколько-нибудь времени – и я от этого невероятного избытка эмоций наверняка либо навсегда покинула бы этот мир, либо, оставшись в живых, непременно утратила бы останки разума.
А значит, исходя из этого посыла, предательскую измену Ангела вполне можно расценивать как неоценимую помощь Господа в деле спасения грешной моей души. Господь подоспел вовремя – и решительно, будто разрядом электрошока, положил конец моей греховной одержимости Ангелом.
А вот возьму-ка я – и прямо сейчас устрою душеньке своей контрольную проверку: послушаю в одиночестве, пока Дочь моя не вернулась с вечерней прогулки, ну, например, Пятую симфонии Чайковского в исполнении моего богоравного кондуктора, ибо именно с этой музыкой связаны самые сладостные мои воспоминания о наших горе-отношениях.
Когда в самой первой нашей домашней беседе я со стыдом призналась Ангелу, что никак не могу вчувствоваться в эту музыку в исполнении питерского оркестра под управлением Мравинского, Ангел вскричал:
«Не может быть! Это же прекраснейшая музыка! Я обязательно как-нибудь сыграю ее специально для вас!» И действительно, буквально через полгода, на открытии симфонического сезона Ангел сыграл Пятую симфонию, превратив в ней мучительную тему рока и неизбежности в тему деятельной борьбы с роком и гимнического воспевания лучшей доли.
С тех пор я навсегда влюбилась в Пятую симфонию, и душа моя с трепетом отзывалась на каждый ее звук и мелодический оборот. «Мама, неужели это та же самая музыка, которую ты недавно слушала дома»!» - Изумленно спросила меня Дочь в тот чудесный, осиянный музыкой и Ангелом осенний вечер…
…И потому неудивительно, что первые же фразы Пятой симфонии в ангельской интерпретации заставили душу мою содрогнуться, а взор, устремленный в изысканно фрачную спину Ангела, - затуманиться непрошеной слезой. Я не стала насильственно удерживать в слезных канальчиках соленую влагу, и она некоторое время беспрепятственно омывала мое лицо.
Но о чудо! Глаза мои плакали, а душа вовсе не печалилась – она восторгалась и ликовала! А потом слезы внезапно высохли, и мною овладели благодатнейший покой и безмятежная радость. Те самые ощущения, которые я испытывала, слушая музыку в горной своей деревушке вместе с незримым Ангелом, невесть откуда прилетавшим и приземлявшимся обочь от меня на подлокотнике старенького кресла…
И пусть я никогда больше не буду испытывать духовного оргазма, - думала я, отдаваясь ласкающим музыкальным токам, - но зато музыка теперь, похоже, способна будет призывать ко мне сразу два любимых «существа»: и Ангела, и маленькую мою горную деревушку!.. 

3.

- Фи, как это примитивно! – Сказал Поэт, и я даже как будто увидела, как он непроизвольно поморщился. – Мне вовсе не нравится ваша с Философиней версия! Зачем вы так принизили твою высокую любовь, решив, что она произросла всего лишь на почве климакса!
- Но ведь любовь – это на самом деле всего лишь химическая реакция организма, разве не так? – Вопросила я.
- Не совсем так, - ответил Поэт. – Ибо, я думаю, любовь, как и дети, ниспосылается нам ОТТУДА, СВЕРХУ – и вместилищем ее сначала становится наш дух, и лишь затем в теле начинает совершаться химическая реакция. Другое дело, что климактерическая экзальтация безмерно усиливала твою восхищенную любовь и довела ее в результате до греховнейшего состояния одержимости. Ты же не станешь возражать, что была воистину одержима своим кондуктором?
- Не стану, - вздохнула я. – И почему только мне достался такой ненормальный, психованный климакс?
- А вот тут я тебя утешу, - рассмеялся Поэт.- В сравнении с одной моей пациенткой, твой климакс – это цветочки. Ведь он усилил не только муки твои, но и радость. Вы (то есть ты и твой климакс) вместе любили! А мою недавнюю пациентку ее критический возраст спровоцировал на ненависть! И к кому, ты думаешь? К самым близким людям: к мужу, с которым она в любви и согласии прожила лет двадцать, и который вырастил и воспитал двух ее (но не его) детей!
- И в чем ее ненависть проявляется? – Изумилась я.
- Муж и дети так жутко ее раздражают, что дом превратился для нее в камеру пыток, во вместилище непримиримых ссор и скандалов. Не понимая, что с ней происходит, женщина впала в такую глубокую депрессию, что пришла в нашу клинику лечиться. И говорит, что депрессия ненадолго ее отпускает лишь у нас в кабинетах, и еще – в церкви.
- Но почему же наши организмы так болезненно реагируют на умирание детородной функции?! – Возопила я. – Это же несправедливо! Мы ведь и так всю жизнь маемся, сам знаешь от чего, боимся случайных беременностей, ложимся под нож и так далее. Разве мы не заслужили облегчения нашей женской участи?
- Дело тут, очевидно, в том, - начал Поэт, - что рождение новой жизни – это наиглавнейшее предназначение женщины. Если хочешь, смысл ее жизни. Не служение мужчине, не любимая работа, не творчество, а именно – деторождение. И когда эта функция начинает умирать, женщине подчас  кажется, что жизнь ее лишилась всякого смысла, что она потеряла точку опоры и стала вдруг никому не нужной – одинокой и брошенной. Отсюда – непонятные страхи, депрессии, алкоголизм и даже самоубийства! Но это крайне редкие случаи. Думаю, что лишь малая часть женщин относительно легко переносит этот переход в новое качество. А труднее всего либо тем, кто был всецело сосредоточен исключительно на семье, либо тем, кто имеет утонченную организацию – то есть дамы творческие, к коим ты и относишься. Но зато вам дано сублимировать все эти негативные эмоции и состояния в творчестве. Ведь твоя эмоциональная лабильность не мешает тебе писать твой роман?
  - Да, до сих пор не мешала, - согласилась я. – Но теперь, когда по утрам меня изматывают эти ужасные сердцебиения, я почти не могу писать. На работе мне еще удается кое-как сконцентрироваться, а дома – никак. С тех пор, как я вернулась в Б., я написала считанные строчки своего романа. И пьесы твои до сих пор не прочитала! Я не могу в них войти, когда со мной такое творится! Похоже, мне просто необходима какая-то медицинская помощь, иначе я опять, как это было почти три года назад, утрачивать свою работоспособность.
- Вот что! – Решительно сказал Поэт. – Как же я раньше до этого не додумался! Ведь сейчас есть масса специальных препаратов, которые, которые помогают организму адаптироваться к этой перестройке. Найди хорошего специалиста, и он посоветует тебе, что лучше выбрать. Как же здорово, что ты завела со мной этот интимный разговор! Ведь я теперь всех своих пациенток с подобными проблемами буду направлять к узко «женским» специалистам. А то я уже голову сломал: почему наше лечение в этих случаях отказывается так малоэффективно. Спасибо тебе за подсказку!
- Это тебе спасибо! – Воскликнула я, ощущая нешуточное облегчение. - Ведь это ты вспомнил о специальных средствах!

                4.

Некий лекарственный препарат, призванный создать в моем, исстеганном сердцебиениями организме «эстрагеноподобное состояние», должен был оказать свое целительное воздействие лишь через две недели после принятия первой таблетки. И потому неудивительно, что плачевное мое состояние не только не улучшилось, но даже поначалу и усугубилось.
Примерно за неделю до явления Ангела, который должен был прилететь в Б. за несколько дней до не чтимого мною праздника всех дам на свете, неугомонное сердце жестоко разбудило меня среди кромешной ночи, часа примерно в три; тело мое до утра металось между адской жаровней и адским же «холодильником» - и к условному рабочему часу сил моих не осталось даже на то, чтобы встать с постели.
Распростертая в одних лишь трусиках  перед молодым, крепким и очень симпатичным мужчиной-врачом «скорой помощи», который деловито закреплял на моих конечностях и на груди в области сердца присоски от кардиографа, я со стыдом ощущала себя древней и ни на что уже непригодной старушенцией. Я стыдилась и своей худобы, и неупругости, и беспорядочно всклокоченных волос, и не прикрашенного косметикой изможденного страданием лица. И с ужасам думала: неужто моя женская жизнь действительно столь бесславно закончилась?!
К счастью, в измотанном сердце моем кардиограф зафиксировал лишь не страшные и вполне адекватные возрасту  изменения, и симпатяга-врач, не оказав мне никакой помощи, а лишь посоветовав налегать на успокоительные средства, бесстрастно вывел на листке с констатацией моего обращения к «скорой помощи» заключительный диагноз: «патологический климакс»! Ха-ха-ха, - невесело рассмеялась я про себя, - за что боролись, на то и напоролись…
Не вставая с постели, я послала Дочь за дополнительными таблетками и микстурами, вызвала на дом участковую врачицу, которая оказалась в полной растерянности перед нелепым моим диагнозом (а вернее перед тем, как же ей лечить эту, не входящую в реестр традиционных терапевтических заболеваний хворь); но, выписав мне освобождающий от работы документ, посоветовала лечь в больницу, дабы хорошенько обследоваться.
  Нежданная болезнь моя по-прежнему протекала с изощренно-садистским коварством. С раннего утра и примерно до полудня я тупо сидела безвольной тряпичной куклой на кухонном диванчике, пребывая в дурной поверхностной дреме и в ожидании, когда же, наконец, подействуют все мои лекарства, - и сердце угомонится.
А когда этот многочасовый приступ, слава Богу, заканчивался, я, хоть и чувствуя себя совершенно разбитой и непристойно ослабевшей, приводила в порядок лицо свое и голову, а затем с осторожностью уже не тряпичной, а стеклянной куклы перемещалась по квартире, принималась медленно и печально готовить какую-нибудь еду, непременно орошая ее слезами обиды за ту «несправедливость», что совершалась в моем организме.
Единственное, за что я была благодарна своей болезни, так это за то, что она не оставляла мне возможности предаваться волнительным фантазиям на тему нашей будущей встречи с Ангелом. Я, конечно же, думала об Ангеле и скором его приезде, а также о том, что не смогу на этот раз пойти на его концерт, и что Ангел наверняка на меня за это обидится, хотя виду ни за что не подаст.
Но, думая обо всем этом, я с удовлетворением отмечала, что в душе моей нет ни якобы бессмертной надежды, ни лихорадочного ожидания. Ибо моя болезнь отодвинула Ангела на столь дальний план картины моей жизни, что я даже не могла толком разобраться, хочется ли мне после столь долгой разлуки увидеть Ангела, услышать его бархатный голос и насладиться, как прежде, нашим энергетически щедрым общением, которое всегда казалось мне равным эротическому действу.
Наверное, думала я, видеть Ангела мне все-таки не хочется, ибо главное мое желание в те жуткие дни состояло лишь в том, чтобы сбросить с себя невыносимо тяжелые оковы моей болезни и научиться извлекать крупицы радости из моей «новой» городской жизни.
Но так я думала лишь до дневного Морфея, который, слава ему, не истязал меня сердцебиениями, и я с наступлением вечера чувствовала себя почти здоровой и не верила в то, что утром пытка вновь возобновится. И в эти благостные часы, ощущая свое временное здоровье как великий дар небес, я сознавала, что, конечно же, хочу видеть Ангела и даже, кажется, смогу принять его в своем доме. Но только в том случае, если все хлопоты, связанные с некогда традиционной трапезой, Ангел возьмет на себя.
А наутро я вновь просыпалась от липкого сердечного кошмара…

                5.

И вдруг именно в эту страшную мучительную неделю судьба подарила мне новую неожиданную подругу. А впрочем, новой ее можно было назвать лишь отчасти, ибо мое знакомство с этой, во всех отношениях приятнейшей дамой имело историю, берущую начало в моем далеком детстве: когда я постигала азы музыкального искусства, а «приятнейшая дама» была моей любимой учительницей и истинным проводником в таинственно прекрасный мир сладких звуков.
Я назову ее Гармонией, ибо только благодаря ее вроде бы незаметным усилиям мне удалось, наконец, ощутить, какое это, оказывается, великое блаженство – творить несовершенными своими пальцами живую музыку и существовать с ней (музыкой) в полной гармонии.
Почему я сказала «наконец»? Да потому что Гармония была второй моей учительницей, и посвящала меня в тайны звуков сладких всего два последних школьных года, не знаю уж почему согласившись подобрать меня, «бездарную и ленивую девицу», от которой (тоже не знаю почему) отказалась ее (ну, то есть моя) первая педагогиня – Злючка.
Маленькая, сухая, тонкогубенькая Злючка была, наверное, очень неуспешна в своей внешкольной жизни, и потому, очевидно, за все свои житейские проблемы отыгрывалась на бедных учениках. Злючка была груба, ехидна и нетерпелива. За всякую ошибку она, ничуть не смущаясь, била меня по рукам и частенько заявляла, что совершенно не понимает, зачем вообще нужно учить музыке таких ужасных бездарей, как ваша покорная слуга. Стоит ли говорить, что мои ежедневные «посиделки» за нелюбимым фортепиано казались мне бесплодной и даже мучительной тратой времени, а уроки музыки – унизительнейшей пыткой!
По вине Злючки, я ничуть не любила музыку и искренне не понимала, на кой черт мне нужны все эти теоретические знанья и практические уменья?! Ведь я не собиралась посвящать свою жизнь этому искусству! И потому вполне естественно, что время от времени я принималась умолять родителей, чтобы они позволили мне бросить это противное всей моей сущности занятие.
Но родители (интеллигенты, так сказать, в первом поколении) твердо стояли на своем, поясняя мне, глупой упрямице, что всякий советский человек и строитель светлого коммунистического будущего должен стремиться ко всестороннему духовному развитию, и что никакие знания лишними не бывают, ибо нам не дано знать наперед, что и когда из усвоенного в детстве нам в перспективе пригодится. Когда-нибудь я, дескать, пойму все это и скажу им большое дочернее спасибо.
Не помню, сказала ли я это самое «спасибо» моим, как оказалось, весьма дальновидным родителям в школьные годы. Скорее всего, нет, ибо дети – существа (по отношению к тем, кто произвел их на свет) весьма неблагодарные.
Однако моим родителям, не знаю уж каким образом, удалось воспитать во мне чувство благодарности если не к себе, то к чужим взрослым людям, которые вдруг ни с того ни с сего принимали во мне участие. Я, возможно, не всегда умела эту свою благодарность  выразить адекватным словом и поступком, но я ее чув-ство-ва-ла! Хоть в детстве, наверное, не всегда осознанно.
И, пожалуй, именно Гармония стала первым в моей жизни «чужим взрослым человеком», к которому я испытала осознанную, внятную и радостную благодарность! Ибо с первых же наших уроков я с удивлением обнаружила, что Гармония видит во мне отнюдь не бесталанную половозрелую девицу, но интересную ей человеческую личность. И дело здесь было не только в возрастных категориях: Гармония не годилась (в отличие от Злючки) мне в матери, она была старше меня лишь на какой-то десяток лет.
 Молодая, высокая, стройная, красивая, большеглазая и яркогубая, она была потрясающе доброй, ласковой, теплой и мягкой – словом, очень женственной. И невероятно терпеливой. Она никогда не повышала на меня голос, не унижала словом за мои огрехи – она просто вместе со мной огорчалась моей неумелости и объясняла просто и доходчиво, КАК мне следует играть и КАК чувствовать тот или иной музыкальный оборот, фрагмент, а затем и всю пьесу в целом. А каждому моему маленькому достижению Гармония искренне радовалась.

                6.

Не вдаваясь более в подробности индивидуального педагогического метода Гармонии, скажу лишь о том, что к урокам музыки я стала готовиться безо всякого внутреннего насилия и даже с ощутимым удовольствием. Безо всякого принуждения со стороны родителей (в первых классах, помнится, рядом со мной частенько сиживал отец с ремнем в руках) я сидела за своим домашним фортепиано по два-три часа в день и даже многочисленные сугубо технические упражнения для укрепления и подвижности пальцев не казались мне досадной докукой. Тщательно перебирая клавиши, я сама себе еще и весело подпевала: до-ре-до, до-ре-ми-ре-до, до-ре-ми-фа-соль-фа-ми-ре-до и так далее.
Поначалу я делала все это для того, чтобы не огорчить, а, наоборот, в хорошем смысле удивить Гармонию. А затем ощутила, что и ненавистные ранее уроки, и домашние мои экзерсисы, и та несложная музыка, что творили несовершенные мои пальцы, приносит мне неведомую в прежние, унылые, изуродованные Злючкой годы чистую радость.
И еще я поняла тогда, что Злючке нужен был от всякого «бездаря» лишь очевидный результат; а Гармония учила меня, в первую очередь, слушать, слышать, понимать, а в конечном итоге и любить истинную музыку, справедливо полагая, что умение технически правильно сыграть ту или иную вещицу в отсутствии любви стоит очень мало и оставляет всех (и слушателей, и самого исполнителя) к сим бездушным звукам, как правило, совершенно равнодушными.
Музыка – это одна из главных и, скажем честно, немногих истинных радостей на этой земле, ибо она способна не просто услаждать слух, но и воспитывать, развивать душу, предлагая ей (душе) уникальную возможность пережить на протяжении недлинного отрезка бытия, пока звучит музыкальное произведение, самые разнообразные эмоции. А значит, научиться чувствовать людей, весь Божий мир и другие искусства более остро, глубоко и тонко. Вот главное, что я вынесла из наших с Гармонией, отнюдь не назидательных уроков музыки.
Впрочем, тогда, в школьные годы, я не могла, конечно же, все это именно так в словах сформулировать. Я просто чувствовала, что музыка теперь станет неотъемлемой частью моей жизни. 
И действительно, окончив музыкальную школу с твердой, не натянутой «четверкой» по специальности, которую в моем случае вполне можно было приравнять к «пятерке», я не перестала играть на фортепьанах. Более того, я начала под собственный (но исключительно по нотам) аккомпанемент с неизъяснимым удовольствием петь популярные любовные романсы!
- Вы мной играете, я вижу
Смешна для вас любовь моя-а!
Порою я вас ненавижу,
На вас молюсь порою я…
Вас позабыть не зная средства,
Я сердцем искренне скорблю!
Хоть в вас царит одно кокетство,
Но я вас все-таки люблю-у!
Вот, оказывается, когда я «нагадала» себе Ангела! И почему я ни разу не вспомнила об этом чудном романсе, когда безумно любила своего музыкального лицедея? А впрочем, я все равно не смогла бы эту песнь любви ему исполнить – и нот уж нет, и голос мой давно поизносился…
 А потом, в столичном моем студенчестве, которое подарило мне изысканно тонкую (как духовно, так и телесно) и музыкально «оснащенную» подругу Нефертити (лицом, а особенно профилем похожую на известный портрет египетской царицы), слушание классической музыки стало обязательной (но вовсе не принудительной) частью нашего студенческого досуга.
Именно благодаря Нефертити, я училась понимать и любить сложнейшие произведения Скрябина, Прокофьева и Рахманинова, а затем – на последних курсах – получать неизъяснимое удовольствие от изысканной медитативной музыки старинного клавесина и пленительных французов Рамо и Куперена, которых, я впрочем, так и не научилась отличать друг от друга...
Наши с Нефертити «уроки музыки», как видно даже из этого короткого списка композиторов, не имели никакой логической последовательности, и потому ничуть не удивительно, что одного из самых первых классиков – лучезарнейшего итальянца Антонио Вивальди я вполне самостоятельно открыла для себя лишь на пятом курсе. А его пронизанный высшей гармонией до-минорный концерт для виолончели с оркестром стал для меня на долгие годы  самым совершенным доказательством божественного происхождения Музыки. И, кстати сказать, именно с упоминания об этом концерте и началось когда-то мое первое интервью с Ангелом!
Однако потом, когда я вернулась из столицы в Б, похоронила одного за другим бесценных моих родителей, произвела к исходу третьего десятка жизни на свет (так и не удосужившись выйти замуж) свою очаровательную Дочь и оказалась с ней в маленькой однокомнатной хрущевке и весьма стесненных материальных обстоятельствах, я в какой-то особо трудный момент продала свое изрядно состарившееся фортепиано, отчего-то не подумав о том, что оно  могло бы сослужить свою благородную службу еще и моей Дочери. А впрочем, Дочери тогда было всего лишь годика полтора – и ее будущий школьный возраст казался мне непредставимо далеким…
…Неодолимое желание извлекать на свет божий собственными своими пальцами живые и сладкие звуки музыки пробудилось во мне спустя  всего каких-нибудь пять-семь лет после расставания с моим верным «черным зверем». Но  в жизнь оно (желание) смогло воплотиться лишь тогда, когда меня позвали работать в самую главную и финансово стабильную губернскую газету, для которой я однажды сделала интервью с Ангелом, И, послушав первый ангельский концерт, я так отчаянно (на грани даже с легким безумием) заболела музыкой, что мой нынешний «черный зверь» пришел ко мне едва ли не сам собою! Боже, Ты помнишь, как я была тогда бесконечно, беспримерно счастлива?!.

                7.

Гармония позвонила мне нежданно и негаданно на второе или третье утро моей ужасающей сердечной болезни и, жутко стесняясь своей просьбы, попросила меня помочь ей литературно оформить ее поздравление-воспоминание для юбилейной книги одной выдающейся б-ской педагогини-пианистки. Голос Гармонии в телефонной трубке оказался столь юным, теплым и мелодичным, а его интонации такими по-детски искренними и непринужденными, что в моем, сотрясающемся от нещадных ударов организме вдруг моментально разлился желанный покой.
- Как же я рада слышать ваш голос! – Весело воскликнула я. – И так хочу вам помочь! Да только не уверена, справится ли с сочинительством моя больная голова.
- А что такое случилось с твоей головой? – С воистину материнской заботой спросила Гармония.
Безоговорочно поверив искреннему ее участию, я, конечно же, принялась подробнейшим образом описывать Гармонии все нюансы и перипетии странной моей болезни. Я рассказывала о своих страданиях и, несмотря на нашу с Гармонией географическую отдельность,  истонченной кожей своей ощущала ее теплое внимательное сочувствие, от которого мне, казалось, делалось все легче и легче.
- Я посоветовала бы тебе лечь в больницу и хорошенько обследоваться, - озабоченно посоветовала мне в конце концов Гармония и подвела под свой совет такую мощную медицинскую подоплеку, что я внутренне ахнула: моя учительница музыки оказалась еще и почти «профессором медицины».
 А Гармония, как будто почувствовав мое удивление, спокойно пояснила мне, что с тех самых пор (несколько лет назад), как был зверски убит ее единственный сын, она стала средоточием такого пышного букета болезней, что ей волей-неволей пришлось овладеть знаниями почти во всех областях практической медицины. Ибо, пояснила мне Гармония, в нашем Б. практически нет таких врачей, которые, пытаясь исцелить одну болезнь, учитывают при этом  все другие. И от того назначенные ими препараты нередко вступают в противоречие со средствами от других болезней и подчас приносят организму гораздо больше вреда, чем пользы.
- Поэтому я всегда внимательнейшим образом читаю все инструкции по применению и смотрю, сочетается ли новое лекарство со всеми теми, которые я принимаю постоянно, - разъяснила Гармония и с грустью прибавила: - Как мне жаль, что ты болеешь и не можешь мне помочь! Ну, что ж, попробую как-нибудь обойтись своими силами.
- Нет-нет! – Вскричала я, боясь, что сейчас мы с Гармонией разъединимся, и у нее не будет больше повода мне позвонить, выразить свое искреннее целительное сочувствие, в котором я испытывала отчаянную необходимость (Астрологиня в этом смысле была гораздо более сдержанна, а Поэт – сверх меры ироничен) и подарить мне частицу своего тепла. – Давайте-ка попробуем сделать так: вы напишете хоть что-нибудь, как сможете, а я ваш текст отредактирую.
- Кое-какие наброски у меня уже есть, - обрадовалась Гармония. – Я могу их тебе принести, когда ты скажешь.
- Приходите прямо завтра, - с готовностью предложила я. – Но только лучше ближе к вечеру, когда я чувствую себя относительно здоровой.

8.

На другое утро, несмотря на жуткую слабость и гнусное поведение моего разгулявшегося «мотора», я с изумлением обнаружила в своей душе настоятельное предчувствие праздника, связанное с предстоящим вечерним визитом Гармонии. А вместе с ней – метафорическим возвращением в мою сегодняшнюю жизнь, страдательную взрослую жизнь одного из приятнейших кусочков моей полузабытой юности.
А потому неудивительно, что во весь этот день я ощущала себя отчасти школьницей и ежедневный длинный приступ моей болезни перенесла с гораздо меньшими психологическими потерями. Более того. У меня даже откуда-то появились силы для того, чтобы презреть свое мутное головокружительное состояние и по преимуществу горизонтальное положение, осторожненько водрузить себя на круглую табуреточку подле «черного зверя» и сыграть неверными ослабевшими пальцами то единственное произведеньице, которое я знала наизусть. Это был Полонез Огинского.
Слегка взбодрившись, я попыталась затем заглянуть в ноты, дабы усладить свой слух душещипательной «Вечерней серенадой» Шуберта или прозрачнейшей миротворной Баркаролой Чайковского («одухотворенной» пометкой Ангела, когда-то исправившего богоравной своей ручкой опечатку в нотном тексте)…
Однако попытка читать по нотам мне, увы, не удалась, ибо музыкальные «буквы, слова и фразы» затуманивались и расплывались в моих глазах, и я уже не в первый раз укорила себя за то, что ничего кроме Полонеза Огинского не могу играть наизусть. И это очень плохо! А вдруг через пару десятков лет я вообще не смогу видеть ноты?! И тогда мне останется изо дня в день играть один лишь этот военный танец, да гаммы, арпеджио и аккорды…
А значит, - думала я дальше, по-прежнему восседая на круглой табуреточке, - я должна поставить перед собой задачу выучить в ближайшие годы хотя бы десяток пьес, которые я могла бы играть (как это бывало иногда в моем далеком детстве, когда в доме выключали свет) в почти кромешной тьме, освещаемой лишь таинственно колеблющимся, слабым, но живым язычком пламени от горящей свечи…
С сожалением закрыв ноты, я вновь принялась за Полонез Огинского и, играя его с вынужденной медлительностью, думала о том, как должно быть обрадуется и удивится Гармония, когда узнает, что несколько лет назад я, спустя четверть века, отделяющие меня от школьной моей юности, вернулась к «черному зверю»! И не только из-за Ангела, заразившего меня бациллой музыки, но и, конечно же, благодаря давним и плодотворным усилиям моей прекраснодушной Гармонии…
Ведь Гармония, с которой мы встречались время от времени на улицах Б. и всякий раз подолгу беседовали, со всей очевидностью испытывая друг к дружке искреннейшую приязнь, прекрасно знала, что я давным-давно продала свой «детский» инструмент. А однажды, когда во мне пробудилось желание саморучно услаждать себя живыми звуками, Гармония даже озадачилась тем, чтобы помочь мне недорого приобрести «поношенное» фортепиано. Однако это ее намерение так и осталось невоплощенным. То ли оттого, что наши встречи были чрезвычайно редки, то ли просто тогда было ЕЩЕ НЕ ВРЕМЯ…
И потому все получилось наоборот: не Гармония привела в мой дом «черного зверя», а «черный зверь» и моя одержимость музыкой привели, притянули ко мне мою любимую учительницу. А вместе с ней – кусочек детства и предвкушение праздника.

9.

Да-да, именно праздника! Ибо, едва узрев на пороге своей квартиры сияющую доброй и слегка ироничной улыбкой, свежую и отменно ухоженную Гармонию, благоухающую каким-то неизвестным мне ароматом духов, я вдруг почувствовала, что в моей жизни теперь, кажется, появится надежная старшая сестра-подруга, которая станет относиться ко мне и с некоторой материнской заботливостью.
Забегая вперед, доложу читателю, что это мое первое ощущение меня ничуть не обмануло. Ибо, начиняя с того самого вечера, Гармония принялась звонить мне каждый день (а пока я болела – и по два раза на дню), а потом я и сама стала вызывать ее на телефонные беседы; изредка мы наносили друг дружке визиты, а летом Гармония и ее муж вывозили меня из душного города на свою уютнейшую маленькую «фазенду», минимально обремененную садовыми культурами, но зато восхищавшую глаз двумя внушительными фантазийными клумбами из разнообразных разновеликих камней, трав и цветов, привезенных супругами из горных окрестностей нашей губернии – в том числе и из маленькой моей деревушки!
А какой по-детски крепкий предвечерний сон забирал меня в свои объятья на втором, просторном и дышащем деревом этаже небольшого садового домика Гармонии, где я, проснувшись, испытывала потрясающие мгновения истинного немотивированного счастья! Я нежилась в этой благодати и раздумывала над тем, почему же мы не сдружились с Гармонией раньше?
И ответов на этот вопрос у меня было два. Гармония именно теперь столь искренне привязалась ко мне (а я к ней) оттого, что, во-первых, важнейшей частью моей жизни стала божественная музыка; а во-вторых, потому что Гармония навсегда лишилась своего единственного сына – и теперь, похоже, нашла во мне предмет для удовлетворения своей неизрасходованной материнской любви. Хотя, напоминаю читателю, в матери Гармония мне не годилась…
- Я принесла тебе немного витаминов, - сказала Гармония, протягивая мне пухлый пакет. – Там фрукты и грецкие орехи. Все это тебе сейчас необходимо.
- Но там еще кофе и шоколад! – Воскликнула я, заглянув в пакет. – К чему так много всего? Я не могу это взять!
- Во-первых, ты болеешь, - твердо сказала Гармония. – А во-вторых, я заранее хочу поблагодарить тебя за то, что ты согласилась мне помочь.
- Но ведь я еще ничего не сделала, - возразила я, – и никакой благодарности не заслужила. И разве я не могу оказать вам помощь бескорыстно?! Это я должна до конца дней своих выражать вам благодарность за ваши уроки музыки!
- Неужели ты до сих пор помнишь наши уроки?! – Недоверчиво, но и растроганно воскликнула Гармония.
- Не только помню, но и опять играю на пианино. Вот посмотрите, - я взяла Гармонию под локоток и увела ее из коридора в мою единственную комнату. – Вот он – мой новый старый «черный зверь»!
- Ты все-таки купила пианино! – Возрадовалась Гармония. – А я ведь тогда, несколько лет назад, тебе не очень-то поверила. Я думала, что твое желание купить инструмент – просто временная блажь! И ты играешь?
- А как же! – С простительной гордостью ответила я и, откинув крышку пианино, бодро взяла пару аккордов, а потом (стоя) сыграла несколько начальных тактов не раз уже упомянутого Полонеза. – Это единственное, что я знаю наизусть.
- Кажется, это первый случай в моей практике, - ошеломленно сказала Гармония, - чтобы моя бывшая ученица вернулась к фортепиано в твоем возрасте. И ты действительно думаешь, что в этом есть моя заслуга? – Недоверчиво спросила Гармония.
- А чья же еще? – Рассмеялась я. – Если бы меня продолжала учить Злючка, я бы, наверное, навсегда возненавидела музыку! Вы мне потом покажете, как должна звучать, например, Баркарола? Но сначала давайте посмотрим, что вы там написали.
- А где у тебя можно курить? – Неожиданно спросила Гармония.
- Неужели вы курите? – Несказанно удивилась я, ибо смрадная сигарета и благоуханная Гармония показались мне вещами категорически несовместными.
- Да, - вздохнула Гармония, - я начала курить с тех пор, как умер мой сын. И курю помногу. Так что – держись!
 
                10.

И мы сидели с Гармонией на кухне (я – в своем любимом тесном уголке, она – на «ангельском» диванчике, который когда-то стал местом нашего первого упоительного соития), курили каждая свои сигареты (и Гармония действительно задавала мне жару – а вернее, дыму!) и болтали обо всем подряд с такой непринужденной легкостью, как будто мы были две старые подружки-ровесницы.
Но сначала я, конечно же, прочитала черновые поздравительные наброски Гармонии, которые стали причиной нашей встречи, задала Гармонии несколько уточняющих вопросов и добросовестно зафиксировала ее ответы, пообещав, что через день-другой я сотворю из всего этого винегрета как можно более достойный текст.
А еще мы с Гармонией говорили о музыке вообще и о б-ских симфонических концертах, в частности. А также о том, что я вдруг стала единственной в Б. журналисткой, решившейся эти концерты дилетантским своим пером описывать; и что подвиг меня на это боговдохновенный дар выдающегося дирижера из столиц маэстро А. Ну, то есть Ангела…
- Да, я слышала, что маэстро А. – очень талантливый дирижер, - сказала Гармония. – Хотя характер у него, говорят, очень скверный, как почти у всех непризнанных гениев, и оркестранты на него частенько обижаются. Особенно за то, что во время его приездов на три-четыре дня им приходится работать в бешеном темпе.
- А кто виноват, что они к приезду маэстро не знают толком своих партий? – Защитила я Ангела. - Как-то в интервью маэстро мне рассказывал, что порядочные европейские оркестры к приезду приглашенного дирижера знают будущую программу так, что могут, кажется, сыграть ее вполне самостоятельно. У них там это в порядке вещей и дело чести. И в этих случаях, признавался маэстро, ему приходится очень сильно напрягаться, чтобы поставить перед оркестром достойную его уровня духовную задачу и воплотить свой дирижерский замысел. Но зато из-за этих авралов наши музыканты так сильно пугаются, что их страх в результате рождает…
- …чудовищ, - иронически подсказала Гармония.
- Нет, к счастью, не чудовищ, - не поддержала я ее иронии, - а потрясающие трактовки. Неужели вы ни разу не бывали на концертах маэстро А.? 
- Ты знаешь, - посерьезнев и, кажется, слегка взгрустнув, начала Гармония, - с тех пор, как я лишилась сына, я не могу слушать красивую музыку без слез. Я почти всегда плачу, потому что вспоминаю, КАК он любил музыку и как мы слушали ее вместе. Поэтому я перестала ходить на концерты. Представляешь, как на меня будут смотреть, если я разрыдаюсь прямо в зрительном зале?!
- Но, может быть, если вы будете сидеть рядом со мной, вам не захочется плакать навзрыд? – Предположила я. – Ведь наше восприятие искусства – дело очень тонкое и таинственное, поскольку оно, как мне кажется, зависит не только от нашего внутреннего состояния, но и от многих внешних обстоятельств. В том числе и от тех людей, которые сидят на концертах или спектаклях рядом с нами. Особенно если это хорошо знакомые нам люди, чью энергетику мы не можем не чувствовать. Я, например, не очень-то люблю сидеть на концертах рядом с местными музыковедами или музыкантами, ибо их искушенность и эрудиция как будто бы подавляют меня и не позволяют моей душе безоглядно распахнуться навстречу музыке. Это я к тому, что, может быть, вы, восприняв мою дилетантскую радость и восхищение, не захотите плакать? Давайте сходим вместе на ближайший концерт маэстро А.! Он будет примерно через неделю. Если у меня, конечно, хватит сил доползти до концертного зала.
- Я не очень-то верю во все эти «энергетические» теории, - честно сказала Гармония. – Но от музыки я плачу обычно в полном одиночестве. Возможно, и правда, на концерте рядом с тобой я смогу удержать слезу? Во всяком случае, над твоим предложением я хорошенько подумаю. А еще, если ты не возражаешь, я подумаю о том, в какую больницу тебя устроить. Благодаря моему сыну, у меня есть кое-какие связи.
- Кажется, не возражаю, - не слишком уверенно ответила я. – Похоже, у меня и нет другого выхода, ведь лучше мне никак не становится. Правда, сейчас, пока вы рядом, я чувствую себя почти что здоровой. Напрасно вы не верите в феномен благотворного воздействия на ближнего положительной энергии хорошего человека.
- Кажется, ты сделала из меня чуть ли не святую, - с иронией и одновременно легким смущением сказала Гармония. – Но над твоей «энергетической» теорией я тоже подумаю.  А пока поверю тебе на слово…

                11.

Относительно складный поздравительный панегирик выдающейся б-ской пианистке и педагогине, основанный на неупорядоченных заметках Гармонии и ее ответов на мои вопросы, я набросала вчерне, не на шутку вдохновленная приятнейшим визитом, прямо в тот же вечер.
А наутро, когда в самый разгар моей, казалось, нескончаемой сердечной пытки мне позвонила Гармония, решившая справиться о моем здоровье, я предложила ей прийти ко мне за плодами нашего совместного труда прямо сегодня вечером.
- Ты сделала это так скоро? – Радостно удивилась Гармония.
- Виной тому, очевидно, стали ваши целительные флюиды. – С не меньшей радостью ответила я. – И ваше искреннее участие к моей злополучной болезни. Только уж простите, мой текст вы получите в рукописном виде, ибо из-за моей мерзкой слабости я не смогла набрать его на компьютере.
- Да какая разница! – Вскричала Гармония. – Теперь я твоя вечная должница!
- Ну, уж нет! – Решительно сказала я. – И не вздумайте больше меня благодарить! Иначе я на вас просто обижусь. Вы уже и так лишили меня возможности оказать вам помощь совершенно бескорыстно. Если вы мне хоть что-нибудь сегодня принесете, я тут же разорву на кусочки свой «бесценный труд»!
- Нет-нет, - кажется, не на шутку испугалась Гармония. – Я ничего не принесу. Хотя, скажу тебе честно, мне трудно будет нарушить свою установку и прийти в гости с пустыми руками.
…Но Гармония нашла-таки хитроумный консенсус между своей «благодарительной» установкой и моей «страшной» угрозой. Когда мы с ней разместились на кухне во вчерашней мизансцене, Гармония вытащила из своей маленькой дамской сумочки яркую пластиковую емкость с какими-то таблетками и  протянула ее мне со словами:
- Это не подарок, а хорошие импортные витамины для женщин критического возраста. Мне они очень помогли в свое время. А от лекарств отказываться нельзя!
- Вы, кажется, неисправимы! -  Расхохоталась я. – Ну, ладно, так уж и быть, я не стану уничтожать наше с вами сочинение. Я вам сейчас его медленно зачитаю, а потом мы что-нибудь исправим, если понадобится. Конечно, это, увы, не шедевр, - заунывно вздохнула, я, - ибо моя болезнь…
- Прекрати сейчас же! – Вдруг прикрикнула на меня Гармония требовательным «учительским» тоном. – Ты же прекрасно знаешь, что сама я без твоей помощи все равно бы ничего не написала. Читай!
Пока я медленно читала вслух свой «не шедевр», Гармония утвердительно покачивала головой и улыбалась, а когда я поставила заключительную точку, вдруг задала самой себе неожиданный вопрос:
- Вот интересно, почему мне пришло в голову обратиться именно к тебе, хотя у меня есть достаточно близкие подруги и коллеги, которые владеют пером лучше, чем я? Но обращаться к ним мне было как-то неудобно и даже унизительно: я как будто боялась, что они за моей спиной будут смеяться надо мной. Я и тебе не сразу решилась позвонить из тех же соображений. А теперь понимаю, что была неправа: я не чувствую себя униженной и почему-то уверена, что ты не смеешься надо мной.
- Над чем же тут смеяться? – Изумилась я. – Отнюдь не всем людям выданы способности к письменному изложению. Точно так же, как художественный или музыкальный дар. Я развивала в себе один, вы - другой. И потому в музыке, в сравнении с вами, я – полный профан!
- Но я всего лишь заурядная учительница, - возразила мне Гармония. – А ты – талантливая журналистка. Ведь я даже в консерватории не училась. Потому что моим родителям, мир их праху, не хотелось содержать меня еще пять лет. Да я и сама мечтала вырваться из дома – и после училища даже уехала работать в другой город. А мои ученики, увы, почти никогда не занимали первых мест даже в губернских конкурсах.
- Неправда! – Воскликнула я. – Поэт, которого вы тоже учили, как-то в интервью сказал мне, занимал в конкурсах чуть ли не первые места!
- Когда это было?! Давным-давно! – Невесело сказала Гармония, но тут же переключилась: - А ты дружишь с Поэтом?
- Да, и вы можете нами гордиться, хоть мы  не стали музыкантами! – Воскликнула я. - И какое вообще значение имеют какие-то там конкурсы?
- А такое, - вновь с грустью сказала Гармония, - что в нашей системе именно по достижениям учеников принято судить о профессиональном уровне педагогов. И это несправедливо: ведь дети нам достаются самые разные. В том числе и, так сказать, бесперспективные…
- Так вот почему меня невзлюбила Злючка! – Догадалась я. – Она злилась оттого, что из меня нельзя было сделать виртуозку!  Какая это все же глупость – изначальная установка на победы! Музыкальная школа должна, в первую очередь, пробуждать в детях любовь к классической музыке, как это делаете вы!
Установка же на виртуозов приводит к тому, что большинство детей, окончив музыкальную школу, с облегчением забывают и о своем инструменте, и о музыке. А те, кому не удалось преуспеть на конкурсах, наверняка испытывают жесточайший стресс – и тоже, наверное, отворачиваются от музыки!
Оттого-то уровень музыкальной культуры в нашей стране весьма низок, а б-ские симфонические концерты отнюдь не всякий раз проходят при полных залах. Пожалуй, мне когда-нибудь стоит написать проблемный материал о странной системе нашего музыкального образования. Вот интересно, КОМУ это нужно, что мы были профанами в самом божественном и высшем из искусств?!
Завершая свою пламенную речь, я вдруг подумала, что вот сейчас, наконец, Гармония, вспомнив нашу вчерашнюю беседу о симфоническом оркестре и маэстро А., догадается о том, что не только ее уроки стали причиной моей, внезапно вспыхнувшей одержимости музыкой. Догадается и спросит со свойственной ей иронической непринужденностью, не была ли я безумно влюблена в маэстро А.? И почему не спросила до сих пор? Неужто слухи о моей бывшей «преступной» связи с Ангелом, которые (я знала это) тщательно муссировались в музыкальных кругах, не достигли стен моей музыкальной школы? Где, кстати сказать, работала по совместительству моя главная «осведомительница»  – филармоническая редактриса  Вестница…
Подумав обо всем этом, я почувствовала, что с легкостью и мазохистским удовольствием рассказала бы Гармонии и о своей былой безумной страсти по Ангелу, и о греховной попытке лишить себя жизни, и, конечно же, о том психотерапевтическом романе, который я уже почти два года кропаю. Но Гармония сказала совсем другое:
- Только, пожалуйста, не ссылайся на меня, когда будешь писать свои проблемные заметки.
- Нет, конечно! – Успокоила я Гармонию. – Тем более что ведь вы ни о чем, кроме своих педагогических комплексов, мне и не рассказали. А о странной системе нашего музыкального образования я то и дело задумываюсь, когда слушаю музыку в полупустых залах. Так что не волнуйтесь! Пойдемте-ка лучше послушаем, какой потрясающий звук у моего нового старого пианино.
И когда Гармония, раскрыв ноты, начала «показывать» мне уж не помню какую пьеску, сладкозвучность коей я, самостоятельно пытаясь ее разобрать, никак не могла услышать, - я едва удержала слезы, ибо вдруг ощутила себя маленькой девочкой, которая готова была броситься, как Малыш Карлсону, на шею любимой учительнице и сказать ей спасибо за то, что она так вовремя ко мне вернулась…

               
                Глава четвертая

        И вот явился Ангел мне…

1.

Ангел явился в Б., нещадно исстеганный лютыми предмартовскими вьюгами, буквально через два-три дня. Эту «оперативную информацию» поздним утром, в самый разгар моего ежедневного приступа странной болезни, мне сообщила Астрологиня, которая, как это уже не раз бывало прежде, случайно встретила Ангела неподалеку от собственного дома. Из чего я сделала вывод, что Ангел, наведываясь в Б., по-прежнему живет все в том же, похожем на огромную г-образную змеищу доме, куда я однажды со сломанным в темном дворе каблуком прибрела к Ангелу с «благородной» целью устроить ему уместную истерику, дабы выяснить наши далекие от нормы отношения.
- Похоже, он спешил на репетицию, - сказала Астрологиня. – Надеюсь, ты не кинешься вечером ему звонить, чтобы пощекотать себе нервы?
- Не кинусь, - твердо ответила я. – Хотя это было бы логично: ведь это я вернулась из деревушки, а значит, должна объявиться первой. Но нет! Пусть сам позвонит, когда узнает. А кроме того, вдруг он приехал с Новой Еленой, и ему придется беседовать со мной в ее присутствии? И я услышу в его голосе плохо скрытую фальшь… К чему мне эти отрицательные эмоции в моем плачевном состоянии?
- Надеюсь, тебе не стало хуже от моего сообщения? – Обеспокоилась Астрологиня. – Может быть, я напрасно тебя проинформировала?
- Нет, не напрасно, - успокоила я Астрологиню. – Ведь я же все равно знала, что он приедет со дня на день. А теперь точно знаю, что он уже здесь. И рада тому, что сейчас меня гораздо больше беспокоит мое неугомонное сердце и отчаянная слабость.
- Господи, чем же тебе помочь?! - Воскликнула Астрологиня. – Может быть, тебе все же стоит лечь в больницу?
- То же самое мне посоветовала и моя учительница музыки, с которой мы теперь, кажется, будем дружить, - ответила я. – И она даже собирается устроить меня в какую-то хорошую клинику.
- Давай я на всякий случай тоже исследую эту тему, - предложила Астрологиня.
Я не стала возражать и, разъединившись со своим главным «информбюро», предалась мыслям об Ангеле. Я пыталась представить себе свою реакцию на ласкающую ухо, бархатистую хрипотцу его голоса в телефонной трубке и вообразить наше гипотетическое общение. Причем, я совершенно осознанно и нарочито выстраивала в уме самые невероятные и даже нахальные мизансцены – и с удовлетворением ощущала, что душа моя в ответ на происки разума ничуть, слава Богу, не трепещет. Неужто я и впрямь полностью излечилась от безумной моей любови?!
Углубившись в раздумья об Ангеле, я даже не заметила, как подошел к своему естественному концу приступ моей болезни, - и побрела в комнату за косметикой, призванной замаскировать малоприглядную немощь своего измученного лица.
И тут опять зазвонил телефон. К своему неудовольствию я слегка вздрогнула: а вдруг это Ангел, уже осведомленный о моем возвращении из Эдема, решил позвонить мне в перерыве репетиции?! Но нет. В телефонной трубке звучал мягкий и мелодичный голос Гармонии, которая с чувством исполненного долга сообщила, что уже нашла мне приличное место под солнцем б-ской медицины.  «Так скоро?! А как же Ангел?! Ведь ему вряд ли придет в голову навестить меня в больнице!» - Злясь на свое желание, несмотря на болезнь, все же увидеть Ангела, с испугом подумала я.
- Но только лечь в эту больницу, - меж тем продолжила Гармония, как будто услыхав мои мысли, - ты сможешь после мартовских праздников, когда там освободится место в палате на двоих. Так что уж потерпи еще немного.
- Конечно, потерплю, - возрадовалась я. – И заодно настроюсь. Ох, я так давно не лежала ни в каких больницах!
- Это совсем не страшно! – Рассмеялась Гармония. – Когда речь не идет о смертельной болезни, полежать пару недель в двухместной палате даже приятно. Ведь в больнице о тебе будут заботиться. А ты, насколько я понимаю, заботой вовсе не избалована.
- Так оно и есть, - согласно вздохнула я. – Как, впрочем, очень многие из нас…

2.

Ангела я увидела в тот же вечер. Но отнюдь не на пороге своей квартиры…
…Выйдя из вечерней полудремы, я, дабы прогнать остатки сна, включила телевизор и, не веря глазам своим (не сон ли это?), с изумлением обнаружила на экране … Ангела!
Мой герой вдохновенно священнодействовал за дирижерским пультом в уютнейшем зале филармонии (памятнике культуры и архитектуры со столетней историей), здание которой, напомню, было закрыто на реставрацию вскоре после моего отъезда из Б. Из чего я легко сделала вывод, что это был один из многих ангельских концертов, записанных в свое время по инициативе одного просвещенного журналиста б-ским телевидением.
Этот мой коллега-ровесник так же, как и я, не пропускал ни одного ангельского концерта и почти регулярно устраивал с Ангелом телебеседы о музыке. А записи этих концертов время от времени звучали в промежутках между явлениями Ангела и как бы создавали эффект его постоянного присутствия в нашем городе.
Оркестр под управлением виртуального Ангела одухотворенно играл нечто столь возвышенное и глубоко печальное, как будто провожал кого-то в самый далекий, последний и смертным неведомый путь – на небеса. Кажется, они играют Адажио Альбинони, неуверенно подумала я. И тут же с радостью (я все еще могу узнавать музыку!) обнаружила подтверждение своей гипотезы в бегущей телестроке.
А затем я озадачилась другим вопросом: с чего это вдруг б-ские теледеятели вздумали ознаменовать явление Ангела нашему городу трансляцией одного из его концертов? Не по инициативе ли нового филармонического руководства, которое теперь таким образом взялось пиарить грядущие концерты симфонического оркестра? Только зачем они выбрали для этой своей рекламы эту щемящую музыку?
Ответ на все эти мои вопросы не заставил себя ждать. Ибо едва отзвучала сия печальнейшая поднебесная музыка, как на экране появилось обрамленная черной рамкой фотография… Нет, слава Богу, не Ангела, а всенародно любимого мэра нашего города, который, как выяснилось из траурного сообщения, стал, возвращаясь после короткого отдыха из горной местности, жертвой автомобильной аварии, случившейся нынешним же утром -  почти одновременно с явлением Ангела!
- Ты еще не знаешь об этом? – Удивленно спросила Дочь, которая вернулась со своих занятий как раз во время заключительных аккордов телевизионного оркестра, и, заглянув в комнату, успела увидеть пушистую ангельскую макушку. – Ну да, ты же по утрам не включаешь телевизор! А между тем в городе вовсю ходят слухи, что эта автокатастрофа – совсем не случайна, что кому-то наш мэр стал неугоден. И поговаривают об его преступных связях с какими-то мафиозными структурами.
- Что вовсе неудивительно, - сказала я. – Почти все чиновники, я думаю, связаны с каким-нибудь структурами, экономическими группировками, партиями и движениями. А иначе разве наш замечательный мэр просидел бы все двадцать лет перестройки в своем кресле? Конечно, он имел свой куш. И, наверное, немалый. Ну, да и Бог ему судья! Тем более что для нашего города, во всяком случае, по части его благоустройства, он сделал очень много хорошего. А еще, в отличие от губернатора, ходил и в театры, и в концерты, и на выставки. Наверное, завтра на его панихиду полгорода соберется.
- А ты зато увидела, наконец, своего любимого дирижера, - с легкой ехидцей сказала Дочь. – И с чего это его вдруг показали?
- Да не его показали, а музыку классическую сыграли в связи с траурным событием, - пояснила я Дочери. – Разве ты не заметила, что к классике наше государственное телевидение (за исключением культурного канала) обращается только в связи со смертью какого-нибудь политического деятеля или с государственным переворотом. Когда несколько лет назад в нашей стране случилась заварушка, по всем каналам целый день гоняли балет «Лебединое озеро»! Кому-то там, похоже, хочется, чтобы божественная музыка в народном сознании ассоциировалась лишь с чувством скорби. Хотя, если копнуть глубже, всякая, даже самая веселая музыка, в основе своей грустна. Это еще Шуберт заметил…

                3.

Тем же вечером, вскоре после ангельского концерта, я вновь увидела Ангела на своем телеэкране. То есть на самом деле это был совсем не Ангел, а Иван Алексеевич Бунин. Или, еще вернее, не Бунин, а актер, игравший в увлекательнейшем психологическом фильме роль выдающегося русского писателя и поэта – сладострастнейшего, одержимого женолюбца, ничуть не скрывавшего от несчастной своей супруги очередных любовниц. И более того, селивший сих новых юных дев в собственном доме – под одной крышей с несчастной женой, которая с высшим терпением сносила ужасающее, хамски раздраженное отношение к ней обожаемого супруга.
Киношный Бунин, кажется, ни разу в течение фильма не посмотрел на свою жену даже с намеком на приязнь. Супруга же к новым девам была толерантна и великодушна, отчаянно любила своего вечно донжуанствующего супруга  - и потихоньку сходила с ума. Зато к домашней собаке фильмовый Бунин относился с такой трепетной любовью, что именно ей (собаке, а не жене!) читал фрагменты последний своих сочинений!..
Честно говоря, очень страшной показалась мне вся эта история, которую показали именно в тот вечер как будто специально для того, чтобы дать мне повод озадачиться вопросом: желаю ли я себе, любимой, столь жуткой участи?! Смогла ли бы я терпеть рядом с собой (живя под одной крышей с Ангелом) нескончаемую череду ангельских пассий и его непринужденных рассказов о своих переживаньях и похожденьях?
Я очень глубоко обо всем этом задумалась, а ответ моего внутреннего «я» на сии вопросы меня просто-таки ошеломил! Да, пожалуй, желаю и смогла бы! Но, конечно же, не прежде, а именно теперь, когда я избавилась от разнузданной одержимости Ангелом, вернула свою, утраченную было самость и, кажется, научилась принимать донжуанские свойства ангельского характера  как непоправимую данность.
Но, - рассудительно прибавил внутренний голос, - лишь в том единственном случае, если бы я, невзирая на все ангельские увлечения, получала от Ангела хоть небольшую частицу тепла и внимания, а также доказательство (пусть даже косвенное) того, что я Ангелу жизненно необходима. А остальное я добирала бы из его музыки, пусть даже мне и не посвященной.
Да-да, господа хорошие, в отношениях между полами я давно уже  (благодаря не только Ангелу) научилась быть отнюдь не перфекционисткой (все лучшее, весь перфект – мне, мне одной!), а почти что минималисткой. В данном случае, справедливо полагая, что исправить Ангела может разве лишь могила, и, отдавая должное Ангелу хотя бы в том, что он каким-то загадочным образом умудряется со всеми (или почти со всеми) параллельными или бывшими дамами сохранять хотя бы иллюзию дружеских отношений.
Например, я доподлинно знала, что одна из его бывших законных жен живет вместе с ангельским сыном под одной крышей с девяностолетней Старой Дамой – матушкой Ангела. А монументально-скульптурная О-О, в чьих роскошных столичный апартаментах на неизвестных мне условиях проживал Ангел, даже позволила ему привести в сей дом Новую Елену вместе с ее невзрослым сыном, в коем Ангел старательно развивал якобы выдающиеся музыкальные способности. А значит, есть в моем «развратном» Ангеле нечто такое, что не позволяет отвергнутым дамам всерьез обидеться и навсегда от него отвернуться!
А впрочем, я никогда не понимала представительниц своего (и противоположного, кстати, тоже) пола, которые не могли простить своим супругам долго скрываемых или даже раскаянных измен! Ибо если ты истинно любишь своего мужчину (а мужчина, соответственно, женщину), как можешь ты не простить ему этого (пусть для тебя очень горького и обидного) проявления его (ее) самости?! Как можно его (ее) за измену тебе отвергнуть или тем паче возненавидеть?!
Особенно мужчину, чьими поступками руководит почти исключительно его детородный орган! Он (мужчина, а не орган) достоин скорее сожаления и сочувствия, чем порицания и отвержения. Ведь он (опять мужчина, а не орган) несет за свои, вынужденные сим прихотливым «орудием гордости и славы» похождения справедливое наказание.
К сожалению, мы почти никогда не знаем, КАК именно и ЧЕМ его (мужчину, а не орган) наказывают! А если б знали доподлинно, то наверняка относились бы к мужским изменам со снисходительной толерантностью: чем бы, дескать, дитя ни тешилось… И сколько бы тогда семейных ячеек сдуру не распадалось!
 Ведь жизнь так длинна (хотя на самом деле до обидного коротка!) и непредсказуема, что никогда нельзя угадать заранее, из-за какого поворота или куста выскочит прелестнейшее сексапильное существо, которое заставит тебя забыть на время о якобы пожизненной клятве в супружеской верности. Пожалуй, мусульманская часть нашего мира подошла к этому вопросу с наивысшей мудростью, сочтя многоженство наилучшим решением проблемы мужской измены, возведенной в закон.
И ведь, кстати сказать, Ангел во времена оны, вернувшись с гастролей из одной теплой мусульманской страны, признался мне, что взялся почитывать Коран. Однако ни в какие рассуждения по этому поводу Ангел вдаваться не стал, а я, уж не знаю почему, его на эти рассуждения не подвигла. А ведь Ангел, наверное, пытался найти в сей экзотической религии философическое оправдание для своих отношений со множеством дам одновременно.
Да только вряд ли Ангелу удалось извлечь из Корана что-нибудь для себя в этом смысле утешительное, ибо не мог же он не осознавать, что, будучи не мусульманином, а неисправимым садомазохистом, он без конца причинял своим дамам боль, порою невыносимую. За что, возможно, и расплачивается всю жизнь своей творческой карьерой…
    
                4.

Ну, и что ты думаешь, мой дорогой, догадливый читатель? Да, совершенно верно: все эти длинные и подробные умствования, навеянные фильмом о сладострастнике Бунине, привели к тому, что мне неодолимо, сей же час захотелось услышать дивный ангельский голос! Ну, и что с того, что я позвоню первой?!
Могу же я предполагать, что Ангелу еще не сообщили о моем возвращении в Б.?  Или он о сем факте уже знает, но еще не нашел уместного повода или не придумал верного тона для первой беседы со мной после долгой разлуки. Да мне и самой не мешало бы придумать какое-нибудь нетривиальное начало для нашей телефонной встречи. Я немного покопалась в памяти и кое-что нашла…
- Слушаю, - бесцветно и как бы официально прозвучал в трубке ангельский баритон.
И тут у меня (о Господи!) перехватило дыхание, немедленно взыграло сердце – и я не вслух прокляла свое, отнюдь не угасшее  фантомное чувство, до сих пор, оказывается, способное влиять на мое физическое тело! И потому мне пришлось взять внушительную паузу – и лишь затем, переведя дух, произнести таинственно и многозначительно заранее заготовленную стихотворную строчку из ангельской  литературно-музыкальной композиции, которую Ангел однажды, отыскав в темном зале мое лицо, прочитал мне глаза в глаза…
- Ваш голос в черном телефоне
  Как музыка бессмертная звучит…
Едва я закончила эту дивную строчку, как трубка в моей руке едва не взорвалась!
- Пробудилась!!! – С неистовым ликованием проорал мне в ухо Ангел. – Ты, наконец, пробудилась!!! Ты восстала ото сна!!!
- Какой сон ты имеешь в виду? – С облегчением и радостью (Ангелу небезразлично мое возвращение!) весело спросила я. – «Сон в летнюю ночь» Вильяма нашего Шекспира или «Свадебный марш» Мендельсона, специально написанный для первой постановки этой пьесы?
- Ты еще помнишь кое-что о музыке?! – Еще больше возликовал Ангел. – Значит, в твоей тихой юдоли ты не только спала?!
- Вообще-то я там работала, - с легкой назидательностью сообщила я Ангелу. – Но, сейчас, ты прав, мне действительно кажется, что это был сон в летнюю ночь – в тишине, полной эльфов!
- И вдруг посреди тишины ты услышала звуки трубы, которая позвала тебя к гораздо более деятельной жизни! – Воскликнул Ангел. – Любопытно узнать, что же спела тебе твоя труба?
- По телефону об этом не расскажешь, - без тени намека на предложение нанести мне визит ответила я. – Потому что там было, как минимум, три трубы и немного мистики.
- Ты меня заинтриговала! – Вдруг еще больше возбудился Ангел. – Я готов прийти к тебе прямо сейчас, чтобы послушать твою историю.
- Не думаю, что это хорошая идея, - остудила я ангельский пыл. – Во-первых, и час уже поздний; а во-вторых, я болею и, кажется, не очень-то способна принимать гостей.
- А тебе и не надо будет меня принимать, - упорствовал Ангел. – Я все принесу с собой, а ты будешь лежать и смотреть, как я готовлю мясо и накрываю на стол. Ну, и, конечно, рассказывать. На это, надеюсь, у тебя хватит сил?
- Давай обсудим это завтра, - не слишком уверенно сказала я и вдруг с досадой воскликнула: - И к чему эта чертова болезнь свалилась на меня именно сейчас?!
- Может быть, к тому, чтобы именно я помог тебе встать на ноги? – Бодро предположил Ангел. – А, кстати, и я хотел попросить у тебя маленькой помощи. Ты не помнишь, откуда эта строчка: «нельзя не впасть к концу, как в ересь, в неслыханную простоту»? Мне кажется, это из Пастернака.
- Пожалуй, я с тобой соглашусь, - не слишком уверенно ответила я. – Но разве ты не помнишь, что в поэзии я не слишком сильна? Я никогда не умела читать часами поэтические сборники и очень редко заучивала наизусть цитаты. А из Пастернака помню лишь несколько строчек. «Февраль… Достать чернил и плакать»… «И пораженье от победы ты сам не должен отличать»… Кстати, эта строчка всегда очень утешала меня в разных стрессовых ситуациях. Но Пастернака в моей библиотеке, увы, нет. А к чему ты вдруг задумался про ересь, простоту и неведомый конец?
- Мы сейчас репетируем Седьмую симфонию Прокофьева, - пояснил Ангел. – Композитор написал ее за год до смерти, но назвал «Юношеской». И действительно трудно поверить, что эту музыку написал пожилой человек – столько в ней свежести и даже какой-то высшей наивности. И вместе с тем – потрясающей мудрости. Наверное, поэтому, когда я углубился в партитуру, мне и пришла в голову эта строчка: «нельзя не впасть к концу, как в ересь, в неслыханную простоту»! Потрясающе, не правда ли?! Впасть в простоту, как в ересь! И именно к концу жизни!
- Ты знаешь, а ведь я неоднократно задумывалась об этом феномене на художественных выставках, - вспомнила я. – Когда, подойдя поближе к какой-нибудь светлой, яркой и брызжущей юношеским оптимизмом работе, с удивлением обнаруживала, что она только что сошла с мольберта очень пожилого художника! И я даже упоминала в своих заметках об этом феномене «третьей молодости».
- А если бы ты услышала Седьмую симфонию! – Воскликнул Ангел.
- Вряд ли у меня хватит сил прийти на твой концерт, - грустно сказала я. – Разве что ты принесешь мне его в записи. Но это, увы, невозможно, ведь после концерта ты сразу улетишь.
- Нет, не улечу! – Весело ответил Ангел. – Потому что на сей раз у меня будет два концерта, и в промежутке между ними мы с тобой сможем послушать Прокофьева.
- Превосходно! – Искренне обрадовалась я. – А строчку про ересь и простоту я попробую разыскать с помощью Поэта.
- Сделай милость, - сказал Ангел…

                5.

Боже мой, как это замечательно! – думала я весь недлинный остаток вечера. Ангелу, похоже, воистину недоставало меня все это время, если уж он столь бурно и fortissimo возликовал, едва услыхав мой голос «в черном телефоне». И эта его оглушительная реакция очень сильно смахивала на тот давний несусветный вопль, которым Ангел завершил нашу первую и очень давнюю эротическую симфонию.
Более того, Ангел был решительно готов примчаться ко мне в этот же вечер и позаботиться обо мне, слабой и больной, подкрепив меня плодами своих «кухонных» трудов! Да вот только, - засомневалась я, усмиряя разгулявшуюся радость, - не передумает ли он наносить мне визит, узнав о том, что я не могу пойти на его концерт и соответственно не «освящу» его своими заметками?
Однако, к глубочайшему моему удовлетворению, эти резонные сомнения меня почти не огорчили, ибо я с удивлением почувствовала неведомую мне ранее, странную двойственность моего желания: с одной стороны, я ОЧЕНЬ хотела видеть Ангела; а с другой, я ощущала, что видеть Ангела мне вовсе не обязательно, и что наше с ним гипотетическое общение вполне может оказаться для меня не столько радостным, сколько утомительным!
Замечательно, если Ангел ко мне придет! Но я не слишком-то расстроюсь, если наше общение ограничится лишь телефоном! Ведь тогда мне не придется тратить сил и времени на приготовление трапез, которыми я в прежние времена пыталась выстелить умозрительную дорожку к ангельскому сердцу. Пыталась изо всех сил – и не преуспела! А теперь мне и нужды не было в этом преуспевать. Зачем?! Ведь сейчас у Ангела есть законная дама для домашнего очага, и мне больше незачем ощущать себя обязанной утолять его командировочный голод.
  Ибо ведь я ничего не жду от Ангела, ни на что матримониальное не надеюсь. Единственное, что мне, пожалуй, нужно от моего героя, – это лишь регулярных доказательств его ко мне непреходящего пиетета и незыблемости наших бесполых отношений, к которым никто, кроме нас двоих, не может быть причастен. Ни Новая Елена, ни иные, покоренные Ангелом в мое отсутствие б-ские страдалицы.
…Забегая вперед, доложу читателю, что эта противоречивая двойственность моего желания (видеть или не видеть Ангела в моем доме) вовсе не была плодом моего болезненного сознания в те предвесенние денечки. Она (двойственность) осталась во мне навсегда! И, невзирая на то, что в дни будущих явлений Ангела городу Б. я частенько плакала, не удостоившись ангельского визита; в глубине души все равно испытывала некое облегчение оттого, что мне не пришлось понапрасну тратить свою бесценную энергию на дорогого гостя.
Так, очевидно, действовала, наконец, обретенная мною защитная реакция организма, охранявшая мою душу от всех возможных болезнетворных крючочков из необъятного ангельского арсенала средств обольщения, которыми он, в силу пожизненной привычки, так или иначе время от времени пользовался. И делал это, похоже, почти уже бессознательно и едва ли не рефлекторно, ибо бросить в любой движущийся предмет дамского пола свою галантерейную наживку было для Ангела такой же естественной потребностью, как дышать, предаваться эротическим забавам, пить, есть и, пардон, опорожняться.
Лишь моя прежняя безумная любовь к Ангелу не позволила мне вовремя все это осознать. Ну, да ведь лучше поздно, чем никогда. Ибо для минуты прозрения иногда мало и целой жизни…

                6.

- Ну, как ты себя сегодня чувствуешь? – Бодро и бархатно спросил меня назавтра по телефону ангельский голос. – Надеюсь, тебе стало лучше?
- Нет, увы, не стало, - честно ответила я. – Я все так же слаба и, наверное, малопригодна к светской жизни.
- Так, может быть, мне не стоит тебя беспокоить? – В голосе Ангела явственно послышалась обида. – И я напрасно тебя потревожил?
- Нет, не напрасно! – Решительно сказала я и выдержала маленькую паузу, дабы решить дилемму двойственности желания. – Я ОЧЕНЬ хочу тебя видеть!
-  Ну, вот и прекрасно! – Возрадовался Ангел. – Я сейчас приду и подкреплю тебя превосходным мясом!
…В ожидании ангельского явления я внимательно осмотрела свое зеркальное отражение, слегка подкрасила губы (весь свой обычный, весьма лаконичный макияж я совершила еще утром, когда пережила очередной приступ своей болезни) – и осталась собой вполне довольна, ибо мои несложные косметичеcкие ухищрения давали моему лицу необходимую возможность не свидетельствовать  о нездоровье тела и духа. Потом я, не спеша, переоделась в нечто вечерне-домашнее и, ничуть не волнуясь, улеглась на своем диване перед телевизором. Я лежала и тихо радовалась своему обретенному бесстрастию. И даже ангельский звонок в дверь не заставил меня, как бывало прежде, вздрогнуть…
Ангел с непроницаемо серьезным ликом переступил порог, обнажил свой слегка примявшийся нимб, поставил у своих ног пакеты со снедью, а затем сделал шаг в мою сторону… И вдруг привлек меня к себе с такой невиданной прежде силой, как будто бежал изо всех сил ко мне навстречу долго-предолго – и вот, наконец (к счастью!), добежал!
Превратившись в нечто единое, неделимое и двуглавое, мы стояли с Ангелом в моей прихожей, казалось мне, неизмеримо длинный отрезок времени (минуты, часы, дни, годы). Стояли так, как не бывало никогда – и словно до смерти боялись разомкнуться. Ибо всего один или два раза во всей нашей недлинной прежней жизни Ангел испытал желание заключить меня в коридорное объятье! Обыкновенно мы просто говорили друг другу «привет» и «ты прекрасно выглядишь» таким тоном, как будто меж нашими встречами пролегали не недели и месяцы, а лишь считанные дни или часы.
А сейчас Ангел прижимал мое хрупкое тело к своим кожаным одеждам столь крепко и безысходно, как будто каждой клеточкой своей плоти (одежда была не в счет) нашептывал: «ТЫ! Это ТЫ! Ты, наконец, вернулась, и я больше никуда тебя не отпущу!» И это было … счастье! Мгновенное, обжигающее, летучее, ускользающее, ненадежное… Но все же это было счастье, ради которого стоит жить…
Расцепив, наконец, кольцо своих крыльев, Ангел слегка попятился назад, на исходную позицию, отойдя ровно настолько, чтобы охватить меня взглядом всю – от макушки до домашних тапочек. Ангел отступил от меня так, как любитель изобразительного искусства делает шаг назад от живописного полотна, понимая, что вблизи он увидит лишь красочные жирные мазки, а отнюдь не предмет изображения. Ангел, подобно упомянутому любителю живописи, откровенно и радостно любовался моей недоуменной, но осчастливленной оболочкой.
- Ты обманула меня! –  Весело воскликнул Ангел. – Ты превосходно выглядишь! Я не верю в твою болезнь! Ты даже, кажется, стала моложе!
- Да и ты ничуть не состарился, - не осталась я в долгу. – Ты выглядишь юношей, несмотря даже на твои серебристые виски.
- Может быть, это оттого, что я работаю над Юношеской симфонией? – Весело предположил Ангел.
- Или благодаря вечернему освещению, – не удержалась я от ненавязчивой иронии.
Ангел, кажется, собрался возразить мне и ввернуть ненароком еще какой-нибудь уместный комплимент, но тут из комнаты в наше коридорное уединение вышла моя Дочь, которая, конечно же, слышала наши с Ангелом словесные «реверансы».
- Ну, наконец-то, встретились петушка и кукух! – С веселой язвительностью воскликнула Дочь и передразнила наши с Ангелом комплиментарные интонации. – «Ах, как вы сегодня хороши!» «Ах, а вы – еще лучше!»
- Но твоя мать на самом деле восхитительно выглядит! – «Оправдался» Ангел. – Неужели ты сама этого не видишь?
- Вижу, конечно, - так же язвительно ответила Дочь. – Но только вы не думайте, пожалуйста, что мама «навела красоту» специально к вашему приходу! Она каждый день так выглядит!
- Охотно верю, - добродушно ответил Ангел, отчего-то не решившийся вступить с моей Дочерью в их обычную укольчатую игру, в которой Дочь подчас почти не скрывала своей непреходящей неприязни к Ангелу и даже откровенно (хоть и с улыбочкой) «выдающемуся российскому дирижеру» хамила. – Надеюсь, ты составишь нам компанию за ужином, который я сейчас приготовлю?   
- Думаю, что составлю, - снисходительно ответила Дочь. – Мясо вы готовить умеете.
- Разве только мясо? А музыку? – С неминуемым риском подорваться на иронической мине спросил Ангел.
-А про музыку пусть вам мама лучше напоет, - традиционно надерзила Дочь. – У нее это гораздо лучше выходит. В общем, позовете меня, когда стол накроете. – И царственной своей походкой удалилась в комнату.

                7.

Ангел, с готовностью обрядившись в мой видавший виды фартук, вдохновенно дирижировал сковородками, изысканно красиво управлялся с луком и прочей овощью, а я беззаботно, комфортно и расслабленно возлежала на кухонном диванчике и вела, не вдаваясь в излишние подробности, свой рассказ об отдельной от Ангела жизни в покинутом раю. А одновременно, вторым умственным планом, с удивлением думала о том, что чувствую себя почти в точности также, как в те ушедшие, мучительно-счастливые денечки, когда я занималась поначалу бессознательным (а потом и вполне осознанным) рукописным и умозрительным колдовством и строила свои нахальные логос фантастикос, исступленно надеясь на то, что Ангелу рано или поздно откроется очевидная истина: ведь я ему на высшем суждена совете…
Разве что, в отличие от прежних времен, эти мои старые чувствования меня ничуть не беспокоили. Мне было просто хорошо и изумительно покойно оттого, что Ангел опять был рядом со мною и что иначе, похоже, и быть не могло. И Ангел, как бы в подтверждение этих моих ленивых мыслей, то и дело отрывал взгляд от шкворчащих сковородок и одаривал меня теплой лучезарной улыбкой и неподдельным сиянием очей, невнятный (из-за их удивительной прозрачности) цвет коих мне удалось зафиксировать в памяти лишь после нашей первой эротической симфонии.
«А твои глаза –  цвета виски», - вдруг услышала я из-за стены популярную эстрадную песенку с «мистическим» видеоклипом, в котором младой красавец в роскошной иномарке спешил к не менее роскошной даме сердца, ожидавшей его в прелестнейшем деревенском домике. Посреди величественных сосен и сверкающего снега…
Я вспомнила, как иногда, услыхав в деревенской своей глуши эту немудреную песенку,  испытывала нешуточную грусть оттого, что Ангел НИКОГДА не приедет в мой Эдем на своем серебристом форде! А еще именно благодаря этой песенке я, наконец, поняла, что глаза у Ангела точь-в-точь цвета виски… 
- Так что же спели тебе три трубы, вырвавшие тебя из сладостного деревенского плена? – Вклинился Ангел в очередную паузу моего, слегка отдающего грустью повествования.
- Одна труба позвала меня обратно в мою газетку, другая напомнила о том, что я должна помочь Дочери завершить курсы наук, а третья отдала приказ дописать и издать мой роман в том месте, где он был зачат. А именно в Б.
- И где же тут упомянутая тобой мистика? – Удивился Ангел.
 - Мистика разве лишь в том, что в Б. меня позвали едва ли не в тот же день, как закрылась моя районная газетка, и я, в сущности, осталась без работы, - ответила я. – И тогда я задумалась о том, что закрыли газетку вовсе не случайно, а именно за тем, чтобы я смогла услышать звуки еще двух труб.
- Неужели ты не бросила писать свой роман? – С оттенком уважительного удивления спросил Ангел. – Ведь от главного раздражителя, то есть от меня, ты была избавлена.
-А это было совсем не важно, - пояснила я. – Потому что теперь вместо тебя главной частью моей жизни стал мой роман. Он живет как будто бы своей жизнью и все время требует, чтобы я его не бросала на произвол судьбы. Роман живет во мне так же, как когда-то жил ты. Разве что истерик мне не устраивает и боли не причиняет. А кроме того, ты навсегда оставил мне Музыку и мои воспоминания!
-Невероятно интересно, что у тебя в конце концов получится! – Воскликнул Ангел, совершая финальные дирижерские пассы над сковородками.
- Я могу дать тебе прочесть несколько первых глав, - предложила я.
- Нет уж, я лучше дождусь, когда ты завершишь свой труд, чтобы прочитать все сразу.
- Начав, как обычно, с финала? – Хитренько спросила я.
- Да, конечно! – Воскликнул Ангел. – А ты еще не забыла мое утверждение о том, что самое главное в романе – это неожиданный, мастерски сделанный финал?!
- Прекрасно помню и надеюсь тебя удивить, - ответила я. – Но только мне все же хотелось бы, чтобы ты прочитал мой роман заранее: до того, как он выйдет в свет. Ведь все мои героя – узнаваемы. А дирижер-кондуктор – не только белый и пушистый…
- Ну и что? -  Искренне удивился Ангел. – Ведь это же будет литературное произведение. И только мы с тобой будем знать, что там – правда, а что – вымысел.
- Это так, - согласилась я. – Да только все, кто меня и тебя знает, будут читать роман как мою исповедь о наших отношениях.
- Тем хуже для них, - легкомысленно сказал Ангел. – У тебя найдутся силы поставить на стол приборы? У меня все готово!

                8.

И однако же, невзирая на праздничный подъем истерзанного болезнью духа, телесная слабость моя оказалась так велика, что во время трапезы, утомленная, очевидно, не коротким своим монологом о горной деревушке, я сидела за столом светски улыбающимся истуканом и совершенно не следила за традиционной ехидно-кокетливой пикировкой Ангела с моей Дочерью.
Голова моя, невзирая на комфортно сидячее положение, так кружилась и плыла, что из их «многомудрой» беседы я не запомнила ни слова. Что в общем-то голове моей как раз оказалось на руку. Ибо, отключившись на время от необходимости говорить и слушать, я позволила себе хоть немного передохнуть и приготовиться к предстоящему тет-а-тету с Ангелом…
- Ну, что, тебе удалось найти цитату про неслыханную простоту? – Спросил Ангел, едва мы остались одни.
- Пока нет, - ответила я, вовсе не чувствуя себя виноватой за «несвоевременное исполнение обязанностей». – Звонить Поэту вчера было очень поздно, а сегодня он весь день пропадал на работе в своей психолечебнице, где, как ты понимаешь, нет никакой библиотеки. Но я могу позвонить ему прямо сейчас.
- Звони, - благосклонно разрешил Ангел.
Услыхав мой голос, Поэт, по обыкновению, искренне мне обрадовался. Но, узнав о «причине» моего звонка, которая в облике Ангела теперь сидела рядом со мной на диванчике, кажется, слегка насторожился и даже взволновался. Во всяком случае, Поэт, понизив голос, психотерапевтическим тоном посоветовал мне быть начеку, не расслабляться и не клевать, как голодная уклейка, на всякую ложную приманку, которой меня, на его взгляд, непременно захочет угостить «сей многоопытный удильщик».
И тут кстати заметить, что употребленные Поэтом слова из рыболовецкого лексикона были мини-цитатами из первой книги его пьес. Постановку одной из них (ту, в которой и содержались эти мини-цитаты) вскоре после моего возвращения очень талантливо поставили в малюсеньком (всего на тридцать мест) экспериментальном театрике, в котором я любила бывать больше, чем во всех остальных.
Речь в этой пьесе шла о двух, жестоко наказанных любовью дамах-«уклейках», которые решили навсегда укрыться от мира, причинившего им мучительную боль. Обе они как будто бы ненавидели своих бывших «удильщиков», но в глубине их израненных душ, втайне от них самих, все равно жила нетленная надежда… Господи, неужто и моя надежда только прикидывается мертвой царевной, а сама только и ждет волшебного, возвращающего к жизни поцелуя в губы?..
- А эта строчка, кажется, действительно из Пастернака, - между тем подтвердил ангельскую гипотезу Поэт. – Подождите минутку, сейчас я ее поищу…
- Поэт пошел искать Пастернака, - объяснила я Ангелу.
- А ты пока дай мне листок бумаги и ручку, - деловито попросил Ангел. – Я хочу записать всю цитату целиком.
Я уже не раз имела случай убедиться, как невероятно эрудирован Поэт и как отменно он ориентируется в лучших образцах поэтического слова, но была однако же изрядно удивлена, когда буквально через пару минут Поэт вернулся к телефону и воскликнул:
- Нашел! Это Пастернак! – И, как будто уловив просьбу Ангела,  спросил: - Хочешь, я прочитаю тебе все стихотворение целиком?
- Да, конечно! – Удивившись прозорливости Поэта, воскликнула я. – Только читай помедленней, потому что маэстро хочет его записать.
И Поэт с явным удовольствием и тонким чувством поэтического слова начал:

Есть в опыте больших поэтов
Черты естественности той,
Что невозможно, их изведав,
Не кончить полной немотой.

В родстве со всем, что есть, уверясь,
И знаясь с будущим в быту,
Нельзя не впасть к концу, как в ересь,
В неслыханную простоту…

Вслед за Поэтом, повторяя вслух (для Ангела) строчку за строчкой, я с замиранием сердца ощущала, как по моей спине бегут восторженные мурашки, ибо в этом стихотворении Пастернака слились воедино Красота, Музыка и Мудрость: нельзя не сбросить к финалу спектакля жизни все, укрывающие твое естество маски и обличья – и обнажить свою первозданно чистую самость. И пусть мое толкование ошибочно, но…
- К чему это твой кондуктор заинтересовался «неслыханной простотой»? – Будто прочитав мои мысли, с легкой иронией спросил Поэт. – Неужто он всерьез изготовился к концу и решил навсегда покончить с ложью и лицемерием?
- Маэстро собирается играть Седьмую симфонию Прокофьева, - ответила я, по понятным причинам, лишь на первый вопрос Поэта, - которую композитор написал…
-…за год до своей смерти, - к моему великому удивлению закончил за меня Поэт. – Это удивительная музыка! А умер Прокофьев в один день со Сталиным и потому об его смерти народу не сообщили. Похоронили гения втихушку – и все!
- Ты меня потрясаешь! – Воскликнула я. – Как ты все это помнишь?
- Меня же, ты знаешь, прочили в пианисты, - смеясь, ответил Поэт. – И по музлитературе у меня пятерочка была!
- Но ведь и я учила музыкальную литературу! Но ничего не помню, - как бы обиделась я на самое себя.
- Ты, очевидно, не углублялась в нее так сильно, - утешил меня Поэт. – Ведь ты же не собиралась посвящать свою жизнь музыке. Потому твоя память и не удержала ненужную тебе информацию.  Не кори себя за это, занимайся лучше своим кондуктором. А то уж он, наверное, заскучал. Но – не расслабляйся!
 
                9.

Ангел же, казалось, вовсе и не скучал. Откинувшись на диванную подушечку и нацепив на свой выразительно длинный нос стильные узенькие очочки, он, полулежа, внимательно изучал изумительные сточки Пастернака и, кажется, даже заучивал их наизусть. Во всяком случае, тонкие ангельские губы едва заметно шевелились.
- Какие потрясающие стихи! – Наконец, воскликнул Ангел. – Как точно поэт подметил это, очевидно, на самом деле свойственное исходу жизни стремление к простоте, которая еще недавно казалась ересью или даже глупостью. Ведь все мы тщимся казаться умнее, чем мы есть, и зачастую в глазах людей гораздо более умных выглядим напыщенными глупцами. За мной, во всяком случае, есть этот грех – потрясти своим интеллектом собеседника.
- Ну, да тебе и вправду есть чем потрясать, - сказала я, удивившись про себя мимолетной ангельской самокритике и объяснив ее себе влиянием гениального поэтического слова. – Надеюсь, что и ты,  будучи большим поэтом (ну, то есть музыкантом), дойдешь в своем творчестве до неслыханной простоты. Недаром же ты взялся именно за это произведение Прокофьева. А кстати, Поэт в самой превосходной степени отозвался об этой музыке!
- А почему же ты не пригласишь Поэта на мой концерт? – Отложив листок в сторону и строго глянув на меня поверх очков, спросил Ангел. – По-моему, он никогда еще не слышал моих трактовок.
- Я много раз приглашала Поэта составить мне компанию, - ответила я. – Но он ни разу не согласился. Объясняя, что музыку любит слушать дома и в полном одиночестве. Люди ему мешают.
- Какая глупость! – С легким раздражением воскликнул Ангел. – Ради живой и гениально исполненной музыки можно и людей потерпеть!
- И совсем не глупость! – С несвойственной мне прежде легкостью возразила я Ангелу, презрев его слова о гениальности исполнения. – И мне тоже очень часто мешают люди. Особенно знакомые, которые, мне кажется, искоса поглядывают на меня и пытаются прочесть, ЧТО написано на моем лице. И почему на концертах классической музыки в зале не гасят свет, как в театре? Ведь сейчас (по крайней мере, у нас в Б.) никто не ходит в концерты с партитурами! И, между прочим, представь,  насколько более величественно и таинственно выглядел бы оркестр и дирижер в свете одной лишь рампы. И тогда музыка, которую вы играете, наверняка и отнюдь не косвенно ассоциировалась бы в нашем сознании со СВЕТОМ. Помнишь, как вы играли когда-то в шоу-центре «Титаник», когда там вырубили свет, а потом прямо в оркестре зажгли свечи?! Это незабываемое впечатление!
- Возможно, ты и права, - задумчиво согласился со мной Ангел. – И, может быть, свет в зале действительно одна из причин того, что многие люди предпочитают слушать музыку в одиночестве. Может быть, ее так и надо слушать… Так же, как и молиться – наедине с собой, без посторонних глаз… Я подумаю на досуге о твоем ноу-хау.
Ангел, уйдя в раздумья, умолк, а его правая дирижерская рука как будто бы совершенно бессознательно отыскала на диване мою ладонь, положила ее между нашими телами и принялась ласково поглаживать мои изумленные пальцы. А потом наши длани сплелись в нежнейшем объятье –  и я с восторгом и удивлением ощутила давно уже мною забытые чувство блаженнейшей невесомости!
- Господи, хорошо-то как! – Чуть слышно прошептала я. – Где же ты был раньше?
- Запомни это ощущение, - также тихо, магнетически назидательно, но и, кажется, сочувственно произнес Ангел. – И вспоминай его, как только плохо себя почувствуешь…
Это был, безусловно, первый и единственный за ведь вечер ангельский крючочек, который я Ангелу с легкостью простила, - за этот его удивительный талант давать любой даме хотя бы косвенное ощущение того, что она исключительна и желанна. В данный конкретный час во всяком случае…
А в завершение этого первого после умопомрачительно долгой нашей разлуки свидания Ангел вновь, как и в самом его начале, молча привлек меня к своим кожаным одеждам с такой невероятной силой, что я не на шутку испугалась, выдержат ли этот беспрецедентный ангельский порыв хрупкие мои косточки…

               
                Глава пятая
                Страсти по Прокофьеву      
               
                1.

Очередной приступ моей сердечной болезни, пришедший ко мне с упорством генетического кретина следующим утром, оказал на меня гораздо меньшее, чем во все предыдущие дни, угнетающее воздействие. Ибо в душе моей, благодаря вчерашнему ангельскому визиту, поселилась тихая, скромная радость.
И потому, переживая приступ, я не истекала слезами слабости, а в подробностях вспоминала, пережевывала и посильно осмысливала нашу с Ангелом первую встречу. И выводы в моей голове рождались самые что ни на есть оптимистические! Во-первых, я поняла, что Новой Елене не удалось полностью вытеснить меня из ангельской головы и, может, даже отчасти – из его сердца. А иначе, зачем бы ему с такой яростной страстью вопить «Ты пробудилась!!!» и дважды за один вечер душить меня в своих объятьях?! Зачем, забыв обо всех ритуальных реверансах, настойчиво напрашиваться ко мне в гости и окружать меня своими вдохновенными кулинарными заботами?
Нет, я вовсе не строила своих давних и неправедных логос фантастикос! У меня и мысли не возникло о том, что наша длинная разлука нежданно разбудила в Ангеле любовь ко мне; и что, лишившись меня, он наконец-то понял, КОГО потерял! Нет! Ибо (и это, во-вторых) мне было вполне довольно того, что Ангел испытывает ко мне (неважно какого размера) привязанность и, возможно, чувствует во мне истинно родного человека: пусть не жену или любовницу, а просто сестру или друга.
Да ведь мне и самой вполне достаточно иметь в лице Ангела только лишь родное мне (и исключительно бесполое) существо и в который раз уже убеждаться в том, что отношения, однажды возникшие, не заканчиваются даже со смертью одного из героев. Ибо память оставшегося героя, пока он жив, будет бережно хранить все лучшие воспоминания о былом и утраченном. Ведь жизнь – это не то, что ты прожил; а то, что ты о ней помнишь!..
И тут в мои раздумья ворвалась телефонная трель, заставившая меня легонько вздрогнуть: уж не Ангел ли решил прямо с утра, в репетиционном перерыве, осведомиться о моем здоровье?! Я даже мгновенно успела представить Ангела, восседающего за моим, временно вакантным рабочим столом с трубкой в руке…
Однако это, конечно же, был не Ангел, а моя верная Гармония, которая, как и в прежние утра, с теплой материнской искренностью справилась о предательской деятельности моего своенравного «мотора».
- Я, кажется, чувствую себя немного лучше, потому что мои мысли заняты Прокофьевым и Пастернаком, - слегка слукавив, ответила я.
- Не вижу связи! – Удивилась Гармония. – В смысле, между Прокофьевым и Пастернаком. Хотя, кажется, понимаю, что приехал маэстро А., который собирается играть Прокофьева. Я попала в точку?
- Конечно, - ответила я и подумала о том, стоит ли мне посвящать Гармонию в некоторые подробности вчерашнего вечера.
- Но я все равно не вижу связи с Пастернаком! – Упорствовала Гармония. – А-а, догадалась! Эту связь обнаружил маэстро А., с которым ты уже пообщалась. И когда только успела? Ведь мы же только вчера утром с тобой беседовали – и ничто не предвещало…
- А вечером маэстро А., узнав о моем возвращении в Б., примчался ко мне в гости, - с нарочитой небрежностью ответила я, решив про себя, что рано или поздно я все равно посвящу Гармонию во все перипетии и метаморфозы моих былых отношений с Ангелом, а пока проверю, знает ли о них Гармония.
Но Гармония, похоже, действительно была абсолютно не в курсе околомузыкальных сплетен о влюбленной в заезжего дирижера журналистке, ибо на мое небрежное признание прореагировала с присущей ей иронией.
- Ну, тогда все ясно, - скептически сказала Гармония. – Маэстро А. так надоело жить без твоих рецензий, что он лично пришел пригласить тебя на свой концерт! Вот ведь старый конъюнктурщик! Тебе не обидно, что он тобою пользуется?
- Нисколько, - слегка расстроенная непререкаемой прямотой Гармонии, ответила я. – Все люди друг другом в той или иной степени пользуются. Ведь о вашем бывшем ученике Поэте я тоже регулярно пишу, а он оказывает мне разного рода медицинские услуги. И это нормально. Мы с Поэтом не раз, кстати, этот феномен обсуждали. И пришли к выводу, что если бы людям ничего не было нужно друг от друга, они бы, наверное, вовсе перестали общаться!
- Ну, это вы с Поэтом загнули! – Не согласилась Гармония. – По-вашему, люди ПРОСТО ТАК, без пользы, друг с другом не общаются?
- Мы же с Поэтом имели в виду не материально ощутимую помощь, - пояснила я готовой уже всерьез обидеться Гармонии. – Мы подразумевали, по большей части, незримую пользу, проистекающую из обмена энергиями, из умения выслушать ближнего и поддержать его словом. Потому что слово, которое тебе нужно, сам себе не скажешь. Это старинная эфиопская пословица. Знаете, как сильно вы меня поддерживаете своей телефонной заботой?
- Правда?! – Обрадовалась Гармония. – Но только про Пастернака я все равно ничего не поняла.
И тогда я вкратце, с большими купюрами, описала Гармонии вчерашний визит Ангела и даже зачитала ту ключевую строчку из Пастернака, с помощью которой Ангел пытался открыть и объяснить себе предсмертную Юношескую симфонию Прокофьева. Я с радостью зачитала бы Гармонии и весь стих, но листок с его рукописным текстом Ангел, конечно же, унес с собой.
Однако Гармония от сего факта вовсе не расстроилась, ибо философский аспект поэтического высказывания отнюдь ее не заинтриговал. Ее в данный момент больше всего волновал аспект практический.
- И маэстро А., конечно же, уговорил тебя, больную, пойти на концерт и написать рецензию? – С веселым ехидством спросила Гармония. – И ты пойдешь?
- Нет, не пойду, - спокойно ответила я. – И маэстро А. убедился, что я действительно не могу пойти в концерт – и нисколько не обиделся. Во всяком случае, внешне. Но зато он, может быть, принесет мне видеозапись, ибо я никогда не слышала этой симфонии Прокофьева. А вот Поэт слышал – и помнит!
- А ты знаешь, - вдруг утратив всякий интерес к Ангелу, переключилась Гармония, - я ведь совсем не могу читать пьесы Поэта. Я очень много читаю, я люблю читать хорошую литературу, но его пьесы не понимаю. Может быть, я полная дура, и тебе со мной скоро станет неинтересно общаться?
- Какая чушь! – Воскликнула я. – Пьесы Поэта, как и любой абсурд, очень многие не понимают. Так же как другие не понимают, например, музыку Шнитке или уже упомянутого Прокофьева. Зато они понимают и любят что-нибудь другое – не менее достойное! Что вы, например, сейчас читаете?
- Перечитываю «Имя розы» Умберто Эко, - как бы отчиталась передо мной Гармония.
- Ну вот! – Воскликнула я. – А я эту книгу год назад взяла у одной подружки, начала читать – и не въехала. Так и бросила после ста страниц. Она показалась мне чересчур мудреной – и я не стала тратить на нее времени. А вы не только одолели, но и перечитываете!
- Но это же так интересно и совсем не трудно! – Заметно приободрилась Гармония. – Я даже поверить не могу, что ты не могла ее читать.
- Но вы же не станете из-за этого считать меня дурой? – Вопросила я. – Ибо сказано мудрыми: каждому свое. А от себя прибавлю: и в свое время. Вам – Эко, мне – Поэт. И никаких комплексов!
- Кажется, ты права, - признала Гармония. – А «Имя розы» я тебе когда-нибудь принесу.

                2.

…Ангел стоял за дирижерским пультом на моем телеэкране и переживал выразительной своей спиной Юношескую симфонию Прокофьева. А в то же самое время другой – живой, из плоти и крови, настоящий Ангел восседал на диванчике справа от меня, комфортно окруженный мной, диванной спинкой и мягким подлокотником – и не сводил с себя любимого своих сияющих очей.
Память моя, ничтоже сумняшеся, сей же час услужливо подкинула мне все былые и, казалось, напрочь забытые ощущения о том, какое это невыразимое, невообразимое, несусветное счастье – внимать ангельской музыке вместе с Ангелом, пребывая меж двух Ангелов одновременно. Эти «старые» неземные чувствования не замедлили охватить всю мою, ослабленную болезнью сущность и мешали мне полностью, безо всякого видимого остатка, раствориться в музыке Прокофьева.
И потому в этот момент волнующего мою душу, совместного слушания мне больше всего хотелось … отдалиться от Ангела или даже вовсе остаться одной: прикрыть глаза, принять сугубо горизонтальное положение и впитывать ангельскую музыку всякой мельчайшей клеточкой своей плоти и бесплотной души.
Ибо музыка с телевизионного экрана и в самом деле лилась удивительнейшая: изумительно ясная, кристально чистая, прозрачно просветленная и зовущая к некому неспешному созерцанию. Эта музыка не потрясала мощной оркестровкой, а была, напротив, подобна изящно сплетенной сети с крупными ячейками, позволявшими слышать выразительные монологи и диалоги отдельных инструментов, упиваться каждой новой темой, мелодическим оборотом и … беззвучной мелодией точно высчитанных пауз.
Эта симфония и вправду как будто возвращала внимательного слушателя в его детство и первые мгновения юности. Она имела дивный вкус и запах надкушенного спелого яблока, и первой весенней сирени, и несмелого полудетского поцелуя, и всех тех простых радостей жизни, которые почти всякий человек, обрастая толстой шкурой лет и проблем, становится неспособным чувствовать.
Оттого-то старость для большинства людей – это лишь тяжкий груз болезней и  сожалений о бездарно (или непонятно зачем?) прожитой жизни; а вовсе не повод для того, чтобы, например, превозмогая немощь, взять в свой одинокий дом кем-то брошенного щенка, полюбить его любовью ребенка, ухаживать за ним и, выйдя с этим маленьким другом на вечернюю прогулку, поднять голову к небу и вострепетать душой, вдруг обнаружив неописуемую розово-оранжевую красоту уходящего на покой закатного солнца…
Ибо разве не это – единение с удивительной, волшебной красотой окружающего мира и хоть одно существо в этом мире, которому ты воистину нужен, – суть самый простой и самый главный смысл нашего временного пребывания на этой земле?..
- Господи, как же ему удалось все это почувствовать и выразить в звуках?! – Едва ли не шепотом спросила я Ангела в недлинной паузе между частями симфонии. – А тебе – ТАК сыграть?! С такой неслыханной простотой, которая заставляет задуматься о главном?
- Я потом расскажу тебе немного о Прокофьеве и об этой симфонии, - так же тихо ответил Ангел, и возложил левое свое крыло на мои плечи, заставив меня чуть подвинуться в его сторону и уничтожить зазор между нашими телами.
Своим неожиданным «рукоприкладством» Ангел так же, как это было при самом первом нашем совместном слушании (ах, как упоительно эротична и чарующе красива была отчасти посвященная мне «Шехеразада» Римского-Корсакова!) замкнул на мне музыку: и я, как и в тот давний вечер, растворилась в ней и одновременно ощутила себя стоящим за пультом Ангелом! И сонмы тихих ангелов небесных закружили меня в своем божественном танце…
…И потому неудивительно, что только в последней части симфонии, почти уже в финале, я вдруг с мистическим изумлением обнаружила, что в правой ангельской руке нет … дирижерской палочки! Ангел управлял оркестром одними лишь дланями и перстами!..

                3.

- Ты знаешь, - первой прогнала я тихих ангелов, - мне кажется, что эта симфония – нечто вроде духовного завещания композитора всему миру взрослых.  Завещание, гласящее о том, что самая большая ошибка человечества состоит в том, чтобы поскорее забыть свое детство. И совсем недаром Поэт так хорошо помнит эту симфонию: однажды в интервью он мне заявил, что именно ребенок внутри нас может нас спасти – надо только слышать его и не бояться ему доверять! Только тогда ты и в старости сможешь чувствовать себя по-настоящему ЖИВЫМ! Как, например, твоя девяносто-с-лишним-летняя матушка, которая до сих пор ходит в концерты… А кстати, с каких это пор ты перестал пользоваться дирижерской палочкой? И почему? Может быть, ты подарил ее кому-то?
- Нет, никому не дарил. И в какой момент перестал ею пользоваться, тоже не вспомню, - ответил Ангел без особого воодушевления. – Тогда мне, очевидно, показалось, что палочка мешает мне ОСЯЗАТЬ музыку. Я над этим особенно не задумывался. Но, может быть, палочка каким-то образом трансформировала мои идеи и намерения. И, возможно, не всегда в лучшую сторону.
Ангел не спросил меня о причине моего неожиданного интереса к орудию его труда (а вернее, к его отсутствию), и я была рада этому, ибо, по непонятным мне пока причинам, не хотела рассказывать Ангелу мой отчаянно реалистичный деревенский сон.
- А вообще это потрясающе, что ты не утратила своего дара слышать и понимать музыку. Ах, какая ты все же умница! – «Присел» Ангел в своем старинном словесном реверансе. – Примерно то же самое, что и ты сейчас, говорили музыковеды, когда в 1951-м году Прокофьев сообщил, что пишет «несложную симфонию для детской аудитории». Они тогда же предположили, что композитор кокетничает, и что заявленная детскость все равно обернется недетской глубиной.
- Так он еще и заявлял, что это будет симфония для детской аудитории? – Изумилась я.
- Да, представь себе! – Воскликнул Ангел. – Что в общем-то неудивительно: ведь Прокофьев любил писать музыку для детей. Уж «Петю и волка» ты наверняка слышала! А известный тебе Мстислав Ростропович, который был очень дружен с Прокофьевым, вспоминает, что композитор всегда был большим ребенком ужасающей наивности. И даже в старости, никого не стесняясь, жил детскими радостями: обожал собаку Мендозу, кота и петуха Скрипуна. Бальмонт называл Прокофьева «ребенком богов»…
- Возможности твоей памяти меня потрясают! – Воскликнула я без намека на фальшь или лесть. – Ты запомнил даже необычное собачье имя!
- Ну, если уж я помню с детства имя героини «Айвенго», о котором мы вчера говорили с твоей Дочерью, почему бы нет? – Польщенным бархатом ответил Ангел. – А кстати, где твоя лохматая собака?
- Она, увы, навсегда осталась в деревушке, - опечалилась я. – Она была очень стара, моя лохматая собака, которая так любила, когда ты ее яростно наглаживал. Думаю, она любила тебя так же беззаветно, как и я когда-то…
- Жаль… - Произнес Ангел весьма неоднозначным тоном, как будто сожалея не только об утраченной собаке, но и о моей любви.
- А мне жаль, что я почти не знаю Прокофьева! – Переключила я невнятные ангельские мысли.
- Ну, вот теперь немножко и узнала, - утешил меня Ангел с едва заметным самодовольством («Благодаря мне!») – и не удержался от «конъюнктурного» вопроса: - Неужели тебе не захотелось написать об этой музыке? Ведь ты только что озвучила часть возможных заметок. Значит, голова твоя не так уж и плоха?..
- Это все вечер и твои с Прокофьевым флюиды… - Грустно ответила я и, выскользнув из-под ангельского крыла, направилась к телевизору, чтобы пресечь мельканье черных кадров завершившейся видеозаписи и лихорадочно пытаясь в эти считанные шаги-мгновения придумать, как бы объяснить моему блистательному кондуктору, почему я ничего не смогу написать об его очередном гениальном творении. И решила (а кто бы сомневался?) сказать, как всегда, чистую правду.
- Я превосходно знаю это неписаное правило: женщина ни в коем случае не должна посвящать мужчину в проблемы своего здоровья. Но я это все равно сделаю! – Твердо сказала я. – И ты, я надеюсь, поймешь, ПОЧЕМУ я не смогу написать про твою музыку, как бы мне ни хотелось сделать это. Я тебе уже когда-то говорила, что писать могу только с утра до условного обеда, пока голова моя свежа, а мысль – относительно весела. А сейчас я уже полмесяца сижу дома – и даже роман писать не могу! Потому что каждое утро…
И я, оставаясь вдали от Ангела и опершись о телевизор, подробнейшим образом принялась описывать моему герою все то, что происходит ежеутренне с несчастным моим организмом. Ангел слушал мои откровения очень внимательно и, кажется, даже сочувственно. А еще мне показалось, что он как будто пытается нечто, мне неведомое, вспомнить или что-то с чем-то сопоставить. Потому что, когда я закончила свою печальную исповедь, Ангел совершенно спокойно и со знанием дела откомментировал:
- Все дело в том, что ты, очевидно, вступаешь в критический женский возраст, переход в который чреват описанными тобой состояниями. Твой организм как бы бунтует, не желая со всем этим смириться. И это естественно. Но, может быть, тебя утешит, если я заверю тебя, что все это пройдет – и ты почувствуешь, как в тебе открывается второе дыхание, новые возможности и новое мироощущение.
Все это Ангел говорил медленно и как бы медитативно гипнотически (точь-в-точь как в тот недавний вечер, когда мы переплетались пальцами и я делалась невесомой), а я вдруг почувствовала, что он в этот самый момент пребывает не только со мной в настоящем, но и в далеком прошлом – с Главной своей Еленой, которая вступила в отношения с юным Ангелом в моем примерно возрасте, и он наверняка вспоминает сейчас, как проистекали у Главной Елены все эти, ему тогда совершенно непонятные, критические женские метаморфозы.
Тогда в свои семнадцать-двадцать-двадцать пять и далее лет (ведь их отношения длились с перерывами почти три десятилетия!) он, конечно же, наверняка не знал, что такое «климакс». И вряд ли его Главная Елена, будучи потомственной дворянкой, посвятила юного любовника в эту женскую тайну. Да и еще недавно Ангел, казалось, знал об этой «тайне» не так уж много…
Недаром же когда-то, в нашей прошлой жизни, Ангел в ответ на мое замечание о «характерной климактерической одержимости» одной из его поклонниц, серьезно попросил меня рассказать когда-нибудь подробнее об этом нашем женском состоянии! Однако сколько-нибудь уместного повода нам все никак не представлялось – и эту больную дамскую проблему мы с Ангелом так и не обсудили. Но, вполне возможно, он обсудил ее с кем-нибудь другим или почерпнул информацию из какого-нибудь печатного издания (ведь Ангел всегда был чрезмерно любознателен!) – и теперь прекрасно знал, что со мною происходит, и о чем мы с ним  говорили, не называя наш предмет по имени.
- И сколько времени это продлится? – Спросила я жалобно. – Я уже устала, как собака.
- У всех это бывает по-разному, - со знанием дела ответил Ангел. – Может быть, полгода. А, может быть, три месяца. Зато потом ты совершенно по-новому ощутишь радость жизни! Я тебя уверяю!
- И на том спасибо, - с жалкой иронией ответила я и затем, отбросив иронию, добавила: - А за Прокофьева тебе спасибо: весь этот вечер я ощущаю себя почти что исцеленной. Вот только голова немного кружится.
- Так ты отойди, наконец, от телевизора и вернись на диван, - посоветовал мне Ангел и, когда я вновь угнездилась обочь от него, вдруг предложил: - А хочешь, я не буду забирать сегодня кассету, и ты послушаешь симфонию еще раз? Коль уж она так целительна…
- Конечно! – Возликовала я, мгновенно осознав, что Ангел придумал превосходный повод для того, чтобы прийти ко мне еще раз, как будто бы за кассетой.
- А я загляну к тебе завтра или послезавтра, - подтвердил мою догадку Ангел. – Если, конечно, ты угостишь меня своими потрясающими блинами.
И тут следует пояснить читателю, что музыкальной части нашего вечера, как всегда, предшествовала трапеза, на которой Ангелу случайно достался один-единственный несуразной формы блин, который не успела доесть еще в обед моя Дочь. Кстати, идея напечь блинов принадлежала именно Дочери, которая, вспомнив о Масленице, собственноручно же их и напекла. Ибо я сама для длительного «блинного» (и мне, честно говоря, ненавистного) стояния у плиты была еще категорически непригодна.
Но ведь для нас троих (а вернее, из-за Ангела) Дочь ни за что не возьмется за это дымное дело. И блины придется печь мне самой! Но выдержу ли я?! Не упаду ли в припадке этой кулинарной любви к Ангелу в банальный обморок?!
- Конечно, я сделаю это для тебя, - тем не мене вполне спокойно ответила я Ангелу. – Ведь ты еще никогда не пробовал моих блинов, ибо тот, что тебе достался, испекла моя Дочь!
- Неужели? – Искренне удивился Ангел. – Она (как, впрочем, и ты) не производит впечатления дамы, которая умеет готовить, что называется, с душой. Ведь главный вкус пищи зависит от того, вложена ли в нее частица души.
- Разлука со мной пошла моей Дочери на пользу, - пояснила я Ангелу. – А внешность, как ты знаешь, обманчива. Ведь и ты мне когда-то казался бесплотным Ангелом, которому все человеческое чуждо.
- А оказалось, нет! – С лукавым намеком воскликнул Ангел и вдруг, резко склонившись к мягкому подлокотнику, схватился за сердце. А лик его исказился страданием.
- Что с тобой? – Испугалась я.
- Да вот… И у меня в последнее время сердце стало пошаливать, - как бы превозмогая боль, ответил Ангел.
- Чем я могу тебе помочь? – Спросила я с гораздо меньшим испугом, отчего-то предположив, что Ангел симулирует боль. Для чего? Да для того, возможно, чтобы намекнуть мне: он, дескать, тоже нездоров, но делает свое дело. Почему бы и мне не презреть свою болезнь и последовать его примеру – написать заметки об его концерте?
Однако этих своих предположений я тут же и устыдилась, вспомнив, что в наш прежний «год кондуктора» Ангел один или два раза схватывался за сердце, а однажды даже сказал, что всерьез обеспокоен его состоянием: «Ведь это ты мне говорила, что каждый дирижер играет в ритме своего сердца. А это значит, что ему приходится каждое произведение подстраивать к этому ритму – то есть слушать и играть сердцем. Вот оно у нас и изнашивается.»
  - Дай мне руку, - сказал Ангел и, завладев моей ладонью, бережно положил ее на «больное» место, прикрыв сверху, для надежности, своей мягкой кошачьей дланью.
- Ну, вот, кажется, отпустило, - сказал, наконец, Ангел. – Ты мне помогла.
- А если бы ты ежеутренне оказывал мне такую же помощь, я, возможно, сумела бы написать заметки о твоем концерте, - ненавязчиво расправилась я с гипотетическими ангельскими надеждами на мою рецензию…

                4.
 
Не знаю уж, удалось ли мне вложить кусочек души в большую кастрюлю блинного теста (для нас с Дочерью я заводила тесто в гораздо меньшей емкости), но блины у меня получились изумительно вкусные! И это было для меня еще одним свидетельством вот такого удивительного феномена: все обретенные нами в течение жизни умения остаются в нас навсегда – и в закоулках мозга, и в тактильной памяти рук или иных частей тела. Если ты когда-либо умел делать что-либо хорошо, тебе уже вряд ли удастся даже спустя время сделать это плохо! Даже в том случае, когда осуществлять свое умение тебе вовсе не хочется…
  С блинами для Ангела был как раз этот случай – я не хотела печь блины! И, кажется, впервые в истории наших с Ангелом отношений я готовила для него еду абсолютно безо всякого удовольствия. Более того, это было настоящим насилием: мне пришлось ПРИНУДИТЬ себя приняться за дело, ибо в коленках моих жила ужасающая слабость, а голова отчаянно кружилась.
  Я пекла блины и на чем свет стоит кляла ( в том числе и нецензурно) свою ехидную фантомную память, которая услужливо диктовала мне, что я ДОЛЖНА, ОБЯЗАНА порадовать ангельский желудок, который находится в столь «опасной» близости от сердца!
  - Идиотка, дура, кретинка! – С искренним чувством досады и недоумения восклицала я вслух, переворачивая очередной блин. –  Почему ты не осмелилась отказать Ангелу?! Почему не объяснила ему, что у тебя НЕТ СИЛ заботиться об его пищевых прихотях?! Ведь ты прекрасно знаешь, что Ангел никогда по достоинству не оценит твоих «духовных» подвигов и твоего беззаветного прежде служения его непризнанному гению! Ибо он не способен их оценить! Разве что словом… Но если бы оно хоть что-нибудь стоило (не в материальном, конечно же, измерении) – это галантерейное и зачастую пустопорожнее ангельское слово!
  Ну, и что ты думаешь, мой дорогой проницательный читатель? Ангел, конечно же, мне за все мои гадкие мысли (как будто их подслушав) тем же вечером и отомстил.
  Выстраданные мною блины, в дополнение к коим Ангел принес к столу баночку икры и упаковку нарезанной пластиками соленой рыбицы, мой герой поедал, хоть и похваливая, с видом, по большей части, рассеянно-отстраненным – и нездешними думами своими со мною не делился. И потому наша застольная беседа как-то не склеивалась, распадаясь на незначительные мелкие кусочки и прерываясь неосмысленными паузами.
- Надеюсь, ты успела еще раз послушать Прокофьева? – Наконец, задал мне Ангел с некоторой строгостью самый относительной серьезный застольный вопрос.
- Да, конечно, - ответила я в тон Ангелу без особого энтузиазма (и зачем я ему, дура, блины пекла?). – И готова вернуть тебе кассету прямо сейчас, чтобы ты не забыл о ней перед уходом.
- Значит, ты вряд ли захочешь сейчас послушать Прокофьева? – Как бы обиженно спросил Ангел.
- Отчего же! – Воскликнула я с облегчением: раз беседа не клеится, лучше уж, чтобы молчание, благодаря музыке, было естественным.
 И мы с Ангелом, покинув кухню, пропахшую запахом блинного угара, переместились в комнату, где вползвука вещал телевизор. Я взяла с полки кассету с симфонией, но Ангел потянул меня за собой к дивану и сказал:
- Не суетись. Давай сначала просто посидим у телевизора. Смотри, это какая-то симпатичная передача про животных, - и Ангел с таким интересом уставился в экран, что мне даже показалось, что он готов бездумно и бессловесно провести у ящика весь остаток вечера.
  Но не тут-то было. Наше странное, но вполне приятное, миротворно-семейное уединение вскоре нарушила вернувшаяся с занятий Дочь. Скинув шубку, она заглянула в комнату, ироническим взором оценила обстановку и по-хозяйски поинтересовалась:
- Надеюсь, вы не собираетесь опять слушать свою музыку? Так вот: у вас ничего не выйдет! Мне нужно готовиться к контрольной по английскому.
- Ну, так и готовься себе на кухне, - сказала я. – Заодно и блинов поешь.
- Блинов я поем, - нагло ответила Дочь, - но для моих занятий мне нужен компьютер, так что вам все равно придется уйти на кухню!
Отдав нам с Ангелом это беспардонное указание, Дочь временно удалилась.
Ангел, казалось, ничуть не расстроился и даже выразил на своем лице полное и безоговорочное понимание: что же поделать, коли компьютер – в комнате, а комната – одна. И вдруг спросил:
- А ты не будешь возражать, если я приглашу сюда одного человека, с которым обещал встретиться сегодня вечером. Он ждет моего звонка. То есть я, конечно, могу уйти к нему сам…
- Приглашай, я не возражаю, - кое-как спрятав недоумение, сказала я. – Только хоть скажи, кто он?
- Он – великолепный ударник из города В. И я пригласил его сыграть в нашем завтрашнем концерте, где у этих инструментов – очень важная партия. А кроме того, он – импресарио наших первых гастролей в Испанию. Помнишь, ты о них писала? И не исключено, что он организует оркестру еще какие-нибудь зарубежные гастроли. Тогда я ему сейчас позвоню и выйду встретить, поскольку он впервые в Б.

                5.

- Ты, что, с ума сошла?! – Заорала на меня Дочь, узнав, зачем ненадолго вышел из дома Ангел. – Я не хочу здесь видеть никаких чужих мужиков! Я – в старом халате! Мне что, из-за него теперь переодеваться?!
- Но для маэстро ты же почему-то не переодеваешься?
- Еще чего! – Дерзко заявила Дочь. – Во-первых, он – свой; а во-вторых, я его и как мужчину-то не воспринимаю.
- Ну, вот что! – Разозлилась я. – Это вообще-то моя квартира, и мне унизительно почти всегда принимать маэстро на кухне, когда ты дома. Это не нормально! Но мне было жаль оставлять тебя на весь вечер без телевизора и компьютера. Хотя маэстро бывал у нас не чаще двух-трех вечеров в месяц или даже в два! И я ради твоего удобства почти всякий раз принимала человека, которого любила больше жизни, на кухне! – И я чуть не заплакала.
- Мамочка, успокойся! – Опомнилась Дочь. – Но сегодня мне и правда нужно готовиться к контрольной. А этого гостя мне же не надо встречать. Я просто закроюсь в комнате.
- Честно говоря, - сказала я, - и я бы просто закрылась в комнате, ибо у меня уже нет сил принимать какого-то незнакомца. Надо было отпустить Ангела с миром. Думаю, он бы не обиделся.
- Кто его знает? Он, может быть, не хотел уходить от тебя и решил совместить приятное с полезным, - вдруг неожиданно оправдала Ангела моя девочка.
       Я не стану описывать ни нового гостя, которого Ангел привел на мою кухню, ни пересказывать беседы, которые они меж собою вели, и в которых мне абсолютно не было места. Впрочем, речь меж моими гостями шла, по большей части, об известных дирижерах и музыкантах. То есть информация мне предлагалась преинтереснейшая. Будь я нормальном добром здравии, я даже, наверное, взяла бы в руки записную книжку и много чего полезного для себя бы зафиксировала.
Но, увы, в этот довольно уже поздний час я ничего кроме головокружения и неимоверной усталости не ощущала. И искренне желала только одного: чтобы оба моих гостя, наконец, наговорились и пошли бы себе с богом…
- А ты знаешь, - вдруг с воодушевлением сказал Ангел своему коллеге, - мне, кажется, удалась Юношеская симфония Прокофьева! Я хочу, чтобы ты послушал хоть один короткий фрагментик.
- С удовольствием, - ответствовал коллега.
- Помнишь, вальс-скерцо? – Обратился Ангел уже ко мне. – Он звучит всего минут десять. Найти его и позови нас.
Послушным, хоть и слегка удивленным роботом я поплелась в комнату и сказала Дочери, что мы хотим несколько минут послушать музыку.
- Не-ет! – Отчаянно зашипела Дочь. – Обойдетесь! Неужели я теперь должна ВСЕ ЭТО собирать с дивана из-за того, что этому гусю захотелось музыку послушать?! Нет уж – в другой раз! У меня завтра контрольная!
  В комнате и впрямь царил книжно-тетрадный бардак, а у меня уже совершенно не было сил указывать Дочери на ее истинное место в нашем домашнем мироздании и напоминать библейскую истину о почтении «к отцу твоему и матери твоей».
- Кажется, нам не удастся послушать музыку, - вернувшись в кухню, сообщила я своим гостям. – Подготовка к контрольной в таком разгаре, что в комнате даже сесть некуда. Может быть, ТЫ попробуешь убедить мою Дочь прерваться на десять минут? – Обратилась я к Ангелу.
- Да ладно, не стоит, - как бы даже и равнодушно произнес Ангел. – Не так уж это и важно в сравнении с контрольной.  Мы все учились понемногу… Да и тебе уже пора отдыхать. Прости, если мы тебя утомили, - и Ангел решительно встал с дивана, а вслед за ним – и его гость-коллега.
Пока они оба одевались в прихожей, Ангел весел насвистывал какую-то мелодийку, а на прощанье, уложив в сумку злополучную кассету, не забыл поцеловать меня в щечку. И они ушли…
               
                6.

Вздохнув с искренним облегчением, я медленно побрела на кухню, убрала со стола посуду и остатки еды, а затем села по своему обыкновению в любимый тесный уголок с сигареткой и заворожено-бездумно уставилась в приятнейшую, пушистую от снега, теплую черно-синюю темь за окном, уютно высветленную кругами фонарного света.
Мне было так покойно и хорошо, что я безо всякого сомнения даже подумала о том, что завтра же утром мои сердечные мучения закончатся. Подумала – и вдруг ощутила, что мою душу захлестывает волна какого-то, покуда мне непонятного страха! Что это? Откуда? Почему? Ведь мы с Ангелом (а затем и с его коллегой) провели хоть и не праздничный, но вполне приятный, хороший вечер!
И мысль моя (хоть и усталая, но быстрая) бросилась кропотливо исследовать каждое мельчайшее событие и слово нашей с Ангелом встречи. И когда она (мысль) добралась до самого конца, до ангельских слов о неважности музыки и важности контрольной, я все поняла!
Я поняла, что, кажется, до смерти обидела Ангела, который, похоже, привел ко мне своего коллегу именно затем, чтобы тот услышал гениальную ангельскую интерпретацию Прокофьева! О Господи, но как я могла догадаться об этом?! Почему Ангел честно не сказал мне о своем намерении? Да еще и весело посвистывал в прихожей…
Я живо представила себе, как Ангел, давясь своей обидой, по-актерски бесстрастно извинился перед своим коллегой и как его наверняка душит злость. Ибо ему, богоравному, дали понять: он теперь не главное лицо в моем доме; что его в глазах, возможно, нужного ему коллеги столь беспардонно унизили! И вина за это унижение лежит на мне – якобы ангельской «подруге»; ведь именно так отрекомендовал меня Ангел своему ударнику-импрессарио по телефону. А подруга взяла, да и вонзила нож в спину!..
И тогда, конечно же, неимоверная жалость к обиженному Ангелу охватила мою (черт бы побрал ее чувствительность!) душу и потекла из глаз солененькими струйками. Но плакала я не только по Ангелу, но и по себе самой – по невесть когда свершенной родительско-педагогической ошибке: я не сумела научить свою Дочь уважать мою личную жизнь (какой бы странной и ей противной она ни казалась), мои достижения и проблемы, мой распорядок дня, наконец!
Все! Сейчас я пойду в комнату и скажу ей все, что о ней думаю! Но не успела я подняться с жесткой своей табуретки, как в кухню как будто на звук моих мыслей тихонько и виновато вошла моя Дочь.
- Мамочка, прости меня, пожалуйста! – С искренним сожалением и сочувствием сказала Дочь. – Я вдруг поняла, что я была неправа. Но почему, почему ты сама не настояла?
- Как я могла настаивать на чем-то, когда ты так злобно шипела, что я просто испугалась возможного скандала! – Воскликнула я сквозь слезы. – И вообще ты вела себя так, как будто в гостях у меня  - не интеллигентные, отчасти выдающиеся и совершенно трезвые музыканты, а компания пьяных бомжей! Господи, как же ты меня унизила! А я – маэстро! Мне теперь придется звонить ему и за нас с тобой извиняться!
- Может быть, ты ему лучше завтра позвонишь, когда он немного остынет? – Неуверенно предложила Дочь.
- Или еще больше себя накрутит? Нет уж, я позвоню ему прямо сейчас. А может быть, он вовсе и не обиделся? И мы все это себе придумали?
Да-да, безусловно, придумали! – Ухватилась я за спасительную мысль. – Конечно же, Ангел – человек более чем взрослый и вполне разумный – не мог обидеться на такую ерунду! А значит, мне не о чем беспокоиться! Сейчас я позвоню Ангелу – и мы вместе посмеемся над моими «страхами»!
- Привет! – Сказала я Ангелу почти что весело. – Надеюсь, ты успешно дошел до дома?
- А что со мной могло случиться? – Ответил мне Ангел столь враждебно-отчужденным тоном, что мне сразу стало ясно: вышеупомянутый страх вовсе не напрасно посетил мою душу. Но отступать было некуда…
- Ну, тогда я пожелала бы тебе спокойной ночи, - не слишком уверенно сказала я, - да только мне совсем не нравится твой тон. Неужто ты обижен на неувязку с вальсом-скерцо?
- Обижен?! – Язвительно-ледяным голосом, готовым сорваться в крик, вопросил Ангел. – Обижен?! Да я смертельно ОСКОРБЛЕН! Никто и никогда в моей жизни ТАК меня не оскорблял! И для меня полная неожиданность, что это случилось именно в ТВОЕМ доме! Какое-то НИЧТОЖЕСТВО посмело не выполнить мою маленькую просьбу!
- Постой! –  Прервала я Ангела, чуть живая от страха и боли. – Кто это – «ничтожество»?
- Как кто?! – Ангел возвысил голос. – Твоя Дочь, конечно. Ничтожество, которое еще ничего полезного в своей жизни не сделало, посмело МЕНЯ оскорбить!
- При чем тут моя Дочь? – Возмутилась я. – А ты сам? Почему ты заранее не предупредил меня? Почему не дал понять, что привел с собой гостя для того, чтобы угостить его своей музыкой?
- Это вышло спонтанно! –  Почти заорал Ангел. – И я попросил тебя! Полагая, что ты поймешь меня безо всяких объяснений. Но ты не поняла! Так и передай своей Дочери: она – ничтожество! – И Ангел бросил трубку.
Перезванивать разъяренному Ангелу смысла не имело – и я пошла плакать в комнату к Дочери, которой, конечно же, передала ангельское оскорбительное слово, дабы она, переварив его, подумала на досуге о том, что не только испортила мне вечер с Ангелом, но и продемонстрировала гостям свое ко мне неуважение.
Дочь, поначалу вызверившись на Ангела и прокричав в его адрес множество малоцензурных слов, из коих ответное «ничтожество» было самым безобидным, все же потихоньку успокоилась, вновь попросила у меня прощения; а в финале наших бурных разборок даже предложила мне позвонить назавтра Ангелу – и за нее извиниться!
- Вот взяла бы да сама и позвонила, – с легкой ехидцей сказала я Дочери. – Как вполне уже взрослый человек.
- Извиняться перед НИМ я не могу и не хочу, потому что ненавижу его! – Воскликнула Дочь. – А за «ничтожество» - тем более. Перед тобой я виновата, а ему – так и надо! Кто он такой, чтобы лезть в наш монастырь со своим уставом?! Надо его хоть иногда ставить на место! И вообще не надо тебе перед ним извиняться! Но тебе же его жалко!
- Да, увы, жалко! Но не слишком. В данном случае я просто чувствую свою вину за то, что его с твоей помощью обидела.

                7.

Следующим вечером в ангельском гастрольном расписании значился второй концерт, в котором он собирался играть не помню что, и идти на который я не собиралась.
Не стану скрывать, что утром того концертного дня я была (плюс к сердцебиению) столь сильно угнетена нелепостями вчерашнего вечера, что, конечно же, наплакала небольшую плошку слез.
Господи, ведь он был так рад вновь увидеть меня – и все равно превратил нашу встречу в дурацкую драму абсурда! А впрочем, - утешала я себя, - чего еще можно было ждать от истероидного, патологического психа, садомазохиста и самовлюбленного эгоиста?! Тем более  что на этот раз я перед ним была действительно виновата. Хоть и не слишком велика была вина моя…
- Тебе не за что извиняться, - подтвердил мне Ангел ржаво сухим, но отнюдь не ледяным голосом, когда мой звонок вытащил его из послерепетиционной дремы. – Меня обидела твоя Дочь!
- Но воспитала-то ее я, - возразила я Ангелу. – А значит, я и виновата во вчерашней ситуации. И ты, кстати, тоже! 
- Я?! – Изумился Ангел.
- Ну, да, ты! – Воскликнула я уже почти спокойно, ибо осознавала свою правоту. – Почему ты попросил меня найти для вас этот «вальсок» так небрежно и ненастойчиво? Почему не дал понять, что для тебя это так важно? Ведь ты же прекрасно знаешь, что я нездорова. У меня жутко кружилась голова, ваши речи я слышала будто сквозь вату и потому не смогла понять твое намерение с полуслова. Помнишь, ты когда-то жаловался на музыкантов за то, что они не понимают тебя с первого раза? И тогда ты, кстати, отчасти укорял себя: за неумение выразить свое намерение так доходчиво, чтобы тебя поняли…
- Возможно, ты и права, - не слишком охотно, но вполне уже добродушно ответил Ангел. – Извини мою вчерашнюю резкость – и закроем эту тему. А на мой концерт ты, как я понимаю, не придешь?
- Скорее всего, нет, - сказала я с сожалением, - ибо вчерашний вечер не прибавил мне ни сил, ни здоровья.
- Ну, может, музыка тебя взбодрит! Подумай, еще есть время… - Не оставил стараний маэстро…
Настроение мое после этого примирительного разговора с Ангелом значительно поднялось. И хоть на концерт я все же отправиться не рискнула, зато проплавала весь вечер в головокружительном счастливом тумане, который, казалось, сулил мне новый расцвет наших отношений с Ангелом, которому, похоже, так недоставало все это время нашего былого плодотворного общения! А главное: нам с Ангелом удалось-таки закрыть тему вчерашнего глупого раздора. И значит, через пару месяцев, в начале мая, ангельская нога вновь переступит порог моего дома!
Ах, если бы я могла предположить тогда, что из якобы честно закрытой темы Ангел все же сделает некие, для меня отнюдь не благоприятные выводы, которые станет к тому же претворять в жизнь, променяв общение со мной на вечера в гораздо более комфортабельных условиях…
 
               
               
                Глава шестая
                Волшебная гора
               
                1.

  Конечно же, это было простое совпадение, но именно на другое утро после отъезда Ангела, я впервые за предыдущие полмесяца проснулась отнюдь не ранним утром безо всякого намека на сердцебиение! Я недоверчиво нежилась в постели и испытывала такое восхитительное облегчение, как будто чья-то добрая рука убрала с моей души и тела огромную и тяжеленную чугунную плиту.
Произведя несложные подсчеты, я поняла, что, наконец, пришел день, когда, согласно инструкции, вступили в действие те самые таблеточки, которые были призваны облегчить мое кризисное дамское состояние.
В утреннем разговоре с Гармонией я даже выразила сомнение в том, следует ли мне теперь (причем, прямо завтра!) ложиться в больницу: ведь изо всех страшных симптомов у меня остались одна только слабость да не слишком рабочая голова.
- Поздно пить боржоми… - Весело ответила Гармония. – Я, значит, приготовила для тебя койку в двухместной палате, а ты будешь долечиваться дома? Нет, так не пойдет! Во-первых, на работу ты завтра все равно выйти не сможешь. Или сможешь?
- Нет, кажется, не смогу, - вздохнула я.
- А во-вторых, тебе необходимо обследоваться, потому что похожие симптомы могут давать разные болезни… И вообще пора в твоем возрасте серьезней относиться к своему здоровью!
- Все, вы меня уговорили! – Воскликнула я. – И я даже, кажется, предчувствую, что потом скажу вам за вашу заботу большое пионерское спасибо!
Так оно и вышло. Ибо  та пара недель, которые мне пришлось провести в больничной палате, оказались для меня желаннейшим отдыхом от ВСЕГО НА СВЕТЕ: не только от изнурявшей меня газетной рутины, но и от всех домашних забот, от ежедневных и, увы, неизбежных конфликтов с Дочерью, с которой нам (по причине весьма ограниченного жизненного пространства и вопиющего несовпадения биологических и иных ритмов) все труднее и труднее становилось жить под одной крышей.
Тем более что обе мы, пока я жила в деревушке, успели вкусить все радости раздельного существования. Ах, как нежно любили мы друг дружку в письмах и телефонных разговорах! Вспоминая об этих трепетных аудио-эпистолярных отношениях, я не единожды за два этих месяца, отделявших мою «новую старую жизнь» от деревенского бытия, пожалела о том, что, уверовав в знаки и озаботившись судьбой моего романа, не стала дожидаться другой, покуда неизвестной  работы, которую мне непременно предложили бы в деревушке…
               
2.

Однообразие и жесткое структурирование больничной жизни ничуть меня не угнетало. Ибо, этот, изо дня в день повторявшийся порядок «событий» (градусник утром и днем, обследование, завтрак, капельница, обед, тихий час, время для визитов, ужин…), напротив, наполнял мою жизнь, казалось, самым высшим смыслом.
Раздумывая в полудреме тихого часа об этом удивительном феномене, я отнюдь не впервые осознавала, что самая большая ценность на свете – это твое собственное здоровье. Ибо нездоровый – кому ты нужен?! Кто оценит твое, например, служебное рвение задним числом, когда ты, надорвавшись, как загнанная лошадь, получишь смертельную пулю в лоб?!
Это, во-первых. А во-вторых, тщательно исследуя свою жизнь с того момента, как стала матерью, я, как ни тщилась, не могла припомнить ни одной приличной ситуации, когда бы я заботилась, в первую очередь, о себе любимой. О Господи, ведь даже заходя в магазин за продуктами, я сначала думала о … своей лохматой собаке (мир ее праху!), потом – о Дочери, и лишь затем – минимально! – о себе. И потому, например, мой женский гардероб всегда был очень скуден.
  «Ты не любишь себя», - часто говаривали мне мои подруги. На что я всегда с досадой отвечала, что на любовь к себе у меня нет ни времени, ни денег, ни помощи со стороны! Ведь оба моих родителя давно покинули этот свет, а у лиц противоположного пола (включая моего собственного отца, который ушел на вечный покой вторым по счету) я НИКОГДА не вызывала желания оказать мне помощь. Очевидно, я всегда казалась этим лицам не по-женски сильной и самодостаточной. Или это сам Господь Бог так организовал мою жизнь, чтобы я едва-едва сводила концы с концами. В наказание или назидание за что-то, мне пока неведомое...
Итак, однообразные больничные дни мои были наполнены раздумьями и высшим смыслом (я, наконец-то, заботилась исключительно о себе самой!) и отнюдь не тянулись липкой резиной, а, напротив, летели невероятно быстро. Однако сей феномен – «чем однообразней – тем быстрей» - меня нисколечко не удивлял, ибо я хорошо помнила его (феномена) описание, благодаря огромному двухтомному роману многочтимого мною Томаса Манна.
Роман назывался «Волшебная гора», порекомендовал мне его, естественно, Ангел; а речь в романе шла о неком загадочном санатории для людей с легочными заболеваниями (причем, слова «туберкулез» или чахотка» там, кажется, не упоминались).
О, с какой кропотливой и слегка ироничной тщательностью описывал Манн эту, казалось бы, скупую своим однообразием санаторную жизнь главного героя романа Ганса Касторпа, неоднократно подчеркивая в своем длиннейшем повествовании эту парадоксальную связь между однообразием и быстротечностью.
Справедливости ради замечу, что это была отнюдь не единственная мысль немецкого романа, который Ангел порекомендовал почитать мне в ту самую гастроль, когда он признал меня едва ли не самой главной частью его жизни, а через пару месяцев привез в мой город Новую Елену…

                3.

Помню, я тогда очень долго искала этот роман по друзьям и знакомым – и нашла его только в главной б-ской библиотеке. А, найдя, изумилась! Ибо первый том «Волшебной горы» был зачитан едва не до дыр несколькими поколениями студентов, а второй был девственно не листан! Да уж, подумала я тогда, мало кто способен выдержать эту нарочитую и как будто слегка ехидную тягомотность великого немецкого писателя.
Ибо во втором томе Манн (с неподражаемой скрытой иронией) принимался погружать читателя в мельчайшие подробности всех тех наук, которые, воспользовавшись больничным досугом, принялся с остервенением грызть Ганс Касторп (эта фамилия в переводе с немецкого, кажется, означает «простак»).
Таким похвальным образом герой пытался сублимировать свою неразделенную страсть к некой, весьма экстравагантной в поступках и образе мыслей прекрасной даме, которая, кажется (последние пять страниц  были кем-то вырваны), подарила в конце первого тома бедному Гансу ночь неистовой любви. А потом исчезла со страниц романа до конца второго тома! Чтобы затем вернуться на Волшебную гору с новым любовником и заставить беднягу Ганса с ним подружиться. И Ганс из-за одного лишь удовольствия сугубо платонически созерцать свой предмет послушно взял на себя роль друга своего соперника!
Так вот зачем, наверное, Ангел порекомендовал мне в разгар моей любви к нему приобщиться к таинственной «Волшебной горе»! Конечно же, Ангел наверняка ассоциировал себя с этой непредсказуемой и престранной героиней – так же, как когда-то надевал на себя, ради литературно-музыкальной композиции, роль злосчастной и начисто лишенной дара истинной любви испанской красотки Кармен! А значит, Томас Манн был призван как бы предупредить меня о возможности внезапного появления соперницы, которое мне надлежало принять как должное, как некий артефакт. Принять – и, свернув шею одуревшей было от счастья надежде, смириться с ангельской «прихотью».
Но, увы, этот гипотетический ангельский мотив я услышала только сейчас – в больнице! А в ту чудесную, полную восхитительно спокойного ожидания Ангела весну я читала «Волшебную гору» просто ради умственного удовольствия. Да еще и гордилась своим долготерпеливым общением с «тягомотным» Манном и надеялась на то, что «Волшебная гора» - это некая метафора, символизирующая наше с Ангелом светлое будущее. Господи, какой же патологической идиоткой делала меня моя безумная любовь к Ангелу!..
И однако же сочувствующий мне читатель ошибется, если подумает, что обо всем вышеописанном я, возлежа на больничной койке, только и думала. Вовсе нет. Воспоминания об Ангеле и о Манне на самом деле посетили меня лишь единожды – в один из «тихих часов». Посетили – и больше не возвращались.
Ангелу не было места ни в мыслях моих, ни в сердце. Я наслаждалась покоем, заботой и трепетной любовью к самой себе. Я холила это приятнейшее новорожденное чувство, лелеяла его и воспитывала, ежедневно уверяя себя в том, что больше, чем я сама, никто меня любить не сможет и не станет. Разве лишь Господь Бог…

                4.

В самых последних числах марта я вышла, наконец, на свою службу. И, несмотря на останки слабости, в настроении пребывала весьма приподнятом. От того, во-первых, что в моем организме не было обнаружено никаких страшных нарушений – за исключением моей пожизненной вегето-сосудистой дистонии, обострявшейся либо из-за наших резко континентальных погодных экзерсисов, либо на почве весьма неустойчивого (лабильного) состояния моего траченного жизнью древа нервной системы.
А во-вторых, март в этот год выдался расчудесно-весенним. И даже в полусумеречные, не осиянные солнцем денечки снег неумолимо серел, таял и улетал невидимым паром в поднебесье, воздух как-то по-особому, многообещающе благоухал – и в душе моей поэтому царили тишь да покой: как будто из глубочайшего черного колодца преисподней меня, наконец-то, выпихнули на белый свет, в котором к тому же больше не было длиннющей, выматывающей душу сибирской зимы…
- Только не вздумай делать мне никаких подарков, - решительно и твердо заявила мне Гармония, когда я, вернувшись из больницы, сказала, что даже не знаю, как отблагодарить ее за то, что она организовала мне столь необходимую жизненную передышку. – Я ничего от тебя не приму. Хотя бы потому, что сделать это для тебя мне ничего не стоило. Давай-ка лучше приходи ко мне в гости как-нибудь вечерком.
- Обязательно приду, - сказала я не слишком решительно, ибо, если помнит читатель, вечерние выходы из дома были связаны для меня исключительно с работой. – Как только справлюсь с остатками слабости.   
- Это пройдет очень скоро, - заверила меня Гармония. – Как только ты войдешь в свой рабочий ритм.
И снова Гармония оказалась права. Однако стоило лишь мне ощутить себя вполне пригодной к дальнейшей жизни и полезной (ой, полезной ли?) деятельности, как в моей, освободившейся от мыслей о здоровье голове вдруг вновь прочно поселился Ангел.
С одной стороны, в этом не было ничего удивительного, ибо совсем скоро, в начале мая, Ангелу предстояло явиться в Б., о чем мне почти ежедневно напоминал филармонический листок с репертуарным планом, то и дело мелькавший перед моими глазами, когда я рылась в бумагах на своем рабочем столе.
Но была и другая сторона… Обретя относительное телесное здоровье, я вдруг почувствовала, что в моей душе по-прежнему есть место для любви к Ангелу. Место для нее было и раньше, в деревушке, но там его занимал не сам Ангел, а лишь взращенный мною и мне послушный ОБРАЗ Ангела, который доставлял мне одну лишь чистейшую радость и не причинял боли…
А сейчас Ангел в моей душе был отчаянно живым существом с известным прошлым и непредсказуемым будущим. И потому неудивительно, что я принялась то и дело бережно перебирать самые приятные и волнующие воспоминания о нашей первой встрече – и испытывала острое счастье оттого, что совсем скоро я вновь увижу Ангела.
Но, бесстрастно констатировала голова, в этой моей, возродившейся из пепла, обновленной любви не было ни грана болезненной одержимости: я не умирала, как прежде, от нетерпеливого ожидания и бесплодной надежды и не пыталась предположить, как поведет себя Ангел в эту грядущую весеннюю гастроль.
Какая все же это странная штука – моя любовь к Ангелу! Почему, скажите на милость, она никак не хочет успокоиться навеки? Неужто из-за Музыки, которая до конца дней моих будет напоминать мне об Ангеле? Или виной всему – мой недописанный роман, который требует, чтобы я любила Ангела до тех самых пор, пока не поставлю на последнем листке бумаги  финальную точку. Или многоточие…
И вот что еще интересно: настиг бы меня этот нежданный рецидив любви, если бы я не вернулась в Б. и не увидела Ангела воочию, не услышала бы его победный, подобный «брачному крику марала» голос, возопивший ликующе: «Ты пробудилась!», не оказалась бы заключенной в крепчайшее кольцо ангельских крыльев, не ощутила бы своей ладонью целительные токи, струившиеся из ангельских перстов, и не слилась бы с Ангелом, хоть и бестелесно, в единую плоть под музыку Прокофьева?!
Да, - столь же бесстрастно констатировала моя голова, - не проживи ты вместе с живым, а не иллюзорным Ангелом этот малюсенький (всего в три визита) кусочек жизни, твоя любовь преспокойно продолжала бы лежать в архиве твоей души закрытым файлом. Но пришел Ангел, нажал на отнюдь не музыкальную клавишу «enter» - и твой любовный файл с готовностью распахнулся. Увы  мне? Или о радость?..

                5. 

Но как бы то ни было, а мой нежданный рецидив не доставлял мне ни печали, ни тем более страданий. Кажется, я была даже рада тому, что снова люблю Ангела – и это наверняка поможет мне наполнить мой роман, который я, наконец, вновь принялась писать по выходным, по-настоящему живыми эмоциями, ибо теперь я могла не только вспоминать о них, но и вновь их ощущать!
Да только вот беда! Я, кажется, теперь не смогу, как прежде, обсуждать метаморфозы моей любви ни с Поэтом, ни с Философиней, ни тем более с Астрологиней. Во-первых, потому, что во времена оны я изрядно измотала их всех своими страданиями. А во-вторых, все они искренне и радостно уверовали в то, что я, наконец, освободилась от Ангела.
Поэт, конечно же, поймет меня, но наверняка расстроится, а Философиня с Астрологиней – и расстроятся, и не поймут. Астрологиня, пожалуй, даже впадет в дружеский гнев и едко скажет нечто вроде того, что в моем возрасте пора бы уже уметь управлять своими чувствами. Как будто это возможно – управлять любовью, которая тем и страшна, что сваливается на твою голову безо всякого предупредительного письма и почему-то не уходит по-английски. Или, хуже того, застревает, как в моем случае, вечной занозой в душе!
А впрочем, мои четыре года любовных метаморфоз – ничто в сравнении со страданиями Надежды фон Мекк по Чайковскому, который длились не менее полутора десятков лет; или с длительной неразделенной любовью Бальзака к польской графине Эвелине Ганской, которая, как выяснилось, любила в нем не человека или мужчину, а только лишь великого писателя!
Ну, и что это за беда такая? – Возможно, удивится мой верный читатель. Разве нельзя любить молча, в тряпочку, как делают многие, и никого в свои любовные чувства не посвящать?! Конечно, можно, мой читатель, и даже необходимо любить именно так – молча и в тряпочку, дабы не распылять понапрасну энергию своих чувств и не грузить друзей своими переживаниями.
Наверное, я так бы и делала, если бы Ангел жил со мной в одном городе и меж нашими встречами не было бы столь долгих разлук, в продолжение коих я вела со своими друзьями нескончаемые разговоры об Ангеле для того, чтобы создавать для себя иллюзию постоянного присутствия Ангела в пространстве города Б.
А кроме того, я так и не научилась разгадывать непредсказуемости ангельского характера самостоятельно, без посторонней помощи! Ибо актерствующих садомазохистов и дон-жуанов в одном лице я никогда, до явления Ангела, в своей женской жизни не встречала!
И потому в один из приятнейших апрельских вечеров, когда до очередного явления Ангела оставался примерно с десяток дней, я, наконец, отправилась в гости к Гармонии, окончательно решив посвятить мою новую подругу в свои любовные тайны. Я ехала в медленном автобусе и, перелистывая воспоминания, обдумывала, как мне успеть за один лишь вечер описать события и чувства полного греховной одержимости фрагмента моей жизни.
А еще я надеялась, что беспристрастно (без неприязни к Ангелу, которую испытывали все мои друзья) выслушав мой рассказ, Гармония выскажет приятное моему сердцу предположение. О том, что Ангел, возможно, любил и до сих пор любит одну лишь меня, но просто боится дать волю своим чувствам и тем более соединить их с моими, ибо тогда ему будет нечем творить музыку…   

                6.

В сравнении с моей, давно уже мечтающей о ремонте, квартиркой обитель Гармонии показалась мне настоящим «храмом» домашнего уюта. А как хороши были маленькие, с любовью уложенные горочки из разнообразных (в том числе и полудрагоценных) камешков, которыми Гармония искусно украшала свой быт!
Совершив экскурсию по квартире Гармонии и выразив искреннее восхищение ее талантом к искусству домоводства, я согласилась с моей хозяйкой, что провести этот вечер нам лучше всего на кухне, ибо обе мы – заядлые курильщицы. А курит Гармония (так же, как, впрочем, и я) только на кухне…
- Хорошо, что мой супруг в командировке. Не то он непременно прочел бы нам лекцию о вреде курения. А если мы с тобой еще и водочки выпьем, - весело сказала Гармония, - дым будет коромыслом!
- Это точно! – Развеселилась я, подумав, что под водочку мне будет гораздо легче признаваться Гармонии в своих тайных чувствах.
Теперь я вряд ли с точностью припомню «сакраментальную» фигуру нашей беседы, за которую я уцепилась, чтобы плавно и естественно приступить к своей «исповеди». Скорее всего, это был мой роман, о котором я упомянула в связи с похвалами Гармонии в адрес моих журналистских опусов.
Думаю даже, что я начала свою «исповедь» с мистического феномена – со странной связи между написанным словом и реальной жизнью; и предположила, что именно мой, посвященный музыке роман и «притянул» ко мне ее, Гармонию, в критический момент моей жизни.
Гармония с сочувствием, но и с маленькими ироническими шпилечками выслушала мой вдохновенный рассказ, но выводы из него сделала, увы, отнюдь для меня неутешительные. Гармония усомнилась даже в том, что Ангел вообще испытывал ко мне хоть какие-нибудь, даже самые минимальные человеческие чувства!
- Ты, наверное, помнишь хотя бы по фамилии дирижера Ц.? – Спросила меня Гармония. – Судя по твоему рассказу, он похож на маэстро А. как две капли воды. Он тоже был родом из столиц. Правда, в Б. работал безвыездно несколько лет  и был, мне кажется, также талантлив и эрудирован, как маэстро А. И к тому же чертовски красив! И гордыня у него была неимоверная, а уж любовниц – не перечесть! Впрочем, на моей подруге – виолончелистке оркестра – Ц. женился, а через пару лет бросил ее и уехал из Б. Ох, как долго она страдала! Но пока они жили вместе, я часто у них бывала и этот мужской тип подробнейшим образом изучила. И поняла, что все эти непризнанные гении – самовлюбленные павлины, не способные любить никого, кроме себя самих. И потому мне ТАК жаль тебя! И за что, что ты уже пережила; и за то, что тебе, возможно, еще предстоит перенести.
- То есть вы совершенно уверены, что маэстро никогда ничего ко мне не испытывал и его интересовало только мое перо? – Слегка обидевшись на Гармонию за ее непререкаемую прямоту, спросила я.
- Да, почти уверена, - не сжалилась надо мной Гармония, но, сделав паузу, прибавила: - Хотя, я думаю, что маэстро очень ценил в тебе равного ему собеседника, и ему наверняка было и будет приятно проводить с тобой вечерок-другой. Но на большее ты вряд ли можешь рассчитывать.
- Да я в общем-то и не рассчитываю, - ответила я. – Тем более теперь, когда у него есть Новая Елена. Да и чувства мои не так уж сильны. И, надеюсь, они совсем исчезнут, когда я допишу свой роман.
- А когда ты его допишешь? – С неподдельным интересом спросила Гармония. – Я очень хочу его почитать.
  - Допишу через год-полтора – не раньше, - вздохнув, ответила я. – Но у меня есть распечатки нескольких первых глав.
- Ну, тогда я, если можно, забегу к тебе на днях! – Воодушевленно воскликнула Гармония.
- И станете моей второй, после Поэта, читательницей! – Воскликнула я, с удовлетворением ощутив, что интерес Гармонии к моему труду разбудил в моей душе писателя, который почти уничтожил влюбленную даму, а вместе с ней и чувство обиды на Гармонию за то, что она не обнаружила в незнакомом ей маэстро А. никаких обнадеживающих чувств ко мне…
И действительно буквально через день Гармония взяла у меня фрагмент романа, а еще через неделю в самых высоких словах и выраженьях воспела во мне писательницу! И даже впала в комплекс собственной неполноценности!
- Какая же ты умная! – Воскликнула Гармония. – Наверное, тебе ужасно скучно со мной общаться обо всякой ерунде: болезнях, моих уроках, дурацких книжках…
- Боже, откуда у вас столько комплексов? – Расхохоталась я. – С вами интересно говорить обо всем! А этот якобы мой ум в романе – он не совсем мой. Это частички Высшего Разума, который, я надеюсь, водит моей душой. Хоть вы в Высший Разум и не верите. Но ведь в жизни я не совсем такая, как в романе?
- Да, поэтому я и была ошеломлена, – ответила Гармония.
- Так что придется вам поверить в Высший Разум, который помогает всякому творцу…

                7.

Но зато в эти, благоухающие близким летом апрельские денечки меня неожиданно обнадежила и даже одарила сочувствием (как влюбленную даму, а не как писательницу) одна моя приятельница из столиц, появлявшаяся в Б. с непредсказуемой периодичностью…
В моем далеком столичном студенчестве она занималась фарцовкой. Потом, когда так называемый социализм и коммунистическая идеология в нашей отчизне в одночасье рухнули, приятельница сделалась успешной бизнес-вумен, а затем, по неизвестным мне причинам, взалкала эзотерических знаний и вступила в ряды одной всемирной секты индуистского толка, именовавшей себя Духовным Университетом.
В первый год моего странного романа, примерно через неделю после  нашего с Ангелом ошеломительного эротического соития, Индуистка (так я буду ее называть) приехала в Б. не только за тем, чтобы навестить престарелых своих родителей. Нет! Она приехала с тайной миссией – заложить в «малодуховном Б.» основы для создания филиала своей секты.
И потому в мой дом Индуистка пришла вовсе не ради старого знакомства и приятной беседы, как это бывало раньше. На сей раз Индуистку интересовал главным образом мой журналистский статус. Иначе говоря, она хотела (и не скрывала этого), чтобы я помогла ей пропиарить в моей газете и этот ее Духовный Университет, и смутные основы его философии, главный постулат коей состоял в том, что «человек должен умереть для этого мира».
Понятно, что это была «высокая духовная» метафора. Однако двадцатилетняя дочь Индуистки, увлеченная матерью в эту сатанинскую секту, восприняла метафорический постулат однозначно -  и в один не прекрасный день самовольно ушла из жизни…
- Я не могу призывать людей стать равнодушными к жизни и к своим близким, - сказала я тогда Индуистке. – И потому вряд ли смогу тебе помочь.
Но это  я сказала лишь к концу нашей беседы, в процессе коей Индуистка так загрузила меня своей «новой философией», что у меня явственно поехала крыша, и я мечтала только о том, чтобы моя гостья поскорее оставила меня в одиночестве.
А из всех монологов Индуистки мне запомнилось лишь то, что она все время твердила о некой высшей ЧИСТОТЕ, к которой все мы, «живущие в омерзительной грязи», должны непременно устремиться. Впрочем, Индуистка искренне восхитилась стройностью моей фигуры, заявив, что внешне я достигла идеала ЧИСТОТЫ.
Но зато, узнав, что я пребываю в состоянии любви, Индуистка не на шутку разгневалась и со страстью заявила, что любовь (тем более, эротическая) – «это грязь, грязь, грязь!»

                8.

Каково же было мое удивление, когда на этот раз Индуистка, по-прежнему обряженная в пестрые шароварчики и замотанная мятым белым шарфиком, едва ли не первым делом участливо спросила меня, как продвигаются мои отношения с маэстро А.!
Не вдаваясь в излишние подробности, я с превеликим удовольствием рассказала Индуистке почти все то, во что пару дней назад посвятила Гармонию, завершив свое повествование тем прискорбным фактом, что, кажется, вновь ощущаю чувство любви к маэстро А. Хоть и не столь безумное, как прежде, но все же, наверное, чреватое теми гипотетическими страданиями, которые мне может причинить упомянутый маэстро.
- А знаешь, что мне больше всего понравилось из твоего рассказа? – Вопросила Индуистка. – То, что вы не называете друг друга по имени! Это означает, что вы общаетесь на уровне душ! А это – самый высокий и самый глубокий уровень общения! Неудивительно, что у тебя все это так долго длится. Похоже, что маэстро А. – главный мужчина твоей жизни! И никто другой тебе его заменить не сможет.
- Сейчас, во всяком случае, мне именно так и кажется, - вздохнула я.
- Но тогда ты должна приложить все усилия для того, чтобы вы стали парой, - убежденно сказала Индуистка.
- Да я и так уже столько слез пролила, обращаясь к Господу с просьбой или соединить нас, или сделать так, как ему угодно. Лишь бы избавить меня от страданий. Но Господь, кажется, не слышит меня или вовсе от меня отвернулся. А впрочем, с некоторых пор я даже перестала к нему обращаться!
- Так вот в чем твоя ошибка! – Воодушевленно воскликнула Индуистка. – Разве ты не знаешь, что перед Космосом или, если тебе так удобнее, перед Господом нельзя ставить альтернативную задачу?
- Впервые слышу и никогда об этом не думала… - Растерялась я.
- Вот и напрасно! – Торжествующе сказала Индуистка, видимо, обрадовавшись уместной возможности одарить меня новыми знаниями. – Ведь есть очень простой и действенный способ. Ты четко формулируешь задачу. Например, так: «Я хочу, чтобы этот мужчина всегда, до самой смерти был рядом со мной!» Ты концентрируешь все свои духовные силы, посылаешь эту задачу в космос – и космос начинает работать на тебя! Это испытано и проверено. Именно этим способом я и привлекла к себе одного итальянца – и год назад вышла за него замуж.
-  Как «замуж»? – Изумилась я. – Для вас же любовь и секс – это грязь!
- А между нами и нет никакого секса, - ответила Индуистка.- Отношения у нас – чисто духовные. Он тоже член нашего Духовного Университета – у нас же во всех странах мира есть филиалы. И потому никаких проблем с ЭТИМ у нас нет. К тому же мы и не живем все время вместе, а регулярно ездим друг к другу в гости, общаемся по телефону или Интернету. И это, поверь мне, самые лучшие отношения с мужчиной в моей жизни! Хотя, скажу тебе честно, - странно хихикнула Индуистка, - один раз, в самом начале наших отношений, я его все-таки в постель затащила!
- То есть вы запятнали свою чистоту грязным сексом и нарушили ваши каноны? – Ехидно спросила я.
- Ну, это было всего один раз, - спокойно ответила Индуистка. – Уж очень мне хотелось проверить, жива ли еще во мне женщина?! Но потом мы с ним совершили совместную медитацию и, надеюсь, получили прощение. А иначе Космос не стал бы мне помогать, когда я к нему через некоторое время обратилась со своей просьбой.
- Потрясающе! – Воскликнула я. – Не знаю, что будет завтра, но сейчас мне очень хочется последовать твоему примеру. Потому что я ведь действительно в свое время просто издергала Господа: то «дай мне его», то «убери из моей жизни», то «решай сам». А Он, возможно, ждет от меня однозначной, четкой просьбы!
- Вот именно! – Подтвердила Индуистка и вдруг спохватилась: - Ой, я же не сказала тебе самого главного: делая ставку на конкретного человека, ты должна сказать Космосу (или Господу), что ты ОТРЕКАЕШЬСЯ до конца жизни от всех других возможных мужчин! То есть ты должна отдавать себе отчет в том, что больше НИКОГО, кроме этого человека, в твоей жизни НИКОГДА не будет.
- И ты отреклась? – Потрясенно спросила я.
- Да, конечно, - спокойно ответила Индуистка. – И нисколько об этом не жалею.
- Вот это поворотец! – Испуганно воскликнула я. – Ведь это же страшно: взять и запрограммировать свое будущее. Не думаю, что я к этому готова, и что это не противоречит нашим христианским принципам. Как-то все это противоестественно и сильно смахивает на колдовство, присушку, приворот. А в роли колдуньи придется выступать мне самой.
- При чем здесь колдовство? – Искренне удивилась Индуистка. – Ведь ты же к Господу будешь обращаться!
- Ох, не знаю…- Задумалась я.
- В общем, ты не спеши, - сказала Индуистка, - хорошенько все обдумай – и уж тогда решай, как тебе поступить. Потому что ведь это действительно большая ответственность – обречь себя до конца дней своих на жизнь с выбранным тобой человеком. А вдруг через год он станет тебе противен? К тому же твой маэстро – донжуан. И навсегда «притянувшись» к тебе, он не изменит своих наклонностей. И, честно говоря, я не уверена, стоит ли делать ставку на донжуана? Не исковеркает ли он тебе остаток жизни?
- Да-а, - протянула я, - идея и весьма заманчивая, и очень страшная. Но почему-то мне все же хочется попробовать. Хотя бы за тем, чтобы проверить реакцию высших сил на конкретную просьбу. Но сначала я посмотрю, как будет вести себя маэстро в свою грядущую гастроль.
- А когда он приедет? – Живо заинтересовалась Индуистка.
- Да буквально со дня на день, – ответила я. – И проживет здесь не меньше недели.
- О, так значит, я смогу пойти с тобой на его концерт? – Удивила меня вопросом Индуистка. – Неплохо было бы мне на него посмотреть!
- А ты не заскучаешь от классической музыки? – Усомнилась я.
- Ну что ты! – Воскликнула Индуистка. – Я ее обожаю!

                9.

Не знаю уж, что за странный сдвиг случился в моей голове, но «космическую» идею Индуистки я всерьез обдумывала весь вечер, подогревая себя воспоминаниями о весьма неравнодушных ангельских объятьях и как бы забыв о том, что мы с Дочерью Ангела смертельно оскорбили.
А вдруг, - думалось мне, - я совершенно неправильно строила свои отношения с Ангелом и сама, своими собственными руками, не ведая, что творю,  подтолкнула его к Новой Елене?! А вдруг действительно Господь, если я к нему обращусь, все мои былые и будущие ошибки исправит?
Но, с другой стороны, так уж ли сильна моя нынешняя любовь к Ангелу, чтобы взять да одним махом и зачеркнуть всю свою будущую женскую жизнь? Хотя, кто знает, сколько еще лет мне на этой земле отпущено прожить? И вообще, не обречена ли я Господом либо за грехи свои тяжкие, либо в качестве наказания (которое следует понимать не как духовную порку, а как наказ учиться жить по Его законам) на пожизненную женскую неустроенность? Ведь даже Ангел, как будто узрев Божий промысел,  когда-то осмелился заявить мне, что я «обречена на вечное одиночество»!..
А еще я думала вот о чем: приди ко мне эта эзотерическая информация в пору моей безумной одержимости Ангелом, я бы наверняка, ни секунды не раздумывая, ею бы воспользовалась. Но она (информация) пришла ко мне только теперь, когда химическая формула моей любви приняла иной облик, и мои новые чувства к Ангелу не лишают меня обретенной самодостаточности и не гонят вновь занять свое место в строю неистовых служительниц ангельского гения…
И кстати! Об этом «космическом» методе наверняка должна была бы знать Астрологиня! Но почему же тогда она во дни моих мучительных страданий ни словом не обмолвилась о том, КАК именно следует просить помощи у Высших Сил?!
- А разве тебе это было неизвестно? – Искренне удивилась Астрологиня, когда я пересказала ей нашу беседу с Индуисткой и (деваться было некуда) упомянула с нарочитой небрежностью о том, что я, кажется, «не до конца разлюбила Ангела». – Я почему-то была совершенно уверена в том, что тебе этот способ известен, но ты не прибегаешь к нему только потому, что, несмотря на твою одержимость, все же вполне справедливо сомневалась в том, что маэстро – это твое последнее увлечение. Ведь ты же всегда, сколько я тебя помню, была дамой очень влюбчивой. И каждый раз, когда влюблялась, говорила, что «так хорошо, как с ним», тебе никогда ни с кем не бывало!
- Неправда, - обиделась я за свою былую любовь к Ангелу, - вовсе не каждый раз я так говорила.
- Ну, не каждый. Так через раз, - не стала спорить Астрологиня.
- Но неужели ты, моя самая давняя подруга, не почувствовала, что случай с маэстро А. – для меня исключительный, из ряда вон выходящий?!
- Твой случай исключителен лишь тем, что тебе еще не попадались такие лицемерные донжуаны, как маэстро А., - ответила Астрологиня. – А твои по нему терзания ничем, на мой взгляд, не отличаются от всех предыдущих.
- Как это не отличаются?! – Опять обиделась я. – Разве ты не помнишь, что это ПЕРВЫЙ в моей жизни случай, когда я полюбила человека сначала духом, потом – душой и лишь затем – телом?! Во всех других случаях моя любовь начиналась с недлинных ухаживаний и сексуальных контактов, для которых было достаточно лишь взаимной приязни. Это, во-первых. А во-вторых, мои чувства к маэстро, хоть и трансформируются, но никак не умирают! И, может быть, это некий знак? Может быть, мне действительно следует обратиться к помощи Высших Сил?
- Надеюсь, ты понимаешь, что в этой ситуации я не имею права давать тебе советов – и принимать на себя ответственность за твою будущую жизнь, - ответила Астрологиня. – Эту проблему ты должна решить САМА. Хотя один совет я могу тебе дать: не предпринимай ничего до приезда маэстро. Может быть, он уничтожит ту эйфорию, в которой ты сейчас, как я чувствую, пребываешь…


                Глава седьмая
 
                Третий глаз   

                1.

Услыхав в первый же вечер весенней ангельской гастроли в телефонной трубке голос Ангела, я возликовала, не смея поверить своему счастью: Ангел, похоже, и на этот раз прилетел в Б. один, без новой своей «супруги» и вновь жаждет меня лицезреть!
Однако уже через несколько секунд после первых традиционно-дежурных фраз, мне послышалось в ангельском голосе что-то неладное: в нем не было непременной привычной полуиронии, теплого энергетического заряда и приятнейшей музыкальной фразировки.
Эта незнакомая мне тональность ангельской речи родила в моем мозгу ассоциацию с одной из страннейших на свете божьих тварей – а именно со слизеподобной амебой, которая не в силах придать своему расползающемуся телу устойчивые и определенные очертания. И пребывала эта ангельская «амеба» в каком-то доселе мне неведомом состоянии: она (амеба) была ужасающе неуверенной и даже как будто растерянной. «Амеба», кажется, не совсем хорошо (или вовсе не) понимала, зачем ей вздумалось мне позвонить?!
- Рад, что у тебя все в порядке, - сказала мне в заключение «амеба», - и жаль, что мы, наверное, не сможем с тобой увидеться.
- Почему?! – Несказанно удивилась я. – Тебя не выпускают из дому?
- Да просто в эти дни мне придется решать массу вопросов, партитуры очень сложные, репетировать придется по два раза в день и вообще… - С противной суетливостью плел какую-то ерунду ангельский голос.
- В общем, ты позвонил мне лишь за тем, чтобы сказать, что не сможешь прийти ко мне в гости? – Разозлившись и расстроившись одновременно, помогла я Ангелу.
- Ну, в общих чертах… - Бесцветно ответил Ангел.
- Жаль! – Сказала я жестко. – Ибо я как раз собиралась взять у тебя небольшое интервью об итогах сезона.
- Да ты и без меня прекрасно все можешь сделать, - не ухватился Ангел за этот «рабочий» повод для вполне обычного нерабочего визита.
- Ну, как говорится, было бы предложено, - еще пуще разозлилась я. – Творческих тебе успехов!
- Встретимся на концерте! – Успела-таки я вползвука услышать ангельский «прощальный поцелуй» из почти уже брошенной моей раздраженной рукой телефонной трубки…
          Ну, конечно же, мой читатель, ты абсолютно прав: едва угнездив на законное место противно пикающую трубку, я сей же миг зарыдала, ибо остро почувствовала, как сильно я хотела вновь увидеть Ангела! А, прорыдавшись, задумалась: какого черта он позвонил мне в первый же вечер с такими несуразными намерениями?! «Здравствуй, я не смогу к тебе прийти!» Абсурд, идиотизм, несусветная глупость! Интересно, сумеет ли объяснить этот дурацкий ангельский звонок моя многомудрая  Астрологиня?
- Ничего удивительного! – Утешила меня Астрологиня. – Он на этот раз приехал со своей пассией и с ее сыном и, вероятно, должен играть роль отца семейства, которому не к лицу убегать по вечерам в одиночку из дому. Мы же не знаем, какие у него там с этой девицей внутренние отношения. А тебе он позвонил за тем, чтобы не выглядеть в твоих глазах без вести пропавшим. В общем-то, он проявил по отношению к тебе определенное уважение – и это хорошо. А странный голос… Не станет же он кокетничать с тобой в присутствии другой дамы…

                2.

Это простое, но вполне логичное объяснение Астрологини настолько успокоило мои разгулявшиеся было чувства, что я даже ощутила (как это было в самом начале моей любви) острейшую жалость к Ангелу! Бедненький, - думала я, - ему так хочется увидеть меня, поговорить со мной, а эта девица ему мешает! Он вряд ли может даже позвонить мне, ибо тогда ему придется выдумывать для чужих ушей какой-нибудь «важный» повод. Другое дело – ответить на звонок…
И через пару дней, когда моя жалость к Ангелу вышла за установленные ей (мною) пределы и принялась мне досаждать, как заноза, я решила позвонить Ангелу сама – просто так, безо всякого дела, чисто по-дружески. А впрочем, у меня по-прежнему был повод…
И Ангел, как бы подтвердив мои предположения, мне возрадовался. Позабыв про свою, не раз и не два им продекларированную нелюбовь к длинным телефонным разговорам, он с нескрываемым удовольствием, не жалея времени, углублялся во все, предложенные мною темы. И голос его ничуть не напоминал недавнюю неуверенную в себе амебу: он был весел, тепл, бархатен и местами даже как будто нежен. Не знаю, где уж была в этот час ангельская младая сожительница с ее юным сыном, но Ангел беседовал со мной так, как будто был в своей квартире совершенно один.
- Хоть ты и очень занят, - сказала я Ангелу ближе к финалу беседы, - я все же по-прежнему хочу побеседовать с тобой об итогах сезона. Например, завтра.
- Вечерней репетиции у меня завтра не будет, - как-то весьма неуверенно ответил Ангел. – Но я не знаю, как это можно сделать…
- Чего ты не знаешь? – Изумилась я. – Ты забыл, где я живу? Ну, тогда приходи после утренней репетиции в мой кабинет – там и поговорим.
- Нет, сразу после репетиции меня увезут в комитет по культуре… - Все также неуверенно размышлял Ангел. - Может быть, все же лучше вечером… В общем, завтра я тебе позвоню.
Разговор с Ангелом, так хорошо начавшийся, оставил меня в полнейшем недоумении: неужто ему и впрямь необходимо приложить немало усилий для того, чтобы выйти вечером из дома?! Это Ангелу-то, у которого даже монументальная толстуха О-О (судя по ангельским словам) ходила по струночке?! Неужто в ангельской «семье» всерьез воцарился диктат Новой Елены – и Ангел ему подчиняется?! Или для его неуверенности есть какие-то иные причины?

                3.

Не зная толком, придет ли ко мне Ангел, я и мыслью не шевельнула для того, чтобы хоть вскользь подумать о традиционной трапезе. И эта неопределенность ситуации пришлась мне по душе: не будучи уверенной в ангельском явлении, я могла не беспокоиться о кулинарном ублажении желудка моего идола! Осознавать это было и приятно (хватит с меня тщетных усилий!), и правильно!
Ну, а Ангел, со своей стороны, эту мою новорожденную установку подтвердил. Он пришел ко мне без предварительного звонка, с пустыми руками и с порога заявил, что заглянул ко мне всего на полчасика, ибо этим же вечером ему предстоит еще одна деловая встреча.
Кроме того, Ангел не изъявил желания распустить вокруг меня свои крылья, решительно прошел на кухню, но уселся не на «свой» диванчик, а в мой любимый тесный уголок между столом и стеной, взял с подоконника одну из моих шариковых ручек и принялся бездумно перебирать ее пальцами, будто это были успокоительные четки.
И тут я увидела, что Ангел не только растерян, но и очень напряжен. Глаза его не светились и почти все отпущенное нам время смотрели куда-то мимо меня, лик не утруждался даже подобием улыбки, голос был сух и невыразителен.
В первых же строках нашей беседы Ангел заявил, что у него нет сегодня настроения давать мне интервью и, не дожидаясь моих недоуменных вопросов, с вымученной значительностью принялся рассказывать мне об одной маленькой и невзрачной европейской стране, куда его пригласили дать несколько концертов. А потом, может быть, занять пост художественного руководителя, о чем (как бы между прочим сказал мне Ангел) я могу упомянуть в своих заметках.
Страна и впрямь была ну очень неврачна, но о своей будущей работе Ангел вещал таким значительным тоном, как будто речь шла о каком-нибудь, мировой известности, оркестре экстра-класса, что я с трудом удержалась от жалостливой улыбки. Ах, твой рейтинг совсем не возрос за минувший сезон, мой милый, милый Ангел! И вряд ли впредь ему суждено измениться в лучшую сторону…
- Извини, пожалуйста, - вдруг прервал Ангел едва ли не на полуслове нашу беседу, - но мне необходимо позвонить. И, набрав неведомый мне номер, вмиг потеплевшим (!) голосом назвал своего абонента по имени. Имя было (кто бы сомневался?) женское и уменьшительно-ласкательное! Ангел промурлыкал «имени», в каком именно месте моей улицы он будет находиться примерно через четверть часа.
- О, да ты сегодня нарасхват! – Съязвила я, хоть сердце мое и облилось моментально ревнивой болью.
Однако я, не моргнув глазом, даже и не вздумала поинтересоваться, какой еще новой юбки ради Ангел решил меня так скоро покинуть. Вместо этого я, как бы не обратив внимания на очевидную ангельскую провокацию, деловито и хладнокровно (но чего мне это стоило?!) поинтересовалась, когда же Ангел выкроит-таки время для нашего интервью, пояснив, что мои, посвященные итогам симфонического сезона заметки будут супер-остро-проблемными.
- Новый директор филармонии, Спортсмен (так я назову сего эпизодического героя за его лишь косвенную причастность к музыке и отнюдь не косвенную – к любительскому спорту, от чего директор был завидно подтянут и пружинист), - пояснила я Ангелу, - слава Богу, не чета предыдущему. Он сумел, несмотря на ремонт филармонического здания, очень заметно активизировать концертную деятельность и привлек под несуществующую крышу несколько хороших коллективов. Но служба организации зрителя и рекламщики пока по-прежнему работают из рук вон плохо. Тебе наверняка доложили, что недавний концерт Пионера (поясню читателю, что Пионер еще до моего отъезда стал вторым дирижером оркестра и познакомил меня, в частности, с  «Фантастической симфонией» Берлиоза) был отменен, ибо на него не продали ни одного билета! Такого прискорбного случая в филармонии припомнить не смогли! Да и на твои концерты они отнюдь не всегда собирают полные залы. А кроме того, инструменты оркестра в катастрофическом состоянии…
- Ты, я вижу, как всегда, прекрасно информирована, - бесстрастно заметил Ангел. – И когда только успела? Ведь и полгода не прошло с тех пор, как ты вернулась в Б.
- Меня, как всегда, хорошо проинформировала Вестница, - пояснила я Ангелу, - которая уже сама было собралась писать под псевдонимом обо всем этом. И она была очень рада препоручить все это мне. Но такой острый материал будет странно выглядеть без комментария худрука оркестра, который к тому же проводит в Б. считанные дни в году. Поэтому я не стану упоминать в своих заметках о твоих зарубежных гастролях. А твои пятнадцать минут, кажется, истекли – и тебя ждут, - не удержалась я от легкого ехидства.
- Да, я, пожалуй, пойду, - не обратив внимания на мой нехороший тон, согласился Ангел.

                4.

Оскорбительная, вопиющая беспрецедентность ангельского визита и поведения повергли меня в средней тяжести истерику. Мне нестерпимо  хотелось побежать вслед за Ангелом, догнать его, хорошенько встряхнуть за плечи и заставить его объяснить мне, что с ним такое происходит?! Зачем он заглянул ко мне всего лишь на полчаса? Неужто только для того, чтобы своим звонком неизвестной даме разбудить во мне ревность, а вслед за ней и уснувшие было чувства? Ангел же не знает, что они (то есть чувства) уже восстали от сна…
О Боже, какое ужасающее одиночество охватило меня ледяным своим обручем. Одиночество, которое я еще совсем недавно так любила и ценила! И тут в мои стенания очень кстати ворвался телефон.
- Ты только не расстраивайся, - с некоторым возбуждением сказала Астрологиня, - но я только что встретила буквально под твоими окнами маэстро А. с какой-то пышнотелой дамой. Да перестань ты рыдать! Таких дам у него – половина Б.! И со всеми он беседует о Томасе Манне. Я не хотела тебе об этом говорить. Но, может быть, ты отрезвишься, наконец, и поймешь, что пора перестать метать бисер перед свиньями.
- Я ничего не собираюсь перед ним метать, - рыдала я. – Я просто хочу, чтобы он относился ко мне по-человечески – так, как я того заслуживаю. Чтобы не оскорблял своими выходками мое женское самолюбие.
- А интервью с ним ты все-таки хотела делать! – Упрекнула меня Астрологиня. – А ты вот возьми – и не сделай! И вообще никаких заметок не пиши. Или напиши, но сделай в них критический выпад в сторону маэстро. Ведь свои обязанности худрука он выполняет только отчасти.
- Точно! – Обрадовалась я возможности отомстить Ангелу. -  Да-да! Я возьму да и напишу, наконец, об этих его регулярных авралах и равнодушии к судьбе оркестра. И вообще усомнюсь, велик ли его вклад в нашу культурную жизнь, если филармония отнюдь не всегда собирает на его концерты полные залы.
- И правильно! – Одобрила Астрологиня. – Сколько уж можно петь ему панегирики! А кстати… Ты не можешь предположить, с кем это прогуливался твой кондуктор? – И Астрологиня столь подробно описала мне внешность незнакомки, что я, вспомнив произнесенное Ангелом уменьшительно-ласкательное женское имя, ее узнала. И ревность моя приказала долго жить, ибо сия незнакомка вряд ли могла стать для Ангела «дамой сердца». Да и мог ли хоть кто-нибудь?!
Это была весьма талантливая местная певица, смахивающая на простодушную девочку-переростка невнятного (от тридцати до сорока) возраста. Я назову ее Ария, ибо она была почти единственной в Б. оперной певицей с редким драматическим сопрано, которому у нас нельзя было найти достойного применения, ибо театра оперы и балета в нашем городе никогда не было и в перспективных планах не значилось.
 Поэтому свой талант Ария могла реализовывать лишь в сольных или сборных концертах на разных б-ских сценах. А для местного театра музыкальной комедии ей недоставало не только специфических актерских, но и внешних данных. Хотя, если не исходить из сценических категорий, Ария была дамой весьма женственной и, безусловно, очень и очень  обаятельной. 
Ария обожала Ангела, мечтала петь на филармонической сцене (куда ее до сиз пор ни разу не приглашали, ибо там царила супруга бывшего директора филармонии) под аккомпанемент симфонического оркестра и потому не пропускала ни одного ангельского концерта, почти после каждого из которых звала меня (хотя мы были с ней едва знакомы) зайти к ней в гости и отметить бутылочкой вина тот «праздник, который устроил нам маэстро».
Я ни разу не приняла приглашения Арии, ибо после всякого ангельского концерта моя эйфория так быстро сменялась усталостью, связанной с любовными переживаниями, что мне хотелось лишь поскорее добраться до дома. А кроме того, я не любила проводить время  в полузнакомых компаниях.       
В первый же месяц моей жизни в Б. Вестница, посвящая меня в подробности текущего симфонического сезона, рассказала мне между прочим и о том, что она как-то раз предложила маэстро А. пригласить Арию поработать с симфоническим оркестром и спеть пару-тройку оперных фрагментов. Маэстро, к великому счастью Арии, согласился! И теперь время от времени Ария выходит на сцену, а после концертов устраивает для маэстро благодарственные ужины.
Ну, вот и хорошо, - подумала я, выслушав Вестницу, - Ангел нашел себе еще одну восхищенную поклонницу и место, где его гению и желудку воздадут по заслугам. Но тогда на дворе был январь…
А сейчас, в этот дивный апрельский вечер, поведав вышеизложенную историю Астрологине, я, конечно же, почувствовала щемящую грусть, ибо поняла, что наши встречи с Ангелом теперь наверняка будут весьма редкими и не регулярными. Новая Елена, мадам Ш., а теперь вот еще и Ария…

                5.

…Забегая далеко вперед, я хочу именно в этом месте своего повествования, рассказать читателю о той незаменимой роли, которую стала играть в ангельской жизни благодарная Ария.
Обладательница огромной трехкомнатной квартиры, безумно (так же, как я когда-то) влюбленная в «богоравного маэстро», Ария создала для своего кумира гораздо более комфортабельные условия гостевой жизни, которыми Ангел принялся с готовностью пользоваться.
Например, в ту злосчастную весну Ангел почти ежевечерне приходил к Арии со своим «пасынком», и они совместными усилиями усердно готовили мальчика к поступлению в музыкальный лицей при Н-ской консерватории. Ангел пытался таким образом (через посредство Арии, которая дружила со Знаменитой Сибирской Пианисткой) наладить и собственные связи с н-ским музыкальным сообществом, которое Ангела откровенно недолюбливало. Не за талант, но за характер…
И Ангел отчасти добился желанных результатов: и его «пасынка», невзирая на весьма сомнительные пианистические способности, приняли в лицей; и самого Ангела время от времени вновь стали приглашать в Н. на разовые концерты или постановки.
А потом, спустя полгода, сменив театр из сибирского города Ю. на театр из более близкого к столицам города Ф., который поддерживал творческое сотрудничество с Южной Кореей, Ангел принялся одного за другим привозить в Б. корейских (и отнюдь не лучшего сорта) музыкантов и вокалистов. И, дабы не разорять скудный филармонический бюджет, запросто селил иностранных гостей в просторной квартире своей новой подруги Арии, обещая ей за эту услугу гипотетические сольные партии и даже гастроли в упомянутую страну. Партии действительно были, но зарубежных гастролей Ария так и не дождалась…
Ария, понятное дело, и безо всех этих обещаний не смогла бы ни в чем отказать Ангелу. Но от этой череды гостей и долгого стояния у плиты она так уставала, что регулярно впадала в натуральную депрессию, горстями пила антидепрессанты и почти после каждого отъезда Ангела плакала … на моем плече! По телефону, разумеется. И предлагала нам с ней на пару обзавестись иконками «от злого очарования». На что я обычно, отсмеявшись, отвечала, что злое ангельское очарование на меня, слава Богу, не действует.
- Как ты думаешь, - спросила меня однажды Ария, - неужели маэстро А. просто-напросто мною пользуется?!   
«Да-да, конечно, пользуется!» - заорал во мне противный внутренний подголосок. Но я, конечно, же, дала ему хорошего пинка и ответила Арии следующим образом:
- Знаешь, мой друг Поэт, психиатр и драматург,  считает, что все мы в какой-то степени пользуемся друг другом. В сущности, даже простая беседа двух людей – есть их взаимопользование энергией. А наш маэстро, одаривая нас своей музыкой, так и вовсе, я думаю, полагает, что все мы – его вечные должники. И потому он, конечно же, без зазрения совести пользуется нашими услугами: моим пером и твоей квартирой, в которую можно приводить гостей. Ко мне-то маэстро может прийти только в единственном числе. Но ведь и ты от него кое-что получаешь? Разве ты когда-нибудь пела под аккомпанемент симфонического оркестра? Так что вы отчасти квиты.
- Ты хочешь сказать, что если бы у меня не было моей квартиры, я была бы ему совсем не интересна? – Всхлипнула Ария, восприняв, по всей видимости, лишь часть моей «пламенной» и отчасти философической речи.
- Ты знаешь, я думаю, что если бы ты была совсем уж неинтересна маэстро и как человек, и как музыкант, он вряд ли «продался» бы тебе в друзья за одни лишь апартаменты, - утешила я Арию. – Ему наверняка интересно с тобой общаться. А еще ему насущно необходимы и твое обожание, и твое кровоточащее сердце, - повторила я те самые слова, которые сказал мне однажды Ангел. – Он же без нашего обожания жить не может! Главное в твоем положении – не питать никаких надежд на более глубокие отношения…

                6.

Поначалу все эти искренние излияния Арии своей сопернице (то есть мне) казались мне признаком простоватой детской наивности, проистекающей, очевидно, из не слишком богатого опыта взаимоотношений с противоположным полом. Но потом мне стало понятно, что Арией движет еще и полудетская-полуженская хитрость: своей откровенностью Ария, похоже, хотела «расколоть» меня на ответные откровения, дабы сравнить свои отношения с Ангелом с моими.
Но я не раскололась даже тогда, когда Ария, заикаясь от слез, пересказала мне отвратительно хамскую истерику Ангела, предложившего Арии забыть об его существовании.
- Я позвонила ему, как обычно, утром в день приезда, - всхлипывала Ария, - чтобы просто поздороваться. А он сразу начал на меня орать: не смейте питать никаких надежд на мой счет, у меня есть любимая женщина, ваше отношение ко мне меня тяготит и нам лучше все это прекратить! Представляешь?! А что я такого сделала?
- Ну, наверное, он все время чувствует, что ты от него чего-то ждешь, - предположила я и подумала, что Ария, похоже, иногда раздражает Ангела своей опекой; ведь я-то НИКОГДА не звонила Ангелу в первое утро, ибо он прилетал обычно часа за три до репетиции и нуждался хотя бы в небольшой порции отдыха.
И мне стало искренне жаль Арию! Ибо кто, как не я, дважды доводившая Ангела до истерики своими «приказами» внести ясность в наши отношения, мог понять ее чувства. А, кроме того, я понимала и то, что Арии гораздо больнее, чем было мне, любить Ангела. Ведь в условный год наших отношений он был абсолютно свободен от всяких уз, а в «год Арии» открыто демонстрирует городу Б. свою сожительницу, нисколько не боясь того, что местные дамы от него отвернутся!
И дамы действительно не отвернулись! Но если я и, наверное, мадам Ш. избавились от бесплодных надежд и иллюзий, то Ария, которая была несколько моложе нас, похоже, любила и надеялась на всю свою неразмотанную катушку!
- Да ничего я не жду от него! – Не созналась в своих иллюзиях Ария. – Я даже пошла тем же вечером к концу его репетиции, чтобы сказать, что у меня в Москве есть близкий друг, который давно уже предлагает мне переехать в столицу!
- И выйти за него замуж? – Уточнила я, не поверив ни одному слову Арии. – Так что же ты медлишь?
- Ну… - Замялась Ария. – Я не могу бросить старую больную мать…
- Какая глупость! – Воскликнула я, не поверив ни единому слову Арии. – Мать можно было бы взять с собой.
- Вот и маэстро сказал мне то же самое, когда мы шли после репетиции ко мне домой, - сказала Ария. – Но я ответила, что у меня есть и другие причины, о которых я не хочу говорить. Но эти причины никак не связаны с маэстро. А потом, когда я накормила его ужином, он прилег на диван и говорит: «Дай мне твою руку.» Ну, вот как я должна все это понимать?!
«Ай да, Ария! Ай да, Ангел! – Подумала я. – Она помчалась, как и я бы когда-то давно, выяснять отношения; а он, конечно же, был безумно рад, что ему простили и жестокость, и истерику, и накормили, и не лишили комфортабельного крова! Как мне все это знакомо!»
- Как понимать? – Переспросила я. – Да никак. Просто нужно помнить, что маэстро – клинический невропат, склонный к внезапным истерикам, в которых он, возможно, и раскаивается. Но первым и шагу навстречу не сделает. То-то он обрадовался, что ты пришла к нему сама…
Завершая это лирическое отступление, замечу,  что Ангел так себе и продолжал усердно «выпасать Арию», и «держать свое стадо в сборе». А Ария до поры до времени, заменив собой и Вестницу, и Пьяную Флейтистку, которая как-то внезапно выпала из моей жизни, снабжала меня известной ей информацией о «семейной» жизни и творческой деятельности Ангела.
  Правда, сия эксклюзивная информация была мне малоинтересна, ибо я продолжала нахально полагать, что наши отношения с Ангелом, какими бы они ни были, - есть нечто, ни с чем не сравнимое. Хотя бы потому, что я была единственной ангельской дамой, собиравшейся произвести на свет наше общее духовное дитя – мой роман об Ангеле и Музыке…
Ну, вот на этом я пока и оставлю бедную Арию в покое – и продолжу свое невеселое повествование.
               
                7.

Итак, я твердо решила отказать Ангелу в интервью даже в том случае, если он сам напомнит мне об это моем рабочем намерении; и даже, может быть, вовсе не писать никаких итоговых заметок, обойдясь лишь краткой информацией о закрытии симфонического сезона.
И благодаря сему теоретическому изъявлению моей весьма сомнительной воли на меня снизошло покойное равнодушие: мне не хотелось видеть моего растерянно-напряженного гонца за сотней зайцев. А вернее сказать, глупых зайчих, одной из коих продолжала быть и ваша покорная слуга…
Однако же Ангел, как будто бы уловив хорошую порцию моих негативных флюидов, уже в который раз меня перехитрил. В тот самый условный день, на который мой странный кондуктор с явной неохотой перенес наше интервью, Ангел позвонил мне в такой час вечера, когда моей Дочери, которую я даже попросила соврать Ангелу, что я ушла в гости, уже не было дома. И потому, услышав в трубке голос Ангела, я даже, кажется, расстроилась оттого, что Ангел наверняка с легкостью вынудит меня переменить мои нехорошие планы.
- Ну что, - бодро, деловито и напористо сказал Ангел, - если ты не передумала, я готов дать тебе интервью.
Растерявшись от неожиданного ангельского напора, я, не сразу найдя, что ответить, невольно сделала неприлично длинную паузу. Так что Ангел, не дождавшись моего ответа, был вынужден проявить настойчивость.
- Ну, так я к тебе иду?! – Спросил Ангел тоном, в котором одновременно смешались и неуверенность, и едва заметное раздражение.
Смейся надо мной, читатель! Но я не смогла заставить себя нанести Ангелу смертельную для его израненного самолюбия обиду и сказала «да»!
…Церемонно расположившись на мягком комнатном диване перед пустым журнальным столиком, который в иное время служил нам местом трапезы, мы с Ангелом (под диктофон и без оного) проболтали без передышки о том, о сем не менее двух часов кряду. Но это была не та беседа, которую я когда-то сравнивала с брызгами шампанского, ибо мы  отчего-то ощущали некое напряжение, были слегка скованны, официозно-деловиты – и старательно избегали малейшего намека на то, что между нами когда-то что-то было.
Впрочем, пару раз Ангел все же как бы ненароком произносил «а ты помнишь, как…»; но я, не желая углубляться в воспоминания и не обращая внимания на дрогнувшее сердце, уводила разговор в безопасную (мин нет!) «местность». Например, спрашивала о том, с какой это стати Ангел так же, как в прошлом сезоне (о котором мне подробно писала в деревушку Астрологиня), решил в заключительном концерте вновь затронуть тему любви и смерти – сыграть «Франческу да Римини» Чайковского. Что, дескать, за странная прихоть для джентльмена с устроенной личной жизнью?
- А ты зайди ко мне в антракте, - предложил Ангел. – Я тебе прочитаю потрясающую цитату из твоего любимого Томаса Манна.
- Только моего? – Изумилась я.
- Ну, и моего, конечно, тоже, - не моргнув глазом, ответил Ангел.
Ну, вот, мой дорогой, ты опять не удержался и, уязвленный моим почти искренним равнодушием, забросил свой крючочек, - спокойно подумала я. Но не надейся, я не клюну на твою лживую наживку, хотя в антракте, наверное, зайду к тебе – из любознательности.
А потом, уже собравшись отправиться восвояси (к Новой Елене или к Арии?), Ангел бросил взгляд на мою, стоявшую на пианино фотографию), где я была запечатлена сидящей на табуреточке с вознесенными над клавиатурой «черного зверя» руками и обольстительно улыбалась «зрителю»), и произнес мимоходом:
- Как ты все же эротична!
С тем и ушел, оставив меня в некотором недоумении. Но и в полном покое. Я ведь наизусть знаю все твои игры, мой Ангел!..

                9.

Индуистка и впрямь, проявив искренний интерес к симфонической музыке и моему «предмету», отправилась со мной на заключительный концерт. И даже моя Дочь, по-христиански позабыв о том, что совсем недавно Ангел окрестил ее «ничтожеством», решила (пояснив, что на дураков не обижаются) составить нам компанию.
Индуистка оказалась превосходной соседкой по концертному креслу, ибо ее близкое (локоть к локтю) присутствие ничуть не отвлекало меня от восхитительного погружения в ангельскую музыку. Всего один или два раза моя экзотическая (благодаря своему ритуальному «прикиду») соседка обернулась ко мне, чтобы выразить свое восхищение дирижерской манерой и вдохновенной внешностью маэстро А., отметив, в частности, «какой потрясающей красоты» … ухо у моего героя!
Но это было в первом отделении концерта. Во втором Индуистка не обернулась ко мне ни разу, ибо «в симфонической фантазии «Франческа да Римини» на сцене воцарился настоящий ад! Предельно обостренный дирижером, резкий и умело акцентированный музыкальный рисунок был доверху наполнен неожиданными взрывными контрастами, оглушительным «скандалом» медных, адским «шабашем» ударных, завораживающим завихрением струнных и особым «полетным» звучанием всех инструментов оркестра.
 Все это заставляло публику замирать и содрогаться от ужаса и одновременно восхищаться жуткой инфернальной красотой неистовой «итальянской» фантазии русского композитора. Но, слава Богу, адский накал страстей разряжал (в центральной части фантазии) тихий и печальный, пронизанный фантомной болью «рассказ Франчески», иллюзорную роль которой не просто сыграл, а спел и едва ли не человеческим голосом рассказал проникновеннейший кларнет.
И вновь адский, торжествующе оглушительный гром сотряс стены концертного зала!
И зал зашелся в овациях…»
Так я днями спустя описала этот потрясающий, вопиюще чувственный и ЖУТКО красивый фрагмент заключительного ангельского концерта, ни словом не коснувшись (из-за проклятого дефицита газетной площади, отведенной под культурные события) содержания пятой песни «Ада» из «Божественной комедии великого Данта в программном изложении Чайковского, которым композитор предварил свое музыкальное творение.
Но верного своего читателя я посвящу в эти подробности в одной из следующих глав. А сейчас вернусь в антракт того умопомрачительного концерта.

                10.

…Ангела я застала в его «резиденции» в полном одиночестве и наполовину (до пояса) обнаженным. Что, впрочем, было отнюдь не впервые и ничуть меня не удивило, ибо в этом временном концертном зале, где все еще (из-за ремонта филармонического здания) работал симфонический оркестр, в любое время года стояла несусветная жара. А в эти благодатные весенние денечки здесь (и особенно на сцене) было воистину адское пекло!
- Эх, тебе бы сейчас двух прекрасных смуглокожих рабынь с опахалами! – Весело воскликнула я, ничуть не смутившись и не взволновавшись при виде обнаженного ангельского торса и его, сплошь покрытой «звериным мехом» (но заметно поседевшим и, кажется, как газон, ровнехонько подстриженным) груди, в чьих зарослях когда-то трепетно прогуливались мои нахальные пальчики.               
- Да, это они не предусмотрели! – Так же весело откликнулся Ангел. – Хорошо хоть зал сегодня полный!
- Ну, дай же мне скорее прочитать цитату из Томаса Манна! – Перешла я к делу. –  Чтобы я успела настроиться на волну твоей трактовки.
- О, черт! – Как бы расстроенно воскликнул Ангел. – Я же оставил этот листок в партитуре на сцене. Вот что! Подойди ко мне после концерта, - предложил Ангел, прекрасно зная, что я почти никогда не подхожу к нему после концертов, ибо церемония лобызания кумира всегда казалась мне натянуто-фальшивой.
- Ну, хорошо, - ответила я, оценив с внутренней усмешкой наглый ангельский «крючок», - я подойду к тебе после концерта вместе с Дочерью и Индуисткой, о которой я тебе когда-то рассказывала. Они, кстати сказать, ждут меня. Пока-пока.
Однако первыми, кого я увидела, выйдя на крылечко с сигаретой, были Вестница и Ария. Дочь с Индуисткой оживленно беседовали чуть поодаль.
- Ну, и как там наш маэстро? Жив? – Со свойственной ей иронией спросила Вестница, прекрасно знавшая о моей «завидной» привилегии: лицезреть маэстро А. в антрактах в его гримерке, куда для всех прочих смертных вход был закрыт. Или полузакрыт.
- Да как обычно, - в тон Вестнице, с иронической небрежностью ответила я. – Наг и мокр. И обмахнуть его некому.
- Пусть его теперь эта дура Ленка обмахивает! – Вдруг с нескрываемым злым раздражением и даже как будто с обидой воскликнула Ария, имея в виду Новую Елену. – Чего это он ее в зале от людей скрывает?
- Может быть, ее присутствие в антракте маэстро не вдохновляет, - все с той же иронией предположила я, про себя очень сильно удивившись столь злобному выпаду Арии, как будто бы имевшей на маэстро А. какие-то особые права и виды. Да еще и не стеснявшейся демонстрировать свою обиду полузнакомой даме – то есть мне.
- А если не вдохновляет, то зачем он ее с собой таскает? – Едва ли не взвизгнула Ария.
- Как зачем? Чтобы все б-ские поклонницы не питали иллюзий, - со смехом объяснила я Арии, еще не подозревая тогда, что, сама того не ведая  наношу бедной Арии удар по самому больному месту. – Ну, ладно, я пойду к своим девочкам…

                11.

Если бы не таинственная цитата глубоко мною чтимого великого немецкого писателя, которой поманил меня Ангел, я бы, честное благородное, ни за что не отправилась в сопровождении Дочери и Индуистки, которой хотелось посмотреть на Ангела вблизи и со стороны, в послеконцертное закулисье, где, как всегда, было приторно душно и от смеси парфюмов, и от плотной невидимой пелены неумеренных дамских эмоций.
Ангел стоял в дальнем от входа конце неширокого коридора как будто бы на некотором пьедестале и казался поэтому несколько выше своего (как я без каблуков) среднего мужского роста. Ангел радушно и благодарственно улыбался, глаза его честно светились (ибо только что отзвучавшая музыка, надо полагать, еще не покинула его душу) – и он, подобно булгаковской Маргарите на балу нечистой силы, хоть и не подставлял колено для поцелуев, но неустанно склонялся в полупоклоне, дабы приложиться устами к очередной дамской ручке.
Дамы подходили к Ангелу небольшими группками в два-три лица – и некоторое время вдохновенно беседовали с Ангелом; а затем покорно уступали место другим.
Наше маленькое трио все это время скромно стояло, прислонившись к стене, в неком отдалении, и Ангел наверняка увидел нас с первой же минуты нашего появления, хотя его взор в нашу сторону вроде бы ни разу не устремился. А впрочем, Ангелу было недосуг…   
Сначала мы с Индуисткой и Дочерью ехидно посмеивались над всей этой выспренней церемонией целования кумира, а потом я разозлилась так, что меня даже как будто затошнило.
- Все! Не хочу больше этого видеть и ждать! – Раздраженно воскликнула я, когда Ангела взяла в плен третья, а затем четвертая группка поклонниц. – Пошел он куда подальше со своей цитатой! Мне и перед вами как-то неудобно.
- Нет-нет, - тихонько успокоила меня Индуистка, - за нас не волнуйся. Все это очень забавно. Мы спокойно дождемся, пока ты подойдешь к маэстро, а потом я тебе кое-что скажу. И перестань злиться! Он же все чувствует и радуется, что заставляет тебя ждать.
- Неужели? – Усмехнулась я.
- Конечно, радуется, - неожиданно подтвердила Дочь, - поэтому не доставляй ему своей злостью удовольствия.
И вот, наконец, когда поток дам иссяк, и Ангел остался в одиночестве, я, с трудом натянув на свое раздражение маску сияющей радости, направилась к своему «идолу». Я шла к Ангелу и чувствовала нечто странное: несмотря на то, что несколько дам вкупе с Арией и Вестницей, не покинувших места импровизированной церемонии, остались позади, я ощущала себя так, как будто иду навстречу Ангелу по туго натянутой меж нами струне – сквозь невидимый строй и перекрестный огонь недобрых дамских взглядов-пуль. И такая вокруг стояла оглушительная тишина, как будто мы с Ангелом остались одни-одинешеньки во всей вселенной! И было в этом моем ощущении нечто высоко торжественное и вместе с тем отчаянно печальное…
- Ты и вправду гений, - вполне искренне шепнула я в ангельское ушко, успев легонько проскользнуть щекой по его щеке. – Спасибо тебе за «Франческу». Это было ужасающе, смертельно красиво!
- Да-да, именно УЖАСАЮЩЕ и СМЕРТЕЛЬНО – и в то же время красиво! И ты это почувствовала! – Воскликнул Ангел и прильнул устами к моей руке.
- Осталось только узнать, что думает по этому поводу Томас Манн, - напомнила я ангельской пушистой макушке.
- А ведь я опять оставил этот листок в партитуре, - без малейшего намека на раскаяние за свою оплошность с улыбкой ответил Ангел. – Знаешь что? Ты позвони библиотекарю оркестра, и он тебе прочитает. Там всего две строчки.
- И ты не запомнил их наизусть? – Не поверила я, ибо имела многократные доказательства невероятно цепкой ангельской памяти.
- Ну, вот почему-то не запомнил, - ответил Ангел столь легкомысленно, что я окончательно убедилась: обещанная цитата из Томаса Манна действительно была лишь крючком, который я доверчиво проглотила, чтобы угодить на удочку, посредством коей Ангел вытащил меня на прощальную (до осени) церемонию прощания – и зализать-загладить таким образом странное послевкусие нашего несуразного в эту гастроль общения.
- О, я вижу, ты и Дочь с собой привела! – С фальшивым удивлением вдруг воскликнул Ангел.
- И Дочь, и Индуистку, - ответила я, - и в антракте даже сообщила тебе об этом.
- Да? – Как бы удивился Ангел своей забывчивости. – Так ведь надо же с ними поздороваться!
Ангел подхватил мой локоток и увел меня в сторону терпеливо ожидавших окончания нашей беседы моих «наперсниц»…

                12.

- А теперь слушай меня внимательно, - со спокойной и уверенной назидательностью сказала Индуистка, едва мы вышли на улицу. – ВСЕ, ЧТО МАЭСТРО ДЕЛАЕТ В ЭТОМ ГОРОДЕ, ОН ДЕЛАЕТ ДЛЯ ТЕБЯ. Только ТВОЕ присутствие, ТВОИ мнения и оценки его интересуют.
- Да ну! С чего ты это взяла? – Удивилась я, дрогнув сердцем.
- Я тебе еще не говорила, что у меня уже давно открылся третий глаз, - вполне обыденно объяснила Индуистка. – Я очень внимательно наблюдала за твоей беседой с маэстро и видела, какие были мощные между вами вибрации! Я чувствовала, КАК он ждал, когда ты, наконец, к нему подойдешь!
- Ой, можно подумать! – Не желала я верить в метафизические чувства Индуистки. – Да он всякой юбке был точно так же рад!
- Какие еще юбки?! – Рассердилась Индуистка. – Да разве тут можно хоть кого-нибудь рядом с тобой поставить?! Повторяю тебе: ты для него – все! Во всяком случае, в этом городе. А, может быть, и не только в этом…
- А кто же тогда эта его девица? – Вдруг неожиданно спросила Дочь.
- Девица – это бездуховный быт, ну, и, наверное, секс, - уверенно ответила Индуистка. – То есть самые низкие материи. А твоя мать для маэстро – нечто вроде Музы. В ней он черпает свое вдохновение.
Несмотря на легкий привкус безумия (третий глаз, мощные вибрации), речи Индуистки произвели на меня весьма благотворное воздействие, ибо ей удалось расставить в моей ситуации все и вся по своим местам. А определенная мне Индуисткой роль ангельской Музы меня не только утешила, но и согрела. Ибо ведь Музу нельзя бросить или просто от нее отвернуться. Однако если Муза вдруг перестанет быть благосклонной, не превратится ли мой боговдохновенный кондуктор в заурядного поверхностного читателя музыкальных партитур? И значит, степень ангельского таланта – отчасти в моих руках?..

                Глава восьмая
                Источающая любовь 

                1.

Некоторое время после отъезда Ангела, а вслед за ним и утешительницы Индуистки, мое существование было исполнено покоя, связанного с осознанием своей «высокой миссии»: я – Муза, и беспокоиться мне не о чем! Конечно же, это была дорогая моя подруга гордыня, как бы вставшая на защиту моего, уязвленного Ангелом дамского самолюбия; но я не хотела задумываться о том, что, кажется, снова впадаю в грех.
Наоборот, я даже радовалась тому, что мне, будучи Музой, вовсе не к лицу обращаться к Господу (или космосу) и просить себе Ангела в вечные спутники жизни, отказавшись от всех, возможных в будущем отношений с другими потенциальными попутчиками, для которых я могла бы стать не иллюзорной сущностью, источающей одно лишь творческое вдохновение, а просто дамой, привлекательной во всех отношениях!
Ну, а поскольку просить Господа мне оказалось больше не о чем, обращаться к Нему с молитвами я стала весьма нерегулярно. А если и молилась по привычке, то на темы исключительно обобщенные: прости, спаси, сохрани и помилуй. Ну, и, конечно же, благодарила Его, Всемогущего и Всемилостивейшего, за то, что помог мне избавить мою, тихо тлеющую любовь к Ангелу от прежней греховной одержимости.
Да еще просила Господа о том, чтобы это состояние приятнейшего покоя не покидало меня как можно дольше. Но Господь меня, ясное дело, не услышал. И это в общем-то было понятно: ведь мой покой был неразрывно связан с моей же гордыней. И Господь, вероятно, решил меня наказать…

                2.

Теперь мне уже трудно припомнить с точностью тот день и час, когда на меня вдруг свалилась сокрушительная боль и слезоточивая жалость к себе любимой. Едва ли не в одночасье перестав ощущать себя Музой, я получила взамен целую кучу драматических «слезных» вопросов.
Почему я ощущаю Ангела своей половиной, а он меня – нет?! Почему он выбрал для повседневной жизни не меня, а Новую Елену? Какие качества во мне Ангел счел непригодными для того, чтобы, например, просыпаться со мной ежеутренне в одной постели и вкушать завтрак, приготовленный моими руками? И почему в наших редких эротических соитиях он не почувствовал во мне «его женщину»? В то время как я ощущала его и только лишь его «своим мужчиной». Притом, безусловно, единственным. Мужчиной, чей дивный запах я знала, казалось, с самого детства! Запах моего мужчины…
Но зато я совершенно точно понимала одно: все эти драматические вопросы родил во мне роман, который я неустанно кропала по выходным, а потом вечерами набирала на компьютере. А поскольку между написанным и набираемым у меня всегда существовал значительный интервал (ибо отнюдь не каждый вечер у меня хватало сил усадить себя за компьютер), получалось, что мне приходилось жить одновременно в трех периодах моей жизни: в настоящем и в двух фрагментах прошлого.
Но если в процессе собственно рукотворного описания событий я ощущала себя абсолютно спокойной, ибо для меня это было и трудом, и «заданием», и в какой-то степени игрой; то в процессе общения с бездушной машиной я почему-то вдруг начинала переживать все свое, связанное с Ангелом прошлое заново – едва ли не с чистого листа. И именно в эти моменты я осознавала все свои дамские ошибки и неуменья – и неизменно лила над ними слезы.
При этом я, конечно же, была твердо уверена (ведь получилось же у Гектора Берлиоза!), что, когда я допишу роман, мои страдания, возможно, закончатся. Ибо все свои отношения с Ангелом я успешно дезактуализирую! Правда, увы, осознание этого будущего факта ничуть не мешало мне испытывать едва переносимую боль…
И я даже стала вновь (как это было в начале прошлых отношений с Ангелом) подумывать о … колдовстве! Но не о том, которое моими дилетантскими усилиями присушило бы ко мне Ангела, а совсем о другом: я истово мечтала о том,  чтобы КТО-НИБУДЬ (если уж Господу недосуг) избавил меня от этой, пожирающей душу боли. И, может быть, даже от любви.
Вот поеду в отпуск в горную свою деревушку, - думала я, - и отыщу там, среди сосен и гор, какую-нибудь достойно себя зарекомендовавшую старушку-ведьму – и отдамся бестрепетно в ея целительные руки. А потом изо всех сил стану молиться, чтобы Господь простил мне этот грех.

                3.

И тут случилось удивительное! Едва успев хорошенько задуматься о том, чтобы стать «ловцом», я, не выезжая из Б., приманила к себе «зверя»! Ну, то есть целительницу, которую я далее буду называть Источающая Любовь, ибо слово «зверь» в данном контексте – ничто иное, как филологическая игра с подвернувшейся под руку известной поговоркой.
Единожды увидев Источающую Любовь, ее невозможно было забыть: настолько яркими и впечатляющими были и ее внешность, и экстравагантная манера одеваться, и едва ли не осязаемая внутренняя сила, которая явственно тяготела к категориям добра и света. И потому Источающая Любовь вызывала неодолимое желание доверчиво к ней приникнуть, припасть – и успокоиться.
Большая, красивая, уютная, черноволосая и черноглазая, она, правда, внешностью своей напоминала настоящую и, вероятно, очень искусную ведьму, которой я однажды (лет почти десять назад) тем не менее призналась, что, кажется, смогла бы ей довериться, несмотря даже на мое, по-христиански негативное отношение в разного рода сенсам, которых православная церковь однозначно считала бесами.
Это особое чувство доверия, которое вызвала во мне Источающая Любовь, связано было отчасти с тем, что она была единокровной сестрой мужа одной моей близкой подруги.
Свои сенсорные способности Источающая Любовь открыла в себе в возрасте вполне зрелом – годам примерно к тридцати: она вдруг стала видеть цвет, чувствовать запах и (о, ужас!) даже вкус внутренних органов окружающих ее людей. От этих жутковатых ощущений Источающей Любовь не раз становилось дурно, с ней стали случаться обмороки и почти еженощно снились кошмары.
Чуть ли не до смерти напуганная своим неадекватным мироощущением, Источающая Любовь даже обратилась за помощью к психиатрам, но лечение не дало, как и следовало ожидать, никаких результатов. К счастью, очень скоро, не знаю уж каким образом,  Источающей Любовь пришла на помощь нужная книжка, из которой новоявленная избранница с облегчением узнала о том, что все, с ней происходящее, - совершенно нормально. Просто теперь она, пройдя курс биоэнергетических наук, сможет и ДОЛЖНА лечить людей.
Как бы услышав зов свыше, бывшая школьная учительница литературы, она ушла из школы и, получив соответствующие документы, устроилась в какую-то б-скую поликлинику, а в свободное от работы время неустанно лечила всех своих друзей. Лечила, но не строила из себя всемогущую целительницу: сознавая предел своих возможностей, Источающая Любовь порой лишь ставила пациенту свой гипотетический диагноз, а затем отправляла его на профессиональное медицинское обследование.
- Зачем я буду удалять, например, камни из желчного пузыря, - сказала мне Источающая Любовь в нашем давнем интервью, - если знаю, что профессиональный хирург сделает это лучше меня. И вообще свою главную задачу я вижу в том, чтобы помочь человеку включить защитные силы его собственного организма – включить лампочку, которая почему-то погасла.
Однако в нашем городе Источающая Любовь в новой своей специальности работала недолго. Попав волей случая в одну зарубежную  страну, она осталась там жить и исцелять. Это был как раз самый разгар Дикой Перестройки в государстве российском, и Источающая Любовь почувствовала, что не может брать за свою работу (а другой-то у нее теперь и не было!) со своих, в одночасье обнищавших соотечественников даже самые малые деньги. А в благополучной зарубежной стране – могла…
Но каждое, без исключения, лето Источающая Любовь непременно приезжала на пару месяцев в Б. и исцеляла, не покладая рук, всех своих многочисленных друзей и родственников. Однако со мной ни разу за все эти годы (со времени нашего давнего интервью) не встречалась, ибо подругами мы стать не успели, а реклама в Б. была ей ни к чему… 

                4.

И потому я чрезмерно удивилась, когда в разгар моих решительных раздумий о деревенской колдунье, мне позвонила Нежная Интеллектуалка (так я буду называть свою подругу – жену родного брата целительницы) и спросила, не хочу ли я снова сделать интервью с Источающей Любовь?
- Она сама тебя об этом попросила? – Изумилась я.
- Нет, она и не знает и, может быть, не захочет, - ответила Нежная Интеллектуалка. – Это я о тебе забочусь. Ведь ты же сама недавно жаловалась, как тебе приходится в июне, когда культурная жизнь не бьет ключом,  мучительно искать темы для своих публикаций.
- Спасибо тебе за заботу, - искренне обрадовалась я. – Я, конечно же, сделаю интервью с Источающей Любовь. Но, Боже мой, это какая-то мистика, хоть ты в нее и не веришь! – Испытывая щекочущее чувство то ли ужаса, то ли восторга, воскликнула я. И в нескольких фразах посвятила Нежную Интеллектуалку в свои внутренние, любовно-болезненные ощущения и неодолимое желание избавиться от них с чьей-нибудь посторонней помощью. – Может быть, мне поговорить об этом с Источающей Любовь?
- Ну, это уж ты сама решай, - ответила Нежная Интеллектуалка. – Ты же знаешь, что я не только в мистику, но и в целителей не верю. Хоть мне и рассказывали, как Источающая Любовь моего супруга задолго до нашей с ним встречи чуть ли не из могилы вытащила. И он, хотя тоже, как и я, весьма скептически относится к экстрасенсам, уверен, что именно она его спасла. Давай я лучше дам ей трубку, и вы, может быть, договоритесь о встрече.
- Только ты, пожалуйста, не говори ей ничего о моих проблемах, чтобы она не подумала, что я преследую не профессиональный, а личный интерес.
-  Да мне бы и в голову не пришло  обсуждать с кем-нибудь чужие проблемы, - кажется, даже слегка обиделась Нежная Интеллектуалка. - Тем более – тайные…
- Ну, прости меня, - сказала я, ибо прекрасно знала, что Нежная Интеллектуалка – дама очень сдержанная, не болтливая и напрочь лишенная патологического дамского любопытства к чужим жизням.
Судя по голосу в телефонной трубке, Источающая Любовь обрадовалась мне, как почти лучшей подружке, и с искренним удовольствием согласилась со мной побеседовать. Ибо, призналась она, наше первое давнее интервью ей очень понравилось.
- Но я имею в виду не столько газетные строчки, сколько приятный разговор с умным человеком, - польстила мне Источающая Любовь. – Вот только я не могу заранее назначить вам встречу, потому что все мои дни расписаны по часам. Давайте поступим так: в ближайшие пару дней я позвоню вам сама, как только у меня выкроится часок. И если мое «окно» не помешает вашим планам, я к вам подъеду.
Следует ли говорить, что в ближайшие пару дней наши с Источающей Любовь планы столь удачно совпали, что я даже подумала: а не услышала ли моя потенциальная целительница в неких оттенках моего голоса, какой жуткий раздрызг творится в моей душе?! И именно поэтому согласилась встретиться со мной, все же расценив мое предложение об интервью, как повод для совсем другого разговора. Ведь коли уж она – настоящий сенс, она не могла не прочитать в моих мыслях о том, что идея попросить помощи у какого-нибудь целителя живет в моей голове хоть и неуверенно (грех!), но весьма назойливо.
Увидев Источающую Любовь на пороге своего кабинета, я вдруг ощутила столь же сильный прилив радости, как будто в мою рабочую обитель явился Ангел или я сама ступила на благословенную землю моей деревушки!
Источающая Любовь по-прежнему была все так же хороша собой: величественна, великолепна, роскошна, восхитительна. И хотя ее женские стати были очень далеки от худощавой стройности, она относилась к тому счастливому типу дам, которым равномерная полнота лишь добавляла женственной привлекательности.
И однако же (я знала это), несмотря на все вышеописанное великолепие, Источающая Любовь всю свою жизнь была по-женски одинока. Впрочем, это было вполне объяснимо: сила, от нее исходящая, не могла не отпугивать этих недоделанных и, по большей части, трусливых созданий иного пола!
«Каждый рано или поздно обнаруживает, что МУЖЧИН на свете не так уж много», - справедливо заявил в прошлом веке один хороший американский писатель. И с ним трудно не согласиться. Во всяком случае, тогда, когда тебе за сорок…
А, может быть, женское одиночество Источающей Любовь было естественной расплатой за отпущенный ей дар? И ей просто НЕЛЬЗЯ было тратить силы на личное жизнеустройство, которое, в сущности, забирает у любой женщины почти все ее силы…

                5.

И потому, когда мы с Источающей Любовь комфортно расположились в ее, заботливо припаркованной в тенечке тойоте («чтобы нам не мешали ваши коллеги и телефонные звонки», - резонно объяснила мне Источающая любовь свой выбор места действия), я, в первую, очередь, спросила ее о том, ЧТО для нее  эти ее способности – счастье или наказание?
- Однозначно не счастье, - не задумываясь, ответила Источающая Любовь. – Наказание? Вряд ли. Хотя кто знает? Может, я его чем-то заслужила? Но я не знаю, чем… Хотя мгновенья счастья в моей жизни, конечно же, есть: когда удается кому-то помочь. Но это именно мгновенья, потому что я же не могу изменить природу многих вещей: например, вылечить от рака или от алкоголизма. Существует огромное количество энергетических приемов, с помощью которых можно человека заставить стать другим. Но я с такими энергиями не работаю. Потому что «заставить» - это, я уверена, форма нечеловеческая. Я и слова «лечу» или «вылечила» никогда не говорю. Так говорить, по-моему, преступление! Я ПОМОГАЮ. Своим здоровьем, советом, присутствием, иногда просто молчанием.
- И, наверное, любовью? – Подсказала я Источающей Любовь.
- Да, именно любовью! – Страстно воскликнула Источающая Любовь. – Это самое главное – любить!
- А если человек вам неприятен? Как можно его полюбить?
- Когда я вижу, что ДОЛЖНА ПОМОЧЬ человеку, я не думаю о том, приятен он мне или нет. Я испытываю к нему такой взрыв милости, любви, нежности, желания жизнь за него отдать в этот момент. Так любить можно только мгновениями. Один миг – острая вспышка, взрыв эмоциональный, до слез, до обморока, до спазмов в горле, а потом слабнешь, аж мокрая делаешься… А иначе и быть не может. Чем, кроме такой любви, человеку поможешь?
- Может быть, потому вы и обречены на одиночество?
- Может быть. Потому что я других должна поддерживать. Хотя, конечно, хочется иногда, в минуты жалости к себе, чтобы и меня так любили. Но что поделаешь? Зато теперь я многих люблю, но только любовью вот такой – иной.
- А они вам отвечают?
 - Я думаю, да. И привязанностью, и вниманием. Мне в жизни есть на кого положиться. Друзья у меня изумительные! Уму непостижимо, как мне повезло! Я счастливый человек! Очень счастливый!
- А как вы «боретесь» с вашими способностями? Они же в вас – постоянно? Не то, чтобы «включил-выключил»…
- Сейчас я уже могу ими руководить. А раньше не могла…
- Вот вы идете по улице, видите людей и все их болезни…
- Только когда очень голодная! – Расхохоталась Источающая Любовь. – Когда я перед выходом на улицу хорошенько поела, я чувствую себя защищенной. Думаете, почему я такая толстенькая? Например, если я в театр пойду голодная, я буду наблюдать, как у балерины почки болят!
- Ну, а если вы все же идете по улице и слышите, что человек в вас нуждается. Вы сами к нему подойти можете?
- Само собой. Но, разумеется, только с его разрешения, – ответила Источающая Любовь.
- А что вы испытываете, когда чувствуете, что кому-то больно?
- Лежит котенок, и у вас возникает желание его погладить. Вы его контролируете? Нет, это не жалость… Желание помочь? Никогда не задумывалась, как это ощущение в слово одеть. Ну, вот, вы видите что-то криво висит, - вы машинально поправляете. И я уже машинально это делаю. Болит у кого-то что-то – я рукой провела и дальше пошла…
Я слушала Источающую Любовь, видела, как светятся ее глаза, чувствовала, с каким огромным и невероятно искренним вдохновением она говорит о своей «работе» - и мне все сильнее хотелось рассказать ей о своей нескончаемой душевной болезни или хотя бы просто поговорить с ней на тему неразделенной любви.
Мы беседовали о философии буддизма и христианства, о трудных пациентах, о болезнях, которые она помогает преодолевать; а я все ждала удобного момента для того, чтобы повернуть наш разговор в нужное мне русло. И вдруг Источающая Любовь сама дала мне маленькую зацепочку.
- А знаете, с чем очень часто люди ко мне обращаются? – Презрев логику разговора и засмеявшись, спросила Источающая Любовь. – Они просят у меня счастья! Но за счастьем, наверное, и к Богу нельзя обратиться.
- А под счастьем эти люди наверняка подразумевают любовь? – С готовностью ухватилась я за эту ниточку. – И они, наверное, просят вас о приворотах и присушках?
- Да, просят. Но это уже специальная магнетическая работа, которой я не занимаюсь ни в коем случае. В Любви – у меня другая форма помощи. Например, я полюбила кого-то, очень остро, сильно, но без взаимности. Человека, достойного любви, но не моей!.. Первое, что я старюсь объяснить: тот, кто любит, уже счастливый человек. Его постигло невероятное, великолепное, изумительное счастье! Да, оно болезненно. Вообще счастье – это боль большая. И это в какой-то степени унизительно: почему я не любима? Очень часто именно с этим вопросом ко мне обращаются. Потому что человек никак не может с этим смириться…
У нас же как: если я что-то тебе даю, почему ты не отдаешь взамен? Но это формула, неправильная во всех отношениях! А люди к ней привыкли. Хотя тот человек может ценить тебя по любым другим качествам – любить, но не плотью… Любить, как человека, как душу… А нам этого мало! У нас же плоть есть, есть желание притулиться, понежиться рядом с этим человеком! И человек не может смириться с тем, что его не любят, и его любовь перерастает в ненависть. Это самое страшное, что может случиться с любящим человеком! Потому что он начинает слать своему «любимому» проклятья. Причем, очень сильные, потому что они идут из самой глубины. А чувства – это очень мощная энергетика!
- Но вы хоть как-то можете помочь тому, кого не любят?
- Я стараюсь помочь. Но не возлюбленного приворожить, ведь он волен в своем выборе. Я помогаю забыть. А вернее, не забыть, а научиться жить с ощущением неразделенной любви спокойнее, без той боли, которую она причиняет.
- И у вас это получается?
- Иногда даже очень. Но в большой степени этой зависит от самого человека, от его интеллекта, от его души, воспитания. И даже от того, кого он любит. Может, тот человек нарочно в себя влюбляет, а потом – использует. Может, ему выгодно, чтобы его любили. Я должна все это учесть!

                6.

Сочувствующий читатель наверняка представляет себе, какие чувства я испытывала, слушая этот, как будто «считанный» из моей души монолог Источающей Любовь! С одной стороны, у меня было такое ощущение, как будто почти все это я говорю СЕБЕ САМА: а с другой, мне все больше и больше хотелось обратиться к Источающей Любовь за помощью. И когда наш (уже не о любви) разговор подошел к концу, я выключила диктофон и, преодолев в себе осознание своей мерзкой греховности (просить помощи не у Господа Бога, а у человека!), неуверенно произнесла:
- У меня есть одна проблема. И я думаю, не стоит ли мне обратиться к вам за помощью?
- Я даже знаю, ЧТО это за проблема, - ничуть не удивилась Источающая Любовь. – Я ее почувствовала.
- А, может, вам Нежная Интеллектуалка про меня что-то рассказала? – Недоверчиво спросила я.
- Ну, что вы! – Как будто даже слегка обиделась Источающая Любовь. – Нам с ней и разговаривать-то особенно некогда, я ведь у них практически только ночую, а весь день – в разъездах. Просто когда я говорила вам о неразделенной любви, от вас такой жар пошел! Конечно же, я готова вам помочь! Я сама позвоню вам так же, как сегодня, когда у меня образуется «окно».
Источающая Любовь была абсолютно искренна в своем желании прийти мне на помощь, но меня отчего-то охватил вдруг неподдельный страх: как будто меня кто-то силой пытался заставить сойти с того пути, по которому я неумело тщилась следовать к Богу.
В одно мгновение я вспомнила и о том, что именно экстрасенс стал причиной  нашей погибшей дружбы с Умничкой; и что я всегда, всем и всюду вещала, что  допускать вмешательство чужой энергии в свою душу ни в коем случае НЕЛЬЗЯ. Ибо нам не дано знать, из каких источников черпает свою неземную силу тот или иной целитель. И потому я, тщательно подбирая слова, дабы не обидеть Источающую Любовь, принялась решительно отказываться от помощи.
- Я безмерно вам благодарна за вашу готовность мне помочь, - сказала я, - но, мне кажется, я должна справиться с этой проблемой сама. И во многом я с ней уже справилась. Мои чувства к предмету далеки от одержимости – и в этом мне наверняка помог роман, который я пишу. Просто сейчас я вдруг опять начала испытывать боль, которая мешает мне жить, и от которой я хочу избавиться. Но, думаю, что смогу это сделать сама.
- Так вы и будете справляться сами, - спокойно сказала Источающая Любовь. – Я только немного вам помогу.
- Пожалуй, все же не надо, - упрямилась я.
- Я вас прекрасно понимаю, - к моему удивлению, сказала Источающая Любовь, - ведь многие люди считают нас чуть ли не бесами. Уж слишком много среди этой братии шарлатанов. Сделаем так: вы еще хорошенько подумайте, а я вам через пару дней позвоню.

                7.

Хорошенько подумать о гипотетическом безумном поступке я решила вместе с Поэтом, который, как я, собственно говоря, и ожидала, подверг мое греховное намерение жесткой и ироничной критике.
- Неужели ты не понимаешь, - с искренним негодованием воскликнул Поэт, - что, отдавая себя в руки экстрасенсу, ты оскорбляешь Господа Бога?! Ты как бы заявляешь своим поступком, что не веришь больше в его милость, мудрость и всемогущество! Ну, а о том, что церковь считает обращение к экстрасенсам величайшим грехом, мне и напоминать тебе как-то неудобно! Ведь ты прекрасно знаешь, что в критической ситуации человек человеку если и может помочь, то только с Божьей помощью! А ты собралась…
- Стоп-стоп-стоп! – Невежливо прервала я Поэта. –  А вдруг эту женщину направил ко мне сам Господь Бог, и лечить мою душу она станет именно с Божьей помощью?! А иначе почему она возникла в моей жизни именно в тот момент, когда во мне вновь возникла эта боль, и я молю Господа меня от нее избавить? Вот Он и нашел способ. Разве Он не может помогать нам через посредство людей?
- В этом, конечно, есть некий резон, - с явным неудовольствием согласился со мной Поэт. – Но как мы может быть с тобой уверены в том, что эту даму послал тебе Бог, а не его «обезьяна»?
- А помнишь, я как-то рассказывала тебе о своей беседе с нашим Просвещенным Батюшкой? – Спросила я Поэта. – Ведь он тогда пояснил мне, что, конечно же, не всякий целитель – от лукавого. Только прежде чем к кому-нибудь обратиться, нужно включить свою религиозную интуицию – и она подскажет, не навредит ли тебе та или иная бабушка-колдунья. И еще посоветовал в процессе лечения читать про себя молитвы. И тогда, дескать, дурной целитель не причинит тебе вреда.
- Но тебя все-таки гложут сомнения, раз ты решила свое намерение со мной обсудить, - с немалой долей ехидства заметил Поэт.
- Конечно, гложут, - честно призналась я. – И вообще я собираюсь отказаться от этой затеи.
- Вот и правильно! – С радостью одобрил меня Поэт.
Интересно, а как бы на все эти мои метания отреагировала Умничка, - помнится, подумала я после разговора с Поэтом. Наверняка она не была бы столь категорична и, возможно, рассеяла бы мои сомнения. Но с Умничкой я посоветоваться не могла…
И потому, когда пару дней спустя Источающая Любовь позвонила мне на работу и сказала, что у нее есть для меня свободный час, я сходу (несмотря на врожденную ненависть ко всякой, в том числе и собственной, лжи) и с легкостью соврала, что именно в этот час я безумно занята. И что это, быть может, как раз кстати, ибо я все же хочу решить свою проблему самостоятельно.
- Ну, что ж, я позвоню вам еще раз, - ничуть не обиделась Источающая Любовь, которая наверняка почувствовала, что я ей нагло солгала. – Видите ли, дело в том, что вы уже очень далеко зашли в своих мыслях.
- Что вы имеете в виду? – Удивилась я.
- Есть такая закономерность, - уверенно пояснила Источающая Любовь, - если уж человеку пришло в голову обратиться к целителю, эта мысль его не оставит, он рано или поздно все равно к кому-нибудь обратится. А мне очень не хотелось бы, чтобы вы попали в руки безграмотного шарлатана. Пусть уж лучше это будут мои руки. Подумайте еще немного, пока я в Б.
Я обещала подумать, хотя, положив трубку, тут же сказала в душе и себе, и Источающей Любовь решительное «нет», которое настойчиво повторяла себе даже в те вечера, когда меня жестоко разрывала изнутри беспросветная печаль по утраченным иллюзиям. Впрочем, таких печальных вечеров у меня в ту неделю оказалось всего три или четыре, ибо события моей жизни вдруг сложились так, как будто неведомый кто-то уже давно все за меня решил.
Читатель, возможно, помнит, что я, не умея толком писать свои журналистские опусы на работе, обычно откладывала их на выходные (что очень мешало моему роману быстрее продвигаться вперед), иногда присовокупляя к ним и пятницу, для чего накануне испрашивала высочайшего разрешения Редактрисы поработать дома. И не было такого случая, чтобы Редактриса мне в этом отказала. И потому в ту «решительную» пятницу я осталась гнать свои строчки дома.
С нехорошей, несвежей, измученной мыслями о странном поведении Ангела головой и смурью в душе я с трудом накропала к полудню всего пару страниц каких-то заметок и собралась было отдаться в утешительные объятья дневного Морфея, как зазвонил телефон.
- Я нахожусь неподалеку от вашего дома, - услышала я деловитый голос Источающей Любовь. – Но если вы еще не решились принять мою помощь, мне придется провести этот час в каком-нибудь кафе.
И тут мне вдруг стало отчаянно стыдно: ведь я САМА почти что попросила Источающую Любовь о помощи, а теперь наверняка огорчаю и, может быть, даже оскорбляю ее своими сомнениями. А кроме того, возможно, это и впрямь закономерно: мысли о помощи целителя не покинут меня – и я через пару недель примусь неистово искать в маленькой горной деревушке и ее окрестностях хоть какую-нибудь колдунью!
Нет уж! Коли мне суждено совершить этот церковный грех, пусть лучше моим целителем станет Источающая Любовь. И я, решительно растоптав все свои сомнения, назвала ей номер моей квартиры. 

                8.

- Сначала мы будем пить чай, - весело сказала Источающая Любовь, удобно расположившись на том самом диване в моей единственной комнате, где всегда сиживал Ангел. Разве что места, благодаря своим роскошным статям, моя нежданная гостья заняла раза в три больше – и пространство вокруг нее сей же час наполнилось какой-то изумительно покойной праздничной энергией. – Я хочу угостить вас сладостями из той страны, где я пока живу. И Дочь свою тоже к нам зовите!
Тут следует заметить, что Дочь моя, которая хоть и не была столь истовой христианкой, как Поэт, мое «греховное намерение» откровенно не одобряла. И не только по причине его сомнительной для нее греховности, сколько из свойственного нам обеим скептицизма по отношению к якобы сверхъестественным возможностям всяких там чумаков и кашпировских. И потому я очень опасалась, что Источающую Любовь моя Дочь встретит с лицемерно-иронической улыбочкой или, сама того не замечая, случайно нашей гостье надерзит.
Но ничуть не бывало! Едва увидев Источающую Любовь, Дочь, похоже, с первых же мгновений прониклась к ней искренней приязнью и даже как будто благоговейным уважением и свои (за чаем) вопросы о сущности экстрасенсорики  и магии задавала Источающей Любовь безо всякого намека на ехидство. А ответы выслушивала с таким просветленным ликом, какого мне у моей Дочери наблюдать еще никогда не приходилось.
Я даже подумала о том, что Источающая Любовь, угадав настроение моей Дочери, специально пригласила ее в нашу компанию: затем, возможно, чтобы неприязнь Дочери к странной миссии биоэнерготерапевта (так именовала себя наша гостья) и мага не помешала будущему целительному сеансу.
Однако, высказав самой себе это предположение, я, испытывая сильнейшее волнение в предвкушении грядущего сеанса, все равно не могла не удивляться (и даже раздражаться) тому, что Источающая Любовь тратит столько драгоценного (ведь у нее был всего один свободный час) времени на общефилософскую беседу, нить которой от меня то и дело ускользала. Ибо думала я на протяжении всего их многоученого разговора лишь об одном: когда же Источающая Любовь, наконец, займется мною?! И что будет делать?!
- Ну, а теперь мне нужно остаться наедине с твоей мамой, - мягко и необидно сказала своей юной собеседнице Источающая Любовь как раз в тот момент, когда я, кажется, была уже готова в клочья разорваться от нетерпения!
Моя Дочь, по-прежнему светясь ликом (Господи, почему же мне не дано было толком услышать, какими волшебными словами Источающая Любовь так просветлила мою Дочь?!), с оттенком высшей вежливости поблагодарила нашу гостью «за потрясающе интересную беседу» и послушно покинула комнату. И едва лишь дверь за Дочерью закрылась, Источающая Любовь быстро спросила, нет ли у меня фотографии моего «предмета».
- Конечно, есть, - ответила я и отправилась к своей «архивной» тумбочке, где неизвестно зачем хранила сотни своих публикаций, которые с любовным пиететом к моему перу начала собирать еще моя покойная матушка. Из этих залежей я и извлекла заветную папочку с необходимыми мне для романа рецензиями на ангельские концерты и листки со списанными с диктофона интервью с Ангелом, из коих лишь малая часть удостоилась чести попасть на страницы газеты. Кому, кроме меня и горстки меломанов, были бы интересны эти пространные рассуждения о музыке?! Но зато, когда я допишу и опубликую роман, драгоценные ангельские слова прочитают многие!
Я извлекла из папочки лучшую ангельскую фотографию, на которой мой кумир был запечатлен крупным планом (и не за дирижерским пультом, а где-то на улице, среди дерев), а его лицо не выглядело, как на многих иных фотографиях полузнакомым и как бы стерто невыразительным – оно было до боли живым! Ангел смотрел мне прямо в глаза и словно бы чуть усмехался своими тонкими губами – тепло, но одновременно и с легчайшим ехидством. «Ну-ну, - как бы говорил мне Ангел, - посмотрим, что из твоей затеи получится!..»

                9.

- Я хочу признаться, - сказала Источающая Любовь, взяв из моей руки фотографию Ангела, - что я сегодня попросила Нежную Интеллектуалку рассказать мне в общих чертах вашу историю, чтобы не заставлять вас переживать ее снова. Но если вы хотите рассказать мне дополнительно какую-нибудь подробность…
- О, если я впаду в подробности, - несмотря на охватившее меня волнение, рассмеялась я, - вам придется слушать меня до ночи. Я лучше скажу о том, что меня больше всего мучает: смогу ли я когда-нибудь узнать, КАК он ко мне относился и относится? Почему мне все время казалось, что он по-своему любит меня, но зачем-то это скрывает. Как будто боится чего-то…
- Сейчас мы это узнаем, - просто, как о чем-то вполне обынном, сказала Источающая Любовь, внимательно вглядевшись в ангельскую ухмылочку, а затем приложила фотографию лицом вниз к внешней стороне своей руки – в промежутке от кисти до локтя.
Лицо Источающей Любовь сделалось на несколько мгновений таким предельно сосредоточенным и отрешенным (не припомню, но, может быть, она даже закрыла глаза), как будто бы дух ее улетел прочь из этой комнаты в неведомые дали – на поиски Ангела.
- Нет, - медленно начала, наконец, говорить Источающая Любовь, все еще прижимая фотографию Ангела к своей руке и словно к чему-то прислушиваясь, - он вас не любит. И никогда не любил. И не только вас. Он никого, кроме себя, не любит. Похоже, он вовсе не способен испытывать чувство истинной любви. Он – величайший эгоист. Мне такие экземпляры нечасто встречались! Но, конечно, в своем деле он – очень талантлив! И, если это вас хоть немного утешит, я уверяю вас, что вы – не последняя его жертва. В своих «хождениях по дамам» он никогда не остановится. До самой смерти.
Я слушала Источающую Любовь и ощущала, что от ее убивающих всякую надежду слов мне становится все легче и легче! И это было и невероятно, и удивительно! Ведь кто только (включая меня саму) не говорил мне, что Ангел меня не любит, что он – самовлюбленный павлин ets, но я все равно продолжала строить свои логос фантастикос и, вопреки очевидности, надеялась на чудо. А Источающей Любовь непонятным мне образом удалось моментально увести меня в сторону от дурацких моих иллюзий – да так, что я с легкостью ей поверила и ничуть не расстроилась: ну, не любит, так не любит. И флаг ему в руки!
- Как же ему в таком случае, - поинтересовалась я, - удается со столь невероятной искренностью играть почти всякую музыку о любви?
- О, это, наверное, тот самый случай, когда творение оказывается выше своего создателя. История искусств полна подобных примеров. Да вы и сами их знаете. Кстати, фотография мне больше не нужна, - сказала Источающая Любовь. – Уберите ее подальше и смотрите пореже. А теперь мы должны с вами сформулировать, над чем мы будем работать?
- Вы имеете в виду, что я должна решить: избавиться мне от моей неразделенной любви или нет? – Уточнила я.
- Да, для начала решите для себя именно это, - с некоторым, как мне показалось, неудовольствием, ответила Источающая Любовь. – Только подумайте хорошенько.
О, как это было заманчиво: сказать «да, я хочу избавиться!» - и, став восхитительно свободной от Ангела, жить хоть и с опустошенным, но зато не сжимающимся болью сердцем! Однако стоп! А как же тогда быть с Божьей волей и с той чашей не только страданий, но и радостей, которую мне не суждено будет испить до дна?! Да, никто, кроме Ангела, никогда не причинял мне ТАКИХ жестоких страданий! Но и сверкающих крупиц ТАКОЙ неземной радости тоже никто и никогда не дарил!
А значит, если я позволю своей целительнице искусственным образом избавить меня от этого небесного дара всепрощающей любви, я наверняка грубо и непоправимо нарушу и Божий промысел, и ход моей дальнейшей жизни. И сама я в какой-то (может быть, вовсе немалой) степени перестану быть той духовной сущностью, какой была до сих пор?!
А вдруг, когда из меня, словно какой-нибудь загнивший аппендикс, извлекут любовь, я изменюсь настолько, что НИКОГДА уже не стану получать наслаждения от Музыки, не захочу играть на стареньком своем фортепиано и, может быть, даже не смогу испытывать мгновений (часов, дней, лет, веков) истинного счастья от созерцания упоительными красотами горной моей деревушки, которая больше не будет для меня райским уголком и землей обетованной?! Вот тогда-то жизнь моя неизбежно оскудеет, и чаша души моей иссохнет!..

                10.

- Нет! – Решительно сказала я. – Нет! Я не хочу избавляться от любви!
- Слава Богу! – Радостно воскликнула Источающая Любовь, лицо которой во время моих раздумий оставалось непроницаемо напряженным. – Я так боялась, что вы попросите меня именно об этом. И мне придется либо вам отказать, потому что я считаю такую работу безнравственной; либо, из жалости к вам, нарушить свои принципы. Как же я рада, что вы понимаете: любить – это гораздо важнее, чем быть любимой!
- Ну, а какую задачу я теперь должна перед вами поставить? – Спросила я. – Просто избавить меня от боли?
- А вот теперь я могу предложить на ваш выбор две, так сказать, модели вашей будущей жизни, - ответила Источающая Любовь. – Первая: я могу сделать так, что вы не будете его видеть, потому что это желание не будет вас беспокоить, хотя чувство любви останется с вами.
- Но тогда мне придется и на его концерты никогда больше не ходить? – Испугалась я безрадостной перспективе. – А все будут думать, что я таким образом мщу маэстро за то, что он меня «бросил». Или мне слушать его музыку с закрытыми глазами?
- Но есть и вторая модель: вы будете иногда с ним встречаться, но при этом не чувствовать боли. Но, предупреждаю вас, это гораздо более трудная модель. Потому что ваше желание увидеть предмет может не совпасть с его возможностями. И это станет для вас поводом для расстройства. Конечно, без прежней боли. Но все же… То есть вам, вне зависимости от моего вмешательства, и самой придется приложить усилия к тому, чтобы научиться не испытывать боли.
- Нет, первая модель мне категорически не подходит, - решительно сказала я. – Я выбираю вторую: ведь не вечно же он будет ездить в Б. со своей девицей. И не так уж много в моей жизни радостей, чтобы взять да и лишить себя тех маленьких праздников, которые маэстро почти во всякий свой визит мне устраивает.
- Ну, вот и умница! – Снова возрадовалась Источающая Любовь. – Над этой задачей я буду работать с удовольствием и вдохновением! А вам я должна дать один важный совет. Теперь, как бы ни складывались ваши отношения, вы должны научиться чувствовать себя КОРОЛЕВОЙ: проникнуться сознанием, что это не он вам, а вы ему честь оказываете. И не блещите перед ним при  встречах своим интеллектом – ваш ум он давно уже оценил. Будьте просто приятной женщиной и не бойтесь, что он в вас разочаруется, если вы станете говорить с ним на очень простые темы. Безо всякого стеснения задавайте ему вопросы об его личной жизни, о…
- Простите, что я вас перебиваю! – Не удержалась я, снедаемая удивлением. – Но откуда вам известно, что я действительно стесняюсь задавать ему простые личные вопросы и даже иногда специально готовлю для наших бесед «умные темы». Нежная Интеллектуалка этих подробностей не знает!
- Но зато знаю я! – Весело рассмеялась Источающая Любовь. – Ведь это моя работа. И, кстати, в первую же встречу заведите с ним разговор о той женщине, с которой он сейчас живет. Если я не ошибаюсь, именно ее присутствие в его жизни вас больше всего мучает.
- Да только я вряд ли услышу искренний ответ, - вздохнула я.
- А это и неважно, - сказала Источающая Любовь. – Любые его ответы принесут вам облегчение. Вот увидите! Ну, вот мне, кажется, и пора…
- Как?! – Вскричала я. – Это все?! А целительный сеанс, магические манипуляции?!
- Свои, как вы говорите, манипуляции я совершу сегодня вечером, в одиночестве, - серьезно произнесла Источающая Любовь.
- Об этом, наверное, нельзя спрашивать… Но… Что именно вы будете делать? – Не удержалась я от некорректного вопроса. – Или вам нельзя об этом говорить?
- Ну, почему же, - спокойно ответила Источающая Любовь. – В подробности я вас, конечно же, посвящать не стану. Хотя бы потому, что их не описать словами. Но если в общем: я обращусь к Господу, к космосу, ко всему сущему, к каждой былинке и камешку с просьбой, чтобы они пришли к вам на помощь. Да, и вот еще что: если вам взгрустнется, вспомните обо мне: о том, как я сидела напротив вас на этом диване. И вы почувствуете мою поддержку.
…Перед тем, как предаться в тот вечер ночному Морфею, я особенно долго молилась и взывала к Господу с истовой просьбой уберечь меня от гипотетических лукавых последствий моего греха – в том случае, если это не Он послал мне на помощь Источающую Любовь. А еще я думала о когда-то обиженной моим гневным и гадким словом Умничке – и искренно просила у нее прощения…
               
                Глава девятая

                Японский иероглиф
                1.

И что ты думаешь, верный мой читатель?! Наутро следующего дня, открыв глаза и бездумно повосхищавшись несколько мгновений изумительно красивой «картиной-пейзажем», в который превращалось мое окно в летнюю пору, когда нежнейшие солнечные лучи  прихотливо и «художественно» освещали листву раскидистой березы под моим окном, я неожиданно для себя воскликнула:
-Хорошо-то как!
А затем подумала, что через несколько дней я уеду в горную деревушку и узнаю, наконец, почему Француженка рассталась с Арлекином.  И, лишь в-третьих, я подумала об Ангеле…
И это было невероятно, ибо и в прежние (до моего побега из города) годы, и в последние два-три месяца мысль об Ангеле приходила ко мне, кажется, даже раньше, чем я успевала открыть глаза и осознать, в какой день недели я проснулась. А после этой последней, странной весенней гастроли она (мысль) еще и причиняла мне острую боль и заставляла в течение каждого очередного дня вновь и вновь тщетно пережевывать, а в иной вечер и до слез переживать непонятную мне, оскорбительную ангельскую небрежность к нашим невнятным отношениям.
А сейчас, устремив взор на свое чудесное «окно-пейзаж» и пробежавшись быстроногой мыслью по безрадостным событиям недавнего ангельского явления городу Б., я НЕ ПОЧУВСТВОВАЛА ни малейшего признака боли! А само слово «Ангел» отозвалось в моей душе лишь тихой радостью.  Как же я мудро поступила, - подумалось мне, - не убоявшись выбрать самую трудную из предложенных мне Источающей Любовь моделей своих будущих отношений с Ангелом и учиться не испытывать боли…
…Неделю спустя я уже сидела на утреннем деревенском крылечке рядом с Француженкой: мы мирно попивали кофеек и беседы вели исключительно об Арлекине и …журналистике. Свою короткую, длиной всего в полгода, историю жизни в Б., включая рассказ о магическом сеансе Источающей Любовь, я поведала Француженке еще накануне вечером – и мы больше ни разу к этой теме не возвращались. Разве лишь мельком – к слову…
Ибо жизнь Француженки после моего отъезда из деревушки оказалась мне гораздо более интересной, чем все, что было связано с Ангелом. Несмотря даже на то, что каждое утро по три-четыре часа кряду я писала на этом самом деревенском крылечке очередную главу своего романа об Ангеле и божественной Музыке. А это значило, что Источающая Любовь и впрямь избавила меня от страданий…
            
                2.

…Однако сейчас я отвлекусь на время от Француженки и вернусь ненадолго в совсем близкое прошлое. В тот самый момент, когда я в канун отъезда в деревушку решила, наконец, узнать ту таинственную фразу из Томаса Манна, которой дважды подразнил меня Ангел, и которая якобы должна была помочь мне проникнуть в смысл его трактовки «Франчески да Римини».
Но для того, чтобы смысл фразы не остался для читателя тайной за семью печатями, я, очевидно, должна (как обещала в позапрошлой главе) вкратце процитировать вступление Чайковского к своей симфонической фантазии, навеянной творением великого Данта.
«Адский вихрь неистово мчится, унося в своем диком кружении души людей, разум коих помрачила в жизни любовная страсть… Внимание Данте особенно привлекают две летящие в объятьях друг друга прекрасные тени Франчески и Паоло... Тень Франчески, обливаясь слезами, рассказывает свою печальную историю. Она любила Паоло, но была против воли выдана замуж  за ненавистного брата своего возлюбленного, горбатого, кривого, ревнивого тирана Римини. Узы насильственного брака не могли исторгнуть из сердца Франчески нежную страсть к Паоло. Однажды они читали вместе роман о Ланцелотте. «Мы были одни, - рассказывает Франческа, - и читали, ничего не опасаясь. Не раз мы бледнели, и смущенные взоры наши встречались. Но одно мгновение погубило нас обоих. Когда, наконец, счастливый Ланцелотт срывает первое любовное лобзанье, тот, с которым уже теперь ничто не разлучит меня, прильнул губами к трепетным устам моим, и книга, впервые раскрывшая нам таинство любви, выпала из рук наших!..» В это мгновение неожиданно вошел супруг Франчески и ударами кинжала умертвил ее и Паоло. И, рассказав это, Франческа в объятиях своего Паоло, снова уносится неистово и дико мятущимся вихрем…»
Из сего программного романтического рассказа Чайковского и Данте следовало, что, невзирая на истинную любовь Франчески и Паоло, всемилостивый Господь не простил замужней даме ее измены законному супругу – и отправил несчастных любовников в ад! И в связи с этим цитата Томаса Манна, которую продиктовал мне по телефону библиотекарь оркестра, поначалу показалась мне притянутой к этой трагической истории любви за уши. Вот она:
«Кто увидел ночь смерти и тайную прелесть ее глазами любви, у того в безумии дня осталось одно желание, одна страсть – тоска по священной ночи, вечной, истинной, соединяющей…»
Но когда я хорошенько вдумалась в эти дивные, полные музыки и поэзии манновские строки, я, кажется, поняла, ЧТО услышал в них Ангел!
ТОЛЬКО СМЕРТЬ способна навсегда соединить истинно любящие сердца, ибо нет ничего более губительного для любви, чем серая рутина ЖИЗНИ! Может быть, именно поэтому, - подумалось мне тогда, - Ангел и не пожелал выбрать меня в спутницы жизни, ибо он не хотел, чтобы моя любовь набила себе синяков шишек о непредсказуемые острые углы его характера и образа действий и в конце концов расшиблась бы насмерть, а жила бы во мне до самой смерти или даже вечно?!
И пусть мне грозят за мои «нечистые» мысли адские муки, но носиться сквозь скрежещущие вихри и устрашающую музыку ада мы с Ангелом будем рука об руку…

                3.
 
Впрочем, размышляя обо всем этом, я вполне отдавала себе отчет в том, что, осмысливая эту манновскую цитату,  Ангел, возможно, думал вовсе не обо мне, а, например, о греховнейшей связи с Главной Еленой, которая в своем критическом женском возрасте, в сущности, совратила юного семнадцатилетнего ученика! И именно об руку со своей учительницей музыки и эротики Ангел, возможно, и мечтал бы вечно носиться в жутких вихрях придуманного Дантом ада,  превращенного Чайковским в музыкальную фантазию! 
Однако постойте, господа хорошие! Ведь это вовсе не Господь Бог, а великий итальянский писатель, назвавший свое философски ироническое творение «Божественной комедией», поместил несчастных любовников в один из кругов ада! Человек по имени Данте Алигьери, а вовсе не Господь Бог!
Дивная же цитата Томаса Манна, напротив, красноречиво свидетельствует (так же, как и в «Избраннике») о Великой Милости Господней: СОЕДИНИТЬ НАВЕЧНО два истинно любящих сердца. И, возможно, даже вовсе и не в аду!
И тогда выходит, что Ангел в своей трактовке попытался (вопреки Данте и Чайковскому) донести до внимательного слушателя мысль не о страшной каре, а о Великой Милости Господней!
Я вспомнила свои ощущения от «адского» финала ангельской интерпретации «Франчески», и вдруг поняла, что в этом музыкальном шабаше действительно не было страха перед карающим мечом Божьим. В не было скорее некое торжество и едва уловимая ирония. «Можешь ли ты знать, великий Дант, - как бы вопрошал Ангел с ехидцей, - как поступает Господь с истинно любящими душами?! Даже если их любовь, согласно известной заповеди, считается греховной…»
А, может быть, Ангел, раздразнив мое любопытство этой манновской строчкой, хотел сказать мне вот что: для того, чтобы воистину СОЕДИНИТЬСЯ, необходимо пройти на этой земле, в этой жизни все муки ада! И добавил со свойственным ему ехидством: но вовсе не факт, что соединение случится; а если и случится, то отнюдь не в том качестве, о котором ты когда-то мечтала, дорогая, ибо я не остановлюсь НИКОГДА! 
О, Боже! Да ведь эти последние три слова – «не остановится никогда» - произнесла совсем недавно Источающая Любовь. И, кажется, Ангел в моей голове говорил именно ее устами! Ибо до встречи с Источающей Любовь я непременно вывела бы из манновской цитаты что-нибудь для себя обнадеживающее, насочиняла бы каких-нибудь очередных логос фантастикос – и принялась бы тихо страдать.
А сейчас я вначале усмехнулась, удовлетворенная новыми своими ощущениями, а потом даже и обрадовалась: осенью мы наверняка встретимся с Ангелом и я, не опасаясь боли, задам ему несколько простейших вопросов узколичного характера. Мир тебе, Источающая Любовь! А Тебе, Господи, спасибо за то, что ты наверняка в тот «целебный» день был с нами!..
Словом, в горную свою деревушку я ехала в состоянии глубокого умиротворения и даже счастья, к которому, впрочем, примешивалась ложечка стыда перед Француженкой, жизнь которой в одночасье переменилась круто и бесповоротно. Отнюдь не к лучшему…

                4.

В самом начале июня, в недлинном промежутке между огорчительной гастролью Ангела и целительной встречей с Источающей Любовь, я получила от Француженки большое письмо, содержание которого ввергло меня в столь глубокую печаль, что, читая рассказ Француженки, я и не старалась удерживать слезы.
…Год назад, прошлым, стало быть, летом, когда я еще жила в деревушке, Арлекин привез из далекого южного города престарелых своих родителей – и не менее древней матери Француженки места в Арлекиновом жилище не осталось. Ибо самый первый, построенный Арлекином дом был слишком мал; а в его недостроенном трехэтажном архитектурном чуде для жизни была пригодна лишь чудеснейшая мансардочка под крышей, в которую вела хоть и надежно сколоченная, но для стариковских ног небезопасная лестница-времянка.
Именно там какое-то время назад, задолго до гипотетического переезда родителей Француженка и Арлекин и соорудили себе спаленку. И именно в этой дивной комнатушке с лесным пейзажем в оконном проеме жили мы с Дочерью в то лето, когда Арлекин уезжал в свой южный город: чтобы попытаться склонить родителей к переезду, а заодно взять тайм-аут в отношениях с Француженкой, которые к тому времени вступили в стадию «кризиса четырехлетнего возраста любви». О причинах этого кризиса я, в принципе, знала, но распространяться о них не стану, дабы не отклоняться надолго от главной линии моего эгоистического повествования.
В означенное лето этот критический момент в их совместной жизни Арлекин с Француженкой  как-то пережили, но год спустя, когда в деревушку таки переехали родители Арлекина, кризис вдруг незаметно вернулся, а его причиной стал, грубо говоря, недостаток спальных мест. И тогда на семейном совете было решено, что мать Француженки должна вернуться в свой (а вернее, в их общий с Француженкой) дом, находящийся на другом конце деревни, в часе пешего ходу от жилища Арлекина. И жить себе там в одиночестве…
Высокая, изящно высохшая и прекрасная своей старостью, но почти глухая мать Француженки и раньше время от времени – но в основном в летнюю, огородную пору – перебиралась в свой дом и безо всяких проблем жила там в полном одиночестве. Копалась, несмотря на свои за восемьдесят, в огороде, вечерами смотрела, полуслыша, посредственные телесериалы или читала книги из небольшой, но с отменным литературным вкусом собранной домашней библиотеки, в которой не было ни одного современного аляписто-детективно-любовного романа, от засилья коих ломились полки всех книжных магазинов нашей великой державы.
До горной деревушки, похоже, весь этот литературный хлам по неведомым мне причинам не доходил. Во всяком случае, мои деревенские подруги книжек невесть откуда взявшейся на рубеже веков когорты модных писательниц никогда не обсуждали, а их раскрученные фамилии слышали разве лишь из телевизора. Как будто Что-то или Кто-то (горы или Господь Бог?) оберегали здешних жителей от напрасной траты времени и умственной энергии.  Но я, кажется, отвлеклась…
Словом, мать Француженки вроде бы даже любила иногда пожить одна в собственном доме, но сейчас был совсем другой случай, ибо ее, в сущности, выставляли из Арлекинова жилища вон! И, собственно говоря, выставили! В слякотную осеннюю пору, в грядущую зиму и в теперь уже вынужденное одиночество.
Стоит ли говорить, что от пережитого стресса мать Француженки начала часто болеть. Гипертонические кризы следовали один за другим, и Француженка, едва ли не каждый день бегая к матери на другой конец деревни, наверняка винила Арлекина за то, что он не захотел напрячься и найти какой-нибудь другой выход из «жилищной проблемы». Ведь в его маленьком однокомнатном домине трое стариков вполне могли бы поместиться…

                5.

В ту печальную осень я еще жила в деревушке, и Француженка, иногда забегая ко мне по пути туда или обратно, с горечью рассуждала о том, что выселение матери – это лишь первый шаг Арлекина на пути к тому, чтобы закончить их семейные отношения. Хотя в тот рождественский вечер, когда я призвала своих подруг обсудить мое возвращение в Б, Француженка пришла ко мне вместе с Арлекином – и они, сидя рядышком, производили впечатление вполне благополучной пары…
Однако буквально через несколько дней после моего отъезда из деревушки, мать Француженки разбил жесточайший гипертонический криз, заставивший Француженку на несколько дней переселиться к матери и …принять ее смерть. Арлекин взял на себя все хлопоты, связанные с похоронами, но обратно в свой дом Француженку не позвал!
И по селу тогда поползли нехорошие слухи: что, дескать, Арлекин, перебивавшийся случайными заработками,  жил с Француженкой (у которой тоже не было никакой постоянной работы) лишь из материальных соображений – из-за регулярной пенсии ее матери. И что своих родителей он привез в деревушку все по той же «пенсионной» причине! Деньги хоть и не большие, но стабильные…
Это народное объяснение развода Арлекина и Француженки было, конечно же, и низким, и примитивным. Но кто бы в этой страшной ситуации стал рассуждать, например, об угасшей любви или о том катастрофическом раздражении, которое возникает между супругами по причине все усугубляющейся нестыковки характеров?
О похвальном же сыновнем долге перед престарелыми родителями, которых Арлекин в ином случае вполне мог никогда больше и не увидеть, мыслей ни у кого тем более не возникало. А, может быть, это и правильно, что не возникало, ибо уж очень нехорошей оказалась ситуация: смерть и развод одновременно!
А Француженка меж тем, кажется, впервые в своей жизни оказалась в полном одиночестве (ибо ее взрослая замужняя дочь, успевшая стать матерью, жила в главном городе горной местности): без работы, без мужского плеча и безо всяких средств к существованию…
«Поначалу я целыми днями лежала в постели и плакала о матери. Я вспоминала все обиды, которые когда-либо ей наносила; и свое невнимание к ней в последние годы, когда мы жили с Арлекином. Как часто ей хотелось поговорить с нами, поучаствовать в общей застольной беседе, но мы отмахивались от нее: ведь, ты знаешь, она плохо слышала, и нам с Арлекином приходилось бы говорить очень громко. И она, бедная, сидя напротив нас, чувствовала себя такой одинокой! А потом уходила в комнату или в чулан со старым тряпьем, из которых она шила своих фантастических куколок на чайники или такие хорошенькие прихватки, что ими жаль было пользоваться, - и там тихонько плакала. От одиночества и обиды.
А я или делала вид, что не вижу ее слез, или довольно грубо или насмешливо пыталась остановить ее слезы. «Да перестань ты плакать! Это же смешно! Мы же рядом!»
Почему, ну, почему это осознание своей вины перед родителями приходит так поздно – только с их смертью?! Ах, если бы мама могла оттуда вернуться! Я бы, наверное, сидела рядом с ней целыми днями – и мы бы говорили, говорили, говорили…
Арлекин заходит ко мне примерно раз в неделю: то бутылку масла подсолнечного принесет, то керосину для лампы – электричество-то у меня за долги отключили, то хлеба буханку. И спросит иногда с ехидцей: ну, и как тебе одной живется?
Дело в том, что в последний год он взялся упрекать меня в том, что у меня никогда не было постоянной работы, и что я не умею жить экономно, не думаю о завтрашнем дне.
Тут он был прав: о завтрашнем дне я действительно не умею думать. Живу, хоть и толком неверующая, как птичка Божья. А насчет работы: я же не виновата в том, что мой французский язык в сельской школе никогда не был нужен, и что все работы, которые мне перепадали, были временными. И что нашу районную газету – закрыли, и что моя зарплата в ней была – мизерная…
А, может быть, моя главная работа – это мои стихи?! Но кто мне за них заплатит?! Та маленькая первая книжечка, которую, ты знаешь, издали кое-как прошлым летом, - ее же никто не продает. В том числе и я – мне гораздо приятней ее дарить, а продавать – неудобно…
Вот Арлекин и взялся вдруг (вначале в шутку, а потом все более серьезно, иногда даже с плохо скрытой злостью) говорить мне, что без него я бы пропала, что одна – ни за что не проживу! А я ему отвечала: «И без тебя не пропаду, и одна проживу!»
И ведь живу! Мне было отчаянно трудно и плохо все эти месяцы. Я даже, кажется, гипертонию вслед за мамой заработала… Потому-то я  все это время и молчала  – не могла ничего, кроме трагических стихов, писать…
А теперь могу! Потому что месяц назад у меня появилась работа! Меня пригласили в газету главного города нашей местности – собкором по району. И будут платить гонорары. Правда, это будут очень небольшие деньги – на хлеб, соль да сахар. Ну, да все остальное я выращу на огороде. Правда, районная администрация обещает положить мне какой-нибудь оклад за то, что я освещаю жизнь района. Во всяком случае, редактор газеты вроде бы договорился об этом с нашим главой.
В общем, если тебя не пугает моя нищета, приезжай в свой отпуск ко мне!»   
А как же мой собственный домик на берегу Реки? – слышу я недоуменный вопрос внимательного читателя. А значит, пришла пора признаться в моей невольной, невинной лжи.
Домик в горной деревушке, в котором я жила и писала свой роман, не был, увы, моей собственностью. Мне сдала его в долгосрочную аренду одна деревенская жительница, как будто бы навсегда уехавшая в мой город растить внуков. Впрочем, в нашем устном договоре предполагалось, что через какое-то время я найду способ  (то есть деньги) для того, чтобы сделать сей милый домик своей собственностью.
Но мой внезапный отъезд из деревушки, видимо, разрушил какие-то «небесные планы» - и хозяйка домика передумала продавать свое бывшее жилище кому бы то ни было, дабы ей, в случае чего, было куда вернуться.
Так что, увы, никакого домика в деревушке у меня теперь не было!..

                6.

Прочитав в один из первых вечеров несколько газетных статеек Француженки, я, честно говоря, уже не впервые позавидовала нечерной завистью ее умному и изумительно легкому перу. А также тому, что ее газетная проза была исполнена поэзии – в тех, конечно же, случаях, где это было уместно. Сама я, не владея поэтическим слогом, не сумела бы ТАК писать: мои газетные опусы читались столь же легко, но были гораздо суше и прозаичней. За исключением разве лишь первых моих заметок о музыке Ангела.
Читатель наверняка уже понял, что журналистика была Француженке не в новинку. Задолго до нашей совместной деятельности в районной газете Француженка, еще не успев покинуть Б. вслед за первым мужем, который возомнил себя писателем и стал благополучно спиваться,  работала в моей губернской газете – внештатным корреспондентом. И если бы она не покинула город, из нее наверняка вышла бы блестящая и преуспевающая журналистка.
- Как превосходно ты пишешь! – Искренне говорила я Француженке тем летом. – И как жаль, что закрыли нашу районную газету.
- Зато как здорово, что меня пригласили в другую газету именно в момент моего ужасного душевного кризиса! – С большим воодушевлением ответила Француженка. – Если бы я толком верила в Бога, я бы решила, что это его рук дело.
- Честно говоря, я сильно сомневаюсь в том, что журналистика – это Божий промысел, - вздохнула я. – Но правда и то, что все здесь зависит от того, как мы распоряжаемся этим «даром».
- Я знаю, как им распорядиться! – С еще большим воодушевлением и даже с оттенком экзальтации воскликнула Француженка. – У нас же тут столько разных проблем! Я буду о них писать в главную газету и, думаю, кое-кому это мало не покажется!
- Кому, например? – Усмехнувшись неофитской наивности Француженки, спросила я.
- Ну, например, некоторым нашим бесчестным бизнесменам, которые хотят купить себе власть за деньги! У нас же тут настоящая мафия! Разве ты не помнишь?
- Помню… Но неужто ты всерьез веришь, что статья в газете способна решить какие-то серьезные политические проблемы?  - Искренне удивилась я.
- Да, конечно! – Твердо ответила Француженка. – Кому понравится, если его фамилия появится в главной газете в негативном контексте, а потом ему еще сверху прилетит!
- Ох, дорогая ты моя юная журналистка! – Воскликнула я. – Времена, когда газетной статьей можно было кого-то напугать или кому-то помочь, давно позади. Да и были ли они, эти времена?.. Помочь сейчас можно только «раскрутиться», а газетной критики теперь никто особенно не боится. А вот чересчур ретивых журналистов за обличения отстреливают. Разве ты не знаешь об этом?
- Но я же должна как-то бороться с проблемами! – Возразила Француженка.
- Ничего ты никому не должна, - ответила я. – Разве что копейку себе на жизнь зарабатывать. А если тебя волнуют проблемы, берись лишь за такие, за которыми не стоят денежные мешки. Не связывайся, пожалуйста, с вашей мафией. А то и внуков понянчить не успеешь!
- Может быть, ты и права, - с изрядной долей сомнения ответила Француженка, - но я все же попробую решить кое-какие проблемы.
- Не «решить», - расхохоталась я, - а просто про них написать – привлечь, так сказать, внимание общественности. Вспомни-ка, много ли проблемных материалов пропускали в нашу районную газету? А те проблемы, к которым мы привлекали внимание, они и поныне там.
- Это так, - не стала спорить Француженка, - но теперь-то я буду писать в гораздо более влиятельную газету!

                7.

Такого рода беседы о сущности и, как правило, бездейственности современной журналистики мы с Француженкой затевали едва ли не ежедневно. Ибо, наблюдая, с каким нерастраченным трудовым пылом эмоционально и физически выхлестывается Француженка, бегая по своим «проблемам», а потом строчит вечерами и ночами бесчисленные заметки в «гораздо более серьезную газету», я то и дело вновь и вновь делала попытки хотя бы слегка урезонить Француженку и охладить ее неофитский пыл.
Пользуясь своим правом «старшей по перу», я даже почти всякий раз раздраженно повышала голос, дабы докричаться до разума Француженки, которая отвечала мне с не меньшим энтузиазмом, упрекая меня в цинизме и равнодушии к «ужасающей жизни людей» и ее искреннему стремлению им помочь.
Моих резонов Француженка как будто бы и не слышала, и я понимала, что переубедить ее – не в моих силах. Француженка, «благодаря» вдруг пробудившемуся в ней юношескому максимализму, все равно полезет на рожон – и один только Бог знает, чем эта ее журналистская деятельность закончится! Ох, как беспокойно было мне в те дни за Француженку!..
Моя Дочь, слушая наши, похожие на ссору, бурные беседы, тоже очень беспокоилась. Но не столько о судьбе Француженки, сколько о том, что после очередной перепалки мы с Француженкой рассоримся навеки, и нам с Дочерью придется покинуть деревушку раньше запланированного срока. А это было бы вдвойне печально, ибо из-за нашего гипотетического несвоевременного отъезда в деревушку не смогла бы приехать моя студенческая подруга Нефертити, о которой я упоминала однажды в одной из первых глав этого повествования и которая, так же, как и мы с Француженкой, была родом из Б.
Однако если я (по причинам, не имеющим значения для моего романа) по окончании университета, с печалью и неохотой, вынужденно вернулась в нелюбимый Б., то Нефертити, которая после первого курса вдруг поменяла журналистику на философию, получила распределение в один из лучших вузов средней полосы нашей страны – и прошла путь от простого преподавателя до доктора наук, профессора и декана философского факультета, коим теперь и являлась.
А любовь к классической и прочей истинно хорошей музыке и свой весьма незаурядный словотворческий дар Нефертити с неравномерной регулярностью претворяла в газетных публикациях о музыкальных событиях города К., в котором она жила и который был, в отличие от Б., одной из цитаделей музыкального искусства. В частности, он (город К.) был местом проведения крупных ежегодных (!) музыкальных фестивалей. В том числе и международного значения. И потому я с тех пор, как в мою жизнь явилась Музыка, завидовала Нефертити белой завистью.    
О бурной и материально обеспеченной культурной жизни города К. я знала еще и из восторженных рассказов Ангела, который изредка давал в к-ской филармонии симфонические концерты. Но Нефертити эти ангельские концерты  ни разу не послушала, ибо они, как нарочно, всякий раз оказывались с ее основной работой несовместными. Случаясь, например, в те моменты, когда Нефертити уезжала на очередной международный форум многоумной философской элиты.
 В К. моя подруга  вышла замуж и произвела на свет двоих детей – мальчика и девочку. Но дружеская и духовная связь меж нами никогда не прерывалась.
В первые годы после нашей разлуки мы с Нефертити усердно обменивались рукописными посланиями, а с наступлением компьютерной эры стали, естественно, пользоваться электронной почтой. Причем, письма наши иногда бывали так же подробны и длинны, как прежде.
Кроме того, поначалу Нефертити приезжала в Б., где жили ее родители, практически каждое лето. Но потом, когда ее детки перешагнули «возраст бесплатного проезда», Нефертити стала наведываться в Б. не чаще, чем раз в три-четыре года.
Но нынешним летом Нефертити с младшей, четырнадцатилетней  дочерью решила не только приехать в Б., но и выбраться на несколько денечков в горную мою деревушку. Правда, сроки наших отпусков совпадали лишь отчасти, вследствие чего Нефертити должна была приехать в деревушку лишь за день до моего отъезда. То есть для нашего совместного пребывания в моей земле обетованной у нас с Нефертити был всего один вечер и один день. А оставшееся время Нефертити должна была провести у Француженки вместе с моей Дочерью.
   
                8.

К счастью, Француженка, выхлебав за минувшие полгода огромную чашу горького и тоскливого одиночества, ничего не имела против приезда в ее дом моей студенческой подруги. И, несмотря на свои рабочие хлопоты, была, кажется, даже рада скрасить свое одиночество новым знакомством с, так сказать, интересным человеком. Может быть, отчасти поэтому ни одна наша с Француженкой беседа о специфике, возможностях и подводных камнях «второй древнейшей профессии» не довела наши отношения до гипотетического глупого разрыва.
К тому же мы с Француженкой весьма легко переключались с навязшей в зубах (мне, во всяком случае) журналистики на другую актуальную тему – на Арлекина, который, кстати сказать, не реже чем раз в два-три дня приезжал (на своем велосипеде) к нам в гости, с нескрываемым удовольствием общался со мной и моей Дочерью и с веселым ехидством (и даже, кажется, со скрытым злорадством) пытался уязвить Француженку за то, что она, слава богу, живет за счет гостей.
Но Француженка, уже, очевидно, привыкшая ко всем этим гнусным выпадам Арлекина, нисколько не уязвлялась и с легкостью от них отмахивалась, ловко переводя разговор на другую тему и давая нам с Дочерью возможности оправдать это, вполне справедливое положение вещей: сказать, например, о том, что гости и не должны жить за счет своих «хозяев», даже если они – твои хорошие друзья; и что все овощи на нашем столе – из огорода Француженки.
Впрочем, Арлекин в «нашем» доме больше, чем на полчаса, обычно не задерживался. Причем, никогда не отказывался выпить на халяву чашечку кофе с каким-нибудь сладким печеньем или пряником, чем очень напоминал мне (но не в смысле халявы, конечно!) Ангела, который когда-то заявил, что на первом месте у настоящего мужчины стоят съедобные сладости, потом дети и лишь затем – женщины.
Отчасти поэтому (плюс «застывшая музыка» - ну, то есть архитектурное чудо, которое строил Арлекин) я чувствовала к бывшему мужу Француженки ощутимую женскую приязнь и думала о том, что, может быть, когда-нибудь, вернувшись в деревушку, я соблазню Арлекина (хоть он и прослыл в деревушке альфонсом) и поселюсь в его дивной мансарде-спаленке. Если, конечно, Арлекин к тому времени снова не женится. Или не вернет в свой дом Француженку…
Однако Француженка все свои пространные и весьма сумбурные воспоминания о жизни с Арлекином, из которых мне никак не удавалось вычленить истинную, по мнению Француженки, причину их развода, всегда заканчивала одним и тем же: она ни-ког-да не вернется к Арлекину, даже если он ее позовет, брякнувшись пред ней на колени…

                9.

В канун явления Нефертити в горную деревушку погода резко испортилась, как это частенько здесь случалось в первые дни августа. Всю ночь и половину следующего дня беспрестанно лил прехолодный и тяжелый осенний дождь.
Но часам к пяти пополудни, когда мы с Дочерью отправились на автобусную станцию встречать Нефертити, тучи вдруг почти во мгновение ока расступились и направились, вновь соединившись за Большой Горой, в сторону вожделенного для туристов Загадочного Озера; небо, подсвеченное нежными розоватыми лучами предзакатного солнца засияло прозрачной голубизной, а воздух вновь сделался по-летнему теплым.
И я уже не в первый раз подивилась это приятнейшей климатической причуде: НИКОГДА деревушка не встречала нас с Дочерью дурной погодой! И даже в те дни, когда на всем пути следования в райскую обитель нас сопровождали унылые серые тучи, в иных местах плакавшие дождем, деревушка все равно встречала нас солнцем. «Надо же, - удивлялись мои сельские подруги, - а ведь сегодня целый день лил дождь!»
Мы с Дочерью шли по главной, просторно широкой улице, вдыхали чистейший, благоухающий бывшим дождем воздух и радовались тому, что и к Нефертити деревушка отнеслась с такой же, как к нам, благосклонностью. А это означало, что я не совершила ошибки, пригласив Нефертити в мой, тщательно оберегаемый от пришельцев из «того мира», райский уголок.
Немалая часть города Б. знала о моей многолетней неувядающей привязанности к деревушке и слышала из моих уст восторженные рассказы об ее достопримечательностях; и многие мои близкие и неблизкие знакомые просили меня открыть им дорогу в деревушку – ну, то есть оказать содействие в устройстве «на постой» у одной из моих подруг или где-нибудь еще. Можно даже за деньги…
На что я обычно отвечала, что мне неудобно обременять моих подруг незнакомыми гостями и что в моей деревушке, которая вовсе не была (и слава Богу!) Меккой для туристов, не принято пускать в свои дома даже за деньги пришельцев «из того мира».
Словом, я всеми силами оберегала свой райский уголок, упрямо не желая встречать на его улицах знакомые, но чуждые местному «интерьеру» б.-ские лица! Я как будто опасалась, что эти встречи неким мистическим образом нарушат мою таинственную связь с горной деревушкой, повлияв косвенно и незаметно на мое к ней, полное высокой и светлой любви,  отношение. Что, кстати сказать, попыталась однажды сделать моя самая главная в жизни подруга Астрологиня.
Наслушавшись моих неумеренных восторгов по поводу потрясающей энергетики горной деревушки, Астрологиня (с мужем и детьми) пару раз наведалась в мой рай – на собственном авто и с туристским снаряжением.  Но свое палаточное поселение они устраивали, конечно же, не в самой деревушке, а на одной из ее окраин – на берегу Теплой Реки, и проводили там всего два-три дня, выезжая в деревушку лишь за продуктами.
Но этой малости Астрологине вполне хватило для того, чтобы она почувствовала, что «энергетика в этой деревне – темная: недаром же туда стекаются разные ведьмы и, так сказать, целители; к тому же там почему-то полно одиноких женщин, готовых беспардонно броситься на чужого мужчину; почему бы тебе не выбрать для отдыха какое-нибудь другое место?»
Дабы не обижать Астрологиню, я не говорила ей о том, что, может быть, деревушка по каким-то неизвестным нам причинам Астрологиню просто почему-то НЕ ХОЧЕТ  принять. Или что сама Астрологиня (возможно, бессознательно) ищет и видит, наперекор моей «непонятной привязанности к этой деревне», вокруг себя одну лишь темную сторону этого загадочного места. А сколько раз она пыталась (с благими, разумеется, намерениями) разрушить или хотя бы поколебать мою любовь к Ангелу, к которому с самого начала испытывала сильнейшую неприязнь и даже чувство брезгливости?!
- Зачем она делает все это? – Не раз вопрошала я Поэта-душеведа.
- Наверное, она дана тебе для того, - отвечал обыкновенно Поэт, - чтобы постоянно раздражать тебя, ввергать в сомнения, указывая на то, что ты живешь, по ее мнению, как-то неправильно. Возможно, это проистекает из ее подсознательного стремления к некому идеалу, которому ты, по ее мнению, не соответствуешь. Поэтому не принимай ее выпады близко к сердцу. Видимо, когда-то в ваших отношениях ты сама отдала ей роль ведущей. Вот она тебя и «воспитывает».
Вот почему я немного побаивалась своей встречи с Нефертити не в Б., а в горной моей деревушке. А вдруг и ей, как Астрологине, покажется, что воспетый мною рай – место если и не темное, то самое заурядное, каких на свете для Нефертити, успевшей объехать некоторую часть мира, - пруд пруди…

                10.

Но когда Нефертити и ее ну очень высокая дочь (настоящая красавица-модель европейского толка), которую в глубоком детстве Нефертити называла Крошкой, выпрыгнули из автобуса в наши с Дочерью объятья, я мгновенно почувствовала, что у меня на этом свете нет, пожалуй, подруги роднее и ближе, чем Нефертити. И что мою деревушку она, похоже, сумеет увидеть моими глазами и ощутить к ней примерно те же чувства, что испытываю я.
Крошка, которая в первые минуты нашей встречи удивленно и слегка диковато пыталась уклониться от наших с Дочерью поцелуев и объятий и даже убежала было от нашей троицы вперед по дороге («У нее нет опыта столь бурных дружеских встреч», - смеясь, пояснила нам с Дочерью Нефертити), вскоре, не зная куда идти, остановилась и, дождавшись нас, очень быстро подчинилась сумасшедшему обаянию моей Дочери. И они, разгрузив Нефертити от ее дорожной клади, ушли вперед и, кажется, вступили в весьма оживленную беседу.
А Нефертити, как это всегда бывало в начале наших редких встреч, принялась рассказывать мне о наших с ней общих и об ее собственных (но которых я тоже знала) однокурсниках, с которыми она успела встретиться в столице до перелета в Б., а я в ответ поведала ей о своей, трехгодичной давности поездке в столицу и о своих, по большей части, негативных от нее (столицы) и встреч впечатлениях.
- Мне казалось, что каменносердая столица раздавит или задушит меня! – Призналась я Нефертити. – И у меня не было ни сил, ни желания ходить по театрам и музеям! Мне, наверное, впервые в жизни хотелось поскорей вернуться в Б. – и уехать сюда, чтобы отдышаться. Неужели это старость?!
- Нет, Леночка, это никакая не старость, - своим мягким и нежным голоском утешила меня Нефертити. – Ты просто совершила выбор: нашла место, где ты чувствуешь себя счастливой, и потому столице нечем больше привлечь тебя. Тебя потянуло к природе и к земле – ну, что же тут странного? У каждого из нас свой путь… А воздух здесь просто восхитительный! У меня даже голова закружилась.
- Сейчас мы придем к Француженке, поужинаем – и вы с Крошкой приляжете отдохнуть. Ведь вы почти весь день были в пути, - сказала я.
- Нет-нет! – С веселым испугом воскликнула Нефертити. – Мы не будем отдыхать, а пойдем на прогулку, если ты не возражаешь.
- Боже мой! Откуда у тебя столько сил? – Изумилась я. – Ведь дорога сюда – преизнурительная!
- Может быть, это оттого, что я три раза в неделю хожу в спортивную секцию? – Предположила Нефертити. – Потрогай, какие у меня мускулы!
- Да-а! – Восхитилась я и прибавила: - А я почему-то после работы падаю и засыпаю. И у меня, как правило, не остается сил для вечерних выходов, хотя работаю я гораздо меньше, чем ты.
- Это все от того (ты мне как-то писала об этом), что тебя угнетает твоя работа, - спокойно пояснила Нефертити. – А я свою работу –  люблю. Вот и весь мой секрет! Да, собственно, моя работа – это главное, что у меня есть. Особенно теперь, когда дети мои выросли и никакой так называемой личной жизни у меня, в сущности, нет…
Я не успела заговорить с Нефертити  об ее муже и отце ее детей, ибо мы уже подошли к дому Француженки, которая, радушно улыбаясь, ожидала нас на крыльце…
 
                11.

…Часом спустя, в последних лучах закатного солнца, мы, вчетвером, уже бодро взбирались на вершину огромной высокой скалы, которая издали напоминала выросшую из земли …голову сказочного великана-богатыря. С «макушки» этого монументального камня открывался чудеснейший вид не только на деревушку, но и на ее ближайшие очаровательные окрестности.
Вдоволь налюбовавшись этой, открывшейся нашему взору божественной картиной горного мира, мы отправились через темный влажно благоуханный лес к моей любимой Холодной Реке и там, постояв на верхушке самого высокого камня, который, спускаясь к воде, превращался в диковинного, навечно припавшего к реке дракона, восхитились невероятной красотой дымчато-серого, чуть подкрашенного нежнейшими розовыми мазками кисти Небесного Художника закатного неба – и проводили в неведомый нам ночной путь дневное светило.
Возвращались мы лесом в почти уже полной темноте, и тогда Нефертити сказала мне, наконец, те слова, которых я втайне от нее со скрытым нетерпением ожидала:
- Какой же это прекрасный, волшебный уголок! Когда ты сюда окончательно переберешься, я с удовольствием буду к тебе иногда приезжать!
А потом, немного помолчав и будто прочитав мои, описанные выше мысли, Нефертити спросила:
- А ты не испытываешь дискомфорта от того, что мы с Крошкой сюда приехали? Может быть, мы что-то нарушили в твоих отношениях с этим местом?
- Потрясающе! – Изумленно воскликнула я. – Нет, я счастлива, что вы сюда приехали!  Но как ты догадалась о моих сомнениях и о том, как я боялась того, что тебе мой рай покажется заурядным местом?! А теперь вижу, что боялась понапрасну.
- А почему бы тебе не вывезти сюда своего кондуктора? – Неожиданно спросила Нефертити.
Ну, во-первых, потому что кондуктор – не мой, - с иронической скорбью ответила я. – А, во-вторых, его летние планы всегда весьма далеки от Б., хотя о своем желании побывать в деревушке он несколько раз всуе упоминал. Но что значат его слова?! А в-третьих, наши нынешние отношения мне совсем не понятны, - и я вкратце рассказала Нефертити о двух последних визитах Ангела, которые вновь разбудили во мне великую любовь и великую же печаль, в результате чего я вынуждена была прибегнуть к посторонней, экстрасенсорной, помощи.
- Как же я тебе завидую! – Воскликнула Нефертити. – Я так устала любить одну лишь работу.
- Но ведь моя любовь – неразделенная! – Возразила я.
- Ну и что? – Искренне удивилась Нефертити. – Ты же все равно можешь видеть иногда своего кондуктора – и испытывать радость. Разве это не так?
- Вроде бы так, - не слишком уверенная в наших с Ангелом будущих встречах, с изрядной долей сомнения ответила я. – Но этого же так мало…
- Когда я вернусь в Б., - сказала Нефертити, - я подарю тебе копию японского иероглифа, в котором зашифрована целая цитата. Знаешь, какая? «Полная жизнь – в каждой встрече!»
- Потрясающе! – Воскликнула я. – Это как раз то, что я испытываю, когда кондуктор приходит в мой дом! А если бы это было не так, то я, согласно этой японской мудрости, должна была бы научиться испытывать полноту жизни в каждой встрече? Я правильно толкую твой иероглиф?
- Абсолютно правильно, - ответила Нефертити. – Только мы идем к пониманию этой мудрости опытным путем и в потемках, а японцы возвели ее в «закон» уж не знаю, сколько лет назад. И я бы очень хотела испытывать эту полноту жизни хоть изредка, но вот уже несколько лет мое сердце пусто, ибо в нем нет любви. С моим мужем меня изначально связывала не моя, а его любовь, которой, думала я, вполне достаточно для семейной жизни. Но потом,  когда у нас родился сын, и мною овладела безраздельная материнская любовь,  наши с мужем отношения стали потихоньку разрушаться. Никто из нас в этом был не виноват. Разве что в какой-то степени я, не сумевшая вовремя понять, что мы с моим мужем, увы, не половинки. И что достичь даже относительного взаимопонимания мы не в состоянии…
- Так, может, тебе с ним развестись? – Сочувственно спросила я.
- Мы развелись, но разъехаться, к сожалению,  пока не можем, – с грустью сказала Нефертити. – Делить нашу общую квартиру – бессмысленно. Вот он и зарабатывает пока на собственную квартиру. Ну, и потом у детей с отцом – свои отношения. Они его любят. Это только я с ним вот уже лет пять практически не разговариваю.
- Какой ужас! – До слез сочувствуя Нефетити, воскликнула я. – И ты стараешься как можно меньше бывать дома? Ходишь по секциям и на работе – допоздна?
- Да, примерно так, - преодолев грусть, весело сказала Нефертити.
Не удивительно, что перед тем, как Морфей незаметно унес меня в страну снов, я думала лишь о том, что Господь, наверное, не напрасно дал мне возможность стать прямым и косвенным свидетелем сразу двух «страдательных» (в смысле причинявших боль взаимоотношений с противоположным полом) женских жизней. Третья была – моя собственная. Но зато меня теперь, благодаря Нефертити и японскому иероглифу,  согревала изящно сформулированная надежда: «полная жизнь – в каждой встрече»…

                12.

Совершить на другой день столь же волшебную, как накануне, прогулку нам с Нефертити не удалось, ибо ночью вновь полил холоднющий осенний дождь, который не прекращался и во весь следующий день. Подходящей одежды и обуви для прогулок в такую погоду ни у кого из нас не имелось – и я было испугалась, что Нефертити очень расстроит унылая перспектива весь день просидеть в доме Француженки, который за ночь так выстудился, что нам пришлось без разрешения хозяйки, которая с утра убежала на какое-то благородное дело, затопить печку.
Но нет! Нефертити нашла для себя совершенно изумительный выход: завернувшись с головой в свой спальный мешок, она несколько часов кряду изящной статуэткой просидела недвижимо на крыльце, устремив свой взор сквозь пелену дождя на зеленеющие лесом скалы, меж которых мы накануне так славно прогуливались.
Я время от времени выходила к Нефертити, чтобы вынести ей чашечку кофе или выкурить сигаретку, но, несмотря на теплый свитер и старую куртку Француженки, не могла просидеть рядом с Нефертити больше четверти часа.
- Неужели тебе не холодно? – Удивлялась я.
- Нисколько, - отвечала Нефертити. – Мешок очень теплый.
- А ты не злишься на дождь, который приковал нас к дому?
-  Ну, что ты, Леночка, - искренно и нежно отвечала Нефертити. – Дождь – это же прекрасно! Я сижу на милом крылечке – и совершенно замечательно отдыхаю! Ведь в моей жизни мне не удается вот так просидеть несколько часов. Я же все время как будто куда-то бегу. Так что, может быть, этот дождь – специально для меня? Ты не мерзни тут ради меня – иди в дом. И не волнуйся – мне совершенно не скучно, ибо вокруг – масса поводов для, так сказать, философских размышлений о сущности бытия. Более того, мне давно уже не было так хорошо!
Успокоенная миротворным расположением духа моей подруги, я уходила в дом и, под оживленный щебет наших девочек в соседней комнате, неторопливо и вдумчиво резала овощи для супа, который варила на печном огне, как делала это в зимние денечки еще полтора года назад, пока три моих «трубы» не вырвали меня из объятий горной деревушки…
А ближе к условному часу обеда вернулась Француженка. Ни на кого не глядя, она пробежала в свою комнатку, плотно задернула занавеску, заменявшую дверь, - и оттуда послышались сдавленные, с трудом удерживаемые рыдания.
Я вошла в комнату и впервые в жизни увидела, как Француженка – сильная, гордая, бесстрашная и всегда полная оптимизма Француженка – плачет горючими слезами! Осторожно присев на край ее постели, я погладила Француженку по ее  волосам цвета пепла, по сотрясающемуся от тихих рыданий плечику и спросила полушепотом, кто же это посмел так сильно ее обидеть? Француженка некоторое время только мотала головой, как бы говоря «никто» или «не хочу говорить», но потом все же, удерживая слезы, сказала:
- Я была сейчас у районного главы, и он сказал, что не сможет платить мне за мою работу до Нового года. А обещал – с осени. Потерпите, говорит, немножко! Вы же, дескать, получаете гонорары. А мои гонорары, ты же знаешь, - жалкие гроши!
- Сволочь он – наш глава! – Рассердилась я. – Мало ему того, что он нашу районную газету закрыл! Так он еще хочет, чтобы ты для него почти бесплатно районную жизнь и его дебильную деятельность в главной газете освещала! Знаешь, я думаю, тебе надо поехать в город и задушевно поговорить с редактором, чтобы тебя взяли в штат. Ведь ты столько для них пишешь!
- Может, и правда, попробовать? – Слегка оживилась Француженка.
- Конечно! И не медля! Поехали прямо завтра со мной! – Предложила я.
- Нет, завтра не поеду. Мне надо все это хорошенько обдумать и внутренне подготовиться, - ответила Француженка.
- Тогда пойдем похлебаем супчику и все вместе это обсудим.
- Нет, я не хочу есть и не могу выйти в таком виде к твоим гостям, - ответила Француженка. – Принеси мне лучше  воды, я выпью таблетку от головной боли и попытаюсь уснуть.

                13.

Немало обескураженная реакцией Француженки на денежную проблему (ведь она так часто говорила со смехом, что «деньги только мешают жить», а я всегда ее не наигранным оптимизмом восхищалась!), я попросила наших с Нефертити дочерей говорить за столом вполголоса, дабы не мешать Француженке предаться утешительному сну.
А сама, шепотом рассказывая Нефертити о многотрудной жизни моей деревенской подруги, думала вот о чем: принимая в своем доме сразу двух относительно успешных дам, Француженка, может быть, впервые в жизни столь остро ощутила свою вечную, вопиющую материальную  несостоятельность. Я вспомнила, как сильно она переживала, когда ей нечем было помочь дочери-студентке, а деньги на нехитрый подарок к ее свадьбе пришлось у кого-то брать взаймы…
 Но когда я поделилась этими своими грустными мыслями с Нефертити, она ответила мне с неожиданной жесткостью:
- Мне очень жаль Француженку! Но, согласись, каждый из нас живет именно ту жизнь, которую себе выбрал. А финансовых трудностей не испытывают разве лишь миллионеры. Но и у них есть свои проблемы, какие нам с тобой и не снились.
- Но я никогда не видела, чтобы Француженка плакала из-за денег, - сказала я. – И почему-то чувствую перед ней свою вину.
- Да, я тоже испытываю дискомфорт оттого, что в соседней комнате плачет незаслуженно обиженный человек. Но, возможно, сегодняшняя ситуация станет для Француженки поводом совершить какое-то решительное действие!
- Я тоже на это надеюсь, - ответила я и подумала о том, что, может быть, разговор с районным главой преуменьшит по-неофитски экзальтированный пыл Француженки к «всемогущей журналистике», и она, например, не захочет ввязываться ни в какие политические дрязги с местной мафией и не полезет на рожон.
Однако, как вскоре выяснилось, скорбный плач Францужкенки был лишь минутной слабостью – и она все равно ввязалась в политическую историю, которая… Но об этом я расскажу читателю в свое время.

               
                Часть вторая
                Опубликуй – или умри!         

                Глава десятая
                Голос Азии
 
                1.

Читатель, возможно, будет разочарован (или, может быть, напротив, обрадован), но эта, вторая часть моего романа будет написана в несколько ином темпоритме и духе, чем все предыдущие главы.
Пользуясь музыкальной терминологией, от подробно раздумчивого адажио я собираюсь перейти к более быстрому аллегро – и, не вдаваясь в излишние детали, спрессовать таким образом солидный фрагмент времени.
       Причин для этой смены темпа и духа повествования я могу назвать сразу две. Во-первых, мне хочется как можно скорее добраться в этом повествовании до того волнующего момента, когда я завершила писать свой психотерапевтический роман.
А, во-вторых, по неведомым мне причинам весь последующий (от сентября до сентября, как считают деятели культуры) год-сезон оставил в моей памяти не целостную картину бытия, а лишь отдельные ее фрагменты. Возможно, сей феномен был связан с магическими действиями Источающей Любовь, которые не позволили мне подробно зацикливаться на том, что наши встречи с Ангелом были хоть и регулярными, но зачастую – обидно мимолетными.
Поскольку оркестр по-прежнему репетировал в ужасающе холодном актовом зале нашего редакционного здания, Ангел то в один, а то и в два перерыва прибегал в мой кабинет погреться и, понятное дело, поболтать. А если в первый день репетиций в моей рабочей обители я оказывалась одна, Ангел почти всякий раз резво подбегал ко мне с коротким объятием и поцелуем. Однако в доме моем Ангел бывал отнюдь не во всякую свою гастроль…
Но если пару лет назад от столь оскорбительной небрежности Ангела к моей персоне я бы сходила с ума и заходилась в истериках, то теперь переносила это новое положение вещей с относительным спокойствием. Во-первых, я совершенно НЕ ЖДАЛА ангельских явлений, не считала, как раньше, дней до его очередной гастроли. Ожидание приходило ко мне лишь в те несколько дней, которые Ангел «отбывал» в Б.
И тогда я, конечно же, ждала его звонков и гипотетических визитов, а иногда, не дождавшись, почти до слез обижалась. Но тут же с помощью Поэта (или, гораздо реже, Астрологини) принималась трезво анализировать причину своей обиды: какое именно чувство, рассуждали мы, уязвляет во мне Ангел – любовь или простое женское самолюбие? И склонялись, как правило, к последнему: похоже, это, скорее, самолюбие, а не прежняя любовь…
Однако, вопреки нашим умствованиям, всякий раз, когда я видела Ангела на пороге своего кабинета, душа моя обливалась обжигающей радостью, а руки начинали трепетать предательской и противной разуму, мелкой дрожью. И как-то раз я даже, ничтоже сумняшеся, спросила Ангела:
- Как ты думаешь, долго ли еще твои явления будут вызывать эту чертову дрожь в моих верхних конечностях?!
Ангел, конечно же, засиял улыбкой и радостно спросил, неужто мои конечности и впрямь подрагивают, но я, презрев его вопрос, моментально перевела разговор в творческое русло, предложив Ангелу вкратце рассказать мне о тех произведениях, которые он сейчас репетирует.

                2.

И, кстати сказать, даже в те ангельские гастроли, когда мой герой не наносил мне домашних визитов, этих коротких редакционных встреч мне зачастую бывало вполне довольно для того, чтобы ощутить нерушимую бесконечность наших, далеких от норм человеческого общежития, отношений.
А еще, как ни странно, меня, невзирая на ангельскую небрежность, очень успокаивало осознание двух очевидных фактов: во-первых, почти всякий раз Ангел приезжал в Б. с Новой Еленой; а во-вторых, привозя с собой иногородних солистов, он должен был уделять особое внимание упомянутой выше Арии, которая, кстати сказать, не в силах совладать со своим чувством к Ангелу, даже приобрела, наконец, иконку «от злого очарования»…
Ну, а в общем со мной и с моими чувствами к Ангелу случилась вот такая любопытная метаморфоза: если раньше я со жгучим нетерпением, всеми фибрами души моей и плоти ждала, когда мой кумир, наконец, приедет в Б., то теперь во время явлений Ангела считала дни до его отъезда, после коего на меня вновь снисходил желанный покой. Однако иногда ближе к концу ангельской гастроли или после убытия Ангела, мною овладевали бесы... Но об этом – ниже.
Думаю, что, кроме благотворного влияния Источающей Любовь, немалую роль в этих моих новых ощущениях играл и мой роман, в некоторых фрагментах которого я выставляла Ангела в нарочито гротесковом виде. И потом, перечитывая эти фрагменты, от души смеялась, нисколько не задумываясь над тем, как на них когда-нибудь отреагирует Ангел.
А кроме того, буквально в два месяца той осени я научилась писать свои журналистские опусы исключительно на работе, и выходные (с утра до обеда) целиком и полностью посвящала роману, который стал двигаться вперед гораздо быстрее, а вместе с ним – и процесс дезактуализации моей бывшей, исполненной греховной одержимости, любви к Ангелу.
Ну, а теперь, после этой предварительной увертюры к «опере» второй части, я позволю себе вернуться к хронологической последовательности тех немногих событий года, предшествующих окончанию моего романа (литературного, а не любовного), что сохранились в моей памяти.

                3.

…После возвращения из горной деревушки Нефертити прожила в Б. еще целую неделю. И это было для меня время истинной радости, ибо я так любила Нефертити, что всегда почти физически ощущала ее присутствие  в Б. Так же, впрочем, как и присутствие Ангела, хоть он и омрачал мою душу серой тягомотиной ожидания.
А когда мы с Нефертити, ежедневно встречаясь то у меня, то у нее, вели наши, изумительно теплые и весьма разнообразные беседы об общем прошлом и раздельном настоящем, мне всякий раз казалось, что Нефертити на сей раз никуда из Б. не умчится; и не понимала, КАК все эти годы я могла обходиться без животворного общения с подругой дней моих веселых!
Нефертити, похоже, испытывала сходные с моими чувства, ибо, когда мы с ней прощались невесть на какой срок, она впервые за все эти годы … заплакала. И я, конечно же, составила ей компанию…
Но это было потом. А вначале Нефертити с восторгом поведала мне о своих благоприятнейших впечатлениях от горной деревушки, которая подарила ей (после моего отъезда) три чудесных летних денечка. Благодаря чему Нефертити успела предаться и солнцу, и водной стихии двух рек: Теплой и Холодной.
А еще под руководством взрослой уже дочери моей Суровой Подруги, которая (дочь, а не подруга) всегда казалась мне неотъемлемой частью природы, Нефертити покорила Большую Гору, на вершину коей взбирался отнюдь не всякий местный житель, -  и моя «египетская» подруга излила на меня поток благодарных слов за то, что я «позволила» ей посетить сей райский уголок.
Француженка моей подруге тоже пришлась по душе. Правда, стихи ее о соснах, звездах, огородных растениях и, конечно же, о любви оставили Нефертити равнодушной. Ищущая в поэзии изящной утонченности, изощренной метафоричности и духовно-интеллектуальных открытий, Нефертити, конечно же, не могла принять близко к сердцу творения Француженки.
Возможно, они показались ей чрезмерно простыми или даже по-детски наивными. Но именно в этом – в постижении вечных и ежедневных истин, изложенных самобытным, в иных местах близким к разговорному и слегка «непричесанным» языком, но пронизанных искренним чувством, - и заключалась неизъяснимая прелесть поэзии Француженки.
Поэтому я, не будучи столь искушенным, как Нефертити или Ангел, ценителем поэзии,  любила стихи Француженки: они с легкостью проникали вглубь моей души, а многие из них казались мне написанными лично про меня, и потому от иного четверостишия глаза мои непроизвольно увлажнялись.
Впрочем, о литературных вкусах мы с Нефертити спорить и не собирались, но зато она рассказала мне, что гордая Француженка, оправившись от истерики, никаких серьезных шагов к улучшению своего материального положения решила не предпринимать и жить, как прежде, днем сегодняшним, добросовестно «решать пером все проблемы», а там – как Бог даст. Хотя в Бога, как я уже не раз упоминала, Француженка толком не верила. Несмотря даже на то, что свое поэтическое творчество она всерьез считала заданием ОТТУДА…

                4.

-Дай мне лучше почитать кусочек твоего романа, - попросила Нефертити после беседы о творчестве Француженки.
- Конечно! Хоть мне и страшновато – ведь ты такой строгий критик! – Сказала я, вспомнив, как много лет назад, прочитав две моих первых повестушки, Нефертити сказала всего одну фразу: «Я уверена, что ты способна на большее».
Эту не слишком лестную для моих творений фразу Нефертити произнесла таким близким к равнодушию тоном, который как бы не предполагал никакого дальнейшего объяснения или подробного обсуждения. И хотя расплывчатый отзыв Нефертити вроде бы заключал в себе некий положительный нюанс, предполагающий наличие во мне гораздо более серьезного творческого потенциала, нежелание Нефертити обсудить мои повестушки более подробно меня тогда очень задело. И, кажется, даже обидело. Хоть виду я, конечно же, не подала…
Но зато в течение некоторого времени, вспоминая высказывание Нефертити, я ощущала в себе некий комплекс «недоделанности», ибо Нефертити, которая к началу нашей студенческой жизни оказалась гораздо более, чем я, оснащенной знанием «всех тех богатств»,  была для меня в некотором роде истиной в предпоследней инстанции.
Но потом этот комплекс как-то незаметно исчез, ибо я поняла, что могу писать так и только так, как именно мне Бог на душу положит; и что Нефертити – отнюдь не единственный мой критик и читатель. И это однажды подтвердил мне Ангел, который, прочитав самую первую мою повестушку, испещрил поля почти каждой страницы многочисленными латинскими восклицаниями «sic!» и «bene!».
…Первые восемь глав моего романа Нефертити читала дня три и, хотя мы встречались каждый вечер, о моем творении ни разу не заговаривали. А наутро четвертого дня, выпавшего на выходные, Нефертити позвонила мне и, сообщив, что она с большим интересом прочитала фрагмент моего романа, воскликнула:
- О, как же ты простодушна!
- Ты хочешь сказать, что я придурочная или юродивая? – Обиделась я.
- Нет, ну что ты! – Заволновалась Нефертити. – Может быть, я выбрала неудачное слово?
- Да, слово совсем неудачное, - пояснила я. – Разве ты не заметила, что  оно давно уже имеет некий негативный оттенок. Простодушный – это все равно, что недоразвитый. Может быть, ты имела в виду мою искренность?
- Да-да! Конечно же, я подразумевала именно искренность, открытость, предельную обнаженность чувств! – Воодушевленно воскликнула Нефертити. – Я читала и думала, как тебе, должно быть, больно было столь тщательно описывать свои хождения по мукам!
- Уверяю тебя, это совсем не больно, - весело ответила я. – Потому что в процессе, так сказать, творчества я обнаружила удивительный феномен: когда берешься описывать реальных, живых людей (в том числе и себя самое), вдруг оказывается, что на бумаге они становятся совсем или немного не такими, как в реальной жизни. Помнишь, у Ивлина Во в каком-то произведении был эпиграф: «Я – это не я, ты – не ты, они – не они». И я думаю, он именно этот феномен, эту литературную метаморфозу и имел в виду. А вовсе не то, что «все герои вымышлены, а совпадения с действительностью – случайны».
- И все же я не могу не спросить, - осторожненько спросила Нефертити, - не боишься ли ты обнажать свою душу перед будущими читателями, среди которых могут обнаружиться и недоброжелатели?
- Боюсь, конечно, - честно ответила я. – Но для меня гораздо важнее другое. Я надеюсь, моя книга превратит мою любовь к кондуктору просто в литературную историю. И я совсем перестану страдать.
- Посмотрим… - Недоверчиво сказала Нефертити. – Но я в любом случае надеюсь, что ты пришлешь мне свою книжку.
- Конечно, пришлю, если найду способ ее издать, - ответила я.
- Ты его найдешь! – Уверенно воскликнула моя подруга.

                5.

Новый сентябрь, который (с тех пор, как моя Дочь пошла в школу) я чтила неизмеримо больше, чем Новый год, выдался (что отнюдь не всегда бывало) по-летнему теплым и безмятежным. И это изумительное «бабье лето» стало как будто дополнительным «лечением» для моей вроде бы исцеленной души, которая ну абсолютно не тревожилась по поводу грядущего приезда Ангела к открытию очередного сезона.
А в отдельные выходные дни, которые я иногда проводила на «фазенде» Гармонии, меня заливало невесть откуда взявшееся ощущение блаженнейшего немотивированного счастья!
Более того, в эти славные сентябрьские денечки судьба совершенно неожиданно подкинула мне случай … изменить Ангелу! И сделать это в том самом Курортном Городке, куда Ангел однажды выезжал с оркестром на однодневную гастроль. А, вернувшись, сообщил мне с восторгом, что испытал там мгновения истинного счастья.
Правда, не столько от созерцания дивной природы этой предгорной местности, сколько от вдохновенного акта сотворения музыки, которую оркестр играл на открытом воздухе, в сгущавшихся сумерках – на огромном крыльце одного из курортных отелей.
Кстати, Ангел тогда настойчиво звал меня поехать вместе с ним на эту короткую гастроль. Но я с ним не поехала. И Ангел, кажется, на меня обиделся, хоть виду и не подал…
В середине этого упоительного сентября одна моя давняя школьная приятельница, занимавшая с недавних пор должность проректора одного из б-ских вузов и всю жизнь положившая на изучение и сохранение культурно-исторического наследия, попросила меня осветить в моей газете весьма солидный международный симпозиум, который впервые в истории нашей губернии должен был проходить в Курортном Городке – в конференц-зале того самого отеля, на крыльце которого когда-то играл Ангел.
Командировок по селам нашей губернии я (в отличие от большинства моих коллег) всегда всеми силами старалась избегать (и мне это удавалось), ибо одна лишь перспектива поездки в незнакомую мне местность с сомнительными условиями для проживания и пропитания, к неизвестным людям, которые не ждут меня с радостью, ввергала меня в пучину тоски. Ибо, по глубинной сути своей, я не была истинной и тем более истовой представительницей своей древнейшей профессии.
Но на сей раз меня приглашали поехать на престижное мероприятие в компании более или менее знакомых деятелей культуры в чудесный Курортный Городок, в котором я бывала лишь однажды – в далеком детстве вместе со своими родителями; и где мне, как и всем другим участникам форума, полагалось место в отеле и не предвиделось проблем с пропитанием. А кроме того, я была единственной журналисткой, которую пригласили освещать это мероприятие, включавшее в себя к тому же и уместные развлечения.

                6.

Конференц-зал лучшего отеля, специально приспособленный для разного рода высоких сборищ политической и экономической элиты не только губернии, но Сибири и страны, оказался огромным, роскошным и, надо полагать, соответствующим лучшим европейским образцам помещений такого рода. Во всяком случае, он был оборудован суперсовременной техникой для преодоления языковых барьеров, что оказалось весьма кстати, ибо на симпозиум приехала целая группа иностранцев-историков.
Проблемы изучения и сохранения культурно-исторического наследия участники форума бурно обсуждали всего полдня, а я их высказывания усердно, но выборочно, записывала рукой, дабы потом не маяться с диктофоном, который записал бы все подряд. А потом нас всех повезли на экскурсию по Курортному Городку, завершившуюся восхитительной полуторачасовой поездкой по канатной дороге – меж лесов и невысоких горок.
Пары для этого полувоздушного путешествия у меня не оказалось, но я не ощутила даже малейшего намека на одиночество, ибо, медленно плывя  среди всей этой красоты, я (так же, как и в горной деревушке) чувствовала себя естественнейшей частью Божьего мира – и в душе моей  царили счастье и покой. Мысли об Ангеле меня, конечно же, весь этот чудный день время от времени посещали, но в них не было ни грана тоски и ни крупицы печали…
Ну, а поздним вечером всю нашу международную компанию угощали шашлыками под пиво и водочку – на специально оборудованной для этого позднего ужина обширной террасе с одной стеной, крышей и живой природой окрест!
О как было здесь изумительно красиво, шумно и весело, какими вкусными оказались шашлыки, как приятно было общаться на сумбурной смеси языков с весьма уже пожилыми иностранными гостями обо всякой ерунде! И я вдруг ощутила себя абсолютно свободной ото всей моей суетной б-ской жизни и от весьма, впрочем, ненавязчивых мыслей об Ангеле. И мне так хотелось, чтобы этот вечер моей абсолютной свободы никогда не кончался…
И потому вовсе неудивительно, что, вернувшись в отель, я вместо того, чтобы праведно удалиться в свою гостиничную келью, с легкостью приняла приглашение юного красавца-переводчика продолжить праздник в соседнем номере – в полузнакомой мужской компании.
Вот тут-то я встретилась с предметом моей измены Ангелу. Это был небольшого ростика и не слишком взрачной внешности Абориген, оказавшийся искусствоведом с ученой степенью и коренным жителем главного города моей горной местности!
В какой-нибудь другой ситуации я вряд ли удостоила бы Аборигена своим вниманием. Но здесь, в замкнутом пространстве гостиничного номера именно с ним у меня завязалась на удивление непринужденная и столь бурная беседа об искусстве и «нашей общей» горной местности, что я вдруг почувствовала, какие мощные эротические токи исходят от моего случайного собеседника! И моя «мерзкая плоть» эти токи не отторгает!
А потом, через какое-то время обнаружив, что  все другие участники пирушки незаметно разбрелись, а хозяева «нашего» номера мирно спят, мы с Аборигеном, не сговариваясь удалились на балкон, где после недолгого продолжения беседы покорились воле Эроса.
Ну, а поскольку Абориген оказался моложе меня аж на десять лет (ему не было еще и сорока) и пребывал  пока еще в полном расцвете мужской силы, то наше неожиданное совокупление оказалось по-юношески необузданным и страстным.
Да-да, именно совокупление, а не божественное (как было с Ангелом) соитие. Это была не высокая, захватывающая сферу духа эротика, а секс сугубо человеческий, плотский, обыкновенный. Он не вознес мою душу до небес, но зато подарил мне приятнейшее осознание моей женской привлекательности и сексуальной востребованности, а также  веселое удовлетворение оттого, что я с такой легкостью смогла предоставить свою плоть другому мужчине, о чем еще совсем недавно я и помыслить не могла без омерзения! Да еще и на балконе!
Жаль только, думала я, что этот мой нежданный сексуальный партнер так же, как и Ангел, не живет, по иронии судьбы, со мной в одном городе и потому вряд ли сможет уберечь меня от возможного рецидива моей любовной болезни.
          Забегая вперед, доложу читателю, что так оно впоследствии и вышло, ибо примерно через полгода я дала Аборигену, который несколько раз наведывался в Б. по своим делам, и, конечно же, «утешал» меня необузданным сексом, полную и безоговорочную отставку. Ибо в какой-то момент меня от младого моего партнера не понарошку затошнило!
Однако в том же безмятежном сентябре Абориген заявился в Б. примерно через неделю после моей командировки и буквально за пару дней до явления Ангела – и вновь страстно подтвердил мне, что я сексуально востребована и желанна.
  И потому в спокойном и даже наглом предчувствии непременного ангельского визита не только в мой рабочий кабинет, но и в мой дом, я гордо ощущала себя приятнейшей во всех отношениях дамой, безоговорочно уверенной в своих женских чарах, которые я, впрочем, вовсе и не мыслила испытывать на Ангеле.
Ибо Ангел теперь был как бы женат, а значит,  желать его я не имела нравственного права и не хотела совершать этот грех даже в своих мыслях. И потому относительно Ангела намерения у меня были совсем другие: памятуя о наставлениях Источающей Любовь, я собиралась задать Ангелу несколько простейших вопросов об его личной жизни.

                7.

Согласно моим наглым предчувствиям, Ангел действительно нанес мне в ту осеннюю гастроль «домашний» визит. Причем, сделал этой с такой милой непринужденностью, как будто минувшего мая, когда Ангел до боли оскорбил меня своей небрежностью и престранным поведением, не было и в помине.
Беседу мы вели, как это бывало прежде после долгой летней разлуки, о моих деревенских впечатлениях, о страстной одержимости Француженки «всемогущей журналистикой» и о, возможно, грозящих ей опасностях, об ангельских летних гастролях в одной незначительной маленькой стране, где его богоравный талант, похоже, оценили по достоинству и даже, кажется, собирались предложить иноземному маэстро стать главной музыкальной фигурой, не помню уж, то ли театра, то ли оркестра.
Об этих своих гастролях Ангел рассказывал с таким очевидным горделивым вдохновением, как будто речь шла не о незначительной маленькой стране, а о работе с каким-нибудь знаменитым зарубежным оркестром эстра-класса!
Я внимательнейшим образом слушала все эти ангельские восторги, и, «благодаря» тому, что они казались мне для ангельского таланта до смешного унизительными, в душе моя рождалась давно, кажется, забытая жалость к Ангелу, божественный дар которого так до сих пор и не получил равноценного ему признания ни в родной державе, ни тем более в мире…
Но жалость моя была неглубокой и даже весьма поверхностной. И потому я не убоялась задать Ангелу в общем-то достаточно обидный, провокационный вопрос, который вполне мог ввергнуть моего слабонервного кондуктора в злую истерику:
- А все-таки было бы гораздо справедливее, если бы тебя пригласили поработать в Англии, Германии или Америке, не правда ли? 
- Конечно, - к моему вящему удивлению весьма спокойно и как бы даже смиренно отозвался Ангел. – Но я утешаю себя тем, что я все равно практически постоянно где-нибудь востребован. И какая, в сущности, разница, где заниматься своим любимым делом?
«Ай да, Ангел!» - С радостным удивлением подумала я. – Неужто ты сумел, наконец, возвыситься над безмерной своей гордыней?!» Но вслух сказала совсем другое:
- А помнишь, я когда-то уверяла тебя, что в Б. ты нужен гораздо больше, чем в Австрии, Китае, Германии или любой другой, музыкально развитой стране?
- Да, кажется, что-то такое ты мне говорила, - не слишком уверенно ответил Ангел. – Но во всяком случае, когда мои концерты в Б. собирают полные залы и оркестр вызывают на «бис», я не чувствую себя обделенным славой. Вот только они, - продолжил Ангел с заметным раздражением, имея в виду филармоническую администрацию, - несмотря на смену директора, все никак не могут овладеть наукой рекламы и научиться собирать полные залы на каждый концерт оркестра. А этот беспрецедентный факт, когда за полмесяца до закрытия сезона они отменили концерт Пионера (так, если помнит читатель, я назвала второго дирижера оркестра)?!
- Да, это было ужасно и, кажется, впервые во всей истории оркестра! – Воскликнула я. – Надеюсь, ты читал мои итоговые заметки, в которых я об этом факте возмущенно упомянула? И вообще, если ты помнишь, я то и дело в своих публикациях о музыке бросаю упреки в сторону филармонической администрации по поводу непрофессионального подхода к проблеме организации зрителя. Да только, кажется, понапрасну воздух сотрясаю… А мои заметки о твоих концертах? Много ли слушателей они привлекли?  И привлекли ли вообще? И в чем тогда смысл моей, якобы просветительской деятельности?! Выходит, что я пишу не для нынешних слушателей, а исключительно для истории да для твоего личного архива!
- Как знать, - задумчиво сказал Ангел. – Может быть, и в этом есть какой-то, нам пока неведомый смысл?.. Поэтому ты все равно – пиши!.. Ведь говорят же, что капля камень точит… Давай лучше выпьем по глоточку за твое беззаветное служение божественной Музыке.
Так мы и сделали. После чего Ангел расслабленно откинулся на спинку дивана, смежил ресницы и тихо произнес:
- Как мне все же у тебя спокойно…
- И мне тоже спокойно, когда ты рядом, - ответила я безо всяких признаков внутреннего волнения. – И я невероятно рада видеть тебя, несмотря ни на что…
- Несмотря ни на что? – Как бы не понимая, переспросил Ангел. – Что ты имеешь в виду?
- Как «что»? – Удивилась я наигранной ангельской «тупости». – Мои неимоверные страдания по поводу твоей, вдруг невесть откуда взявшейся «жены» и связанную с этим фактом твою ужасающую небрежность ко мне.
- Она мне не жена, - не задумываясь, ответил Ангел. – Я же когда-то говорил тебе, что не собираюсь больше играть в игры со штампами.
- Ну, не жена, так любовница или сожительница. Какая разница, коли уж ты пустил ее туда, куда мне не было ходу – в твое жилище? – С абсолютным спокойствием продолжила я. – Это что – большая светлая любовь?
- Любовь?.. – С не наигранным равнодушием переспросил Ангел. – Не знаю… Может быть, любовь; а, может быть, нет. И сколько это продлится, мне неведомо. Но пока меня такое положение вещей вполне устраивает.
- Однако ее появление в твоей жизни мне представляется очень странным, - не отступала я, ничуть не боясь нарваться на непредсказуемую ангельскую реакцию. – Судя по нашим с тобой, далеким от нормы отношениям, мне казалось, что тебе свойственно ОЧЕНЬ долго присматриваться к даме перед тем, как сделать ее полноправной частью твоей жизни.
- Это бывает по-разному, - ничуть не раздражился Ангел моей настойчивости. – В данном случае, я, проводя большую часть времени в городе Ю., просто почувствовал, что эта молодая женщина нуждается в моей помощи. И что именно я в силах ей помочь. Ну, а дальше все произошло как-то само собой.
- То есть она в каком-то смысле – твоя воспитанница? – С едва заметной ехидцей спросила я.
- Да-да! Именно воспитанница! Это очень точное слово! – Невесть чему обрадовался Ангел, совершенно не заметив моего ехидства.
- Ну, значит, она тебе – воспитанница, - не останавливалась я. – А кем ты считаешь, например, твою столичную «секретаршу» О-О?
- Она мне – друг, - незатейливо ответил Ангел.
- А кто тебе я? – Совершенно обнаглев, озадачила я Ангела.
- А ты – ЛУЧШИЙ ДРУГ, - не моргнув глазом, твердо, вполне серьезно и даже как бы назидательно ответил Ангел.
«Ха-ха!» - Сказала я про себя, весьма, впрочем, польщенная и ни в какие уместные обсуждения на трепетную тему о том, как должно относиться к существам, коих ты зачем-то приручил, решила не вдаваться. Ибо я была вполне удовлетворена и нашей спокойной рассудительной беседой, и самой собой: я сумела-таки задать Ангелу простые личные вопросы – и совершила сей «духовный подвиг» безо всяких внутренних потерь! За что и вознесла Источающей Любовь и Господу Богу, который, как я надеялась, послал мне на помощь сию искусную целительницу…

                8.

А где же тут музыка? – Возможно, спросит меня читатель, которому пришлись по душе мои, полные искреннего чувства, задушевные описания ангельских концертов. – Неужто же вы, госпожа писательница, не расскажете нам о том, ЧТО и, главное, КАК играл ваш герой на открытии сезона?
Нет, - огорчу я преданного музыке читателя, - на этот раз не расскажу, ибо ни воспоминаний, ни программки, ни даже заметок в своих архивах почему-то не обнаружила. Но зато я нашла другой, весьма восторженный материалец о весьма талантливом дирижере из соседней азиатской республики (теперь – суверенного государства), который полумесяцем раньше Ангела открыл сезон в б-ском духовом оркестре.
То есть выходит, что этот концерт Азиата произвел на меня гораздо большее впечатление, чем осенняя музыка Ангела. Но, думаю, вовсе не потому, что я вдруг перестала видеть в Ангеле дирижера экстракласса. Нет! Просто я была отчаянно рада, что на концерте Азиата не испытала ни грана тоски от того, что за пультом стоит не Ангел; и получила искреннее удовольствие от вдохновенной работы неизвестного мне, но, безусловно, талантливого дирижера, о концерте коего я написала с таким безудержным восторгом, с каким давно уже не могла писать о концертах Ангела.
 Ибо в какой-то момент мне показалось, что об ангельском гении я написала уже все, что могла, и что мои  регулярные неумеренные похвалы могут навредить Ангелу, многократно усилив ту, когда-то отмеченную мною неприязнь, которую испытывали к Ангелу благодаря моему перу многие б-ские музыкальные деятели.
Может быть, поэтому я и позволила себе безоглядно «оторваться» в своих заметках о концерте Азиата.
«В этот вечер на сцене «шаманил» и, в хорошем смысле слова, буйствовал дирижер Х. из бывшей соседней республики. А у публики наверняка возникало впечатление, что этот поджарый, полуседой «юноша» беспрестанно куда-то бежит. Нет, не куда-то, а к цели вполне определенной, хоть и с весьма тривиальным названием – «самосовершенствование».
 Уму непостижимо, что происходило в этот вечер в концертном зале! Если не вдаваться в подробности, то это был напор, вихрь, дикий темп и сложнейший ритм! Словно десятки взмыленных рысаков проскакали по сцене, заставив публику почувствовать: «да, скифы мы; да, азиаты мы!» и лучше с нами попусту не связываться. Столь сложную и совершенно неизвестную музыку (да еще в таком количестве) наш духовой оркестр еще никогда не исполнял!
А в некоторых произведениях маэстро Х. не только дирижировал, но и одновременно солировал на тромбоне, что для дирижера – большая редкость. Неудивительно, что наши оркестранты этому феномену поначалу отчаянно сопротивлялись. «Мы должны видеть ваше лицо!» - Говорили они. «Духовик должен чувствовать музыку со вдоха и знать, что вдох – это четверть следующей ноты!» - упрямо отвечал маэстро.
Финалом концерта стал «Голос Азии» - произведение-шествие, праздничное и грозное одновременно, созданное лучшим азиатским композитором. И здесь маэстро Х. снова был един в двух лицах: он солировал на сей раз на древнем азиатском инструменте – длинной изящной, почти в человеческий рост, разноцветной трубе. Это был триумф!»
Да-а, - думала я, перечитывая эти восторженные строчки в своей газете, - Ангел, попадись ему на глаза эти мои искренние вопли, не простит мне восхищения другим кондуктором и наверняка почувствует себя не на шутку уязвленным. Тем более, в этих заметках была запечатлена еще и моя беседа с Азиатом на излюбленную Ангелом тему »богоравности», которую я завела по той простой причине, что имя Азиата в переводе с его родного языка означало «крылья»! Вот он – этот фрагмент.
«- Крылья – это принадлежность ангела или самого Создателя. Вы к кому себя ближе чувствуете?
- Хотите анекдот? Один дотошный корреспондент решил задать всем великим дирижерам один и тот же вопрос: кто сейчас первый дирижер на земле? Приходит к Бернстайну, а тот ему отвечает: «Мне вчера приснился сон, я разговаривал с Господом, и он мне сказал: «Леонард, ты – первый дирижер на земле!» Тогда корреспондент пришел к Герберту фон Караяну, но сказал так: «Мне вчера приснился Господь Бог и сказал, что первый дирижер на земле – Леонард Бернстайн.» А Караян ответил: «Я Ему этого не говорил!»
- А если серьезно, ощущения богоравности у вас не возникает? Ведь музыка-то ОТТУДА надиктована…
- Если у меня в концерте что-то получается, я могу вспомнить Бога только с благодарностью: спасибо, что все получилось!»
Услыхав это искренне признание Азиата, я была потрясена до глубины души, ибо именно эту мысль я когда-то пыталась донести до Ангела: унять свою гордыню и чувствовать себя не равным, а благодарным Богу за его щедрый дар!

                9.

И потому не удивительно, что я решила показать Ангелу сей фрагмент своих заметок об Азиате, невзирая на все гипотетические дурные последствия. Должна же я хоть раз в жизни косвенно уязвить Ангела, как бы отомстив ему за причиненные мне страданья. Хоть чувство и желание мести мне было вовсе несвойственно …
Но я-таки совершила этот акт мести в первый же день и в первом же перерыве ангельских репетиций, когда мой радостный кондуктор, облобызав меня, расположился в моем рабочем кабинете и завел какую-то бодрую, энергичную и непринужденную беседу. Но стоило лишь Ангелу поинтересоваться моими делами, как я тут же быстренько рассказала ему о концерте Азиата и, предложив моему кондуктору надеть очки, сунула ему под нос вышеизложенный фрагмент моего интервью с «коллегой-соперником».
Ангел внимательно прочитал фрагмент, поднял на меня вмиг ставшие бесцветными глаза и спросил сухо и скрипуче: «Ну и что?»
- Да ничего, - не испугавшись ангельской реакции, спокойно ответила я. – Просто мне было забавно услышать от Азиата те самые слова, которые я когда-то говорила тебе. Неужели ты не помнишь?
- Да, кажется, говорила, - не слишком уверенно отозвался Ангел и, взглянув на часы, вдруг неестественно спохватился и заявил, что перерыв уже закончился – и его ждут. И Ангела прямо-таки вынесло из кабинета, а во второй перерыв он не удостоил меня своим визитом. Чего, собственно говоря, и следовало ожидать!
Половину рабочего дня я то и принималась про себя посмеиваться над дурацкой ангельской обидой; а потом, вычислив момент ангельского возвращения с репетиции домой, решила, не переставая посмеиваться, Ангела утешить.
- Я звоню тебе затем, - с веселой таинственностью сказала я Ангелу, -  чтобы пояснить, зачем я завела с азиатским дирижером беседу о богоравности и зачем дала прочитать тебе этот кусочек моих заметок.
- Ну, и зачем? – Безо всякого энтузиазма спросил Ангел, наверняка ожидая язвительного подвоха.
- Да затем, мой дорогой, чтобы ты понял одну простую вещь, - вдохновенно и с изумительной легкостью заявила я. – С кем бы из дирижеров я ни общалась, я ВСЕГДА думаю о тебе! Потому что самый главный и самый лучший дирижер для меня – это ты!
- Нет, вы посмотрите, как ловко она вывернула ситуацию, - с веселым облегчением бархатно промурлыкал Ангел. – Какая ты все же хитрая!

               
                Глава одиннадцатая
                Тебя я отпускаю в камыши

Однако, увы, примерно к концу октября моя эйфория по поводу блестяще проведенного «матча» с Ангелом, вдруг заметно поубавилась. А когда в очередную свою гастроль Ангел ограничил себя и меня лишь парой пятиминутных визитов в мой рабочий кабинет, на меня вдруг «напали бесы».
Весьма достойно и без слез перенеся эту новую ангельскую небрежность, посетив ангельский концерт и даже написав о нем, как обычно, свои заметки, я взамен уместного облегчения ощутила такое невыносимое вселенское одиночество, что в канун ближайшего уикенда прибегла к утешительной помощи «зеленого змия». И обнаружила в своих с ним отношениях нечто новое и страшноватое.
 Ибо «змий» хоть и прогнал отчасти мое одиночество, но заставил меня весь вечер и почти весь следующий день предаваться безутешному плачу по утраченному Ангелу и без конца задаваться одним и тем же вопросом: почему, ну, почему Ангел выбрал себе в спутницы жизни не меня, а Новую Елену?!
Выходит, хитроумному «змию» удалось доползти-докопаться до тех потаенных хранилищ моей души, куда Источающая Любовь вроде бы надежно упрятала мою боль, и вынудить меня хорошенько ее (боль) прочувствовать и выплеснуть с потоком слез наружу. И это означало нехорошее.  А именно то, что боль моя никуда не исчезла, она по-прежнему живет во мне и когда-нибудь еще даст мне хорошенько под дых!
Почему же Источающая Любовь не предупредила меня о таких жутких последствиях обращения к «зеленому змию»? Или просто действие ее целительного сеанса подошло к концу? А, может, чувство вселенского одиночества, «благодаря» коему я припала к «змию», - есть ничто иное, как негативное последствие моего греховного обращения за помощью не к Господу, а к человеку?!
А кроме того, у хитроумных «бесов», показалось мне, была и еще одна задача. Набрасываясь на меня, как правило, в канун тех двух единственных в неделе дней, когда я могла писать свой роман, они как будто стремились всеми силами оторвать меня от сего психотерапевтического занятия. И даже, кажется, нашептывали мне, что мой роман никому не нужен, вызывая тем самым во мне неприязнь к моему «домашнему заданию» и даже гоголевское желание предать все, мною уже написанное, огню и забвению. Но, к счастью, для моего романа (ну, и, конечно же, для здоровья), «бесы» посещали меня, согласно ангельскому расписанию, хоть и относительно регулярно, но отнюдь не ежемесячно.

                2.

Незадолго до следующего ангельского явления мы с Дочерью получили из горной моей деревушки страшную весть: этот свет безвременно и совершенно нежданно, не дожив всего нескольких дней до своего пятидесятилетнего юбилея, покинула Француженка!
Согласно телефонному свидетельству Баянистки, Француженку привезли на скорой помощи с жесточайшим гипертоническим кризом в сельскую больницу, где ей предложили хоть на недельку остаться и пройти курс соответствующего лечения. Но какие-то неотложные журналистские обязанности погнали Француженку прочь из лечебницы, а буквально через пару дней ее снова туда доставили – но уже с инсультом, который и стал в результате причиной ее безвременной кончины…
В течение нескольких дней мы с Дочерью то и дело принимались оплакивать Француженку, признаваясь друг дружке в том, что наши умы и души отказываются принять сей прискорбнейший факт как данность.
- Мамочка, этого не может быть! – Восклицала Дочь. – Ведь Француженка никогда не болела! А помнишь, как они с Арлекином на полном серьезе заявляли, что доживут до ста пятидесяти лет?!
- А я еще помню, - подхватила я, - с каким вдохновением Француженка описывала свою грядущую старость: какой она будет классной старухой с длинными белыми волосами, как будет собирать вокруг себя сельских детишек и рассказывать им легенды горной деревушки. В том числе, и собственного сочинения…
- Значит, это все вранье, что мыслеобразы способны материализоваться? – Негодующе спросила Дочь.
- Надеюсь, что не вранье, - ответила я. – Просто Француженке не повезло: ее убила работа! Уж слишком велика была страсть, с которой она предалась этой чертовой журналистике и решению «глобальных» проблем. А, может быть, ее смерть – ничто иное, как политическое убийство.
- Политическое убийство в горной деревушке?! – Усмехнулась Дочь. – Разве там есть политика?
- Политика есть везде. В отличие от культуры, – вздохнула я. – Но все другие подробности о смерти Француженки мы узнаем только летом…

                3.

Смерть Француженки, кажется, вполне искренне затронула даже Ангела, который, отчего-то решив в этот раз не манкировать мною, нанес мне вечерний визит.
И когда мы, покончив с приготовлением трапезы (я ведь теперь не заботилась об ублажении ангельского желудка заранее, ибо о грядущем визите Ангела узнавала иной раз лишь за четверть часа до его прихода), расположились за комнатным столом, Ангел предложил первый тост … за упокой души несчастной Француженки, чем несказанно меня удивил и даже растрогал. 
А потом в нашей вечерней беседе мы (в основном с подачи Ангела) то и дело возвращались к теме непредсказуемых деяний Смерти, которая невесть в какой миг способна положить конец всем нашим земным планам, мечтам и надеждам. И потому нам, смертным, надобно научиться ценить каждый отпущенный нам день (час, минуту и даже секунду), для чего возлюбить даже наши проблемы, трудности и страданья… Словом, «полная жизнь – в каждой встрече», - как гласил японский иероглиф, подаренный мне ушедшим летом Нефертити…
- Может быть, именно поэтому у меня и не получается ничего толком планировать, - задумчиво сказал Ангел. – И это, наверное, правильно.
 - Недаром же говорят, - согласилась я, - что если хочешь насмешить Господа, поделись с ним своими планами! Вот только тогда непонятно, что делать с мыслеобразами, которые якобы способны материализоваться?
- Это очень просто, - не задумываясь, ответил Ангел. – Возможно, реализуются лишь те мыслеобразы, которые угодны Богу – то есть соответствуют Его предначертаниям той или иной человеческой судьбы. Хотя толковать Божий промысел – это твоя прерогатива. Да и к материализации мыслеобразов я отношусь весьма скептически. Давай-ка лучше еще раз помянем твою безвременно ушедшую подругу – ее стихами. Ты мне когда-то кое-что читала, и я, кажется, не остался к ее творчеству равнодушным. Иди сюда, ко мне, - здесь больше света, - предложил Ангел, имея в виду вовсе не собственное сияние, а всего лишь настольную лампу, которая светилась на нашем столике рядом с Ангелом.
- Но для того, чтобы лампа освещала страницы, мне придется положить голову тебе на колени, - сделала я попытку «напугать» Ангела столь «откровенной интимной близостью».
- Ну, так в чем проблема? – Не испугался Ангел. – Устраивайся так, как тебе будет удобнее.
Ангел с готовностью отодвинулся и почти вжался в угол дивана и сам аккуратнейшим образом устроил мою голову поудобнее – на своей теплой груди, ибо его колени оказались гораздо менее подходящим местом для нашего импровизированного поминального ритуала.
Я лежала затылком на ангельской груди и читала – одно за другим – безыскусно-философские творения Француженки, а Ангел как будто бессознательно, медленно и нежно поглаживал меня по голове. И от его ласкательных прикосновений плоть мою пронизывали приятнейшие токи, а в душе вновь рождались вроде бы давно забытые логос фантастикос – упоительное ощущение того, что мы с Ангелом, несмотря ни на что, связаны навеки…
- А напоследок я прочитаю тебе стихотворение, написанное как будто бы именно про меня. Оно о том, что я сейчас по отношению к тебе чувствую, - сказала я, понимая, что наш «поэтический час» надобно завершить мне, не дожидаясь той, отдающей фальшью минуты, когда Ангел, честно утомившись слушанием, не скажет мне вежливо: «Спасибо, достаточно»…
- Это очень интересно, - отозвался Ангел и легонько пожал мое правое плечо. И я прочитала следующее:
О, женская бесстыдная душа!
Отдай ей все до смертного гроша,
До радости последней, до беды,
До никому не отданной звезды!

Ты празднуешь? Но это торжество
Похоже на лихое воровство.
Есть у любви неписаный устав:
За кражею приходит пустота…

Любимый мой, и я такой была,
Но, слава Богу, это поняла.
Свою слепую ревность заглушив,
Тебя я отпускаю в камыши.

В той заводи – дремучая вода,
 Что в наготе не ведает стыда.
Там время замирает на бегу,
Тебя я подожду на берегу.
- Тебя я подожду на берегу, - тихо, но твердо повторила я последнюю строчку, закрыла малюсенькую книжицу Француженки – и тихий ангел на несколько мгновений замер в полете над нашей странной парочкой…
- Она была очень мудрой женщиной, твоя Француженка, - наконец, медленно и тихо произнес Ангел. – И ты тоже – очень мудрая… Лишь очень немногие из вас способны достойно переносить и прощать наши измены, отпуская нас в камыши. А самое главное – понимать, что нельзя желать и получить в свое полное владение чужую душу. Вернее, получить ее при определенных обстоятельствах, конечно же, можно; но тогда этой, захваченной в безоговорочный плен душе придет неминуемый конец – крах. Ибо, став рабой, душа уже не сможет выполнять свое собственное предназначение. И очень скоро эта «рабыня» может оказаться «захватчику» или «захватчице» неинтересной и ненужной. Разве не так?
- Похоже, что именно так, - ответила я. – А иначе зачем я прочитала тебе это стихотворение «про меня»? Хотя мне иногда невероятно хочется обладать такими сверхъестественными способностями, чтобы суметь забраться в самые потаенные уголки твоей души – и узнать, наконец, ЧТО ты на самом деле думаешь и чувствуешь. Но я отдаю себе отчет в том, что если из наших отношений навсегда исчезнет некая недосказанность, и я смогу с точностью угадывать каждый твой будущий шаг и слово, - мои чувства к тебе скорее всего умрут.  И, увидев тебя, я перестану испытывать истинную радость. А радостей в моей жизни не так уж много, чтобы ими разбрасываться. Хотя – вот парадокс! – свой роман я пишу именно затем, чтобы избавиться от всяких чувств к тебе! Ведь удалось же это Берлиозу, когда он написал свою «Фантастическую симфонию»! Правда, тогда я избавлюсь и от радости тоже…
- Поживем – увидим… - Хоть и тихо, но весьма многозначительно произнес Ангел. – А к Берлиозу, насколько я помню, его любовь к английской актрисе благополучно вернулась.
- Но ведь в симфонии он всего-навсего выплеснул наружу свои чувства, - возразила я. – Я же их подробнейшим образом анализирую, «оперирую» и тщательно вычищаю «инфекционные бациллы». Разве ты не чувствуешь, что уже сейчас «тебя я отпустила в камыши»?
- Да, тебе удалось это сделать… - Согласился Ангел. – Ты – невероятно сильная женщина!
 «Да разве это сила?! - Чуть было не возопила я в ответ Ангелу. – Это не сила, а всего лишь вынужденное смирение перед неизбежностью: терпеливо переносить все то, что я не в силах изменить! А эта моя внешняя мифическая сила – на самом деле всего лишь маска, которую я непонятно зачем туго, без зазора натягиваю на свою естественную женскую слабость и столь же естественное желание переложить часть своих проблем на чьи-нибудь воистину сильные плечи…»
Но Ангелу я ничего об этом не сказала…

                4.

Ну, а в свою следующую, январскую гастроль Ангел вновь впал в недружескую небрежность, ограничив наше общение лишь межрепетиционными пятиминутками, в первую их которых он почему-то с особой тщательностью разглядывал меня с головы до ног, а потом весьма серьезно и как будто даже с неким раздражением («такая девушка, и не моя!») сказал, что я шикарно выгляжу; парой телефонных разговоров да престранным «свиданием» перед концертом, когда Ангел разыграл передо мной уморительно дурацкую интермедию, в основу которой легла, похоже, ангельская профессиональная ревность к моему перу…
Суть ситуации, которая спровоцировала дурацкую ангельскую интермедию, состояла в том, что Ангел, начавший серьезно сотрудничать с ближним к столице театром из города Ф., привез с собой двух музыкантов из дружественной городу Ф. Южной Кореи. И один из этих музыкантов был дирижером, которому Ангел «доверил» дать один концерт с «его» оркестром. Второй (а вернее, первый) концерт этой своей гастроли, посвященный  Старому Новому году, Ангел собирался представить лично, устроив для почтенной публики доселе, кажется, невиданный праздник.
Благодаря упомянутой выше «дурацкой интермедии» в моих архивах сохранились «объединенные» заметки об этих двух концертах, и потому я сейчас угощу алчущих музыки читателей небольшим фрагментом.
  «Первый, посвященный Старому Новому году, концерт оркестра так и хочется сравнить со сверкающим, искристым праздничным фейерверком. Ибо его программу маэстро А. составил не только из произведений музыкальной классики, но и из оркестровых аранжировок популярных разножанровых мелодий. Что только не играл оркестр в этот вечер! И джазовую композицию «Караван», и песни «BEATLES», и музыку из кинофильма «Мужчина и женщина», и бразильскую «Самбу», и зажигательное танго «Рио-Рита».
Оркестр таким образом продемонстрировал свой безбрежный исполнительский диапазон, а публика разогрелась так, что по окончании каждого номера в аншлаговом зале бушевали не только аплодисменты, но и раздавались нетрадиционные для симфонического концерта радостные крики и даже одобрительное посвистывание!»
Этот ангельский концерт и впрямь был столь сногсшибательным и искрометным (хотя некоторая, консервативно настроенная часть публики старшего в основном  поколения и была слегка возмущена тем, что оркестр «опустился» до «битлов» и джаза), что вечером другого дня я сама позвонила Ангелу, дабы выразить ему свое глубокое почтение, а заодно повторить свою просьбицу: устроить мне небольшое интервью с его младшим коллегой из Кореи – и выступить в нашей беседе в роли переводчика.
- Ведь ты же, насколько я знаю, почти в совершенстве владеешь английским, - пояснила я Ангелу. – Или твой кореец хоть немного говорит по-русски?
- Нет, он почти не знает русского: так – несколько фраз! – С непонятной мне веселостью подтвердил Ангел. – А я вряд ли найду время для вашей беседы. Давай я лучше прямо сейчас расскажу тебе о нем все, что знаю. И свои вопросы ты можешь задать не ему, а прямо мне. Я на них отвечу.
- Ну, рассказывай, - согласилась я.
- В начале этого сезона, - бойко, как будто он заранее отрепетировал свой рассказ, начал Ангел, - я поставил в Южной Корее «Щелкунчика» и случайно познакомился во время этой гастроли с Инвалидом. Это еще достаточно молодой человек, но у него с детства – большие проблемы с ногами. Ты сама это увидишь. Даже просто передвигаться для него – настоящее испытание! И в своей стране, где отношение к инвалидам не сравнить с нашим, он мог бы вполне безбедно жить на свою пенсию. Но он мечтал стать дирижером и стал им! – И Ангел взял торжествующую паузу.
- И ты тоже в этом, насколько я слышу по твоему тону, принял посильное участие? – Вежливо выдержав некоторую часть этой многозначительной «минуты молчания», подстегнула я Ангела.
- Ну, моя роль была не слишком велика, - с похвальной скромностью продолжил Ангел. – Просто однажды Инвалид позвонил мне, когда я был в столице, и попросил меня дать ему несколько уроков. Он сказал, что был на днях на моем московском концерте – и остался в невероятном восхищении. Конечно же, я рад был оказать ему эту педагогическую услугу.
- То есть Инвалида в каком-то смысле можно назвать твоим учеником? – Уточнила я.
- Ну, в общем, да, - не стал отрицать Ангел. – Хотя, конечно же, я хочу тебя заранее предупредить, что Инвалид – пока отнюдь не дирижер экстра-класса. И, может быть, особо искушенная публика будет несколько разочарована. Но ведь мы все когда-то начинали.
«Да я и не сомневалась, что ты ни за что не привезешь в Б. высококлассного дирижера. Ты даже равного себе никогда за свой пульт не пустишь, ибо жутко боишься сравнений не в свою пользу!» - Пронеслось в моей голове, но вслух я сказала совсем другое:
- А ты бы взял да и порадовал публику в финале своим заключительным аккордом!
- Нет, ну, зачем же я буду вмешиваться в чужой концерт – это неэтично, - со смесью пафоса и сомненья сказал Ангел. И, кажется, призадумался…
- Но это как обставить! – Настаивала я. – Ты знаешь, пару лет назад духовой оркестр пригласил на открытие сезона дирижера из Канады. А после того, как он сыграл концерт, за пульт встал худрук оркестра – и они сыграли какую-то пьесу специально для иностранного маэстро, объявив ее «подарком» и «благодарностью». А ты мог бы это увязать еще и с Новым годом по их, восточному календарю.
- А ведь это неплохая мысль! – Возбудился Ангел. – Я, пожалуй, всерьез над ней подумаю! Может быть, ты и права, и мой выход будет очень уместным.
- Конечно! – Еще подстегнула я Ангела. – Ибо в эмоциональной памяти слушателей зачастую остается именно последний «бис».
- Что ты такое сыграть? – Обратился Ангел с вопросом скорее к себе, чем ко мне.
- Что-нибудь лихое и ликующее, - все же ответила я и решила в удобный сей момент сделать еще одну попытку уговорить Ангела стать моим переводчиком. – И кстати! Может быть, ты все же найдешь время, чтобы помочь мне побеседовать с Инвалидом. Я же не собираюсь делать с ним большое интервью. Всего два-три вопросика!
- Ну, хорошо, - не осмелился оказать мне Ангел в ответном «благодеянии», - приходи за полчаса до начала концерта – и мы все устроим.

                5.

Несмотря на вынужденное ангельское согласие, по дороге к концертному залу меня не оставляло невнятное предчувствие какого-то неминуемого подвоха: уж слишком легко согласился Ангел на навязанную мной «низко статусную» роль переводчика. И моя интуиция меня не обманула… 
…В зал я вошла под звуки последних аккордов предконцертной репетиции – и обомлела, увидев за пультом огромного толстого корейца, внешность которого напрочь выпадала из наших стереотипных представлений об этой  нации – об ее «приморской» худосочности (ведь меню-то: рыба да овощи!) и незначительном росточке. Ангел, который вскоре поднялся на сцену, дабы дать корейцу какие-то ценные педагогические рекомендации, оказался рядом со своим младшим коллегой трогательным смешным коротышкой.
Вероятно, Ангел именно так себя и чувствовал! И именно поэтому, едва завидев меня, стер с лица всякое подобие улыбки и мгновенно взгромоздился на свои умозрительные котурны.
- Вы уже здесь? – Как бы удивленно произнес Ангел откуда-то «сверху». – Ну, так следуйте за нами. – И даже не удостоив нас с Инвалидом уместным представлением друг другу, ухватил своего корейского «ученика» за слоноподобный локоток и с бережной медлительностью (ибо Инвалид действительно очень сильно хромал)  повел его прочь со сцены.
Представляя собой единоличный эскорт, я скромно шествовала за этой странной парочкой и про себя тихонько хихикала: что за спектакль решил мне устроить Ангел на этот раз?!
  В импровизированной гримерке Ангел по-прежнему и не думал представлять меня Инвалиду, но зато вызвал из коридора какого-то серого и изрядно потрепанного творческой жизнью мужичка со скрипкой в руке, закрыл за ним дверь (на ключ!) и объявил деловито:
- Это наш новый скрипач. Сейчас мы с вами, - обратился Ангел к Инвалиду абсолютно по-русски, - его быстренько прослушаем.
- А как же… - Начала было я.
- Вы все успеете, - успокоил меня Ангел, деловито взглянув на часы, которые предварительно снял и положил между нами.
Итак, мы с Ангелом сидели рядком, как высокая комиссия; Инвалид стоял напротив по другую сторону стола, а скрипач, как ему было и положено, играл на скрипке. Более дурацкой и изощренно ехидной ситуации, наверное, и придумать было нельзя: ведь не могла же я поверить в то, что Ангел не знал о том, что ему предстоит «конкурсное» прослушивание! Но зачем тут я?!
До начала концерта оставалось уже менее четверти часа, а Ангел все предлагал скрипачу сыграть «вот эту» и еще «вот эту» вещицу, прекрасно ощущая раскаленные флюиды моего нетерпеливого ожидания, и наверняка упивался своим «превосходством»: наконец-то, не он от моего пера, а мое перо от него зависит! При всем том Ангел демонстративно и прилежно поглядывал на свои часики, дабы показать мне, что он помнит и о моем деле…
Наконец, со скрипачом было покончено, Ангел щелкнул замком двери – и его тут же кто-то срочно куда-то позвал.
- Вы уж простите меня, - только и успел сказать мне Ангел. – Надеюсь, вы и без меня тут справитесь. Да, кстати, - обратился Ангел к Инвалиду, - это лучшая б-ская журналистка. – И радостно умчался.

                6.

- Вы можете говорить по-русски? – Несказанно удивилась я.
- Не очень хорошо, но могу, - улыбаясь, ответил Инвалид. – Ведь я же учился в Московской консерватории.
«Ай да Ангел – милый лжец!» - Взвизгнула я про себя, а вслух спросила Инвалида, почему он выбрал именно Московскую консерваторию?
- Потому что в нашей стране несколько лет назад гастролировал профессор Московской консерватории – кларнетист НН. Я никогда не слышал такой потрясающей игры на кларнете! И я решил, что должен учиться только у него! И он действительно стал моим учителем. А потом я поступил в аспирантуру и увлекся дирижированием.
- Но ведь дирижирование – это работа на ногах, а каждый концерт для вас, очевидно, подобен подвигу? Как вы решились на такой отчаянный шаг?
- Когда я играю музыку, я забываю о своей болезни, - ответил Инвалид и, заразительно улыбнувшись, добавил: - Ведь вся наша жизнь – война! С собой и с обстоятельствами. А кроме того, я иногда дирижирую сидя.
- Менталитет у наших народов – разный. Удалось ли вам вступить в духовный контакт с б-ским оркестром? Или возникали какие-то трудности?
- Нет, трудностей не было никаких. Оркестр очень хорошо подготовлен. А когда мы репетировали Брамса, я сердцем почувствовал, что между нами есть духовная связь. Музыканты понимали меня почти без слов.
И Инвалид выразил искреннюю признательность своему «профессору» - маэстро А.
В своих будущих заметках я, конечно же, нашла нужные слова, чтобы достойно описать духовный подвиг мужественного корейца, по-ученически тщательно исполнившего Пятый концерт Бетховена и Первую симфонию Брамса; хотя никакого удовольствия от музыки Инвалида я, увы, не получила. Ибо дирижером Инвалид, несмотря на уроки «профессора», оказался весьма заурядным: ни искры Божьей, ни намека на харизму…
Но зато потом, когда на сцену все же вышел Ангел, я чуть не умерла! От стыда…
        «Корейского музыканта усадили прямо напротив дирижерского пульта, и оркестр под управлением маэстро А. сыграл для него зажигательный танец Брамса, исполненный в качестве музыкального подарка к начавшемуся в этот день Новому году по восточному календарю. Однако для корейского режиссера это был, похоже, не только подарок, но и небольшой мастер-класс. Во всяком случае, ученик не сводил со своего учителя внимательных и восхищенных глаз».
Да-да, я ничуть не солгала. Инвалид действительно взирал на маэстро А. с истинно детской любовью и восхищеньем, ибо танец, который Ангел не только продирижировал, но и сплясал (перед почти безногим корейцем!); был, несмотря на легкость жанра, одной из вершин его кондукторского гения. Ангел исполнил Танец с таким невероятным воодушевлением, что всем должно быть стало ясно: вот она – ИСТИННАЯ МУЗЫКА!
Конечно же, я не допуская и мысли о том, что Ангел хотел уязвить или унизить Инвалида своим концертным номером; но, по сути, он сделал это. А спровоцировала Ангела на этот, подсознательно унижающий Инвалида поступок ваша покорная слуга. А кто же еще?
- Ай да маэстро А.! – С веселой ехидцей воскликнул в курилке Заслуженный Альтист. – Взял – да одним махом и смыл всю предыдущую музыку!
- Да, уж он это умеет! – Весело ответила я, хотя внутри у меня все полыхало от стыда и жгучей жалости к «одаренному» ангельским гением Инвалиду…

                7.

Вот, собственно говоря, и все, что я могу рассказать читателю о минувшем симфоническом сезоне и о моих встречах (и невстречах) с Ангелом, который в последние пару приездов так усердно не баловал меня своим вниманием, что на его последний, посвященный закрытию сезона концерт я и вовсе не пошла.
А для того, чтобы не вызывать излишних толков о том, что мой проступок продиктован некими личными причинами, я пустила в музыкальные круги утку о том, что этот вечер у меня попросту занят.
И он действительно был занят, ибо как раз на этот день была назначена премьера одного спектакля, о котором я расскажу в следующей главе. И финально-сезонный концерт Ангела остался таким образом моим пером не освещенным…
Думаю, мне не стоит скрывать от сочувствующего читателя, что в эту последнюю перед долгой летней разлукой ангельскую гастроль я почти ежевечернее предавалась плаксивому унынию и испытывала ощутимое чувство боли, вроде бы укрощенное год назад, благодаря магическим стараньям Источающей Любовь. Но, очевидно, ее целительная сила не была безграничной во времени. И Источающая Любовь, как всегда, приехавшая в Б. (вскоре после ангельского отъезда) почти на все лето, мне это мое предположение подтвердила:
- Конечно, для закрепления результата нам нужно было бы провести еще хотя бы два-три сеанса.
Но предлагать мне свою помощь Источающая Любовь на этот раз не стала, прочитав, очевидно, в моей голове непоколебимое намерение справляться со своей любовной мукой самостоятельно. Тем более что эта самая мука перестала быть критически постоянной, возникая, как правило, лишь во время ангельских гастролей в Б., и не поглощала, как прежде, всю мою сущность…

                Глава двенадцатая               
   
                Рождение Волчицы
               

                1

Мне не хотелось бы, чтобы у читателя возникло подозрение, что моя жизнь в минувшем сезоне (изложенная всего в двух главах) была столь односторонней и ограничивалась лишь ангельскими штучками. Поэтому  я с удовольствием поведаю читателю о двух важных событиях из жизни другого моего героя – Поэта. Событиях, благодаря которым наше с ним каждодневное общение стало вдруг столь редким и нерегулярным, что мне приходилось то и дело предаваться дружеской грусти, ибо к кофейно-бодрящим беседам с Поэтом я привыкла как к неизменной и вечной данности. Но данность сия, увы, оказалась не вечной – она изменилась…
Кандидатская диссертация Поэта, посвященная излечению душевных болезней с помощью игровых театральных методик, вызвала такой резонанс в отечественной науке, что Поэту было предложено продолжить свои исследования – написать, стало быть, докторскую диссертацию. Предложение это было столь настоятельным, что не согласиться на него Поэт просто не имел права, хотя и понимал, что, принявшись за новый труд, он нанесет непоправимый ущерб труду творческому.
Ну, а поскольку вовсе не писать своих пьес Поэт не мог, именно их считая своим главным жизненным заданием и поприщем, то времени для общения со мной у него оказалось катастрофически мало!
- Тебе, - объяснял мне Поэт неоднократно в ответ на мое нытье по поводу его «исчезновения», - я не могу звонить ПРОСТО ТАК, чтобы засвидетельствовать свое почтение. Ибо это отдавало бы фальшью. С тобой мне надобно говорить долго и не о пустячных делах, а о высоком и вечном. Но время для таких бесед я теперь могу выкраивать лишь изредка. Вот, погоди, напишу диссертацию – и тогда!..
Однако одновременно с диссертацией на Поэта в начале сезона свалилось еще одно совершенно неожиданное дело: ему позволили стать пророком в своем отечестве! Иначе говоря, в театре, где однажды была поставлена одна пьеса Поэта, вдруг решили открыть «Творческую мастерскую» его имени. И более того: дать «выдающемуся б-скому драматургу» уникальную возможность выступить в роли режиссера собственных пьес! И если первое дело было для Поэта, по большей части, научной необходимостью, то второе – счастьем, о котором он не позволял себе даже и мечтать.

                2.

Стоит ли говорить, с какой тщательностью я следила за режиссерскими стараниями Поэта, а на первых порах – в процессе нелегкого выбора пьесы для первой постановки – была и активным участником обсуждения. Более всех других нам обоим нравилась тонкая и прозрачная пьеса Поэта «Заснеженность», в названии которой как будто сочетались и белый (символ чистоты) снег, и невыразимая нежность.
Речь в пьесе шла о двух престарелых супругах, живущих … на том свете и мечтающих выложить из снежинок-бриллиантов узор невиданной красоты. А в промежутках бережно охраняющих друг дружку от дурных воспоминаний. Но самое страшное воспоминание к ним все равно приходит – и, оказывается, они ему очень рады! Потому что воспоминание – это их общий грех. А всякий грех подлежит не забвению, но искуплению и прощению…
Это была одна из немногих пьес Поэта, где главная идея была почти не замаскирована метафорами, она с легкостью вычитывалась и довлела над присущей его творчеству множественностью смыслов. И я была уверена, что дальнейшее развитие творчества Поэта в том и состоит, чтобы от полифонии абсурда (или парареализма, как называл свой творческий метод Поэт) перейти к мудрой прозрачности реализма, отнюдь не исключающего поливариантности смыслов. «Нельзя не впасть к концу, как в ересь, в неслыханную простоту»…
Однако, обсуждая с Поэтом милую мне «с-нежную» пьесу, я выражала справедливое опасение, что двухчасовое присутствие на сцене двух стариков вряд ли воодушевит публику, и потому предлагала другие варианты. Поэт всякий раз со мной соглашался, но выбрал все-таки «Заснеженность».
Я не стану вдаваться в трудности и перипетии режиссерской деятельности Поэта, связанные с ревнивыми происками молодого Главрежа из столиц, спектакли которого я неизменно подвергала едкой критике за чрезмерную и порой ужасающе грубую метафоричность, ибо за  ней не скрывались ни мысли, ни чувства.
В чем, собственно говоря, и заключалась главная и весьма опасная тенденция молодой режиссуры начала тысячелетия: изо всех сил самовыразиться в ущерб авторскому слову – протащить через мощные смысловые пласты, скажем, великого Шекспира какую-нибудь свою жалконькую мыслишку и чем-нибудь этаким публику огорошить – вместо того, чтобы позвать ее к сочувствию и соразмышлению. Ох, нехорошая это была тенденция. Страшноватая… Антикультурная… И, возможно даже, для нашей ментальности – убийственная! В театре – не думать и не чувствовать, классическую музыку – не знать, духом – не возвышаться!   
Может быть, иной раз думалось мне, это кому-то нужно: чтобы мы, как умом непонятая нация, вообще перестали существовать или пустились в обратный путь от человека к обезьяне?..
В подтверждение этих моих мыслей спектакли Главрежа оказывались, увы, востребованными жадной до бездумных зрелищ публикой – самыми кассовыми и едва ли не лидерами проката. Ибо сравнивать спектакли Главрежа б-ским театралам (особенно тем, кому до тридцати) было попросту не с чем.
Хотя, с другой стороны, востребованность спектаклей Главрежа была вполне понятной: народ в смутные времена всегда требовал хлеба и зрелищ. И Главрежа, усердно кующего свои эпатажные, внешне превосходно слепленные, но внутренне пустые спектакли, многие театралы, оглушенные невиданной формой, естественно, считали чуть ли не гением. И даже Ангел (который теперь ходил по театрам, увы, не со мной) как-то раз не согласился с моей оценкой очередного творения Главрежа. Хотя подробно обсуждать сие творение мы не стали, ибо смотрели его и порознь, и в разное время. Но это к слову.

                3.

  Ну, а от будущего спектакля Поэта в театре не знали, чего и ждать. То ли бомбы-фейерверка, то ли полного провала. Я же, несмотря на нечастые беседы с Поэтом, была в курсе всех мнений и событий и волновалась за спектакли Поэта гораздо больше, чем по поводу ангельской небрежности. Так что Поэт, сам того не ведая, продолжал быть моим косвенным лекарем. А его спектакль, премьера которого состоялась за две недели до «корейской интермедии» Ангела, стал для меня самым выдающимся событием сезона.
В нарушение всех законов сценического времени Поэт задал своему действу такой нарочито замедленный темпоритм, чтобы его героям пришлось существовать в нем именно так, как они делают это в обычной жизни. И даже, кажется, еще неспешнее. Причем, создавалось (во всяком случае, у меня) удивительнейшее ощущение, что действиями героев руководит какая-то прекрасная, но нам не слышная музыка. И это было невероятно! Каким-то неведомым образом Поэту удалось воплотить на сцене свое давнее высказывание: «Я пишу не пьесы, а музыку»…
Была, впрочем, в спектакле и другая, звучащая, музыка – хоть и электронная, но захватывающе-космическая и пронзительная. Она звучала то в унисон с «внутренней» музыкой, то вступала с ней в «конфликт», создавая на сцене необходимые темпоритмические взрывы.
Повинуясь этим двум музыкальным течениям, актеры перемещались по сцене с поистине хореографической грацией, однако их существование вовсе не выглядело нарочитым или смешным; оно было трогательным и понятным: живут два одиноких старика невесть где и не знают, чего им ждать от завтрашнего дня, который в стране под названием «Заснеженность» всегда равен ночи. И вечности…
Нельзя не подчеркнуть и то, что декорации в этом спектакле (их тоже «сочинил» Поэт) были лапидарнейшими! Стол да три стула – ослепительно белые. А метафора была всего, кажется, одна, но столь выразительная и многофункциональная, что для множественных ее толкований мне пришлось бы написать маленький трактат…
Скажете, скука смертная?! Но нет, мой нетеатральный читатель, скука здесь и не ночевала, ибо это было невероятно интересно: подробно, словно под микроскопом рассматривать ЧЕЛОВЕКА – его движения, жесты, мимику, выражение глаз и взмах ресниц. И вдумчиво слушать неторопливую речь героев – образец высокой литературы, уходящей своими корнями в прозу Чехова и Набокова… Словом, это была воистину театральная эстетика!
А самое невероятное в этом творении Поэта было его магнетическое воздействие на публику, ибо это был спектакль-медитация, который заставлял как будто бы слегка воспарить над креслом и размышлять о высоком и вечном – и рождал в зрительских душах и умах самые разнообразные ассоциации о ранее прочитанном, продуманном или пережитом…
Спектакль Поэта не только тревожил человеческий дух, но и оставлял после себя длительное послевкусие: один местный служитель церкви признался мне впоследствии, что его матушка после спектакля плакала … три дня!
Я не упомянула об этом удивительном факте в своей рецензии. Но, размышляя над драматургическим и режиссерским опытом Поэта, я печалилась о том, что его, не побоюсь сказать, гений, не найдет в нашей гнилой, не стремящейся к истинным культурным ценностям действительности, достойного ему признания.
И хоть пьесы Поэта поставлены в полутора десятках театров страны (и за рубежом) и собрали пухлую папку восторженных рецензий, Поэт до сих пор не стал властителем дум ни театральных деятелей, ни публики и никогда еще не назывался «ведущим драматургом современности», как другие, не годящиеся Поэту в подметки молодые драматурги «черной» волны, выплевывающие на сцену мрак,  мат и тюремную лексику, которой насквозь пропитался незадолго до рубежа веков наш «великий и могучий»; и окунающие зрительские головы, грубо говоря, в унитаз, полный понятно чего.
Но, с другой стороны, - думала я, - коли уж Поэт ЕСТЬ, и КТО-ТО явственно вынуждает его писать свои, хоть и грустные (а порой даже и жестокие), но, безусловно, ведущие к Храму Духа пьесы, - значит, придет и время (приди, приди, желанное!), когда они будут и поняты, и востребованы. Это будет время Новой Жизни, Возвращенной Музыки и Нового Театра, первым основателем коего назовут Поэта. Только успеем ли мы с ним до той поры дожить?!
 
                4.

Читатель, уже, наверное, догадался, что на прощальный концерт Ангела я не пошла именно из-за премьеры второго спектакля Поэта. Хотя, если быть честной до конца, я без особого труда могла бы посетить оба эти мероприятия, ибо спектакль Поэта шел два вечера кряду.
Но я почему-то чувствовала, что должна в этот раз манкировать Ангелом так же, как он манкирует мною. И пусть я ничего этим своим непоступком Ангелу не докажу, мое дамское самолюбие будет удовлетворенно почивать на лаврах. Хотя при чем здесь «лавры»?..
А на заданный со скрытым ехидством вопрос Провинциалки, которая когда-то орала на меня за то, что я «уже всех достала своим  маэстро и его музыкой» и что писать о нем так часто – просто неприлично; почему бы мне не посетить оба мероприятия, я совершенно искренне ответила, что не хочу мешать в своей голове впечатления от двух событий кряду. Писать, дескать, потом будет затруднительно. А закрытие симфонического сезона я отмечу небольшой информацией.
Вторую пьесу Поэта я любила не меньше, чем «Заснеженность», ибо в ней, невзирая на весь абсурдный антураж, столь же четко и прозрачно высвечивалась главная мысль: фактическое одиночество человека не зависит от того, сколько людей толкутся вокруг него. Оно есть, может быть, самая главная внутренняя составляющая жизни каждого двуногого – будь то мужчина или женщина.
Возможно даже, одиночество – суть некая материальная сущность (скажем, ген), которая время от времени не может себя не проявлять. А в иных случаях даже позволяет себе выйти на первый план и полностью (или надолго) завладеть душой своего «хозяина». И тут уже двуногому приходится решать, КАК ему с этой своей СУЩНОСТЬЮ сосуществовать: полюбить ее, смириться с ней или, к черту, повеситься!..
Это лишь малая часть мыслей об одиночестве, что рождала во мне пьеса «Болезнь дождя», главная героиня которой вроде бы воспринимала свою внутреннюю неприкаянность, как данность, была вроде бы искренне равнодушной и к мужчинам, и даже к юной дочери – и лишь ближе к финалу пьесы яростно и страстно признавалась, что в ее катастрофическом одиночестве и равнодушии к жизни виноваты … мужчины!
Объяснение вроде бы ужасающе банальное. Но гениальность Поэта в том, в частности и состояла, что он мастерски умел ИГРАТЬ С БАНАЛЬНОСТЯМИ, превращая их каким-то непостижимым образом в неожиданные откровения!
Из этой же конкретной банальности (виноваты мужчины!) вырастала главная идея всего творчества Поэта (тоже, в сущности, пребанальная): мы все несчастливы оттого, что не умеем любить и понимать друг друга.
В довершение всего жанр пьесы Поэт определил комедией. И это была одна из очень немногих представительниц сего жанра в его творчестве. И потому понятно, что я ожидала от спектакля и пронзительной грусти, и уморительных бесед и ситуаций одновременно. Словом, я ожидала феерии.

                5.

Но Поэт, увы, обманул все мои ожидания! Зная пьесу чуть ли не наизусть, примерно через четверть часа после начала спектакля я отчаянно заскучала. И на протяжении всего остального действа размышляла отнюдь не об одиночестве (ибо никаких новых в сравнении с пьесой мыслей и уж тем более переживаний спектакль во мне не рождал); а о том, что Поэт, кажется, совершил ошибку, решив открыть свою вторую пьесу тем же медитативно-пластическим ключом, что и первую.
Актерам в этом нарочито медлительном рисунке существовать было, кажется, не очень-то уютно, и от того те откровенно смешные сцены, над которыми я в процессе чтения от души хохотала, вызывали у меня лишь неуверенную мимолетную улыбку. Поэт, думала я, слишком уж увлекся формой своего второго детища (изысканной, утонченной, потрясающе стильной, но быстро приедающейся), что как будто позабыл о содержании и о том, что назвал свою пьесу комедией.
К счастью, ближе к финалу мне удалось увлечься тем самым «банальным», но отменно срежиссированным и блестяще сыгранным фрагментом, в котором героиня винит в своем одиночестве весь род мужской. И меня, наконец, посетило вполне внятное и весьма сильное чувство – РАЗДРАЖЕНИЕ, которое заставило мою мысль быстроногой ланью промчаться по своей и чужим женским жизням – и с ужасом осознать, что НАСТОЯЩИХ МУЖЧИН на этом свете – считанные единицы»! И потому большинству из нас достаются (если достаются вообще!) какие-то жалкие огрызки яблока, которое когда-то с вожделением сожрал Адам.
Но то было яблоко с древа познания, а вовсе не с древа мужественности, под которой я в данном случае подразумеваю вовсе не фантастические плотские экзерсисы, а умение быть сильным духом и сердцем; понимать, что такое честь, долг, забота, защита, бережное и, черт возьми, рыцарское отношение к даме сердца!
Где они, современные рыцари?! Навскидку я смогла припомнить только одного: это был муж моей Нежной Интеллектуалки и брат Источающей Любовь – известный в губернии и отечестве бывший спортсмен и тренер. У него, конечно же, были какие-то мелкие недостатки, и в своем рыцарстве он подчас перегибал палку, не вынося, например, застольных анекдотов на тему «возвращается муж из командировки»… Но все равно он был НАСТОЯЩИЙ!
В шкафах же всех остальных известных мне семей (я доподлинно знала это) висели свои скелеты.  И тут я, невзирая на раздражение, тихонько хихикнула про себя, вспомнив длинное-предлинное название одной чернушно-смешной американской пьески – «Бедный папа, бедный папа, он не вылезет из шкапа! Он повешен нашей мамой между платьем и пижамой…» Уф-ф!..

                6.

Благодаря этому живому и весьма актуальному чувству, моя рецензия на второй спектакль Поэта оказалась весьма похвальной, хоть я и не преминула упомянуть в ней о вышеотмеченных длиннотах и сопутствующей им скуке. Но достоинства все же взяли верх, и я с легким сердцем отправила эту рецензию (вслед за первой) в столичный театральный журнал – по просьбе его редакции, разумеется.
Отправила и попутно посожалела о том, что столичный музыкальные журналы не интересуются деятельностью Ангела так же, как театральные – творчеством Поэта. И я даже знала, в чем тут дело.
Поэт, в силу специфики своего творчества, имел возможность сам себя пиарить. Он самолично рассылал свои пьесы столичным режиссерам, которые охотно вступали с ним в переписку, иные брали пьесы Поэта к постановке, приглашали его пару-тройку раз на премьеры и презентации в столицу, где Поэт имел возможность завязать отношения, в том числе, и с представителями прессы. Во всяком случае, три главных театральных журнала Москвы и Питера относились к творчеству Поэта с очевидным пиететом и профессиональным интересом.
В то время как Ангел, несмотря на свою столичную прописку, не сумел (не захотел, не пытался?) завести контактов с единственным музыкальным журналом! И вообще у меня за все эти годы сложилось впечатление, что пишу об Ангеле я одна во всей стране. Во всяком случае, иногда «роясь» в Интернете, я не находила об Ангеле никаких достойный внимания публикаций, хотя доподлинно знала, что он время от времени дает концерты с известными оркестрами в обеих столицах.
Но у столичных музыкальных критиков, надо полагать, и без ангельских концертов музыкальных событий под руководством дирижеров условно мирового уровня было предостаточно. А провинциальные журналисты о музыке писать не умели. Да ведь я и сама до встречи с Ангелом ни за что не рискнула бы подставить под свое «грубое» перо эту тонкую, иллюзорную и мало кому понятную материю.
В общем, мой проницательный читатель уже, наверное, понял, что второй спектакль Поэта если и не разбередил мои чувства к Ангелу, то заставил меня иными вечерами, дымя в распахнутое июньское окно, печалиться о моем метафизическом любовном уравнении: «Ангел + ваша покорная слуга = одиночество»!
Странноватое уравненьице, не правда ли? Разве могут два человеческих существа в сумме равняться одиночеству?! А ведь могут! Даже в том случае, если они живут под одной крышей, Рядом, бок о бок живут, в одной постели спят – и оба одиноки! Что уж говорить о нас с Ангелом? И живем мы в разных городах, и парой себя назвать не можем, ибо Ангел, увы, не отвечает мне взаимностью, делая мою любовь обидно неразделенной; что, собственно говоря, и заставляет меня испытывать временами мучительнейшее чувство одиночества.
Но вот что здесь любопытно! Да, Ангел никогда не делал мне любовного признанья. Но, с другой стороны, он никогда не говорил мне, что он меня не любит! Напротив, до внезапного появления Новой Елены Ангел вел себя так, как будто именно любит, но отчаянно боится признаться в этом даже себе самому, дабы, не приведи Бог, не угодить в пучину серьезных со мной отношений.
Да-да, Ангел наверняка боялся меня, моей любви и своего ответного чувства вместе. И регулярно называя меня «сильной», он, конечно же, опасался, что может быть мною поглощен, аки мелкая рыбешка, огромной (как моя былая любовь) кровожадной акулищей. Ангел совершенно не понимал, что я создана вовсе не для того, чтобы «поглощать»; а для того, чтобы беззаветно служить: быть Музой и в то же время плечом-подушкой для ангельских слез, варить щи и стирать грязные носки. А раз боялся, значит, - несмелый и НЕНАСТОЯЩИЙ.
Оправданием Ангелу здесь могло служить лишь то, что из-за моей обманчиво сильной внешности иные мужчины в порыве откровения (чаще всего нетрезвого) признавались, что совершенно не могут представить меня стоящей у плиты или над тазиком с пресловутыми носками! Зато очень боятся попасть под мой каблучок! А впрочем, Ангелу эти чужие признанья оправданием служить не могли, ибо все эти слюнтяи тоже были НЕНАСТОЯЩИМИ. И оставили меня к середине жизни в полном дамском одиночестве!
Но вот ведь парадокс! До того самого момента, как Ангел сколько-то лет назад неожиданным своим телефонным звонком мгновенно ворвался в мою душу и порвал ее в кровоточащие клочья, со своим одиночеством я состояла в самых что ни на есть приятнейших отношениях! Более того, я искренне любила его и столь же искренне не желала отдавать свое сердце в кабалу непредсказуемых отношений меж полами. Не желала потому, что отчаянно боялась влюбиться, страдать – и оказаться в результате у разбитого корыта.
Я даже безбоязненно и довольно часто говорила о своих чудеснейших отношениях с одиночеством вслух – и близким подружкам, и неблизким приятельницам в доверительных дамских беседах, в которых всенепременно заходила речь об этой «вопиющей несправедливости» - моем женском одиночестве, и всегда звучала сакраментальная фраза: «Тебе надо найти хорошего мужчину!»
Но я всегда искренне смеялась и весьма охотно принималась перечислять все очевидные преимущества моей жизни без мужчины и без превратностей любви. И речи мои были столь аргументированы и убедительны, что мои собеседницы почти всегда к финалу беседы со мною соглашались и даже, кажется, начинали мне завидовать.
Теперь-то я, конечно, понимаю, за какой именно грех Господь наказал меня Ангелом! За безмерную мою гордыню: за то, что я, совершенно забыв Божий наказ о том, что «нехорошо человеку быть одному», осмелилась объявлять себя влюбленной в одиночество и откровенно счастливой.
Я так нагло этими чувствами и высказываниями бравировала, что не могла не заставить Господа поближе ко мне, горделивой счастливице, присмотреться. А потом взять да и круто изменить мою жизнь, размяв и размягчив для верности «предприятия» глину моей души божественной Музыкой, под сладкие и торжественные звуки коей Ангел и вошел с готовностью в распахнутые врата моей жизни!
А, войдя, коренным образом изменил мои отношения с возлюбленным одиночеством, которое в одночасье перестало быть для меня одной лишь эгоистичной радостью. И хоть иногда я все же бывала по-прежнему рада своему «лучшему другу», но, по большей части, от него отчаянно страдала. И даже иногда хотела умереть, дабы навсегда от его «участия» избавиться.
Причем, это другое, новое, «изменившее» мне одиночество накатывало на меня иной раз с такой жуткой силой, что я (обыкновенно это случалось темными вечерами) даже переставала чувствовать себя человеческой сущностью! Я превращалась как будто в некую неоформленную взвесь молекул, висевших в воздухе и трепетавших от воистину нечеловеческого, немотивированного вселенского ужаса! И хотя это кошмарнейшее состояние было многократно сильнее, чем просто тоска по Ангелу; главной причиной его (состояния) все же был Ангел.
В такие моменты я либо истекала слезами, истово желая немедленно превратиться в любую незначащую пылинку на черном куполе неба; либо столь же истово молилась перед своей иконой, уткнувшись лбом в шершавую поверхность искусственного ковра, либо меня бездумно выносило из дома – за «зеленым змием»…
Конечно же, теперь, благодаря целительному действию горной деревушки, где я нашла со своей любовью к Ангелу почти божественный консенсус, смирилась с неразделенностью своего чувства, перестала сочинять свои колдовские фантастические логосы и практически изничтожила надежду, описанные выше состояния стали посещать меня гораздо реже. Чаще всего мое одиночество прикидывалось тихой слезливой печалью, прогнать которую достаточно легко мог простой телефонный звонок и голос Гармонии, Поэта или Астрологини…

                7.

И вдруг однажды вечером, незадолго до отъезда в горную деревушку, изнывая от печали, я ощутила острейшую необходимость услышать по-детски оптимистический голос … престарелой ангельской матушки – Старой Дамы! Да-да, вовсе не Ангела с его вечно непредсказуемой реакцией на мои крайне редкие междугородные звонки, а именно Старой Дамы.
Быстренько исследовав причины своего престранного желания, я пришла к неожиданной мысли о том, что «химическая реакция» моего организма, превратившая Ангела в некоторую часть меня, сотворила нечто подобное и с его матушкой: Старая Дама тоже сделалась естественной частью меня!
Осознав эту полубезумную метафизическую данность, я поняла, что зачем-то должна признаться Старой Даме в том, что я беззаветно люблю ее сына! И заодно поздравить ее со вчерашним днем рождения.
- Благодарю вас, Леночка, что вы помните обо мне. Мне ведь уже девяносто пять, - сказала Старая Дама с неподражаемо веселой детской гордостью.
- Да, я знаю, ваш сын мне иногда о вас рассказывает, - ответила я, надеясь услышать, что и Старой Даме Ангел рассказывает обо мне.
Но увы… Вместо желанного мне ответа Старая Дама принялась перечислять, кто из относительно известных в Питере людей поздравил ее со вчерашним юбилеем. А потом спросила с неподдельной дамской уверенностью:
- Вы, наверное, хотели поговорить с моим сыном? Но он как раз сегодня утром уехал.
- Нет, дорогая NN, - я назвала Старую Даму по имени-отчеству, я хотела немного поболтать именно с вами.
- Ой, как это интересно! – Весело воскликнула Старая Дама. – А о чем?
- Я почему-то решила, что вы должны это знать, - переведя дух, сказала я медленно и твердо. – Я безумно люблю вашего сына и очень благодарна вам за то, что вы выбрали для него дорогу в музыку. Ведь он – выдающийся дирижер!
- Да, - охотно согласилась Старая Дама, - я всегда с великим удовольствием хожу на его концерты. Жаль только, что его в нашем городе недостаточно ценят.
- Зато ценят в Б. и других городах, - ответила я. – И я ведь полюбила его за музыку. И знаете: я даже пишу о нем роман, и мне бы очень хотелось, чтобы вы его прочитали.
- О, конечно, с удовольствием! – Воскликнула Старая Дама. И прибавила с детской непосредственностью: - Но только, знаете, деточка, я, наверное, должна вас огорчить: я думаю, что мой сын вас не любит. Он по-настоящему любил, кажется, всего один раз в жизни!
- Вы имеете в виду Главную Елену?
- Нет, ну что вы! – Возмущенно сказала Старая Дама. – Главная Елена его развратила. И эту свою новую дамочку он тоже, по-моему, не любит. Он приезжал с ней ко мне, и она мне совсем не понравилась. Она ему не пара! Но я в его дела не вмешиваюсь.
- Жаль, что вы не видели меня! – Нагло сказала я. – Я бы вам наверняка понравилась.
- Так вы приезжайте – и мы познакомимся, - с неподражаемым простодушием, как будто речь шла о поездке в соседнюю деревню, предложила Старая Дама.
- Для меня в финансовом смысле это весьма проблематично, - рассмеялась я. – Я одна воспитываю дочь и поэтому…
- А вы не можете рассказать мне, - вдруг вне всякой логики перебив меня, попросила Старая Дама, - что мой сын играл в последнем концерте в Б.? И как он играл?
- Не смогу, - вздохнула я, отчего-то ощутив чувство стыда, - потому  что я не ходила на его последний концерт.
- Почему?! – Невероятно удивилась Старая Дама. – Вы были нездоровы?
- Нет, я была вполне здорова, - ответила я. – Дело тут в другом. Ведь ваш сын теперь почти всякий раз приезжает в Б. со своей новой дамой и позволяет себе мною манкировать. А ведь более двух лет кряду он почти все свои свободные вечера проводил у меня. А теперь в иные свои гастроли ограничивается лишь короткими телефонными разговорами, чем очень уязвляет мое дамское самолюбие. Это тем более обидно, что все эти годы я верой и правдой служу его гению: ведь я пишу заметки почти обо всех его концертах! Но он, к сожалению, так и не научился быть в ответе за тех, кого приручил. И это причиняет мне боль…
- Я очень хорошо вас понимаю, - кажется, даже с некоторым сочувствием сказала Старая Дама, - и знаю, что такое – эта боль. Но все-таки, деточка, вы непременно ДОЛЖНЫ ходить на все его концерты. Если, конечно, музыка что-то для вас значит!
- Музыка с некоторых пор – главная часть моей жизни! – Воскликнула я. – Я ведь даже на пианино стала играть после почти тридцатилетнего перерыва.
- Неужели?! – Возрадовалась Старая Дама. – Вы играете на фортепиано! Как это восхитительно! Ну, тогда, деточка, как же вы можете пропускать концерты?! Может быть, вы больше никогда таких трактовок, какие делает мой сын, не услышите! Пообещайте мне, что не станете пропускать его концертов!
- Обещаю! – Весело пообещала я Старой Даме.
Немало ободренная этой «дочерне-материнской» беседой со Старой Дамой, я вознесла хвалу Господу и своему печальному одиночеству, которые столь уместно подвигли меня позвонить милейшей ангельской матушке, которая как бы предложила мне отделить личное от божественного и дала безапелляционную установку: несмотря ни на что, ходить на все концерты Ангела!
А буквально на следующий вечер на меня свалился еще один (но уже не мною спровоцированный) сюрприз: ко мне нежданно-негаданно, без звонка и предупреждения, приехали гости из горной моей деревушки. Это были Баянистка и ее юная дочь, которую за ее прозрачно невесомую внешность, необычную артистическую жестикуляцию и огромные глаза я буду называть Инопланетянкой.

                8.


Ощущая свою вину за непрошеное вторжение, Баянистка накупила кучу еды и алкоголя и рассказала мне за столом весьма неприятную историю, ставшую причиной ее «непрошеного вторжения» в мой дом.
Дело было в том, что Инопланетянка окончила этим летом среднюю школу и собралась поступать в б-ский культурный институт на какое-нибудь платное отделение, хотя для этого Баянистке пришлось бы, извиняюсь за трюизм, положить зубы на полку.
Впрочем, одна ее знакомая, бывшая односельчанка, а с недавних пор преуспевающая б-ская «леди», регулярно навещавшая историческую родину, пообещала Баянистке вкупе с дочерью и кров над головой на время экзаменов, и даже, возможно, содействие в поступлении на какую-нибудь бесплатную специальность. И даже посулила приехать за Баянисткой на вокзал на собственном авто.
Однако когда Баянистка приехала в Б. и, не обнаружив пресловутого авто, с вокзала позвонила этой самой «леди», та принялась ей длинно (ибо жила где-то на окраине Б.) и безо всякого энтузиазма (и тем более тепла или радости) объяснять, на каком транспорте Баянистке следует до нее добираться. И Баянистка, почувствовав себя униженной «бедной родственницей», поняла, что ее с дочерью примут разве лишь из милости, и что «леди», похоже, сильно сожалеет, что, размягченная встречей на исторической родине, пообещала Баянистке свою помощь!
- И я поняла, что не смогу к ней поехать! – Возбужденно и обиженно повествовала Баянистка. – Я лучше сниму здесь комнату – на вокзале полно таких предложений. Но сначала я решила позвонить тебе, хотя мне и было очень неудобно: ведь я не предупредила тебя о своем приезде.
- Боже мой, какая глупость! – Обиженно воскликнула я. – Почему ты изначально не обсудила эту вашу проблему со мной?! Почему ко мне не обратилась за помощью?! Я же здесь не два-три года живу, как твоя недоделанная «леди», и у меня – куча связей!
- Сама не понимаю, - недоуменно ответила Баянистка. – Наверное, потому, что эта «леди», когда была в деревушке, так искренне предлагала мне свою помощь – в том числе и отдельную комнату. У тебя-то ведь комната всего одна – и мы бы вас стеснили. Наверное, поэтому мне и не пришло в голову к тебе обратиться. Мы, правда, тебя не стесним?
- К счастью для всех нас, моя Дочь уехала на целый месяц в летний лагерь – на работу, - весело ответила я. – Так что спальных мест у нас даже в избытке! И вообще: как тебе не стыдно говорить о каком-то стеснении, когда я в деревушке жила у тебя чуть ли не полгода?! Я же просто твоя вечная должница! И, конечно же, я помогу твоей дочери поступить на бесплатную специальность. И вообще я просто счастлива, что вы ко мне приехали, потому что без Дочери в иные вечера я чувствую себя не очень-то уютно. Хотя правда и то, что в другие дни я чувствую, что этот отдых мне очень нравится.
- А, кстати, где вы с Дочерью собираетесь жить в деревушке этим летом? – Вдруг спросила Баянистка.
- Честно говоря, пока не знаю, - ответила я. – Я собираюсь позвонить Арлекину: может быть, он пустит нас с Дочерью в свой недостроенный дом? Ведь мы же там когда-то жили.
- Не звони Арлекину! – Решительно сказала Баянистка. – Он тебе скорее всего откажет, испугавшись пересудов: чего это, дескать, к нему сразу две дамы приехали?! Кроме того, мне кажется, что он завел себе какую-то бабешку. А почему ты не подумала о том, чтобы приехать ко мне? Разве тебе плохо у меня жилось?
- Ну, что ты, я жила у тебя как у Христа за пазухой. Мне ведь даже у плиты стоять почти не приходилось. Но ведь сейчас нас будет двое.
- И ты думаешь, что я для твоей Дочери раскладушку не найду? – Кажется, даже слегка обиделась Баянистка. – В общем, мы вас ждем.
- А, кстати, выяснились ли какие-нибудь подробности о смерти Француженки? – Спросила я.
- Это, возможно, слухи… Но, говорят, один местный политик пригрозил Француженке расправой, если она не прекратит свои журналистские расследования не в его пользу. Это и спровоцировало гипертонический криз. А потом, в больнице, как будто по чьему-то приказу Француженке почти два часа не оказывали необходимой помощи…
- То есть выходит, что Француженку, в сущности, убили! – Воскликнула я.
- Очень на это похоже, - согласилась Баянистка.

                9.

В тот вечер мы проговорили с Баянисткой, запивая нашу беседу какой-то дорогой водкой, едва ли не до середины ночи. И это были, несмотря на печальные воспоминания о Француженке, прекрасные, волшебные часы! Ибо все это время я ощущала себя в какой-то иной, новой реальности: как будто в лице Баянистки в мой постылый Б. приехала вся горная деревушка! И я так искренне любила Баянистку и ее очаровательную большеглазую дочь, которая, впрочем, давно уже мирно почивала…
А наутро за это мое несусветное счастье меня ждала вполне ожиданная расплата! Не успев к началу рабочего дня толком протрезветь, я вместе с тем ощущала и мерзкое беспокойное похмелье, и пребывала в абсолютно нерабочем полусонно-вялом состоянии, от которого можно было спастись только рюмкой зелья, дождаться ее снотворного действия и хорошенько выспаться.
К счастью, это была пятница – и потому я с легким сердцем позвонила Провинциалке и сказала, что хочу сегодня поработать дома. Это было вполне в порядке вещей – и Провинциалка пожелала мне творческих успехов.
А потом мы с Баянисткой и Инопланетянкой в какие-нибудь полчаса выбрали подходящую по смыслу и характеру специальность, - и они уехали в институт подавать документы. Звонить же высокому институтскому чину, которого я прочила в будущие покровители Инопланетянки (впрочем, это была одна очень милая дама – моя давняя приятельница, с которой мы общались очень редко, но всегда с большим удовольствием), мне предстояло звонить лишь вечером – домой, где вокруг не было бы лишних ушей.
Закрыв дверь за своими  приятнейшими гостьями, я немедленно свалилась на свое «девичье ложе» и проспала, аки невинный младенец, почти до самого вечера; как раз до того самого момента, когда после долгой послеинститутской прогулки по б-ским магазинам вернулись Баянистка с Инопланетянкой.
Состояние моего организма было в общем-то вполне сносным, но для поднятия пришибленного «змием» жизненного тонуса, необходимого для судьбоносного телефонного разговора об Инопланетянке, мне пришлось искусственно взбодрить себя рюмочкой зелья, после чего я с приятнейшей легкостью (ведь любая просьба – дело весьма щекотливое и для гордыни затруднительное) изложила своей институткой приятельнице и свою просьбу, и необходимые сведения об Инопланетянке – и услышала с радостью, что нам теперь не о чем беспокоиться!
Ну, и тогда, конечно же, Баянистка предложила мне поднять тост за двух «благородных дам» - ну, то есть за меня и за мою институтскую приятельницу. А затем Баянистка (впрочем, не без труда) уговорила меня пойти отметить сие судьбоносное событие в ближайшем (не более сотни шагов от моего дома) ночном кафе, в коем я никогда еще не бывала. И не только в нем…
И это тоже был вечер как бы не из моей жизни, оставивший у меня в памяти ошеломительно счастливое ощущение вдруг вернувшейся молодости, в коей никаким своенравно-садистским ангелам не было места, и безграничнейшей свободы!
Тем более что в небольшом зальчике нашего кафе кроме нас с Баянисткой было всего две или три пары, которые, к нашему удивлению, ни разу не вышли из-за своих столиков для того, чтобы предаться музыке и танцу. И от того создавалось ощущение, что мы Баянисткой на этом ночном празднике жизни – совершенно одни: лишь о нас хлопочут слегка удивленные официанты, и для нас одних играет музыка, то и дело уносившая нас из-за столика в стихию импровизированных телодвижений!
В последний раз примерно также я предавалась танцу сколько-то лет назад в роскошном шоу-заведении под названием «Титаник» после концерта симфонического оркестра и прощания с Ангелом, а до того – уж и не помню когда. Однако в «Титанике» меня многие знали, ибо там я исполняла свою статусную роль « известной культурной журналистки», а в этом кафе я была неким современным подобием блоковской «Незнакомки», не только «дышащей духами и туманами», но и готовой пуститься в разнузданно-эпатажную пляску юности и свободы.
Словом, здесь я была НИКТО. Просто слегка ополоумевшая немолодая дама, которая, Бог весть зачем, решила променять свой, столь необходимый в ее интересном возрасте (для здоровья и внешности) ночной сон на эпатажно-танцевальную эскападу. Да еще и явилась в сие увеселительное заведение не с кавалером-обожателем, а с подружкой; тем самым как бы демонстративно заявляя о женском своем одиночестве.
Однако никакого одиночества эта странная и весьма эксцентричная дама (ну, то есть я), конечно же, не испытывала. Ей (то есть мне) было ужасно весело и безоговорочно комфортно в компании бойкой (и на язык, и на танец) безудержно веселой жгучеокой Баянистки. А самое главное, ей (то есть мне) было невыразимо радостно ощущать себя НИКЕМ, архетипом, первозданной женской сущностью, которой даже думать не хотелось о возвращении в реальную жизнь, в свой истинный возраст и в роль «известной культурной журналистки».

                10.

- Знаешь, почему, кроме моей безумной любви к деревушке, я хочу туда в конце концов вернуться навсегда? – Сказала я Баянистке, когда  после очередного буйного танца мы вернулись за столик. – Я, как та полуженщина-полуволчица из одного американского фильма, жутко, непомерно устала от отношений со многими людьми, включая Ангела, которые испытывают во мне нужду только благодаря моей профессии, и … от одежды.
- Ты думаешь, в деревушке тебе позволят ходить голой?! – Захохотала Баянистка, хотя было совершенно очевидно, что она поняла суть моего высказывания. Но я все же развила свою мысль дальше:
- Нет, конечно же, я так не думаю. Но всякий раз, приезжая в деревушку в отпуск, я остро ощущала себя действительно обнаженной – первозданной полудикой особью, которой кроме леса, солнца, неба, воды и пригоршни корма для поддержания жизни ничего в общем-то и не нужно. Конечно, пока я жила в деревушке эти полтора счастливых года, я столь остро свою обнаженность не ощущала, ибо я работала, - а значит, была вписана в социум. Но когда я через шесть лет уйду на пенсию, я останусь просто женщиной, которая, удаляясь в лесные чащобы, будет чувствовать себя свободной и счастливой волчицей. Во всяком случае, мне хочется верить, что так оно и будет.
- А я буду с удовольствием к тебе присоединяться! – Воскликнула Баянистка. – Или ты меня прогонишь?
- Конечно же, не прогоню, - рассмеялась я. – Ведь я же не превращусь в настоящую волчицу, а ты дружишь со мной отнюдь не из-за моего социального статуса.
- Но почему ты мечтаешь стать именно волчицей? – Спросила Баянистка. – А не более царственным зверем: львицей или тигрицей?
- Ну, во-первых, потому, что в наших краях эти звери не водятся. Во-вторых, тигрицы, например, повзрослев, выгоняют со своей территории матерей, что, с человеческой точки зрения, поступок довольно мерзкий. А в-третьих, я недавно прочитала в одной потрясающей эзотерической книжке, что мы, женщины, в психофизическом аспекте подобны именно волчицам. Напомни мне об этом завтра, когда голова моя будет свежа: я зачитаю тебе пару цитат. А сейчас скажу только вот что. Наша Суровая Подруга неоднократно твердила мне о том, что город нас всех потихоньку убивает.
- Я вполне с ней согласна, - вклинилась Баянистка. – Я за один только день жутко устала от вашего шума и многолюдья, хоть и прожила часть своей жизни в городе. Но ты-то ведь ко всему этому привыкла.
- Так ведь это и есть самое страшное, - ответила я. – Мы здесь разрушаемся незаметно, медленно, но верно. А если учесть, что девяносто процентов информации мы получаем через глаза, то выходит, что в городе мы еще ничего и не видим. И потому с тех пор, как я стала ездить в деревушку, я все время тоскую о ваших лесах, горах, реках и благоуханному воздуху, который, кажется, можно пить, как сказочный коктейль. Но главное – это, конечно же, ощущение самости и первозданности. В городе я чувствую это, кажется, впервые: благодаря тебе и «зеленому змию».
- Мне?! – Удивилась Баянистка.
- Ну, да, тебе. Ведь это ты вытащила меня в такое место, где меня никто не знает, и мне не нужно играть никаких ролей – а, значит, я, несмотря на одежду, чувствую себя восхитительно обнаженной!
- А ты знаешь, я ведь тоже ощущаю нечто подобное, - с удивлением вставила Баянистка.
- И, кажется, впервые в жизни я столь остро ощущаю и отчетливо понимаю, - продолжила я, - почему во всех городских человеческих стаях я всегда чувствую себя отчасти (а то и по большому счету) чужой. Я об этом даже написала в своем романе. Правда, всего пару строчек, из которых к тому же не сделала столь же очевидного, сколь и банального вывода: большая часть нашей жизни – ничто иное как разножанровые ролевые игры с не нами установленными правилами. И попробуй только выйди из роли; откажись делать то, что тебе претит; нахами начальнику; скажи ему или коллеге, что ты о них на самом деле думаешь, - и тебя тут же сочтут асоциальной или сумасшедшей. А особенно обидно, когда даже с любимым человеком ты не можешь быть самой собой. Правда, с кондуктором я позволяла себе неуставные взбрыки. И чего добилась?!
- А ты дашь мне завтра почитать продолжение своего романа? – Попросила Баянистка.
- Конечно, ответила я. – Ну, а теперь нам, кажется, пора в мою «нору», где мне в какой-то мере удается чувствовать себя отчасти свободной волчицей…

               
                Глава тринадцатая

                Неизвестная пьеса Мендельсона               
               
                1.      

Те две чудесные недели, что провели у меня Баянистка с Инопланетянкой, нисколько не нарушили моей домашней свободы. Я ничуть от них обеих не уставала, ибо их присутствие в моем доме было столь  ненавязчивым и естественным, что, проводив моих незваных гостей в обратный путь, я даже загрустила…
Я грустила и вспоминала о том, как хорошо жилось мне в доме Баянистки в первые полгода моей жизни в деревушке. Безо всяких психологических натяжек я ощущала себя единокровным и полноправным членом семьи, состоящей исключительно из одиноких женщин: Баянистка, которая примерно за год до моего побега из города разошлась со своим вторым супругом – внешне мужественным и красивым, но ужасающе мрачным типом, который был настолько жесток со своей неродной дочерью (то есть маленькой Инопланетянкой), что даже не пускал девочку за общий обеденный стол; мать Баянистки – Хозяюшка, чьей личной жизни так и не суждено было толком сложиться; школьница Инопланетянка и древнейшая, усохшая до размеров ребенка дошкольного возраста, совершенно слепая  бабушка Баянистки – Мамочка (так называли ее и Баянистка, и Хозяюшка), которая уже несколько лет кряду не вставала с постели (а если и вставала, то лишь затем, чтобы «напроказить») и была невесть за какие грехи лишена разума.
А, впрочем, один очевидный грех, кажется, имел место быть. По семейному преданию, муж Мамочки (он же – дедушка Баянистки) был первостатейным донжуаном и успешливым золотодобытчиком (неподалеку от деревушки располагались теперь почти уже выработанные золотые жилы). Дедушка был на пару десятков лет старше Мамочки, однако это обстоятельство не помешало ему в свое время поменять Мамочку на гораздо более молоденькую девицу; а потом (незадолго до смерти) закопать свою золотую добычу (дабы не делиться своим богатством с молодой тогда еще Страной Советов, так и норовившей присвоить себе личное богатство каждого отдельного человека), невесть в каком месте Главной Горы.
Лишившись и мужа, и обеспеченной жизни, Мамочка, возможно, уже в те давние годы повредилась рассудком. Согласно преданию, она неистово мечтала перекопать всю Главную Гору и ее окрестности, чтобы найти пресловутый клад, но понимала, что в одиночку ей с этим неженским делом ни за что не справиться. Разве что всей деревней взяться!..
Уж слишком велика была общая (и не столько даже в высоту, сколько в ширину) сплошь поросшая лесом поверхность Горы. А указателей, в каком именно месте следует искать клад, злоехидный муж, конечно же, не оставил. А, может быть, никакого клада вовсе и не было…

                2.

Трудно себе представить, какие страсти по недоступному (или вовсе не существующему богатству?), возможно, раздирали душу бедной Мамочки, которой пришлось в одиночестве растить троих детей, двое из которых были мальчики. А вырастив, тут же их лишиться, ибо все ее дети, насмотревшись на злосчастную долю своей безмужней матери, поуезжали за собственным счастьем прочь из деревушки.
Причем, сыновья Мамочки сумели вполне успешно устроить свои личные жизни, а вот Хозяюшке ген женского одиночества достался, очевидно, с материнскими молоком и кровью. Бог весть почему, ее первый брак продлился недолго – и оставил ей в «наследство» Баянистку, которую Хозяюшка в нежном возрасте отправила, наверняка уливаясь горючими слезами, обратно в деревушку – на попечение Мамочки; а сама осталась в городе, дабы «налегке» искать новую партию.
Маленькая Баянистка очень скоро стала называть Мамочку «мамой», а с настоящей матерью, личная жизнь которой так и не удалась, толком познакомилась лет после двадцати, когда они обе вернулись на родину из одного и того же города, где Баянистка и получила свое музыкальное образование. Правда, если Хозяюшка вернулась именно в родную деревушку, то Баянистка с первым ее мужем поселилась в соседнем селе, где несколько лет кряду вела в местной школе потрясающе интересные (по собственной уникальной методике) уроки музыки и тщетно пыталась обрести собственное жилье.
А потом, устав от попыток и от разлуки с истинной родиной, перебралась со вторым уже мужем и Инопланетянкой в деревушку, где ей вновь пришлось скитаться по съемным жилищам. Пока года за три до описываемых событий Баянистка, пройдя все круги чиновничьего ада, не обрела, наконец, к сорока годам собственную крышу над головой. А затем, разведясь со своим мрачным мужем, Баянистка забрала в свой просторный дом и Мамочку (к тому времени уже окончательно умалишенную), и свою несчастную в личной жизни мать.
Это было как раз в тот момент, когда Хозяюшка, наконец, похоронила своего на сей день (и, кажется, навсегда) последнего мужа-алкоголика, живя с которым она сама едва не оказалась захваченной в плен «зеленым змием».
- Ох, что только он со мной ни делал, когда я пыталась не дать ему выпить, - рассказывала мне как-то зимним вечером Хозяюшка. – Он мог выплеснуть на пол кастрюлю горячего борща, а следом швырнуть меня о стенку головой!
- Зачем же вы с ним жили? – Удивлялась я.
-Так ведь он, когда не пил, и мастер был на все руки, и со мной хорошо обращался. Но после того как однажды ему зарплату на работе выдали спиртом, он как с цепи сорвался. И тогда я, уж ты не суди меня строго, стала с ним понемножечку вечерами выпивать. Зачем? Чтобы не ругаться с ним, не переживать и не злиться понапрасну. Ведь я же понимала, что его уже не переделаешь. И так нам с ним хорошо бывало: выпьем – и песни поем! А когда соседи на нас коситься стали, я его в лес начала уводить. Сядем на какое-нибудь поваленное дерево – и поем-поем! И никто нам не мешает. И я себя такой счастливой чувствую! – И на глазах Хозяюшки выступали слезы. – Нет, он все-таки очень хороший был человек! И я его любила…
Боже мой, - думала я, выслушивая эти страшноватые признания, - на что только не способна пойти истинная женщина, чтобы сохранить рядом с собой иллюзию любимого мужчины, невзирая на опасность быть однажды нечаянно его рукой убиенной! И какой жутковатый выход нашла для себя Хозяюшка: переселяться время от времени в хмельную реальность близкого человека, которого она боялась потерять. Реальность, в которой она могла говорить с ним на одном языке и чувствовать то же самое, что чувствует он! О, как велика, бесконечна и жертвенна сила женской души!
И чего, в сравнении с этой, непостижимой умом жертвенностью Хозяюшки, стоило мое «вселенское» всепрощение по отношению к Ангелу?!.

                3.

  Однако же в доме Баянистки, где я прожила полгода, никакими несчастьями даже и не пахло. Несмотря на обычные и в любой семье неизбежные перепалки и короткие ссоры, здесь царила атмосфера истинной любви и, кажется, вовсе не мотивированного оптимизма. Надо было видеть, с какой нежностью и терпением Баянистка и Хозяюшка «обслуживали» древнюю больную Мамочку, которая доставляла им ничуть не меньше хлопот, чем новорожденный ребенок, требующий к себе неотступного внимания и не дающий толком спать по ночам!
Впрочем, самую трудную функцию ночной сиделки взяла на себя Хозяюшка-пенсионерка, дабы Мамочка не нарушала сон Баянистки и Инопланетянки, которые ежеутренне уходили в школу: одна – на работу, другая – учиться.
Словом, несмотря на отсутствие мужчин, это была настоящая, построенная на любви и безмерной ответственности друг за друга семья. Семья, состоящая из четырех настоящих волчиц!
Вот тут-то я и познакомлю читателя с теми цитатами из одной потрясающей книжки, которые я зачитывала Баянистке на другой день после нашей сумасбродной вылазки в ночное кафе – на охоту за самими собою.
«Здоровые волчицы и женщины обладают общими психическими особенностями – общей чувствительностью, игривостью нрава и глубокой преданностью. Женщины и волчицы родственны по своей природе: они пытливы, наделены огромной выносливостью и физической силой. Им свойственны глубокая интуиция, тщательная забота о потомстве, о своем супруге и сообществе в целом. Они искусно приспосабливаются к непрерывно меняющимся обстоятельствам, бывают неистовы в своей верности и необычайно отважны.
Однако и те, и другие всегда подвергались травле, притеснениям и лживым обвинениям в ненасытности, неискренности и чрезмерной агрессивности. Они превратились в объекты охоты для тех, кто мечтает очистить не только лесные чащи, но и дикие уголки души – истребить инстинктивное так, чтобы от него не осталось следа».
  Но эта Первозданная женщина-волчица, невзирая на травлю стереотипами цивилизации, все равно живет в самых потаенных уголках женских душ. Ее чувствуешь, когда осознаешь, как мало времени осталось для собственной творческой жизни, для важнейших занятий и для настоящей любви. И тогда мы пускаемся в отчаянную погоню за своей первозданной природой; «уходим в леса, бросаемся в сугробы и катаемся в снегу».
Мы сметаем все на своем пути, отбрасываем любые взаимоотношения, освобождаем свой разум от привычной повседневности, становимся чистыми страницами, нарушаем все правила, заставляем мир остановится – «ибо без первозданного мы не в состоянии двигаться дальше»! А если нам не удается нащупать в потаенных уголках души свою первозданность, мы болеем и тоскуем невесть по чему. И воем на луну…
- Разве это не про нас? – Спросила я тогда Баянистку. – Разве я не почувствовала однажды след своей дикой женщины в вашей деревушке, по которым (дикой женщине и деревушке) не перестаю тосковать?! И, может быть, именно из этой тоски и родилась моя необузданная любовь к кондуктору, о котором я мечтала «тщательно заботиться». Но кондуктор, конечно же, моей «дикости» отчаянно испугался! Вспомни только, как я яростно вопила, что хочу быть его женой! И вообще нарушала все стереотипы отношений меж полами.
- А я так и представить себе не могу, как можно жить без леса! – Горячо согласилась Баянистка. – Единственного места, где ты можешь чувствовать себя совершенно свободной дикой особью и одновременно необходимой частью бытия. Я часто думаю о том, что ты, может быть, напрасно уехала из деревушки?
- А как же «тщательная забота о потомстве»? – Возразила я. – А издание в городе моего эпатажного романа, обнажающего мою душу романа? Это разве не деяние Первозданной женщины, презревшей все комплексы и стереотипы внешнего мира?! Ведь за мой роман меня наверняка закидают каменьями! Вот тогда я и приползу в деревушку зализывать раны.
- А вдруг не доползешь? – С веселым ехидством спросила Баянистка.
- Моя дикая сущность шепчет мне, что доползу! – Уверенно ответила я. – Или я не волчица?!

                4.

  Неудивительно, что после всех этих разговоров и размышлений о женской первозданности, мой первый вечер в деревушке коренным образом отличился от всех предыдущих первых вечеров.
Ибо раньше, останавливалась ли я у Суровой Подруги, или у Француженки, мы всегда (усталые и голодные после утомительной дороги) усаживались за стол и непременно выпивали за встречу с подругами и с деревушкой бутылочку какого-нибудь «городского» алкоголя, который был призван окончательно (но, увы, на время) порвать все, связывающие меня с цивилизацией струны,  – и вечер обыкновенно проходил в приятнейших беседах о том, о сем. А из чудес местной природы мне в этот первый вечер доставался только благоуханный воздух, изумительный закат да низкое, увешанное звездными гроздьями небо над головой. Ну, и, конечно, «нравственный закон внутри меня»…
В этот же раз, благодаря тому, что Баянистка по ошибке встречала нас не на той остановке, и дома мы ее не застали; а Хозяюшка еще колдовала над ужином; за стол мы с Дочерью присели лишь затем, чтобы утолить голод парой привезенных с собой бутербродов.
- А вот вы пока взяли бы да и прилегли с дороги, - участливо предложила нам с Дочерью Хозяюшка.
- А давайте лучше сходим на Теплую Реку и искупаемся! – Весело возразила бабушке Инопланетянка. – И силы сразу вернутся!
- Так ведь до речки-то еще дойти надо, - засомневалась я. – А сил, и правда, нет.
- Да тут ходьбы-то – всего десять минут, - рассмеялась Инопланетянка, - вы что, забыли? И в основном – через лес. Мы с вашей Дочерью не дадим вам упасть!
И я, собрав жалкие останки сил, согласилась! И это было правильно, ибо, едва вдохнув целительный аромат сосновой хвои, смешанный со множеством прочих дивных лесных запахов, я почти мгновенно ощутила, что вся моя усталость прямо-таки грохнулась оземь, на влажноватую от вечерней росы траву, как истомившие мою плоть рыцарские доспехи.
Вериги спали – и я испытала невероятный прилив сил и безумной радости. Мой шаг вдруг сделался по-девичьи легким, а тело – как будто невесомым. Эту волшебную (способную, кажется, поднять из могилы) силу леса я знала уже давно, но, пожалуй, впервые ощутила ее столь остро и пронзительно.
- Здравствуй, лес! – С широчайшей (и, надо полагать, глупейшей) улыбкой на лице заорала я во весь голос. – Спасибо тебе! И вам, девочки мои, тоже спасибо за то, что вытащили рухлядь моего тела в лесные чащи!
- Между прочим, - заметила моя Дочь, обращаясь в Инопланетянке, - в городе мама НИКОГДА ТАК не улыбается! Ты только посмотри, что она делает! Она с елками здоровается!
И это было правдой, ибо на всем пути до Теплой Реки нам то и дело встречались маленькие, чрезвычайно пушистые, прехорошенькие «новогодние» елочки, почти каждую из коих я одаривала руко-ветко-пожатием и коротким приветственным спичем.
А когда, наконец, мы вышли на просторную прибрежную поляну, моему, пожизненно утомленному однообразным городским пейзажем взору открылась прежде не особенно мною любимая Теплая Река – не слишком широкая, зеленоватая, таинственно мутная и неспешно текущая.
Я всегда всей душой была предана прозрачно-синей и быстроногой Холодной Реке, в которой нельзя было совершать длительных заплывов, но которая обладала изумительной способностью обжигать, бодрить и, кажется, даже духовно очищать. Удивительную, кристально чистую жидкость из Холодной Реки можно было безбоязненно пить, и потому неудивительно, что в праздник Крещения Река становилась источником святой воды.
Но сейчас мне была мила и желанна именно Теплая Река, в которой можно было вволю поплавать, дабы почувствовать себя свободной и в меру безмозглой рыбицей; а потом, выйдя на берег восхитительно новорожденной, присесть на большой теплый камень и зачарованно впиться глазами в живописнейшие скалки на другом берегу и в цветовые небесные игры закатного солнца – слева и вниз по течению реки..
Я сидела на троне своего камня, смотрела, как весело и беззаботно плещутся в зеленой воде мои юные русалочки – и ощущала одновременно и неземное счастье, и щемящую печаль, проистекавшие из острого осознания простой истины: я должна жить здесь и нигде больше. Господи, - думала я, - дай мне сил отбыть, наконец, свою городскую повинность, вернуться навсегда в мою деревушку – и выпустить, наконец, на волю свою первозданную женщину-волчицу!..

                5.

Погоды в эти две августовские недели в деревушке стояли весьма прихотливые и непредсказуемо переменчивые. А откровенно солнечных дней было, кажется, даже меньше, чем обычно. Но мы с Дочерью давно уже смирились с тем, что в деревушке  всякая погода – благодать и ничуть не печалились из-за каверз горной природы. Мы просто-напросто под них подстраивались.
Стоило лишь небу благосклонно расчиститься, а солнцу хоть на пару часов включиться на всю свою летнюю мощь, я быстренько меняла любые свои немудреные планы – и стремглав неслась либо на ближнюю к дому Теплую Реку, либо, бешено крутя педали старенького своего велосипеда, на дальнюю -  Холодную и любимую, где почти всякий раз оказывалась на «своем» камне, напоминающем голову навечно прильнувшего к воде дракона, в вожделенном одиночестве (разве что какая-нибудь парочка туристов забредет прогуляться по «драконьим» просторам и запечатлеться на память) – и ощущала себя почти полновластной хозяйкой укрощенного мною «сказочного зверя» и его окрестностей.
Дочь моя в последние пару лет компанию мне, увы, не составляла, ибо у каждой из нас был теперь свой собственный режим дня. Дочь с Инопланетянкой каждый вечер уходили почти на полночи на деревенскую молодежную тусовку или дискотеку, а потом, естественно, спали едва ли не до обеда.
Я же, как раньше, так и теперь, успевала хорошенько выспаться (благодаря целительному воздуху и лечебной тишине за окном, нарушаемой лишь редким лаем собак да утренней песнью петухов) часам примерно к восьми – и вставала иной раз даже раньше неуемно-хлопотливой Хозяюшки.
Одевшись потеплее (ибо почти до полудня даже в солнечный день в деревушке было весьма прохладно)  и прихватив с собой тетрадь, большую чашку с горячим кофе и, конечно же, сигареты (верные друзья моих размышлений!), я выходила на крыльцо-веранду, где стараниями Хозяюшки для меня был оборудован импровизированный рабочий кабинет: маленький детский столик, низенькая табуреточка ему под стать и букет садовых цветов и трав в красивой керамической вазе. «Это тебе для вдохновения», - объяснила Хозяюшка появление в моем творческом уголке самого первого букета.
Я открывала свою тетрадь – и уносилась в иную реальность, всякий раз с радостью и легчайшими уколами страха под ложечкой сознавая, что я пишу предпоследнюю, двадцать четвертую главу, и что совсем скоро, грядущей же осенью мой роман об Ангеле и музыке будет, наконец, завершен!
А потом я найду способ издать свой роман в каком-нибудь столичном издательстве, которое заплатит мне достойный моего творения гонорар, и я смогу на эти, любовью и страданьем заработанные деньги купить себе домик в деревушке!
- И тогда я перестану, наконец, мучить Господа вопросом, зачем (кроме любви к Музыке и редких мгновений счастья) Он ехидно подбросил мне, одинокой недолюбленной даме, безответное чувство, - сказала я как-то утром Баянистке, которая вышла на крылечко, блаженно потягиваясь и не успев еще толком проснуться, но уже вполне готовая к беседе, которую она сама же и начала, поинтересовавшись, много ли я успела написать за это утро. – Ибо мне станет ясно, что кондуктор дан мне для того, чтобы с его косвенной помощью я сумела осуществить главную мечту своей жизни.
- Неужто и впрямь наша деревушка для тебя главнее и желаннее, чем твоя любовь? – Лукаво спросила Баянистка.
- Задай ты мне этот вопрос пару лет назад, в разгар моих чувств к кондуктору, я бы, наверное, засомневалась в ответе! – Воскликнула я. – А теперь, когда сердце мое почти перестало кровоточить, я совершенно точно знаю: деревушка для меня важнее, чем кондуктор!
- А кстати, - вполне серьезно предположила Баянистка, - может быть, домик в деревушке тебе подарит кондуктор? В благодарность за то, что ты воспела его гений!
- Вряд ли его благодарность окажется столь велика, - усомнилась я. – Ведь я же не только воспеваю его гений, но и описываю его человеческие недостатки, чего он наверняка мне не простит!
- Ну, тогда он, ты уж извини меня за резкость, просто козел! – В сердцах сказала Баянистка. – И вообще НЕ человек! Я, конечно, прочитала только часть твоего романа, но, если ты помнишь, я еще до твоего отъезда в город сказала, что кондуктор за этот твой духовный подвиг должен целовать тебе колени! Разве кто-нибудь в его жизни восхищался его гением так сильно, чтобы этого хватило на целый роман?!
- Знаешь, мне кажется, умение чувствовать себя истинно благодарным и тем более выражать свою благодарность, - это, так же, как и любовь, Божий дар, талант, которого мой кондуктор, кажется, почти напрочь лишен. Да и не нужна мне его благодарность. Главное, чтобы он не оскорблял меня своим невниманием, чтобы не делал вида, как будто он то и дело забывает о том, что я – ЕСТЬ!
- А знаешь, что я еще поняла, читая твой роман? – Вопросила Баянистка. – Я поняла, что никогда в жизни НЕ ЛЮБИЛА, что я не знаю, что это такое – НАСТОЯЩАЯ ЛЮБОВЬ! К своему первому мужу я относилась как друг и как мать; за второго вышла, по большей части, из-за того, чтобы не остаться в одиночестве. Ох, и дура же я была! Ведь одиночество – гораздо лучше и честнее, чем жизнь с мужчиной без любви! И, кстати сказать, я думаю, что очень немногие женщины испытали такое чувство, которое ты описываешь! И потому твой роман должны прочитать ВСЕ женщины!
- Ну, вот я и дождалась первого искреннего отклика на свой труд, - с благодарностью рассмеялась я. – Спасибо тебе, подружка!
- Это тебе спасибо, - откликнулась Баянистка. –  Ведь ты глаза мне раскрыла…

                6.

А еще в те августовские каникулы почти ежедневным моим развлечением стала музыка. Заглянув в один из первых вечеров в гости к Белокурой Тихоне-пианистке, я буквально утонула в звуках сладких, льющихся на веранду из-за плотно закрытой двери в жилую часть домика.
- Моя дочь совсем сошла с ума, - весело ответила Белокурая Тихоня на мой вопросительный взгляд, - мало ей было многочасовых занятий в музыкальном училище в течение всего года, так она еще и на каникулах упражняется так, как будто у нее завтра – экзамен по специальности.
- А что это такое красивое она сейчас играет? – Спросила с Тихоню.
- Кажется, это одно из ее сочинений. Она очень увлеклась искусством композиции.
- Потрясающе! – Воскликнула я. – Пойду-ка сделаю ей комплимент. По-моему, твоя дочь очень талантлива.
Я тихонько вошла в комнату Русалочки (так я буду называть эту юную особу за ее очевиднейшую отстраненность от мира сего, который был к ее судьбе не очень-то благосклонен и частенько причинял ей недетскую боль – но об этом я распространяться не стану), дождалась окончания пьесы и лишь тогда окликнула Русалочку.
Бледное личико хрупкой и, вослед матери, белокурой Русалочки мгновенно осветилось улыбкой радости, ее щечки порозовели, и она, встав с круглого стульчика, бросилась мне на шею.
- Какие потрясающие вещицы ты сочиняешь! – Воскликнула я, нежно прижимая к себе это маленькое, сотканное, казалось, из одной лишь музыки тельце. – Когда тебя слушаешь, хочется все бросить и тут же сесть за фортепиано!
- Правда? – Еще сильней зарумянилась Русалочка. – Или вы просто хотите мне польстить?
- А какой мне смысл льстить тебе? – Рассмеялась я. – Я просто могла бы вообще ничего не говорить. И в комнату бы к тебе заходить не стала, пока ты бы сама к нам не вышла. Но твоя музыка меня позвала.
- И вы, правда, хотите поиграть на пианино? – Спросила Русалочка.
- Истинная правда! – И в доказательство своих слов я подошла к пианино и, не садясь на стул, бегло пробежалась по первым тактам бетховенской «Элизы».
- А давайте сыграем ансамбль! – Вдруг предложила Русалочка. – У меня есть очень красивая и малоизвестная пьеса Мендельсона-Бартольди на четыре руки. Я ее играла на экзамене.
- Но ведь я не знаю нот, - сказала я. – Тебе будет скучно играть со мной.
- А вы возьмете сольную партию, она гораздо легче, чем аккомпанемент, - уговаривала меня Русалочка. – Мы будем играть очень медленно и вслух считать такты.
И я, конечно же, согласилась. Мы с Русалочкой уселись рядышком – и приступили к совместному музицированию. Моя партия действительно оказалась достаточно легкой, в иных местах мне нужно было играть лишь одной рукой, но я все равно то и дело «оскальзывалась», сбивалась с ритма – и музыку приходилось то и дело прерывать.
Однако, несмотря на все эти досадные (но вполне естественные) остановки, мне удалось-таки услышать изумительную красоту этой пьесы Мендельсона и ощутить неведомое мне доселе высочайшее наслаждение от ансамблевой игры, предполагавшей участие в рождении музыки не одного, а двух человек. Точно так же, как в предшествующем рождению ребенка акте зачатия новой жизни.
«В совместном музицировании очень много эротики», - вспомнились мне сказанные когда-то давно слова Ангела. И это оказалось правдой! Но только это было совсем другая, не синонимичная будничному сексу, эротика: она захватывала один лишь дух и не затрагивала плоть – за исключением, может быть, лишь кончиков трепещущих над клавишами пальцев. Хотя, подумалось мне, если бы рядом со мной сидел Ангел, от его музыкальной близости встрепенулись бы не только мои персты…
Я ни с кем (ни с Баянисткой и ее семейством, ни тем более с Дочерью) не стала делиться этими своими метафизическими ощущениями и предположениями. И потому, стоило лишь мне с иронической торжественностью заявить, что я отправляюсь играть Мендельсона-Бартольди, все эти близкие мне люди принимались необидно надо мной посмеиваться и даже поддразнивать меня:
- Наша писательница опять пошла играть Мендельсона-Бартольди! Не забудьте потом с Русалочкой пригласить нас на свой концерт!
Я, конечно же, смеялась вместе со всеми, а потом, летя на велосипеде на свидание с Музыкой, чувствовала себя примерно так, как будто мчусь на всех парусах навстречу Ангелу. Но не человеку или мужчине, а неземному существу, призванному делать слышимыми волнующие небесные вибрации божественной гармонии!
- Хотите, я дам вам эту пьесу в Б.? – Предложила мне Русалочка на нашей последней «репетиции». – Вы хорошенько выучите свою партию, а через год мы с вами снова будем играть!
- Конечно, хочу! – Обрадовалась я. – Мне даже, кажется, есть, с кем ее играть – с моей учительницей музыки…

                7.

…Покидая горную мою деревушку, я, как всегда, лила слезы. Но бережно упакованная в сумке пьеса Мендельсона значительно уменьшала мою обычную печаль, ибо я сознавала, что творческий опыт совместного музицирования, нечаянно обретенный мною с моем райском уголке, есть ничто иное,  как еще одна, новая прочная нить моей многолетней нерушимой связи с вожделенной «волчьей» обителью и той частью меня самой, что восставала от дурного сна, навеянного губительной для моего истинного «я» цивилизацией, лишь в горной деревушке.
И потому, благодаря сей новой музыкальной нити, я не могла не ощущать, как мощно укрепился за этот кусочек деревенского лета мой дух, которому теперь, кажется, не очень-то страшны даже гипотетические ангельские непредсказуемости. И это было очень кстати, ибо Ангел должен был на этот раз явиться в Б. невообразимо рано – в последних числах августа, дабы дать концерт на юбилейном торжестве одного маленького городка нашей губернии. А затем, через месяц, вновь вернуться в Б. на традиционное открытие симфонического сезона.
Однако мне, переполненной деревенскими впечатлениями и предчувствием близкого финала моего литературного труда, к счастью, и думать не хотелось о том, что на сей раз придет в голову этому странному существу, которое когда-то показалось мне истинным ангелом… 
               
,                Глава четырнадцатая

                «Библейские заповеди»
               
                1.

Как будто уловив мои равнодушные флюиды (что, кстати сказать, случалось не раз), Ангел почти в буквальном смысле слова влетел в мой рабочий кабинет в самом первом репетиционном перерыве и на несколько мгновений весьма чувствительно прильнул к моим плечам, одарив мою то ли щеку, то ли шею быстрым приветственным лобзаньем, как бы совершенно забыв о том, что я не удостоила его прошлосезонный заключительный концерт ни визитом, ни заметками.
Глаза у Ангела не просто светились, они пылали каким-то особым лихорадочным огнем, и сам он казался неимоверно возбужденным, словно его распирала изнутри некая мощная радостная энергия весьма высокого напряжения.
- Неужто оркестранты в кои-то веки выучили свои партии наизусть? – Весело предположила я.
- Ну, это было бы чудом! – Рассмеялся Ангел. – Если бы они это могли, они давно уже сидели бы в Бостоне, а не прозябали в Б.
- В чем же тогда причина твоего радостного возбуждения? – Спросила я. – Неужто – во мне?!
- Не только, - с бесенятами в глазах ответил Ангел. – Еще и в … Пушкине!
- В смысле? – Удивилась я.
- Накануне отъезда в Б. я дочитал одну удивительную книжку – мемуары Пушкина, посвященные исключительно его эротическим похождениям. Он писал их на французском языке и не хотел, чтобы они были изданы при его жизни. Правда, конечно, некоторые пушкиноведы предполагают, что это хорошо сфабрикованная подделка. Хотя лично мне кажется, что Пушкин вполне мог быть таким сумасшедшим эротоманом.
- И ты хочешь, чтобы я подтвердила твои предположения? – Спросила я. – Ты привез с собой эту книжку?
- Нет! – Как бы горестно воскликнул Ангел. – В последний момент я, конечно же, забыл положить ее в сумку. Я привезу ее для тебя в следующий раз. Но поговорить о феномене взаимоотношений гениальности и эротики мы с тобой все равно могли бы прямо сейчас!
- В моем кабинете?! – Несказанно удивилась я.
- Нет, конечно! – Рассмеялся Ангел. – У тебя дома. Что ты делаешь сегодня вечером?
Эти три незамысловатые фразочки Ангел произнес столь напористо и безапелляционно, что в моей голове родилось лишь одно-единственное (и тоже безапелляционное) предположение: Ангелу на этот раз ничего, имеющего отношения к моему перу, от меня не нужно, ибо он, похоже, просто-напросто очень сильно и исключительно по-человечески обо мне соскучился. Ангел, кажется, так жаждал общения со мной, что даже повод для нашей гипотетической встречи выдумал не слишком убедительный: ведь таинственную книжку Пушкина он с собой не привез!

                2.

И действительно, о странных взаимоотношениях гениальности и эротики мы с Ангелом в тот вечер говорили ничтожно мало. Разве что сообща подивились тому удивительному факту, что у великого русского поэта хватало сил и на из ряда вон выходящую творческую активность, и на сумасшедшее устремление к бесчисленным эротическим подвигам, без коих Пушкин, если верить книжке, жизни своей не мыслил!
И тогда выходит, что не прав был старина Фрейд, заявлявший, что всякое творчество – это всего лишь сублимация, косвенное удовлетворение либидо, ограниченного в не косвенных эротических наслаждениях индивидуума? Или Пушкин (плюс «зеркало русской революции» Лев Толстой некоторые другие творцы) в этом смысле – исключение из правила? Или суть дела тут в другом: не только либидо является питательной средой для творчества, но и творчество – для либидо?! Не потому ли и он, Ангел, пришел в процессе собственного существования к выводу, что жизнь человека – это есть, в частности, история его эротического опыта?!
- Ничего этого я не могу обсудить с Ленкой, - доверительно завершил наши рассуждения Ангел, - никакие интеллектуальные или философские   вопросы ей не интересны. Хотя во всем остальном у нас – полный порядок. Все хорошо. Но поговорить с ней на отвлеченные от повседневности темы я, увы, не могу.
Не почувствовав ни малейшего укола ревности, я никак не отреагировала на это «интимное» высказывание, взяла длинную паузу, в течение коей подивилась про себя вот чему. Мы с Ангелом так спокойно и деловито беседовали об эротике, как будто были с ним существами одного и того же пола – причем, скорее девочками-подружками, чем мальчиками-друзьями. И не знаю уж, как Ангел, но лично я в процессе этого короткого «теоретического исследования» не ощущала абсолютно никакого эротического волнения.
         Невзирая даже на то, что видеть напротив себя Ангела мне было невыразимо приятно. Но не более того! Вот как, видимо, была велика в те дни моя «дикая» самость, которая не желала чувствовать себя частью Ангела. А Ангела – частью своей души.
И потому не удивительно, что во весь этот странный вечер на моей кухне (выбранной Ангелом за ее особую, камерную атмосферу) царили покой, бесполая благодать и ощущение какой-то неземной чистой близости, вдруг возникшей между Ангелом и мною.
- Я хочу поднять тост за тебя – умную, красивую, талантливую собеседницу! – Умело вышел Ангел из устроенной мной зоны молчания и элегантно наполнил наши рюмки. А затем внезапно продолжил: - Иди ко мне – на диван. Ты ведь наверняка устала сидеть на своей табуреточке.
- Да, но лицом к лицу лица не увидать, - как бы закокетничала я. – Или тебя уже не вдохновляет мое лицо?
- Еще как вдохновляет! – Не осмелился возразить Ангел, - но я вполне могу видеть его внутренним взором. Как те музыкальные партитуры, которые я помню наизусть.
Я, конечно же, послушно угнездилась рядом с Ангелом. А вослед за мной на ангельскую грудь прыгнул, а затем по-свойски на ней разлегся мой малюсенький прехорошенький котеночек, которого я всего неделю назад подобрала в своем подъезде – в надежде, что он хоть отчасти заменит мне мою утраченную лохматую собаку.
   
                3.

Ангел тут же возложил свое левое крыло на мои плечи, а правым взялся поочередно поглаживать то пушистый теплый комочек на своей груди, то мою руку – и заговорил полным искренности голосом тихо и неспешно:
- В последнее время со мной происходят какие-то странные вещи. Я вдруг стал как будто более сентиментальным, чем мне обычно было свойственно. Недавно проходил мимо дома Главной Елены, смотрел на ее пыльные окна – и вспоминал огромное зеркало, которое, наверное, навсегда сохранило в своих темных глубинах наши эротические подвиги. И я почувствовал к ней огромную благодарность и восхищение тем, что она, годившаяся мне в матери, для меня так и не состарилась. Это была какая-то мистика – и в шестьдесят она выглядела на сорок пять! Как ей это удавалось, уму непостижимо!
- Похоже, у вас с ней была какая-то особенная связь, которая и сохраняла ей вечную молодость.
- Наверное, - согласился Ангел, - потому что лет в тридцать у меня была не слишком долговременная связь с одной пятидесятилетней дамой. А когда я лет через десять приехал с концертами в тот город, где она жила, я едва ее узнал! Ей было слегка за шестьдесят – и она была старая рухлядь!
А еще этим летом я впервые в жизни назвал свою мать «мамочкой» и почувствовал к ней какую-то особую нежность, подобную которой я никогда раньше не испытывал. Кстати, она очень заинтересовалась твоим романом и хочет его прочитать.
- Какие проблемы! – Обрадовалась я, удостоверившись в том, что Старая Дама рассказала Ангелу о нашем с ней телефонном разговоре и, возможно, о моем признании в любви к ее сыну. Может быть, это и побудило Ангела с такой силой ко мне устремиться?! – Примерно через месяц мой роман будет закончен, и я могу прислать тебе электронную версию. Ведь как скоро мне удастся издать роман, одному Богу известно. А твоя мать…
- Неужели ты таки написала целый роман?! – Воодушевленно перебил меня Ангел. – Честно говоря, мне в это даже как-то не очень верится.
- Мне и самой не очень верится, - ответила я, - но к следующему твоему приезду я, может быть, сделаю распечатку – и ты подержишь мой роман в руках. Но самое удивительное не то, что я его написала; а то, что, когда начинала, и представить себе не могла, чем все это закончится. Внезапное появление в твоей жизни Новой Елены и так далее…
- А ты и сейчас не знаешь, чем все это закончится… - Тихо, но очень твердо произнес Ангел и бережно сжал мою ладонь. – И никто не знает…
- Да, ты совершенно прав, - внешне спокойно согласилась я, внутренне охнув от этого неожиданного и как бы вселяющего надежду на какое-то неведомое будущее наших отношений ангельского высказывания.
И как раз в этот «пиковый» момент в наше уединение ворвалась моя Дочь, вернувшаяся с вечерней прогулки и жаждавшая хлеба насущного.
- За тобой поухаживать? – Спросил Ангел, не шевельнув пальцем.
- Не стоит! – Дерзко и по обыкновению язвительно ответила Дочь. – Все равно я уйду с едой в комнату, чтобы не нарушать вашей убедительной мизансцены. Посмотреть на вас со стороны: истинные голубки, которые дня не могут прожить друг без друга. Хотя на самом деле…
- На самом деле, это моя кухня, мой кот и моя женщина! – Вдруг ни с того ни с сего воодушевленно и уверенно заявил Ангел. – Здесь все мое! И вообще сегодня мы общаемся с твоей матерью, как ангелы небесные!
- Надеюсь, после вашего ангельского общения маме не придется, как прежде, плакать? – Ехидно вопросила Дочь.
- Да, твоя мать плакала два года, - по-философски смиренно произнес Ангел. – Наверное, ей зачем-то это было нужно…
Это была явная провокация, и я, кое-как усмирив вдруг вспыхнувшую во мне ярость, не стала эту ангельскую «приманку» игнорировать, но голосу своему постаралась придать максимум спокойного равнодушия:
- Точно так же это было нужно тебе: ведь это ты испытывал потребность в моей кровоточащей душе. Я и сейчас иногда плачу, хотя раны мои давно уже затянулись.
- И слава Богу, - проникновенно произнес Ангел. – От тебя действительно исходит такой покой!
- Это, очевидно, оттого, что мой психотерапевтический роман почти дописан. А значит,  процесс дезактуализации моих прежних страданий подходит к логическому концу.
О, если б я знала, какую изощренную «проверку» устроит мне Ангел в свою  следующую гастроль, я бы безжалостно откусила в тот вечер свой глупый язык! Откусила бы – и выплюнула в окно!
- Да, кстати, чуть не забыл, - с наигранной небрежностью сказал Ангел уже в прихожей. – У меня в Интернете недавно появился свой сайт. – И Ангел продиктовал мне электронный адрес. – Так что, если тебе интересно, заходи в гости.
- Непременно, - ответила я. Однако, закрыв за Ангелом дверь, никакого желания кинуться к компьютеру я почему-то не испытала. Успеется…

4.

Традиционного открытия симфонического сезона я ждала в тот год с особым нетерпением, ибо в программе концерта была заявлена «мировая премьера», под которой подразумевалось новейшее сочинение десяти российских композиторов, сообща (каждый по одному маленькому законченному фрагментику) создавших симфоническую сюиту под названием «Библейские заповеди»!
Это уникальное в своем роде произведение было написано по заказу столичного музыкального журнала, решившего таким оригинальным способом отметить свой полукруглый юбилей. Предполагалось, что «Библейские заповеди» будут исполнены до конца текущего года почти всеми крупными симфоническими оркестрами страны, а затем и мира. И наш, б-ский оркестр под управлением маэстро А. стал вторым в списке исполнителей.
Событие это для Б. было вопиюще эксклюзивным, и потому я, вдохновленная к тому же недавним ангельским визитом, написала о грядущей «мировой премьере» весьма внушительный подробный анонс, в котором выразила  не подлежащую сомнению уверенность в том, что дирижерская трактовка маэстро А. наверняка потрясет слушательские души и умы.
Написала – и принялась представлять себе, с каким удовольствием и воодушевлением я вскоре опишу это «божественное» ангельское деяние. Ибо в том, что ангельская интерпретация оправдает все мои самые смелые предположения, я нисколечко не сомневалась! Однако вышло все совсем иначе…
За все три или четыре предконцертных дня Ангел всего один раз забежал в мой рабочий кабинет как будто бы лишь за тем, чтобы деловито сообщить мне, что он опять забыл захватить с собой книжку Пушкина, ни разу не вышел на телефонную связь, чем, конечно же, поверг меня в жестокую депрессию.
Слабым оправданием Ангелу служил лишь тот факт, что на этот раз он вновь приехал в Б. с «воспитанницей» - а значит, был ограничен в своих желаниях и перемещениях. Впрочем, для меня это было очень слабым утешением, ибо я прекрасно понимала, что совершить хотя бы акт телефонной вежливости (с приглашением на неординарный концерт), Ангел вполне мог бы совершить, невзирая на присутствие «дамы сердца».
- Сумасшедшие контрасты не только в музыке, но и в жизни – это его дебильный принцип! – Рыдала я в плечо Баянистке, которая приехала в Б. с зимними вещами для Инопланетянки как раз в день концерта (за пару часов до его начала и даже собиралась составить мне компанию) и уже успевшая выслушать мой рассказ о вдохновенном августовском визите Ангела. – Да как он смеет поступать так со мной?! Вот возьму – и опять не пойду на его концерт! Мне так больно, что я все равно ничего толком не услышу! Да еще, не приведи Господь, разрыдаюсь прямо в зале. Я лучше выпью водки и стану радоваться твоему приезду!
- А что ты скажешь на работе, если не напишешь рецензию на открытие сезона? – Заволновалась Баянистка.
- Да у меня никто и не спросит! – Со злостью ответила я. – В моей газете заметки о музыке никому, кроме меня, Ангела и филармонии, не нужны. Тем более что три дня назад вышел в свет мой подробный анонс, - а значит, можно считать, что открытие сезона газета уже отметила. А сейчас мы с тобой поднимем за это событие тост, если ты не возражаешь.
В ответ на мою истерику Баянистка без лишних слов принесла из коридора свою большую дорожную сумку, извлекла из нее бутылочку водки и целую грибницу живописнейших, крепеньких и, казалось, даже покрытых утренней росой опят. И, Бог ты мой, как же они были прекрасны – эти с неземной любовью слепленные произведения небесного Мастера, грибочки из райской моей обители!
- Водку я купила здесь, а опята привезла из деревушки, - пояснила Баянистка. – Сейчас мы с тобой их с картошечкой как нажарим!
 
                5.

Присутствие и искреннее сочувствие Баянистки, благоуханная трапеза и поначалу благотворное воздействие «зеленого змия» очень скоро усмирили мою боль, и я вполне спокойно рассказала Баянистке, какое «великое событие» я осмелилась пропустить и даже выразила искреннее сожаление о том, что мне теперь не придется услышать блистательной ангельской трактовки «Библейских заповедей».
- А я думаю так, - сказала в ответ Баянистка, - это пусть он сожалеет, что ему не придется прочитать твоих заметок.
И мы, на время забыв об Ангеле, завели задушевнейшую беседу сначала о наших дочерях; о том, с каким трудом адаптируется к городской жизни Инопланетянка; как все труднее мне становится жить в однокомнатной квартире с почти уже взрослой Дочерью, яростно отстаивающей свой образ жизни, ради которого мне (а не ей!) приходится ломать и перестраивать свои многолетние привычки, а иногда даже и какие-то ценностные установки; о некоторых событиях из жизни горной деревушки и о нелегкой доле Баянистки, вынужденной давать уроки в нескольких, удаленных друг от друга учебных точках – и всюду таскать на себе свой баян; и, конечно же, о моем романе, для окончательного завершения коего мне необходимо было набрать на компьютере всего лишь пару последних глав…
И это упоминание о романе, конечно же, вновь вернуло меня к мыслям об Ангеле. Посмотрев на часы я обнаружила, что концерт скорее всего уже закончился, и мною непрошено, насильственно и с некоторой даже жестокостью овладели сразу несколько чувств: сожаление, беспокойство и жуткая, мне в общем-то несвойственная злость на мерзкое поведение Ангела, а заодно – и на его подружку, которую я видела воочию всего один раз в жизни – в антракте одного из концертов прошлого сезона.
…Не помню, наносил ли мне Ангел в ту гастроль домашний визит. Скорее всего, он мною манкировал и именно поэтому я, немного посомневавшись, все же решила заглянуть к нему в антракте, дабы дать Ангелу возможность мною полюбоваться – в тот вечер я неплохо выглядела и чувствовала себя почти что королевой.
Войдя в небольшой, смежный с ангельской «резиденцией» кабинетик, который обыкновенно бывал пуст, я с удивлением обнаружила за письменным столом неизвестную мне парочку: молодую белокурую женщину с миловидным, но весьма банальным личиком (из тех, что стираются из памяти, стоит лишь от них отвернуться) и мальчика-подростка, корпевшего, по всей видимости, над уроками. А внутренний голос уверенно шепнул мне, что предо мною – новая ангельская семья.
- У маэстро кто-нибудь есть? – Спросила я Новую Елену, отчего-то не сумев проигнорировать ее присутствие.
- Да, к нему сейчас какая-то тетка зашла, - с незатейливой простотой и небрежностью сообщила мне Новая Елена, которую Ангел, похоже, не научил элементарным «светским» манерам: к выдающемуся маэстро ходят не тетки, но дамы, ибо тетки на базаре яблоками торгуют.
«Да ты действительно плебейка, деточка!» - Воскликнула я про себя, вошла к Ангелу и обнаружила близ него чиновницу губернского комитета по культуре, которой, увы, и впрямь подходило слово «тетка»…
- Но тогда, - сказала я Баянистке, поведав эту историйку, - Новая Елена с мальчиком жила в Н. на съемной квартире и совместную с Ангелом жизнь вела лишь в его гастрольных поездках в Б. и другие, близкие к Б. и Н. города. А в этом сезоне Ангела взяли на должность худрука в театр города Ф. и, по слухам, дали ему там трехкомнатную служебную квартиру, поскольку он собрался жить там «с семьей». Так какого черта он сейчас притащил ее в Б.? Ты можешь счесть меня дурой или сумасшедшей,  но я сейчас же позвоню этому старому козлу и скажу ему все, что я о нем думаю!
- Да я бы и сама ему с удовольствием много чего сказала! – Поддержала меня Баянистка.
   
6.

Однако Ангелу мы смогли дозвониться лишь к часу ночи – причем, в телефонной трубке я услышала голос Новой Елены. Ну, а поскольку злость моя к тому моменту ничуть не угомонилась; я, не ведая, что творю, яростно прошипела в трубку чьим-то чужим голосом:
- Послушай, ты, лохушка! Прекрати таскаться в мой город! А иначе!!! – Свирепо заявила я, совершенно не представляя, чем продолжу свою «страшную» угрозу. Но тут Новая Елена неожиданно меня «выручила».
- Сама ты лохушка, - не растерялась Новая Елена. – Сколько мне надо, столько и буду ездить! – И «воспитанница» передала трубку Ангелу.
Злость вкупе с «зеленым змием» зачеркнула в моей памяти подробности нашей с Ангелом ночной беседы. В ней (ну, то есть в памяти) сохранился лишь мой собственный монолог, который на самом деле, конечно же, был диалогом, - то есть прерывался какими-то, ускользнувшими из моей памяти ангельскими репликами. Вот он.
  - Однажды у тебя хватило наглости заявить мне, что заметки о твоих концертах я пишу исключительно для себя! Что тебе все это, дескать, и даром не нужно! Так вот: сегодня я, так же, как и прошлой весной, наглядно демонстрирую тебе, что заметки все это время я писала исключительно для тебя! Ну, и еще с просветительской целью, конечно…
Да, именно так! Я не была сегодня на твоем концерте, хотя с нетерпением ждала этой «мировой премьеры»! Но я не пошла на концерт по то простой причине, что ты ни словом, ни знаком не дал мне понять, что тебе необходимы мои впечатления и высказывания. Ты даже не позвал меня на концерт! Ты вообще меня проигнорировал! Ну, так и я отплачу тебе тем же – в твоих архивах не будет моих заметок о «мировой премьере»! Счастья тебе и творческих успехов!
- Жаль, что ты не дала мне трубку, - сказала Баянистка. – Я бы еще добавила, что без твоей всепрощающей любви и восхищения он рано или поздно сдуется, как воздушный шарик. И что в его преклонном возрасте пора уже научиться ценить преданных тебе людей!

7.

Однако же мой истерический боевой пыл (ведь, кажется, впервые я всерьез нахамила Ангелу да еще и «воспитанницу» его ненароком зацепила!) длился, увы, лишь считанные денечки. Ибо незадолго до следующей (меньше, чем через месяц) ангельской гастроли меня начало одолевать препротивнейшее волнение, основанное на беспокойном предположении, что Ангел не простит мне моей «безумной эскапады» и оскорбления, нанесенного мною его «даме сердца».
И вдруг (о, удивление!) я ощутила свою ужасающую вину перед … Музыкой! Почему, с какой стати теперь уже вряд ли исправимые изъяны души НЕ МОЕГО кондуктора должны оказывать влияние на мои интимные взаимоотношения с божественной Музыкой?! Ведь она (то есть музыка) за хамское поведение кондуктора – не в ответе!
Осознав сей вопиющий нонсенс, я всерьез задумалась о том, каким образом присовокупить не услышанные мною «Библейские заповеди» к заметкам о двух будущих концертах Ангела, главный из которых я решила посетить даже в том случае, если Ангел решил поставить крест на наших дурацких взаимоотношениях.
И я нашла уместный повод: включая будущие концерты Ангела, выходило, что за первый месяц нового сезона оркестр, несмотря на отсутствие собственной сцены и жуткие репетиционные условия, дал шесть концертов! Причем, два из них для вузовской и иной молодежи. И зал на этих просветительских концертах всегда был полон, что свидетельствовало о том, что новый директор филармонии Спортсмен организовал таки во вверенном ему учреждении культуры неплохую менеджерскую службу.
Словом, я решила написать свои будущие заметки в жанре «музобоза» - обозрения-обзора всех концертов первого месяца нового сезона, который на моей памяти никогда еще, пожалуй, не начинался столь бурно. Я поделилась своими намерениями с Вестницей и попросила ее подробно рассказать мне о пропущенных мною молодежных концертах, а также доставить мне кассету с записью «Библейских заповедей».
Вестницу моя идея очень воодушевила: журнал-юбиляр, сказала она, ждет заметок обо всех мировых премьерах в российских городах; а у нас, в Б., никто толком про этот концерт не написал. Вестница, к счастью, не стала интересоваться тем, почему я пропустила открытие симфонического сезона, но я сама ей свой «проступок» объяснила, скрыв, конечно же, истинные его причины:
- Мой большой анонс показался газете вполне достаточным для освещения этого события. Однако же я до сих пор жалею, что не послушала «Библейские заповеди». Наверное, это было нечто из ряда вон? – Спросила я с некоторой иронией.
- Во всяком случае, маэстро удалось из десяти разрозненных фрагментов, каждый из которых длится две-три минуты, сделать цельное и убедительное произведение – с его собственной, дирижерской философией, – увлеченно начала рассказывать мне Вестница. – В нескольких фрагментах этой в общем-то холодноватой космической музыки он даже умудрился обнаружить тепло и любовь!
- Стоп! Дальше не надо! – Перебила я Вестницу. – Я хочу послушать трактовку маэстро без оглядки на комментарии.
А потом случилось удивительное! Именно в тот день, когда я принесла домой кассету с концертом Ангела, по главному культурному каналу (который я включала всегда, едва успев скинуть верхнюю одежду) я услышала обрывок рассказа о журнале-юбиляре и «мировой премьере», а также о том, что прямо сейчас симфоническую сюиту «Библейские заповеди» исполнит известный столичный оркестр под управлением средней степени известности дирижера. То есть мне была дана уникальная возможность сравнить две разных трактовки «мировой премьеры»!

8.

Быстренько достав из сумки свой рабочий блокнот и верное стило, я уселась перед телевизором – и (так же, как на любом концерте или спектакле) на протяжении всей сюиты делала короткие заметки.
А когда сюита закончилась, я, не заглядывая в заметки, проанализировала свои ощущения. И, невзирая на якобы веселый финал, осознала, что главные чувства, которые оставила во мне столичная трактовка, - это страх перед Господом (или, если хотите, Космосом), растерянность пред грозным ликом Его и ярко выраженное сомнение либо в том, что Он вообще – есть,  либо в том, что когда-нибудь услышит и поможет…
Ну, а для того, чтобы ощущения от столичной премьеры хотя бы немного потускнели в моей памяти, кассету с ангельским концертом, убрав с глаз долой вышеприведенные заметки, я послушала лишь следующим вечером. И теперь процитирую  ту часть своего музыкального обозрения, которую написала, как всегда (нет, теперь уже ПОЧТИ всегда) после отъезда Ангела.
«Для того чтобы настроить слушателей на восприятие этой весьма необычной для малоискушенного уха модернистской «космической» музыки, полной неожиданных мелодических оборотов и звуковых эффектов, маэстро А. обратился к залу с небольшой вступительной речью:
- Работая над этим произведением, я поймал себя на том, что не могу навскидку перечислить все десять заповедей. И тогда я обратился к Ветхому Завету и открыл для себя его невероятную актуальность. Бог дал людям нравственные законы, а они с первых же дней жизни взялись их нарушать. И это продолжается до сих пор! Но тот Бог, изображение которого можно увидеть сейчас в каждом доме и к которому обращается с молитвой современный человек, это не Бог Ветхого Завета – создатель и грозный вседержитель, который дал людям законы и жестоко карал за их несоблюдение. А потом вынужден был признать, что развитие сотворенного им мира пошло совсем не так, как он замышлял…
А затем маэстро встал за пульт и нарисовал выразительнейшими оркестровыми красками впечатляющую картину мироздания – от сотворения мира до дня сегодняшнего.
Мощное торжественно-тревожное вступление первого «взгляда» неожиданно продолжилось тонкой, нежной и теплой музыкой, которая легко ассоциировалась с рождением Земли, жизни, человека и любви.
Но человек, увы, оказался многогрешен, и потому в б-ской трактовке сюиты прозрачные «утренние» фрагменты, окрашенные ярко выраженным теплым человеческим чувством, чередовались с хаосом бунта или даже войны, тревогой, истерикой, ехидным (ну что, получили по делам своим?) звучанием меди…
Были в этой многофактурной музыкальной ткани и минуты прозрения, и попытки человека пробиться к Богу, и громкий возмущенный ропот толпы: «Почему Он не слышит?!» В этом, седьмом по счету, фрагменте инструменты оркестра (по преимуществу деревянные духовые) издавали звуки, удивительно похожие на человеческие голоса, и как будто разговаривали, ворчали или хором галдели.
Однако мне кажется, главный акцент маэстро А. сделал на восьмом фрагменте, в котором он «описал» попытки человека жить в гармонии с Богом и мирозданием. Стремление к такой гармонии – есть нелегкий духовный труд, и потому неудивительно, что в музыке явственно слышались грусть и уныние.
Но вослед за ними рождалось такое мощное и красивое устремление ввысь, к свету, что слушательские души наверняка охватывала генетическая радость общения первых людей с Господом и вера в спасение – через покаяние и молитву. То был истинный апофеоз устремления к божественной гармонии. Катарсис, завершавшийся тихой прозрачной капелью, - слезами благодарного прозрения!
Завершалась вся эта музыкальная история очень странным, ироничным и дисгармоничным танцем. «Вот наша жизнь! – читалось в этом фрагменте. – Плясать (жить) толком так и не научились, но все равно пляшем (живем!)! А куда деваться?!»
Нельзя не отметить и еще одну особенность б-ской интерпретации: благодаря незаурядному дирижерскому видению, диссонансы и дисгармония этой модернистской музыки звучали (каким-то мистическим образом!) подобно своим противоположностям!»   
Словом, в сравнении со столичной трактовкой, ангельская интерпретация показалась мне воистину гениальной, ибо она последовательно и активно утверждала не страх и сомнение, а великую радость от прочувствованного осознания того, что Бог – есть, и что Он – всемилостив.
А значит, жизнь хотя бы в отдельных ее фрагментах все же прекрасна: нужно лишь научиться эти, осиянные Господом мгновения проживать со всей возможной полнотой, бережно хранить их в своей памяти и возвращаться к ним в смутную минуту – с твердой уверенностью, что за сегодняшней печалью неизбежно последует радость. Если, конечно, в твоей душе открыт канал (пусть даже самый узенький) общения с Создателем.

                9.

Ах, если б ты знал, мой читатель, как я сожалела о том, что не могу поместить в этот, свидетельствующий об ангельском гении фрагмент этих и других моих размышлений, ибо тогда мне пришлось бы проводить сравнительный анализ двух трактовок – а это значило, выйти за пределы формата, установленного для моих культурных материалов.
Сей формат (за редкими исключениями) был весьма невелик, ибо главными для газеты были проблемы отнюдь не духовные, а политические, экономические и социальные. Этих проблем, думала я, было бы гораздо меньше, если бы после известного октябрьского переворота коммунисты не сбросили с «корабля современности» огромную часть литературного, художественного и музыкального наследия и не объявили культурную составляющую жизни советского социума лишь «надстройкой» над монстром экономического базиса и финансировали ее по так называемому «остаточному принципу».
Впрочем, они (то есть коммунисты), надо отдать им должное, понастроили во всех крупных городах страны театры и концертные залы, понасоздавали театральных трупп и оркестров – и транслировали по радио и телевидению классическую музыку и лучшие спектакли столичных театров, все это содержали, но зато осуществляли строжайший идеологический отбор и налагали табу на неугодные правящей партии произведения искусства.
То есть на протяжении почти восьми десятков лет «строительства коммунизма» культурная жизнь советского человека была хоть и регулярной, но регламентировано-кастрированной. Однако это было все же лучше, чем то положение, в котором оказалась в конце прошлого века в связи с тотальным наступлением на Россию «дикого капитализма», постсоветская культура: обездоленной, нищей, пытающейся выжить во что бы то ни стало. А значит, озадачиваясь не столько духовным просвещением социума, во мгновенье ока расслоившегося на горстки «отважных героев», на ходу оседлавших «золотого тельца», и едва сводящее концы с концами большинство; сколько отчаянной погоней за прибылью, необходимой для выживания.
Ясное дело, что потенциальной публике в этой новой ситуации стало поначалу вовсе не до культурных ценностей, ибо одни лихорадочно отпиливали куски от пресловутого «тельца»; а другие пребывали в тихой депрессии оттого, что им  катастрофически не хватало денег на нужды самые элементарные.
Словом, в стране наступила эпоха культурной деградации: поколение  next в подавляющем большинстве не читало книг, не стремилось к овладению всеми теми богатствами, которые выработало человечество, и мечтало о вечной дружбе с «золотым тельцом»; лучшие культурные деятели большую часть своей жизни творили за границей, а иные оставались там, где их таланты ценились по достоинству, навсегда; неисчерпаемое же количество каналов радио и телевидения напрочь забыли об истинных культурных ценностях и предлагали публике в основном ширпотребовскую массовуху-развлекаловку.
Оно было и понятно: ведь, например, в концерт классической музыки не вставишь рекламу пива, прокладок или чудодейственных средств борьбы с простатитом и импотенцией. А единственный в стране исключительно культурный канал, который иногда транслировал даже грандиозные оперы миланского Ла Скала, смотрели, судя по официальным рейтингам, всего три процента россиян!
А мы с Поэтом частенько предавались размышлениям о том, что в нашем подлунном мире существуют, видимо, какие-то тайные силы, общества и люди, которым необходимо было опустить планку нашей духовности до нулевой отметки – и действительно превратить «одну шестую часть планеты» в «край непуганых идиотов», годных лишь на то, чтобы безропотными рабами работать за тридцать сребреников да в меру сил потреблять то, что им кинут с барского стола.
Ведь, несмотря на вроде бы наступившую Эру водолея, которая сулила якобы невиданный взлет человеческой духовности в мировом масштабе, слыть культурным индивидуумом в нашей стране в одночасье стало немодным, не престижным и даже странным.
Лично я ощущала эту новую данность почти на каждой редакционной летучке: даже отмечая по заслугам какой-нибудь мой материал, коллеги (за немногими исключениями) почти всегда с плохо скрытым горделивым ехидством оговаривались, что в том, о чем я пишу, они ничегошеньки не смыслят. И, что самое странное, ничуть своих заявлений не стеснялись! А еще кто-нибудь из них иногда задавал риторический вопрос: а не многовато ли в нашей газете культуры?

                10.

Стоит ли говорить, что я, чем дальше, тем больше ощущала себя специалистом самого низкого сорта и с горечью сознавала, что становлюсь в своей, вроде бы родной журналистской стае, все более чуждым элементом. И потому не удивительно, что писать на свои культурные темы мне становилось все труднее и труднее. Тем более что по-настоящему выдающихся событий в Б. было не так уж много, а от вала не выдающихся я стала ощущать раздражение и все усугубляющуюся усталость.
Вследствие чего меня все чаще стали настигать мои хронические вегетативные кризы, во время которых, валяясь бессильной жалкой тряпкой на своем диване, я начинала осознавать, что моя профессия меня УБИВАЕТ! А вскоре я даже получила этой жуткой мысли научно-медицинское обоснование. Но об этом ниже…
А сейчас скажу лишь, что от описанных выше грустных мыслей меня в те восхитительные осенние денечки спасал мой роман, в котором я позволяла себе рассуждать обо всех издержках своей профессии и ужасающем состоянии культуры моей страны настолько пространно, насколько мне это было надобно; и в котором я после ангельского убытия поставила финальную точку. А вернее сказать, сразу три точки – ну, то есть многоточие…
Теперь мне оставалось лишь набрать на компьютере пару последних глав и воистину гимнический, совершенно для меня неожиданный эпилог, который моя рука писала так, как будто ею кто-то настойчиво руководил свыше.
О, какой упоительный блаженнейший покой снизошел на меня в тот знаменательный день, когда я поняла, что, наконец, СДЕЛАЛА ЭТО – сотворила из самого невероятного фрагмента своей жизни литературное произведение во славу божественной Музыке! И это мое состояние было так похоже на счастье…

                Глава пятнадцатая

                Ансамбль на двоих               

                1.         

Однако, невзирая на сию писательскую эйфорию, примерно за неделю до грядущего явления Ангела я принялась изводиться препротивным волнением. И если бы не описанное в предыдущей главе приобщение к двум трактовкам «Библейских заповедей», мои над этой музыкой размышления, а также ежевечернее бдение за компьютером, необходимое для окончательного завершения электронной версии моего романа;  я бы, наверное, всякий вечер лила слезы от того, что наша (и без того весьма сомнительная) аномальная связь с Ангелом, благодаря моему телефонному «подвигу», окончательно прервана.
Однако, как вскоре выяснилось, волновалась я понапрасну. В первом же перерыве своих репетиций Ангел, как ни в чем не бывало, возник на пороге моего кабинета и, убедившись, что я в обозримом пространстве – одна, бодро подбежал ко мне с традиционным объятьем и лобзаньем, а затем по-хозяйски уселся напротив меня и с веселым участием поинтересовался моими успехами.
- Похоже, ты решил простить мне мою сумасшедшую эскападу? – Проигнорировав ангельский вопрос, весело спросила я.
- Не стоит об этом… - Слегка поморщился Ангел.
- Ну, почему же не стоит? – Еще больше развеселилась я. – Лично я искренне горда тем, что могу еще в свои почти полсотни лет позволить себе уподобиться полоумной семнадцатилетней девице: звонить по ночам и говорить гадости. Думаю, что я достойна высшей похвалы!
- Вот тебе и еще один эпизод для твоего романа, - не поддержав моего «молодежного» энтузиазма, констатировал Ангел.
- О чем ты говоришь?! – Изумилась я. – Мой роман окончен, набран, в одном экземпляре распечатан и даже упакован в две толстых папки-скоросшивателя. Если ты выкроишь время и заглянешь ко мне как-нибудь вечерком, ты сможешь не только увидеть плод моего трехлетнего труда, но и подержать его в руках. А еще я расскажу тебе о своих впечатлениях от твоих «Библейских заповедей».
- Неужели ты слушала запись концерта?! – Как будто бы с не наигранным радостным удивлением воскликнул Ангел и даже засветился глазами, однако что-то в его интонации подсказало мне, что он знает все о моих грядущих замыслах. Хотя, вполне возможно, я ошибалась…
А, впрочем, все это было не столь уж и важно: ну, и пусть Ангела пригнал ко мне конъюнктурный интерес (подумаешь, какая новость!); но зато он простил мне мой безумный ночной звонок!
- Да, я слушала запись, - подтвердила я ангельскую «догадку» и, невзирая на свои подозрения о том, что Ангел все знает, быстренько посвятила его в суть своего замысла.
- Как замечательно ты все это придумала! – Искренне восхитился Ангел. – Какая же ты умница!

                2.

Свой сиятельный визит Ангел нанес мне, сославшись на вечерние репетиции, лишь накануне своего концерта. И первое, чем я его «угостила», стоило лишь Ангелу занять свое место за накрытым к трапезе комнатным столиком,  был мой роман.
Сняв с книжной полки два внушительно толстых тома, я торжественно донесла их до Ангела, предложила взять мой роман в руки и воскликнула с уместным пафосом:
- Понимаешь ли ты, что это наше с тобой общее духовное дитя?! Ведь если бы ты не оплодотворил мой дух бациллой музыки и Божьей искрой своего таланта, я бы ни за что на свете не взялась за этот долговременный и местами изнурительный труд! И, наверное, недаром мне уже в самом начале наших отношений была дана моя мнимая беременность: похоже, я тогда забеременела именно будущим романом. Если бы ты знал, как я благодарна тебе за то, что ты вдохновил меня на духовный подвиг во славу Музыки!
- Да… - Ошеломленно произнес Ангел, как бы взвешивая на двух ладонях плод моих творческих дерзаний. – Это действительно можно сравнить с новорожденным младенцем! А ведь я, честно говоря, до сегодняшнего дня не верил, что ты доведешь это дело до конца. Ты еще более сильная женщина, чем я о тебе все это время думал!
- Вот только мне бы очень хотелось, чтобы ты прочитал мой роман до того момента, когда он выйдет в свет, - кажется, уже не в первый раз предложила я Ангелу. – Чтобы заранее приготовиться ко всем тем неожиданностям, которые могут случиться в б-ской музыкальной среде после выхода романа в свет. Ибо герой романа – не только богоравный кондуктор, но и человек, у которого есть масса недостатков.
- Ну и что? – Искренне удивился Ангел. – Это же литературное произведение.
- Но музыкальные деятели будут читать его исключительно как историю наших с тобой, далеких от нормы отношений – и уж они обязательно найдут повод для того, чтобы поехидничать над твоими человеческими качествами. Да и моими, впрочем, тоже.
- Да наплевать! – Бодро воскликнул Ангел. – Это же ли-те-ра-ту-ра!
- Ну, как хочешь, - не стала я настаивать. – Но только запомни на всякий случай, что я тебе это предлагала.
- Я постараюсь запомнить, - весело сказал Ангел, возвращая мне мой труд. – А теперь давай примемся за нашу трапезу, а потом ты расскажешь мне о «Библейских заповедях».
Наша дальнейшая беседа текла, как всегда, легко и непринужденно, а присутствие Ангела доставляло мне привычную спокойную радость и ощущение вечной незыблемости наших отношений: как будто бы ангельскую небрежность по отношению ко мне неведомый кто-то каждый раз решительно извлекал и удалял напрочь из компьютера моей памяти. Да и какая, в сущности, разница, как часто мы встречаемся, коли уж я не жду от Ангела никаких поступков, которые бы свидетельствовали о дальнейшем развитии наших отношений?
А, кроме того, Ангел для меня теперь отнюдь не высшее, а вполне-таки равное существо, пред которым мне незачем приседать в умозрительных реверансах – а значит, быть гораздо более свободной в своих высказываниях и деяниях. Вот почему бы мне, например, прямо сейчас не предложить Ангелу сесть рядом со мной за фортепиано, дабы сыграть малоизвестную пьесу Мендельсона-Бартольди, которой я в Б. так ни разу толком и не насладилась?..

3.

Сделав маленькое отступление, поясню читателю, что мои летние намерения играть привезенную из деревушки пьесу в ансамбле с Гармонией в жизнь так, увы, и не претворились.
Сначала Гармония, конечно же, обрадовалась моему неожиданному предложению и искренне заинтересовалась неизвестным ей произведением. Я сделала для Гармонию копию пьесы и предложила ей разучить вторую, аккомпанирующую партию, пояснив, что в деревушке я почти что разучила сольную, и что вторая партия кажется мне непосильной, ибо в ней так много быстрых арпеджио и других сложных деталей, с которыми мои плохо разыгранные пальцы вряд ли смогут справиться достойно.
Гармония согласилась разучивать вторую партию, однако через пару дней призналась мне, что эта музыка ей не по душе, ибо кажется ей драматичной и тяжелой. Но тем не менее мы пару раз усаживались рядком за фортепиано Гармонии – и пытались вдвоем воспроизвести произведение Мендельсона. И, несмотря на наши общие ошибки и бесконечные остановки, Гармония услышала, наконец, удивительную красоту «моей» пьесы. Однако она все же предложила мне поменяться ролями, убедительно заявив, что со всеми трудностями второй партии я вполне сумею справиться.
Предложение Гармонии разучить вторую партию отчего-то показалось мне давно забытым школьным «заданием на дом», и я, даже не вздумав возражать, принялась едва ли не ежедневно читать по нотам этот, угнетающий Гармонию аккомпанемент – и очень скоро полюбила его гораздо сильнее, чем свою прежнюю сольную партию. Ибо я, в отличие от Гармонии, ощущала в этой музыке вовсе не тяжелый драматизм, а оглушительное (там было очень много аккордов-fortissimo) торжество, хоть слегка и приправленное скрытым внутренним непокоем.
Это было удивительно, но мои пальцы довольно-таки быстро научились попадать на нужные клавиши, а самый трудный (почти на целую страницу) фрагмент, состоящий из одних четырехзвучных арпеджио, перестал казаться мне непреодолимым. Хоть я и сознавала, что все остальные пьески, что я играла доселе, в сравнении с этой партией – сущие безделицы!
Правда, торжественно громыхать своим аккомпанементом я могла лишь в отсутствие Дочери, которую он, не приправленный ликующе звенящим в верхних октавах мелодизмом сольной партии, сильно раздражал. Что было в общем-то не удивительно, ибо моя басовая партия представляла собой лишь половину музыки. Хотя лично мне эта самая часть, в которой было столько интересных разнохарактерных тем, казалась вполне достойной (в том числе, и из уважения ко мне) слушания.
Словом, я этот свой аккомпанемент поигрывала с неиссякаемым удовольствием, несмотря даже на то, что Гармония в какой-то момент призналась мне, что играть со мной ансамбль Мендельсона она вряд ли в силах, - уж очень он объемный: на одоление девяти страниц нотного текста нам требовался почти целый час. А ведь она должна еще готовиться к урокам со своими учениками…
Я, конечно же, немного обиделась на Гармонию, и про себя даже, кажется, обвинила ее в нелюбви к музыке; но виду, кажется, не подала. Ибо знала, что Гармонии – уже за шестьдесят, а она до сих пор работает, что у нее – букет разных болезней, что музыка способна довести ее до слез, и что лишняя ученица (то есть я) ей в тягость…

4.

Ангел же составить мне компанию за фортепиано, к моему великому удивлению, с готовностью согласился, хотя вид у него к тому, почти уже исходному моменту нашей встречи, был несколько усталый и как будто даже отстраненный. Но интерес к неизвестной (и ему тоже!) музыке, к счастью, оказался сильнее усталости.
Но перед тем как мы с Ангелом впервые в жизни приступили к совместному музицированию, я хочу опять повернуть нить своего повествования вспять, дабы сообщить читателю о том, что мое «сольное» выступление Ангел уже однажды слушал. Это было теперь довольно уже давно – примерно через год после начала наших странных отношений и, соответственно, возвращения вашей покорной слуга к, так сказать, искусству игры на фортепиано.
- Неужели, - спросила я тогда Ангела, - тебе не интересно послушать, на что способна дама, которую ты косвенно спровоцировал купить инструмент и почти через тридцать лет после окончания музыкальной школы нагло вернуться к музицированию?
Ангел тогда не посмел отказаться от роли слушателя, хоть я и не могла не предупредить его, что играть я (от волнения!) буду с ошибками.
- Это неважно! – Воскликнул Ангел. – Я готов тебя слушать.
Понимая, что я не должна долго терзать идеальный ангельский слух своим несовершенным исполнением, я сыграла Ангелу всего лишь одну, с детства любимую пьеску – «Вечернюю серенаду» Шуберта, посредством которой я всякий раз надеялась метафизически привлечь к себе мысли Ангела, где бы он ни находился. «Пе-еснь моя-а, лети-и с мольбою»…
Ангел мужественно выдержал все мои ученические вынужденные паузы и, кажется, вполне искренне похвалил меня:
- Как хорошо и глубоко ты умеешь брать аккорды! Ты чувствуешь звук…
Ну, а теперь Ангел воссел на круглую (не специальную, а просто кухонную) табуреточку справа от меня – и мы принялись за дело. Окинув беглым взглядом первую страницу наших партий и обнаружив, что в его соло, кажется, гораздо больше пауз, чем нот (в то время как мне предстояло работать, почти не покладая рук), Ангел вдруг взял темп гораздо более быстрый, чем тот, в котором я привыкла играть.
- Прошу тебя, помедленней! – Взмолилась я уже к середине второй страницы. – Я же едва за тобой успеваю!
- Все нормально! – Весело воскликнул Ангел. – Я уверен, у тебя все получится!   
О, какое изумительное это было состязание! Мы играли вместе, но темп задавал Ангел, а я изо всех сил, спотыкаясь, падая и то и дело промахиваясь мимо нужных клавиш, старалась за ним угнаться. И в этой сумасшедшей гонке я в иные моменты как будто бы вовсе забывала об Ангеле; а в другие ощущала его присутствие так остро и пронзительно, что мне хотелось кричать от счастья!
А когда я, два или три раза отстав от Ангела, виновато опускала руки, мой богоравный партнер нисколько не сердился, с веселой нежностью меня успокаивал и предлагал нам вместе вернуться на несколько тактов назад.
Так вот что это такое – совместное музицирование, успевала подумать я в тех особенно гармоничных фрагментах нашего ансамбля; когда мы с Ангелом превращались в единое неземное существо о четырех крыльях. Воистину в нем, как говорил когда-то Ангел, «очень много эротики» - высшей, чистой и исключительно духовной. Банальное слияние тел – ничто в сравнении с этим упоительнейшим совместным полетом навстречу вечности…
- О Боже! Кажется, я испытываю истинное счастье! – Воскликнула я, едва успели отзвучать последние ликующие аккорды, и, обняв Ангела, от души запечатлела на его щеке благодарнейший поцелуй. – Жаль, что пьеса Мендельсона закончилась так быстро. Но мы же с тобой когда-нибудь ее повторим? Я обязуюсь выучить свою партию наизусть. Или почти наизусть.
- Почему бы и нет, - согласился Ангел. – Пьеса очень красивая. Странно, что я никогда о ней не слышал.
- А это значит, что музыка действительно бесконечна! – Воскликнула я. – И разве не удивительно, что именно я, дилетантская душа, открыла тебе нечто доселе неизвестное?
- Да еще и привезла эти ноты из какой-то богом забытой деревушки, - прибавил Ангел с легким изумлением. – Это какая-то мистика! Что же это за место такое диковинное?
- Наверное, это преддверие рая, - ответила я, - в котором ты, увы, до сих пор не побывал.
- Да, увы… - Согласился Ангел. – Хотя благодаря твоим рассказам и фотографиям мне кажется, что я там был и пиво пил, и по усам текло… А, кстати, не пора ли нам попить чаю?

                5.

Вернувшись из кухни, я обнаружила, что Ангел возвратил себя на диван. А, встретившись с ним взглядом, изумилась, ибо увидела в ангельских глазах сложную смесь чувств и мыслей: серьезное раздумье, взволнованное удивленье, неподдельную растерянность и, кажется, даже невольное восхищенье.
- О чем это ты успел так глубоко задуматься, пока я ставила чайник на огонь? – Спросила я, не очень-то надеясь на внятный и честный ответ, ибо мысли Ангела, вполне возможно, могли витать в местах или сферах, весьма отдаленных от местоположения его бренного тела. Но, оказалось, нет! Ангел был здесь – со мной.
- Я задумался о тебе, - медленно произнес Ангел. – Потому что я – потрясен! Ведь это же невероятно: еще несколько лет назад ты и не думала о том, чтобы вернуться к фортепиано; а сегодня ты играла ансамбль СО МНОЙ! И ты справилась!
- Неправда, я то и дело ошибалась, - обомлев от радости, заметила я.
- Да какое это имеет значение! – Воскликнул Ангел. – У тебя хватило смелости сесть за пианино с профессиональным музыкантом – и мы сыграли с тобой Мендельсона в том темпе, который я задал! Ты мужественно выдержала это испытание моей трактовкой!
- А-а, так ты нарочно взял такой жуткий темп, чтобы испытать меня? Или чтобы поскорее закончить этот скучный опыт игры с дилетанткой?
- Что-то в этом роде, - рассмеялся Ангел. – Но ты оказалась на высоте.
А сколько-то времени спустя, когда наш вечер завершился, и я выпустила Ангела за порог; он вдруг, сделав несколько шагов по направлению к лестнице, резко остановился, повернулся ко мне и сказал тихо, серьезно и как будто с искренней многозначительностью:
- В свой следующий приезд я расскажу тебе о том, что я чувствовал, когда мы с тобой вместе музицировали. До встречи!
И, также резко развернувшись, Ангел неспешно продолжил свой путь вниз по лестнице.
- До встречи! – Эхом откликнулась я и тут же закрыла дверь, хотя мне нестерпимо хотелось догнать Ангела и заставить его признаться в своих ощущениях от нашего музыкального соития прямо сейчас, пока они еще теплые и живые!
Но я, хоть и с некоторым трудом, обуздала свое естественное желание бежать за Ангелом, ибо, зная его садистские наклонности и патологическую скрытность, понимала, что сейчас он ничего больше мне не скажет. Или оттого, что ему просто нечего сказать; и его слова – всего лишь крючочки, которые он по привычке забросил в мою душу, дабы подкинуть ей на время своего отсутствия пищу для размышлений.
Или же причина его нежелания признаться мне в своих музыкальных чувствах гораздо более серьезна и глубока. Возможно, я дала Ангелу повод еще раз убедиться в том, что я ему на высшем суждена совете; но этого союза равных (или почти равных) в духе существ Ангел, как самая посредственная, обыкновеннейшая особь мужского пола, отчаянно боится! И этот его подсознательный животный страх, скорее всего, теперь уже неискореним…

                6.

До конца этого сезона Ангел являлся в Б. еще раза три или четыре. Новая Елена, прочно обосновавшись в городе Ф., за ним больше не ездила. Однако алгоритм наших отношений Ангел выстроил таким образом, чтобы наносить мне «праздничные» визиты всего один раз за всю гастроль – и непременно в тот вечер, который предшествовал его концерту, а значит, и отъезду из Б.
Ангел как будто опасался того, что, приди он ко мне раньше установленного срока, его потянет в мой дом еще и еще. А, приходя ко мне в канун отбытия, Ангел как бы естественным образом лишал себя возможности нанести мне еще один визит.
Ну, а тем, где Ангел проводил остальные гастрольные вечера, я ни разу (ни в тот сезон, ни после) не поинтересовалась. От того, во-первых, что мне не хотелось портить себе настроение невнятным ангельским враньем или, упаси Боже, холодным (или, напротив, яростным) раздражением, вызванным моей попыткой грубо вмешаться в его личную жизнь. А, во-вторых, ведь я, в сущности, знала, что Ангел бывает у Арии, у мадам Ш. или еще у кого-нибудь, покуда мне неизвестного. Так что, собственно говоря, какая мне была разница, сколько именно у меня соперниц: три, пять или десять…
И, что самое любопытное, меня такое положение вещей вовсе не удручало! Как это ни странно, мне было вполне достаточно этого одного «праздничного» визита, ибо на более частые приемы дорогого гостя у меня отчего-то не было ни сил, ни особого желания. Несмотря даже на то, что я отчетливо сознавала: ближе и роднее Ангела нет у меня человека на этой земле; и потому я вновь вполне готова к тому, чтобы поселиться в Ангелом под одной крышей, прожить отпущенный нам кусочек жизни – и, если повезет, умереть в один час под звуки похоронного адажио из Шестой симфонии Чайковского.
Но эти мои (весьма, впрочем, редкие) раздумья о гипотетической совместной жизни с Ангелом, к счастью, нисколько не рвали, как это было прежде, мою душу. Они (раздумья) были исключительно умозрительными и потому абсолютно спокойными, ибо в наш матримониальный союз с Ангелом я давно уже попросту не верила. Или, учитывая ангельскую непредсказуемость, почти не верила…
Изо всех этих одноразовых визитов Ангела в мой дом я подробно опишу лишь два последних, связанных, с одной стороны, с музыкой великого Шостаковича; а, с другой, с нашими эротическими беседами, навеянными уже не раз здесь упомянутой книжицей под названием «Тайные записки Пушкина», которую Ангел, наконец-то, не забыл привезти в Б. в канун закрытия симфонического сезона. А следовательно, нашей долгой летней разлуки…
Но прежде я хочу поведать читателю о некоторых других событиях моей жизни, касающихся в основном судьбы моего романа.

                7.

Впрочем, одно из этих событий косвенным образом было все же связано с Ангелом. Но не с живым, а с … виртуальным.
Напомню читателю о том, что в финале своего августовского «сумасшедшего» визита Ангел как бы между прочим сообщил мне, что у него появился собственный сайт в Интернете и, конечно же, продиктовал адрес, который, в силу его элементарной простоты, я записывать не стала. Более того, новорожденным ангельским сайтом я сразу и не заинтересовалась.
Не вдаваясь в подробное описание причин моей «холодности» к пиар-акции Ангела во всемирной глобальной сети, скажу лишь, что разыскивать ангельский сайт я взялась незадолго до Нового года. В один из окрашенных грустью по Ангелу вечеров я вошла в Интернет с радостным предвкушением:  может быть, наконец-то я увижу, что пишут о моем блистательном кондукторе коллеги-журналисты из других городов и весей!
Однако без труда отыскав в глобальной паутине ангельское «представительство» и щелкнув мышкой рубрику «статьи», я получила настоящий культурный шок! Ибо в этом разделе сайта было помещено всего пять публикаций, и все они принадлежали моему перу! Хотя ни моя фамилия, ни имя моей газеты нигде не были упомянуты. Разве что из содержания статей было очевидно, что все описанные концерты прозвучали в городе Б. в последние два-четыре года.
Наплевав на напрасную трату денег, я поочередно открыла и прочитала все свои заметки – и получила еще один культурный шок! Я читала и не могла поверить, что эти восторженные, полные ликующей энергии строчки написала я! Ибо теперь, когда из моих чувств к Ангелу напрочь исчезла болезненная и греховная одержимость, об ангельских концертах я стала писать совсем иначе: очень сдержанно и даже гораздо более сухо, чем они того заслуживали.
Если раньше я разливалась соловьем, воспевая ангельский гений, то теперь просто отдавала ему свой профессиональный долг. Но вовсе не оттого, что Ангел стал менее блистательным кондуктором; просто отношение к его блеску у меня стало иным. Я к нему (блеску) попросту привыкла. Ибо ко всему хорошему всегда привыкаешь гораздо легче и быстрее, чем к дурному…
Но где все же другие рецензенты?! Неужто, кроме меня, никто из моих коллег не захотел (или не сумел) толком оценить ангельский гений? Или это скрытая политика всех средств массовой информации страны – не напоминать читателю о божественной классике? И тогда выходит, что лучше, чем я, об ангельском гении никто никогда не писал?!
А значит, Ангел, похоже, вовсе не кривил душой, когда заявил однажды примерно следующее: «Эта дама пишет о музыке лучше всех в России!» А потом в другом разговоре, связанном с моими рефлексиями по поводу по поводу бесполезности и непрофессионализме моих заметок о музыке, Ангел как бы разъяснил мне вышеприведенное высказывание: «Твои заметки о музыке невероятно искренни: в них ты описываешь словами нечто иррациональное и эфемерное – и рассказываешь читателю о том, какие чувства и мысли может вызывать музыка. И это – невероятно ценно!»
Я вспомнила все это, и мое изумление исчезло, уступив место чувству не греховной гордости за то, что Ангел организовал себе пиар-акцию в мировой глобальной сети исключительно с моей помощью. Однако еще больше было мое чувство обиды за Ангела, чья вдохновенная деятельность в других городах страны осталась как будто бы незамеченной…
 

                Глава шестнадцатая
                Когда не видно ни зги…

                1.
 
Два других, жизненно важных и, пожалуй, беспрецедентных события, о которых я собираюсь поведать в этой главе, в общем-то, тоже были связаны с Ангелом, но гораздо более косвенно, чем наше «виртуальное свидание». Хотя оба они тоже оказались в немалой степени «виртуальными», неожиданными и однозначно метафизическими.
Ибо к жизни их вызвал, похоже, мой роман, который вроде бы тихонечко полеживал себе на книжной полке и терпеливо ждал того часа, когда ему позволят, наконец, «выйти в люди» и выполнить назначенную ему свыше функцию – поведать миру нечто такое, что даже мне, его «матери», было покуда неизвестно. Ибо ведь, когда мы пишем, нам не дано предугадать, как наше слово отзовется, и какие мысли и смыслы откроет оно конкретному читателю, каждый из которых являет собой целый мир, непознанный даже им самим, исключительный и, в сущности, неповторимый.
Да еще если этому конкретному читателю известен, хотя бы на подсознательном уровне, философический постулат о том, что книги пишутся не для того, чтобы из них черпали лишь поверхностную сюжетную информацию; а для того, чтобы их ОБДУМЫВАЛИ. То есть тот, кто держит в руках книгу, должен понять не только то, что она высказывает, но и то, что она ХОЧЕТ ВЫСКАЗАТЬ!.. 
Словом, моя будущая книга, неслышно полеживая на полке, как будто бы беспрестанно «фонила», испуская в пространство свои, отдельные от меня эманации и амбиции. Впрочем, этот метафизический феномен неодушевленного продукта собственного (и вообще человеческого) творчества, способного влиять не только на души людей, но и на ход событий, я осознала, конечно же, гораздо позже – благодаря примерам видимым, реальным и даже грубо циничным.
А в ту удивительную пору я, нисколько не задумываясь о том, что может чувствовать мой роман, наивно полагала, что лишь я сама раскачиваю пространство вокруг себя своими личными мыслеобразами и намерениями. Потрясенная вычитанной где-то фразой «Опубликуй то, что ты написал, - или умри», я не только непрестанно думала о том, где найти и как искать потенциальных спонсоров, но и при всяком удобном случае заводила беседы на эту животрепещущую тему с некоторыми местными писателями, которые заглядывали в мой кабинет.
Иначе говоря, я ничего не делала: я только думала да собирала информацию, нагло надеясь на то, что если у моего романа есть судьба, издатель придет ко мне сам. И я оказалась права!

                2.

Но сначала мои наглые мыслеобразы (затем, наверное, чтобы подразнить меня) привели в мою жизнь человека, который мечтал как будто бы в унисон со мной: он тоже хотел найти спонсоров и издать свою книгу.
Это был мой давний приятель, который сколько-то лет назад чуть было не стал моим супругом; однако наш гипотетический союз судьбе отчего-то оказался не угодным, и приятель почти совсем исчез из моей жизни, возникая на моем пути чрезвычайно редко и всегда неожиданно.
Например, в самом начале моей истории с Ангелом меня чрезвычайно  изумил телефонный звонок этого молодого (впрочем, тогда ему было слегка за сорок) медицинского Светила, который, вынырнув как будто бы из небытия, ни с того ни с сего объяснил мне, почему Бог создал женщину именно из мужского ребра.
«Ведь за ребром находится сердце и душа; а значит, высшее предназначение женщины – защищать мужскую душу!» - Изрекло Светило как раз в тот момент, когда я, кажется, особенно усердно размышляла над тем, ЗАЧЕМ мне послан Ангел. А Светило, само того не подозревая, мне все и объяснило: затем, дескать, чтобы я охраняла ангельскую душу. Хотя бы (это я добавила уже от себя) непрестанными молитвами…
Причем, что самое любопытное, в существование какого бы то ни было бога или иной высшей силы, бдящей за жизнью смертных на этой земле, Светило не верило. Ибо, представляя собой как бы разросшийся до размеров тела мозг, Светило верило лишь в могущество человеческого разума и собственного обширнейшего интеллекта – и иногда (с неким подобием грусти (чувства, ему, в сущности, чуждого) признавалось мне в том, что испытывает сильнейший дискомфорт от того, что на его работе в клинике он имеет возможность использовать всего лишь процентов тридцать его мыслительных способностей. Да и за них платят тридцать сребреников…
И я даже думаю, что не столько постыдно нищенское существование врачей (да и массы других специалистов) в эпоху «развития капитализма в России», сколько именно этот прискорбный факт и вынудил Светило уйти из государственной медицины и основать частную клинику своего имени. Дабы компенсировать сей пожизненный дискомфорт теми плодами, которые можно было бы получить от «золотого тельца».
И надо сказать, «золотой телец» с готовностью пошел навстречу Светилу: клиника его имени  очень быстро стала процветающей медицинской фирмой, а Светило сделалось весьма состоятельным бизнесменом.
Правда, плодами своего бизнеса, в основе которого лежал дар выдающегося, истинного врача-диагноста, Светило пользовалось как-то не слишком активно. Он разве лишь стал (перейду, наконец, со среднего рода на мужской) приобретать себе дорогую качественную одежду и обувь от тех фирм, которым он доверял и, похоже, не отказывал себе в ублажении желудка, благодаря чему очень быстро из тщедушного мальчика-студента превратился в приятно упитанного, красивого мужчину в расцвете сил и лет.
Иначе говоря, создавалось впечатление, что Светилу был гораздо более интересен процесс организации неведомого ему дела, чем его материальный результат. И как только клиника его имени стала приносить стабильный и относительно предсказуемый доход, необъятный мозг Светила сначала заскучал, а затем начал вести подспудную «разрушительную» деятельность.
Он, то есть мозг, принуждал Светило в любой свободный час предаваться углубленному изучению многих сфер медицины, а потом ехидно завел Светило в тупик простым вопросом: почему все хронические заболевания рода людского – неизлечимы?!
Впрочем, на этот вопрос Светило ответил почти мгновенно, ибо теоретически он, исходя из всемирной истории медицины, конечно же, знал, что девяносто процентов всех людских хворей носят характер психосоматический – то есть болезнь тела напрямую связана с каким-нибудь непорядком в душе. Недаром же народное утверждение о том, что «все болезни от нервов», стало едва ли не медицинской аксиомой.
Однако же очень редкому узкому специалисту могло прийти в голову предложить своему пациенту-хронику, скажем, с больной печенью или почками, обратиться параллельно к невропатологу, психологу или тем более психиатру! Может быть, такое совместное лечение собственно болезни и ее невидимой причины принесло бы достойные плоды?
Для того чтобы найти подтверждение этой своей гипотезы, Светило  начал с особой тщательностью выспрашивать у своих пациентов и знакомых о том, в какой именно момент жизни они начали болеть. И обнаружил, что в подавляющем большинстве случаев возникновение болезни было связано с неким душевным дискомфортом. Причем, не только с разовым стрессом (конфликт на работе или в семье), но и с какой-то давней ОШИБКОЙ ЖИЗНЕННОГО ВЫБОРА: человек когда-то выбрал себе не тот способ жизни, не ту работу, не того спутника жизни – и потому все время болеет.
И тогда неугомонное Светило озадачился вопросом: как, каким образом психоэмоциональные нарушения трансформируются в болезнь?!
Светило изучил массу исследований психологического, психиатрического и даже философского характера, однако ответа на вопрос КАК он НИГДЕ не нашел. И понял, что именно он, Светило, и должен дать человечеству долгожданный ответ.
А для этого ему должно понять и описать механизм возникновения в организме патологических реакций, связанных с разными жизненными проблемами; а затем предложить медицинскому миру свои собственные методы лечения. Вот она – желанная возможность задействовать, наконец, все сто процентов своих мыслительных способностей!
И как вы думаете, что сделал сей преуспевающий врач-диагност и бизнесмен?! Правильно! Захваченный в полный и безоговорочный плен этой нерешенной проблемой, он бросил все! Светило покинул свою процветающую клинику, ушел из семьи, поселился в квартире какого-то, надолго покинувшего Б. приятеля – и, как в омут головой, бросился на целый год в главный труд своей жизни.
И за этот год Светило лишился не только всех бывших материальных благ, но и отношений со множеством приятелей и коллег, которые искренне полагали, что Светило сошел с ума…

                3.

…И вдруг вьюжным февральским вечером Светило, которого я не видела сколько-то лет, совершенно неожиданно возник (впрочем, вежливо упредив свое явление телефонным звонком) на пороге моей квартиры.
Он был снова худ, как пресловутый студент, а его огромные карие глаза светились отчаянно и лихорадочно. Но Светило вовсе не показался мне сумасшедшим, ибо подобную же лихорадку я в прежние годы наблюдала не раз: в тех наших беседах, когда Светило разворачивал и развивал передо мной какую-нибудь медицинскую идею или философствовал о социально-политических проблемах, которые так или иначе влияют на «качество нашей жизни». Однако под словом «качество» он подразумевал отнюдь не материальные категории…
- Мне необходима твоя помощь, - без обиняков и лишних реверансов сказал Светило едва ли не на пороге.
А когда мы расположились на кухне, Светило, не дожидаясь, пока я угощу его непременной чашечкой кофе, бережно извлек из пакета не слишком толстую папочку и протянул ее мне со словами:
- Я хочу, чтобы ты это прочитала и помогла мне найти спонсоров для издания. Этот мой труд необходимо издать, потому что он, возможно, произведет переворот в мировой медицине.
Это весьма серьезное и ответственное заявление Светило произнес так твердо и безапелляционно, но в то же время столь просто и отнюдь не пафосно, что я в сей же миг ему поверила. А когда Светило рассказал мне все то, о чем я написала выше, я не только восхитилась его научным мужеством, но и не на шутку его трудом заинтересовалась.
Ибо, если помнит читатель, я давно уже связывала свои хронические вегетативные обострения с нереализованными чувствами к Ангелу и с нескончаемой необходимостью зарабатывать на жизнь гонкой строчек, которая меня потихоньку убивает, - а значит, сразу с двумя ошибками выбора: «предмета страсти» и профессии.
- Конечно же, я попробую помочь тебе, - ответила я Светилу. – Но только сделать это я могу лишь своими средствами – большим материалом в газете, который будет завершаться обращением к потенциальным спонсорам. Да только вот на такие обращения спонсоры редко откликаются.
- Но зато у меня будет статья из главной губернской газеты, которая поможет мне беседовать со спонсорами, - уверенно сказал Светило.

                4.

Научный трактат Светила я начала читать в тот же вечер – и буквально с первой его страницы испытала глубочайшее потрясение! О том, что Светило был превосходнейшим ритором, я давно уже знала; но то, что он еще к тому же и блестящий стилист, обнаружила впервые.
Сугубо медицинскую научную проблему Светило излагал таким замечательным литературным языком, полным интереснейших метафор и сравнений, а в иных фрагментах и уместной иронии; что я просто-таки умирала от восхищения. Ибо это было (если условно забыть о научно медицинских целях) истинное произведение искусства слова и мысли!
Правда, невзирая на все литературные достоинства, главную часть работы Светила, посвященную описанию никому доселе неведомого механизма возникновения болезни в результате стресса или жизненной ошибки, я сумела прочесть лишь по диагонали, ибо она была полна неизвестных мне терминов и химических формул. Однако мне все же удалось понять механизм взаимосвязи душевного страдания и физической боли, который Светило подробнейшим образом (на нейронном уровне!) исследовал и блестяще описал!
Суть же этого, никем ранее не исследованного механизма, если опустить всю научную терминологию, состояла вот в чем: после совершения ошибки выбора и вызванного ею стресса в мозгу возникает ОБРАЗ БОЛЕЗНИ, который с течением времени, «благодаря» возникновению цепочки химических реакций трансформируется в какое-либо заболевание.
- Но образ – это же понятие ирреальное, - сказала я Светилу, когда он вновь пришел в мой дом и выслушал мой восторженный панегирик его научному и литературному гению.  – Хотя лично я так не считаю. Но как ты, сугубый реалист и атеист, вдруг стал оперировать столь метафизическими категориями?
- Знаешь, я даже в какой-то степени перестал быть сугубым атеистом, - ответил Светило. – Во всяком случае, я осознал, что именно нарушение высших нравственных законов чаще всего и приводит к тем жизненным поступкам, которые  провоцируют болезнь тела. А что касается образа болезни, то здесь мне помог итальянский ученый Антонио Менегетти, которому я посвятил свою работу. Менегетти считает, что «образ» - понятие вовсе не ирреальное, «он столь же реален, как ласковое прикосновение или удар в лицо»!
- Потрясающе! – Восхитилась я.
- А затем, углубившись в изучение процесса перевоплощения образа в какое-либо заболевание, я выявил, что у каждой болезни есть ПОЗА. Это хроническое напряжение определенной группы мышц, которого человек десятилетиями не чувствует. И эту позу необходимо вычленить и разрушить. Иначе болезнь, несмотря на духовное очищение или таблетки, будет возвращаться вновь и вновь. Поза через нервную систему будет постоянно сигналить в мозг и подпитывать образ болезни. Недаром в качестве эпиграфа к своей работе я взял гениальное высказывание Зигмунда Фрейда: «Анатомия – это судьба».
- А снятие мышечного напряжения, это, насколько я понимаю, компетенция массажистов и мануальных терапевтов?
- В общем да. Но эти специалисты лишь временно приводят мышечный корсет в норму. Поэтому я разработал комплекс специальных физических упражнений, направленных на разрушение позы – и в группе, с которой я сейчас занимаюсь, есть неплохие результаты.
- И все же мне кажется, что психосоматические заболевания практически неизлечимы. В особенности в тех случаях, когда речь идет об ошибке выбора работы, спутника жизни или квартиры… - Печально сказала я.
- К сожалению, мне тоже так кажется… Но я должен хотя бы поставить эту проблему и приступить к ее комплексному изучению. Ведь число болезней растет в геометрической прогрессии!
- В сущности, ты говоришь о том, – сказала я, - что здоровым может быть только человек с высокими нравственными принципами. А как быть с аксиомой «в здоровом теле – здоровый дух»?
- Аксиома по-прежнему верна, да только здоровых тел практически не существует. А психосоматическая патология, по моему определению, - это одно из проявлений духовного страдания, душевной тоски на иносказательном языке тела; свидетельство сделанной ошибки жизненного выбора, преданной любви или совершенного морального злодеяния, которые человек должен воспринять, прочувствовать, расшифровать и понять, чтобы спасти себя и свою жизнь. Поэтому для излечения этих болезней необходима терапевтическая триада: очищение души и обретение способности любить, исправление допущенных ошибок и лечение физического тела, - и Светило, наконец, перевел дух.
- Но человек, насколько я понимаю, может свою ошибку не заметить или о ней забыть. Кто должен помочь ему свой проступок обнаружить? – Озадачила я Светило.
- А вот это проблема проблем! – Воскликнул Светило. – Вся сложность и драматичность психосоматической патологии в том и состоит, что она связана с жизнью человеческого духа. А духовное, это, увы, - не компетенция медицины. Духовное страдание приборами не измеришь… И как врач я тут ничего не могу предложить. Я могу только поднять этот вопрос и сказать, что при лечении болезней врачам всех профилей надо каким-то образом учитывать болезни духа, помогать человеку обнаруживать нравственную ошибку, за которую он расплачивается болезнью тела. Может быть, кому-то поможет церковь…
- Но, знаешь, пожалуй, больше всего в твоем трактате, - призналась я, - меня, как даму, приверженную культурным ценностям, поразило твое предположение о негативном влиянии на человеческое здоровье признанных шедевров музыки, литературы и изобразительного искусства. Неужто тебе удалось разрешить вечную проблему взаимоотношений искусства и действительности – то есть видимого, реального влияния искусств на человеческую жизнь? Как же это происходит?
- Ну, во-первых, речь здесь идет в основном о людях, остро чувствующих; тонких натурах, у которых в процессе приобщения к шедеврам душа распахивается и впускает в себя то моральное зло, которое заложено в произведении. Но это процесс чисто индивидуальный: на одного подействует, на другого – нет.
- А как это происходит? – Взволнованно спросила я.
- Я бы сравнил влияние шедевров на душу человека с алкогольным воздействием. Опьяняя душу, произведение искусства вызывает кратковременное изменение психоэмоционального состояния человека. И в этом состоянии он может, сам того не ведая, совершить какой-то роковой поступок, ошибку морального выбора, за которую он потом будет расплачиваться телесными муками. Совесть будет карать его душу и тело до тех пор, пока он не исправит эту ошибку.

                5.

О Господи, вот оно – объяснение моей былой греховной одержимости Ангелом! Опьянев от музыки, я не только позволила Ангелу занять высшую ступеньку в иерархии моих жизненных ценностей, но и понастроила массу бесплодных иллюзий, которые изранили и душу мою, и тело.
И хотя теперь градус моих чувств к Ангелу весьма заметно понизился, ОБРАЗ Ангела (а значит, и ОБРАЗ БОЛЕЗНИ) продолжают жить в моей голове и постоянно «сигналят» моей плотской оболочке о былой одержимости – и провоцирует мой несчастный организм на длительные рецидивы моей хронической вегетативной хвори.
А ведь еще, если верить научным изысканиям Светила, в теле моем хранится ПОЗА моей безумной одержимости Ангелом, которая, со своей стороны, посылает сигналы бедствия в мой несчастный мозг, измученный газетной рутиной и жуткой психологической зависимостью моего материального благосостояния от количества написанных строчек (то бишь гонораров)…
Ангел и журналистика, Ошибка выбора, Образ и Поза – похоже, все это вместе и есть тот замкнутый круг, за пределы которого я все никак не могу вырваться. И живу поэтому в состоянии непреходящего стресса, время от времени перерастающего в средней тяжести депрессию…
И тут я вспомнила, как однажды, во время той длительной болезни, что настигла меня сразу после возвращения из деревушки, я позвонила Светилу и попросила его, вкратце рассказав о своих проблемах (исключая, правда, любовные), о помощи. И Светило, который находился тогда еще на самых дальних подступах к своему трактату, очень резко и даже грубо мне отказал.
- Тебе никто не поможет! – Категорично и даже с явственным раздражением сказал Светило. – Потому что выход у тебя один – кардинально изменить образ жизни. Иначе ты превратишься в полутруп. Если уже не превратилась! Тебе не надо было возвращаться из своей деревушки, если ты знаешь, что твое место – там!
Боже, как отчаянно я после этого «приговора» рыдала, обвиняла Светило в полном и безоговорочном отсутствии элементарных человеческих чувств, в злостном нарушении клятвы Гиппократа и, Бог знает, в чем еще. И думала даже, что никогда не смогу простить Светилу этой жестокости.
Но тут как раз в моей жизни появилась добрейшая Гармония, которая помогла мне хотя бы на время переменить образ жизни (с домашнего на больничный), благодаря чему я вышла таки из болезненного кризиса и с легкостью простила Светило, осознав, что он был, конечно же, прав. Ибо только в деревушке я ощущала себя самодостаточной сущностью – Первозданной Женщиной, архетипом и волчицей, наконец! И была, несмотря на пресловутые Образ и Позу, полностью избавлена от страстей по Ангелу…
А значит, вполне возможно, что возвращение в Б. из-за романа и Дочери, - это еще одна моя Ошибка Выбора. Но, с другой стороны, зачем-то же обстоятельства моей деревенской жизни сложились таким именно образом, что вынудили меня всерьез задуматься о самоизгнании из рая. И ведь Господь зачем-то же попустил возвращение блудной дочери в ее (то есть мою) прежнюю жизнь! Ибо я, надо полагать, не допила еще свою чашу до дна, не донесла тяжкий крест городской жизни до некой, установленной Господом, роковой точки в пространстве моего жизненного пути…
Делиться со Светилом всеми этими размышлениями я, конечно же, не стала. Ибо понимала и воочию видела, что необъятный мозг Светила так занят судьбой его научного открытия, что обсуждать с ним свои личные проблемы – это напрасная трата слов, времени и энергии.

                6.

Моя статья в губернской газете, приправленная похвальными высказываниями двух докторов медицинских наук и одного философа-культуролога, произвела-таки не слишком мною ожиданный положительный эффект: она все же помогла Светилу найти спонсора, благодаря которому он едва ли не через месяц после моей публикации смог издать свой трактат. Правда, спонсор этот был отнюдь не из числа нескольких б-ских олигархов, и потому тираж бесценного труда Светила вышел ничтожным – всего сто экземпляров.
Светило же был счастлив и этой малости, ибо теперь у него появилась возможность послать свой трактат столпам столичной медицины; а также надежда на то, что ему удастся убедить руководство б-ского медицинского вуза открыть на его базе собственную кафедру, дабы посвящать в научную и метафизическую сущность хронических психосоматических хворей всех будущих врачей.
Однако руководство медицинского вуза, как и следовало ожидать, Светилу без зазрения совести ответило, что его единоличные изыскания никакого отношения к вузу не имеют, и что для руководства гипотетической кафедрой Светиле необходимо было бы иметь статусное научное звание – то есть быть, как минимум, кандидатом медицинских наук. Почему бы ему, дескать, не превратить свой трактат в написанную по всем научным канонам кандидатскую диссертацию, защитив которую Светило стал бы официально и документально признанным ученым?!
Но Светиле и раньше, и теперь противна была одна только мысль о том, сколько ритуальных реверансов, поклонов, а также времени и денег потребует от него эта, по большей части, фиктивная процедура, совершавшаяся, как правило, для успешного карьерного роста и прибавки к жалованию. И лишь за редким исключением – ради истинных научных открытий. Так во всяком случае считал Светило.
- Словом, в Б. мне, похоже, делать нечего, - констатировал Светило, заглянув ко мне как-то вечером. – Поэтому я, пожалуй, уеду в столицу. Один из моих учителей меня туда давно уже зовет.
- Не забудь только перед отъездом принести мне свою книжку, чтобы я, наконец, смогла прочитать ее медленно и тщательно, - попросила я Светило. – А если бы ты еще помог мне разрушить ПОЗУ моей болезни…
- Это можно попробовать, - не отказался Светило…
Однако же, увы! Ни Светила, ни его блистательного трактата мне больше увидеть не довелось. Ибо Светило, по своему обыкновению, уже не в первый раз как в воду канул, И о том, что он действительно покинул Б., я узнала лишь пару месяцев спустя от Поэта, с которым Светило вышел на связь, дабы уговорить Поэта покинуть, к чертовой матери, «это б-ское болото» ради грандиозных столичных перспектив – и медицинских, и литературно-театральных.
Но Поэт, искренне убежденный в том, что в столице у него окажется неизбежно меньше времени и условий для  творчества, чем в нашей тихой провинции, на приманки Светила реагировал не больше, чем откормленный хитрый карась на тщетные усилия неумелого удильщика…

                7.

Итак, Светило, получив от меня косвенную помощь в издании своего труда, бесповоротно исчез из моей жизни. Но зато едва ли не на другой день после его, как оказалось впоследствии, прощального визита, в мой рабочий кабинет неожиданно явилась одна из героинь моих публикаций, с которой у нас пару лет назад, в процессе нашего первого интервью, вдруг возникло глубинное, искреннее, на уровне, кажется, самых высоких энергий взаимопонимание, а затем – дружеские отношения. Хоть наши встречи были и нечасты.
Это была восходящая звезда б-ского градостроения, тридцатисчемтолетняя Экстремалка. Красивая, высокая белокурая дама с лучезарнейшей улыбкой, она решительно и уверенно преодолевала любые препятствия, возникавшие на ее профессиональном и жизненном пути. «Я рождена, чтобы, как пелось в старой песне, «людям города дарить», - сказала мне Экстремалка в нашем первом интервью, когда я с восхищением рассматривала умопомрачительные космические эскизы ее архитектурных проектов, которые, призналась мне моя собеседница, она иногда видела в … своих снах!
- Это значит, - сказала я тогда, - у тебя есть какой-то мощный канал связи с космическими энергиями!
- Да, это несомненно, - совершенно не удивившись моему предположению, спокойно ответила Экстремалка. – Особенно остро я чувствую это в горной местности, где год назад мне вдруг «приказали» заняться живописью. И знаешь, что со мной иногда случается, когда я пишу горные пейзажи? Я как будто выпадаю из времени и теряю сознание. Нет, я не падаю наземь, я стою за мольбертом и пишу, но нахожусь как будто бы вне реальности. А когда «возвращаюсь», оказывается, что картинка уже написана и пролетел целый час или полтора. Сначала мне даже страшно было: я ведь вроде бы только что сделала первые мазки, а передо мной – уже готовый пейзаж! Но теперь – привыкла и воссылаю благодарность высшим силам, которые мне помогают.

                8.

Какое-то время спустя десятка полтора изумительных пейзажей Экстремалки, написанных тончайшими остренькими мазочками, украсили стены моего кабинета, наполнив его бездушно-компьютерное пространство почти осязаемой животворной энергией любви, радости и тепла. И эту новую чистую атмосферу в моей рабочей «камере» ощущал почти всякий, кто в нее заглядывал.
Ну, а в тот сакраментальный день первого месяца календарной весны Экстремалка пришла ко мне затем, чтобы, увы, забрать часть своих пейзажей для перемещения их на ее первую персональную выставку.
- Я потом тебе их верну, - весело утешала меня Экстремалка. – Или напишу другие. Я же вечная твоя должница: ведь ты первая про меня написала. И написала так здорово, что в моей жизни все стало складываться именно так, как еще пару лет назад я могла только мечтать. Ты – самая лучшая журналистка в Б! И у тебя тоже несомненно есть мощный канал связи! Я думаю, тебе нужно заняться литературной деятельностью и написать роман.
- А я думаю, что ты преувеличиваешь влияние на твою жизнь моего пера, - смутившись и даже, кажется, покраснев, возразила я.
- Ничуть! – Настаивала Экстремалка. - Ты ведь наверняка знаешь, что искреннее, продиктованное высшей любовью слово – великая сила!
- Знаю, - с хитрой улыбочкой ответила я. – И даже упомянула об этом феномене в своем романе.
- Так ты уже написала роман?! – Вскричала Экстремалка. – Я хочу его поскорей прочитать! Когда ты мне его дашь?
- Да хоть сейчас, - ответила я, ибо мой роман, который я давала почитать Юной Коллеге, находился (как нарочно!) в моем рабочем столе, и Экстремалка, вполне возможно, его присутствие в пространстве кабинета (или в моих мыслях?) увидела!
- Ой, какой он большой! – Восхитилась Экстремалка, взяв в руки две толстых папки-скоросшивателя. – Я прямо сегодня вечером начну его читать.
- И, может быть, тебе захочется стать моим меценатом! – Вдруг неожиданно сообразила я. – Давай издадим мой роман! Если он, конечно, тебе понравится…
- Да без вопросов, - с легкостью согласилась Экстремалка. – Как только я его прочитаю, мы с тобой обсудим все издательские нюансы.
Бог мой, - подумала я со смешанным чувством испуга и радости. – Ты явил мне истинное чудо! Ведь все начинающие писатели месяцами обивают пороги потенциальных спонсоров, по крупицам собирая сумму, необходимую для издания своих рукописей. А я, не шевельнув пальцем и не утрудив ноги, каким-то мистическим образом притянула к себе великодушнейшую Экстремалку!

                9.

Мой отменно длинный и местами даже мне казавшийся занудно-затянутым литературный труд Экстремалка «проглотила» всего за три вечера! И, вновь примчавшись в мой рабочий кабинет, осыпала меня такими пышными цветами комплиментов, что у меня от творческого счастья аж голову вскружило.
- Твой роман потряс меня до глубины души! – Восторженно воскликнула Экстремалка. – Он оказался неизмеримо лучше и глубже того, что я могла себе предположить. Мне даже кажется, что ничего, подобного твоему роману, я никогда раньше и не читала. В нем столько интересных мыслей и искренних эмоций! Я в иных местах даже плакала…
- А длинные размышления о музыке, включая мои документальные рецензии, тебя не утомили? – Спросила я.
- Ну что ты! Наоборот! Они меня вдохновляли! Мне безумно понравился твой герой, я поверила в то, что он – выдающийся дирижер, и мне очень хочется его увидеть и послушать. Ты позовешь меня на его концерт?
- Конечно, позову, - обрадовалась я. – Но неужто мой герой не показался тебе мерзавцем и самовлюбленным павлином, бездушно раздирающим многочисленные женские души?
- Ничуть! – Убежденно ответила Экстремалка. – Потому что он открывает своим жертвам дорогу к Храму Света. А эта дорога не может не быть вымощена страданиями. Ну, и потом, у каждого из нас – свои недостатки. Но отнюдь не каждому дан такой творческий дар, за который человеку все можно простить. Ну, или почти все.
- Экстремалочка, ты же бесценный читатель! – Едва не пролив счастливую слезу, воскликнула я. – Тебе удалось вычислить мою сверхзадачу. Ах, если бы прототип моего героя  сумел прочитать мой роман твоими глазами – и ни на что не обидеться!
- Может быть, он так его и прочитает. Ведь он же, насколько я поняла, человек умный и тонкий, - успокоила меня Экстремалка. – Но сначала мы с тобой должны выпустить роман в свет. И мы это сделаем. А еще у меня есть к тебе одно предложение. Ты не хочешь в ближайшие выходные съездить со мной в твою горную деревушку? Она меня в твоем описании очень сильно воодушевила, а я в этих местах еще не успела побывать. Муж меня уже отпустил.
- О Господи, конечно же, хочу! – Не веря своему счастью, воскликнула я.
- Ну, значит, едем! Мы отправимся в пятницу рано утром, чтобы в воскресенье вечером вернуться назад, - весело сказала Экстремалка и вдруг неожиданно спросила: - Скажи, а у тебя нет еще каких-нибудь рассказов?
- Есть, - ответила я.
- А ты возьми их с собой, - сказала Экстремалка. – Я с удовольствием буду слушать, как ты читаешь, чтобы не уснуть за рулем. Дорога-то длинная…

                10.

Однако по пути в горную деревушку рассказов мне читать не пришлось, ибо с нами в машине неожиданно для меня оказался муж Экстремалки. Как выяснилось, в последний момент он передумал и не решился отпустить свою экстремальную супругу в столь дальнюю и по-весеннему ненадежную дорогу без «страховки».
С мужем Экстремалки я была до сей поры незнакома, и потому о чтении моих рассказов не могло быть и речи. А поскольку наша слегка принужденная беседа на троих то и дело прерывалась, Экстремалка включила кассету со старыми (из моей молодости!) туристскими и бардовскими песнями, и я их всю дорогу пела. Впервые за много лет!
Денек, как нарочно, выдался изумительно теплый, ослепительно солнечный и как будто сулящий, что впереди нашу троицу ждет лишь одно неземное счастье. Несмотря даже на то, что я то и дело ловила себя на беспокойной мысли: а вдруг Экстремалке моя деревушка покажется местом весьма заурядным – и ее постигнет разочарование?! Ведь в таком случае наш энергетический союз может дать трещину…
Но, о радость, деревушка, как будто услышав мое беспокойство, расстаралась на славу: она встретила нас обворожительным предвечерним солнцем, чье гостеприимное сияние искупило все естественные весенние несуразицы – грязные лужи на дороге и умирающий там и сям неопрятный серый снег.
Баянистка и Хозяюшка, предупрежденные о нашем явлении, встретили нас с распростертыми объятьями и поцелуями. Так, будто моих новых друзей  они уже давным-давно знали и с нетерпением ожидали.
- Ну что, садимся за стол или сначала отдохнете с дороги? – Предложила нам альтернативу Баянистка после недлинных ознакомительных посиделок.
- Нет-нет! Мы еще не голодны! – Возбужденно воскликнула Экстремалка. – Я хочу успеть до захода солнца написать пару пейзажей. А ты, - обратилась она ко мне, - отдохни. Мне кажется, тебе трудно будет сейчас простоять рядом со мной полтора-два часа. А кроме того, вам с Баянисткой наверняка хочется пообщаться.
- Ты читаешь мои мысли! – Обрадовалась я. – Хоть мне и очень бы хотелось понаблюдать, как ты пишешь…
- Это еще успеется, - резонно ответила Экстремалка. – Только покажите нам с мужем, в какую сторону лучше пойти.

                11.

- Ну, вот видишь, - сказала я Баянистке, когда мы остались одни, - все же я не зря вернулась в город. Экстремалка ведь согласилась стать моим меценатом – и нынешним же летом я, похоже, привезу тебе мою книжку!
- Мне кажется, твоя Экстремалка – удивительный человек, очень добрый и светлый, - изрекла Баянистка. – Я почувствовала, что от нее прямо-таки исходит искреннее тепло. И знаешь, что я подумала? Возможно, в этом и состоит твое главное человеческое счастье – притягивать к себе очень неординарных людей.
- В число которых входишь и ты, - ответила я. – Только в твоем доме я чувствую себя не гостьей, а любимой родственницей, которая никого не стесняет и себя стесненной не чувствует. Мне так хорошо у тебя! И это – счастье! А еще…
-Ой, перестань, а то вознесусь! – Весело перебила меня Баянистка. – Расскажи лучше о своем кондукторе. Простил ли он нам наш ночной осенний звонок и то, что ты не пришла на его концерт?
Я с готовностью принялась рассказывать Баянистке обо всех вышеописанных событиях, с которых мы затем легко переключились на разные деревенские новости – и не заметили, как пролетело время, и за окном нашей кухоньки уже почти совсем смерклось.
- Где же наши гости? – Забеспокоилась Баянистка. – Не заблудились ли?
- Я думаю, что Экстремалка просто не способна заблудиться! – Уверенно воскликнула я. – Ибо интуиция у нее – сверхчеловеческая.
И действительно спустя несколько минут явились наши гости -  радостно возбужденные, с горящими от вечернего морозца лицами и слегка продрогшие, ибо с заходом солнца в деревушке, как всегда, заметно похолодало.
Экстремалка бережно держала пальчиками две свеженаписанных картинки, а ее муж внес в дом пару огромных щедрых пакетов с продуктовой снедью.
Ах, какой это был чудесный вечер! Мы поднимали тосты друг за друга и за красоты деревушки, оживленно и безо всякого принуждения беседовали как старые добрые друзья и, конечно же, пели под вдохновенный аккомпанемент Баянистки разные задушевные песни.
А я, выходя время от времени на крылечко, чтобы выкурить сигаретку, явственно ощущала, что моя деревушка, несмотря на вечерний холод, горячо меня любит и терпеливо ждет того момента, когда я вновь и навсегда вернусь в ее ласковые объятья! И мои глаза непрошено увлажняла счастливая слеза…

                12.

На следующий день в деревушке вновь сияло почти по-летнему горячее горное солнце, и Экстремалка несколько часов кряду возила нас (согласно нашим с Баянисткой указаниям) по самым красивым местам весеннего деревенского рая. А в одном из таких местечек, когда мы вышли из машины подышать благоуханным воздухом и размять ноги, Экстремалка отвела меня в сторонку и призналась:
- Ты напрасно волновалась, что мне не понравится твоя деревушка. Я уже успела ее полюбить! Здесь такая мощная положительная энергетика! Я теперь понимаю, почему тебя сюда так тянет! Как жаль, что завтра нам предстоит отсюда уезжать. А в этом месте мне неудержимо хочется взять в руки кисть!
- Так бери и пиши! В чем проблема? – Воскликнула я.
- Но вы же с Баянисткой наверняка устанете стоять рядом со мной, - опять угадала мои мысли Экстремалка. – Давай я отвезу вас домой.
- Нет, не домой, а к моему любимому камню-дракону. Я никогда не бывала там весной, - ответила я. – А оттуда мы с Баянисткой пешочком пройдемся по деревушке, чтобы хоть ненадолго погрузиться в здешние ритмы. Поездка в машине не позволяет почувствовать истинную скорость течения деревенской жизни. Да, впрочем, не только деревенской… Хотя без твоей машины я бы не успела за один день побывать в стольких любимых местечках. За что я очень тебе благодарна!
- А я тебе! – Воскликнула в ответ Экстремалка, и мы, не сговариваясь, кинулись, словно какие-нибудь юные наташи-ростовы, друг дружке в объятья…
…Когда мы с Баянисткой, вволю напившись вкуснейшего воздуха, вернулись домой, небо над нашими головами уже не сияло первозданной райской голубизной. Ибо оно едва ли не в мгновенье ока вдруг затянулось неравномерно рваным (разных оттенков серого) холстом облаков и тучек. Однако меня сие природное явление ничуть не обеспокоило. Ибо из своего долгого опыта общения с деревушкой я прекрасно знала, что через пару часов от серого холста вполне могут остаться одни лишь смутные воспоминанья. И потому я объятья предвечернего Морфея я отдалась безмятежно и блаженно…
- Ты проснулась? – Услыхала я голос Экстремалки и, открыв глаза, обнаружила, что за окном уже почти совсем темно.
- А сколько сейчас времени? – Спросила я.
- Около семи и нам пора ехать, - решительно ответила Экстремалка.
- Как?! Почему?! – Не поверила я своим ушам. – Мы же собирались уехать завтра после полудня. Что случилось? Тебе позвонили из Б.?
- Ничего не случилось, - уверенно ответила Экстремалка. – Я не знаю точной причины, но почему-то чувствую, что уезжать нам нужно прямо сейчас.
- Но разве ночью, особенно в эту пору, ехать не опасно? – Встревожилась я. – Ведь дорога из деревушки тебе очень мало знакома.
- И все равно мы должны ехать сейчас! – Настаивала Экстремалка.
- А ты не подумала о том, что своим внезапным отъездом мы обидим Баянистку и Хозяюшку? – Вопросила я. – Хозяюшка специально для нас готовит праздничный ужин. И если мы сейчас, безо всякого внятного объяснения, объявим о своем скоропалительном отъезде, они наверняка решат, что были недостаточно гостеприимны и чем-то нас обидели. Неужто твои предчувствия всегда сбываются?
- Почти всегда, - ответила Экстремалка. – Но обижать этих милых женщин мне бы очень не хотелось. Ладно, уговорила, поедем завтра.

                13.

Проснувшись ранним утром и бросив полусонный взгляд за окно, я вздрогнула и обомлела. Ибо глаз мой сначала ослеп, а затем утонул в непроглядной снежной пелене, которая как будто бы недвижно (с такой невероятной медлительностью падали крупные хлопья с небес) стояла за окном чистейшей белизной.
Снегопад, похоже, длился всю ночь. И, выйдя на крыльцо, мы обнаружили, что все вокруг тщательно укрыто толстым (не меньше, чем в два десятка сантиметров) ослепительно белым покрывалом, которое спрятало под собой всю вчерашнюю хлябкую грязь. А заодно – и дорогу!
- Вот видишь, мое предчувствие меня не обмануло, - шепнула мне Экстремалка. – Ехать в такой снегопад по незнакомой местности мало кто решится. Но мы должны ехать! А вдруг эта тихая красота сменится бураном?!
- Только, пожалуйста, не торопитесь, - взволнованно сказала Баянистка, когда мы, наобнимавшись и нацеловавшись, загрузились в машину. – Вы должны ехать медленно и осторожно. И обязательно позвоните нам, когда доберетесь до Б. Я буду за вас молиться!
Первые три часа пути, пока мы, медленно прокладывали «лыжню» в новехоньком снежном одеяле, ехали по горной местности среди сосен и гор, вокруг нас стояло миротворное безветрие. И потому поначалу жесткое и напряженное  лицо Экстремалки понемногу расслабилось, она начала улыбаться – и даже завела беседу о том, сколько сил и эмоций ей подарила моя деревушка и общение с моими замечательными подругами…
Однако едва мы выехали за пределы горной местности и продолжили свой путь по дороге нашей губернии, снегопад резко прекратился. А вернее сказать, он остался позади. Впереди же все было лишь слегка заснежено – и дорогу перед нашей машиной подметала, на первый взгляд, вполне невинная мелкозернистая поземка.
- Кажется, самый трудный участок пути мы с честью миновали! – Воскликнула я.
- Посмотрим, - уклончиво ответила Экстремалка, - наш путь и далек, и долог. Мне что-то не очень нравится эта поземка…

                14.

И действительно буквально через четверть часа внезапно, как будто по мановению палочки злого волшебника, невинная поземка обратилась таким ужасающим бураном, какого я в своей жизни никогда прежде не видывала. И, глядя в непроницаемую серую мглу за лобовым стеклом, я впервые осознала смысл устойчивого словосочетания «не видно ни зги».
Ибо все-все-все вокруг – небо, дорога и окрестности с обеих ее сторон, а также впереди и позади превратилась в серое НИЧТО. Если бы не ощущение скорости движения нашей машины, вполне можно было бы подумать, что мы тщетно буксуем все на одном и том же месте. Но нет, мы упорно продолжали двигаться по НИЧЕМУ – и любое нечаянное отклонение от курса запросто могло завалить нашу машину в кювет!
Но я была бы нечестна с читателем, если бы пафосно заявила о том, что меня охватил дикий животный ужас и страх неминуемой смерти. Ничуть! Я была почти абсолютно спокойна. Хотя и видела, что Экстремалка вновь превратилась в напряженнейший сгусток энергии и, накрепко приклеившись к управляющему устройству, как будто бы стала неотъемлемой частью своей машины.
Однако к этой моей вере в недюжинные возможности Экстремалки и, конечно же, в милость и помощь Господа, к которому мой внутренний голос принялся возносить молитвы с самого начала нашего трудного пути; примешивалось и ощутимое чувство вины: ведь это я отговорила Экстремалку покинуть деревушку накануне вечером.
- Прости, что я вчера не поверила твоим предчувствиям, - тихонько сказала я Экстремалке, - и подвергла тебя такому ужасному испытанию.
- Не вини себя понапрасну, - ответила Экстремалка. – Видимо, я была не слишком твердо уверена в своих предчувствиях, иначе тебе не удалось бы меня уговорить.
- Может быть, я смогу помочь тебе своими молитвами? Я всю дорогу читаю их про себя. Давай я буду молиться вслух! – Предложила я Экстремалке.
- Я думаю, твои молитвы уже услышаны, - уверенно сказала Экстремалка. – Почитай-ка нам лучше свои рассказы. Надеюсь, ты не забыла взять их с собой?
Слова Экстремалки были подобны приказу, и я без лишних вопросов начала читать свои иронические истории из жизни одиноких молодых дам; время от времени спрашивая Экстремалку, не утомительно ли для нее мое повествование?
- Нет-нет, читай дальше! Очень интересно! – Восклицала Экстремалка, не отводя напряженного взгляда от невидимой дороги.   
Я продолжала читать, а про себя думала, что, если посмотреть со стороны, наша экстремальная ситуация очень сильно отдает театроабсурдовской игрой.
Трое людей в машине, мчащейся навстречу неизвестности, находятся в полной зависимости от прихоти Небесного Кондуктора – и увлеченно читают и слушают какие-то дурацкие вымышленные истории для того, чтобы не позволить себе задуматься о том, что их собственные жизненные истории в любой миг могут оборваться навсегда!..

                15.

А потом случилось удивительное! Едва я закончила читать свой последний рассказ, мы внезапно выехали из бурана и обнаружили, что до Б. нам остался всего один час езды!
- Спасибо тебе! – Искренне воскликнула Экстремалка, и ее лицо, наконец, осветилось лучезарнейшей улыбкой. – Ты мне очень помогла!
- Чем?! – Изумилась я.
- Если бы ты не читала, а мы бы не слушали твоих рассказов; от тебя и моего мужа наверняка исходили бы импульсы страха и неуверенности, которые передавались бы мне и могли заставить меня совершить нечаянную роковую ошибку, - весело объяснила мне Экстремалка.   
- Только я сильно сомневаюсь, что вы хоть что-нибудь услышали и запомнили, - предположила я.
- Не сомневайся! – Вдруг прозвучал с заднего сиденья голос мужа Экстремалки, который за всю дорогу не произнес, кажется, ни одного слова. – Я даже готов высказать несколько критических замечаний!
- А у меня нет никаких замечаний, - сказала Экстремалка. – Мне все очень понравилось, а в некоторых местах я громко хохотала. Правда, про себя.
И весь недлинный остаток теперь уже вполне безобидного пути мы провели в литературных беседах и спорах о достоинствах и недостатках плодов моего пера. А когда мы, наконец, въехали в город, я спросила Экстремалку:
- Как ты думаешь, зачем нам было дано это почти смертоносное испытание?
- Я думаю, затем, - с лукавой улыбкой произнесла Экстремалка, - чтобы мы на практике убедились в действенной, а иной раз даже спасительной силе Слова.


                Глава семнадцатая

                Любовь длится, а страсть мрет

                1.               

Ангел с серьезным «профессорским» видом (в узеньких стильных очочках, изящно оседлавших его скульптурно вылепленный и приятно внушительный нос) стоял на краю сцены с раскрытой книжкой в руках и держал, как это частенько бывало, вступительную «тронную» речь, призванную в данном случае к тому, чтобы заранее (до того как зазвучит музыка) погрузить слушателей в духовно и технологически сложное, монументальное и драматическое произведение великого советского композитора Дмитрия Шостаковича – в Одиннадцатую симфонию под названием «1905 год».
- Видимым поводом для исполнения этого произведения, - вещал Ангел, - стала «юбилейная» дата – 100-летие со дня печально известного Кровавого воскресенья на Дворцовой площади. Но когда я стал основательно изучать партитуру и разные источники, посвященные творчеству Шостаковича, я вдруг понял, что здесь все не так просто! Что это вовсе не «датское», как традиционно считается, произведение, написанное композитором по заказу к 40-летнему юбилею Октябрьской революции. Неоценимую помощь для проникновения в авторский замысел мне оказала книга известного музыковеда-эмигранта Соломона Волкова «Откровения Шостаковича». Книга вышла в Америке в семидесятые годы и на русский язык до сих пор не переведена. Из этих откровений явственно следует, что обращение к страшному историческому событию, рассказы о котором композитор постоянно слышал в детстве, - это лишь зримый повод для того, чтобы обнажить главную ментальную особенность человеческой души.
Я позволю себе перевести для вас небольшую цитату: «Русские люди всегда так поступают: они верят, верят, верят, а потом этой вере приходит конец. И это приводит к страшному исходу. Я думаю, многие вещи в русской истории повторяются. И я хотел показать это повторение в Одиннадцатой симфонии. Я писал ее в 1957 году, и она связана с современными темами: это о людях, которые перестали верить, потому что чаша зла была переполнена». 
С привычной радостью внимая музыке ангельского голоса и искренне восхищаясь тем, с какой свободой и легкостью Ангел осуществляет на глазах у почтенной публике синхронный перевод с английского; я с удовлетворением ощущала, что лицезрение моего кумира не возбуждает в моей душе противного липкого волнения, что мое сердце бьется ровно и что в руке моей не дрогнет пистолет. (Шутка!)
И я прекрасно осознавала, что этот мой покой «надиктован» двумя событиями: недавним свиданием с деревушкой, которая с легкостью заменяла мне Ангела; и тем изумительным фактом, что мой роман  находился в типографии, и Экстремалка уже перечислила половину суммы, необходимой для его издания. А еще под моими ногами незадолго до ангельской гастроли возник небольшой умозрительный пъедестальчик, нерукотворно воздвигнутый Нежной Интеллектуалкой, которая по своей специальности была профессиональным книжным редактором.
Нежная Интеллектуалка читала компьютерную распечатку моего романа больше месяца. И за все это время ни разу мне не позвонила. Я, конечно же, была слегка обижена и сделала неутешительный для своих литературных амбиций вывод: моей подруге нечего мне сказать, ибо мой роман она не относит к истинному искусству, а сообщить мне об этом стесняется.
Однако вдруг как-то вечером Нежная Интеллектуалка таки позвонила мне и преподнесла такой пышный букет похвал и восторгов, что в прямом смысле довела меня до слез!
- Я почти дочитала твой роман, - с несвойственной ей страстью воскликнула Нежная Интеллектуалка, - и хочу сказать тебе, что ты – настоящий писатель! Твой роман – это истинное произведение искусства!
- А почему же ты так долго не звонила? – Спросила я, чувствуя, как за моей спиной вырастают крылышки.
- Дело в том, что я почему-то с трудом продиралась через твое длинное вступление и, видимо, была настроена на то, что передо мной просто расширенный журналистский репортаж с претензией на литературу. И я с ужасом думала, как мне придется тебе либо лгать, либо ранить тебя правдой. Бог мой, как же я счастлива, что ошиблась! И что я могу не лгать тебе! Более того, я горжусь тем, что знакома с тобой. Ты очень талантлива! И я с удовольствием возьму на себя все хлопоты с изданием романа!
Но вернемся к музыке….
               
                2.

«В Одиннадцатой симфонии внимательный слушатель наверняка узнал мелодии народно-революционных песен, причитаний и молитв, на генетическом уровне прочувствовал тему народного страдания и плача по убиенным (неважно в какой войне), распознал устрашающую барабанную дробь и мерный чеканный шаг военных патрулей.
В финале второй части тихая дрожащая музыка казалась будто бы липкой и скользкой и вызывала ассоциации с разлитой повсюду кровью…
А в последней, четвертой, части медные духовые инструменты так безжалостно резали слух, визжали и пищали, что в душе рождалось ощущение жуткого страха и желание бежать от всего этого кошмара нашей (сегодняшней!) жизни куда глаза глядят. И плакал, жаловался сначала женским, а потом высоким мальчишеским голосом английский рожок…
Выматывающая душу «тюремная» тоска, страх, боль, безысходность и безмерное страдание – вот какие чувства вызвала симфония Шостаковича в исполнении нашего оркестра. И думалось вот о чем: как было бы уместно, если бы все эти чувства испытали все те люди, которые виновны в том, что чаша терпения на земле российской вот-вот переполнится».
Эти заметки об Одиннадцатой симфонии я, как всегда, написала уже после отъезда Ангела. Однако для того чтобы их написать, я призвала Ангела к себе в гости, дабы подробно обсудить с ним это драматичнейшее произведение Шостаковича.
И тут кстати упомянуть, что в этой своей весенней гастроли Ангел  играл, что не часто бывало, сразу (а вернее по очереди) два концерта. Шостакович был первым, что и позволило нам с Ангелом устроить рандеву в промежутке между двумя программами.
Да, и еще! Экстремалка на этот концерт Ангела не пришла, хоть и весьма активно собиралась. Как потом выяснилось, у нее что-то сломалось в машине, и вместо концерта она с «большой приятностью» провела время в ремонтной мастерской.
Я узнала о сем факте лишь на следующий день и впервые в  жизни почувствовала, что мне насущно необходимо средство мобильной связи, благодаря которому я в данном случае не ждала бы понапрасну Экстремалку до третьего звонка. А ведь еще совсем недавно я считала эти телефончики абсолютно бесполезными и даже вредными вещами, все больше и больше уничтожающими межличностное (глаза в глаза) человеческое общение. Неужто это мой роман начал потихоньку раскачивать и изменять пространство моей внутренней и внешней жизни?!

                3

Вечер с Ангелом вышел весьма познавательным, ибо посвящен он был, по большей части, симфонии Шостаковича и его откровениям, запечатленным в книге Соломона Волкова, англоязычный вариант которой Ангел, конечно же, прихватил с собой.
- Ты знаешь, - сказал мне Ангел, переведя очередной отрывок (я впрочем, тоже принимала в этом процессе посильное участие), - мне кажется, что Сталин с каким-то особым пиететом относился к юродивым. Возможно потому, что он изначально был священнослужителем, и отношения к некоторым людям, не вписывающимся в понятие «советский человек, у него было особенное. Шостаковича он, похоже, считал юродивым: он ведь не понимал его музыку, но ему в голову отчего-то не приходила мысль о том, что этого человека следует изолировать от общества! И в книге есть подтверждение этой моей мысли. Вот послушай!
И мы с Ангелом взялись на пару переводить на русский удивительнейший фрагмент, который, впрочем, касался вовсе не Шостаковича. Но Шостакович же зачем-то рассказал его Соломону Волкову!
…По центральному радио как-то вечером сыграли один из концертов Моцарта для фортепиано с оркестром – в прямом эфире и без записи. И вдруг на радиостанцию позвонил сам Сталин и приказал предоставить ему на утро запись концерта «Вы его записали?» - строго спросил Сталин. «Да», - солгали на студии, понимая, что сказать Сталину «нет» - нельзя. Будут большие проблемы!
И тогда насмерть перепуганные советские радийщики решили (а куда деваться?) записать концерт ночью, для чего вновь вызвали в студию симфонический оркестр, дирижера и выдающуюся русскую пианистку Марию Юдину, которая исполняла в этом концерте сольную партию.
Обстановка во время записи была столь напряженной, что первым не выдержал дирижер – у него стало плохо с сердцем. Пришлось вызвать другого, а потом и третьего – и это был, возможно, первый в музыкальной истории случай, когда одним и тем же произведением управляли по очереди три дирижера! А пианистка Юдина меж тем нисколечко не волновалась! Что был ей Сталин, когда она играла великого Моцарта?!
Получив наутро запись концерта, Сталин вознаградил всех исполнителей, а в особенности солистку Юдину, подарив ей очень солидную по тем временам сумму денег. И что вы думаете, сделала пианистка?! Она написала Сталину письмо, в котором выразила свою безмерную благодарность, а затем сообщила, что все деньги она передала своему православному приходу и надеется, что ей и другим прихожанам удастся в конце концов отмолить многочисленные грехи товарища Сталина.
И какова, вы думаете, была реакция товарища Сталина на поступок «безумной» музыкантши?! Да никакова! Юдину не посадили, не прогнали в места, отдаленные от советской «цивилизации» – и она продолжала радовать почтенную публику своим пианистическим искусством.
И кстати! В день смерти Сталина на его проигрывающем устройстве была обнаружена та самая «радийная» пластинка с концертом Моцарта…
- Подобным же образом Сталин, надо полагать, относился и к Шостаковичу, - сказал Ангел. – Он из религиозных соображений боялся причинить этому «юродивому» вред. А, может быть, отец народов отчетливо слышал в музыке Шостаковича голос небес: осуждение, предупреждение или призыв к покаянию?!
- А сам ты что чувствовал, когда репетировал Одиннадцатую симфонию? - спросила я Ангела.
- Знаешь, когда мы на репетиции сыграли полностью первую часть, я почувствовал себя так, как будто только что отмотал немалый срок. А уж Сталину-то было известно, что такое «мотать срок»! Но самое удивительное то, что в финале симфонии я вдруг услышал лезгинку – ироническую, замаскированную, страшную, страшную, как будто бы намекавшую одновременно и на разгул сталинизма, и на недавний террористический акт, свершенный над детьми Беслана! Я был потрясен этим пророчеством! Ведь сейчас в нашей стране как раз вновь наступает такой момент, когда люди перестают верить… Об этом, собственно говоря, я и играл.
И тут кстати сказать, что, благодаря ангельским ассоциациям, свои заметки о том концерте я так и назвала – «Шостакович предвидел Беслан!» Запомни-ка это, мой читатель!

                4.

В свою следующую, майскую (последнюю в этом сезоне) гастроль Ангел вновь играл Шостаковича – Ленинградскую симфонию, посвященную очередному юбилею Великой победы. И, как всегда, подошел к этому, широко известному в узких кругах меломанов произведению, весьма нетрадиционно.
Да простит меня мой немузыкальный читатель, но я не могу не позволить себе полностью воспроизвести мои заметки о Ленинградской симфонии, которые я озаглавила так: «Симфония снов и наваждений. В трактовке маэстро А. произведение Шостаковича звучало как Апокалипсис».
«Исполнение Седьмой (Ленинградской) симфонии Шостаковича с уверенностью можно назвать самым выдающимся событием сезона. И не только потому, что это технологически очень сложное,  психологически напряженное, пронизанное одновременно и болью, и жестокой иронией, и страстной верой в великую силу русского народа произведение исполнялось в Б. впервые. И исполнено было поистине грандиозно.
Дело еще и в оригинальном (и даже одиозном) философско-историческом взгляде, которым маэстро А. окинул это монументальное полотно. Он истолковал его не только как произведение о Великой Отечественной войне и трагической блокадной судьбе Ленинграда, но и как историю жизни нашей страны – «нерушимого союза республик свободных», превращенных в «архипелаг ГУЛАГа»… А, впрочем, это только один (хоть и главный) аспект дирижерской трактовки.
«Хорошо бы, - писал Дмитрий Шостакович, - перед каждым исполнением читать строки из Псалмов Давида: «Пойте Господу, живущему на Сионе, возвещайте между народами дела его, ибо он взыскивает за кровь; помнит их, не забывает вопля угнетенных».
Однако вместо этих строк маэстро А. предложил публике свою собственную программу Седьмой симфонии: он рассказал о том, что увидел и прочувствовал в каждой из четырех частей «этой грандиозной симфонии снов и наваждений».
Не пересказывая подробно то драматическое эссе, которое дирижер сочинил и прочитал публике, скажем лишь, что своим сочинением он эту самую политизированную симфонию композитора очеловечил, населив ее живыми людьми.
Это и молодая мать, которая, укачивая дочурку, с нетерпением ожидает мужа. А его все нет да нет – неужто взяли?! А вот два зэка присели перекурить на лесоповале и читают письмо с воли, а по ночам их мучают страшные сны о партсобраниях, на которых (лес рук – «за»!) их ни за что ни про что исключили из партии. А значит, впереди – не жизнь, зона…
И, конечно же, Ленинград – уникальный, красивейший город, замерзающий от страха, ужаса и ожидания; закопченный, изнасилованный. Но – надо идти за водой, топить печку книгами и обломками мебели. А главное – молчать, молчать, молчать! Одно неловкое слово, и ты – враг народа. И потому война – это еще и в каком-то смысле освобождение от постоянного страха стать безвинно осужденным. Теперь у всех один, общий враг! Вставай, страна огромная!..
Однако же, предлагая публике свои ассоциации, маэстро А. наверняка отдавал себе отчет в том, что благодаря музыкальному ряду за конкретикой его слов внимательный слушатель наверняка обнаружит и межстрочный смысл, и обобщенные образы, далеко выходящие за пределы трактовки военной симфонии.
…Оптимистически бодрое (но все равно со скрытой тревогой) начало симфонии сменяется тихой и нежной акварельной зарисовкой, которую то и дело тревожат «человеческие» голоса медных инструментов.
А потом исподволь, где-то еще очень далеко, начинает звучать барабанная дробь. На фоне полушепота скрипок и, кажется, зловещей тишины. И возникает простенькая – всего в четыре звука – темочка, которая, постоянно варьируясь, звучит все громче, наглее – и выматывает душу.
Все оглушительнее становится дробь – и на сцене воцаряется настоящая торжествующая истерика, бушующая стихия. И вдруг грозная (но и гротесково ироничная) музыка становится такой объемной и всепоглощающей, что, кажется, еще чуть-чуть – и она вырвется за пределы сцены и зала.
Это, безусловно, нашествие! Но чье?!
А затем – плач отчаяния, ощущение пронзительной беды и тихой, медленной безнадежной скорби…
Ощущения скорби и безнадежности не оставляют слушательские души и на протяжении двух последующих частей – невеселого скерцо и скорбного адажио.
В этих  частях, которые считались в советском музыковедении неким лирическим отступлением от главной темы (и зачастую в концертах даже не исполнялись), в б-кой трактовке можно было почувствовать не только ужасы ГУЛАГа, но и нечто еще более страшное. Например, многострадальную землю нашу после атомного взрыва – опустевшую, умолкнувшую…
Несмотря на выматывающе длинные, медленные полупрозрачные наплывы-сновидения, резкие смены контрастно обостренных сюжетов держали публику в невероятном напряжении. А неожиданные переходы от тишайшего пиццикато скрипок к бушующему «раздраю» всей оркестровой стихии, пронзительному звучанию деревянных духовых, тревожному или торжествующему – медных заставляли слушателей вздрагивать. Воистину, все это надо было пережить…
Но и чувства, которые испытывала публика после длиннейшего финального фрагмента победы – мощного, торжественного и вроде бы ликующего громоподобного тутти, - были наверняка неоднозначными. Ибо в этой победной музыке явственно читались и боль утрат, и, возможно, даже предчувствие грядущих катастроф.
И потому немудрено, что некоторые слушатели не смогли удержать слез. Так же, как когда-то в Германии немецкий бургомистр, который после исполнения Седьмой симфонии рыдал на плече у маэстро…»
Ну, а для тех читателей, которым скучно было читать вышеприведенные заметки, я еще раз подчеркну, что Ангел, вопреки сложившейся традиции и со свойственным ему творческим упрямством сыграл даже те части симфонии, которые традиционно считались не обязательными для исполнения. Но именно они позволили Ангелу создать на сцене неподдельный Апокалипсис. И его трактовка наверняка заставила тонко чувствующих слушателей задуматься и о грехах своих, и о молитве, и об искреннем покаянии.
Ибо, - говорила музыка, - Господь за что-то на всех нас (да оно и понятно за что – один Беслан чего стоит!) очень сильно гневается. Один неверный шаг – и…
А еще я подумала о том, что, продлись музыка дольше, и зал наверняка пал бы в едином порыве на колени и хором зарыдал: всяк о своем и о чем-то необъятно общем…

                5.

Экстремалке на этот раз ничего, к счастью, не помешало явиться на концерт Ангела. И, когда мы разместились в своих креслах, я, волнуясь точно так же, как еще совсем недавно во время поездки в деревушку (впечатлит – не впечатлит?), пояснила своей новой подруге, ЧТО за произведение мы будем слушать. И что я очень боюсь, как бы «тяжелая» в духовном смысле музыка ее не утомила и не разочаровала.
- Не бойся за меня! – Весело ответила мне Экстремалка. – Ведь ты убедилась уже, что меня трудностями не испугаешь.
Но все равно на протяжении всей симфонии (особенно тех двух, выматывающих душу частей) я боялась на Экстремалку даже глаз скосить, дабы не разочароваться в ней: а вдруг она мирно подремывает?!
А когда симфония закончилась, и отгремели овации, Экстремалка, не говоря ни слова и с невнятным выражением на серьезном (это было вполне внятно) лице, со свойственным ей напором быстро потащила меня, раздвигая послеконцертную толпу, на улицу – на волю! И только когда мы обе устроились в ее машине, Экстремалка нарушила негласный обет молчания и произнесла целую речь!
- Это потрясающе!!! – Взволнованно воскликнула Эвстремалка. – Я ничего подобного НИКОГДА в жизни не слышала и не чувствовала!! Со мной происходило все то, что ты описала в своем романе: я и летала, и растворялась, и уплывала! И я убедилась, что твой герой – ИСТИННЫЙ АНГЕЛ: я видела и его крылья, и то, как он разбрасывает свою энергию музыкантам! А еще я почувствовала, что у него такой сверхмощный и бездонный канал связи, что в нем можно захлебнуться. Твой Ангел – истинный гений. Я таких, как он, людей, встречала всего четыре или пять раз в своей жизни! БЕРЕГИ ЕГО!
- Как я могу беречь его, когда он не со мной? – Удивилась я.
- Ты знаешь, как… - Ответила Экстремалка. – Ты же все время это делаешь. А вообще, постой-ка… - Экстремалка умолкла, ненадолго ушла в себя, а потом с изрядной долей уверенности изрекла: - Я думаю, что вы с ним будете вместе. Я даже, кажется, вижу цифру года.
И Экстремалка, еще раз углубившись в неведомое мне нечто, эту цифру назвала: из ее пророчества выходило, что ждать Ангела мне придется еще три года…

                6.

Ах, каким уместным оказался этот словесный бальзам, нечаянно пролитый на мою душу Экстремалкой. Ибо в эту майскую гастроль я, увы, уже не чувствовала себя столь свободной и независимой от моего героя, как еще месяц назад, когда главной темой нашего общения был один только гений Шостаковича.
В этот же раз о великом композиторе мы не беседовали вовсе. Ибо Ангел, словно бы недовольный неверным моим покоем и равнодушием в нашу предыдущую встречу, решил устроить мне примерную встряску, для чего привез, наконец-то, в Б. давно обещанные «Тайные записки Пушкина», которыми, словно розгой, пребольно хлестнул по моей душе!
Ангел бодро и весело вбежал в мой рабочий кабинет в первом же репетиционном перерыве, едва ли не размахивая, словно знаменем победы, тоненькой книжицей.
- Вот они – «Тайные записки Пушкина»! – Радостно воскликнул Ангел. – Если у тебя найдется время, я приду к тебе сегодня вечером, и мы вместе их почитаем и обсудим!
- Это неплохая идея, - с готовностью согласилась я. – Да только мы же с тобой вряд ли сумеем за один вечер одолеть всю книжку, хоть она и тоненькая. Может быть, ты оставишь ее мне прямо сейчас: я почитаю ее до твоего прихода и завтра – до твоего концерта, а в антракте верну в целости и сохранности.
- Нет. Я никому не даю ее в руки. Мало ли что… - К моему удивлению, отказал мне Ангел.
- Ты не можешь доверить мне «судьбу» какой-то книжки? – Обиделась я.
- Ну, вот так я решил, - не сдавался Ангел.
- Честно говоря, твое упрямство кажется мне очень странным. И все же, я думаю, ДЛЯ МЕНЯ ты должен сделать исключение! – Надавила я на Ангела, не надеясь на успех.
Однако Ангел, претерпев какую-то внутреннюю борьбу, вдруг сдался, переменил свое решение – и положил «Тайные записки Пушкина» на мой стол, сопроводив сей торжественный акт кратким комментарием:
- Может быть, и правда, будет уместнее, если ты до вечера хоть сколько-нибудь прочитаешь – и мы сразу же сможем приступить к обсуждению.
Едва лишь Ангел покинул мой кабинет, я, конечно же, мигом раскрыла книжицу, чтобы пробежать глазами хотя бы несколько первых страниц. Однако, откинув обложку, я обнаружила на ее внутренней стороне рукописные строчки!
«В 21-м веке на 21-м этаже в объятьях старого диванчика я подарила тебе «неизвестного Пушкина», «моего» Пушкина…
Сколько было крови и боя за каждую главу… Ты помнишь?
Огромным наслаждением было чувствовать в телосплетениях твой  клокочущий голос,  повторяющий: «каждый выплеск спермы казался мне выстрелом»…
Твоя Пиарщица»
О, какой, до слез обжигающий обруч боли и, кажется, давно уже почившей в бозе ревности сжал мое бедное сердце! Я готова была от всей души зарыдать, завыть на все три этажа нашей редакции, ибо дата послания ехидно свидетельствовала о том, что свои эротические похождения на двадцать первом этаже Ангел совершал, изменяя своей Новой Елене!
С Пиарщицей он, значит, ей изменял, а со мной – нет?! По-че-му-у-у?!! Ну, почему Ангел с некоторых пор перестал видеть во мне женщину?! Неужто лишь оттого, что Пиарщица (я видела ее фото на ангельском сайте, который она, собственно говоря, и создала) годится Ангелу в дочери и наверняка умеет, как в дешевом американском кино, запросто запрыгнуть на стоящего пред ней самца и вцепиться в него не только руками, но и ногами?! В то время, как я, «неумелая, как все интеллектуалки» (так определил меня однажды Ангел!), считаю, как идиотка, ниже своего достоинства пристать к самцу первой, до дебилизма уверенная в том, что это он должен, обязан меня соблазнять!
Хотя нет, дело здесь вовсе не в этом, ибо ведь делала же я сама первые шаги: и ручку ангельскую ласкала, а ладошку свою запускала нахальной змейкой меж пуговиц ангельской рубахи… Но! Кажется, всего два раза я прошла этот путь до конца. Ибо мне никак не удавалось договориться с Дочерью о том, чтобы в наши редкие встречи с Ангелом она покидала нас на несколько часов, и я была бы уверена, что никто не нарушит нашего уединения и не помешает мне собственноручно соблазнить Ангела…
Все эти «низкие» мысли, пролетев в моем мозгу, уничтожили во мне желание всплакнуть о себе любимой, и к следующему (я его, впрочем, не ожидала) явлению Ангела я обрела почти полный покой и даже свою спасительную иронию.
- Ты уж извини, - сказала я Ангелу, - но я прочла интимные строчки твоей Пиарщицы, и едва не разрыдалась от ревности.
- Правда?! – Обрадовался Ангел. – Но ты правильно сделала, что не разрыдалась. Ведь я же рассказывал тебе однажды о Пиарщице и ее желании родить от меня ребенка. И, откопав в Интернете «Тайные записки Пушкина», она распечатывала их частями – и за каждую часть требовала платы. Сучка!
- Но ты, похоже, с готовностью ей платил! – Воскликнула с иронией и обидой одновременно. – И делал это на стареньком диванчике! Таком же, как на моей кухне, где мы в первый раз с тобой совокупились. У тебя, похоже, страсть не столько к дамам, сколько к стареньким диванчикам?! И ты, надо полагать, именно из-за этого посвящения и не хотел давать книжку ни в чьи руки? А мне все же дал для того, чтобы я…
- Честно говоря, я совсем забыл об этой надписи, - с изрядной долей искренности (которой я, конечно же, не поверила) сказал Ангел. – И мне очень жаль, что эта дурацкая подпись так тебя расстроила!
- Да ладно врать! – С нарочитой грубостью заявила я Ангелу. – Ты прекрасно знал, что она меня расстроит! Потому ты и устроил эту игру в «дам-не-дам»!
- Но, я надеюсь, эта несуразица не нарушит наших вечерних планов? – Уклонился Ангел от прямого ответа.
- Да уж, конечно! – Вдруг развеселилась я. – Ведь я когда-то сказала, что прощу тебя, даже если ты привезешь в Б. трио бандуристок! А я, в отличие от тебя, за свои слова отвечаю!

                7.

«Тайные записки Пушкина», целиком и полностью посвященные бесчисленным эротическим похождениям великого поэта, я вчерне (кое-что просто пробегая взглядом) успела почти целиком прочитать до явления Ангела, которого ожидала в этот раз с таким же сильным волненьем, как в прежние времена. Я считала минуты, металась по квартире и непрестанно курила.
Что же касается эротических откровений Пушкина, то я в их искренность абсолютно поверила. Ибо в моей далекой юности я, как и Пиарщица, считала Пушкина «своим»: обожала его стихи и ощущала поэта своим ближайшим другом. Таким же, каким, благодаря Ангелу, стал для меня с некоторых пор Чайковский. И потому в этих, переведенных с французского строчках, я, кажется, слышала голос и интонации поэта, сочинившего между делом скабрезнейшую стихотворную сказочку о царе Никите и его сорока дочерях. Не говоря уже о богопротивной иронической «Гавриилиаде»!..
И я думала, что величайшему гению всех времен и народов должна была соответствовать столь высокая степень эротизма, что одного лишь творчества для сублимации сего «низменного начала» ему было ничтожно мало! И потому гений просто-таки вынуждал поэта быть «маленьким гигантом большого секса». То есть, вполне возможно, что гений и секс – вещи неразрывные, и что чем больше талант, тем больше его обладатель испытывает потребность удовлетворять свой духовный голод плотскими забавами. Недаром же Ангел в своем определении человека на второе место поставил именно эротический опыт.
Сотворить великое, а затем предаться греху. Высоко взлететь, а затем рухнуть в пропасть!
Я читала книжицу, и мне было невероятно жаль Пушкина за его бесконечные стремленья к беспорядочным совокупленьям абы где и абы с кем. В сарае или на стареньком диванчике… А с другой стороны, мне было жаль себя, ибо я с горечью сознавала, что мне никогда уже не стать для Ангела (да и ни для кого больше) ЕДИНСТВЕННОЙ! Хоть он (уж прости меня, Ангел!) отнюдь не столь гениален и эротичен, как Пушкин!..
Однако ближе к финалу Александр Сергеевич меня слегка утешил, ибо он (или тот, кто писал за него?!) провел резкую черту между стремленьем к безудержному сексу и истинной любовью.
«Зрелый муж знает, что там, где любовь, там нет страсти, ибо любовь длится, а страсть – мрет. Основа любви не приспособлена для страсти; торжество любви – в сопротивлении страсти, возникающей к нелюбимой женщине; а сама любовь – в смирении перед смертью страсти во имя верности. Любовь в развитии своем целомудренна, ибо отлучает от себя страсть.»
Господи, он это понимал, но ничего не мог поделать со своей невероятной сексуальностью, которую скрывал в своих французских записках аж до третьего тысячелетия! И вот еще что любопытно! Стал ли бы Пушкин, дожив до глубокой старости, таким же ханжой, как Лев Толстой, который всю жизнь непрестанно «портил» дворовых девок, а потом написал «Крейцерову сонату», в коей заявил, что совокупление – дело греховное и богопротивное?!

                8.

Почти все выше написанное (за исключением моих тщетных сожалений о том, что мне ни для кого уже не стать ЕДИНСТВЕННОЙ) я изложила вечернему Ангелу.
- Но только, ты знаешь, - прибавила я, - меня теперь не перестает грызть ужасающая обида: неужто и впрямь для вас любая женщина – это, в первую очередь, сакральное отверстие?! Все же мы очень разные. Например, я уже пять лет хочу одного только тебя. Представить рядом с собой «под кустом» другого я, хоть убей, не могу! Я пыталась тебе изменить – и меня чуть не стошнило! Получается, что моя измена была всего лишь поводом для того, чтобы еще раз убедиться в том, что мой единственный мужчина – это ты! Ты и только ты – самый родной для меня человек на этом свете.
- Я тоже хочу тебя, - вдруг, сплетя наши длани, совершенно неожиданно признался Ангел твердо и … спокойно. – Но я стараюсь держать себя в руках, чтобы, как Пушкин, не испытывать чувства вины перед женщиной, с которой я живу.
И вот ведь что удивительно! Стоило лишь Ангелу просто сотрясти воздух своим неожиданным заявлением, как я ощутила себя не только рукотворно обласканной, но и полностью в телесном смысле удовлетворенной! Я даже, кажется, испытала нечто вроде тихого – физического! – оргазма и с изумлением осознала, что реального соития мне вовсе и не хочется! Ибо оно каким-то непонятным мне образом уже (только что!) произошло. То есть высказанное вслух и моим ухом уловленное желание Ангела оказалось для меня равноценным истинному слиянию наших плотских оболочек! Впрочем, это было отнюдь не впервые…
- Поэтому я ни за что не соглашусь с тобой в том, - меж тем продолжил Ангел, - что мы – разные. Мы (я имею в виду мужчин и женщин) – ОДИНАКОВЫЕ. Ну, или почти одинаковые. Есть масса женщин-нимфоманок, и в то же самое время есть мужчины, которые никогда (или почти никогда) не изменяют своим женам. Из любви ли, из привычки, из чувства ли лени, но – не изменяют!
Я вижу, ЧТО ты хочешь мне возразить: вы, дескать, производите на свет детей. А мы – нет! Но это и единственное различие, отнюдь не такое важное, как все остальные составляющие человеческой сущности.
- Да как же «не важное»?! - Изумилась я. – Ведь наше назначение   вынашивать и являть миру новую жизнь во плоти и крови определяет и физиологическую нашу разность, и психологическую! Ведь вам НИКОГДА не узнать и не понять, ЧТО мы чувствуем, когда носим под сердцем плод любви, когда разрешаемся от бремени, когда кормим возлюбленный кусочек новой плоти своей грудью и так далее!
- Ну и что? – Упорствовал Ангел. – Во-первых, мы тоже принимаем посильное участие в рождении новой жизни. Во-вторых, все, что ты перечислила, вполне можно вообразить! А, в-третьих, есть немало мужчин, обладающих таким мощным отцовским инстинктом, какой иным из вас и не снился. Да ты и сама прекрасно знаешь, что в иных дамах материнский инстинкт не просыпается вовсе – и они с легкостью отказываются от своих детей!
- Кажется, тебе удалось разбить меня по всем статьям, - растерялась я. – Но все равно, я думаю, эротический опыт вам нужен гораздо больше, чем нам. И что для большинства женщин секс не более чем супружеская обязанность, необходимая для продолжения рода. И что вообще сексуальное наслаждение – от лукавого. За исключением тех редких случаев, когда соитие происходит между истинно любящими людьми, которые бескорыстно одаривают друг друга высшей энергией.
- И опять я с тобой не соглашусь! – С неким пафосом заявил Ангел. – Я глубоко уверен, что эротическое наслаждение – от Бога. Кто, как не Он, знает, сколько человеку в этой жизни приходится страдать?! Вот Он и дал нам хотя бы это безусловное наслаждение. А в том, что от этого наслаждения случаются детоубийства, о чем ты однажды мне заявляла, так разве Бог в этом виноват?! Не мы ли сами виновны в том, что не умеем или не хотим предупреждать нежданные последствия?! Возможно, в этом, по большей части, наша вина, но и с вас никто ответственности не снимал! И вообще происхождение этого греха – есть следствие нашего всеобщего бескультурья. В том числе, и сексуального.
Но я продолжу о том, почему я думаю, что эротическое наслаждение – от Бога. У Микеланджело есть фреска (я не помню ее названия), на которой изображен только что сотворенный Адам, рядом – Господь и сонм ангелов. А на дальнем плане этой фрески изображена женщина. Но явно не та, что будет создана из Адамова ребра. Это как будто бы женщина Бога. То есть Бог знал, что такое эротическое наслаждение и потому создал для Адама подружку. Во всяком случае, я именно так суть этой фрески понял. Но тут я, возможно, не прав. И ты можешь со мной поспорить.

                9.

- И, кажется, поспорю, - вдруг осенило меня. – Я сейчас зачитаю тебе цитату из одной умной книжки, которую написал мужчина. Правда, процитирую не дословно, а по своей записи из дневничка. «Экклезиаст говорил, что горче смерти женщина: она – сеть, сердце ее – силки, а руки – оковы. Другие говорят, что женщина – сосуд дьявола.
Что же заставило Господа уважать и отличать женщину, даровав ей, по крайней мере, три великих преимущества? Первое: мужчина сотворен из грязи, а женщина – из благороднейшего человеческого материала, из ребра – ближайшей в сердцу части тела. Второе: Бог, собравшись прийти в мир, мог бы воплотиться непосредственно в мужчину, но он предпочел прийти из чрева женщины. И третье: по наступлении Царствия Небесного не мужчина воссядет на престол, а женщина, ни разу не грешившая!» Как тебе наши преимущества?
- Все это очень любопытно, - слегка растерявшись, произнес Ангел. – Я никогда об этом не задумывался. А самое удивительное, что эти строчки написал мужчина! Возможно, он и прав.  Во всяком случае, спорить с ним мне не хочется. Но от своих умозаключений я все равно не откажусь.
- Это твое право и, возможно, конец нашей дискуссии, - подвела я черту. – А теперь я хочу, чтобы ты подержал в руках верстку моего романа, который к твоему осеннему приезду будет уже издан.
- Фантастика! – Воскликнул Ангел.
Нацепив на нос очки, Ангел довольно долго перелистывал страницы моей будущей книги, исполненные типографским шрифтом, выхватывал из текста и зачитывал мне вслух какие-то отдельные фразы, казавшиеся ему умными или забавными. А я, сидя обочь (бедро к бедру) от Ангела, испытывала, с одной стороны, горделивую радость; а с другой, ощущала, что где-то в тайных глубинах моей души зарождается и растет сгусточек животного страха: а вдруг мой роман смертельно ранит Ангела, и он ни за что не простит мне тех нескольких, гротесково ироничных фрагментов, в которых он, богоравный, представлен мною отнюдь не в ангельском свете?!
Хотя мне и кажется, что мой роман есть ничто иное как ликующий гимн ангельскому гению и божественной Музыке. Но нам, увы, не суждено предугадать, как наше слово отзовется…

                Часть третья
      
                Проделки романа

                Глава восемнадцатая

                Первые отзывы

                1.

Сгусточек страха, родившийся в моей душе во время последнего ангельского визита в мой дом, после отъезда Ангела отнюдь не исчез. Напротив, он продолжал расти и видоизменяться.
Теперь, когда до явления моего романа б-скому свету оставались считанные денечки, я начала испытывать нешуточное беспокойство не только по поводу потенциальной ангельской реакции; но и оттого, что безуспешно пыталась предположить, предугадать реакцию и б-ской музыкальной общественности, и вообще всех тех людей, которые меня знают и смогут после явления моего исповедального труда запросто бросить камень (и ли, что еще хуже, унизительный смачный плевок) в мою беззастенчиво распахнутую душу.
Живо представляя себе сии дурные последствия, я почти каждый вечер печалилась, ибо  мой роман казался мне беззащитным ребенком, которого я силком выгоняю на улицу – в незнакомый двор, где ему запросто могут хорошенько надрать уши и разбить до крови нос, дабы «малыш» не смел совать его, куда не следует.
А еще я изнуряла свою бедную голову мыслями о том, какую мину мне следует держать в этой моей эпатажной игре: как отвечать на ехидные вопросы будущих читателей, которых наверняка будет интересовать, ЧТО в моем романе – истинная правда, а ЧТО – вымысел. А главное: правда ли то, что я столь безумно люблю (любила?) Ангела?!  И потому почти постоянно (с перерывом разве лишь на работу) мой мозг находился в жесточайшем напряжении, то и дело изобретая разнообразные варианты ответов на гипотетические каверзные вопросы.
«Да нет, ну что вы, господа хорошие, любовь журналистки к дирижеру – это, конечно же, чистейший вымысел! Да, я была и остаюсь поклонницей и даже фанаткой творчества маэстро А. Именно из этих ощущений я и вырастила в романе любовную линию. Это было совсем нетрудно, ибо, благодаря своему богатому женскому опыту, я прекрасно знаю, что это такое – любить творческого человека! Да и разве любовь – главная героиня романа?! Прочитайте-ка внимательно предисловие Поэта в котором рефреном звучит: «Любовь лишь одна из интонаций».
Поэтому, пожалуй, почти единственная чистая правда в моем романе – это мои рецензии на реальные концерты маэстро А., которые были опубликованы в моей газете, и вы их, возможно, читали. Ну, и, конечно, рассуждения героя о музыке – это реальные живые беседы, в разное время записанные мною на диктофон. Да-да! И отношение героини к музыке – это тоже чистая правда!»
Вот такими примерно бреднями я и изводила сутками напролет свою измученную смутными страхами голову вплоть до того самого дня, пока мне не позвонили из типографии и не предложили забрать «готовую продукцию». «Продукции», кстати сказать, было очень мало. У Экстремалки неожиданно начались финансовые трудности, и она не смогла перевести на счет типографии больше ни одной денежной единицы. И потому тираж моей первой в жизни книжки вышел мизерным – всего сто шестьдесят экземпляров!  Впрочем, меня это (в сравнении со страхами) не слишком-то огорчало. Ибо книга – БЫЛА!

                2.

Забирать мой роман из типографии мы с Экстремалкой поехали чудесным июньским вечером. Я, кажется, напрочь забыла о своих страхах, и настроение у нас обеих было торжественно приподнятым и даже праздничным. Ведь я никогда еще не издавала своих романов, а Экстремалка, в свою очередь, никогда до этого случая не выступала в роли мецената!
Да-да, именно мецената, а не спонсора, ибо из нашего символического тиража Экстремалка собиралась взять всего полтора десятка книжек, а остальные она предложила мне продавать по … пятьсот рублей, дабы заработать «приличный гонорар».
- Ты сошла с ума! – Хохотала я. – За такие деньги к моему роману никто и близко не подойдет! Мое имя в Б., конечно же, - раскрученный брэнд. Но, увы, лишь в культурных кругах – среди самой нищей части населения. Да и вообще такую цену сейчас, если ты не в курсе, назначают лишь за самые культовые бестселлеры. А моему роману, перегруженному философско-психологическими терзаньями и рассуждениями о музыке, вряд ли суждено стать бестселлером.
- Как знать! – Многозначительно изрекла Экстремалка.
И вот, наконец, распечатав прямо в типографии одну из двух десятков пачек, которые нам совершенно не пафосно вывезли на затрапезной тележке, мы с Экстремалкой одновременно засветились радостными улыбками и, кажется, едва не пустили слезу. А я с восторгом ощутила, что от моего недавнего страха не осталось и следа!
Вместо него в моей душе мгновенно родилось ликующее счастье, подобное тому, что я испытала дважды в жизни: когда произвела на свет Дочь и когда, обезумев от Музыки и Ангела, приобрела старого «черного зверя» - ну, то есть мое фортепиано. А самое главное, я неожиданно ощутила, что мои чувства к Ангелу волнуют меня гораздо меньше, чем судьба духовного плода наших престранных отношений.
Более того, мне даже показалось, что НИКАКИХ болезнетворных эмоций к моему кумиру (которого я из живого человека превратила в героя реально существующей книги) я вовсе не испытываю. И что вообще я к Ангелу бесстыдно равнодушна.
А ведь это означало, что процесс дезактуализации страданий неразделенной любви, согласно научному труду Поэта, свершился! И я, как великий французский композитор Гектор Берлиоз, который после исполнения своей невероятной «Фантастической симфонии» избавился от мучительной любви к английской актрисе, тоже оказалась избавленной от любви к Ангелу!
Правда, помнила я, любовь композитора к предмету его страданий через несколько лет возвратилась, обрела взаимность, однако окончилась … несчастливым браком! Правда, не для самого Берлиоза, а для его несчастной жены, которая к исходу жизни оказалась брошенной мужем – и покинула этот мир в одиночестве и страшных муках.
Берлиоз, впрочем, был за все свои в отношении жены злодеяния примерно наказан! То ли за его бесконечные супружеские измены, то ли за совершенно модернистскую по тем временам музыку с ее сумасшедшими (в хорошем смысле слова) изумительными мощными оркестровками и эпатажно смелыми контрастами, от которых лично у меня даже в двадцать первом веке дух захватывало, пророком в своем отечестве – то бишь во Франции – великому композитору при жизни стать не довелось!
Ему рукоплескала вся Европа, включая Россию, а Франция оставалась к его творчеству постыдно равнодушной. И потому бедняга Берлиоз вместо того, чтобы почивать на лаврах и не хлопотать о хлебе насущном, был вынужден проводить жизнь в гастрольных поездках по тем странам, где ему рукоплескали и платили деньги…
Примерив эту историю на нас с Ангелом, я на мгновение задумалась: не ждет ли Ангела, которому в нашем случае отведена роль английской актрисы, в далекой туманной перспективе одиночество и смерть в страшных муках, а мой роман – общественной непризнание?! И я даже на какой-то миг не на шутку испугалась! Но не за судьбу романа, а за Ангела, ибо давно уже знала о колдовской метафизической силе изреченного (и тем более начертанного  на бумаге) слова.      

                3.

Ах, каким невероятно упоительным было в продолжение всего этого чудного лета мое внутренне состояние: я ощущала себя одновременно и САМОЙ СОБОЙ (такой, какой я была до явления в мою жизнь Ангела), и совершенно новой сущностью – как будто бы гораздо более умудренной, одухотворенной, вдохновенной и радостно удовлетворенной  не только вызревшим, но и сорванным с ветки плодом своего труда, который (плод) мог теперь стать достоянием любого человека, пожелавшего бы мой роман приобрести.
Впрочем, конечно же, я вряд ли бы достигла этого длительного состояния упоительной удовлетворенности (очень похожим на истинное блаженство!), если бы не ласкающие мое новорожденное писательское самолюбие, благоприятнейшие отзывы о романе первых моих читателей. Сначала тех, кому моя книга досталась в подарок, а потом и тех, кто не пожалел выложить за нее денежку.
В первую очередь, я подарила свой роман Редактрисе и всем ее замам – и уже через три дня получила вторую по счету (первая, если помнит читатель, была от Нежной Интеллектуалки) профессиональную рецензию. От Редактрисы.
В отличие от Нежной Интеллектуалки, Редактриса не осыпала меня цветами и листьями бурных восторгов: она была серьезна и даже как будто строга лицом и интонациями; однако слова сказала весьма вдохновляющие, ибо она говорила о моем романе отнюдь не как о первой пробе пера, а как о произведении давно уже состоявшейся литературной дамы!
- Не зря ты всю жизнь писала о театральных премьерах и тщательно углублялась в специфику этого вида искусства, - в частности, сказала Редактриса. – Композиция твоего романа – цельная и гладкая, как яичко. Ты мастерски справилась с драматургией повествования. Поэтому твой роман очень кинематографичен: из него легко можно сделать пьесу для театра или сценарий для кино. Образ главного героя просто великолепен! А вот образ героини мне показался недостаточно прописанным. И это, на мой взгляд, единственный недостаток романа. Хотя я, возможно, и неправа.
- Может быть, образ героини не убедил тебя потому, что повествование я веду от первого лица? – Предположила я. – Знаешь, лично мне всегда было трудно разобраться в характерах героев многих произведений, где повествование велось от первого лица. В юности даже доходило до абсурда: очевидного подлеца я могла принять за вполне хорошего положительного героя, полагая, что у каждого из нас – свои недостатки. А потом из предисловия какого-нибудь критика я удивлением узнавала, что герой – вовсе не положителен, и что на его примере автор вскрывает и обличает как дурные человеческие качества, так и огрехи эпохи.
- Да, действительно, повествование от первого лица иной раз способно ввести читателя в заблуждение, - согласилась со мной Редактриса. – Хотя в данном случае причина, наверное, другая. Возможно, я подсознательно пыталась сопоставить образ героини с прототипом (то есть с тобой); человеком, которого я давно знаю и который далеко не во всем аналогичен образу героини. Но как бы то ни было, твоя книга – это настоящая литература, и ты смело можешь считать себя писательницей. Ты - молодец! То, что ты хорошо пишешь, для меня не новость; но такой большой и отменно сделанной формы я от тебя, признаться, не ожидала! И, знаешь, я даже, кажется, изменю своему правилу «не писать больше ни строчки» - и напишу о твоем романе информацию.
- Почему только информацию? – Разочарованно спросила я. – В прежние времена ты писала превосходные рецензии!
- Разве ты не заметила, что мы не рецензируем книги, написанные нашими журналистами? – Удивилась Редактриса. – Ты же у нас четвертый по счету писатель. Но у нас есть неписаный закон: своих – не пиарить. Ведь даже разгромная рецензия – это реклама. А я считаю, что делать рекламу своим сотрудникам  - не этично. Пусть это делают другие средства массовой информации.

                4.


«Необычная книга «Год кондуктора, или Метаморфозы любви» вышла в свет и скоро будет представлена публике. Ее написала известная б-ская журналистка К., автор многочисленных театральных рецензий и публикаций на темы культуры.
Необычность книги в том, что это не просто образец женской прозы со всеми ее психологическими и стилевыми тонкостями. Как известно, родовое отличие мужской и женской литературы в том, что «когда пишет мужчина, он смотрит на Бога; а когда пишет женщина, она смотрит на мужчину».
Автор «Года кондуктора», безусловно, создала роман о любви с главным героем-мужчиной в центре повествования. Он – и предмет страданий, и источник вдохновения и счастья для главной героини-журналистки. Не просто человек во плоти, коварный и лукавый искуситель, но и творец, дирижер, существо, приближенное к божеству по имени Музыка.
Изначальная двойственность героя, названного Ангелом, определяет и двойственность существования героини: ее любовь к земному человеку существует в контексте великого приобщения и жизни в мире Музыки.
История непростых отношений двух творческих людей развивается на фоне легко узнаваемых реалий жизни журналистской, музыкальной и околомузыкальной среды, изобилует тонкими наблюдениями, точными характеристиками, смешными ситуациями. Не побоюсь назвать «Год кондуктора» событием в литературной жизни нашего города.»
Прочитав через пару дней в моей газете эту короткую информацию, украшенную «фотопортретом» моего романа, я от души восхитилась мастерством Редактрисы, сумевшей превратить малюсенькую заметку в подобие мини-рецензии.
Но вместе с радостью на меня вновь нахлынуло нешуточное волнение. Ведь именно теперь молва о том, что «известная б-ская журналистка, пишущая на темы культуры и искусства» накропала роман о неком дирижере, наконец, разнесется по городу и губернии (последняя, впрочем, меня не волновала), представители музыкальной общественности прочтут мою книгу, обидятся на меня за то, что я воспеваю «какого-то заезжего дирижера», - и станут мне мстить кто во что горазд! Не говоря уже о некоторых прототипах неглавных героев… А мой телефон наверняка разорвет звонками!
Ан нет! В последующие три дня меня обеспокоил всего один, заинтересовавшийся романом абонент. И это был отнюдь не музыкальный деятель, а престарелый (за восемьдесят) радиожурналист, который изъявил желание приобрести мой роман!
…Тут я сделаю мало духовное (но весьма необходимое для дальнейшего повествования) отступление, в котором напомню читателю  о том, что я мечтала, издав роман об Ангеле, получить за него такой гонорар, которого бы хватило на приобретение домика в горной моей деревушке. Искупив таким образом свои прежние безумные страданья и оправдав явление в мою жизнь жестокосердного Ангела.
Однако еще в процессе упомянутых выше бесед с местными писателями я выяснила, что даже столичные издательства, согласившись взять в работу книжку никому доселе неизвестного автора, платят ему такой смешной гонорар, которого может хватить разве лишь на деревенскую баньку! К тому же найти в столицах издательство, которое рискнуло бы выпустить в свет откровенно не коммерческое произведение, найти весьма нелегко. Более того, почти невозможно…
Для этого нужны серьезные связи, солидные рекомендации от маститых не провинциальных литераторов, коих в моем жизненном «архиве», увы, не хранилось. Поэтому мысли о выходе моего романа во всероссийский свет, а также о гонораре и деревенском домике, я запихнула поглубже я долгий ящик.
А между тем именно теперь мне вдруг стало ясно, что нам с Дочерью, которой еще целый год предстоит учиться, стало (в связи с перманентной инфляцией и жестоким повышением цен на все подряд) катастрофически не хватать моей зарплаты! А впереди нас ждал неминуемый послеотпускной финансовый кризис.
И потому, зарезервировав два-три десятка книжек для друзей и мало ли кого еще, остальные я решила продавать, так сказать, по себестоимости. По двести рублей за штуку. Дабы спокойно, без нервов и долгов, пережить упомянутый кризис. А потом задуматься о том, чтобы убедить Редактрису повысить меня в должности – то есть назначить, наконец, редактором отдела культуры. Вместо Провинциалки, которая после тяжелой болезни стала очевидным клиническим инвалидом и свои редакторские обязанности исполняла из рук вон плохо. Хотя писала, кажется, больше, чем раньше – и, похоже, с большим удовольствием.
Поначалу, вернувшись из деревушки, я искренне восхищалась мужеством Провинциалки, но, уже полгода спустя, почувствовала, как ужасающе тягостен вид больной женщины и какие нехорошие – больные – от нее исходят флюиды. И хоть Провинциалка почти всегда растягивала губы в улыбке, подсознательно она наверняка завидовала всем окружающим, относительно здоровым дамам и вряд ли относилась к ним (к нам) с теплыми чувствами. Хотя бы на уровне подсознания…
Как вскоре выяснилось, присутствие больной Провинциалки в редакции угнетало всех без исключения дам (с джентльменами я этот вопрос не обсуждала), и они потихоньку роптали, единодушно осуждая Редактрису за ее «доброе дело».
Ну, а если, думала я, Редактриса отвергнет все мои доводы и не согласится, найдя Провинциалке другое применение, предоставить мне давно уже заслуженную и несколько более доходную должность редактора отдела культуры, мне придется искать другую работу. И, желательно, не зависящую от числа написанных мною строчек…

                5.

Итак, свою книжку я решила продавать. Но, беседуя на кухне со старичком-радийщиком, который, несмотря на свой возраст, мужественно добрался до моего дома, чтобы приобрести книгу; я поняла, что не смогу взять у него деньги. И не только по причине унизительной нищенской участи российских пенсионеров, но и из чувства глубокой благодарности за то, что он, один из лучших б-ских журналистов старшего поколения, первым отреагировал на газетную информацию и пожелал прочитать мой роман. И даже, может быть, его отрецензировать. И я, конечно же, этому будущему читателю-энтузиасту свой роман ничтоже сумняшеся подарила.
А через три после выхода в свет мини-рецензии о моем романе, ко мне явилась съемочная группа губернского телевидения во главе с хорошенькой умненькой телеведущей – бывшей моей студенткой (несколько лет назад, еще до явления Ангела, я по совместительству преподавала в губернском университете), которую я, исходя из внешнего сходства, назову Лисичкой (ведь почти все мы в какой-то степени напоминаем разных зверей и птиц!).
Накануне Лисичка забежала ко мне в редакцию одна, чтобы взять мой роман и просмотреть его хотя бы по диагонали. А я весь тот вечер пребывала в волнении особого и ранее мне неведомого свойства: я пыталась представить себе, КАК читает мой роман Лисичка, ЧТО она при этом думает, какой степени каверзности вопросы она станет мне назавтра задавать – и мысленно готовила на них примерные ответы.
И теперь Лисичка, хитренько улыбнувшись, сообщила, что прекрасно поняла, о каком именно дирижере идет речь в моем романе.
- Ну, это не удивительно, - ничуть не смутилась я. – Журналист, хотя бы поверхностно, на информационном уровне освещающий культурные события, не может не узнать прототипа моего героя. Да, впрочем, и других прототипов тоже.
- А вы не боитесь их негативной реакции? – поинтересовалась Лисичка. – Может быть, вам следовало бы хорошенько замаскировать ваших прототипов, а дирижера заменить на музыканта другой специальности?
- А зачем? – Широко улыбнувшись, сказала я. – Зачем тратить время на создание масок и шифров, если всего лишь через два-три десятка лет читателям будет совершенно все равно, кто они – мои прототипы! Ты знаешь, например, о том, что сказка Алексея Толстого о приключениях Буратино основана на реальных фактах современной писателю культурной жизни? И что все его прототипы – например, поэт Андрей Белый – себя в сказочных героях узнали и на Толстого обиделись?
Да, я прекрасно понимаю, что мой роман – наглый и эпатажный. Но я, когда его писала, думала, в частности, и о том, что должен же хоть кто-то взорвать наше б-ское малокультурное болото! Ты только подумай: здание, которое теперь принадлежит филармонии и уже пять лет пребывает в состоянии вялотекущего ремонта, - единственное в городе помещение, специально предназначенное для театрально-концертной деятельности. Но оно было построено в последнем десятилетии девятнадцатого века!
- А здание театра драмы? – Удивилась Лисичка. – Его же для театра строили…
- Это лишь видимость, - возразила я. – Первое его назначение – быть залом для разных губернских торжеств или масштабных заседаний. Недаром же его выстроили рядом с губернской администрацией. Разве ты не замечала, какая в этом театре ужасная акустика? То есть зал пригоден лишь для мероприятий с микрофонами.
- А театр музыкальной комедии? – Спросила Лисичка.
- Здание, в котором он находится, было построено для дома культуры одного из районов Б., но, по счастливой случайности, пустили туда театр. Поэтому там тоже почти сплошь – акустические «ямы». Ну, а о том, в каких ужасных условиях три десятка лет работает ТЮЗ, которому когда-то «подарили» половину здания детско-юношеского центра, ты, наверное, и сама знаешь. Какое-то странное равнодушие по отношению к культуре и искусству царит в нашем городе!
- Честно говоря, я никогда об этом не задумывалась, - призналась Лисичка.
- Ну, ты же не специализируешься на деятельности этой сферы, - утешила я Лисичку. – Ты – новостийный журналист, а я всю жизнь писала исключительно о культуре.
Я знала, что телесюжет о выходе в свет моего романа Лисичка готовит для выпуска вечерних новостей и что длиться он будет всего две с половиной минуты. Однако наши с Лисичкой беседы о романе, музыке и о грустном положении б-ской культуры (на камеру и без) заняли почти полдня! А в завершение нашей встречи Лисичка сообщила мне, что моим романом заинтересовался самый элитный в Б. книжный магазин.
- Хотите, я прямо сейчас соединю вас с директором? – Спросила Лисичка.
- Думаю, что хочу, - обрадовалась я. – Ибо сама я, по причине лени и ложной скромности, еще нескоро взялась бы предлагать свой роман книжным магазинам. Да я и не знаю, как это делается.
- Очень просто, - улыбнулась Лисичка, вытащила из сумочки свой мобильник, вызвала директрису магазина и, объяснив ей причину своего звонка, передала мне трубку. И мы с директрисой буквально за пару минут договорились о том, что уже назавтра я привезу в магазин первые десять книжек! Надо же, подумала я, какая гладкая дорожка выстлана для моего романа…

                6.

Несмотря на свою, указанную выше лапидарность, телесюжет Лисички меня приятно удивил. Ибо в этой коротенькой информации о выходе в свет романа «известной б-ской журналистки, который она сама называет наглым и эпатажным», Лисичка умудрилась указать и на проблему равнодушного отношения губернских правителей многих поколений к чаяниям деятелей культуры и искусства, подчеркнув таким образом социокультурный аспект моего романа. Испытывая беспредельную благодарность, я сей же час позвонила Лисичке и выразила ей свое искреннейшее восхищение!
На следующее утро, отпросившись с работы, я поехала в элитный книжный магазин, где уже часом спустя (после оформления необходимых бумажек) мой роман был выставлен на продажу по цене бестселлера, ибо к себестоимости книжки магазин прибавил и свои пятьдесят процентов. Вот интересно, думала я, оформляя бумаги, найдутся ли в Б. люди, готовые купить за триста рублей кота в мешке?!
Каково же было мое удивление, когда уже через пару дней в мой рабочий кабинет вошли сразу три культурных деятеля, один из которых имел косвенное отношение к филармонии. Все они, держа в руках по моей книге, искренне поздравили меня с «великим почином» и … попросили автограф!
Но чувства, которые я испытывала, раздавая автографы, не имели ничего общего с греховной гордыней! То была чистая, близкая к блаженству радость, вызванная осознанием того, что, в сущности, изумительного факта, что плод моих трехлетних стараний был не напрасен, ибо он, благодаря счастливому стечению обстоятельств, не остался лежать в столе, а получил возможность обрести своих читателей, и, может быть, даже поклонников. Правда, учитывая малый тираж, весьма немногочисленных.
Ну, и что с того? Ведь не для обретения же славы я столь упорно трудилась над своим детищем: я писала потому, что НЕ МОГЛА не писать. Ибо это был, возможно, не столько мой, сколько Божий промысел… Как знать?..
А еще пару-тройку дней спустя мой рабочий телефон прямо с утра заговорил незнакомым мне мужским голосом. Голос представился дирижером и Композитором, с которым я, конечно же, была знакома. Однако наше знакомство было весьма поверхностным.
Я знала, что мой приблизительный ровесник Композитор давно мечтал о должности главного дирижера симфонического оркестра, но она то и дело от него ускользала. И потому в роли дирижера он выступал весьма редко, вставая за пульт  симфонического, духового или народного оркестров лишь от случая к случаю.
От этой катастрофической невостребованности дирижерских чаяний Композитора отчасти спасал «писательский» дар: иначе говоря, он сочинял музыкальные произведения, а б-ские и некоторые другие сибирские оркестры изредка включали творения Композитора в свои программы. Большая же часть его музыкального творчества  оставалась лежать в столе…
Ну, сейчас, - подумала я, - сей нежданный абонент разнесет мой роман в пух и прах. За одно лишь то, что я так высоко оценила творческие дерзанья «какого-то заезжего дирижеришки, который на самом деле ничуть не лучше, чем его некоторые б-ские коллеги», незаслуженно мною не упомянутые.
Но я ошиблась!
 - Я буквально проглотил ваш роман за одни сутки! – Вдохновенно воскликнул Композитор. – Я читал его – и не мог оторваться! Я восхищен и вашим литературным языком, и стилем изложения, и описанием музыки! А самое главное: этот роман – про меня!
- В каком смысле? – Несказанно удивилась я.
- Да в самом прямом! – Ответил Композитор, тоже, кажется, удивившись, что я его не с ходу понимаю. – Ведь главная тема вашего романа – невостребованность таланта. Разве не так?
- Ах, вот в чем дело! – Обрадовалась я, осознав, что для многих творческих людей (не только в Б., но и за его пределами), не удовлетворенных недооценкой и недопризнанием их талантов, мой роман станет неким утешительным снадобьем: не один, дескать, я не понят и не признан.
Хотя на самом деле для того, чтобы этот феномен осознать, вовсе необязательно читать мой роман! Достаточно лишь вспомнить историю мирового искусства и обнаружить обиднейший ее закон: лишь немногие (считанные) истинные таланты получают адекватное им признание при жизни; большинство же лишь, увы, после смерти…

                7.

- Да, эта тема, безусловно, звучит в моем романе, - продолжила я. – Но не она для меня главная. Для меня гораздо важнее другой мотив: горький плач по нашему общероссийскому бескультурью, которое, как мне кажется, кому-то очень на руку. Нас как будто специально разными средствами, начиная с вездесущего телевидения, отлучают от всех духовных богатств. И, в первую очередь, от музыкальной классики, ибо она – боговдохновенна!
- Я услышал и эту тему, - ответствовал Композитор, - но меня как конкретного человека и, с позволения сказать, музыканта-творца гораздо сильнее затронула именно тема невостребованности таланта. Конечно же, я не ставлю себя на одну ступень пьедестала славы с прототипом вашего героя, чей талант (или даже гений), вполне возможно, заслуживает всемирной славы. Мое же чувство невостребованности гораздо меньшего масштаба: я хотел бы быть признанным хотя бы в родном Б. и других городах Сибири, где есть симфонические оркестры.
- Почему именно симфонические? – Спросила я. – Ведь ваши пьесы исполняют и духовые оркестры, и русские народные…
- Но музыку-то я пишу именно для симфонического оркестра, - ответил Композитор, - а для всех других мне приходится делать переложения, и это бывает совсем уже не та музыка! А если бы вы знали, как я мечтаю дирижировать симфоническим оркестром!
- А вы когда-нибудь предлагали маэстро А. исполнить ваши произведения? – Спросила я, ощущая чувство некой вины перед Композитором: за то, что когда-то упрямым своим пером помогла Ангелу стать почти безраздельным главной б-ского оркестра; а клинически ревнивый и люто ненавидящий потенциальные сравнения не в свою пользу Ангел, в свою очередь, допускал к пульту лишь так называемых вторых дирижеров (как правило, посредственных), которые играли бы в его отсутствие либо не событийно-проходные, либо детские концерты.
- Да, совсем недавно я предложил маэстро А. исполнить мою симфонию, - ответил Композитор.
- У вас есть настоящая симфония?! – Удивилась и обрадовалась я. – Я бы очень хотела ее услышать! И что вам ответил маэстро? Он видел партитуру?
- Да, он ее просмотрел и сказал, что это –  «вполне профессионально». Чем, честно говоря, меня до некоторой степени обидел.
- Почему? – Вновь удивилась я.
- Да потому что я, вообще-то, - профессионал, - с легким оттенком бывшей обиды пояснил мне Композитор, - и потому оценка маэстро А., в сущности, ничто. Ничего нового про свою симфонию я от него не услышал.
- То есть маэстро вам отказал? – Уточнила я.
- Нет, не отказал, - ответил Композитор. – Он пообещал, что будет иметь мою симфонию в виду и, возможно, при первом удобном случае ее исполнит. Правда, я не совсем понял, что он подразумевал под удобным случаем.
- Может быть, вы хотите, чтобы я уговорила маэстро А. исполнить вашу симфонию? – Догадалась я о возможной истинной причине  этого неожиданного телефонного разговора.
- Да нет, не стоит, - к моему удивлению, отказался от моей помощи Композитор. – Но я хотел бы, чтобы вы мою симфонию послушали. В компьютерном исполнении. Конечно, без живого оркестра это не совсем полноценная музыка. Но все же главное услышать можно…
- С удовольствием, - согласилась я, испытывая неподдельный интерес к плоду симфонических дерзаний б-ского творца. – Если вы скинете ее на диск и принесете мне на работу…
- Да в том-то вся и беда, что на диск я ее скинуть не могу, - сказал Композитор и принялся объяснять мне непонятные компьютерные тонкости. – Вот если бы вы нашли время прийти ко мне домой… Я сейчас – один, жена уехала со своим ансамблем на гастроли за рубеж. Кстати, они взяли с собой ваш роман.
- Ох, вряд ли! – С сожалением воскликнула я, живо представив себе эту весьма двусмысленную ситуацию. А вдруг, подумала я, это странное предложение моему собеседнику навеяла любовно-эротическая энергетика моего романа, и Композитору вдруг взбредет в голову меня соблазнять?! Вдруг он надеется на то, что я возьму да и влюблюсь в его музыку и в него самого – и стану время от времени писать заметки об его творчестве?!

                8.

- Но почему?! Я же вас не на свидание приглашаю, а музыку послушать! – Разочарованно воскликнул Композитор, как будто услышав мои мысли. Чем, сам того не желая, укрепил меня в моих подозрениях. Хоть они, вполне возможно, не имели под собой никаких оснований. Однако я легко нашла, что ответить моему собеседнику:
- Потому что слушать музыку (тем более, абсолютно новую) мне удобнее в полном одиночестве.
- Но я же не буду вам мешать, - возразил Композитор. – Я уйду в другую комнату или на кухню.
- Все равно я буду чувствовать и ваше присутствие, и ожидание моей реакции, - твердо сказала я. – И это помешает мне всецело сосредоточиться на музыке. Я наверняка буду испытывать сильнейший дискомфорт, который многократно усилится, если я почувствую, что ваша музыка меня не захватывает. Так что лучше найдите все же способ перенести симфонию на диск.
- Я, конечно, попробую… - Не слишком уверенно отозвался Композитор. – Ну, а вы, если передумаете, позвоните мне. Я буду ждать. –  И, продиктовав мне свой номер, вместо прощания вдруг воскликнул:
- Да, чуть не забыл! Вам уже звонил кто-нибудь из музыкальных деятелей?
- Нет, вы первый. А что? – Насторожилась я. – Вы полагаете, они меня побьют?
- Не исключено, - на полном серьезе ответил Композитор. – Но не в физическом смысле, конечно. Они могут долго молчать, а потом нанести исподтишка такой удар, что вам мало не покажется. Может быть, в результате их происков, вы даже лишитесь своего редакционного кресла! Она на многое способны. Так что будьте на всякий случай готовы ко всему.
- Всегда готова! – С иронией, но одновременно и с некоторым беспокойством за свое туманное будущее ответила я. – Хорошо, что хоть губернатор, которого я, в сущности, высмеиваю за его равнодушное отношение к культуре и искусству, теперь уже – бывший. А от нового мне, надеюсь, ничего дурного не прилетит.
- Это точно! – Весело поддержал меня Композитор. – Нашему новому губернатору еще долго не будет дела до местной литературы. Да и вообще поговаривают, что больше полутора лет он в своем кресле не продержится. Вы и сами наверняка об этом слышали…

                Глава девятнадцатая
               
                Возвращение Умнички

Вот ведь удивительно, изумилась я, когда моя лирическая героиня в беседе с Композитором вдруг вздумала вспомнить о губернаторе! Ибо в моих первоначальных умозрительных наметках наш разговор должен был закончиться двумя абзацами раньше. И вдруг на тебе – губернатор!
Так что теперь мне придется сделать некоторое отступление от своих литературных переживаний, дабы ненадолго (и весьма поверхностно) погрузиться в неведомые мне дебри нашей губернской политики. Тем более что, вполне возможно, в явление народу Знаменитого Комика (так я назову нового губернатора) внес свою невидимую метафизическую лепту и мой роман!
Да ну, какая чушь! – Слышу я насмешливый возглас читателя, скептически настроенного по отношению «ко всей этой вашей мистике». Спорить с читателем я, конечно же, не стану, ибо все мои поиски указующих знаков и межстрочных смыслов в зыбкой трясине ирреальности, может быть, действительно полная чушь. Однако свое мистическое предположение я все же позволю себе развить…
Итак. Примерно за полгода до окончания моего романа – это был как раз канун очередных выборов губернатора – я всерьез задумалась о том, что не смогу выпустить свое детище в свет то тех самых пор, пока осмеянное и отчасти обруганное мною в первом томе высшее лицо не покинет своего руководящего кресла. Ибо я прекрасно понимала, что, дойди моя книга до губернатора, меня наверняка настигнут весьма существенные неприятности. Ведь газета, в которой я работала, была в немалой степени печатным органом губернской администрации, и критика (а уж тем более ироническая оценка) деятельности Первого Лица у нас не допускалась.
И потому я с нетерпением ждала грядущих губернских выборов и посылала – нет, не молитвы Господу! – мыслеобразы в пространство: о том, чтобы осмеянный мною губернатор лишился, наконец, своего «трона», в котором он почти безо всякого видимого внимания к культуре и искусству просидел уже два срока и собирался баллотироваться на третий!
Но когда началась избирательная кампания, случилось невероятное: одним из претендентов на губернаторское кресло неожиданно для всех вдруг стал известный на всю страну и немалой частью ее народа горячо любимый Знаменитый Комик, который был уроженцем одного из сел нашей губернии.
Достигший высшей славы и давным-давно уже обитающий в столице Знаменитый Комик отчаянно любил свою малую родину, приезжал каждое лето всей семьей в родное село и устраивал там, на радость местным жителям, увеселительные и спортивные мероприятия.
Мнения избирателей по поводу нежданного прецедента и претендента резко разделились. Одни смеялись и говорили, что Знаменитый Комик, видимо, сошел с ума, если он полагает, что ему удастся в одночасье из артиста эстрады (читай, недоумка) превратиться в руководителя губернии. На что или на кого, интересно бы знать, он надеется?!
Другие (в особенности деятели местной культуры) горячо возражали: да пусть лучше к власти придет Знаменитый Комик, чем нынешний губернатор, под управлением коего наша губерния все никак не могла снять с себя ярмо самого депрессивного региона Сибири. А Знаменитый Комик, надо полагать, надеется не только (или даже вовсе не) на свои силы – и наверняка привезет за собой мощную и высококвалифицированную команду управленцев-профессионалов.
Я, понятное дело, относилась к «другим» и, не манкировав на сей раз своим гражданским долгом, отдала свой голос за Знаменитого Комика, который, в результате (не моего, конечно, голоса, а их общего числа) на пару процентов обошел бывшего губернатора! И дал таким косвенным образом моему роману «зеленый свет!...

                2.

…У кормила (не от слова ли «корм»?) власти Знаменитый Комик (вот где, бесспорно, прочитывалась мистика вперемешку со злостными внутренними интригами в высшем органе власти) действительно продержался именно полтора года!
Никогда в жизни не углубляясь в подробности ни государственной, ни местной политики (разве что в культурной сфере), я не могу поведать читателю, успел ли Знаменитый Комик за столь короткий срок своего правления сделать что-нибудь убедительно хорошее для родной губернии.
Знаю только, что любимый народом артист совершал регулярные ознакомительные поездки по самым проблемным местам губернии, побывал на симфоническом концерте, посвященном юбилею филармонии, который проходил в самом элитном шоу-центре «Титаник»; вышел на сцену и подарил маэстро А., крепко, по-мужицки пожав ему руку, роскошные памятные часы.
Кроме того, Знаменитый Комик приватно пообещал Спортсмену (так, если помнит читатель, я решила называть нового директора филармонии), что пребывающий в состоянии затянувшегося ремонта памятник истории и архитектуры позапрошлого века, где «квартировала» филармония, через полгода вернут в строй.
Потом новый губернатор посетил спектакль ТЮЗа и взял на заметку главную проблему этого детского театра – а именно скорейшее его переселение в один бывший дом культуры, который был лет пять назад передан на баланс театра, но средств на его реконструкцию в губернской администрации найти все не могли. И дом культуры стоял себе, бесхозный, и потихоньку разрушался…
В театральных же кругах ходили упорные слухи, что этот дом культуры, благодаря его завидному месторасположению, НИКОГДА не подарят детям; что его скорее всего отдадут (за большие деньги, разумеется) в частные руки и превратят, например, в торговую точку или ночной клуб. В этой связи называли даже конкретную фамилию одного оч-чень не мелкого губернского чиновника, который проявлял к злосчастному дому культуры ба-альшой коммерческий интерес!
Знаю еще и то, что примерно через пару-тройку месяцев после прихода к власти Знаменитого Комика в губернской администрации началась жуткая «кабинетная чехарда». Команда управленцев, которую привез с собой Знаменитый Комик, на нашей б-ской «ниве» отчего-то не прижилась (или ей не дали прижиться), и на их месте появились другие, а потом и третьи…
А затем в губернской администрации завелась ну очень сложная процедура общения журналистов и разного прочего люда с чиновниками. Создавалось впечатление, что часть влиятельных старых чиновников, протеревших не одни штаны в своих руководящих креслах и отлично знавших толк в «дворцовых интригах», делали все возможное, чтобы тем или иным способом скомпрометировать Знаменитого Комика. Похоже было, что старые чиновники нахально и планомерно не допускали его до власти, всячески затрудняли «этому клоуну» доступ к полной и объективной информации, а также и к средствам массовой информации.
А через год губернская дума не побрезговала и самым сильным средством: она объявила Знаменитому Комику первый в местной политической истории импичмент и направила соответствующую бумагу Президенту страны. Однако Президент импичмента не одобрил – и Знаменитый Комик продержался у кормила мифической власти еще полгода. После чего его попросту … убили!..

                3.

Впрочем, представили это жуткое, прогремевшее на всю страну «мокрое» (и, в сущности, так до сих пор и не раскрытое) дело как самую обычную автокатастрофу, в которой была «виновата» лишь максимально возможная скорость, с которой Знаменитый Комик ВСЕГДА ездил по ранней и почти пустой утренней трассе после выходного дня в своем селе на работу в Б.
Однако на этот раз из-за странного, наверняка кем-то спровоцированного конфликта с «полицейскими» структурами губернатор мчался навстречу смерти без ОБЯЗАТЕЛЬНОЙ охраны. А его высококлассный шофер НЕВЕСТЬ ОТЧЕГО не сумел грамотно осуществить обгон ползущей впереди машины – и принял смерть вместе со своим хозяином.
И потому, невзирая на все, замусоленные в местных и российских СМИ подробности этого, вроде бы рутинного дорожно-транспортного происшествия, большая часть губернского люда была твердо и бесповоротно убеждена: Знаменитого Комика убили! А раз убили, значит, он представлял собой серьезную опасность для тех местных политиков, которым почему-то было выгодно, чтобы наша губерния продолжала носить «гордое» звание самого депрессивного региона Сибири.
Недаром же на одном из самых посещаемых информационных сайтов Б. даже спустя время при каждом удобном случае появлялось вот такое высказывание неизвестного автора: «А где-то, неподалеку от места аварии, сидел Самый Влиятельный Чиновник и пускал «солнечных зайчиков» в глаза шоферу Знаменитого Комика!»
Услыхав о гибели нового губернатора, я нежданно для себя расплакалась! Отчего-то мне до сердечной боли стало жаль этого огромного, почти не тронутого внешне липким столичным гламуром, воистину деревенского мужика, сумевшего сохранить в своей душе чистого и, возможно, до некоторой степени наивного ребенка; готового за процветание своей малой родины не только подвергнуть себя осмеянию в масштабах страны (хотя отнюдь не всенародному!), но и, как в результате оказалось, жизнь за нее (малую родину) положить!..
А знаете, от кого я услышала подробный рассказ о политических и патриотических намерениях Знаменитого Комика, об его ужасающей жизни в роли «народного губернатора» (это определение, кажется, навсегда вошло в местную политическую историю) и его страданий, связанных с происками старой чиновничьей гвардии?
От моей бывшей (смотри вторую главу) подруги Умнички, ибо она, как выяснилось впоследствии, не только принимала участие в предвыборной кампании Знаменитого Комика (я читала парочку ее, превосходно написанных статей в рекламных газетах), но и стала после его безвременного ухода в мир иной вдохновителем создания общественного движения, деятельность которого была направлена на поддержку неосуществленных начинаний «народного губернатора».
Дело в том, что в то чудесное лето моего нешумного вступления в литературный свет, Умничка, наконец, ко мне вернулась!
На этом я, пожалуй, завершу свои короткие заметки о Знаменитом Комике, которые, хоть и появившись совсем внезапно, подтвердили мои неоднократные сравнения реалий б-ской и губернской действительности со зловонной болотистой трясиной, в которой ВОПРЕКИ ВСЕМУ рождались и вырастали достойные и в разных сферах талантливые индивидуумы, вынужденные, увы, рано или поздно уезжать в столицы или за рубеж, дабы их таланты не покрылись болотной тиной.
 Но уезжали, слава Богу, отнюдь не все, а лишь самые смелые, амбициозные и космополитичные; не то наш Б. давно уже стал бы одним из самых незначительных во всех смыслах, унылых городишек бывшей российской империи…

                4.

Умничка успела позвонить мне в недлинном отрезке времени между телесюжетом Лисички и моим отъездом в горную деревушку. Но в этом, совершенно мною нежданном, исполненном великодушия (со стороны Умнички) событии совершенно не нужно было искать посторонних метафизических объяснений. Ибо именно мой роман стал объективнейшей причиной возвращения в мою жизни безвинно обиженной мною когда-то Умнички.
- Как же я рада, что своим романом ты дала мне повод позвонить тебе! – Прозвучал в телефонной трубке глубокий и отменно теплый голос Умнички. – Какие же мы с тобой старые дуры, что не набрались смелости позвонить друг другу раньше. Я ведь давным-давно уже на тебя не в обиде!
- А я до сих пор ощущаю гадкий привкус той своей ужасной фразы, - которая положила конец нашим дивным отношениям! – Ответила я. – И ведь я в каждое Прощеное Воскресение жутко хотела позвонить тебе и попросить прощения. Прости меня, Умничка!
- Да ну тебя! – От души расхохоталась Умничка. – Скажи лучше, когда я могу приехать к тебе за книгой. Мне не терпится ее увидеть и прочитать!
- Приезжай хоть сейчас! – Радостно воскликнула я. – Я так по тебе соскучилась!
И уже часом спустя мы с Умничкой, как в прежние годы, сидели друг против дружки в моей кухне, пили кофе с пирожными от Умнички, сообща пускали струйки табачного дыма в распахнутое летнее окно и говорили, говорили, говорили…
 Я узнала, что все эти годы Умничка, на зависть всем работающим дамам, играла, согласно настоятельному желанию Супруга, роль «маленькой хозяйки большого дома». И эта роль, призналась мне Умничка, оказалась ей очень по душе, невзирая на то, что их с мужем несовместные дети, будучи вполне уже взрослыми, жили в других городах, - и Умничка в своей большой и отменно устроенной квартире (это я увидела пару месяцев спустя) пребывала целыми днями в полном одиночестве, которое ничуть ее не тяготило.
- Ты знаешь, а ведь это и есть НАСТОЯЩАЯ женская жизнь, - сказала Умничка. – Заботиться о своем мужчине, своем жилище и себя, любимую, не забывать. Конечно, у моего супруга есть куча недостатков, мы время от времени, безусловно, ссоримся – и тогда мне начинает казаться, что мы никогда не поймем друг друга. А вернее сказать, он никогда не поймет меня, ибо я-то почти все его взбрыки всегда понимаю. Во всяком случае, мне так кажется. Но со временем я осознала простую истину: им нас действительно никогда не понять, потому что наше психофизическое устройство гораздо сложнее и шире, чем они способны себе представить.
А значит, нам, женщинам, нужно просто с этой данностью смириться, перестать надеяться на то, что мужчины нас поймут, посочувствуют и пожалеют в трудную для нас минуту – и не обижаться на них. И не стоит ждать от них какой-то особой тонкости чувств, ибо мы и они – очень разные. Хотя смириться с этим, конечно же, очень непросто. Но я терпеливо учусь смирению, а иначе наш брак давно бы уже распался. И вообще я за эти годы поняла, что сохранение брака (то есть таких взаимоотношений, при которых возможно вполне комфортное существование двух людей под одной крышей) – это настоящее искусство!
- Которому, увы, не учат в школе, - согласилась я с Умничкой. – И которое состоит всего лишь в том, чтобы принимать СВОЕГО мужчину, а мужчине – свою женщину такими, какие они есть. Но в том-то и трудность: как определить, каков он на самом деле? Ведь то, что мы видим, суть только наши представления о человеке: это только мы его ТАКИМ видим, а он на самом деле – совсем другой. А какой именно, он и сам не знает!
Вот говорят: судите ближнего по его поступкам! А откуда нам знать, что именно подвигло человека на то или иное действие: вдруг он добрый поступок совершает из низких корыстный соображений, а недобрый – всего лишь затем, чтобы привлечь к себе, единственному и закомплексованному, хоть чье-нибудь внимание?!
А слова?! Значат ли они теперь хоть что-нибудь, и в какой степени можно им доверять?! Ах, если бы все мы умели общаться при помощи мыслей. Но тогда, наверное, мы научились бы ставить защитные блоки, чтобы какая-нибудь заветная или позорная мыслишка ненароком не выскочила. А значит, можно всю жизнь прожить с человеком, так и не узнав доподлинно, каким же он был на самом деле…
- Да, и об этом я тоже немало думала. Времени-то у меня предостаточно, - вздохнула Умничка. – Пока не поняла, что углубляться в тему непостижимости близкого человека, - это примерно то же самое, что пытаться представить себе бесконечность Вселенной. С ума можно сойти! И тогда я остановилась на простеньком понятии «данность». То есть то, что мне дано видеть. И не более. А потом я поняла еще одну важную вещь: вовсе и не нужно знать человека доподлинно. В каждом из нас обязательно должна быть пусть очень маленькая, но совершенно ото всех закрытая тайная зона, которую мы ни перед кем не обязаны обнажать! Может быть, эта маленькая тайночка – и есть тот самый магнитик, который способен подолгу удерживать людей друг подле друга.
- Ну вот, а я еще только на пути к осознанию этого, - призналась я, - ибо в силу своего дурацкого характера всегда полагала, что самое главное во взаимоотношениях полов – это абсолютная искренность, полная ясность, все точки над «и» и так далее. Я презирала всяческие игры в отношениях и тупо заявляла, что МОИМ мужчиной станет тот, с кем мне не придется ни во что играть. И, что характерно, такие мужчины мне встречались и охотно вступали со мной в искренние отношения, но Истинной Любви мне, увы, ни к одному из них не посылалось.
Зато теперь это великое чувство мне послано, но объект, на который оно направлено, только и делает, что принуждает меня играть в игры. Причем, не в мои, а ЕГО игры! И мне волей-неволей приходится постигать чуждую мне науку «игры на нервах», но у меня это очень плохо получается.
               
                5.

- И об этом ты написала свой роман? – Догадалась Умничка. – Тебя, которая когда-то заявляла нам с Супругом, что абсолютно счастлива своим женским одиночеством, наконец-то настигла любовь?!
- Увы, - вздохнула я. – Настигла…
- Но почему «увы»? – Удивилась Умничка.
- Да потому что любовь мне досталась ехиднейшая, ибо неразделенная. Мой герой не любит меня. А вернее сказать, я не знаю толком, КАК он вообще ко мне относится.
- Ну, что ж, я почитаю твой роман, и мы вместе попробуем разобраться, - пообещала Умничка и, взглянув на часы, воскликнула:
- Ой, мой бедный муж меня уже заждался. Сколько я должна тебе за книгу?
- Да нисколько, - смутилась я. – Я тебе так ее подарю.
- Даже и не думай! – Решительно отрезала Умничка. – Я не приму подарка, потому что уверена, что за столь огромный и, я уверена, достойный труд ты должна была бы получить солидный гонорар! Но тебе ведь его никто не заплатит? Поэтому ты не должна стесняться продавать свою книгу. А мы, твои друзья, обязаны ее купить в первую очередь.
- Подумать только! – Удивленно воскликнула я. – Именно эти слова мне сказала моя бывшая учительница музыки Гармония, с которой мы теперь – большие подружки. Гармония купила у меня шесть книжек: одну – для себя, остальные – для подарков. Она читала мой роман еще в распечатке – и, кажется, была потрясена. И Астрологиня столько же приобрела, хоть романа она еще и не читала.
- Ну, вот видишь, - сказала Умничка. – Я права. А твой роман я начну читать прямо сегодня – перед сном…
…Проводив Умничку, я вдруг решила, что должна еще раз попробовать уговорить Ангела прочитать мой роман до явления в Б., дабы уберечь и его, и себя от покуда неизвестных последствий. Но поскольку ангельский мобильник оказался недоступен, я позвонила Старой Даме, с которой Ангел (я знала это) выходил на связь ежедневно, и попросила ее передать своему сыну, чтобы он сам мне позвонил.
- Я хочу послать ему свой роман, но не знаю, на какой адрес, - объяснила я Старой Даме. – Мне кажется, он должен прочитать его до приезда в Б.
- Неужели вам удалось издать свою книгу? – Умилилась Старая Дама. – Я так хочу ее почитать!
Но ангельского звонка я несколько дней прождала напрасно – и книгу свою Ангелу не отправила…

                6.

Посильно принаряженная в свой единственный, подходящий к торжественному  случаю черный длиннополый сарафанчик, я, подобно сестрице Аленушке, подперев рукой щеку, с грустью сидела на пенечке в бездверном дровянике, расположенном как раз напротив крыльца дома Баянистки, у которой мы с Дочерью вновь обрели свой летний приют, - и ожидала гостей. Ибо в этот, второй после моего прибытия в горную деревушку день мне исполнилось ровнехонько пятьдесят лет!      
Однако легкая грусть, которой, аки вуалью, было подернуто мое лицо, вовсе не была связана с этой солидной цифрой или печалью по братцу Иванушке. Наоборот, цифра сия мне очень нравилась, ибо она представлялась мне и оценкой «отлично» за всю мою предыдущую жизнь, и в то же время умозрительными воротами в новую, вторую половину моего земного пути, которая, возможно, сулила мне «нежданные дары и творческое ночи наслажденье».
А грустила я от того, что в калиточку, на которую был направлен мой взгляд, никогда уже не войдет Француженка. Она не сядет вместе с нами за праздничный стол и не получит в подарок мою книгу…
И потому не удивительно, что второй (после первого, юбилейного) тост я предложила поднять за Француженку. Тем более что за нашим столом сидела Быстроногая Лань - дочь моей безвременно ушедшей подруги, которая после смерти матери вернулась (вместе с мужем и маленьким сыном) в деревушку из столицы горной местности и приняла на себя все, оборванные смертью, журналистские обязанности Француженки.
А еще, кроме Быстроногой Лани, на равных с нами и в праздничной трапезе, и в застольных беседах участие принимали все наши взрослые дочери: Инопланетянка и моя Дочь – в хорошем смысле, строптивые и своенравные; и самая старшая из них, малоречивая Царица Востока с прехорошеньким младенцем на руках. Младенец также принадлежал к нашему дамскому полу, а сама Царица Востока была дочерью Суровой Подруги, которая произвела двух своих невероятно красивых детей от истинного сына Востока – ее бывшего мужа.
С нами не было лишь моей юной партнерши по музыкальному ансамблю – хрупкой светловолосой Русалочки, которая еще не приехала в деревушку из того города, где она постигала таинственную музыкальную науку…
Но глубоко ошибется тот читатель, который подумает, что о взрослых чадах я упомянула лишь затем, чтобы (не на пенечке, а за столом) банальнейшим образом взгрустнуть о том, какие же мы, в сравнении с этим племенем младым и незнакомым, в сущности, старухи!
Ан нет! Грусти по-прежнему не было места в моей, свободной от каких бы то ни было терзаний душе, замершей от счастливых (!) ожиданий новой жизни и новых чудес. Она (то есть душа) вкупе с разумом лишь радостно изумлялась тому удивительнейшему факту, что мы с Дочерью уже десять лет неустанно ездим в горную деревушку, и она нам нисколечко не прискучивает и постоянно преподносит какие-нибудь неожиданные сюрпризы.
Вот и сейчас стоило лишь Баянистке произнести тост за мое рождение, горное небо немедленно отреагировало на ее короткий спич оглушительным, раскатистым и отменно длинным громовым арпеджио, которое, казалось, прозвучало непосредственно над нашей крышей! Небо вмиг заволоклось тяжелыми тучами, отчего в нашей комнате резко потемнело, сверкнула многозначительная молния – и хлынул упоительно бурный ликующий ливень, который с такой силой и настойчивостью бился в окна, как будто хотел ворваться в нашу компанию и окунуть нас всех в очистительную купель.
- Это к счастью! – Твердо заявила Баянистка.  – Ну, за тебя!
А уже примерно через полчаса «счастливый» ливень закончился так же резко и неожиданно, как и начался. Небесный купол осветился предзакатным солнцем, и я предложила всей нашей дамской компании прервать застолье, дабы размять ноги во дворике Баянистки и заодно вволю подышать целительным послегрозовым озоном. Первой на мой призыв отреагировала Дочь, которая сидела ближе всех к выходу. И пока мы все со степенной медлительностью вставали из-за стола и неспешно шествовали по комнате, Дочь успела выскочить во дворик и вернуться к нам с возбужденно горящими глазами.
- Выходите скорее! – Нетерпеливо скомандовала Дочь. – Вы сейчас такое увидите!
Опередив всех, я выскочила на крылечко первой – и обомлела! Прямо перед моими глазами, в невероятной близости от нашей калитки, низко висели сразу две полных и изумительно ярких радуги, дальним концом упиравшихся, казалось, прямо в землю огорода Баянистки. Это уникальное зрелище нам с Дочерью лицезреть в деревушке приходилось не впервые. Но НИКОГДА прежде эти волшебные радужные ворота не располагались от нас в такой заманчивой и щемящей душу предчувствием судьбоносных перемен близости.

                7.

- Нет, вы подумайте только, как близко они висят! – Не меньше меня изумилась Баянистка. – Кажется, пройди несколько метров, и ты окажешься по ту сторону радуги!
- Похоже, это Господь оказал честь твоему гостеприимному дому и огороду. Ведь первый слог в слове «радуга» - «Ра». А Ра в языческом толковании – бог Солнца. Значит, радуга – это Божья дуга, – весело сказала я Баянистке, не сводя глаз с призывно сияющих ворот.
- А я думаю, что это чудо природы – для тебя, - вполне серьезно ответила Баянистка. – Одна – в честь твоего юбилея, а другая – в честь рождения твоей книжки, которую Господь, похоже, одобрил. И распахнул для тебя свои ворота.
- Скажи еще: «в Царствие Небесное», - скептически и некой укоризной урезонила наши мистические изыскания Суровая Подруга. – Да эти ворота исчезнут раньше, чем вы успеете пройти сотню метров. Радуга – конечно же, Божий знак. Но его видит сейчас полдеревни, и многим из очевидцев эти две дуги так же, как и нам, кажутся очень близкими. И всех ждет счастье?!
- Ну, вот зачем ты взяла да и разрушила всю романтику?! – Огорченно воскликнула я. – Не дала еще немножко помечтать о том, что за этими воротами меня ждут радужные перемены в моей судьбе!
- Перемены тебя, безусловно, ждут, - предрекла Суровая Подруга. – Но радуга никакого отношения к ним не имеет. Ты когда-нибудь слышала о том, чтобы у человека жизнь в корне изменилась оттого, что он увидел радугу?
- Кажется, нет, - растерялась я от такой постановки вопроса. – Хотя, может быть, людям просто в голову не приходит связывать удачные зигзаги своих судеб с тем, что они недавно видели радугу?
- Давай не будем фантазировать, - решительно подвела черту Суровая Подруга. – А просто постоим и полюбуемся этим удивительным явлением природы, которое, кстати сказать, подробно описано в школьном учебнике физики. Что не мешает ему быть божественным знаком, который нам не дано расшифровать. Так что помечтаем, чтобы не гневить Господа, каждый про себя.
Дабы не вступать в совершенно бесплодный спор с Суровой Подругой, которая была среди всех нас самой продвинутой христианкой, мы так и сделали: постояли на крылечке и походили, задрав головы вверх, по огороду Баянистки до тех самых пор, пока Божья дуга не перестала быть видимой. И только тогда вернулись за стол.
- Ну, а теперь – мой тост, - сказала с легкой ехидцей Суровая Подруга. – Только ты не обижайся, если я сформулирую его как каверзный вопрос. Свою книгу ты дописала и издала. Ну, и когда ты вернешься в деревушку? Или она теперь навсегда останется для тебя сладкой мечтой?
- Но я еще не доучила Дочь, - как бы оправдываясь, ответила я.
- А потом ты скажешь, что Дочери нужно найти работу, потом – нянчить ее детей. А потом – у тебя не останется сил на переезд. Кстати, районная газетка весной снова открылась.
- Я понимаю, что ты желаешь мне блага, - сказала я. – Но зачем все время формируешь негативные мыслеобразы? Я знаю, что газетка открылась. Быстроногая Лань меня давно об этом известила. И я вполне могла занять в ней прежнюю должность. Но я за это время в Б. вдруг поняла, что не хочу больше работать в деревушке. Я хочу здесь просто жить и писать свои романы. Или что получится. Поэтому я скорее всего дотерплю в Б. до пенсии. А пока попробую закрепить за собой статус писательницы, чтобы обеспечить своим будущим книжкам путь к издателю и читателю.
- Ну, это хотя бы честная позиция, - неожиданно для меня удовлетворилась моим ответом Суровая Подруга. – Тогда мой тост будет таков: дай Бог, чтобы твои намерения не изменились!
За это мы и выпили. А Баянистка прибавила несколько слов в мою защиту:
- Кстати сказать, масса людей переезжает в нашу деревушку именно на пенсии…

                8.

…Когда окончательно смерклось, Баянистка взяла в руки свой инструмент, и они с Хозяюшкой принялись дуэтом исполнять какие-то неизвестные мне песни. Присоединиться к их пению (как это было минувшей весной) я не могла и потому очень скоро заскучала, а затем тихонько выскользнула из комнаты и присела с сигареткой на крыльцо.   
И вдруг неожиданно загрустила оттого, что не осталась праздновать свой юбилей в городе, где услышала бы и немало приятнейших искренних слов в адрес себя любимой, и комплиментов по поводу моего романа, а также разнообразных, красиво сформулированных пожеланий. В Б. я весь вечер была бы центром вселенной, а в излюбленной моей деревушке оказалась лишь поводом для того, чтобы собрать вместе немногих своих подружек, жизни которых пересекались, как правило, лишь во время моих летних «гастролей».
Нет, я никого из них не винила за то, что моей персоне недостало юбилейного внимания, ибо прекрасно понимала, что здесь, в деревушке, меня знают не очень-то хорошо, фрагментарно и потому не могут произнести в мой адрес столько хороших слов, сколько их наговорили бы в Б., где моим друзьям, которые любят меня наверняка гораздо больше, чем мои деревенские подруги, известна вся (или почти вся) моя жизнь, черты моего характера, мои поступки  и так далее.
Я уже готова была пролить скупую слезу (ведь только в день рождения мы можем услышать о себе столько теплых слов, сколько не услышишь и за год; а ведь нам их в нашей жизни катастрофически не хватает!); но тут строгий голос внутри меня сказал сердито: «Молчи, гордячка неблагодарная! Теплых слов тебе не хватило?! Да разве стоят все теплые слова на свете звездного неба над головой?!»
Устыдившись неправедного хода своих мыслей, я подняла голову к небу, увидела мириады огромных посверкивающих и будто подмигивающих мне звезд – и сей же миг ощутила в своей душе божественную гармонию…

                9.

А на другой день мне позвонила из Б. Мудрая Девочка – моя молодая приятельница и бывшая студентка, которую я всегда на время отъездов оставляла стеречь квартиру и кормить свою лохматую собаку, пока та была жива. Захлебываясь словами и эмоциями, Мудрая Девочка сказала, что вчера никак не могла дозвониться до деревушки, чтобы поздравить меня с юбилеем и сообщить, что мой б-ский телефон весь день не умолкал.
- Очень много людей хотели вас поздравить и интересовались вашим романом. А еще на днях звонили из книжного магазина, просили привезти им еще десять книжек и спрашивали, на какое число они могут назначить презентацию вашего романа. Ох, похоже, ваша книжка уже наделала шуму!
- Что ж, придется им всем подождать меня еще дней десять, - ответила я, осознав себя польщенной и слегка знаменитой. – Так всем и отвечай.
Я положила трубку и впервые в горной моей деревушке острейшим образом ощутила, как в моей душе рождается нетерпеливое ожидание будущей встречи с городом, который наверняка готовит мне какие-то сюрпризы.  И все последующие деревенские денечки я не переставала чувствовать, что город (или, вернее, некоторая его часть) с нетерпением ожидает моего возвращения, дабы воздать мне по заслугам: ласково погладить по головке и сыграть победный марш на медных трубах или хорошенько дать под дых!
К счастью, все эти новые, щекочущие душу ощущения ничуть не испортили привычных радостей моего деревенского бытия. И деревушку я, спустя означенные десять дней, впервые в жизни покидала беспечально. Ибо меня ждал город…

                Глава девятнадцатая
    
                Мавр может уйти 

На церемонию презентации моего романа в элитном книжном магазине почтенной публики собралось не слишком-то много - всего два-три десятка человек. Ибо это была весьма узкая, почти сугубо корпоративная акция, призванная привлечь к моей книге,  которая, по словам обятельнейшей директрисы «книжного мира», стала в минувшем месяце лидером продаж (!), внимание лишь тех покупателей, которые в этот условленный час случайно обретались меж книжных прилавков и витрин.
Впрочем, на это узкоместное мероприятие была звана Лисичка со своей съемочной группой; а это значило, что мой роман будет удостоен еще одного телевизионного сюжета.
Но небольшое количество участников этой моей первой в жизни презентации меня ничуть не огорчило, ибо среди присутствующих были почти все мои друзья: и Поэт, и Умничка, которая привела с собой еще двух наших общих знакомых театральных дам; и Философиня, и Нежная Интеллектуалка, и другие, менее близкие мне приятели и приятельницы, которых я здесь не называю, ибо ранее о них не упоминала.
Не было лишь главной после меня виновницы торжества – моего великодушного мецената Экстремалки, которую не отпустили на наш общий праздник какие-то срочные неотложные дела. «Но я мысленно с тобой», - утешила меня по телефону Экстремалка.
Я стояла в сторонке от публики на незначительном возвышении у небольшого столика, заваленного цветами от моих друзей и на фоне большого стенда, в ячейках которого лежали мои книжки,  - и не могда поверить, что все это происходит со мной!
Голова моя кружилась от счастья и от тех потрясающих похвальных речей, что лились из уст Поэта, Умнички и Нежной Интеллектуалки. Правда, их этих искреннейших панегириков мне удавалось улавливать лишь некоторые фрагменты, ибо вместе со счастьем я испытывала и естественное волнение, так как после моих друзей «авторскую» речь предстояло держать мне самой.
И потому одна часть моего мозга слушала вдохновенные панегирики, а другая повторяла, как урок, мое, приготовленное еще в вечера выступление и жалела, что хозяйка головы (ну, то есть я) не додумалась взять с собой диктофон, дабы записать слова моих друзей о романе на вечную память. Поэтому я запомнила, вздрогнув от фамилии «Достоевский»; всего лишь один фрагмент из речи Поэта, который, остановившись на диалогах моих героев, сказал, что в моем романе, «так же, как в произведениях Достоевского, люди говорят так, как они не говорят в жизни». Но это была вовсе не критика, а великодушнейший комплимент, призванный подчеркнуть, что я – достойный чтения писатель.
Но вот, наконец, очередь дошла и до меня. Кое-как уняв волнение, я выразила искреннюю благодарность всем, кто собрался в этом уютном книжном зале в мою честь; а также незримо присутствующей среди нас Экстремалке.

                2.

- Мне трудно судить о том, что же такое я, в сущности, натворила. Ведь нам же не дано предугадать, как наше слово отзовется, - продолжила я с почти спокойной иронией, - но меня очень сильно радует тот факт, что разные люди обнаруживают в моем романе близкие им смыслы. Особенно меня потряс отзыв одной читательницы моей газеты, которая приобрела мой роман, очевидно, по той причине, что ей хорошо знакомы мои газетные публикации. Эта немолодая уже женщина даже написала мне письма, в котором призналась, что МОЙ РОМАН ИЗЛЕЧИЛ ЕЕ ОТ ДЕПРЕССИИ! Хотя ее депрессия вовсе не была связана с неразделенной любовью…
Я извлекла из конверта многостраничное письмо, которое обнаружила в первый же послеотпускной день на моем рабочем столе, и зачитала несколько избранных абзацев, почти не тронув авторского стиля изложения:
- «Ваша книга является самой что ни на есть волшебной целительницей!
         Четыре года назад я пережила ужасную трагедию – потеряла взрослого сына и все это время находилась в депрессии, которая врачам казалась неизлечимой!
Но, о ЧУДО! Ваша книга сумела вывести меня из этой длительной депрессии. Читая вашу книгу, не перестаю удивляться вашему мужеству.
Вы поступили героически – не дали себя потерять! Честь вам и хвала!
Особую любовь вызвал у меня ваш сон в конце книги. Ваш самый что ни есть мудрый сон: особенно мудрость Петра Ильича Чайковского и Надежды Филаретовны… «Вы – счастливица! Немногим в земной жизни выпадает такой невероятный шанс!»
Все, кто любил вас, читая только публикации в губернской газете, от вашей книги будут без ума!
Поделюсь с вами самым что ни на есть сокровенным. Благодаря вашей книге, я в необозримом будущем мечтаю написать «Повесть о сыне».
С искренней материнской любовью к вам…!»
Прочитав, вернувшись из отпуска, это письмо, я испытала чувства признательности и глубочайшего изумления.  Неужто мой роман способен не только вызвать желание сейчас же послушать Музыку (в чем мне уже успели признаться несколько читателей), но и играть роль лекарственного средства?! А значит, он может оказать свою целительную помощь всем тем, глубоко несчастным дамам, которых Господь решил зачем-то испытать самой ужаснейшей из душевных болезней – неразделенной любовью; этим огромным всепоглощающим и пожирающим женскую душу чувством, в котором его «виновник», увы, отнюдь не нуждается…

                3.

Церемония презентации меж тем продолжалась. Не менее часа я сидела за маленьким столиком и публично раздавала автографы тем (впрочем, совсем немногим) участникам презентации, которые, заинтересовавшись моим романом, не пожалели отдать за него сумму денег, почти равную цене раскрученного бестселлера.
Среди моих покупателей был даже один известный музыкант, композитор, дирижер и блестящий аранжировщик, к творчеству которого я относилась с большим пиететом, - и не раз писала о нем в моей газетке. А это означало, что по волнам б-ской музыкальной жизни в скором времени пойдут круги.
Но еще большее впечатление на меня произвел другой покупатель, который представился преподавателем одного из б-ских вузов и предложил мне на ушко (шепотом) помощь (если таковая вдруг понадобится) в … гипотетических судебных разборках с прототипами героев! Я с готовностью записала номер телефона этого доморощенного (как, собственно говоря, и я сама) литератора, который, как выяснилось, «понес кару» за то, что осмелился описывать реальных людей и реальные события из жизни своего трудового коллектива!
Впрочем, судебный процесс мой доброжелатель с легкостью выиграл, ибо его повестушка была отнюдь не документальной прозой, и подлинные имена и некоторые характеристики своих прототипов он, конечно же, изменил.
Ну, а потом, когда эта, приятно щекочущая мое самолюбие церемония завершилась, Умничка и две наших общих театральных приятельницы предложили мне пойти в какое-нибудь уютное местечко и отметить мой «бенефис» бутылочкой хорошего шампанского. И, может быть, не одной…
- Нет, девочки, - испытывая чувство стыда за свою вечную материальную несостоятельность, сказала я, - давайте-ка обойдемся без шампанского. Ведь это я должна сегодня метать на стол, а денег на свой праздник у, меня, увы, нет, ибо мой роман не принес мне никаких дивидендов. И вряд ли при моей жизни принесет…
- Тогда давайте посидим в новой кофейне, побалуем себя вкусным кофе и сладостями, - предложила Умничка. – И каждый заплатит за себя.
Так, благодаря Умничке, мой праздник продолжился в чудесной кофейне, где я не только наслушалась еще множество комплиментов от двух театральных дам, которых мой роман и очаровал, и до глубины души растрогал; но и узнала о реакции на свою «наглую выходку» одного из тех прототипов, который мог посчитать себя самым изо всех других оскорбленным и уязвленным. А именно моей «соперницы-сподвижницы» мадам Ш.
- Она еще не читала твой роман, - сказала одна из театральных приятельниц, - но ей некоторые «доброжелатели» зачитывали по телефону избранные места. Я думаю, в основном те, где речь идет об эротических отношения героев. Говорят, мадам Ш. была в ярости, посылала в твой адрес чуть ли не проклятья и заявляла, что ни за что в жизни не приобретет «эту грязную книжонку»!
- Ну, ее вполне можно понять, - рассудительно сказала Умничка. – Особенно если предположить, что она действительно влюблена в маэстро А. Какое дикое чувство ревности она должна испытывать! И ее чисто по-женски можно просто пожалеть.

                4.

- Да мне, честно говоря, жаль и ее, и себя, и всех других дам, - сказала я, - которым маэстро А. заморочил головы. Но, может быть, моя книга, хоть вначале и огорчит их, поможет в результате изменить свое отношение к маэстро А., которого они перестанут, наконец, считать небожителем.
- Да уж, ты хорошенько постаралась описать и высмеять все его не ангельские слова и черты характера! – Весело высказалась одна из приятельниц. – В некоторых местах я хохотала до упаду! Интересно, как маэстро А. все это перенесет? Ты не боишься, что он насмерть на тебя обидится?
- Конечно, я этого побаиваюсь, - ответила я. – Но совсем немного. Ведь он столько раз твердил мне, что мой роман – это «всего лишь литературное произведение»! И разве моя книга, несмотря на некоторые юмористические фрагменты, не есть восторженный панегирик гению маэстро А.?  Неужто я его больше высмеяла, чем воспела? Разве мой герой может вызвать у кого-то чувство неприязни?
- У меня – вызвал, - ответила одна из приятельниц. – И не только неприязнь, но и чуть ли не отвращение.
- А у меня – нет, - сказала другая приятельница. – Гений и не может быть, как правило, еще и хорошим человеком. Это аксиома. И я теперь, благодаря роману, буду с еще большим интересом ходить на концерты маэстро А. Ты очень убедительно воспела его талант!
- И у меня осталось от романа такое же ощущение, - поддержала другую приятельницу Умничка. – Твое восхищение гением маэстро А. настолько сильно и убедительно, что заставляет к финалу забыть обо всех его недостатках и воспринять роман, как восторженный гимн выдающемуся дирижеру!
- Боже мой, какой ужас! – Воскликнула я. – Даже в нашей маленькой компании мнения разделились! Хоть и со счетом «два к одному»… Но все же этого достаточно, чтобы предположить, что маэстро А. может жестоко на меня обидеться! И ведь наверняка найдутся доброхоты, которые станут разжигать в нем эту обиду. А если учесть, что маэстро не выносит даже самой малой критики в свой адрес, можно предположить, что он просто вычеркнет меня из своей жизни!
- Я так не думаю, - убежденно сказала Умничка. – Судя по твоему роману, маэстро – человек исключительного ума и интеллекта. А значит, он не сможет не понять, что твой роман – это хвала, а не хула! А для того, чтобы отвлечься от мыслей о гипотетической обиде твоего прототипа, перечитывай время от времени мой «трактат», который я написала для тебя и для себя под влиянием твоего романа.

                5.

Несмотря на легкое беспокойство по поводу гипотетической реакции Ангела на мой роман, которое я испытывала во время приятельских кофейных посиделок, остаток вечера я провела в состоянии блаженнейшего покоя и уютнейшего теплого одиночества.
Дочь моя покуда не вернулась из нашей деревушки, и потому никто не мог помешать мне вволю пообщаться с «черным зверем» и сыграть для собственного единоличного удовольствия почти весь свой фортепианный репертуар. Правда, музицировала я, как всегда с неизбежными «опечатками», которые были результатом того печального факта, что Дочь моя вследствие не проходящей ненависти к Ангелу запрещала (!) мне играть на фортепиано  в ее присутствии. Ибо она полагала, что «уроки музыки» для меня – это лишь удобный повод предаться думам и страданьям по «этому гусю-дирижеришке».
Несмотря на свою взрослость, относительную самостоятельность и самодостаточность, Дочь все никак не могла смириться с тем, что мои чувства к Ангелу, несмотря на гораздо меньший их градус, продолжают время от времени повергать меня в тоску и печаль. «Разве ты не понимаешь, что уже давно должна была выкинуть его из головы?!» - С наивной убежденностью в легкости сего поступка и немалым раздражением твердила Дочь.
И потому время на общение с «черным зверем» я могла выкраивать примерно один раз в неделю. А то и реже… Ибо вечерами, после работы, когда Дочь моя  оставляла меня в одиночестве, сил на игры с «черным зверем» у меня, увы, не оставалось…
Но в тот уютнейший, не совместимый с печалью по утраченным иллюзиям вечер, я была абсолютно свободна. И потому, окончив свой далекий от совершенства «сольный концерт», уселась слушать и, конечно же, смотреть видеокассету с записью того концерта из прошлого, на котором Ангел сплел изысканно эротичное восточное кружево мгновенно пленившей меня «Шехеразады» Римского-Корсакова.
И предназначено это музыкальное кружево, перемежавшееся со «струящимся шелком», «плотным блестящим атласом», «мягчайшим бархатом» и ангельским сопроводительным (в перерывах между частями) чтением одной из сказок «Тысячи и одной ночи», было специально для меня. Ибо последняя фраза сказки, произнесенная Ангелом с особым напором, гласила: «Но не знал ифрит, что если женщина чего-нибудь захочет, ее не одолеет НИКТО!» Эту последнюю фразу Ангел выплескивал в зал таким сверхконцентрированным, подобным пуле, сгустком энергии, как будто сим заявлением он хотел подстегнуть мои чувства: «На пути ко мне не останавливайся, дорогая!»   
Так ведь я и не остановилась! – Ответила я виртуальному Ангелу, насладившись «Шехеразадой». Я не сумела добиться твоей любви, но зато я нашла в себе силы написать в твою честь настоящий большой роман, который, если угодно Господу, будет жить в веках. Ну, или, по крайней мере, в десятилетиях! И, может быть, этот мой, пронизанный искреннейшим чувством и беспредельной любовью труд и приведет меня в конце концов к тебе, Ангел!
Но так ли уж мне это нужно теперь – прийти к тебе?! Во всяком случае, сейчас (в эту именно минуту, и во все почти минувшее лето) останки моих чувств к тебе ничуть меня не беспокоят, ибо счастье завершенного и отпущенного на волю духовного плода моей любви, кажется, полностью затмили все другие, «посторонние» ощущения! Я дезактуализировала тебя, мой Ангел! И, кажется, возвысилась и над тобой, и над самой собою! Именно это написала мне Умничка в своих размышлениях об «ах-любви» и о моем романе, которые я прямо сейчас вновь перечитаю и заодно процитирую читателю. 

                6.

 «…Я так тебя люблю, что я уже не знаю, кого из нас двоих здесь нет…», - написал Поль Элюар.
  Моя теория, «воспитывалась» в замысле, не ведая того, она ждала твоего романа. И теперь я поделюсь своими открытиями за то время, которое ты кровью Души и мясом Сердца писала свой роман, а я этим  же самым открывала «врата рая» Познания Гармонии.
  Наш женский индивидуальный мир устроен по законам вселенной и зиждется на  материнских инстинктах. А значит, лучший кусок счастья мы спешим притащить тому, кого любим и, не мытьем так катаньем, впихнуть  его в свой объект с наслаждением и ощущением выполненного долга. И не в том беда, что в процессе этой неустанной беготни мы раскармливаем  объект своей любви до состояния свинства, а  в том, что за это время напрочь утрачиваем способность полноценно ощущать и  проживать свою жизнь не только с  ощущением счастья, но и всякого высшего смысла.
Собственную Душу, мы готовы выстелить к ногам своего объекта любви, ни на секунду не задумываясь, что права нам на это Никто не давал. Мол, де, я потом разберусь со своей Душой, но сейчас мне нужно обязательно ее подстелить под башмаки своей любви! И стелим! И не только Душу, но и Тело, и собственное Счастье, и  Жизнь…Во всем этом разгуле и упоении  надругательства над собой мы настолько устаем, что тихо скуля в паузах, просим понимания у «раскормленного свинства» и пощады у высших сил! Но разве мы обглоданные, опустошенные, истеричные и злые нужны хоть кому-то? Да что там нужны!
 Восполнимы ли? Даже самим себе в процессе примитивного контакта с зеркалом мы противны и презренны. Но самыми блистательными обличителями нашего цейтнота являются именно те, кто жрал нашу Жизнь, не запивая и не закусывая! Они, как никогда, красноречивы  и упоительны в своем искреннем недоумении и пафосе, но суть их мысли всегда  лишь в одном: « Тебе больше нечего мне предложить? Ты опустошена, ты устала? Да и мне пора…» Вот это фокус!
Кто с нами его сотворил? А я тебе скажу, моя дорогая! Это все  наша русская литература, да и не русская в том числе. Это именно она  воспитала в нас этот комплекс «жертвенной» любви, будь она неладна и такая любовь, и вся эта треклятая литературная философия! Счастье для женщины – это и неприлично, и стыдно, и невозможно! Женщина должна жертвовать и отдавать себя во Имя! Этим утверждением  пестрят все подстрочники финалов литературных трудов.
 Ведь и писали, и создавали ее полуимпотентные и фригидные особи! Потому что ни один полноценный и уважающий себя человек не смог бы свести величие женской ипостаси к такому уровню!  Кто как не духовный (впрочем, и физический в том числе) импотент мог так надругаться над полноценностью Любви Женщины?! Он же   просто мстит потому, что не способен ее пережить и почувствовать!
Ни одна, прости меня, сволочь, не написала дельной книжки, как израненной нереализованной  любовью женщине выходить из этого гнилого тупика! Они, видите ли, нас, не считают за полноценных  людей, ибо сами ими не являются.  Они придумали нам квадрат «семейных радостей» по своему кастрированному разумению и отменили наши Души и право на Счастье! Хрен ИМ! Мы сами напишем эти книжки, пусть не успеем их издать, но собственной жизнью создадим пролог и напишем начало. И я уже знаю формулу этого трактата. Это – Самооценка: Я - есть! И Установка: Я - буду!
Гармония Счастливой Женщины на Земле - есть ее настроенность на себя и только потом на Мир. Ее неспешный, несуетный ритм и мудрость душевного состояния в понимании всех страстей и стихий. Ее предвидения и осознания всех человеческих игр и происков. Ее великодушная ирония и все опережающий юмор. Ее смех, ее утраченные комплексы от познанности Любви и открытие  себя самой  в ней.
Ее величие и сила!
  Это только начало, уверяю тебя! И лучшим доказательством тому твоя и только твоя  гениально-пронзительная и истинная Полифония о Любви, твой «Год Кондуктора»!
О, женщина! Ты – девочка в слезах…
Твоя поэзия трагизма и романтизм реализма берут в плен с первых страниц и приковывают до финала прозрачностью слога и  непрерывающимся дыханием ритма.
Ты – фантастическая писательница еще и потому, что сумела за всех избранных и способных к любви описать этот мучительный и великий удел – Любить! Мы - твои «соплеменники по любви», «родственники по веку» восхищены тем, что среди нас есть ЖЕНЩИНА-ПОЭТ, способная протянуть  и пожать руку СЕРЕБРЯНОМУ ВЕКУ, послать ему ЗНАК преемственности и солидарности.
И сегодня мне хочется лишь вспомнить пророческую мысль Марины Цветаевой о том, что мужчины, это лишь персонажи твоего истинного романа с жизнью!  А он у тебя так ярок, так глубок, так прекрасен, что, выдохнув, скажу: «Не дрейфь, Ленка, жизнь только начинается!»
Прочитав, вернувшись из горной деревушки, это хвалебно-философическое эссе Умнички, я, конечно же, пролила слезу признательности и благодарности. А потом подумала о том, что сколько-то лет назад непременно взялась бы горячо спорить с Умничкой о феномене жертвенности, ибо когда-то я было непоколебима во мнении, что именно жертвенность – и есть самая высшая ступень ИСТИННОЙ любви, которая есть ничто иное, как САМОУБИЙСТВО – то есть убийство самости (не о том же ли строки Элюара?) в пользу безрассудного и всепоглощающего служения своему предмету. Если он, конечно, этого достоин…
Но теперь мне гораздо ближе было утверждение Умнички: возлюбить сначала себя самое, а уж затем – мужчину и весь прочий мир. Ибо, уничтожив САМОСТЬ, кому ты будешь интересна? Вот только смогу ли я теперь, во второй половине жизни, овладеть разумно эгоистической наукой любви к себе самой? Хотя бы потому, что с момента рождения Дочери, я, кажется, навсегда разучилась ставить собственное «я» на первое место. А, может быть, все же не навсегда?
Кроме того, я давно уже знала, что прежде всех земных тварей должно возлюбить Создателя! И именно этому пыталась усердно учиться. И потому я внесу в твои страстные размышления, Умничка, маленькую, но существенную поправочку: возлюби вначале Господа, потом – самое себя и уж затем – весь прочий мир…
                7.

А несколькими днями спустя мне открылся и еще один, для меня абсолютно неожиданный аспект воздействия моего романа на иную творческую душу. Объектом сего воздействия стала одна весьма самобытная  художница, которая на заре моей любви к Ангелу вдруг захотела написать мой портрет. И написала…
Со Скромницей (такое имя я дам этой по-своему уникальной художнице) в ту счастливую, полную приятнейших иллюзий и малообоснованных надежд осень – вскоре после похожего на чудо,  нежданного телефонного явления Ангела, его настойчивого стремления прийти ко мне в гости с тортиком и желанием пообщаться в неформальной обстановке. И хотя встрече нашей в тот момент не суждено было состояться, мне ничто не помешало в одночасье сойти с ума от любви к Музыке и Ангелу…
Ну, а поскольку Скромница творила исключительно в портретном жанре и обладала (как выяснилось впоследствии) воистину сверхчеловеческой способностью видеть души «предметов» своего творчества; она, похоже, обнаружила в моем лице какую-то особую одухотворенность, вызванную, очевидно, ежедневным слушанием классической музыки. И после нашего короткого интервью выразила весьма настойчивое (несмотря на ее внешнюю замкнутость) желание написать мой портрет.
Представленные на выставке портреты Скромницы произвели на меня очень сильное впечатление, ибо они были абсолютно не похожи на все другие, традиционно реалистического толка работы в этом жанре других художников. Портреты Скромницы были одновременно и по-детски наивными (в высшем смысле этого слова), и иронично-карикатурными (вослед Модильяни) и, благодаря непременному плоскому фону-«занавесу», яркими и декоративно-театральными.
Ссылаясь на нехватку времени, я принялась было отказываться от предложения Скромницы, несмотря на то, что оно меня весьма заинтересовало, ибо мне давно уже хотелось узнать, какие чувства испытывает модель художника.
Причем, что интересно, Скромница хотела написать мой портрет совершенно бесплатно – исключительно из любви к искусству. Она даже призналась мне, что способна (несмотря на свою природную застенчивость) остановить поразившее ее лицо прямо на улице и уговорить его (или ее) стать ее бесплатной моделью – платой в данном случае был готовый портрет. Иначе говоря, Скромница, как правило, работала себе в убыток. А если когда-то что-то из своих работ и продавала, то цену за свой труд назначала обыкновенно чрезвычайно низкую, лишь в малой степени окупающую ее собственные расходы.
Однако, несмотря даже на этот бесценок, отнюдь не все портреты Скромницы бывали приобретены ее моделями, разочарованными отсутствием полного фотографического сходства. И эти «отказные» работы навсегда оставались жить в небольшой комнате в квартире Скромницы, в которой она за неимением мастерской вынуждена была и жить, и творить.
«Я пишу очень быстро, -  уговаривала меня Скромница. – Вам нужно будет прийти ко мне всего три раза на полтора-два часа».
«Хорошо, - сказала я, немного подумав. – Давайте превратим это и в мою работу. Я буду вашей моделью, а потом напишу большой материал и о том, как вы работали над моим портретом, и вообще о вашем творчестве».
               
                8.

В течение трех дней я прямо с утра, как на службу, приходила к Скромнице и послушно сидела по два часа кряду в избранной нами позе, наблюдая за творческим процессом и слушая музыку Шопена, которую Скромница, ни о чем меня не спрашивая, выбрала по собственному почину!
А, увидев в первый день результат начального труда Скромницы, я ахнула! Ибо обнаружила, что для создания наброска будущего портрета Скромница выбрала один из моих любимых цветов! А именно – бордовый, уверенная агрессивность которого как бы намекала на то, что Скромница видит во мне самодостаточную, деловую и, бесспорно, сильную даму. Хотя на мне в тот день была надета безнадежно женственная шелковая блузочка цвета небесной бирюзы…
«Как ты догадалась, что я обожаю бордовый цвет?! – Изумленно спросила я Скромницу, с которой мы в первый же час творческого общения перешли на «ты».
«Не знаю, - ответила Скромница. – Но это же только первое впечатление. Кстати, не забудь, что позировать ты должна в одной и той же одежде».
Вот интересно, что она сотворит из бордового и бирюзы?! – Помнится, подумала я. – Какая это, должно быть, окажется вызывающе яркая и декоративная картина!
Однако, увидев на третий день (второй этап Скромница мне не показала) почти уже оконченный портрет, я едва не онемела. Ибо мой портрет оказался выдержанным в нежнейших бирюзово-розовых тонах, а дама, восседающая в кресле с романтично дымящейся сигаретой в изящной руке, отнюдь не производила впечатления деловой и тем более сильной женщины. Она была беззащитна и хрупка, а в устремленном в неведомое взгляде ее зеленовато-серых глаз таилась глубинная философическая печаль и одновременно …легчайшая дамская стервозность!
«Боже мой! – Потрясенно воскликнула я, кое-как уняв невесть откуда взявшуюся дрожь во всем теле. – Ведь ты же вытащила на свет Божий мою душу! Как тебе это удалось?!»
«Не знаю, - искренне ответила Скромница. – Так уж вышло. Может быть, музыка навеяла? А знаешь, как я решила назвать твой портрет? «Слушая Шопена». Ты не возражаешь?»
«Ничуть! – Воскликнула я. – А как мне нравится твой слегка иронической акцент на моем длинном носе! Мне кажется, именно он играет главную роль в достижении несомненного портретного сходства. А моя приятно удлинненная шея! Великий Модильяни, я думаю, взял тебя бы в свой профсоюз!»
«Ты, правда, так думаешь? – Обрадовалась Скромница. – Я ведь очень люблю Модильяни».
Завершая этот необходимый экскурс в прошлое, упомяну еще два «знаковых» момента. Во-первых, увидев в свое время мой портрет, о Модильяни вспомнил и Ангел. А, во-вторых, на этом своем художественном изображении навсегда остались мои роскошные супердлинные ногти, покрытые нежным розовым лаком. Ибо пару месяцев спустя я купила «черного зверя» и безо всякого сожаления лишила себя этого естественного дамского украшения…

                9.

Захлебываясь от восторга, Скромница возбужденно призналась мне, что мой роман вызвал в ней мощнейший прилив творческой энергии, и она чуть ли не умирает от желания сию же минуту приступить к созданию портрета маэстро А.
- У тебя же есть его фотографии? Можно я приду к тебе прямо сейчас? – С лихорадочным нетерпением спросила Скромница.
- Конечно, приходи, - ответила я, изумленная силой воздействия на Скромницу моего романа. – Только фотографий у меня всего две или три, а на самой лучшей маэстро снят не в процессе работы – то есть без фрака и дирижерской палочки, которой он, впрочем, давно не пользуется. Да и выражение лица у него скорее бытовое, чем творческое. И еще, кажется, слегка ехидное.
- Да какая разница! – Нетерпеливо воскликнула Скромница. – Ведь в твоем романе я увидела его душу!
- Вот это да! – Вновь изумилась я. – Ведь душу героя никак не может увидеть даже героиня романа! Выходит, что ты «вычитала» его душу между строк?
- Не знаю, - как всегда, ответила Скромница. – Ну, так я к тебе иду?
…Портрет Ангела Скромница, не дождавшись моего к ней визита, спустя пару недель собственноручно принесла в мой дом. И когда она откинула оберегающую изображение тряпицу, я едва не утратила дар речи и, кажется, готова была грохнуться в обморок – от пронзительнейшего, прожигающего насквозь душу ангельского взгляда.
О, сколько разноречивых чувств в нем было сконцентрировано! И божественное вдохновение, и буйная страсть, и ярость, и ужасающая безысходная вселенская тоска!.. То был взгляд истинного гения, чью несчастную душу нещадно рвут на части и божьи слуги, и злоехидные бесы! Ангельские глаза «кричали» так оглушительно, что, казалось, еще чуть-чуть – и безмолвный цвет превратится в реальный звук!
Столь же выразительно «кричал» и фоновый занавес, для которого Скромница выбрала тревожнейшего оттенка синий цвет, который взрывался прихотливо там и сям вызывающе яркими желтыми всполохами.
Усилием воли заставив себя отвести взгляд от магнетических ангельских глаз, дабы объять портрет целиком, я невольно вздрогнула! Ибо нижняя часть ангельского лица – а именно его тонкие губы и слегка удлиненный и утонченный кистью Скромницы подбородок – оказалась неожиданно женственной и оттого щемящее беззащитной!
А ведь я никогда не пересказывала Скромнице наших с Ангелом бесед: ни о естественном наличии мужского и женского начал в любом человеческом существе; ни об ангельских рассуждениях о том, что ОНИ и МЫ – суть одно и тоже. Как? Каким образом Скромница вычислила женскую часть ангельского эго?!
Однако несмотря на упомянутую женственную беззащитность и преобладание пронзительно тревожных флюидов, портрет Ангела испускал в пространство такую мощную энергию высокого творческого напряжения, что у зрителя наверняка должно было возникнуть неодолимое желание вступить с этим мятущимся и беззащитным изображением в  немедленный человеческий контакт. Дабы, если повезет, услышать живую и искреннюю исповедь героя об извечной драме истинного творца, который изо всех сил мучительно пробивается сквозь тернии к звездам, дабы постичь высший смысл и своего собственного, и нашего всеобщего бытия. 
- Ну, как он тебе? – Осторожно и с нескрываемым волнением произнесла Скромница, едва я, наконец, отвела взгляд от ее творения. – Нравится? Или все ужасно?
- Да это гениально! – Восторженно воскликнула я. – Ведь ты же создала типический образ великого творца, всегда пребывающего на опасной грани между ангелом и бесом! А более всего меня потрясает то, что из вполне бытового выражения глаз маэстро на фотографии ты вытащила такой сверхчеловеческий драматизм. Как тебе это удалось?
- Не знаю, - привычно ответила Скромница и тут же спохватилась: - Ой, Господи! Я же все это почувствовала, благодаря твоему роману!
- Который ты прочитала еще и между строк! – Восхитилась я. – Я думаю, мы должны показать этот портрет нашему герою – и пусть он тебе за него заплатит. Если, конечно, его изображение ему понравится.
- А разве ты не хочешь приобрести его для себя? – Удивилась Скромница.
- Не-ет! – Иронично возопила я. – Мне было бы страшно жить с ним в одной комнате – он же истерзает меня своим взглядом! Для меня ты потом, если захочешь, напишешь портрет маэстро в более спокойном расположении духа. Да и тот мне придется хранить в кладовке. Дочь ни за что не позволит мне повесить его в нашей единственной комнате. Так что будем ждать, когда приедет маэстро – и преподнесем ему сюрприз. Тем более что ждать осталось совсем немного – всего пару недель…

                10.

А буквально за два-три дня до явления Ангела городу Б. в меня, наконец, прилетел первый камень. В огород моего романа его истерично и яростно кинула – кто бы вы думали? – Ария, до глубины души возмущенная  моей «беспримерной наглостью»! Арии, конечно же, не хватило смелости позвонить мне по телефону и честно наорать на меня в личной беседе. Поэтому свой обличительный монолог она произнесла в небольшом кругу музыкальных деятелей, один из которых и донес его до меня в возможной целости и сохранности:
- Да как она посмела все это написать?! А эротическая сцена?! Она что, не понимает, что ему здесь еще придется работать?! Как он теперь будет выходить к музыкантам, когда она его так принизила?! Он же просто перестанет к нам ездить!!! Зачем она это сделала?! Она же просто сумасшедшая, шизофреничка!
Вот кто, в первую очередь, поможет Ангелу истолковать мой роман шиворот-навыворот, - думала я, осмысливая каменистый плевок Арии. Однако же одна фраза из ее разгневанного спича вдруг неожиданно пришлась мне по душе. «Он же просто перестанет сюда ездить!»
Боже мой, да ведь именно этого в глубине души я и хочу! Ибо я абсолютно уверена в том, что как только Ангел перестанет бередить мою душу своими регулярными явлениями городу Б., останки моих чувств к нему самым естественным образом исчезнут. И в душе моей, наконец, воцарится полнейший и благодатнейший покой! Подумать только! Я ведь совершенно искренне желаю того, чтобы Ангел навсегда исчез из моей жизни! Мавр сделал дело – мавр может уйти…

                Глава двадцатая
                Факир был пьян

- Что я должен подарить тебе за твой роман? Мерседес?! – Возбужденно и весело восклицал Ангел, как будто слегка приплясывая вокруг меня, пока мы шли по длинному коридору в сторону кухни.
Это были почти что первые слова, которые произнес Ангел, едва переступив порог моей квартиры через  день после открытия симфонического сезона. Услыхав из ангельских уст столь высокую оценку своего труда, я едва не задохнулась от счастья. Но отнюдь не материального свойства, ибо я прекрасно понимала, что Ангел ни за что не расщедрится на Мерседес и что его неумеренные восторги связаны, в частности, с состоянием очевидного опьянения, в котором Ангел явился ко мне в гости.
- Мы с двумя музыкальными деятелями отметили в бане День Музыки, с чем я и тебя поздравляю, - предупредил меня Ангел еще по телефону.
Имена ангельских партнеров по банному празднику меня несказанно удивили, поскольку оба они всегда относились к Ангелу с раздраженной неприязнью (в чем в немалой степени было виновато мое быстрое перо, отдающее дань почтения почти каждому ангельскому концерту) – и никогда ранее так близко и «интимно» (раздевшись донага) не общались. Тут явно скрывалась какая-то «страшная» тайна, но я узнала о ней отнюдь не в этот вечер и вовсе не от Ангела. Поэтому о «тайне» я расскажу гораздо ниже.
А сейчас поясню читателю, почему Ангел через два дня после открытия сезона не улетел, как обычно, утром следующего дня, а все еще обретался в Б. да еще и дружил в бане со своими прежними недоброжелателями.
Дело в том, что на этот раз ангельская гастроль состояла из двух концертов: второй ему предстояло играть через неделю после первого – по заказу музыкально продвинутого ректора одного из б-ских вузов. В результате чего Ангел на сей раз отработал в Б. более десяти дней кряду. Однако мне по новой, установленной Ангелом традиции, достался, как всегда, один-единственный ангельский визит. Впрочем, поначалу предполагался и второй. Но ему (визиту) помешал мой роман. А впрочем, по порядку…

                2.

Перед первым, воистину грандиозным концертом (с хорами и приглашенными солистами) Ангел несколько раз забегал ко мне в репетиционных антрактах, традиционно интересовался моими успехами, поздравив меня, в частности, с выходом в литературный свет, возбужденно вещал о «Праздничной увертюре» Шостаковича, которая должна была стать гвоздем программы; а также о том, сколь трудна и насыщенна эта самая программа – репетировать приходится по утрам и вечерам. Таким образом, Ангел как бы предлагал мне самой сделать соответствующий вывод: нанести мне домашний визит до открытия сезона он физически не в состоянии.
- Увидимся на концерте! – Традиционно завершил Ангел нашу последнюю межрепетиционную пятиминутку.
- Да, конечно, - ответила я. – Я, как всегда, загляну в антракте и торжественно вручу тебе свой роман.
- Фантастика! –  Воскликнул Ангел и упорхнул на репетицию.
И тут я должна признаться читателю, что, несмотря на внешне спокойный тон моего повествования, моей душой во все эти предконцертные дни владел полубезумный животный страх. Ибо, услышав в пересказе истерические вопли Арии, я отчаянно боялась идти на открытие сезона!
А вдруг, - с ужасом думала я, - Ария, увидев ненавистное ей лицо, не сможет сдержать своего возмущения – и влепит мне прилюдную пощечину или где-нибудь в темном закулисье вцепится в мою, тщательно уложенную стрижечку!
Умом я понимала, что боязнь столь экстравагантных поступков Арии – полная дичь! Но меня устрашало и другое: гипотетические насмешливые, ехидные, скептические или даже ледяные презрительные взгляды, которыми могли облить меня те музыкальные деятели, которые, прочитав мой роман, не увидели в нем ничего, кроме того ужасающего любовного фиаско, которое потерпела моя лирическая героиня!
Мой страх был так велик, что я поделилась своими чувствами не только с Умничкой, Гармонией, Астрологиней и Поэтом, но даже и с Дочерью, которая, несмотря на свою непреходящую неприязнь к Ангелу, решительно заявила, что на этот концерт она пойдет со мной и «пусть кто-нибудь только попробует!» Умничка тоже с готовностью собралась составить мне компанию, а Поэт провел со мной по телефону маленький психотерапевтический сеанс:
- Ты с ума сошла! Какие могут быть страхи?! Ты написала блестящую книгу, ты ее издала, и тобой должна владеть одна лишь искренняя радость! И уж поверь мне, никто из них даже и не посмеет посмотреть на тебя косо или насмешливо. Что бы они про себя ни думали, они не посмеют выразить свое истинное отношение к тебе ни словом, ни взглядом, ибо в глубине души они все понимают, что ты теперь – выше их всех, ибо ты, написав ТАКОЙ роман, совершила духовный подвиг! И второе. Внуши себе, наконец, что все в твоей книге – вымысел, ли-те-ра-ту-ра. Ведь в том, как все это было на самом деле, доподлинно знают лишь два человека: ты и твой кондуктор. Так что расправь плечи, подними голову и ослепительно улыбайся! Можешь даже потренироваться перед зеркалом. Начинай прямо сейчас – и ты убьешь свой глупый страх!
Я вняла советам моего мудрого друга и в течение нескольких вечеров, когда меня начинала одолевать обида на ангельское невнимание (ведь во времена оны Ангел, бывало, приходил ко мне и после вечерних репетиций!), я подходила к большому зеркалу в коридоре и тщательно отрабатывала ослепительную (cheeze!) улыбку и горделивую осанку. И действительно градус моего страха благополучно снизился, оставив взамен себя лишь традиционное предконцертное волнение, которое почти всегда одолевало меня – особенно в тех случаях, когда Ангел не удостаивал меня своим визитом.

                3.

Поэт, конечно же, оказался прав. Ибо когда я в сопровождении своего «грозного эскорта» вошла в фойе, я обнаружила вокруг себя вполне обычные улыбки и расшаркивания. И даже Ария, проплывая мимо, совершенно естественно со мной поздоровалась и даже улыбнулась, кажется, безо всякого подтекста. Во всяком случае, признаков агрессии в воздухе не наблюдалось, и мое волнение окончательно улетучилось.
- Фантастика! – Произнесла я любимое ангельское словечко, когда Ария скрылась из виду. – Никто и не собирается закидывать меня тухлыми помидорами. Хотя мадам Ш. – вон видите, она стоит у колонны со своими подружками – вполне могла бы, судя по ее склонности к экстравагантным поступкам, отвесить мне парочку громких словесных оплеух.
- Ну, во-первых, мадам Ш. – дама светская и воспитанная, - сказала Умничка. – А кроме того, она наверняка полагает, что отвешивать тебе оплеухи – ниже ее достоинства. А во-вторых, неужели ты не понимаешь, что все они теперь тебя боятся?
- Почему? – Искренне удивилась я.
- А вдруг тебе придет в голову написать продолжение романа?
- А ведь это вполне возможно, - ответила я. – Во всяком случае, Экстремалка настоятельно советует мне написать продолжение – о том, как мой роман повлиял на наши с Ангелом судьбы. Но сейчас мне и подумать об этом страшно – еще три года копаться в прошлом! Я лучше буду писать свои безобидные маленькие повестушки.
- Как знать, что ты решишь завтра? – Рассудительно сказала Умничка. – А вдруг реакция маэстро на твой роман окажется настолько неожиданной, что перо само прыгнет в твою руку?
- Все может быть… - Не отвергла я предположения Умнички. – А теперь нам, кажется, пора занять свои места и насладиться праздничным Шостаковичем, после которого я пойду торжественно дарить Ангелу свою книгу.
«Некоторые программы симфонических концертов иногда кажутся случайными. Но и тогда в концерте можно обнаружить два-три стержневых произведения, которые не только держат программы, но и оправдывают собой означенную случайность.
В данном случае такими произведениями стали «Праздничная увертюра» Шостаковича, которой открылся концерт, и торжественная увертюра «1812 год» Чайковского – в финале концерта.
Оба эти произведения были исполнены оркестром с такой невероятной мощью и духовной отдачей, что весьма органично связали межу собой время почти настоящее (Шостакович ушел из жизни в 1976 году) и очень далекое прошлое, музыкально осмысленное Чайковским.
Трудно было найти лучшее начало для открытия сезона, чем «Праздничная увертюра» Шостаковича – едва ли не самый жизнерадостный опус этого великого композитора-трагика.
Чистая, патетически напряженная мощь труб, шквальный разгул оркестровой стихии, потрясающие тутти и торжествующие волны ударных… Несмотря на этот громкий (а местами и оглушительный) гимн оптимизму и жизнелюбию, музыка казалась очень отточенной, прозрачной и рельефной, как будто выделанной мудрым и вдохновенным резцом мастера из неоформленной глыбы горного хрусталя.
Да простят мне меломаны, но Шостакович в этом своем творении вызвал у меня аллюзии с Чайковским! Во всяком случае, с самыми жизнерадостными фрагментами его произведений. В том числе и с финалом увертюры «1812 год».
Хотя, конечно же, «повествование» о великой битве с Наполеоном – музыка отнюдь не праздничная. Особенно в самом начале, когда в медленном скорбном вступлении пронзительно звучат вариации на тему молитвы «Спаси, Господи, люди твоя», возникает тема тревоги, и будоражат душу героические военные сигналы…
Ну, а затем после грандиозной музыкальной картины великой битвы, которая сменяется контрастной волной русской песенной стихии; после решающего столкновения, в котором «гибнут» последние отзвуки «Марсельезы», начинается такое сокрушительное ликование!
Здесь и колокольный перезвон, и тема молитвы в торжествующем фортиссимо, и дореволюционный российский гимн а заключение! Зал буквально заходился в овациях, крики «браво» сливались в настоящий хор: а кто-то, возможно, невольно (музыка навеяла!) думал: вот он где зарыт, этот бесценный российский клад – наша утраченная российская идея. За царя, за родину, за веру! И тогда непременно спасет Господь люди своя…»

                4.

Эти мои заметки об открытии сезона (из которых здесь я привела лишь половину) успели выйти в свет в канун второго ангельского концерта и сыграли роль удобного повода для того, чтобы вручить их Ангелу в антракте. Если бы не эти заметки, я, возможно, не осмелилась бы нанести Ангелу сей традиционный визит. Но по порядку…
- Сегодня ровно шесть лет с того момента, как я захожу к тебе в антракте, - сказала я Ангелу после «Праздничной увертюры». – Твой Шостакович был великолепен! Ты – гений! Я еще раз убедилась в том, что в своей книге я отнюдь не преувеличиваю твой талант! – И я протянула Ангелу свой роман.
- Это невероятно! – Воскликнул Ангел, бережно принимая книгу. – И это все о нем! Ну, то есть обо мне!
- Ну, и обо мне, конечно, тоже, - прибавила я. – Но главные герои, безусловно, - ты и Музыка. Не хочешь прочитать мое посвящение? Откинь обложку.
Ангел послушно распахнул книгу, нашел мои рукописные строчки, в которых я впервые назвала его по имени да еще и в уменьшительно-ласкательной форме, и начал по своей привычке читать вслух.
- «Дорогому Имяречику, несравненному кондуктору, вдохновителю и участнику моих литературных забав от автора. Неиссякаемого огня тебе в крыльях во веки веков. Аминь. Вечно твоя Елена number…?»
- Хм! – Весело хмыкнул Ангел по поводу не указанного мною порядкового номера, но высчитывать его, конечно же, не стал. И сказал спасибо.
После чего мы с Ангелом весьма нежно обнялись и на несколько мгновений соприкоснулись щеками, что иногда казалось мне действием гораздо более сокровенным, чем банальный поцелуй в губы…
…А через день нетрезвый Ангел восторженно предложил мне за мою книгу о нем любимом Мерседес в подарок!
- Да, я думаю, моя книга вполне достойна Мерседеса, - весело заявила я. – Но было бы гораздо уместней, если бы ты подарил мне домик в горной деревушке! Это вышло бы тебе гораздо дешевле. А еще ты тогда мог бы приезжать ко мне в гости как к себе домой.
- Это хорошая идея, - согласился Ангел. – Мы обсудим ее за столом. А пока, если ты не возражаешь, я немного вздремну на диванчике. Ты ведь справишься без меня с приготовлением ужина? Надеюсь, у тебя есть лук?
- Есть и лук, и твоя любимая свекла, и готовить я еще не разучилась, как ты ни старался, - расхохоталась я. – Спи себе спокойно.
О, это были минуты истинного счастья! Ангел, столь высоко оценивший мой роман, мирно посапывал на кухонном диванчике; а я, кажется, впервые в жизни жарила принесенные Ангелом куриные грудки и крошила салаты с таким удовольствием, словно делала главное в своей жизни дело: собиралась утолить голод любимого мужчины, которого (согласно моему, глубоко затаенному желанию) мой роман привел ко мне НАВСЕГДА!
Накрыв стол в моей единственной комнате и мысленно поблагодарив Дочь за ее вечерние прогулки, я легонько прикоснулась к ангельскому плечу и сообщила, что «народ к трапезе готов»!
Ангел, подобно юному солдату, услыхавшему команду «подъем», проснулся мгновенно, тут же принял сидячее положение и быстрыми привычными движениями рук взбодрил свой, примятый подушкой и, увы, заметно поредевший «нимб». Ангел выглядел изрядно протрезвевшим, но прежнее восторженное настроение, как вскоре выяснилось за столом, его вовсе не оставило.

                5.

- Предлагаю первый тост за вас двоих – за тебя и твой роман! – Торжественно заявил Ангел.  – Я не напрасно говорил о Мерседесе, потому что я, честно говоря, не ожидал, что у тебя это так хорошо получится. Хотя читать начал исключительно из пиетета к тебе и прочитал пока всего около ста страниц. Я был потрясен тем, какие невероятно интересные, умные вещи говорит герой! Кажется, теперь я уже и не смогу сказать лучше. Но зато теперь я точно знаю, что мы с тобой можем писать вместе! Как было бы хорошо написать роман в две темы: не только от лица героини, но и от лица героя.
- А ведь я тебе именно такую форму когда-то и предлагала, - напомнила я Ангелу.
- Но для этого нам нужно было бы жить вместе, - как бы со скрытым сожалением сказал Ангел.
- Вовсе необязательно, - ответила я с легчайшим оттенком мимолетной грусти о несбывшемся, - твоих регулярных приездов было бы вполне достаточно. Я давала бы тебе главу за главой, а ты, логически отталкиваясь от моего повествования, вел бы свою линию, углубляясь по мере необходимости не только в настоящее, но и в прошлое. Другое дело, что у тебя вряд ли нашлось бы время на литературные экзерсисы, и наш роман растянулся бы на долгие годы. А ведь мы не знаем, сколько времени нам с тобой еще отпущено. Но оставим о грустном… Я лучше поведаю тебе о читательских отзывах и об одной художнице, которая, прочитав роман, уже написала твой портрет!
- Фантастика! – Воскликнул Ангел. – Я хочу его увидеть!
- Нет ничего проще, - обрадовалась я. – Для этого тебе просто нужно нанести мне еще один визит, а портрет Скромница принесет прямо сюда. И если он тебе понравится, ты сможешь его приобрести. К сожалению, дарить свои работы Скромница не может себе позволить, ибо это ее единственный и не слишком регулярный заработок.
- О чем ты говоришь?! – Вроде бы искренне удивился Ангел. – Какие подарки?! Всякий творческий труд должен быть оплачен! Я приду к тебе послезавтра, когда у меня не будет вечерней репетиции.
Ну, а потом я рассказала Ангелу о тех каменьях от мадам Ш. и особенно от Арии, которые прилетели в огород моего романа.
- Да, мадам Ш. жутко злится, - подтвердил Ангел, - и настоятельно советует мне прочесть сто девятнадцатую страницу с описанием эротической сцены, до которой я еще не добрался. Но я не поддержал беседу, сделав вид, что ожидаю звонка. Ария тоже сделала попытки обсудить со мной твой роман, но я очень резко ее остановил!
- Ох, права была моя Редактриса, - с грустью сказала я, - когда предупреждала меня о том, что мои и твои недоброжелатели станут выискивать в романе лишь пикантные подробности, которыми при случае можно больно уколоть. И автора, и прототипа главного героя. И они даже не захотят задуматься о том главном, ради чего я все это написала?
- А ради чего ты это написала? – С веселым ехидством спросил Ангел.
- Как ради чего?! Я написала о великой силе Музыки и об одном, известном тебе гениальной дирижере, который подарил героине высшие радости и высшие же страданья. Дирижера, которого героиня, несмотря на его ужасный характер, простила и воспела! А какое потрясающее письмо мне написала моя подруга Нефертити. Сейчас я включу компьютер, мы сделаем перерыв в трапезе и его прочитаем.

                6.
 
Письмо Нефертити было, как всегда написало в форме небольшого изысканного эссе, живо, легко и очень красочно повествующего о небольшом кусочке ее жизни. Когда-то в далекой молодости, в пору сугубо рукописных посланий, я сохраняла все письма Нефертити и думала о том, что когда-нибудь их просто необходимо издать как выдающийся образец эпистолярного искусства.
Но теперь, в компьютерную эпоху, наши послания представляли собой, как правило, коротенькие записочки, и лишь в каких-то особых случаях мы отваживались на настоящие большие письма. Мой роман оказался из числа таких случаев, однако ему (роману) Нефертити посвятила лишь часть своего эссе, но зато в подробностях описала весь тот день, когда она, лежа на балконе, читала мою книгу.
Правда, я не стала показывать Ангелу чудеснейшее эссе Нефертити, ознакомив его лишь с ее мнением о моем романе.
«Конечно же, всенародного успеха у твоего романа не будет. Так, как подобного успеха не могло быть и не будет никогда у «Доктора Фаустуса».   Такие книги пишутся не для пролетариата. Но это лишь повышает их ценность.
Ты знаешь, что на самом деле изначально означает слово «подвиг»? Вовсе не мгновенное сворачивание гор, а постепенный, неумолимый, неустанный труд. «А далеко ли еще идти, протопоп?» - «А до самой смерти, протопопица».
Вот этот подвиг ты, по-моему, и совершила. Ты попыталась разобраться в том, что происходит с личностью, и сделала это со всей честностью и одаренностью образованного и талантливого человека. Я не христианка, но по моим представлениям, в христианстве именно это и является задачей каждого человека – попытаться  понять самого себя, близких людей, составить свою адекватную картину мира и таким образом  внести свою лепту в ту целостную картину,  целиком которую не дано увидеть ни одному человеку.
      Думаю, что этой книгой ты сделала самое лучше, что только могла – и для себя, и для любимого. У твоей героини, как бы ни складывались обстоятельства, остается время на то, чтобы жить, и жизнь в ее жизни – главное. Ты сумела показать, как трудно людям пробиться друг к другу, не поступаясь при этом собственной индивидуальностью. Но это, оказываться, все-таки возможно.  Оставаясь собой.
Сколько жизней и талантов оказались загубленными только потому, что людям не удалось оставаться собой. И твоему герою это тоже трудно. Он же понимает, что как только сделает крошечную уступку «норме»,  его талант начнет таять с невероятной быстротой, а как только иссякнет талант – исчезнет и он сам. Вот откуда эта борьба.
Добиться любимого человека нетрудно. Но не исключено, что, завладевая душой любимого,  мы стремимся поселиться в ней навсегда, не задумываясь о том, что вытесняем при этом душу его самого. И через какое-то время, глядя на руины, оставшиеся от души любимого, мы начинаем недоумевать: а где же то, из-за чего мы любили этого человека? И выходит,   что послушно и легко отвечать на любовь оказывается адекватным самоуничтожению…
  Ты дала своему любимому новую жизнь. И лучшего подношения не придумать.
        Единственное, что царапнуло мне слух, так это в одной из начальных глав упоминание литературных вкусов окружения героини. «Они любят Маринину». Как-то не укладывается в характер героини этот снобизм.
Целую тебя крепко. Спасибо за книжку. Думаю, ты будешь писать еще. Что и будет правильно.»

                7.

- Ты знаешь, а меня тоже царапнуло то, что ты как бы принижаешь людей, которые читают современную макулатуру, - к моему великому удивлению поддержал Ангел упрек Нефертити. – Легкое чтиво иногда бывает очень необходимо.
- Но ведь я на самом деле никого не хотела принизить, - оправдалась я. – И написала эти строчки лишь для того, чтобы подчеркнуть ужасающее духовное одиночество героини, которой в своей якобы продвинутой и якобы культурной тусовке почти не с кем поговорить о Томасе Манне, Гоголе и уж тем более о классической музыке.
- А вообще-то и правильно, что ты упомянула о падении вкусов и нравов, - вдруг кардинально изменил свое мнение Ангел. – Пусть они все знают, ЧТО надо читать!
- Ну, все! Довольно о моем романе! – Решительно сказала я. – Я хочу поговорить о твоей жизни.
И Ангел, вольготно расположив свое дело на диване, сообщил мне, что в начале этого сезона он уволился из театра города Ф., и что наш, б-ский оркестр – это на сегодняшний день его единственная постоянная работа.
- Что же случилось? – Несказанно удивилась я. – Ведь ты же отдал в этот театр свою трудовую книжку и собирался работать там до пенсии!
- Выходит, не получилось, - безо всякого сожаления сказал Ангел. – Я хотел иметь в театре полную творческую власть, вести свою репертуарную политику, поставить, наконец, «Ивана Сусанина» и другие русские оперы, а директриса настаивала на том, чтобы я ставил в основном национальную драматургию коренной народности этого небольшого региона. И я поставил вопрос ребром: или полная власть или разрыв!
- И директриса выбрала разрыв? – Подытожила я, в очередной раз с грустью осознав, что Ангел напрочь лишен дипломатического дара. – Почему же ты, при твоих донжуанских наклонностях не охмурил директрису настолько, чтобы она позволила тебе ставить все, что угодно? – Не удержалась я от провокационного вопроса. – «Хорошо, дорогая, сегодня я поставлю национальную оперу, а завтра – «Ивана Сусанина». Неужто нельзя было решить это дело миром и компромиссом?
- Да не хочу я никаких компромиссов! – Раздраженно воскликнул Ангел. – Если директор театра не понимает, что ВСЕ творческие вопросы – прерогатива художественного руководителя, это не мой директор! И я от него ухожу! НИКТО не может диктовать мне, что ставить и КАК играть!
Ангел немного помолчал, унимая раздражение, а потом неожиданно признался:
- Я очень люблю театр, но в последние годы вдруг почувствовал, что эта работа меня неимоверно выматывает: ведь в театре нужно находиться целый день, он требует всего тебя! А силы уже не те. Понимаешь, Леночка?
- О Господи! – Воскликнула я, почувствовав, как сердце мое оборвалось и бухнулось в бездонную пропасть. – Ты впервые назвал меня по имени! Тогда и я попробую. Да, я очень хорошо понимаю тебя, - тут я сделала внушительный глоток воздуха и, как будто с трудом переступая некую внутреннюю преграду, выдохнула: - Имяречик!
Неужто это мой роман, - подумала я, когда Ангел покинул мой дом, - подвиг Ангела произнести, наконец, вслух мое имя?! Да еще и в уменьшительно-ласкательной форме…

                8.

На другой день, пребывая в состоянии миротворного покоя и тихого счастья, я сидела за своим рабочим столом и придумывала подписи к фотографиям, которые были призваны проиллюстрировать мои заметки об открытии симфонического сезона. На самом деле фотографий на моем столе было гораздо больше, чем нужно, а один из снимков с изображением большой группы трубачей оказался очень смешным: юный музыкант в ожидании своего вступления … мирно подремывал!
Но этот, порочащий честь оркестра и, соответственно, дирижера снимок наш фотокорреспондент дал мне просто так – для смеха. Подпись же я должна была сочинить к другой фотографии: той, где трубачи, мужественно раздув щеки, играли неслышимую музыку. Но, сколько бы я ни тщилась, ничего путного в мою голову не приходило. И помочь в этой ситуации мне мог только Ангел. Или, может быть, Вестница…
Едва я успела подумать об ангельской помощи, как в мой кабинет быстрым раздраженным шагом почти вбежал Ангел, который, казалось, пытался скрыть за холодной маской из камня, «украшавшей» его лицо, рвущуюся наружу ярость. Ангел уселся на стул близ моего стола, взял в руки какую-то газету и, уткнувшись в печатный текст, сухо и деловито произнес:
- Не обращай на меня внимания и делай свою работу. А я просто посижу и отдохну.
- Хорошо, - послушно сказала я, напуганная каменным ангельским ликом. – Но только скажи: у тебя на репетиции что-то случилось?
- Да ничего особенного, - нехотя ответил Ангел. – Просто я не выношу, когда музыканты позволяют себе разговаривать между собой на репетиции! И я был вынужден прервать работу!
- Ну, тогда, чтобы отвлечься, может быть, поможешь мне придумать подпись к фотографии с трубачами, - предложила я. – Заметки о твоем концерте идут в завтрашний номер, а я ничего не могу придумать про трубачей. Может быть, они играли какую-то особую роль в этом концерте?
Ангел отложил в сторону газету, взял в руки фотографию, немного подумал и сказал изрядно потеплевшим тоном:
  - Для исполнения увертюры Чайковского нам понадобилось почти вдвое увеличить группу медных инструментов.
- Вот и подпись! – Радостно воскликнула я. – Спасибо тебе! Как же вовремя ты ко мне зашел!
- Не стоит благодарности, - почти уже нормальным голосом, растянув губы в улыбке, ответил Ангел. – Мне же это ничего не стоило.
- А хочешь, я тебя еще больше развеселю? – Смеясь, предложила я Ангелу. – Вот посмотри, какой момент подловил на концерте наш фотокор!
И тут случилось страшное! Еще мгновение назад освещенное улыбкой ангельское лицо вдруг исказилось такой жуткой гримасой злобы, что мое сердце умчалось в пятки.
- Вам всем жареного хочется! – Яростно прошипел Ангел, швырнул злосчастную фотографию в сторону моего лица и, как ошпаренный, выскочил из моего кабинета!
С трудом удержав готовые брызнуть слезы (ах, как хорош был вчерашний вечер и какое мерзкое выдалось утро!), я задумалась о том, что же могло на самом деле привести Ангела в столь ужасающую ярость?! Неужто всего лишь невинная юмористическая фотография?! «Вам всем жареного хочется!» Да разве я хоть когда-нибудь давала Ангелу повод уличить меня в пристрастии к «жареным» фактам?! Никогда!
Хотя стоп! А мой роман?! Да там же уйма такой информации, которую запросто можно выдергивать из контекста и с наслаждением обсасывать как мягчайшие косточки вкусно пожаренной рыбицы! И, может быть, невиданная ангельская ярость связана именно с тем, что Ангел услышал, как музыканты обсуждают пикантные подробности моего романа, произнося вслух имя, данное мною моему герою – Ангел! И при этом усмехались: маэстро А. – и Ангел! Ха. Ха. Ха.
Боже, что же я наделала?! Я подставила Ангела под град ехидненьких слов, улыбок и взглядов! Как же, должно быть, больно ему (с его-то гордыней и полным отсутствием чувства юмора, когда речь идет о нем любимом!) все это переносить! Я даже изготовилась было пролить быструю и скупую слезу от жалости к Ангелу, да вдруг подумала: но мне же досталось от Ангела гораздо больше, и я все его хамские штучки кое-как пережила. А теперь пусть он попереживает!
И второе. О моем романе музыканты через пару-тройку месяцев забудут, а мои, затянувшиеся было раны, которые Ангелу в одно мгновение снова удалось расцарапать, похоже, еще невесть сколько времени будут кровоточить…
О Боже! Да ведь выходит, что своим романом я Ангелу как бы отомстила?! Но откуда оно взялось, это совершенно мне чуждое чувство мести?! Ведь когда я писала роман, мною двигало совсем другое: любовь, благоговение, всепрощение и совсем немного уместной иронии… Месть отнюдь не входила в свод моих намерений! Однако же – вот фокус! – она (то есть месть) вдруг нагло выползла на свет из межстрочных щелей! Отчего, ну, отчего нам не дано предугадать, как наше слово отзовется?!

                9.
               
Дабы подтвердить или опровергнуть это ужасное открытие, тем же вечером я, движимая любопытством и чувством вины одновременно, позвонила Ангелу и после пары дежурных вопросов, на которые Ангел отвечал весьма неохотно и безрадостно, в лоб спросила:
- С чего это вдруг ты решил обвинить меня в пристрастии к «жареному»? Разве я когда-нибудь давала тебе повод?
- А поместить в газете фотографию со спящим музыкантом – это, по-твоему, не «жареное»? – Раздраженно «обличил» меня Ангел.
- Да ты с ума сошел! – С облегчением расхохоталась я. – С чего ты взял, что я собираюсь украсить свои серьезные и восторженные заметки о твоем концерте юмористической фотографией?! Я тебе ее показала ПРОСТО ТАК! Я хотела развеселить тебя и не успела подумать о том, что поведение музыкантов на концерте для тебя – отнюдь не повод для смеха. Но все равно тебе не стоило бы швырять фотографию мне в лицо!
- Прости, – все так же нехотя буркнул Ангел. – Не знаю, что на меня нашло…
- На тебя нашло дурное настроение. И мне почему-то кажется, что оно связано с моим романом, - осторожненько сказала я.
- Нет, не связано, - ответил Ангел, немного подумал и прибавил с затаенным раздражением: - Но я должен признаться, что твой роман перестал мне нравиться. Я знаю все, что там написано. И вообще – кому все это может быть интересно?
- Массе людей! – Убежденно ответила я. – В том числе и тем, кто далек от музыки. И ты вовсе не знаешь, ЧТО там написано, и главное – КАК! Мой роман – отнюдь не репортаж о наших с тобой отношениях. Вчера ты был полон восторгов, а сегодня, похоже, кто-то «помог» тебе изменить мнение. А завтра, я чувствую, ты не захочешь прийти ко мне посмотреть на свой портрет.
  - Никто мне ни в чем не помогал, - тускло и бесцветно соврал Ангел. – А что касается завтрашнего вечера, я пока не могу сказать ничего определенного.
- А я и не настаиваю, - не дрогнув голосом, сказала я. – Хозяин – барин! Ну, а мы со Скромницей уж как-нибудь это переживем. Успехов тебе! – Я отключилась первой и, конечно же, честно зарыдала…
Как я, собственно, и ожидала (хотя втайне и надеялась, что ошибаюсь), Ангела я увидела лишь в антракте второго концерта, ибо ни в назначенный вечер, ни в межрепетиционных перерывах он ко мне не пришел.
Но зато именно в эти предконцертные дни, не помню уж от кого, ко мне пришла уморительная информация. Мадам Ш. решила-таки приобрести мою «грязную книжонку», прочитала ее и в канун открытия сезона, вновь отказала Ангелу от дома, объяснив ему свой отказ весьма экстравагантно: «Эта журналистка написала гениальный роман, и потому я не хочу вас больше знать!»
Более того, мадам Ш. даже собиралась впервые в жизни манкировать ангельским концертом и пришла на него лишь благодаря нижайшей просьбе филармонической администрации, которая собиралась (и сделала это) вручить мадам Ш. как самой верной и постоянной посетительнице всех симфонических концертов, постоянно действующую контрамарку.
Эта симпатичная информация так меня развеселила, что утром концертного дня я бестрепетно решила позвонить Ангелу и произнести иронично-умоляющим тоном заранее заготовленный маленький спич.
- Я звоню тебе за тем, - нисколько не волнуясь, сходу перешла я к сути, - чтобы на коленях умолять тебя внимательнейшим образом прочитать мой роман не «жареными» фрагментами, а целиком – от начала до конца и…
- Не трать понапрасну слов, - вдруг неожиданно мягким бархатным голосом перебил меня Ангел. – Я так и собираюсь сделать.
- И не обращай, пожалуйста, внимания, на ужасный характер героя, - весело сказала я. – Гений ведь должен быть кладезем недостатков и пороков. В общем, раскачай моей былой любовью пространство своей души, и она произведет плоды, достойные восхищенья! И еще помни, - с нарочитым пафосом прибавила я, не вкладывая в свои слова ни одного душевного флюида, - что ты, несмотря ни на что, - самый главный человек в моей жизни! И я не перестаю желать тебе неугасимого огня в крыльях!
- Надеюсь, ты собираешься прийти сегодня на концерт? – Совершенно уже размякшим голосом спросил Ангел.
- Конечно, собираюсь, - ответила я. – А в антракте принесу тебе заметки со злосчастными трубачами.
Вот это да! – изумилась я, положив трубку. – Кажется, я, наконец, заразилась от Ангела и начала, подобно ему, ИГРАТЬ и даже импровизировать. Ведь свое пафосное признание я не планировала заранее и вовсе НЕ ХОТЕЛА его произносить. А произнесла, очевидно, потому, что этого требовал невесть кем написанный сценарий!

                10.

На второй концерт Ангела я шла, согласно первому закону Ньютона, пребывая в состоянии полного покоя и равномерного прямолинейного движения. А увидев в фойе мою верную Умничку, еще больше в этом, приятно непробиваемом состоянии укрепилась. И даже поняла, что причиной, прогнавшей мое волнение, стала не столько теплейшая утренняя беседа с Ангелом и присутствие Умнички, сколько тот удивительный факт, что я вдруг почувствовала: никто больше не посмеет кинуть в меня камень или пронзить ироническим взглядом, ибо я и моя героиня – суть две отдельные друг от друга, разные сущности!
Ведь градус моих чувств к Ангелу хоть и не опустился до нулевой отметки, но снизился весьма и весьма значительно. Так что теперь меня волновали не столько поступки и непоступки Ангела, сколько его весьма неустойчивое отношение к моему роману.
Волнение не овладело мною даже тогда, когда я направилась в антракте в ангельскую гримерку. Ангел был очень мил и радушен. Кажется, мы с ним после моих традиционных комплиментов (вполне, впрочем, искренних) даже обнялись и облобызались.
А затем я развернула перед ангельским носом свои заметки и ткнула пальцем в фотографию трубачей, бодро играющих неслышимую музыку.
- Вот видишь, здесь никто не спит! Ну, а себя, я думаю, ты и сам узнал, – весело сказала я, имея в виду второй, главный снимок в моих заметках.
- Надо же, как быстро ты успела написать о моем концерте! Какая же ты умница! – Воскликнул Ангел и, подхватив мою правую руку, ткнулся в нее губами.
- Служу классической музыке! – Бодро отрапортовала я. – Ну, и тебе, конечно… Ибо я все никак не могу избавиться от чувства ответственности за то, что ты делаешь в Б.! А теперь я тебя покину, потому что меня ждет моя подружка. Кстати, она большая поклонница твоего таланта.
Поскольку о втором концерте Ангела я писать не собиралась, память моя, увы, не сохранила о нем никаких воспоминаний. Однако это вовсе не означает, что Ангел обманул мои слушательские ожидания, - нет. Ибо сцена была единственным местом, где Ангел никогда не фальшивил и не лгал, и где душа его была полна лишь чувствами самого высокого свойства.
Но зато моя память сохранила гораздо более важный для меня факт: через пару часов после концерта мне позвонил Ангел, который зачем-то решил поинтересоваться, не ушла ли я со второго отделения. А услыхав, что я осталась, Ангел заметно обрадовался, с удовольствием выслушал все мои комплименты и пожелал в заключение нашей короткой беседы «спокойной ночи». И голос Ангела был теплым, мягким и как бы сулящим надежду на что-то очень хорошее…
Ну, вот, – подумала я, погружаясь в спокойнейший сон, - все прошло почти как раньше: и на вершину вознес, и кнутом отхлестал, и дань вежливости отдал – ну, то есть попрощался по-человечески. Да только надежда мне, пожалуй, ни к чему… 

                Глава двадцать первая

                Операция без наркоза

Прощальный ангельский звонок и  как будто бы искреннее намерение Ангела внимательнейшим образом прочесть мой роман еще на какое время вернули меня в состояние того безмятежного счастья, в коем я пребывала все минувшее лето и начало осени – вплоть до явления Ангела.
Едва ли не каждый день (ну, во всяком случае, от одного до трех раз в неделю) я принимала поздравления и выслушивала лестные для моего писательского самолюбия слова о моем романе. Однако и в этот счастливый «медовый» месяц злодейка-судьба все же преподнесла мне ложку горчайшего дегтя. Но по порядку.
Один из самых лестных отзывов я услышала от того самого старичка-радийщика, который первым отреагировал на газетную информацию о выходе в свет книги «известной барнаульской журналистки».
А теперь этот, ничуть не утративший своего профессионального любопытства к событиям культурной жизни бывший радио-мэтр пригласил меня на беседу о моем романе  в один из б-ских санаториев, где он, «выиграв счастливый билет», отдыхал и лечился бесплатно. Кроме того, старичок-радийщик предложил мне прихватить «для работы» экземпляр моей книги и тетрадочку. Я очень удивилась, но лишних вопросов задавать не стала.
Поскольку наш разговор продлился почти два часа, я, к сожалению, не смогла запомнить, какие именно хорошие, профессионально-критические слова мой собеседник сказал в адрес моего романа. Помню только, что его оценка оказалась очень высокой. А еще в одном из фрагментов беседы мой неожиданный рецензент, вдруг понизив голос едва ли не до шепота, произнес одну таинственную фразу:
- Надо же, я думал, что ТАКОЕ было только в моей жизни. А оказалось…
Но тут же, лишив меня возможности задать естественный уточняющий вопрос, старичок вернулся к обсуждению моего романа, тезисные заметки о коем он даже записал мелким убористым почерком в маленькой записной книжечке.
Более того! Несмотря на свой преклонный возраст и весьма не удовлетворительное зрение, мой рецензент, читая роман, поработал еще и корректором! То, что в тексте моей книги оказалось, увы, очень много опечаток, я знала и сама. Точно также как знала и причину их появления: в процессе производства практически  всех книг, изданных в постсоветсткие времена, вместо трех-четырех или даже пяти корректорских читок, бывших ранее одним из нерушимых законов издательского дела, теперь обходились одной-двумя. Потому и моя книга была «удостоена» всего одной корректуры.
Но я, встречая досадные пропуски букв и прочих знаков, лишь расстраивалась и на чем свет ругала издателей, а старичок-радийщик все встреченные им опечатки не только отметил карандашиком в своем экземпляре, но и зафиксировал в упомянутой книжице номера «испорченных» страниц! А теперь он предложил мне перенести всех, обнаруженных им «блошек» в мой экземпляр.
- Моей благодарности нет предела! – Воскликнула я, когда мы закончили работу.
- Это вам спасибо за вашу книгу, - ответил мой «корректор». – Я уже давно не получал такого удовольствия. Если здоровье меня не подведет, я, может быть, даже напишу рецензию.
- Это было бы здорово! – Обрадовалась я. – Ибо вашу устную рецензию я уже и сейчас не смогу пересказать подробно. А ваши заметки стали бы документальным свидетельством того, что мой роман – это не иллюзия.
Но, увы, этому искреннему благому намерению моего серьезнейшего рецензента не суждено было претвориться в газетные строки. Я же, со своей стороны,  ни разу не потревожила старичка-радийщика напоминательными звонками.
Забегая вперед, замечу, что хоть как-нибудь отозваться о моем романе отказались две влиятельные б-ские газеты. Журналистка одной из них, прочитав роман, с готовностью согласилась о нем написать и даже сделала черновые наброски, однако редактор газеты ее инициативы не одобрил: зачем, сказал он, писать о книге, которую никто не читает? И в каком-то смысле редактор был прав, ибо мой малотиражный роман, конечно же, не мог иметь массового читателя, а газета писала лишь о тех бестселлерах, которые бывали у всех на устах.
Журналистка из другой газеты, которую я буду далее называть Строгой Коллегой, читала мою книгу так долго, что я даже успела забыть о том, что дала ей свой роман. Из всех этих трех не случившихся фактов вывод напрашивался сам собой: счастливая (то есть, в данном случае, массовая) судьба моему роману уготована, увы, не была!
Особенно по этому поводу сердилась Нежная Интеллектуалка, которая однажды сказала,  что «Год кондуктора» - это третий на ее издательской памяти выдающийся роман местного писателя, который, непонятно почему, был предан молчанию. Моя подруга даже всерьез пожелала написать об этих странностях б-ской культурной жизни гневные заметки (почему, дескать, все лучшее у нас замалчивается?!), да так и не собралась…
Но зато сколько-то времени спустя Строгая Коллега, так ничего и не написав, пришла в мой кабинет вернуть роман – и круто изменила ход моей жизни! Но об этом я расскажу читателю в свое время…

                2.

Еще два приятнейших для моего писательского самолюбия высказывания я услышала сразу от двух профессиональных б-ских музыкантов ближе к концу моего «медового месяца». Это были Художественный Руководитель и Солист одного замечательного и даже уникального ансамбля русских народных инструментов, который состоял из педагогов культурного вуза и в течение уже более полутора десятков лет зарабатывал себе славу (ну, и такие деньги, конечно, которых в Б. им было не видать, как своих ушей) в Германии, где о наших музыкантах за эти годы опубликовали не меньше сотни восторженных рецензий. В родном же Б., несмотря на обретение ансамблем пару лет назад филармонического статуса, его сольные концерты случались крайне редко, да и те оставались, как правило, незамеченными прессой.
- Мы взяли вашу книгу с собой, в Германию, и читали ее по очереди, - первым восторженно воскликнул Солист. – Мы все были потрясены тем, что, наконец, нашелся человек, который так увлекательно и профессионально написал о музыке! Кажется, я никогда не читал ничего подобного!
- А «Доктор Фаустус»? – С нарочитой строгостью спросила я.
- Да, конечно, - согласился Солист, - но Томаса Манна может осилить далеко не каждый. Для большинства современных людей он чересчур тяжеловесен, как это ни печально осознавать…
- А мой роман, значит, осилить легко? – Уточнила я. – Ведь я побаиваюсь, что он многим читателям покажется занудным, и они, споткнувшись о первый же длинный монолог героя о музыке, дальше и читать не станут.
- Ну, за всех читателей я сказать не могу, - широко улыбаясь, вступил в беседу Художественный Руководитель, - но я уверен, что всем музыкантам и поклонникам музыки ваш роман будет безумно интересен. Знаете, я бы даже рекомендовал его моим студентам дирижерского отделения в качестве учебного пособия!
- Вот это да! – Изумилась я. – И что они из моего романа смогут для своей профессии почерпнуть?
- Да хотя бы то, что стать истинным кондуктором сможет лишь тот из них, у кого есть не только духовное призвание, но и стремление постоянно развивать свой интеллект, - пояснил Художественный Руководитель. – В общем, огромное вам спасибо за то, что вы написали о Музыке!
Но зато буквально через пару дней я услыхала, наконец, и отзыв скорее негативного, чем хвалебного свойства. И от кого бы вы думали? От самой близкой моей подруги Астрологини, которая призналась мне, что не смогла дочитать мой роман до конца! И не только она, но и все те пять дам, которым она подарила по книжке.
- Все, что касается музыки, написано блестяще! – Сказала Астрологиня. – Еще мне очень понравились диалоги, хотя высказывания героя тебе удались гораздо больше, чем речи героини. Но в каком-то месте я вдруг заскучала – и бросила читать. Наверное, оттого, что я перестала находить в твоем романе интересную для меня информацию, а страдания героини меня утомили. А еще, возможно, оттого, что я знаю цену твоему герою, которого ты все время пытаешься оправдать. А мне он всегда был понятен и противен. Ты уж меня извини!
- А еще ты никогда не понимала, как вообще я могу в ущерб своей самости любить такого мерзавца, - прибавила я, чувствуя себя хоть и слегка ошарашенной, но отчего-то не слишком огорченной. – Кроме того, ты знаешь всю эту историю от начала до конца. Правда, ты всегда настаивала на том, чтобы я рассказывала ее тебе коротким пунктиром. Но ты все же прочитай финальные страницы третьей части и эпилог. Говорят, что финал мне удался. И ты его не знаешь.
- Может быть, когда-нибудь и прочитаю, - сказала Астрологиня. – Но у меня есть к тебе еще несколько претензий. Во-первых, почему ты ТАК не любишь свой город?! Ведь это твоя родина, а ты называешь ее «гнилым болотом»!
- Во-первых, «гнилым болотом» город называю не я, а моя героиня, - ответила я. – А во-вторых, наша родина там, где нам хорошо. И лично меня с моей родиной связывают лишь несколько подруг-друзей да родительские могилы. Вспомни, сколько лет я кляла себя за то, что не сумела уцепиться зубами за Москву, а теперь больше всего на свете люблю горную деревушку. Сердцу не прикажешь! Кроме того, на днях мне позвонила одна местная поэтесса и с восторгом поблагодарила меня за то, что я ВОСПЕЛА наш город, представив его чуть ли не музыкальной столицей! Меня не перестает потрясать, как по-разному разные люди воспринимают один и тот же текст! И, наверное, каждый по-своему прав…
- Ну, предположим, - неохотно согласилась со мной Астрологиня. – Но у меня есть еще одна претензия: своим романом ты причинила боль сразу нескольким дамам, которых твой герой в Б. кроме тебя обольщал! Почему ты не подумала о том, что пишешь роман в провинциальном городе?!
- Во-первых, я знаю в Б., кроме себя, лишь двух, обольщенных дам: мадам Ш. и Арию, - ответила я. – Имена остальных ты мне так и не открыла, что позволяет мне предположить, что их и вовсе нет…
- Они – есть, - вклинилась в мои «оправдания» Астрологиня, - но их имена я тебе назвать не могу, потому что это не этично.
- Опять не можешь! – Расхохоталась я. – А значит, для меня они по-прежнему не существуют! Из всех тех существ, которых я никогда не видела и о которых ничего не знаю, я верю в существование одного только Создателя. Ты ведь прекрасно знаешь, что у каждого из нас – своя собственная, субъективная картина мира. И в моей личной картине никаких других дам, кроме названных в романе, не существует. Разве что включить в их число еще и Вестницу? Она отчего-то не перестает казаться мне обольщенной моим героем. Кстати, Вестница случайно не входит в твой тайный список?
- Нет, - без колебаний ответила Астрологиня. – Но разве недостаточно того, что ты причинила боль двум дамам?
- Неужели ты не понимаешь, что если бы я думала о том, как бы кого-нибудь не обидеть, я бы не смогла писать? А если бы смогла, от моего романа за версту несло бы фальшью! И кстати… Может быть, мой роман, причинив боль неизвестным мне дамам, станет для них одновременно и лекарством, которое поможет им избавиться от ложных иллюзий и бесплодных надежд?
- Ну, не знаю… - Неуверенно сказала Астрологиня.

                3.

Несмотря на мои вроде бы убедительные оправданья-объясненья,  беседа с Астрологиней оставила в моей душе весьма неприятный осадок. Ибо Астрологиня между строк напомнила мне о том, что писательский труд – суть величайшее проявление эгоизма. И это чистая правда! Ибо, кропая свой роман, я думала лишь о себе да о возможной реакции на будущую книгу одного лишь Ангела. Однако и его в иных фрагментах, не пожалев, кольнула своим ироническим пером. Но, с другой стороны, выбор-то у меня был только один: писать или не писать, быть роману или не быть?!
И тут я подумала, что должна сейчас же позвонить Вестнице. Но не за тем, чтобы попытаться выведать правду об ее гипотетических отношениях с Ангелом. А для того, чтобы узнать, не доставил ли ей мой роман каких-либо ощутимых неприятностей: ведь в иных фрагментах Вестница, с точки зрения недоброжелателей, выглядела «злостной доносчицей», выносящей сор из кулуаров филармонической избы.
- Нет, меня никто ни в чем не упрекнул, - совершенно спокойно ответила Вестница. – А вот маэстро, похоже, сильно задет. Дело в том, что твой роман значительно градус пиетета музыкантов к маэстро А. И маэстро на репетициях не мог этого не почувствовать и потому был все время заметно раздражен.
- Ты хочешь сказать, что все оркестранты прочитали мой роман? – Удивилась я.
- Да нет, конечно, - ответила Вестница. – Думаю, что никто из них не прочитал роман целиком. Они скорее выискивали в тексте фрагменты «компромата», которые друг дружке пересказывали – и посмеивались.
- Боже мой, какие идиоты! – Расстроилась я. – Ведь если бы они прочитали книгу от начала до конца, они не смогли бы не увидеть, какой мощный пиар я сделала оркестру! В сущности, мою книгу можно продавать в филармонии перед концертами – вместе с программками, и даже на ней зарабатывать. Ты со мной не согласна?
- Да ведь я и сама еще не прочитала твой роман, - уклонилась от прямого ответа Вестница. – Мне дали его на несколько дней, но я успела прочитать совсем немного – нет времени.
- Так ты верни эту книгу и забеги ко мне в любой вечер – я подарю тебе экземпляр. Ведь я подарила книги почти всем своим прототипам, а про тебя чуть не забыла! – Вдруг сообразила я. – Приходи прямо сейчас! Я хочу, чтобы ты поскорей прочитала мой роман, потому что мне очень интересно узнать именно твое мнение.
- Нет, сегодня я не смогу зайти. Может быть, завтра или послезавтра, - без особого, как мне показалось энтузиазма, сказала Вестница.
…Забегая вперед, доложу читателю, что за книгой моей Вестница так и не зашла, и ее мнение о моем романе осталось для меня тайной за семью печатями. Что утвердило меня (хоть я, возможно, была и вовсе неправа) в моем предположении о том, что Вестница всегда была очень неравнодушна к Ангелу, но тщательно это скрывала. И что меж ней и Ангелом существовали (и, может быть, до сих пор существуют) какие-то отдельные от всех прочих дам, личные отношения.
И это меня ничуть бы не удивило, ибо красивая, феноменально умная и гораздо более чем я, эрудированная (во всяком случае, в области музыки), приятно ироничная Вестница была превосходнейшим собеседником; и Ангел не мог всего этого не видеть и по достоинству не оценить!
К тому же мы с Вестницей были очень похожи внешне: овалом лица, ростом, легкой сутулостью, стрижками и даже цветом волос. Вестница как-то даже призналась мне со смехом, что в филармонических кулуарах нас называют «Ленин и партия – близнецы-братья»! Разве что в отличие от меня, склонной к некоторому консерватизму, Вестница иногда вдруг ни с того ни с сего перекрашивала свои темные волосы в какой-нибудь радикально морковный цвет. Может быть, только теперь пришло мне в голову, Вестница делала это из-за Ангела? Дабы маэстро нас с ней не путал?..

                4.

Однако в этот, только что описанный вечер наш разговор с Вестницей ее отказом прямо сейчас прийти за романом вовсе не закончился. Ибо я не смогла удержаться от того, чтобы посплетничать с Вестницей о полубезумной истерике Арии.
И, как оказалось, правильно сделала, ибо из дальнейшей беседы я неожиданно узнала «страшную тайну», о которой упоминала в предыдущей главе: с какой это стати Ангел пьянствовал в бане с двумя музыкальными деятелями, с которыми доселе не состоял в приятельских отношениях?! А заодно мне пришлось проглотить и вышеупомянутую ложку дегтя…
- Знаешь, на самом деле Арию можно не только понять, но и пожалеть, - охотно начала свой пространный ответ Вестница. – Ария до предела изнервлена и измотана. Ведь маэстро превратил ее квартиру в репетиционный зал: как только приезжают вокалисты, в ее доме начинаются вечерние репетиции. И Арии приходится на всю эту ораву готовить. Ну, и потом, ты же знаешь, она безнадежно любит маэстро и питает какие-то надежды… А твоего романа она, как и многие музыканты, и в глаза не видела. Но зато «доброжелатели» с удовольствием зачитывали или пересказывали ей те фрагменты, которые могли ее задеть.
- Но, может быть, прочитав роман, Ария окажется в силах произвести переоценку ценностей и сделать для себя какие-то утешительные выводы? – Повторила я Вестнице почти те же самые слова, что получасом назад говорила Астрологине.
- Ох, вряд ли! – С большим сомнением воскликнула Вестница. – Потому что на нее грозит свалиться еще большая беда! Ведь маэстро, ты наверняка это знаешь, собирается на какое-то время обосноваться в Б.
- Да, конечно, знаю, - не раздумывая, солгала я недрогнувшим голосом, хотя ужасное это известие сотрясло меня не меньше, чем известное мне лишь в теории лечение электрошоком. Ведь Ангел отчего-то скрыл от меня свои ближайшие планы!
Почему я назвала это известие «ужасным»? – Возможно, удивится недогадливый читатель. Да потому что я вовсе НЕ ХОТЕЛА в течение невесть какого времени постоянно ощущать в Б. присутствие Ангела, ежевечерне ждать его звонков или визитов и пребывать, мало чего дождавшись, в состоянии перманентной обиды и печали, которые проливались бы из моих глаз соленой влагой!
Нет, Ангел ни в коем случае НЕ ДОЛЖЕН жить в Б., потому что я этого НЕ ХОЧУ! – Возопила я про себя. – Разве что он, ехидный и непредсказуемый, решит, что жить в Б. он будет со мной. Со мной одной!
- Это свое намерение, - меж тем продолжала Вестница, - маэстро едва ли не каждый день обсуждал и отдельно с Арией, и в нашей небольшой музыкальной компании, которая пару раз собиралась у Арии. Маэстро даже сказал бедной Арии, как это будет замечательно – приходить к ней в гости всей «семьей», дабы его пасынок подружился с дочерью Арии.
- Какой же он все-таки садист! – Не удержавшись, вклинилась я в высказывание Вестницы. – Мне искренне жаль Арию!
- Нам всем ее жаль, - поддержала меня Вестница.  – Трудно представить, как она это переживет. Но, ведь ты же знаешь, что сейчас наш оркестр – это единственная у маэстро постоянная работа. А поскольку одного оркестра для заработка ему мало, он хочет найти себе еще и преподавательскую работу и даже взялся устанавливать контакты с нужными людьми, - и Вестница назвала мне имена тех самых деятелей, с которыми Ангел пьянствовал в бане! Таким образом «страшная тайна» была раскрыта, а ложка дегтя – благополучно проглочена…

                5.

Ужасное известие об ангельском намерении в одночасье почти что уничтожило всю мою писательскую эйфорию. Но зато навело меня на мистическую мысль: мой роман уже начал воздействовать на наши с Ангелом судьбы и события!
Ведь в своем повествовании я так прочно поселила Ангела в Б., что не оставила своему герою никакого выбора: мой, богом забытый город вдруг оказался единственным местом, где Ангелу ДОЛЖНО было в реальности поселиться. Не на всю оставшуюся жизнь, конечно. Но кто знает?! И сколько еще ложек дегтя мне сулит эта внезапная перемена мест слагаемых?!
Истерзанная всеми этими раздумьями, примерно за неделю до грядущего явления Ангела я впала в состояние противного, липкого беспокойства. Даже по утрам, за утренним кофе, на меня наваливались как бы немотивированные тревоги и страхи, а в иные дни – и неуместные ко времени суток слезы, которые, впрочем, не стеснялись литься и по вечерам, когда упорно молчал телефон, и меня начинало одолевать беспросветное вселенское одиночество.
Попытки утешить себя воспоминаниями о последнем, вселившем в меня смутную надежду невесть на что разговоре с Ангелом были тщетными. Они легко уничтожались полными страха предположениями относительно постоянного пребывания Ангела в моем пространстве, а также его будущей новой реакции на мой роман.
В иные вечера ощущение тревожного одиночества оказывалось столь острым и едва переносимым, что я вновь, как в самом начале наших с Ангелом отношений, открыла свой старый дневничок и принялась вести с ним односторонние беседы. Но только теперь, в отличие от прошлого, мои заметки были отнюдь не ежедневными и, как правило, гораздо более лапидарными. А иногда – и вовсе сугубо фактографическими. Ибо на память свою я теперь не надеялась: избавившись от прежней безумной одержимости и бесконечных умственных бесед с Ангелом, я перестала запоминать подробности и его творческой деятельности, и наших редких встреч.

1 ноября (вечер)

Ангел репетирует уже два дня, но в мой кабинет ни разу не зашел! Неужто он прочитал мой роман, и у него таки хватило ума обижаться на литературу?! Где же твоя голова, голубчик?
Зато сейчас позвонил один из «банных» деятелей, который всегда обижался, что я пишу про «заезжего гастролера» - «полотна», а про его учебный оркестр – малюсенькие заметочки. Деятель поблагодарил меня за мои заметки об его концерте чуть ли не месячной давности, попросил почитать мою книгу, а потом стал делиться планами на будущее, среди коих оказался предновогодний концерт, в котором его оркестром «согласился дирижировать маэстро А.!» «Надеюсь, что вы придете на ЭТОТ концерт?» - спросил деятельно, как мне показалось, с некоторым ехидством.
И я подумала: «Ай да Ангел! На все готов, лишь бы вписаться в б-скую музыкальную тусовку!»
А потом я таки не выдержала и позвонила Ангелу. Но его, слава Богу, не оказалось дома. Или, может быть, его куда-нибудь переселили? А я все эти два дня пребываю в тревоге и слезе. МНЕ ТАК НУЖНА ЕГО РЕАКЦИЯ НА МОЙ РОМАН!
Позвонила Поэту поделиться своими терзаньями, и он «дал мне разрешенье» все же дозвониться до Ангела самой. «Перестань изводиться и удовлетвори свое любопытство!»
Я было взбодрилась на полчаса, но потом на кухне, с сигареткой, несколько раз принималась плакать от обиды на ангельскую жестокость.
Вот оно – предсказание Набокова: «Жизнь жестоко наказывает того, кто берется ее описывать!» Господи, а дальше-то ЧТО будет?!

                6.

- Куда это ты пропал? – Придав своему голосу спокойную уверенность, спросила я Ангела наутро, с легкостью дозвонившись до него за полчаса до выхода на службу.
- Никуда я не пропал, - довольно теплым бархатным голосом ответил Ангел. – Репетирую утром и вечером.
- А мне почему-то кажется, что ты как будто скрываешься от меня, и это связано с моей книгой.
- Может быть, и с книгой… - С некой непонятной таинственностью ответил Ангел.
- То есть ты ее дочитал – и обиделся? – Подсказала я Ангелу.
- Нет, не дочитал! - С непонятным ехидным пафосом ответил Ангел. – Мне стало неинтересно. Ты же знаешь, я – поклонник Томаса Манна, а твой роман… Что там может быть для меня интересного? Что героиня затащила в постель ангела? – Ангел произнес имя героя как бы с маленькой буквы.
- Любопытная трактовка! – Вдруг разозлилась я. А, разозлившись, моментально успокоилась: - Но ты все перепутал: это ангел затащил героиню в постель!
- Да какая разница! – Не стал возражать Ангел. – Вот событие-то! Я заглядывал в разные места – и всюду одно и то же. Это не моя литература! Ну, разве что у героя есть интересные высказывания.
- А у героини есть интересные размышления, - парировала я.
- Тебя я и так знаю, - отрезал Ангел, но тут же решил слегка смягчить мою участь. – Если тебе от этого будет лучше, сообщаю, что Ленка прочитала твою книгу от начала до конца – и она ей понравилась.
- И на том спасибо. Хотя у меня и без твоей Ленки полным-полно признательных читателей – в том числе и профессиональных редакторов, которые видят в романе отнюдь не эротику, а божественную музыку, - нахамила я Ангелу. – Ты бы хоть конец романа прочитал: финальную главу и эпилог!
- А что там такое в конце? – Ехидно вопросил Ангел. – Что девушка героя похожа на вокзальную шлюху? Или что герой утратил вдохновение – и стал посредственностью? Или что?!
- Не перегибай палку! – Повысила я голос. – Кто, как не ты, все время твердил мне, что это ли-те-ра-ту-ра, и тебе нечего опасаться?! А теперь ты об этом забыл и вместо того, чтобы погрузиться в повествование, понавыдергивал, как твои безмозглые музыканты, цитат – и решил обидеться?!
- Я, конечно, дочитаю твою книгу, - вдруг изменил Ангел тональность очередного высказывания. – Ведь ты же вторую часть собираешься писать? Хотя вообще-то мне некогда ни во что погружаться. Мне же, как говорит твой герой, надо деньги зарабатывать!
- Ну, теперь я окончательно убедилась в том, что ты избегаешь меня исключительно из-за того, что обиделся на литературное произведение! – Воскликнула я.
- Знаешь, я думаю, нам надо сократить наши отношения, раз у тебя возникают ко мне такие претензии, - вдруг ни с того ни с сего сказал Ангел.
- Сократить?! – Искренне расхохоталась я. – Да ведь ты у меня больше одного раза за гастроль и не бываешь! Ты, наверное, хотел сказать «прекратить»?!
- Действительно, - как бы согласился Ангел. – Книга написана, все исчерпано… Что может быть дальше?..
- Я знаю, что может быть дальше, - ничуть, к своему удивлению, не расстроилась я. – Дальше теперь уже точно будет вторая часть романа. А сейчас мне очень жаль, что я переоценила твои интеллектуально-духовные возможности и слишком высоко тебя вознесла!
- Ну, так опусти меня на землю, - предложил Ангел.
- Уже опустила, - жестко сказала я. – И все же мне очень жаль, что ты не можешь прочитать мой роман целиком и обнаружить там не одну лишь эротику, которая, похоже, интересует тебя больше всего на свете!
- Но все-таки я понимаю, - вдруг примирительно сказал Ангел, - что ты совершила огромный труд и написала хороший роман.
- Ну, и тебе Бог в помощь, - удивившись и растерявшись одновременно, ответила я.

                7.

Как бы это ни показалось странным, но утренний разговор с Ангелом не столько меня расстроил, сколько развеселил! Ибо Ангел в этой нашей беседе больше всего походил на обиженного ребенка, решившего во что бы то ни стало отомстить обидчику! Кинул в меня камень – получи в ответ! И вообще – сам дурак!
Но какое изящное и беспроигрышное объяснение изобрел Ангел для того, чтобы «уничтожить противника»: это, дескать, не моя литература; а значит, и говорить не о чем, ибо о вкусах не спорят. И однако же – поговорил…
Может быть, и впрямь права была Умничка, которая еще в прошлую ангельскую гастроль убежденно заявила, что я, сама того не сознавая, «растоптала маэстро своим талантом», размазала его (Ангела, а не талант) по стеночке, вышибла из-под него котурны – и мой бывший кумир пока не понимает, как ему со мной дальше обходиться. То ли по-прежнему свысока, то ли на равных, то ли (что самое приятное!) в ответ размазать меня по стеночке!
Впрочем, моя Юная Коллега тем же утром, выслушав мой пересказ утренней беседы с Ангелом, объяснила мне ангельскую реакцию, не вдаваясь ни в какие высокие материи, очень просто и однозначно:
- А чего вы от него ждали? Он зацепился за слово «импотенция» - и никогда вам этого не простит! Он – такой же, как все мужики. Примитив!
Но гораздо больше меня потрясла «авторская трактовка» этой одновременно болезненной и смехотворной ситуации, которую вечером того же дня мне преподнес Поэт со своей психотерапевтической точки зрения:
- А ты попробуй представить себя на его месте! Ведь ты же, по сути дела, пригласила своего кондуктора в операционную, уложила на стол и безо всякого наркоза сделала ему серьезнейшую операцию! А потом на виду у всех вывернула героя наизнанку и продемонстрировала всему миру его внутренности. Ты же, в сущности, раздела его донага! И когда он стоит на репетициях перед музыкантами, они наверняка, вспомнив превосходно тобой описанную эротическую сцену, мысленно снимают с кондуктора одежды и, хихикая, рассматривают его волосатую грудь и, конечно же, «мужское достоинство», которое ты с таким вдохновением воспела!
- Постой! – Прервала я «обличительную» речь Поэта. – А себя самое я разве не препарировала? Разве не выставила себя в дурацком свете? Разве не посмеялась над собой?
- Да, конечно, и себя ты тоже прооперировала, – согласился Поэт. – И, кстати, кондуктору наверняка неловко читать про твои страданья. Возможно даже, они его очень сильно раздражают. Ибо ты все время тянешь его вглубь, а ему больше нравится скользить по поверхности. Но себя-то ты оперировала по собственной воле, а у него разрешения не испросила. Неужто ты не понимаешь, что, превратив кондуктора в «мясо» для своего романа, ты его попросту ИСПОЛЬЗОВАЛА?!

                8.

- Так, не поняла! – Расстроившись и разозлившись одновременно, воскликнула я. – Это что – упрек?! Разве не ты когда-то обсуждал со мной феномен постоянного использования людьми друг друга? Разве не ты говорил, что человеческие отношения основаны, по большей части, на взаимной пользе? Низшие отношения – на материальной пользе, высшие – на духовной. И почему ты ни разу, пока я писала роман, не сказал мне о «принудительной операции» и о том, что я бессовестно использую маэстро А.?! Или ты только сейчас обо всем этом подумал?! А если нет, то почему ты никогда прежде не говорил мне о моем безобразном безнравственном поступке?
- А ты сама неужели не понимаешь? – Засмеялся Поэт. – Я ничего не говорил тебе потому, что мне очень нравилось, как ты пишешь. И я очень хотел, чтобы ты свой роман закончила. Ведь если бы ты все время думала о предстоящих последствиях и реакциях, ты бы или бросила, к чертовой матери, все это дело, или твой роман вышел бы фальшивым и заурядным.
- Но почему, почему этот «венценосный осел» не видит, КАК я воспела его гений и как высоко его вознесла? – Возопила я. – Ведь даже ты, который всегда относился к моим восторгам по поводу кондуктора со скептической насмешкой, признался, что, прочитав роман, ты поверил в гениальность прототипа моего героя!
- Я думаю, что кондуктор скорее всего прочитал роман. И не один раз. И все это увидел, - убежденно сказал Поэт. – Но только он вряд ли когда-нибудь тебе в этом признается. Ведь тогда ему придется чувствовать себя во веки веков тебе обязанным. А для его гордыни это непереносимо.
- В общем, зря я затеялась с этим романом, – уныло сказал я. – Ибо он не выполнил своей психотерапевтической роли – не уничтожил без остатка мои чувства к кондуктору. Но зато дал самому кондуктору прекрасную возможность истязать меня своей небрежностью!
- Ну, это ты переживешь, - утешил меня Поэт. – Ибо, благодаря своему роману, ты избавилась от самого страшного – от одержимости своим героем. И вышла из ситуации ваших прежних отношений самым достойным и красивым образом.
- Ты честно так думаешь? – Взбодрилась я.
- Честнее не бывает, - весело ответил Поэт. – А твои нынешние чувства – это скорее всего фантом или попросту уязвленное дамское самолюбие, которое, как мне кажется, мучает тебя лишь во время коротких гастролей твоего героя.
- Возможно, ты прав, - сказала я. – Я даже недавно подумала, что если мой герой вовсе перестанет ездить в Б. или вдруг умрет, я с легкостью выкину его из головы – и, наконец, вздохну свободно и спокойно.
- Если ты действительно к этому пришла, - бодро резюмировал Поэт, - значит, ты – на правильном пути!

                Глава двадцать вторая 

Испытание и прозрение

 25 ноября
Ангел пришел в мой кабинет всего один раз в антракте репетиции, в предпоследний день его гастроли! Говорили о том, что под руку подвернется. Ангел видел по местному ТВ  с самым раскрученным местным художником. Я сравнила этого художника с Глазуновым: он, Глазунов, дескать, - гениален, но он - ремесленник: когда смотришь много его картин подряд, вдруг осознаешь, что тебе становится скучно и печальные глаза какой-нибудь несчастной старухи не вызывают в тебе никаких чувств.
Ангел взялся защищать Глазунова: а если, дескать, тебя заставить слушать все симфонии Чайковского подряд – тоже заскучаешь…
«Да ты с ума сошел! Разве это можно сравнивать? - сказала я. – Я могу просто естественным образом устать от слушания и эмоционального напряжения – и сделаю перерыв».
Ангел немного подумал и признал, что неправ: нельзя сравнивать живопись Глазунова с музыкой Чайковского.
Успел еще сообщить, что до Б. жил в Москве и, в сущности, не работал. В начале января собирается на гастроли в Эмираты. И все. Ни слова ни о чем личном.
В концерт не пошла.

7 декабря
В сущности, с конца октября вокруг меня царит странная ТИШИНА. Как будто меня накрыли плотным ватным колпаком или все забыли, что я еще жива. Тишину прерывают лишь очень редкие звонки по поводу книги. Отзывы похвальные, но меня это уже не радует.
Поэт, который до моего отъезда в деревушку звонил мне почти каждый вечер, теперь звонит крайне редко – реже раза в неделю. Впрочем, у него есть оправдание - работает как сумасшедший: преподает на своей психушной кафедре, спектакль ставит да еще и докторскую кропает!
Гармония тоже теперь звонит крайне редко. В частности, очевидно, оттого, что болезни заставили ее бросить курить. А телефонные разговоры у нее всегда были связаны с дымом.
А я в этой ватной тишине тихо депрессую. Все время хочется плакать. Холод одиночества. И думаю: что за взрыв ждет меня за этой тишиной?!
Да! Экстремалка недавно устроила открытие выставки в своем новом офисе, говорила на церемонии открытия о моих заслугах в ее успехе, а также о том, что будущим летом она планирует переиздать мой роман нормальным тиражом – к моему дню рождения в подарок!
Но тишина все равно давит. Сегодня весь вечер сижу одна у телевизора и думаю: Ангел, сколько же мне еще ждать тебя или хотя бы твоей адекватной реакции на мой роман? Ведь иначе в конце второго тома мне придется отправить тебя на тот свет…
Недавно утешалась тем, что великий пианист Владимир Горовиц (кстати, какое множество творческих людей носит это имя – «владеющий миром»!) двенадцать лет пребывал в депрессии!!! Из них он целый год не выходил из комнаты и два года – из дома. И вместе с ним его жена Ванда – дочь великого Тосканини.
Депрессия Горовица была обусловлена, с одной стороны, смертью дочери; а с другой, невероятно насыщенной концертной деятельностью, в результате чего он стал бояться … сцены! Вот ужас-то!
В сравнении с этим фактом мои депрессии – просто детский лепет…

10 декабря
Вчера была на концерте духового оркестра и почувствовала, как сильно я хочу увидеть твою спину и твою музыку.
А после концерта обнаружила в фойе афишу и с ужасом узнала, что совсем скоро, в двадцатых числах декабря у тебя – сразу несколько концертов! А в одной из программ – музыка Свиридова. В частност, «Метель», которую ты под музыку будешь читать. А меня впервые в жизни не поставили в известность!
Боже мой, сколько же дней мне придется пережидать твое присутствие в Б.! Где взять сил?!
А кстати! Только сейчас по радио как раз вещали про Свиридова, который когда-то признался, что в его душе, как у Достоевского, борются Бог и дьявол. (А в ком из очень талантливых людей они не борются?!) Не написал ни одной оперы или симфонии, но тем не менее стоит в одном ряду с Прокофьевым. Личность и творчество Свиридова так до конца и не разгаданы. (Как будто кого-то или что-то можно разгадать до конца!)
Но зато во времена социалистического атеизма Свиридов писал молитвы – для спектакля «Царь Федор Иоаннович». А его последнее сочинение – «Молитвы и песнопения». Бог победил!
Кажется, мне пора в церковь. Ведь мой роман – это, в сущности, великий грех! Я стольким людям ради красного словца боль причинила!..

                2.

Ты не поверишь, мой верный читатель, но чувство глубочайшей вины за содеянное моим словом неосознанное зло вдруг овладело мною с такой невиданною силой, что в ближайшую же пятницу, прямо после работы, ноги сами понесли меня на вечернюю службу в тот небольшой храм, что находился в сотне метров от моего дома. Дабы наутро, в субботу, приобщиться в таинствам исповеди и причастия – и искренне, до слез, раскаяться в грехе, сотворенном безудержным моим пером.
Я стояла на службе, истово молилась, совершала поясные поклоны – и душа моя истекала слезами жалости ко всем, мною обиженным: и к прототипам некоторых моих героев, и ко всем тем известным и неизвестным мне дамам, которым мой скандально откровенный рассказ об Ангеле причинил нешуточную боль. В том числе, и к Новой Елене, которой наверняка тоже было больно читать мои откровения, но в этом своем чувстве она ни за что бы не призналась Ангелу, дабы, упаси Бог, не поставить себя в один ряд с прочими страдалицами.
Но я, увы, не могла перед всеми, мною обиженными, извиниться, ибо это, согласитесь, было бы глупо! С какой стати я должна извиняться за то, что Некая Сила (вкупе с бешеной ангельской энергетикой) заставила меня взять в руки стило – и не останавливаться до тех пор, пока я не дойду до последней точки. Впрочем, в моем романе это было многоточие…
С вечерней службы я возвращалась, как это бывало всегда, чрезвычайно утомленная физически, но зато духовно просветленная. И, как всегда, думала о том, когда же я, наконец, смогу организовать свою жизнь таким образом, чтобы мои походы в Божью обитель стали для меня еженедельной необходимостью?!
Вернувшись домой, я угнездилась в моем любимом тесном уголке на кухне, положила перед собой чистый лист бумаги и принялась письменно раскаиваться в своих грехах. И вот как эта моя исповедь выглядела:
«Желаю чужого мужа (хотя на самом деле он никому не муж).
Испытываю уныние (из-за неразделенной любви).
Иногда злоупотребляю алкоголем (из-за депрессии, вызванной одиночеством).
Убиваю словом (написала роман, в котором нескольких людей обидела).»
Поставив точку, я с удовлетворением подумала о том, как должно быть понравится неведомому батюшке моя короткая и внятная исповедь, ибо я не загружу его совесть огромным количеством всех других, гораздо более мелких грехов, которые будут отпущены мне на общей исповеди. Я ограничусь лишь теми, что мучают меня в данный конкретный момент.
Именно такой, сиюминутной, исповеди примерно год назад учил паству (и меня в том числе) один молодой священник, призывавший нас не сваливать на батюшку весь жизненный груз своих грехов, а останавливаться лишь на тех, что были совершены недавно и больше всего тебя на этот час терзают.
Какой же он умница! – Подумала я тогда о молодом священнике. Зачем мне, к примеру, всякий раз каяться в убийстве одного не рожденного мною младенца, если этот грех был отпущен мне давным-давно – во время таинства крещения?! И этот грех я никогда больше не совершала!
О, какое счастливое облегчение и покойная благодать снизойдут на меня завтра – после исповеди и причастия!
Но вышло все, увы, совсем иначе…

                3.

На другое утро, стоя в толпе «овец Божиих», жаждущих избавить свои души от грехов тяжких, я послушно ждала своей очереди и с чувством мистического трепета рассматривала молодого (не более тридцати лет) и мне абсолютно незнакомого священника, в одночасье поразившего меня своим внушительным ростом, горделивой статностью и стройностью тела, необъятным лбом и лицом строгого и, возможно, справедливого судьи – истинного пастыря, какого в наши смутные времена встретишь не часто.
Лик моего будущего духовника нельзя было назвать красивым или даже обаятельным, но он неумолимо притягивал к себе мой взгляд своей категорической отстраненностью, казалось, от всего мирского – равно грязного или прекрасного.
Строго говоря, этот человек мог бы даже вызывать в своих прихожанах животный страх, если бы… Если бы по его спине не струился легкомысленный недлинный хвостик волос, гладко зачесанных назад и схваченных у основания шеи какой-то простецкой то ли резинкой, то ли веревочкой!
Пробежав глазами короткий список моих грехов, годившийся мне в сыновья батюшка посмотрел на мое, не блещущее молодостью, абсолютно голое (без макияжа) и обремененное печатью страданья лицо не просто строго, а с какой-то даже, мне показалось, неприязнью. Или даже брезгливостью…
- Вы совершенно не готовы к исповеди, - услышала я категорический приговор. – Когда вы в последний раз были на службе?
- Вчера, - чуть ли не шепотом ответила я, изготовившись разрыдаться. – А на исповеди – года полтора назад.
- И это ВСЕ ваши грехи? – Едва ли не с гневом вопросил пастырь. – И абортов вы никогда не делали?
- Всего один раз. Но это было еще до таинства крещения, - приободрившись, ответила я. – Но ведь этот грех мне давно отпущен. Разве не так?
- Так, - согласился со мной священник. – Но молитесь ли вы ежедневно за эту загубленную душу?
- Нет, не молюсь, - честно ответила я. – Меня никто этому не учил.
- Ну, так вот я вас учу! – С почти нескрываемым раздражением воскликнул мой духовник. – Значит, так. Вам необходимо приобрести книжечку о том, что нужно говорить священнику на исповеди и прийти покаяться в своих грехах еще раз. И к причастию я вас сегодня допустить не могу.
- Но почему?! – Не сумев скрыть одновременно меня охвативших чувств гнева и разочарования. – Зачем я непременно должна перечислять ВСЕ мои грехи?! Один ваш молодой коллега, наоборот призывал нас каяться лишь в грехах, самых на сегодняшний день актуальных. Кому же мне верить?!
- Верить – Богу! А за слова неизвестного мне священника я отвечать не могу! – Еще пуще раздражился мой непримиримый судья. – Я вам все сказал: купите книжку и научитесь правильно готовиться к исповеди.
- Неужели вы не понимаете, что своим тоном и нетерпимостью вы можете навсегда оттолкнуть человека от церкви?! – Вдруг дерзко заявила я, понимая, что терять мне нечего, ибо к причастию я сегодня все равно не буду допущена. – И почему одни из вас говорят нам одно, а другие – иное?!
- Вы собрались со мной подискутировать?! – Возвысил голос священник. – А в церковь вас никто насильно не тянет! Не желаете регулярно ходить в храм и соблюдать правила – скатертью дорога!
- Значит, и мои сегодняшние грехи вы мне не отпустите? – До смерти перепугавшись своей дерзости, упавшим голосом спросила я, уверенная в отрицательном ответе.
- Отпущу, - вдруг совершенно неожиданно для меня ответил священник. – Назовите ваше имя.
Мой судья возложил на мою голову епитрахиль – и свершил таинство.
Однако вместо желанного облегчения меня охватила такая нестерпимая обида, что я, опрометью выскочив через ближний выход в пустынный церковный дворик, в голос разрыдалась! Что он возомнил о себе, этот божий «прихвостень»?! Как посмел не допустить МЕНЯ, искренне любящую Бога, к таинству святого причастия – к крови и плоти Иисусовой?! И разве истинное раскаяние в грехах менее важно, чем какое-то «правильное» их изложение?!
Да ноги моей больше не будет в их буквоедской церкви! С этих пор я буду молиться исключительно дома, в полном одиночестве и просить отпущения грехов непосредственно у Создателя, а не у высокомерных его посредников! Но спасибо тебе, мой земной судья, хотя бы за то, что ты сделал милость и отпустил четыре моих греха. Особенно последний – убийство словом…

                4.

Однако ровно через неделю, едва ли не в день очередного явления Ангела, я таки написала «правильную» исповедь – и пошла в свою «буквоедскую» церковь покаяться в гораздо большем числе грехов – и приняла таинство причастия! Правда, к моему большому сожалению, грехи мне отпускал совсем другой священник, и я была лишена возможности  попросить прощения у строгого пастыря с хвостиком за мою непростительную дерзость и недоумие.
Причем, что любопытно, этот неожиданный переворот в моем, помутненном обидой и, конечно же, гордыней сознании случился вечером только что описанного дня. Выплакав все положенные для этого случая слезы, я хорошенько задумалась и представила свою беседу со священником со стороны. И увидела вот что…
…К молодому крепкому в вере служителю церкви пришла на исповедь совершенно ему незнакомая дама не первой и даже не второй свежести, неприкрашенная косметикой и изуродованная не идущей к ее лицу косыночкой. Жалчайшее зрелище!
«Ей не о чужих мужьях, а о спасении души заботиться надобно», - наверняка с брезгливостью подумал строгий священник. – И спасаться от неразделенной любви (которая есть наверняка ничто иное, как мерзкая похоть!) и уныния молитвами, а не винопитием! В церковь ходит раз в полтора года – и еще смеет права качать!»
Наверняка, ведь наверняка именно так (или примерно так) и подумал обо мне мой строгий духовник. А я еще посмела, тварь ничтожная, на него обидеться и от церкви отвернуться! Вот оно – испытание, посланное мне Господом для искоренения моей затаившейся мерзкой гордыни! А заодно и косвенное наказание за всех, мною обиженных!
На другой день, возвращаясь с работы, я зашла в свой маленький храм и приобрела в церковном киосочке тоненькую книжицу, которая называлась просто и безыскусно – «О чем говорить на исповеди священнику». Я начала ее читать и вскоре, на первых же страницах, нашла приведенное ниже высказывание – и облилась обжигающим стыдом:
«Важнейший момент исповеди – словесное исповедание грехов. Не нужно ждать, надо самому сделать усилия: ведь исповедь – это подвиг и самопринуждение. Говорить надо точно, не затемняя неприглядности греха общими выражениями (например, «грешен против седьмой заповеди»).
Очень трудно, исповедуясь, избегнуть соблазна САМООПРАВДАНИЯ, трудно отказаться от попыток объяснить духовнику «смягчающие обстоятельства», от ссылок на третьих лиц, якобы введших нас в грех. Все это признаки самолюбия, отсутствия глубокого покаяния, продолжающегося коснения во грехе.»
Вот она – та самая ошибка, которую я совершила в исповедальной записке! Я попыталась ОПРАВДАТЬ свои грехи, находя почти для каждого из них «смягчающие обстоятельства», или «третьих лиц»! О, как должно быть разгневали строгого духовника мои жалкие, ничтожнейшие оправдания! И он, конечно же, был абсолютно прав в том, что не допустил меня, самолюбицу хренову, до причащения к плоти и крови Иисусовой!
А, прочитав тоненькую, написанную отнюдь не слащаво-назидательным языком (чем грешат иные церковные  наставления) книжицу, я обнаружила в ней еще несколько десятков грехов, которые мы все совершаем почти ежедневно и в которых нам следует всякий раз каяться.
Приведу лишь некоторые из них: маловерие, пренебрежение к церковной службе, поминовение всуе имени Бога, сквернословие, чревоугодие и сребролюбие, гневливость и раздражительность, осуждение ближнего, уныние, ложь, празднословие (в том числе, сплетни и анекдоты), блудные помыслы, соблазнительные разговоры и так далее. То есть все те грехи, к которым мы так привыкли, что давно перестали их замечать!
Словом, закрыв книжицу, я вознесла слова благодарности своему строгому духовнику, взявшего на себя труд хорошенько отхлестать меня словом; и Господу Богу – за то, что Он не попустил мне свершить ужасный поступок – самовольно отлучить самое себя от церкви!
Вот беда-то – «отлучить себя от церкви», - слышу я иронической голос скептически настроенного читателя. Сколько, дескать, вполне достойных и искренне верующих людей посещали и посещают церковь от случая к случаю?! Бог, дескать, - не в церкви, а в человеческой душе!
Мне есть что возразить читателю-скептику. Однако вступать с ним в бесполезные религиозные дискуссии я не стану, ибо сказано святыми отцами: не покусись немощною своею рукою остановить всеобщее отступление.
Поэтому я скажу читателю-скептику лишь одно: в тот день, когда я была, наконец, допущена к таинству причастия, я с благодарностью ощутила вокруг себя нежнейший кокон Божественной любви, защиты, милости, всепрощения и благодати. И было мне в этом иллюзорном укрытии так покойно и тепло, что даже мысли об оскорбительном поведении Ангела не способны были погрузить меня в уныние, ибо в душе моей властно царила полнейшая божественная гармония…

                5.

И что ты думаешь, мой сочувствующий читатель? Ангел, конечно же, как будто бы почувствовал (что было отнюдь не впервые) и мой покаянный настрой, и покуда не возмущенную душевную гармонию – и нежданно для меня переменил гнев на милость.
В первые два дня очередной, декабрьской, гастроли Ангел, правда, никак не обозначал для меня свое присутствие в Б., но зато на мой утренний (третьего дня) звонок вдруг отреагировал с искренней радостью.
- Доброе утро, Имярек Имярекович! – Игриво официальным тоном начала я, назвав Ангела по имени-отчеству. – Это вас беспокоим известная в узких кругах журналистка из губернской газеты.
- Помню, помню, - ласкающим и уместно ироничным баритоном пощекотал мне ушко Ангел. – Мы с вами когда-то встречались!
- А теперь вы куда-то исче-езли, - с нарочито обиженным кокетством протянула я.
- Я никуда не исчез, - радостно сообщил мне Ангел, - и как раз сегодня собирался заглянуть к вам в антракте.
- Сделайте милость, - столь же радостно ответила я, - ибо мне просто необходимо поговорить с вами о музыке Георгия Свиридова, которую вы собираетесь исполнять в одном из ваших концертов.
- No problem! – Почему-то не по-русски воскликнул Ангел и тут же перешел на банально-разговорную речь. – Жди меня – и я приду!
И действительно уже пару часов спустя Ангел сидел напротив меня в моем рабочем кабинете. С обычной степенью непринужденности мы весело проболтали весь антракт о том, о сем и до музыки Свиридова дойти, конечно же, не успели. Не поговорили мы о ней и во время двух (!) наших домашних встреч, отчего я вдруг подумала, что Ангелу давно уже стало жаль тратить время нашего драгоценного общения на беседы об его работе.
Ведь музыка была для него прежде всего работой. А чем же еще?! «Прочитаешь о композиторе и произведении в программке, а мою трактовку расшифруешь сама. У тебя это и без моих подсказок замечательно получается», - уже не раз говорил (льстил?) мне Ангел. А может быть, Ангелу было жаль не столько времени, сколько потихоньку убывающих сил? Ведь для умного и красивого монолога о музыке ему наверняка необходимо было немалое количество энергии!
- Я бы мог нанести тебе визит сегодня вечером, - вдруг сказал Ангел в финале репетиционного антракта.
- Неужели я буду удостоена? – От неожиданности съехидничала я.
- Или ты не хочешь? – Усомнился Ангел.
-Очень хочу!
- Ну, и чудно, - ответил Ангел и перед тем, как упорхнуть из моего кабинета, одарил меня нежным объятьем и поцелуем в щечку.
Господи, неужто я прощена?..

                6.


Однако вечером Ангел, не выйдя окончательно из своего репертуара, заставил таки меня изрядно понервничать, явившись часа на полтора позже назначенного им же самим срока.
Скинув верхние одежды, Ангел первым  делом потребовал фартук и занял, по новой традиции, свое «законное» место у плиты, дабы собственноручно пожарить им же самим принесенные рыбные (по случаю Рожественского поста) полуфабрикаты, которые у него на этот раз благополучно подгорели. Ибо Ангел в ответ на мой вопрос об его грядущем переселении в Б. с большим воодушевлением принялся повествовать мне о своем новом месте работы, которое, по счастливой (и для меня тоже!) случайности, нашлось для него в Белокаменной.
- Да, я действительно в прошлый приезд заявил вашим чиновникам о своей готовности к стационарной работе в Б., - подтвердил Ангел. – Но они отреагировали на мое заявление безо всякого энтузиазма, туманно объяснив, что сейчас не время суетиться.
- Ну, во-первых, они наверняка в твое намерение не поверили, - сказала я. – А во-вторых, сейчас действительно не лучшее время для принятия новых решений, ибо в губернской администрации, благодаря Знаменитому Комику, идет такая кабинетная чехарда, что все чиновники чихнуть лишний раз боятся. Чихнешь не в ту сторону – да из кресла и вылетишь!
А про себя я подумала вот что: не потому ли чиновники от культуры с прохладцей отнеслись к ангельскому намерению поселиться в Б., что они прочитали мой роман и увидели неприглядные подробности ангельского характера?! Ведь это именно я, по просьбе одной из чиновниц, еще летом принесла в комитет по культуре три экземпляра своей книги и нагло продала их желающим. Но не по цене бестселлера, а по себестоимости. «Уж простите, что не дарю, - сказала я с ехидцей, - но ведь ваш комитет не финансировал издание моей книги»…
- Но зато теперь я худрук Центрального дома детского творчества! – кое-как дождавшись окончания моей реплики про кабинетную чехарду, радостно воскликнул Ангел. – Это тот самый дом, где Киса Воробьянинов обнаружил последний стул. Тот, в котором и было обнаружено искомое сокровище, благодаря чему это здание было превращено едва ли не во дворец. Ты бы видела, какие там лестницы, какие колонны! А кроме того, мне там на льготных условиях дали ссуду на покупку двухкомнатной квартиры. Однокомнатную-то я приобрел еще пару лет назад, но в ней сейчас живет Ленка с сыном.
- Потрясающе! – Воскликнула я, как всегда, забыв поинтересоваться, а где же обретается сам Ангел.  – Но у тебя, кажется, горят котлеты!
А через несколько минут, когда мы выпили по рюмочке за нас любимых, я продолжила свое, прерванное суетой высказывание:
- Но больше всего меня потрясает тот факт, что ты вдруг оказался в детском учреждении. Чистая энергия талантливых детей наверняка пойдет на пользу твоему творчеству, даст тебе новые импульсы. А еще все это заставляет меня вновь задуматься о колдовской силе моего слова. Неважно, устного или письменного.
И я вкратце рассказала Ангелу о моем деревенском «плане», изложенном в начале этого повествования: когда Ангелу надоест махать крыльями перед оркестрантами, он прилетит ко мне в горный рай, станет обучать искусству пения сельских детишек – и создаст такой уникальный хор, который прославит Ангела на всю Россию-матушку.
- Интересная мысль… - Не стал возражать Ангел и после недолгого раздумья прибавил: - Слушать на исходе жизни детское пение да взять и «впасть к концу, как в ересь, в неслыханную простоту»! А, кстати, как тебе понравился сериал «Мастер и Маргарита»? – Вдруг неожиданно переключился Ангел на не слишком свойственную ему телевизионную тему.

                7.

- Неужели ты смотришь сериалы? – Изумилась я.
- Случается, - усмехнулся Ангел. – Например, я с удовольствием смотрю, когда есть время, «Улицы разбитых фонарей».
- Ничего себе! Ты любишь детективы? – Еще больше изумилась я. – Мы знакомы с тобой столько лет, а я не знаю о тебе стольких мелочей!
- Не все же время мне Томаса Манна читать, - легонько уколол меня Ангел. – А «Мастера и Маргариту», я думаю, все образованные люди смотрели. Ну, и как бы ты его отрецензировала?
- Не очень лестно, - ответила я. – Хотя первые две серии были прямым попаданием в атмосферу романа.
- А меня очень увлекла музыка. Хоть она и слизана из «Омэна», я бы с удовольствием ее продирижировал. Тем более что композитор, как и я, уроженец Питера и мой приятель. Хотя гораздо больше в молодости я был дружен  с другим питерским композитором, который писал музыку для музыкальных комедий, - признался Ангел и вновь внезапно уклонил нашу беседу в сторону, совершенно неожиданную. -  Он был такой же женолюб, как я, и мы с ним регулярно обсуждали эту проблему: как бесконечная эротика мешает нашему творчеству. Мы то и дело спрашивали друг друга, когда же мы целиком и полностью предадимся делу?! И вот, наконец, этот момент настал: я недавно ощутил, что совокупляться мне стало неинтересно!
- Это и немудрено, - утешила я Ангела, с нехорошей радостью подумав, что Новая Елена, невзирая на ее молодость и гипотетические сексуальные умения, похоже, перестала вызывать у Ангела прежний интерес. – Эротики тебе и на сцене хватает! Мне, кстати сказать, совокупляться просто так тоже давно уже неинтересно. Хотя хочу тебе признаться, раз уж мы об этом заговорили, я частенько сожалею о том, что не родилась намного раньше и не стала римской гетерой. Не банальной панельной бабочкой, а именно гетерой – высокообразованной дамой в сандалиях, которая вдохновляет мужчин не только своим телом! Мне иногда кажется, что это – истинное мое призванье! Не гнать ежедневно обрыдшие строчки, а поднимать вашему полу настроение и, может быть, даже на что-нибудь высокое вдохновлять!
- Да, у тебя бы это получилось, - не выказав никакого удивления, согласился Ангел. – Возможно, женщина и не должна зарабатывать на жизнь ничем иным, как именно таким служением мужчине. И неважно, скольких она вдохновляет. Недаром же Иисус Христос не только простил грехи Марии Магдалины, но и приблизил ее к себе едва ли не наравне со своими апостолами.
- Более того! – Вдруг вспомнила я. – Он, согласно некоторым еретическим исследованиям, на ней женился! Я прочитала об этом в одной, отнюдь не богоугодной книге. Хочешь, я прочитаю тебе один маленький фрагментик?
- Да, конечно! – Несказанно воодушевился Ангел, как всегда, охочий до всякой любопытной информации.
Фрагмент из еретической книги о земной (после распятия!) жизни Спасителя и бывшей уличной девицы, от которых в результате якобы пошла некая династия,  чьи потомки, надо полагать, и до сих пор обретаются на этой земле, мы с Ангелом читали, сидя в обнимку на кухонном диванчике.
- И вообще, я думаю, что проститутки по большому счету – святые! - Воскликнул Ангел. – Во всяком случае, лучшие из них. Недаром же они становятся героинями произведений искусства. Вспомни Куприна, «Травиату» Верди…
- Но где найти мужчину, который возьмет в жены проститутку и не будет шпынять ее за ее прошлое?! – Вопросила я.
- Это главный вопрос! – Согласился Ангел. – Знаешь, моя мать не была проституткой, но после смерти ее первого мужа, фамилию которого я ношу, у нее было много мужчин. Но замуж она так больше и не вышла. Сама ли никого из них в мужья не захотела, или никто из них не осмелился взять ее в жены?! У меня нет ответа на этот вопрос. Помню только, что эти мужчины часто бывали или даже жили в нашей однокомнатной квартирке, и каждого мне хотелось назвать отцом. Но в то же самое время я чувствовал, что все это как-то нехорошо. Я слышал, как мою мать часто осуждала ее сестра, когда бывала у нас в гостях…
- Но женщине, если она в молодости не вступила в удачный союз, на роду написано всю жизнь искать своего мужчину, - оправдала я ангельскую матушку. – Я тоже искала… И не только наша вина в том, что найти своего мужчину нам так и не удается.

                8.

- Но, что самое любопытное, - продолжил Ангел, - у этой, якобы благополучной в браке сестры дети выросли моральными уродами. Один спился, а другой и вообще спьяну вывалился из окна и разбился насмерть. И сама она умерла в шестьдесят пять лет. А моей матери, ты знаешь, - девяносто пять. У нее все болит, но она живет весьма активной для ее возраста жизнью. Я даже думаю, что ее за что-то НАГРАДИЛИ жизнью. В последние годы ее вдруг стали приглашать на телевидение – петь (ты же помнишь, что она была профессиональной певицей) или стихи читать.
- Потрясающе! – Искренне изумилась я.
- Да, это в общем-то феноменально, - согласился Ангел. – Но есть и издержки. Чувство востребованности вдохновило матушкину гордыню.
- Гордыню? – Удивилась я.
- Да, именно гордыню, которая всегда была ей присуща, - с особой доверительностью сказал Ангел. – Может быть, гордыня и не пустила ее замуж во второй раз – матушка, похоже, не видела среди своих поклонников достойного спутника жизни. Или они сами обнаруживали, что жить рядом с ней очень трудно. Памятуя о своей былой славе певицы и первой красавицы Петербурга, она всегда от всех требовала трепетного к себе отношения. Ей было нужно, чтобы все и вся крутилось вокруг нее, постоянно напоминая ей, что она – самая-самая! И с годами это ее качество гипертрофировалось, поэтому под крышей ее дома я больше двух-трех дней не выдерживаю. Она очень капризна, обидчива, и мы едва ли не с порога начинаем с ней ссориться.
- Никогда бы не подумала! – Сказала я. – Судя по нашим с твоей матушкой телефонным беседам, она показалась мне невероятно милой, доброй, словоохотливой старушкой. Я помню, что чуть со стула не упала, когда она в самой первой нашей беседе стала называть меня уменьшительно-ласкательным именем! А беседы с ней всегда вселяли в меня такую энергию! О чем я и упомянула в своем романе…
- Так твое впечатление только подтверждает мои слова! – Воскликнул Ангел. – Ведь ты ЕЙ звонишь из далекой Сибири, интересуешься ЕЕ здоровьем, обо мне беседуешь – а значит, оказываешь ЕЙ внимание, проявляя интерес к ЕЕ жизни. А ей только того и надо! А что касается твоего романа, я понял, чего мне в нем недостает – полифонии. Я бы ввел в повествование еще одну или даже две сюжетных линии. И тогда роман получился бы гораздо более увлекательным.
- Возможно, ты  прав, - не стала я спорить. – Но тогда мне пришлось бы выдумывать линию жизни героя, состыковывать и переплетать ее с линией героини – и моя писанина растянулась бы на долгие годы. А мне нужно было поскорее выплеснуться! Поэтому я пошла по самому легкому пути: выбрала жанр как бы исповеди, предполагающий повествование от первого лица. Ибо мне казалось, что, называя героиню «она», я не смогла бы достигнуть такой степени искренности и, надеюсь, глубины. А полифония в моем романе все равно существует: но только не сюжетная, а смысловая. Так сказать, поливариантность смыслов… А кроме того, вовсе не я решала, КАК писать, это ТАМ решили. А я только задание выполняла. Ну, а если без мистики: такой именно формы от меня потребовало содержание романа. Кто, как не ты, профессиональный интерпретатор, может это понять?!
- Я это понимаю, - ответствовал Ангел. – Так же, как и то, что тебе необходимо было поскорее дезактуализировать ситуацию, которая причиняла тебе боль. И мне кажется, ты этого достигла. От тебя теперь исходит такой покой…
- Да, градус моих чувств к тебе значительно снизился. Но мне, увы, не удалось вырвать их с корнем из сада моей души и засыпать ямку землицей. А значит, ты по-прежнему для меня – самый дорогой и самый интересный человек на этом свете, - сказала я абсолютно спокойно.
- Какая же ты все-таки сильная, - тихо произнес Ангел и с медленной торжественностью поднес к своим тонким устам мою правую, «писательскую» руку…

                9.   
          
Первый ангельский концерт отчего-то собрал неприлично мало народу. А, впрочем, это было не слишком удивительно. Во-первых, впереди было еще два концерта; а во-вторых, до Нового года оставалась всего одна неделя, и людей в эти дни гораздо больше занимали предпраздничные хлопоты, чем культурные мероприятия.
Тем более что музыкальная публика в нашем городе (да и почти во всей стране) состояла из представителей полунищей интеллигенции, вынужденной в новых условиях «дикого капитализма» считать каждую копейку.
Но, возможно, причина, из-за которой зал оказался полупустым, заключалась, например, в том, что Ангел чем-то обидел Спортсмена – и тот позволил службе организации зрителя работать спустя рукава, наказав таким образом «зарвавшегося маэстро, про которого еще и романы пишут».
Забегая вперед, доложу читателю, что несколько дней спустя это мое предположение подтвердила Вестница, которая рассказала мне, что директор филармонии действительно обиделся на маэстро А. за то, что тот, не поставив Спортсмена в известность, совершил первую за свою б-скую жизнь вылазку в губернскую администрацию -  вместе с одним из «банных» деятелей. И обсудил с одним из высших чиновников разные филармонические проблемы. В том числе, возможно, и неувязки в работе по организации зрителей.
Но все же, чувствовала я, на взаимоотношения Ангела со Спортсменом оказал некоторое влияние и мой роман. И директор филармонии мне это косвенным образом на последнем ангельском концерте подтвердил. Но об этом я расскажу в следующей главе…
…А в тот вечер Ангел (наверняка с глубоко запрятанным раздражением) стоял перед полупустым залом и, как мне показалось, без особого энтузиазма произносил короткую речь о творчестве «выдающегося русского композитора Георгия Свиридова», которого мы так и не успели обсудить. Более того, Ангел показался мне не очень уверенным и даже как будто стесняющимся кого-то или чего-то.
Может быть даже, подумалось мне, Ангел, стоя перед залом, остро ощущает, что среди публики наверняка есть люди, прочитавшие мой роман; и оттого чувствует себя неприлично обнаженным. Словом, почти никакой традиционно концертной брызжущей энергии Ангел в тот вечер, увы, не излучал, а как будто подбирал ее рассыпавшиеся сгусточки едва ли не с пола сцены. Собирал себя по крохам…
Заметки об этом концерте я на сей раз не стану вплетать в ткань своего повествования. Ибо мои главные впечатления в тот вечер были связаны не столько с музыкой, сколько с тем, КАК управлял оркестром Ангел. Особенно во второй части концерта, когда движения его рук были невероятно выразительны, красивы, пронзительны, но словно бы … безнадежны. Ангел махал крыльями столь плавно, естественно и непринужденно, как будто он всерьез изготовился сей же час, на глазах у изумленной публики, обернуться невиданной птицей и улететь подальше от нашей грешной земли – и с прощальной улыбкой обозреть ее с заоблачных высот.
Но взлететь Ангелу в тот вечер, увы, было не суждено, ибо ноги его (мне это было совершенно очевидно) как будто приросли к «котурнам» дирижерского пульта и были к тому же накрепко связаны иллюзорными цепями! И рад бы в рай, да грехи не пускают?! Те самые ангельские грехи, которые я выставила на всеобщее обозрение на страницах своего романа?!
И дала тем самым любому завистнику или невеже осуждать и судить моего богоравного кондуктора за его человеческие несовершенства! Да и сама я разве не стала его непрошенным, хоть и всепрощающим судией?! А ведь задача у меня была совсем иная, исключительно благородная: воспеть ангельский гений, божественную музыку и самого господа Бога, вдохновлявшего своих избранников слышать и доносить до нас, грешных, Его небесные песнопения!
О, Боже, как, оказывается глубока и бездонна пропасть меж благочестивым намерением и непредсказуемым результатом! Вот уж воистину благими намерениями вымощена дорога известно куда…   

                Глава двадцать третья
         
                Новогодние сюрпризы

После описанного выше концерта Ангел на целых три дня категорически исчез из поля моего зрения, что принуждало меня впадать вечерами в противную назойливую грусть. А в один из таких вечеров – это было как раз католическое Рождество – я решила пожаловаться на недостойное поведение Ангела своему «целебному» другу Поэту.
- Не бери в голову! – Легкомысленно и весело отозвался Поэт. – Прими эту ситуацию как данность, ибо я думаю, что вы теперь так и будете встречаться – неожиданно, редко и нерегулярно. До тех самых пор, пока один из вас не даст дуба. Да, кстати, если кондуктор к тебе все же придет, передай ему мой поклон: я вчера видел его фамилию в титрах моего любимого сериала об английском сыщике! А теперь давай лучше я отвлеку тебя от грустных мыслей своими театральными экзерсисами.
И Поэт с увлечением принялся посвящать меня в подробности собственноручной режиссерской работы над третьим спектаклем по одной из своих пьес. А поскольку рассказ Поэта был, как всегда полон юмора, мы много смеялись – и моя грусть с легкостью, говоря словами Поэта, «дала дуба»!
А на другой вечер не успела я толком загрустить, как мне в нежданный час (было чуть больше шести пополудни) позвонил Ангел. Поздравив меня с Рожеством, он, как ни в чем ни бывало, заявил, что собирается ко мне в гости. И, не утомив меня ожиданием, прибыл буквально через полчаса.
- Да, действительно Спортсмен был несколько обижен на меня, - подтвердил Ангел мое предположение и причине полупустого концертного зала. – Дело в том, что мы с известным тебе музыкальным деятелем, который составил мне протекцию, ходили на прием к одному высокому чиновнику, с которым, в частности, обсуждали вопрос о гастролях б-ского оркестра по городам Сибири. Не поставив Спортсмена в известность и не пригласив его с собой. Но мне кажется, - таинственно сказал Ангел, - тут есть еще одна причина – ревность!
- Ревность?! – Изумилась я. – Кого к кому?
- У меня такое ощущение, что Спортсмен ревнует тебя ко мне из-за романа…
- В каком смысле? – Еще больше удивилась я. – Разве Спортсмен испытывает ко мне какие-то чувства?
- Нет, тут дело в другом, - столь же таинственно пояснил Ангел. – Это не ревность к тебе, как к женщине, а некое подсознательное раздражение оттого, что ты написала целый роман обо мне. А для него в этом романе не нашлось места. Ведь примерно в третьей части твоего повествования он уже занимал директорское кресло. И, наверное, считает, что сделал для музыки не меньше, чем я. Однако добрых слов от тебя не удостоился.
- Неправда! – Возмутилась я. – В своих газетных заметках я неоднократно упоминала о том, что, несмотря на ремонт филармонического здания, Спортсмену удалось весьма заметно активизировать концертную деятельность нескольких филармонических коллективов! Но вводить сей эпизодический персонаж в свой роман мне бы и в голову не пришло…
- А ему почему-то, видимо, пришло, – сказал Ангел. – Во всяком случае, после выхода твоего романа я все время чувствую, что Спортсмен как бы говорит мне: «Да кто ты такой?!» Про себя, разумеется…
- Ох, как же неисповедимы пути нашего подсознания и восприятия одного и того же текста! – Не впервые удивилась я. – Ну, кто бы мог подумать, что мой роман заденет даже тех, кто в нем не был упомянут. И именно тем, что НЕ упомянут. Это потрясающе!
- Да не каждому Мастеру дано найти свою Маргариту! – С легчайшей иронией воскликнул Ангел. – Да такую, которая еще бы и книгу о нем написала. Кстати, мы не договорили с тобой в прошлый раз о «Мастере и Маргарите»…

                2.

- Эк тебя зацепила эта телеверсия! – Весело удивилась я. – С чего бы это?
- Ты же знаешь, как много лет я проработал в театрах, - начал Ангел, - и иногда даже выступал в роли не только дирижера, но и режиссера. Но даже если бы и не выступал…
- …то все равно между двумя этими профессиями – много общего, - закончила я ангельское высказывание.
- Совершенно верно! – Обрадовался Ангел. – И потому я смотрел «Мастера и Маргариту» не только как зритель, но и как режиссер. И я подумал, что режиссер телеверсии, которого я очень уважаю, хотя лично с ним не знаком, пошел не по тому пути…
- …потому что он, в сущности, сделал элементарную иллюстрацию романа, - вновь, не удержавшись, продолжила я ангельское размышление. – Но поскольку проиллюстрировать весь роман в двенадцати сериях невозможно, фильм вышел весьма поверхностным. Лично мне очень недоставало булгаковской философии и подтекста. В частности, режиссерского толкования сакраментальной фразы, о которую, по-моему, до сих пор расшибают лбы булгакововеды.
- «Он не заслужил света, он заслужил покой»? – Подхватил Ангел. – Да, я тоже ждал режиссерского высказывания по этому поводу. Но он ничего не сказал.
- И вообще, мне показалось, что тем людям, которые никогда не читали «Мастера и Маргариту», в сериале было мало что понятно, - прибавила я.
- Если бы я был на месте режиссера, - заявил Ангел, - я бы написал инсценировку, в которой вывел бы на первый план Мастера. Он появлялся бы в самом начале фильма и произносил монолог-увертюру, из которого бы следовало, почему, собственно, он попал в психушку…
- И в этот монолог можно было бы включить ретро-эпизод о первой встрече с Маргаритой и о зарождении их неземной любви, - развила я ангельскую идею. – Если бы я раз на сто не прочитала роман, я бы ни за что не поверила, что киношные Мастер и Маргарита любят друг друга так, как описал Булгаков. Особенно Маргарита, которая ради спасения любимого душу дьяволу продала, отказалась от земной жизни и выбрала жизнь вечную. Чтобы быть рядом с любимым во веки веков. Аминь.
- И потому эмоционального подключения к героям и событиям не происходит, - как бы подвел черту Ангел и, сделав многозначительную паузу, произнес последующие фразу как-то уж очень трогательно и проникновенно: - Все же ты – удивительная! Я тебе, кажется, уже говорил однажды, что ты – единственная в Б. женщина, с кем можно поговорить, о чем угодно! Ты всегда умеешь поддержать, подхватить и развить тему. Это такая редкость! Я поднимаю этот тост за тебя – умную, талантливую, красивую…
- …и единственную! – С веселой ехидцей завершила я ангельский панегирик. – Ладно, так и быть, я с удовольствием проглочу эту «наживку» - и поверю в твою искренность! Ибо недавно я вдруг подумала, что люди – всегда правдивы. Просто их правда меняется. Вот и все.
- Умница! – Весело воскликнул Ангел, очевидно, немало обрадованный тем, как ловко я оправдала его лицедейский дар и патологическую склонность к лицемерию. Тому самому пороку, который я уже в глубочайшем детстве (отвечая на вопросы анкеты  Карла Маркса, составленной сим отцом коммунистической утопии для своих дочерей) сочла самым ненавистным мне человеческим качеством. И вот на тебе – нарвалась по полной программе!
Впрочем, в тот вечер, произнося свой трогательный панегирик, Ангел, вероятно, вовсе и не лицемерил. Он ведь попросту не мог в силу обстоятельств знать всех других умных дам города Б., иным из коих я, возможно, и в подметки не годилась…

                3.

Но, как бы то ни было, мы с Ангелом, торжественно звякнув бокалами, выпили за меня «единственную», завели немудреную беседу о наших несовместных детях (замечу, кстати, что эта «детская тема» всегда была обязательным элементом почти всех наших бесед). А потом Ангел, провозгласив тост за детей, попросил напоить его чаем.
- Так рано? – Удивилась я. – Ведь еще нет и девяти, а ты, кажется, уже собрался меня покинуть. А я-то думала, что сейчас предложу тебе познакомиться с той художницей, которая написала твой портрет и готова в любой час принести его на твой суд.
- Что же мне делать? – Совершенно искренне растерялся Ангел. – Ведь через пару дней я, как ты знаешь, должен читать в концерте пушкинскую «Метель» под музыку Свиридова. И мне необходимо каждый вечер учить текст.
- Боже, какая проблема! А разве ты не можешь репетировать прямо здесь и сейчас? – Весело предложила я. – Помнишь, как ты когда-то читал «Кармен» мне одной?
- О, это был чудесный вечер! – Воскликнул Ангел. – Погоди-ка, я сейчас загляну в свою сумку.
Ангел удалился в коридор, и до меня донесся его ликующий вопль: «Есть!» И Ангел вернулся на кухню, где мы, по его настоянию (не надо лишней суеты!), коротали вечер, потрясая средних размеров записной книжкой.
- А я думала, ты сейчас принесешь томик Пушкина, - удивилась я.
- Это и есть Пушкин, - ответил Ангел. – Просто я переписал «Метель» в эту маленькую книжку, чтобы не держать на сцене целый том. А кроме того, я отметил здесь музыкальные паузы и произвел кое-какие сокращения. Правда, очень незначительные.
- А еще, наверное, ты решил запомнить текст не только умственно, но и тактильно. «Метель» у тебя теперь и в кончиках пальцев! – Восхитившись ангельским «писательским» подвигом, предположила я.
- И это правда, - согласился Ангел и приказал: - Ну, я готов! Зови зрителей!
- Ты хотел сказать «зрительницу»? – Удивилась я.
- Нет, именно зрителей! – С нетрезвым пафосом подтвердил Ангел. – Я хочу, чтобы вас было трое: ты, художница и та щедрая дама, которая заплатила за издание твоего романа. Я хочу с ней познакомиться1
- Я сомневаюсь, что Экстремалка примет это спонтанное приглашение, - сказала я, немало удивленная ангельским желанием увидеть «виновницу» явления в свет моей книги, на которую (книгу) Ангел еще совсем недавно был смертельно обижен.
- А ты не сомневайся! Зови! – Вновь приказал мне Ангел. – Я уверен: она согласится. Ведь ты говорила, что она в восторге от моей музыки!
И действительно, как будто бы почувствовав этот оглушительный ангельский напор, Экстремалка с легкостью согласилась приехать к нам сей же час! Ну, а Скромницу мне и уговаривать не пришлось, ибо она была наготове с той самой минуты, как мне позвонил Ангел и сообщил о своем грядущем визите.
Ожидание гостей нам «скрасило» обсуждение короткой телефонной  беседы Ангела, которому позвонила Новая Елена. О том, что это была именно она, я догадалась по слову «арфа». Ибо я знала, что именно на этом древнейшем, сугубо дамском инструменте с некоторых пор учился играть (вместо прежнего фортепиано) сын ангельской пассии.
- Это была Ленка? – С нарочитой небрежностью спросила я Ангела.
- Да, это была она. Та самая дама, которую ты в своем романе не слишком лестно охарактеризовала, - беззлобно подтвердил Ангел. – Но зато у нее чудесный сын. Я вдруг понял, что воспитывать мальчиков – это моя судьба. И я счастлив, что мне дают это делать. Хотя мой первый пасынок, став взрослым, перестал меня радовать. К сожалению, мне не удалось разбудить в нем стремления к самостоятельности.  Он все время ждал, когда я его подтолкну к действию. А для меня это нонсенс! Ведь я начал зарабатывать в пятнадцать лет!
- Да, ты у нас – известный трудоголик, - сказала я, а про себя подумала, что любовь Ангела к детям и трепетная (хоть и не ежедневная) забота о них – искренни и бескорыстны. И эта любовь, пожалуй, оправдывает собой многочисленные издержки ангельского характера и неблаговидные поступки моего героя. Ведь, может быть, большую часть отпущенной ему способности любить, он отдает детям. И потому всем другим остаются жалкие крохи!

                4.

Экстремалка и Скромница (с портретом Ангела) прибыли почти одновременно. Экстремалка, как всегда, сияла радостной улыбкой, и было совершенно очевидно, что Ангел, едва успевший произнести первые церемониальные фразы, ей мгновенно понравился и подтвердил ее недавнее утверждение, что «людей с таким мощным каналом связи – единицы»!
Стеснительная Скромница, по своему обыкновению, никаких видимых чувств не выразила. Кажется, поначалу она была даже гораздо более скованной, чем обычно. Впрочем, причина ее чрезмерной робости мне была совершенно ясна: она боялась негативной ангельской реакции на свое творение.
Но, как вскоре выяснилось, волновалась Скромница понапрасну. Ибо Ангел, едва увидев свое «неистовое» изображение, на несколько мгновений как будто бы оцепенел, а потом ликующе воскликнул:
- Фантастика! Вы написали меня таким, каким я хотел бы быть! Вы написали мою мечту!
- На самом деле ты и есть – ТАКОЙ, - утешила я Ангела. – Мятущийся и мятежный, страстный в творчестве и страдающий. Великий творец, чью душу раздирают на части ангелы и бесы. Отдайся ты хвостатым – и ты покорил бы весь мир, как известный герой Томаса Манна. Но увидеть и почувствовать твою истинную сущность можно лишь со стороны. И Скромница, прочитав мой роман, тебя постигла.
- Моей благодарности нет предела! – Воскликнул Ангел. – Я повешу  портрет в своем кабинете! Сколько я вам должен?
Раскрасневшаяся от сногсшибательных ангельских эмоций Скромница застеснялась еще больше и назвала сумму, которая была раз в десять меньше стоимости самой средней живописной картины в столице. То есть портрет для Ангела оказался, в сущности, подарком…
- О, с каким вдохновением я сейчас почитаю вам Пушкина! – Воскликнул Ангел. – Рассаживайтесь поудобнее. Вы ведь, наверное, давненько не перечитывали «Метель»?
Ангел прислонился к подоконнику, раскрыл свою книжицу – и в течение почти полного часа вдохновенно демонстрировал нам свои актерские и чтецкие возможности, перевоплощаясь (посредством уморительной мимики и тембра голоса) в немногочисленных героев повести.
Однако я, впитывая в себя звуки ангельского голоса, почти не воспринимала текста, ибо невероятно волновалась о том, не заскучают ли мои гостьи, и то и дело переводила взгляд с импровизированной сцены на лица зрительниц. Но волновалась я напрасно: обе моих подруги слушали Ангела с нескрываемым интересом и вниманием – и в финале наш маленький зрительный зал наградил Ангела бурными аплодисментами!..

                5.

…Два ангельских визита за одну гастроль (и ни одного дурного слова в адрес моего романа плюс интерес к издательнице Экстремалке) вселили в меня непрошеную надежду на то, что Ангел перестал думать о «сокращении наших отношений», и что он непременно нанесет мне еще один визит.
Но, увы, в последующие дни я видела Ангела лишь в некоторых репетиционных перерывах и в антрактах двух концертов, в первом из коих Ангел дирижировал студенческим оркестром народных инструментов и детским хором. Все вместе они блестяще – трогательно и волшебно – исполнили несколько рождественских песен и «Святочную кантату» одного современного композитора.
И я подумала, что, может быть, этот рождественский концерт стоит расценивать как некое мистическое, знаковое событие, подтверждающее рожденную моим сознанием нахальную перспективу: в маленькой горной деревушке Ангел когда-нибудь станет обучать детишек искусству пения!..
А впрочем, в канун второго, последнего, концерта я увидела Ангела еще раз – в полночь, из своего окна, на широком подоконнике коего я сидела, дымя последней за угасший день сигареткой и любуясь тихим предпраздничным снегопадом.
Ангел неторопливым прогулочным шагом прошествовал под моим окном, держа под локоток даму, в которой я узнала Арию! Эта милая парочка медленно дошла до перехода, пересекла проезжую часть и направилась в сторону ангельского дома, находившегося наискосок от моего жилища. (Напомню читателю, что с некоторых пор Ангел жил столь близко от меня, что я могла видеть его светящееся или, что бывало чаще, темное окно).
С легкой сердечной дрожью и даже, кажется, слезой во взоре я напряженно следила за тем, свернут ли Ангел с Арией во двор ангельского дома?! И тогда – ЧТО мне думать и чувствовать?! Но нет! Парочка не свернула с пути и направилась в обратную от ангельского дома сторону. Видимо, Ария, как и я когда-то (правда, в какой-то «высокий» момент наших отношений Ангел запретил мне, даме, провожать его, джентльмена, до калитки!), вышла проводить Ангела.
Окунувшись в приятнейший снегопад, они решили немного прогуляться (в том числе, и под моими окнами!), а теперь Ангел, со своей стороны, провожал Арию. Однако, судя по времени, он проводил свою даму отнюдь не до подъезда, ибо буквально через несколько минут заветное окно призывно засветилось.
Сей же час я схватила телефонную трубку, но она обескуражила меня длинными гудками. Я трижды набирала ангельский номер – и мое ухо трижды было разочаровано и уязвлено ангельским молчанием. Кого, думала я, сейчас не хочет слышать Ангел? Меня, кого-то третьего или Арию, желавшую сообщить дорогому маэстро, что она благополучно добралась до своего жилища?!
А потом случилось странное. Набрав, спустя еще несколько минут, ангельский номер, я вместо гудков услышала какое-то непонятное треньканье, потом характерное пощелкиванье набираемого с той стороны номера, а вслед за тем – недоумевающее ангельское «алло-алло». И я поняла, что телефон у Ангела скорее всего был выключен, а сейчас он на несколько минут включил его, чтобы позвонить самому. И совершенно случайно нарвался на меня!
- Скажи мне на милость, - сказала я, по обыкновению, не представляясь, - до каких пор меня будут волновать твои ночные прогулки под моими окнами с другими дамами?
- Неужели тебя это до сих пор беспокоит? – Приятнейшим бархатом пощекотал мне ухо Ангел. – Ведь ты же вроде бы успокоилась?
- Но, похоже, не настолько, чтобы насовсем избавиться от чувства ревности.
- Я думаю, это чувство в данном случае напрасно и неуместно, - как бы утешил меня Ангел. – Выбрось все дурное из головы – и спи спокойно. Ведь завтра тебе предстоит слушать «Метель»!

                6.

«Встречать Новый год под аккомпанемент классической музыки – это давняя традиция всего просвещенного человечества. Например, билеты на ежегодный концерт Венского симфонического оркестра поклонники музыкальной классики приобретают за полгода – еще летом!
У нас в Б. столь устойчивой традиции пока нет. Как нет и достойного для устройства такой музыкальной акции концертного зала, ибо здание филармонии до сих пор закрыто на ремонт.
И однако же в последние десять дней декабря симфонический оркестр дал пять концертов! Последний из них и был специальный – новогодний, состоящий почти наполовину из зажигательных произведений Иоганна Штрауса.
- В мире существует традиция встречать Новый год именно под музыку Штрауса, - пояснил маэстро А. после того, как оркестр блистательно исполнил увертюру к оперетте «Летучая мышь».
Но главное, чем решил на сей раз удивить публику маэстро А., была литературно-музыкальная композиция «Метель» на музыку Георгия Свиридова.
Дивную, очаровательную, мощную (метель!), нежную лирическую музыку исполнял, понятное дело, оркестр. А литературную часть композиции взял на себя дирижер, который попеременно (а в иных фрагментах – одновременно) читал прозу Пушкина и управлял оркестром.
Это уже третья по счету авторская литературно-музыкальная композиция худрука оркестра – «Кармен-сюита» Бизе-Щедрина, «Шехеразада» Римского-Корсакова… Но «Метель» оказалась самой неожиданной и трудной для исполнителя. Ибо здесь дирижеру пришлось читать очень большие фрагменты текста без музыкального сопровождения – и удерживать внимание публики одним лишь только голосом.
И маэстро-чтецу это удалось вполне. Он так мастерски сам себя срежиссировал, что его голос казался одним из инструментов оркестра – причем, солирующим. А его интонационный строй, тембровые контрасты и неожиданные акценты превратили прозу Пушкина одновременно и в поэтическое, и в музыкальное произведение.
А кроме того, маэстро показал публике, что «Метель» - произведение не только романтико-драматическое, но и весьма юмористическое – веселая шутка пушкинского гения. И потому, когда в финале дирижер в роли «случайного мужа» бухнулся на колени перед иллюзорной героиней, публика от души хохотала!
В финале концерта меломанов ожидал еще один сюрприз. После того как оркестр с особым энергетическим напором исполнил увертюру к комической опере «Орфей в аду» французского композитора Жака Оффенбаха, маэстро А. весело обратился к публике:
- Ровно двенадцать лет назад, в канун предыдущего года Собаки, я дирижировал это произведение в Санкт-Петербургской консерватории. И предложил публике, среди которой были и «отцы города», в финальном фрагменте увертюры … погавкать! Публика охотно согласила, и. я думаю, все тогдашние слушатели благополучно дожили до нынешнего года Собаки.
Оркестр вновь заиграл финальный фрагмент увертюры Оффенбаха, а дирижер в нужных моментах поворачивался к залу и говорил «гав». И что вы думаете? Публика сначала несмело, а потом с видимым удовольствием лаяла в такт музыке!»

                7.

Эти мои заметки об искрометном ангельском концерте вышли в свет уже в Новом году. И пока я их писала, я ощущала, погрузившись в неслышимую музыку, одну лишь чистую радость. Но стоило мне поставить точку, как я вернулась в унылую действительность и память услужливо подкинула мне парочку до- и послеконцертных неприятных воспоминаний.
Первый из них был связан со Спортсменом, который в тот концертный вечер с сурово непроницаемой физиономией стоял неподалеку от входа в зрительный зал и не одарил меня и моих подруг вежливой улыбкой.
В тот вечер я привела с собой на концерт трех приятельниц. Одна из них была моя верная Умничка – давняя знакомая и бывшая коллега Спортсмена по одной из их общих работ, которая, как и я, имела привилегию проходить на концерты без билета. Две другие дамы были, по счастью, обилечены. Почему «к счастью»? Да потому, что когда наша четверка приблизилась к Спортсмену, он вдруг с язвительной строгостью поинтересовался, можем ли мы предъявить входные билеты?
- Две из нас – да, а мы с Умничкой пройдем, как обычно, на свободные места, - ответила я. – Или ты хочешь предложить, чтобы я приобрела билетик?
- Но я же покупаю билеты в театр, - на полном серьезе ответил Спортсмен.
 - Вообще-то ходить на ваши концерты – это моя работа, - напомнила я Спортсмену.
- А ты не работай, - на опасной грани между шуткой и серьезом посоветовал мне Спортсмен. – Ты лучше романы пиши…
- А что ты имеешь против ее романа? – Вмешалась в нашу «политесную» беседу Умничка. – Она между прочим твоему музыкальному коллективу осанну спела! Ты хоть читал ее книгу?
- А зачем мне ее читать? – Тем же тоном (между шуткой и серьезом) спросил Спортсмен. – Про меня же там ничего не написано…
Мы с Умничкой, которая была посвящена в наши с Ангелом предположения относительно странной реакции Спортсмена на мою книгу, многозначительно переглянулись, засмеялись и, ничего не ответив Спортсмену, вошли в зал…
Однако в середине второго отделения, когда Ангел читал «Метель», на меня вдруг почему-то нахлынула вчерашняя ревность по поводу ангельской прогулки под моим окном, и мне тут же захотелось расплакаться и убежать вон из зрительного зала. Желание выплакать свою ревность и обиду не оставило меня до самого финала концерта и потому я отказалась от предложения Умнички заглянуть в кафе, чтобы поднять тост за «чудесный праздник, который устроил нам маэстро А.»
А на другое утро Умничка сообщила мне по телефону, что она, дожидаясь на остановке своей «лошади», выдела, как из концертного помещения на улицу вышли Ангел, Ария и один из «банных» деятелей – и все вместе отправились, очевидно, в дом Арии, дабы отметить «чудесный праздник, который нам устроил маэстро А.»…

                8.

30 декабря
Ну, вот, Ангел, слава Богу, улетел – и мне значительно полегчало. Более того, пришел желанный покой.
Сегодня я вдруг поняла, что я напрасно страдала оттого, что Ангел променял меня на Новую Елену. Потому что на самом деле он променял меня на Арию! Ведь его «жена» - где-то там, а Ария – здесь.
И еще я вдруг поняла, что Ария, несмотря на свою наивно-детскую внешность, - из тех дам, которые не ждут, но действуют. Я ведь знаю, что Ария (так же, как когда-то мадам Ш.) без приглашения приходила на ангельские репетиции и уводила «дорогого маэстро» к себе на обед, а потом на ужин и домашнюю репетицию.
А Ангелу с его полуженской сущностью, видимо, нравится, когда его «высиживают». А впрочем, сегодня, когда Ангела уже нет в Б., я чувствую покой и удивляюсь, зачем я ему позвонила, увидев эту парочку под своим окном?!
И вообще, если честно, я вовсе не хочу видеть Ангела каждый день. Ибо при отсутствии моей прежней высокодуховной любви регулярные встречи станут скукой и рутиной. Так что Ария взяла на себя всю «черную работу». А меня Ангел, возможно, бережет, как возможность праздника! Ему не нужно видеть меня часто. Ведь я и так – в нем. Даже если он сидит в другом месте.

31 декабря. 22.30
До Нового года – полтора часа. Я с восьми часов одна: уговорила Дочь впервые не высиживать рядом со мной до двенадцати ночи, убедив ее, что я не обижусь и не заскучаю. Потягиваю шампанское, ответила на несколько приятных звонков – и свое одиночество ощущаю как блаженство! «И ощутить сиротство как блаженство» - это сегодня про меня.
Смотрю по культурному каналу вечер с выдающимся дирижером из Питера – тем самым, который когда-то обещал Ангелу уступить свое место за пультом Оперного театра. И обещания не сдержал. Предал, в сущности.
Кстати, этот маэстро поразительно похож на Ангела. Тот же высокий лоб, внушительный нос, линия губ, пропорции лица, волосы нимбом. Только все это, в отличие от Ангела, сильнее прописано. Почти тот же голос, манера говорить и пластика! Неужто они – кровные родственники? А почему бы нет? Может быть, ангельская матушка когда-то согрешила с отцом этого дирижера? Уж слишком велико сходство!
Впрочем, мне это было на руку, ибо я взяла да и представила, что встречаю Новый год с Ангелом!

2января
Только что закончила беседовать со Старой Дамой. Позвонила ей, чтобы поздравить с Новым годом, а вовсе не затем, чтобы узнать, не согрешила ли она с отцом выдающегося дирижера.
Старушка так мне обрадовалась, что болтала без передышки. Пожаловалась, что почти ничего не видит, поэтому вчера села мимо стула и ушибла копчик.
А потом сообщила, что сегодня, в шесть утра, звонила сыну (то есть Ангелу), потому что вечером он улетает в Африку – и она прочитала ему патриотическое стихотворение про Патриса Лумумбу, которое сочинила еще в восемьдесят лет! Этот стих Старая Дама тут же зачитала и мне. Жаль, что я не была к этому акту готова – и записать не успела.
Потом Старая Дама поинтересовалась, как в Б. прошли концерты ее сыночка. Я, естественно, разливалась соловьем. И тут вдруг она начала на чем свет стоит ругать моего новогоднего телевизионного гостя!
«Представляешь, Леночка, я впервые в жизни не пошла на его новогодний концерт, потому что он сделал билеты почти по две тысячи рублей! А в прошлые годы билет стоил пять рублей!»
«Может быть, не пять, а пятьдесят?» - Удивилась я.
«Нет, именно пять», - настаивала старушка. – «Мне позвонил один профессор и пожаловался, что тоже не может заплатить за билет таких денег!»
Я с какой-то стати стала защищать выдающегося маэстро: мол, это все шоу-бизнес, что это не маэстро, а его менеджеры так цену подняли. Но она и слышать не хотела: «сволочь он, сволочь!»
Зато сейчас она учит стих Есенина к Рождеству, ее куда-то пригласили выступать. И еще тысячу рублей к Новому году подарили! Собралась было мне Есенина прочитать да опомнилась, что я не в Питере – и денежки идут.
В заключение я спросила у нее номер ангельского мобильника, который все собиралась да так и не собралась спросить у самого Ангела. А сам Ангел мне его не предложил.
Старая Дама номера не знала и отослала меня в Москву - к … О-О! Выходит, Ангел по-прежнему делит себя между «женами» (прежней и нынешней) и О-О? О-О в таком случае – колосс мудрости и терпения.  Она как бы не обращает внимания на ангельские выходки и служит ему верой и правдой. И Ангела, я думаю, держит не только роскошная квартира О-О, но и она сама. Ибо несмотря на свою внешнюю сверхмонументальность (Ария в сравнении с О-О – тростинка на ветру), она наверняка привлекает Ангела своим умом, обаянием и прочими хорошими человеческими качествами. Думаю, живи я в Москве, мы с О-О вполне могли бы стать подружками.
Вечером позвонила Вестнице и пожаловалась на дурной прием Спортсмена. Удивилась, к чему бы это? Не собирается ли Спортсмен расстаться с Ангелом? Вестница меня заверила, что в филармонии ВСЕ понимают, что маэстро – НУЖЕН. Правда, оркестр на него зол, потому что маэстро не поставил свою подпись под письмом губернатору о повышении зарплаты музыкантам. То ли случайно не подписал – не успел. То ли занял нейтральную позицию: ни «за», ни «против».
Не знаю, пригодится ли мне эта информация?

                Глава двадцать четвертая

                Эффективно управлять оркестром!

…Мы стояли с Ангелом в моем коридоре, слившись в прощальном объятии. Странно, но в душе моей не было ни грана той традиционной радости, которую я испытывала, проведя чудесный вечер с Ангелом.
И когда мы разомкнули объятья, я сделала шаг назад и вдруг увидела, что Ангел выглядит вовсе не молодцеватым, упруго энергичным джентльменом, а каким-то чужим мне, пожухшим, потухшим, жалким и как будто даже больным. Ангел, казалось, изрядно похудел, от чего несвежий костюм висел на нем, как на вешалке.
Ангел смотрел на меня незнакомым и будто бы извиняющимся взглядом – и вдруг попросил меня погладить его ТАМ. Я опустила руку, прикоснулась сквозь брючную ткань к ангельскому достоинству, и пальцы мои с брезгливостью ощутили его безвольную и весьма неприятную вялость. «Достоинство» на мое прикосновение никак не отреагировало, и мне сделалось обидно и мерзко одновременно…
С этим ощущением омерзения вкупе с острой жалостью к больному Ангелу я и вышла из сна среди ночи и вдруг с мистическим ужасом осознала, что ведь это – первый внятный сон об Ангеле с тех самых пор, как я вернулась из деревушки. Не означает ли он, что Ангела настигла (или вскоре настигнет) какая-то страшная болезнь, и он попросил меня о посильной помощи. Но помочь ему я не смогу: ведь во сне ангельская плоть никак не отозвалась на мое прикосновение!
Мое волнение оказалось так велико, что о немедленном погружении вновь в объятия Морфея не могло быть и речи. Мне необходимо было выйти на кухню, спрятаться в свой тесный уголок, выкурить сигаретку (я никогда прежде не курила среди ночи!) и, не надеясь на свою память, записать на всякий случай то, что мне приснилось. Так я и сделала – и мое волнение потихоньку улеглось.
…Я держала в руках письмо от Ангела, которое мне вручил кто-то незнакомый. Письмо не было вложено в конверт и оказалось огромным! Четыре больших неформатных листа, исписанных с двух сторон мелким ангельским почерком. Но не успела я прочесть и первую строчку, как меня куда-то позвали. Я положила ангельское письмо в карман и побежала на зов. И потом еще несколько раз, стоило мне достать письмо из кармана, что-то или кто-то мешали мне его прочесть…
О Господи, о чем же ты хотел поведать мне в своем письме, мой бедный Ангел?! С этим риторическим вопросом в голове я проснулась уже ранним утром и беззлобно отругала Морфея за то, что он, дважды за одну ночь приведя ко мне Ангела, не дал мне, старый ехидец, возможности прочитать ангельское письмо!
Тем более что сегодня у меня не было никакой надобности просыпаться столь рано, ибо на работу я не ходила уже несколько дней кряду, поскольку в конце первого месяца нового года меня ни к селу ни к городу (обычно это случалось в слякотное межсезонье) одолела моя хроническая дистония.

                2.

А впрочем, сама-то я прекрасно понимала, почему меня столь неурочно настигла моя регулярнейшая хворь. И видела для очередного ее нападения на мою хрупкую плоть сразу две причины.
Во-первых, я отчаянно, до отвращения устала материально зависеть от числа написанных мною строчек – и уже несколько месяцев кряду кропала свои заметки через силу и едва ли не сквозь слезы. А во-вторых, меня все больше и больше угнетало ежедневное лицезрение моей тяжелобольной непосредственной начальницы – Провинциалки, которая, казалось мне, питается (для того, чтобы жить) моей энергией! А впрочем, так казалось не одной лишь мне…
Весной минувшего года я даже осмелилась заговорить об этом неосознанном энергетическом вампиризме своей больной начальницы с Редактрисой, весьма далекой от всяческой мистики и метафизики. И я даже попросила Редактрису отдать мне должность Провинциалки, а самой Провинциалке предложить такой график работы, который не принуждал бы ее являться на работу каждый день и главное – никем не руководить.
К моему величайшему удивлению, Редактриса не погнала меня вон, а выслушала мои «сумасшедшие» аргументы с искренним пониманием и твердо пообещала мне решить мою (нашу!) проблему очень скоро – как только в редакции закончится Большая Финансовая Проверка.
Однако когда проверка закончилась, Редактриса как будто забыла о своем обещании – и все осталось по-прежнему. Сама же я почему-то все стеснялась напомнить Редактрисе о нашем разговоре и ее обещании.
Но теперь, пребывая на больничном, я вспоминала не слишком давние слова Светила о том, что я так и буду болеть, пока не изменю коренным образом устройство моей жизни, и твердо решила, выйдя на работу, вновь поговорить с Редактрисой.
Правда, несмотря на болезнь и странновато-страшноватый сон об Ангеле, все это время, начиная с нового года, настроение у меня было чудесно-покойное. А когда в моей голове в процессе лечения произошли весьма положительные изменения, я продолжила писать очередную (вторую или третью после романа) повестушку. Писала с утра до двух-трех часов пополудни, иногда прерываясь на экзерсисы с «черным зверем», обедала, читала несколько страниц какой-нибудь хорошей книжки, после чего предавалась дневному Морфею, а по вечерам готовила ужины, смотрела дурацкие сериалы или висела на телефоне.
И каждое утро думала одно и то же: вот он – МОЙ образ жизни. Вот оно – счастье!..

                3.

20 февраля
У Ангела 26 февраля – концерт. Не знаю, с чего это он приехал так рано, но вчера опять видела его из окна в половине двенадцатого ночи под ручку с Арией. Кажется, они (если меня не обмануло зрение) вошли в ангельский двор, потом в ангельском окне зажегся свет – и через пять минут погас. Ария зачем-то к Ангелу заходила и ушла? Может, это связано с грядущим концертом, в котором она будет солировать? Или что там у них происходит?!
Кольнуло ревностью, но – весьма поверхностно. Ушла из кухни – и спокойненько уснула.
На работу, кажется, вышла рано: слабость в уме и теле. Сейчас пишу – и рука трясется. Недаром великодушная докторица не хотела закрывать мне больничный. Ловлю себя на мысли, что вышла на работу из-за Ангела. А вот говорить с Редактрисой куража, увы, нет…

22 февраля
Вчера Ангел зашел ко мне в перерыве репетиции. Был весел и даже как-то легкомыслен. Рассказал, как чудно отдохнул в Дубаи, жил в роскошном отеле, купался в море каждый день, потому что его концерт отменили из-за смерти шейха!
«Плыву к берегу и вдруг вижу – флаг спущен! Неужели, думаю, у них принято перед обедом флаг спускать? А оказалось, шейх умер…»
Сегодня заходил два раза. Намекал на возможность визита: он якобы не видел заметок о новогоднем концерте. И зачем он все поводы ищет? А впрочем, не всегда. И все же я никак не пойму, что ему больше нравится: получать приглашения или самому решать, когда и кого посещать?
В результате договорились на следующий вечер. Сначала он опять пойдет в баню с одним из деятелей, а потом, если не случится ничего «революционного», - ко мне. Напустил таки туману…
Ну, а я сейчас, на всякий случай, тушу мясо – и совершенно спокойна. Не придет – и не надо. Три ха-ха.
Одновременно посмотрела любимую передачу культурного канала: весьма мною уважаемый ведущий беседовал с какой-то молоденькой актриской, которая снялась в неизвестном мне фильме о жизни Чайковского.
Сначала актриска заявила, что талант – это тяжкое бремя и крест. Заявила так категорично, как будто талант – это наказание Господне и ничто больше! А как же «творческое ночи наслажденье»?
Дальше – больше. Актриска понесла чушь про Достоевского. Его произведения – это, дескать, сказки, фантазии, в жизни люди так не живут и не переживают! Что у Достоевского все утрированно! И все это тоже очень категорично! Истина, блин, в последней инстанции…
Похоже, девочка не читала ни «Преступления и наказания», ни тем более «Бесов». Это что – сказки?! Как же они, поколение next, недоразвиты!
Ох, как я разозлилась! Да на твою долю, девочка, настоящих страданий, похоже, еще не выпадало, и потому твой эмоциональный опыт равен нулю. А может, тебе с куриным твоим умом никогда и не доведется понять, КАК оно бывает в жизни. И что жизнь порой похлеще самой абсурдной фантазии и тем более…

                4.
Дописать строчку в моем дневничке мне не позволила длинная разливистая трель бетховенской «К Элизе» - таким голосом с недавних пор пел мой дверной звонок.
Донельзя удивленная (Дочь не могла вернуться так рано), я приникла к дверному глазку и на лестничной площадке узрела Ангела, который на сей раз почему-то решил пренебречь обязательным уведомительным звонком.
Впрочем, это было не впервые: во времена оны Ангел не раз приходил ко мне без уведомления. Как к себе домой. Но это было так давно… Интересно, что он на сей раз задумал, мой непредсказуемый герой?!
- О, у тебя пахнет мясом! И, кажется, вкусным! – Весело воскликнул Ангел, скидывая верхние одежды. – Но я придумал для нас другой ужин. Тем более что ты уже наверняка перекусила, не дожидаясь меня!
- Конечно, - ответила я с чуть заметным ехидством. – Ведь теперь, в отличие от прежних времен, я никогда не знаю точного дня и часа твоих визитов.
- Это так, - послушно согласился Ангел, подхватил с пола свои пакеты и скомандовал: - Вперед, на кухню!
Водрузив пакеты на мой отменно широкий кухонный подоконник, Ангел с некой торжественной медлительностью извлек красиво удлиненную бутылочку сухого вина с иноземно-притягательным (ах, Италия!) названием «Венецианское», двухлитровый пакет сока, два огромнейших грейпфрута и небольшой, но весьма изысканный тортик.
- У нас сегодня будет сладкая венецианская ночь? Dolce notta? – Радостно захлопала я в ладоши.
- Что-то в этом роде, - с нарочитой серьезностью ответил Ангел. – Дай-ка мне острый нож. Или, вернее, нож и то, чем его можно наточить. У тебя ведь не бывает острых ножей, - уместно уколол меня Ангел.
- Ну, почему же? Бывают. Но так же нерегулярно, как твои визиты, - парировала я. – Поэтому тупые ножи вполне можно расценивать как знак моей верности. Твоему кулинарному искусству во всяком случае…
Ах, если бы вы могли видеть, господа хорошие, с каким неподдельным вдохновением и даже как будто со сладострастием Ангел принялся разделывать огромные оранжевые шары! Сначала он разрезал оба из них на две ровнехонькие части, а затем принялся осторожно, но умело и уверенно отделять друг от дружки дольки фрукта в каждой из четырех половинок.
- Это я делаю для того, - пояснил мне Ангел, - чтобы каждую дольку можно было брать ложечкой. Правда, для этого нужны специальные ложечки – с остриями на конце. Главная Елена когда-то такие ложечки специально из Парижа привозила.
«Ну, здравствуй, Главная Елена! – сказала я про себя. – Рада метафизически с тобою познакомиться и принять в нашу компанию. Похоже, ты сегодня весь вечер незримо будешь с нами. Ведь это наверняка ты научила Ангела готовить сие экзотическое блюдо!»
- Как ты встретила Новый год? – Меж тем поинтересовался Ангел.
И я принялась рассказывать Ангелу с умеренным восторгом о «вечере с выдающимся маэстро», который «похож на тебя, как брат родной; не согрешила ли твоя матушка с его отцом»? Ангел этого моего предположения не подтвердил, но и не опроверг. Но зато сказал, что, похоже, именно из-за этого очевидного сходства выдающийся маэстро, несмотря на обещанья, и не дал ходу ангельской карьере в Питере.
- А еще я беседовала с твоей матушкой, - прибавила я. – И она очень ругалась на выдающегося маэстро из-за непомерно высоких цен на билеты в новогодний концерт.
- Да, она каждый год на эти концерты ходила, - без особого энтузиазма отозвался Ангел. – Ну, у меня все готово. Хорошо бы еще полить все это вареньем. Но у тебя же наверняка его нет.
- Варенья было очень мало, - оправдалась я. – И Дочь управилась с ним еще осенью. А энтузиазма делать более серьезные заготовки у меня, увы, нет. Я же пока еще не старосветская помещица.
- Ну, тогда обойдемся сахаром, - не стал ехидничать Ангел. – Давай посуду!

                5.

Ангел любовно разложил грейпфрутовые полушария на овальном цветистом подносике – и у него получился очень впечатляющий декоративный натюрморт, увенчанный длинной бутылочкой «Венецианского»! А когда мы накрыли небольшой комнатный столик, Ангел вдруг воскликнул:
- Сюда нужны свечи! И никакого верхнего света!
- Боже, да ты как будто ухаживаешь за мной! – Весело воскликнула я. – У нас сегодня будет романтический вечер?
-Что-то вроде того, - нарочито не разделив моего восторга, пробурчал Ангел. И вдруг потребовал: - И все же принеси-ка своего мяса!
- Еще у меня есть свекла, я могу быстренько сообразить тертый салатик, - предложила я.
- Не надо ничего тереть. Нарежь свеклу ломтиками. Пусть у нас все будет «о натюрель».
И вот, наконец, Ангел, освещенный лишь загадочно колеблющимися язычками пламени от четырех свечей, откупорил бутылочку «Венецианского», наполнил бокалы, произнес первый тост «за нашу встречу» и, осушив бокал до дна, с видимым удовольствием принялся за плоды моих стараний – ну, то есть за мясо и свеклу «о натюрель». И над нашим зыбким островком света зависла естественная «пищевая» пауза…
А я, потихоньку потягивая из своего бокала якобы итальянское вино, пыталась подальше упрятать свое радостное удивление и вдруг смело высунувшую на свет божий свой любопытный нос старушку-надежду. И когда, наконец, мне удалось с ними обеими расправиться, я с мечтательным сожалением произнесла:
- Ты знаешь, Италия – это та самая единственная страна в мире, в которой мне хотелось бы побывать. Я никогда в жизни не выезжала за пределы родной страны, но хочу в одну только Италию! Вослед за Гоголем и Чайковским…
- Я тоже ни разу не был в Италии, - отозвался Ангел, не прерывая трапезы.
- Надо же, какое чудесное совпадение! – С радостной иронией воскликнула я. – Оказывается, на этом свете есть место, где мы с тобой вместе … не были!
- Я думаю, таких мест можно найти немало. Я ведь объездил лишь малую часть мира, - отозвался Ангел. – Так что у нас с тобой много общего.  Но зато из Италии недавно вернулась Пиарщица. Она, кстати, очень ревнует меня к Ленке, по-прежнему хочет от меня ребенка, но между делом соблазнила самого знаменитого киномэтра нашей страны. Чуть ли не в лифте. Так что я передал Пиарщицу в хорошие руки. Только вот моим сайтом она совсем перестала заниматься.
- Что вовсе неудивительно, - сказала я, - коли уж ты не собираешься ее оплодотворять. Но меня гораздо больше интересует другой факт твоей биографии: и свою гражданскую жену Т, и Новую Елену ты вывез в Москву из одного и того же города Ю. И обеих – с сыновьями. В этом есть какая-то мистика.
- Да, возможно… -  Согласился Ангел. – Но, ты знаешь, я ведь предлагал Т. Поехать со мной в Ю., но она отказалась.
- Столицу покидать не захотела? – С легкой ехидцей предположила я.
- А может быть, она просто устала жить со мной. – Просто и честно сказал Ангел и о чем-то задумался. Я тоже молчала, ибо чувствовала, что Ангел сейчас продолжит свое высказывание. И оказалась права.

                6.

- Все же я любил Т., - задумчиво сказал Ангел и вдруг внезапно оживился: - А кстати! Незадолго до встречи с Т. я был сильно увлечен одной итальянской переводчицей. У нее был мужской голос и волосы на подбородке. Но романа у нас не вышло, потому что в самый первый раз в постели я оказался не на высоте. Она, правда, ничуть не расстроилась и бурно меня утешала. Но я не поверил в ее искренность – и больше не пытался.
- Ну, и напрасно, - сказала я. – Когда мы, дамы, говорим вам, что для нас ЭТО не важно, мы не хитрим! Это чистая правда! Если между мужчиной и женщиной возникает взаимное влечение, его можно удовлетворить одной лишь нежностью. Такой, при которой совокупление становится необязательным. Так что ты напрасно не поверил своей итальянке.
- Возможно, - не стал спорить Ангел. – И тогда, может быть, я жил бы сейчас в Италии…
- …и дирижировал бы в Ла Скала… - Встряла я.
- …и это был бы второй в моей жизни случай, - продолжил Ангел, - когда мне «светила» Италия. Первый, если ты помнишь, был до первого раза моей работы в Ю., когда мне предложили стажировку на выбор: Ла Скала или Питерская Опера с выдающимся маэстро. И я выбрал Питер и маэстро, который оказался банальным интриганом! И теперь я сижу в Б. и, кажется, уже люблю и этот город, и его оркестр, который стал для меня примерно тем же самым, чем для тебя – клавиши твоего любимого «черного зверя». И все это – благодаря твоим стараньям!
- Ты должен, наконец, приняться за свои мемуары! – Решительно сказала я. – Если ты напишешь книгу, ты оправдаешь всю свою недовостребованность. Уж я-то знаю, что говорю. А кстати, ты уже дочитал наконец мой роман?
- Я его почитываю. Но не подряд, а фрагментами, - ответил Ангел.
- Я тебе не верю! – Воскликнула я. –  Ты наверняка прочитал его уже не на один раз и даже, возможно, выучил наизусть!
- Во всяком случае, я хочу сказать тебе вот что, - и Ангел вдруг перешел на торжественно пафосный, но вместе с тем неподдельно искренний тон. – Ты совершила ИСТИННЫЙ ПОДВИГ! Ты самое себя за косичку выдернула из этой серой рутины и вознеслась НАДО ВСЕМИ! Я восхищен тем, что ты это сделала и невероятно рад тому, что оказался к этому причастен! Ах, какую я сыграл на тебе симфонию! Я поднимаю тост за твой талант и твое мужество!
Чинно звякнув бокалами, мы с Ангелом несколько мгновений молча потягивали вино, открыто и радостно глядя в глаза друг другу. И ангельские глаза таинственно и чарующе светились изнутри. О, как давно я не видела этого чудесного теплого света ангельских очей!..

                7.

- Ну, а теперь настала пора сказать тебе самое главное, - многозначительно сказал Ангел и взял недлинную паузу, заставив мое, до сей поры безмятежно спокойное сердце встрепенуться и забиться: неужто Ангел сейчас признается мне в чем-то вроде любви?! «Я перестану ждать тебя, а ты придешь совсем внезапно…»
- Я начал писать книгу! – Торжественно заявил Ангел. – И придумал для нее, как мне кажется интересную форму: это будут одновременно и мои литературно-художественные мемуары и методические рекомендации для будущих дирижеров. Я и название придумал – «Эффективно управлять оркестром»!
- Потрясающе!!! – Не веря своим ушам, потрясенно воскликнула я. – Я уверена, что это будет книга, не имеющая аналогов. Тем более что стиль у тебя – превосходный! Судя по тому рассказу, который я поместила в своем романе, у тебя бесспорный литературный дар! И много ты уже написал?
- Нет, пока немного, - скромно ответил Ангел. – Но зато в процессе размышлений я сделал одно маленькое открытие, которое иным людям может показаться очень странным. Я хочу сравнить сочинение музыкальных произведений с разработкой, например, нефтяных месторождений. Или других полезных ископаемых…
- Как это? – Удивилась я.
- Все очень просто, - с удовольствием принялся рассуждать Ангел. – Хотя моя теория на самом деле – глобальная! Подобно тому, как существуют залежи полезных ископаемых в земной коре; так, мне кажется, существуют на небесах залежи духовных ценностей. В частности, музыка. Подобно нефти, газу, редким металлам, алмазам, золоту… Так же зарыты где-то в небесах симфонии, оратории, мессы, реквиемы… И композиторы призваны в этот мир для того, чтобы разрабатывать каждый свою жилу – и делать видимыми, слышимыми и доступными те духовные сокровища, которые содержатся в небесной «тверди». И литературные произведения все уже написаны: и «Ромео и Джульетта» и «Гамлет»… А Шекспиру было «просто поручено» их раскопать. Вот такая у меня теория.
- Потрясающе! Да ведь ты таким образом решаешь сразу три задачи, - восхитилась я ходу ангельской мысли. – Ты доказываешь существование Бога, божественное происхождение Музыки и то, что Музыка, в отличие от земных месторождений, сущность неисчерпаемая и вечная! Ибо ее создатель – Господь Бог – неисчерпаем и вечен.
- Ах, умница! До этого обобщения я еще не успел дойти, - признался Ангел.
- А как ты пишешь свою книгу? Рукой? – Поинтересовалась я. – Или ты выучился быстро стучать по клавишам.
- Нет, - ответил Ангел. – Книгу набирает на компьютере Ленка под мою диктовку.
- О Боже, как же я ей завидую! – Едва ли не возопила я. – Я ревную ее к твоей книге. Ведь это моя задача – помогать тебе в творчестве!
- Не ревнуй и не завидуй понапрасну, - промурлыкал Ангел в самых нижних октавах. – Во-первых, потому что Ленка – это лишь технический исполнитель. Она мало что понимает из того, что пишет. А во-вторых… Писать свою книгу я начал только БЛАГОДАРЯ ТЕБЕ! Ты – мой духовный соавтор! Ты не представляешь себе, какую огромную роль ты сыграла в моей жизни. Какие потрясающие, удивительные отношения были между нами. На каком невероятном творческом подъеме я тогда находился!
- А уж со мной что происходило! – Вдруг понесло меня по волнам моей памяти. – Да, я испытывала жуткие муки! Но и такого счастья, которое дал мне ты, я НИКОГДА в своей жизни не ощущала! А все потому, что вместе с нами был третий. А вернее, третья. Это была Музыка. Ты уж меня прости, но будь ты бухгалтером, я бы и внимания на тебя не обратила. Но ты был – МУЗЫКА! И в начале наших отношений была МУЗЫКА!
- Иди ко мне! – Вдруг приказал мне Ангел. – Я хочу поцеловать тебя!
Совершенно ошеломленная этим внезапным поворотом нашей беседы, я послушно и медленно, будто оказавшись под гипнозом, поднялась со своего места и пересела на диванчик к Ангелу.
- Ты же знаешь, что я не люблю целоваться в губы, - совершенно серьезно произнес Ангел. – И вдруг – захотел.
И Ангел действительно припал к моим устам с такой неутоленной жадностью, что я на мгновение, кажется, даже выпала из реальности. А вернувшись обратно, обнаружила, что наш нежданный поцелуй все длится и длится. И тогда внутри себя я как будто бы раздвоилась: одна часть меня бездумно упивалась сладчайшими ангельскими устами, а другая предавалась самоанализу и обнаруживала, что она абсолютно спокойна и ей не нужны никакие дальнейшие гипотетические движения плоти…
А еще я успела подумать о том, не станет ли сей, восхитительно романтический вечер некой кульминационной точкой наших с Ангелом будущих «новых» отношений? Может быть, Ангел совсем скоро придет к осознанию очевидной неизбежности: писать свою книгу и доигрывать симфонию своей жизни вместе с вашей покорной слугой?! И развязка, а затем и хэппи энд моего сюжета – совсем близко?!
Однако я, увы, изрядно поспешила со своими нахальными гипотезами…

                8.

…Лишь сколько-то времени спустя, уже после ангельского отъезда, когда я, как всегда, перебирая в памяти подробности ангельского визита, вдруг вспомнила свой недавний сон, в котором жалкий, потрепанный и как будто даже больной Ангел просил меня о специфической помощи, меня вдруг осенило!
С запоздалым сожалением я подумала о том, что Ангел вздумал поцеловать меня в губы именно затем, чтобы разбудить мою (или свою?) плоть для эротического действа! И он, бедняжка, возможно, ждал, что я подхвачу его инициативу – и мы с ним сыграем еще одну, четвертую по счету – эротическую симфонию!
Но я этого «музыкального» призыва, увы, не услышала, сочтя ангельское желание прильнуть к моим устам сиюминутной и ничего не значащей прихотью…
- А теперь иди на свое место! – Между тем строго приказал мне Ангел, не дождавшись от меня ответных действий.
- И это правильно, - согласилась я, покинув Ангела. – Ибо продлись наш поцелуй еще дольше, я бы сошла с ума. От недоумения.
- А ты знаешь, недавно я случайно купил новейшие письма Моцарта, - презрел Ангел мою реплику. – Ты представляешь, он до двадцати шести лет был девственником и просил свою кузину стать его любовницей.
- Да что с тобой сегодня! – Расхохоталась я. – Я думала, что ты сейчас расскажешь мне какой-нибудь любопытный факт из жизни Моцарта. А ты – снова об этом! Ты просто помешан на эротике! Ты не заметил, что с некоторых пор мы говорим о ней гораздо больше, чем о музыке? Что с тобой происходит?
- Может быть, это возрастное, - без тени смущения ответил Ангел. – Я ведь не знаю, сколько мне еще отпущено, и как бы заранее сожалею о том, чего мне не будет дано успеть. Это касается равно и музыки, и эротики.
- Знаешь, что сказал о моем романе один б-ский музыковед? – Вдруг вспомнила я. – «От Баха до траха – один шаг»!
- И он абсолютно прав, - обрадовался Ангел, - потому что между высокой музыкой и высшей эротикой…
- Знаю, знаю, - невежливо перебила я Ангела. – Подожди минутку. Кажется, я сейчас тебя оправдаю.
Я быстренько сбегала в кухню за своим дневничком, отыскала нужную страницу и прочитала следующее:
- «Сильны и непостижимы алкания мужчины, и ему от века предназначено всюду сеять свое семя»!
- Он попал в точку – этот мой адвокат! – Возрадовался Ангел. – Откуда эти строчки?
- Из Джона Стейнбека, который в восьми томах «пришел» ко мне в обмен на мой роман. Из студенчества я почти ничего не помню. А сейчас увидела, что Стейнбек – тончайший сатирик, человеколюбец и философ. Я думаю, ты оценил бы его лучший роман «На восток от Эдема». Его герои на протяжении почти всего повествования пытаются истолковать ключевое слово в библейском высказывании о победе человека над дьяволом. Сейчас я вспомню это слово…
- Я хочу это прочитать! – Остановил меня Ангел. – Как ты говоришь? «На восток от Эдема»? Я запомню. Пожалуйста, сделай милость, прибавь-ка звука телевизору: я вижу, там идет мой любимый старый детектив…
- … в котором ты управлял музыкой! – Воскликнула я.
- На самом деле я дирижировал всего в двух-трех сериях, - уточнил Ангел. – А потом, кажется, меня куда-то пригласили, и меня заменил другой дирижер. Давай немного посмотрим…

                9.

Господи, какая я все же неисправимая клиническая идиотка! – Подумала я, послушно уставившись в экран. – Ну, почему я то и дело забываю наставление Источающей Любовь: «Перестаньте удивлять маэстро своим интеллектом. Вы давно его уже этим своим качеством убедили. Будьте для него просто приятной и легкой в общении дамой!» Ну, зачем я, скажите на милость, взялась разглагольствовать о Стейнбеке и, кажется, утомила Ангела?!
Дабы загладить эту свою нечаянную оплошность и понимая, что наш «кульминационный» вечер вот-вот подойдет к неизбежному финалу, я решительно покинула свое место, присела рядом с Ангелом и сказала просто и безыскусно: «Обними меня!»
Ангел с готовностью взял меня под свое крыло, я положила голову на ангельское плечо и ощутила божественный, до боли родной запах его плоти. Запах МОЕГО мужчины, который, увы, не захотел стать моим. Однако осознание этого факта опечалило меня лишь на уровне теории. А на практике я с величайшим (духовным, а не плотским) удовольствием вдыхала этот единственный в мире запах так тщательно и усердно, как будто хотела надышаться благоуханной ангельской плотью впрок.
А потом, выскользнув из-под крыла, я принялась одной рукой нежно и ласково поглаживать ангельскую голову и доступную мне часть спины, а вторая моя рука как будто ты случайно соединилась с ангельской – и наши персты инстинктивно начали играть в свои собственные (отдельные от наших голов и тел) замысловатые игры.
- «И мы переплелись дланями», - вдруг процитировал Ангел строчку из моего романа.
Вот он – кусочек нашей гипотетической совместной жизни с Ангелом: тихий вечер у телевизора, как это принято в обычных, нормальных ячейках общества. Однако мне, увы, даны лишь редкие мимолетные иллюзии и аллюзии…
А впрочем, и что с того?! Ведь наш сегодняшний вечер с Ангелом стоил десятков (сотен, тысяч…) так называемых нормальных вечеров! Ибо такие вечера случаются лишь тогда, когда их участники нарочито (или невольно?) редко устремляются навстречу друг другу…

                10.

24 февраля
На вчерашний заказной (для одного из б-ских вузов) концерт Ангела я не ходила. Ибо писать о нем было необязательно.
Сегодня утром позвонила «позавчерашнему» Ангелу, чтобы узнать, как прошел концерт.  Но от сегодняшнего Ангела узнала совсем другие: про возню с надбавками музыкантам. Спортсмен сначала решил их, снять, потому – вернул, но намекнул, что из этих надбавок он будет платить Ангелу.
«Спортсмен восстанавливает оркестр против меня. Я на таких условиях больше не приеду!»
Ангел сегодня собирается серьезно побеседовать со Спортсменом, «который от меня в последнее время как будто скрывается». ТАКОГО конфликта с филармонической администрацией у Ангела еще никогда не было! Неужто права была Гармония, когда сказала, что из-за моего романа маэстро А. наверняка перестанет у нас работать?!
Еще совсем недавно я была бы рада такому исходу событий, но после вчерашнего вечера – нет!
Посоветовала Ангелу быть пожестче. «Ты же сам признавался, что тебе часто не хватает твердости и жесткости». Он согласился.

26 февраля
Слава Богу, все обошлось! Разговор Ангела со Спортсменом состоялся. Правда, Ангел в подробности не вдавался, сказал лишь, что «музыканты все раздули и исказили».
Сегодняшний концерт, посвященный Моцарту и Сальери, был очень хорош. Ария в первом отделении солировала, а я ей завидовала: она делала музыку с Ангелом! До концерта Ария была весела, а после – почему-то скисла. Наверняка, Ангел указал ей на какие-то недостатки. На него за это и другие местные солисты обижаются: доброго слова после исполнения партии не дождешься. Хотя попробуй кто-нибудь сделать самому Ангелу замечание сразу после концерта! Я один раз попробовала – и такое в ответ услышала!
Ангел в антракте и после концерта был весел и лучист. Подошла к нему вместе с Умничкой, которая хотела лично засвидетельствовать маэстро А. свое почтение. И к сему прибавила, как замечательно точно ее подруга (то есть я) описала в своем романе «ваш дирижерский гений». Ангел дополнительно просиял и облобызал нам ручки.
А потом, наверное, ушел к Арии. Ну, да и Бог с ними!
В следующий раз Ангел приедет 13 апреля. Брысь, старушка-надежда!

                Часть третья
               
                Четвертая симфония для лучшего друга          

                Глава двадцать пятая
               
                Солнечное затмение
               
                1.

Жесточайший скандал в симфоническом оркестре, который с большим или меньшим пиететом к маэстро А. муссировали все местные газеты, случился буквально через три дня после отъезда Ангела.
Взбунтовавшиеся против «ангельского произвола» музыканты собрались даже писать «письмо турецкому султану» (ну, то есть губернатору), горя желанием выразить недоверие маэстро А. – и таким образом от него избавиться!
В тот ужасный день я пришла на службу ближе к условному обеду, ибо с утра ходила в театр интервьюировать Поэта по случаю скорой премьеры его третьего по счету спектакля.
По пути в свою рабочую «камеру» я заглянула в кабинет Руководящей Коллеги, которая несла ответственность за контент (он же содержание) газеты и своевременную сдачу материалов журналистами; дабы доложить, что мое интервью будет готово к завтрашнему утру. И обнаружила, что в кабинете сидит безмерно возбужденная Провинциалка, которая, едва увидев меня, с нескрываемым раздражением воскликнула:
- А почему ты не была на пресс-конференции симфонического оркестра?!
- Когда? – Безумно удивилась я.
- Сегодня утром, - рявкнула Провинциалка. – Там такое творилось! Музыканты готовы гнать твоего любимого маэстро в шею за все его штучки! А ты ничего не знала? Тебя не известили? А впрочем, оно и понятно: ведь ты же главная защитница маэстро А.!
- И ты знаешь, в чем музыканты обвиняют маэстро? – Спросила я Провинциалку. – Ты была на этом собрании?
- Нет, я там не была! – Еще больше возбудилась Провинциалка, и я даже испугалась, как бы у нее не случился приступ ее нехорошей болезни. – Мне коллеги из других газет рассказали. Музыканты обвиняют твоего непризнанного гения в том, что он хотел дифференцировать прибавки музыкантам для того, чтобы выкроить себе доплату! Пусть лучше, говорят, больше к нам не ездит, нам денег больше достанется! Еще они обвинили его в бездарной репертуарной политике: дескать, один Краковяк Глинки играем! Музыканты даже готовы вернуть прежнего дирижера, которого изгнали несколько лет назад. Они его хоть и не любили, но знали, что он о них заботится. А ЭТОТ?! Ему на все наплевать! У музыкантов инструменты на ладан дышат, а ему хоть бы что! А как он на них орет! Как унижает! Он даже по имени всех музыкантов не знает! А как им авралы надоели! Ведь он приедет на три дня – и гоняет их до седьмого пота!
- Вот беда-то! – Расхохоталась я прямо в лицо Провинциалке. – Было бы странно, если бы маэстро А., приезжая раз в месяц-полтора знал по именам почти сотню человек. И нестационарные худруки – это, между прочим, общемировая тенденция. И все они делают программы за три дня. И для этого им вовсе необязательно знать по имени всех музыкантов. Во-вторых, орут на репетициях почти все дирижеры и режиссеры. Ты разве этого не знаешь? Ну, а что касается репертуара, то это – полный бред!
- Но в любом случае ты ДОЛЖНА написать  статью о бедственном положении оркестра; о том, как мало получают музыканты и так далее.
- Только после санкции Редактрисы. – отрезала я и вышла из кабинета.

                2.

- Нет, об этой ситуации мы ничего писать не будем, - решительно сказала Редактриса. – С нашей стороны это было бы не этично. Ведь никто не писал столь подробно о деятельности этого, безусловно, выдающегося дирижера, как наша газета. Все другие журналисты о деятельности оркестра хоть и пишут, но на концерты не ходят. Зато в этом скандальном дерьме они с удовольствием покопаются. И мы вместе с ними? Возьмем да и польем маэстро А. грязью из-за невнятных претензий оркестра? И это ведь не прецедент, а вполне обычное дело: любой творческий коллектив начинает рано или поздно гнобить талантливого руководителя. Не помню, кто это сказал: способных не любят, талантливым вредят, гениальным – мстят. В Б. немало было таких случаев. Да ты и сама не хуже меня о них знаешь.
- Ты как будто мысли мои читала! – С облегчением воскликнула я. – Только, пожалуйста, скажи сама Провинциалке, чтобы она на меня не давила. Ее просто разрывает от ненависти к маэстро А. и желания перемыть ему косточки.
- Без проблем! – Ответила Редактриса.
И тут мне вдруг пришло в голову, что сейчас – как раз уместный и удобнейший момент для того, чтобы напомнить Редактрисе об ее обещании избавить меня (и не только меня) от ежедневного лицезрения безнадежно больной и к тому же не слишком адекватной в поведении Провинциалки.
- Нет! – К моему величайшему удивлению отрезала Редактриса таким странным отчужденным тоном, как будто прошлой весной я разговаривала на эту тему совсем с другим человеком. – Все останется по-прежнему!
- Но почему?! – Возопила я. – Ведь ты же обещала, что…
- Забудь! – Приказала Редактриса. – А почему, тебе лучше не знать. Всем трудно. Но вы не на улице, в тепле, при деле – и деньги вовремя получаете. Терпи.
Едва сдерживая слезы, я добежала до своего кабинета, который, к счастью, оказался пуст, закрылась на ключ – и тихо зарыдала. Я не могу и не хочу больше работать под началом Провинциалки, которая едва ли не с ненавистью относится к необходимости читать мои театральные и музыкальные заметки, и постепенно истощаться от незримого воздействия ее больных эманаций! И вообще – я больше НЕ МОГУ и НЕ ХОЧУ писать для газеты! Мне ничто неинтересно! Я устала, исписалась, надорвалась! У меня случилось профессиональное выгорание!
Господи, пошли мне любую другую работу по моим способностям! Например, секретарем к умному начальнику, который ищет не девицу для утех, а хорошего неглупого помощника. Помоги мне, Господи! И Ангелу тоже помоги! Дай ему выпутаться из этой гадкой ситуации! Тем более что ее, похоже, спровоцировал мой роман, который, если верить Вестнице, значительно снизил авторитет Ангела в глазах и умах б-ских оркестрантов!..
Моя тихая неистовая истерика продлилась всего несколько минут. Ибо стоило лишь мне обратиться к Господу, как в моей душе почти мгновенно родилось и быстро вызрело категорическое решение: с сегодняшнего дня я начинаю искать себе другую работу. Аминь.

                3.

О причине странной реакции Редактрисы на мою старую просьбу я узнала в тот же день. А вернее, в тот же час – от Юной Коллеги, вернувшейся в кабинет после какого-то дела.
- А вы разве еще не в курсе? – Удивилась Юная Коллега, выслушав мой «драматический» рассказ. – По редакции уж недели две ходят упорные слухи, что Редактриса очень скоро покинет свое руководящее кресло. И потому ей сейчас не до реформ!
- То есть Редактрису хотят убрать? Но почему? – В свою очередь, удивилась я.
- Ну, во-первых, она, как вы знаете, уже пенсионерка; во-вторых, часто болеет; а в-третьих, - Юная Коллега понизила голос, - говорят, что в губернской администрации ее деятельностью недовольны.
- Бедная Редактриса!- С искренним сочувствием, презрев свою проблему, сказала я.
- Не переживайте за нее, - усмехнулась Юная Коллега. – Ей найдут такую работу, на которой она проработает до шестидесяти и будет получать очень хорошую пенсию. У Редактрисы все будет в порядке, чего нельзя сказать о нас с вами. Мы так и будем терпеть Провинциалку.
- Никого я терпеть не собираюсь! – Решительно возразила я. – С сегодняшнего дня я начинаю искать другую работу!
- Бог вам, конечно, в помощь, - сказала Юная Коллега. – Но, если вы уйдете, мне будет очень вас недоставать!
…Вечером того же дня, несмотря на то, что никаких заметок о филармоническом взрыве мне писать не предстояло, я позвонила Вестнице, чтобы узнать подробности об утреннем скандале, так сказать, изнутри.
- История темная, - подтвердила Вестница. – Большая часть оркестра, в том числе и я сама, была в шоке, когда началась эта импровизированная бойня. Но совершенно очевидно, что некоторой частью музыкантов она была тщательно подготовлена. Главная причина – это действительно недоразумения с надбавками оркестрантам: должны ли они быть дифференцированными – то есть по вкладу, или всем сестрам – по серьгам. Маэстро А. хотел, чтобы прибавки дифференцировали, а кто-то, видимо, пустил слух, что он таким образом себе прибавку выкраивает.
Больше всех бунтовали духовые: они же не во всех концертах участвуют, а прибавки хотят получать, как все. Директор попытался «революционеров» остановить, говорил, что нехорошо обсуждать все это в отсутствие маэстро А. Но его никто не слушал. Да! Еще на собрание пригласили каких-то юристов, которые, правда, нарушений ничьих прав не обнаружили.
Но, ты знаешь, я, честно говоря, побаиваюсь, что маэстро, узнав подробности этого «ледового побоища», обидится и больше к нам не приедет. И оркестр начнет потихоньку сыпаться. Ведь равноценную замену маэстро А. найти будет весьма нелегко. Может быть, даже и невозможно.
- Это будет грустно, - сказала я безо всяких эмоций, - но ведь рано или поздно что-то подобное наверняка должно было случиться. Потому что, - и тут я повторила фразу Редактрисы, - способных у нас не любят, талантливым – вредят, гениальным – мстят. И рано или поздно от них избавляются. Что ж… Придется снова слушать классическую музыку, не выходя из дома.
А может, все это и к лучшему, вдруг подумалось мне. Да и пусть Ангел никогда больше не приезжает в Б. Ибо я неимоверно устала от своей нескончаемой любви!.. Я хочу стойкого внутреннего покоя и полной независимости от ангельских непредсказуемостей!..

                4.
12 марта
Черт бы побрал это мое изменчивое настроение. Еще несколько дней назад я, кажется, совершенно искренне хотела, чтобы Ангел обиделся и отказался от работы в Б.
А сейчас мне вдруг жутко захотелось послушать ангельскую «Шехеразаду». Я ее слушала и чувствовала … эротическое волнение, которое давненько меня не посещало. Я вспоминала ангельский поцелуй и думала о том, что когда-нибудь должна затащить Ангела «под куст»! «Ведь если женщина чего-нибудь захочет, ее не одолеет НИКТО!» - сказал мне Ангел с экрана.
Только бы он приехал! Господи, он – гений! Опять довел до слез…
Да! На днях ко мне заглянул  Заслуженный Альтист, который, оказывается, ничуть не обиделся на мой роман. И даже с лукавой улыбочкой сказал, что роман ему кое в чем помог…
Обсуждали филармоническую революцию, и Заслуженный Альтист между прочим сказал, что Знаменитая Сибирская Пианистка ставит маэстро А. на одну ступень с мировой знаменитостью из Мариинки. Я обрадовалась, но и удивилась, ибо когда-то слышала от кого-то, что Пианистка недолюбливает Ангела и даже над ним посмеивается….

19 марта 
Сегодня мне принесли из филармонии репертуар на апрель. И я не обнаружила в нем ранее запланированного ангельского концерта! Ощутила удар под дых…
Сейчас вечер… Хочется плакать… От неосуществленной любви…
Я за ним, извини, гордость,
Я за ним одним,
Я к нему одному…
Эта попсовая песенка всякий раз доводит меня до слез. Дожила!..
За окном – дождь. Завтра – солнечное затмение. Полное. У нас его будет видно. После чего наша губерния плюс прилегающая к ней горная местность, говорят эзотерики, станет святой землей…

                5.

Ясным мартовским вечером, прикрывая компактдиском то один глаз, то другой, я наблюдала небольшой фрагмент солнечного затмения – и душа моя пела от счастья! Ибо сие, вполне естественное и предсказуемое явление удивительнейшим образом совпало с ЧУДОМ, которое как раз сегодня утром посетило мою рабочую обитель, прикинувшись Строгой (она очень редко улыбалась) Коллегой из другой газеты. Коллега держала в руке мой роман.
- Ой, а я уж и забыть успела, что давала тебе его почитать! – Искренне изумилась я. – Может быть, ты и рецензию на него написала?
- Нет, я написала только информацию, - ответила Строгая Коллега. – А рецензию написать не успею, потому что ухожу на другую работу. К Олигарху-Меценату.
- И что ты будешь у него делать? – Удивилась я.
- Разве вы еще не знаете? – В свою очередь удивилась Строгая Коллега. – Олигарх-Меценат создает медиа-холдинг. Туда уходит и редактор нашей газеты. На должность главного редактора холдинга.
- Я тоже хочу к Олигарху! – Воскликнула я. – Или там уже нет вакансий?
- Пока есть, - ответила Строгая Коллега. – Например, вакантна должность редактора развлекательного журнальчика-телегида. Но вам-то зачем это нужно? Нам деньги не платят, а у вас ведь все в порядке!
- Я хочу быть редактором, потому что смертельно устала гнать строчки. Но это еще не все…
И я, ощущая сильнейшее внутреннее волнение и даже страх от столь близких гипотетических перемен, лихорадочно, но вкратце описала Строгой Коллеге все свои, приведенные выше резоны, и она тут же с легкостью и как будто даже уверенностью в положительном исходе дела пообещала сегодня же поговорить обо мне с Рыжим Деспотом (так я буду впредь называть главного редактора), который уже назавтра должен был приступить к своей новой работе в неожиданном холдинге.
И лишь когда Строгая Коллега покинула мой кабинет, я вдруг осознала, что о моем романе она не сказала ни одного слова – ни хорошего, ни плохого! И это был первый мой читатель, который по неизвестной мне причине не захотел обсудить мой роман.
Может быть, предположила я, Ангел когда-то кокетничал со Строгой Коллегой и вселил в нее, как во всех нас, невнятные надежды на столь же невнятное будущее, а потом взял да и утратил к ней всякий интерес?
Тьфу, ерунда какая! О чем я думаю?! Да разве есть мне разница, испытывала ли Строгая Коллега нежные чувства к Ангелу или нет? Главное-то ведь в том, что в мой кабинет эту даму с желанной мне вестью привел мой роман! А это значит, что плод моего труда решил изменить мою жизнь!
Только бы Рыжий Деспот, с которым я была не слишком хорошо знакома (при встречах на редакционных лестницах мы с ним лишь раскланивались) заинтересовался моей персоной!
И Рыжий Деспот заинтересовался! Ближе к концу рабочего дня он мне позвонил и сходу, безо всяких околичностей, назначил мне встречу прямо на завтрашнее утро!
…Тень Луны, наконец, обнажила вечерний солнечный диск и как бы пообещала мне, что темная полоса моей рабочей жизни благополучно завершилась, и что Господь, кажется, меня услышал…

                6.

Моя встреча с Рыжим Деспотом, а затем и директором холдинга (которого я буду далее называть Инженером) прошла как будто бы по заранее заготовленному сценарию. Мы быстро и конструктивно обсудили мои потенциальные способности, обязанности и денежное вознаграждение, которое оказалось в два раза больше моей нынешней зарплаты! После чего мне предложили приступить к работе хоть прямо завтра.
Редактриса прочитала мое заявление об уходе и почему-то ничуть не удивилась.
- Скажи только, куда ты собралась, не то я не дам своего согласия, - сказала Редактриса не то в шутку, не то всерьез.
- Мне не хотелось бы заранее… - Замялась я.
- Это называется «заранее»? -  Расхохоталась Редактриса. – Ты же заявление написала! Говори, а то не подпишу или отрабатывать две недели заставлю!
- Я ухожу к Олигарху-Меценату, редактором журнальчика, на гораздо большую зарплату, - ответила я.
- Понятно, - сказала Редактриса. – На более высокую зарплату я бы и сама ушла. И тебе – с богом! Иди туда спокойно и знай, что пока я жива, ты в любой момент можешь вернуться. Хотя твое заявление об уходе я подписываю уже второй раз и знаю, что найти тебе замену будет трудно.
Весь остаток этого странного дня ко мне то и дело заходили по очереди мои почти уже бывшие коллеги. Одни искренне сожалели, что я их покидаю, и желали мне удачи; другие, узнав о зарплате, втихую завидовали и спрашивали, не сошла ли я с ума: уйти из самой рейтинговой и стабильной губернской газеты в какой-то сомнительный частный холдинг, который года через два, после очередных выборов в органы власти, может запросто исчезнуть. Это безумие, говорили коллеги, менять место работы в пятьдесят лет: «Кому ты потом, если твой олигарх сдуется, через два-три года будешь нужна?!»
Я и сама чувствовала себя слегка ополоумевшей, но знала, что остановить меня не сможет никто и ничто. Разве лишь Ангел, который прямо сейчас ворвется в мой кабинет и прикажет: «Собирайся! Я не могу больше жить без тебя!» Ха. Ха.
Но Ангел в тот час обретался незнамо где и в мой кабинет, конечно же, не ворвался. Однако эта мимолетная игра моей мысли ничуть меня не расстроила, ибо и в тот день, и в ближайшие месяцы мне было вовсе не до Ангела. И это было – хорошо!

                7.

А теперь пришла пора поведать читателю один маленький, но веский метафизический нюанс, который был дополнительным мистическим подтверждением того факта, что перемену в моей судьбе не только организовал и попустил Господь, но и спровоцировал (с Божьего, надо полагать, соизволения) мой роман.
Дело в том, что Олигарх-Меценат, с которым я познакомилась пару месяцев назад на камерной художественной выставке произведений из его частной коллекции, носил такую же фамилию, как один выдающийся советский композитор, живший в прошлом веке. Самым известным произведением этого композитора Ангел однажды потряс меня до основанья, а затем…
Фамилия композитора (а значит, и Олигарха) была не банально-распространенная, а, напротив, весьма редкая, вовсе даже не русская и исключительно музыкальная: назови я ее сейчас – и вы тут же подумаете о Музыке. Но я, конечно же, следуя своему правилу, никаких фамилий называть не стану.
Но зато скажу, что, впервые услыхав о добродеяниях Олигарха-Мецената, я тут же подумала, что человек, который носит такую фамилию, должен иметь хотя бы косвенное отношение к искусству. И, может быть, именно это магическое сочетание букв заставило его стать самым значительным в Б. легальным меценатом.
После открытия той своей выставки в одном из б-ских вузов Олигарх-Меценат устроил, к неописуемой радости всех присутствующих художников и журналистов грандиознейший фуршет, а потом увез нескольких избранных лиц, в числе коих оказалась и ведущая культурная журналистка из главной губернской газеты (ну, то есть я) в свой ресторан, где мы до полуночи предавались упоительному разгулу!
Я просто умирала от чувства не женского, но человеческого восхищения, ибо Олигарх был первый истинный меценат, которого я в своей жизни видела воочию. Олигарх же, со своей стороны, казалось мне, с особым интересом поглядывал на меня через стол и даже пригласил на тур вальса под модернизированную интерпретацию бетховенской «К Элизе», мелодию которой, если помнит читатель, играл мой дверной звонок.
О, это был мой первый вальс не помню уж за сколько лет, но я, кажется, почти не оплошала. И уже в тот вечер подумала, что обаятельнейший Олигарх-Меценат должен непременно сыграть какую-то важную роль в моей жизни. Например, оказать мне материальную помощь в переиздании моего романа гораздо более солидным тиражом.
И вот – случилось! Олигарх с музыкальной фамилией косвенным образом, сам того не подозревая (ведь он не лично набирал сотрудников для будущего холдинга), предложил мне желанную новую работу!

                8.

Итак, в самых первых числах мокрого, грязного и бессолнечного апреля я начала свою новую жизнь – стала редактором будущего еженедельного журнальчика-телегида, который должен был коренным образом отличаться от других трех-четырех изданий этого формата, уже не один год живших на б-ском медиа-рынке.
 «Ни намека на желтизну!» - Таково было главное требование Олигарха-Мецената к двум (пока!) будущим изданиям его холдинга под названием «Новая пресса»: еженедельной общественно-политической газете «Слово и дело», перед которой стояла задача стать «газетой влияния», и моему несерьезному журнальчику, который именовался «коммерческим проектом».
Я, конечно, понимала, что задача перед моим журнальчиком стояла трудновыполнимая, ибо ему предстояло конкурировать с другими, хорошо раскрученными телегидами, которые давно поделили меж собой рекламный рынок. Хоть Олигарх-Меценат, вроде бы осознавая все трудности освоения существующего и весьма насыщенного медиа-пространства, и дал своему холдингу два года на раскрутку.
Ну, а мой журнальчик решено было сделать качественным развлекательным изданием для семейного чтения. Причем, главной его изюминкой должны были стать несколько страничек оригинального, авторского юмора, для чего Инженер, мечтавший о маленьком «Крокодильчике», взял на работу двух местных кавээнщиков, не имевших никакого отношения к собственно журналистике.
Кроме двух этих молодых красавчиков-юмористов в моем подчинении оказались две хорошенькие юные девицы – и тоже отнюдь не журналистки. И так же, как мальчики-юмористы, БЕЗО ВСЯКОГО опыта работы. К тому же я не знала, есть ли у них хоть минимальные способности к словотворчеству!
То есть задача передо мной стояла фантастически трудная: мне предстояло выпускать журнал объемом в почти семь десятков страниц с совершеннейшими непрофессионалами! Утешением мне служило лишь то, что примерно третью часть информации нам предстояло заимствовать из Интернета. Ну, а остальные материалы я уж как-нибудь, с Божьей помощью, выправлю и отредактирую. А если надо – и перепишу.
Однако когда мы с Рыжим Деспотом подсчитали постраничную нагрузку на одного человека, оказалось, что она непомерно велика, и что моему журнальчику требуются еще два штатных журналиста и опытный выпускающий редактор, который мог бы заменять меня по случаю отпуска или болезни.
Убедить Инженера в расширении штата моего «несерьезного» журнальчика стоило нам с Рыжим Деспотом немалых сил и слов. Ибо Инженер (так же, как и мои юные сотрудники) был в издательском деле полным профаном и, к его чести, скрывать этого даже и не пытался. И в конце концов с нашими резонами согласился.
Так в редакции моего журнальчика появились сразу два близких мне человека: Нежная Интеллектуалка, имевшая солидный редакторско-издательский опыт, и Странная Дева – умненькая и очень талантливая дочь Философини (а также однокурсница и старинная приятельница моей Дочери), которая только через три месяца должна была получить диплом о высшем образовании и которой гораздо позже суждено было сыграть очень некрасивую роль в моей жизни…
Однако в ту невероятно странную и полную неожиданностей весну моей жизни Философиня, измотанная отсутствием постоянного заработка, то и дело осыпала меня словами благодарности за то, что мне пришло в голову пригласить на работу ее дочь и тем самым значительно облегчить ее многотрудное существование маловостребованной художницы – чрезвычайно талантливой, но, увы, не сумевшей вписаться в злые к искусству рыночные отношения…
Последнее вакантное место в журнальчике я предложила своей Дочери, ибо в ее словотворческих способностях была абсолютно уверена. Правда, Дочь поначалу решительно отказывалась от журналистики и собиралась искать работу по своей пиарской специальности.
Но примерно в конце июля, несколько раз побывав в нашей уютнейшей редакции и заразившись веселой энергией нашей маленькой компании, Дочь вдруг неожиданно согласилась «приобрести опыт в журналистике, который мне в моей основной профессии  совсем не помешает». И оказалась, к моей великой радости, невероятно усердной и ответственной творческой единицей, на которую, как впоследствии выяснилось, я могла рассчитывать как на самое себя!

                9.

Да простит меня читатель за эти, может быть, очень скучные производственные подробности, но обойтись без них я никак не могу, ибо тогда мне не удастся внятно рассказать о том, зачем Господь устроил мне такое серьезное, а затем и весьма мучительное испытание желанной новой жизнью!
А в том, что это было именно испытание, мне стало ясно едва ли не с первого дня. В доказательство приведу всего лишь одну запись из своего фактографического дневничка.

11 апреля
Коренным образом поменялись даже мои жизненные ритмы. Я теперь должна вставать на час раньше, чем во всей моей прошлой жизни. И находиться на работе до вечера, ибо я теперь не журналист, который может убежать на задание и не вернуться назад. Так что плакали мои предвечерние Морфеи, когда я могла уйти с работы, сдав все положенные строчки, в четыре часа.
Мы пока вроде бы ничего не делаем, ибо дата выхода обоих изданий назначена на середину июня. Мы по два-три раза на дню собираемся обеими редакциями на летучки, обсуждаем варианты названия изданий; а по отдельности – разделов и рубрик. Мои «дети» пишут или ищут в Интернете материалы для того, чтобы создать запас хотя бы на два первых номера. Но делают это ни шатко, ни валко, ибо торопиться пока как бы некуда. Ну, а я даю им советы, учу, подгоняю и редактирую то, что они, наконец, напишут.
То есть работа как будто бы – не бей лежачего. Однако же домой прихожу полуживая, валюсь на диван и впадаю в тяжелую дрему. Даже по телефону говорить не могу: язык не ворочается. Усталость жуткая! Как будто у станка целый день отстояла! В результате выходит, что жизнь превратилась в одну сплошную работу – с перерывом на ночной сон.
Однако, что интересно, никаких признаков депрессии я не ощущаю. Более того, чувствую, что с меня свалилась огромнейшая тяжесть – внутри стало легко. Почему? Да потому что строчки гнать не надо! И пусть впереди меня ждет напряженнейшая и в каком-то смысле рутинная (без конца править чужие тексты) работа, я все равно счастлива тем, что перестала писать в газету.
И вообще я поймала себя на мысли, что чувствую себя так, как будто переехала в другой город. А вся моя прежняя жизнь вместе с Ангелом отрезана от новой острой бритвой. Хотя бы потому, что мне теперь будет некогда да и некуда писать об ангельских концертах.

                10.

Ну, и Ангел, конечно же (как это бывало уже не раз), почувствовал, что я задвинула его на самую дальнюю периферию своей души, и в последних числах апреля вдруг позвонил мне из высококультурного города С., где он усердно трудился над постановкой какой-то оперы.
Однако, ясное дело, этот внезапный иногородний звонок спровоцировала не только ангельская интуиция, но и объективная информация: о моем уходе из главной губернской газеты Ангелу сообщили из филармонии, где, кстати сказать, «страсти по маэстро А.» как-то сами собой потихоньку утихли да и вовсе сошли на нет.
Что-то, мне неведомое, по-прежнему продолжало поддерживать «брачные узы» Ангела с городом Б. Возможно, кстати, этим «что-то был в какой-то мере и мой роман. Сначала он как будто бы приопустил «богоравного кондуктора» до уровня простого смертного мужичка не самого высшего сорта; а затем, будучи внимательно прочтенным, например, Спортсменом или каким-нибудь чиновником, нахально заявил, что расставаться с таким суперталантливым дирижером из-за каких-то пустяков – это полная дурь!
- А почему ты не в своей деревушке? – Удивился Ангел. – Я был уверен, что не застану тебя в Б.
- А разве тебе не сказали, что я просто поменяла место работы? – В свою очередь удивилась я.
- Может, и сказали, да я не услышал, - ответил Ангел. – И где ты теперь?
И я, опуская лишние подробности, вкратце рассказала Ангелу о вышеописанных переменах в моей жизни. Ангел, не жалея денег, то и дело задавал мне разные уточняющие вопросы и с явным интересом выслушивал мои ответы.
- Значит, теперь о моих концертах ты будешь узнавать из других газет? – То ли с сожалением, то ли с ехидством спросил Ангел.
- Ну почему же? В нашем холдинге тоже будет газета, - ответила я. – Только о культуре в ней будут писать другие журналисты. Впрочем, вряд ли кто-нибудь запретит мне написать в эту газету заметки, например, о твоем концерте. Тебя ведь, наверное, именно это больше всего волнует? Потому и позвонил? И если я не буду о тебе писать, тебе незачем будет со мной общаться? – Весело спросила я, ничуть не боясь нарваться на ангельское хамство.
- Какая глупость, – столь же весело откликнулся Ангел. - Мне просто любопытно было узнать, что случилось в твоей жизни. Слава Богу, ничего плохого.
- А сам-то ты когда планируешь у нас появиться? – С облегчением оттого, что Ангел мне не нахамил, спросила я.
- Я приеду в первой половине мая, - с готовностью ответил Ангел. – Почти на полмесяца. Оркестр, наконец, поедет на гастроли не только по губернии, но и по городам Сибири. Мой визит к высокому чиновнику увенчался успехом! А потом я дам концерт в Б. по случаю закрытия симфонического сезона. Так что до встречи. Пока-пока!
Ну что ж, мой Ангел, я была невероятно рада услышать твой голос и узнать, что тебя интересуют подробности моей жизни. Даже если тобою движет один лишь конъюнктурный интерес. Ведь наши отношения давно уже почти до предела минимизированы! Хотя окончательно разорваться все никак не могут…

                Глава двадцать шестая

                Испытание счастьем 

                1.

29 апреля
Мой роман продолжает свою мистическую деятельность!
Только сейчас позвонил Поэт и сообщил, что неделю назад он начал писать роман! Говорит, что пишет и думает обо мне: как же я осилила этот огромный труд! Пьесы, дескать, это детский лепет!
Роман будет называться «В ванне». То есть его герой будет лежать в ванне, а все события будут происходить в его голове. «Нечто вроде потока сознания, но не совсем», - пояснил Поэт. А главное, в романе не будет внятного сюжета.
А на днях получила лихорадочное электронное письмо от Нефертити, которая пишет, что «пошла по моим стопам, просто мистика какая-то» - влюбилась в гениального, по ее словам, пианиста и композитора, который с недавних пор поселился в К. и играет «как бог»! У меня аж сердце зашлось, когда я все это прочитала. Какой же мощности волны испускает мой роман!!! А все благодаря, надо полагать, божественной Музыке и бешеной энергетике Ангела-творца.

                2.

В самых первых числах почти по-летнему благодатного мая, когда в мою вечернюю полудрему принялись по привычке вползать непрошеные мысли о скором явлении Ангела и ошеломительном ангельском поцелуе в уста, нашу маленькую семью настигло серьезное испытание.
Наперекор упоительно теплым денечкам вдруг неожиданно и тяжело заболела моя Дочь! Десять дней кряду она, пораженная невесть каким недугом, лежала бессильная и жалкая на своем диване в нашей единственной комнате, отказывалась от еды, изводилась жесточайшим кашлем и не желавшей падать до нормальной отметки температурой. Никакие таблетки и микстуры ей не помогали, а участковая врачица пребывала в глубоком недоумении, не в силах понять, что за хворь овладела моей девочкой.
Эти ужаснейшие десять дней стали для меня настоящим кошмаром. Ибо каждый вечер, когда я, вернувшись с работы чуть живая, сидела у постели Дочери, меня одолевало чувство неподконтрольного животного страха и безысходности. Время от времени уходя на кухню выкурить сигаретку, я втайне от Дочери лила слезы, ибо осознавала, что помочь ей, увы, не в моих силах!
Господи, как же я боялась в те дни навсегда потерять свою непокорную, дерзкую девочку, с которой нам все тяжелей становилось жить под одной крышей, из-за чего наши громкие «итальянские» скандалы частенько выходили за нормы всяческих приличий. И мы говорили друг дружке, не ведая, что творим, такие непозволительно страшные слова (особенно они «удавались» Дочери), что я даже боялась в такие минуты незамедлительной Божьей кары!
Уж не за тем ли, Господи, Ты послал моей девочке эту непонятную тяжелую болезнь, чтобы предупредить нас обеих?! Но ведь Ты не станешь прямо сейчас забирать у меня мою девочку?! Ведь милость Твоя безгранична! И пусть я готова стать одинокой волчицей, которая принялась бы истово служить лишь Тебе одному, но только не теперь и не таким страшным способом: не дай мне, Господи, пережить мою Дочь!!!
И Господь, похоже, меня услышал. На одиннадцатый день Дочь позвонила мне на работу и сказала, что ей стало гораздо лучше, но…
- Мамочка, я сейчас посмотрела на себя в зеркало и обнаружила, что мое личико – желтого цвета, - весело сообщила Дочь. – Что это значит?
- Это значит, что ты где-то подхватила болезнь под названием гепатит, - с облегчением оттого, что хворь, наконец, стала вполне определенной, воскликнула я. – Сейчас я приеду домой и отправлю тебя в больницу.
- Не-ет! – Возопила Дочь. – Я не поеду в больницу! А как же мой диплом?! Ведь у меня в конце июня – защита!
- Поедешь, детка! – Твердо сказала я. – Эту болезнь дома не лечат. В больнице ты пробудешь недели три, а потом будешь с утра до ночи писать свой диплом. Я уверена, что ты все успеешь! Главное, чтобы твой гепатит оказался самым легким!

                3.

Последующие три недели, пока Дочь лежала в больнице, оставили в моей памяти ощущение острого материнского счастья, очень схожего с тем, что я испытала много лет назад, впервые прижав к своей груди трогательный живой комочек – плоть от плоти моей!
Несмотря на то, что каждый божий вечер после работы мне приходилось ехать не домой, а в неблизкую больницу к Дочери (с тяжелыми пакетами еды, воды и сока), я чувствовала, что в моей жизни происходит что-то очень хорошее. И я ежевечерне благодарила Господа за то, что он дает мне дополнительные силы, и что болезнь моей Дочери оказалась самой легкой формой вышеназванной хвори.
Немалую (а, может быть, и решающую) роль в этих приятнейших ощущениях сыграл и тот факт, что больница, в которой временно жила моя Дочь, располагалась в пригородном лесу, благодаря чему я получила неожиданную приятнейшую возможность проводить пару предзакатных вечерних часов среди сосен и цветущих трав, дышать благоуханным воздухом и представлять, что мы с Дочерью вдруг оказались в горной деревушке!
Но самым главным в эти неуместно счастливые (ведь их причиной была болезнь!) майские денечки стала нежнейшая любовь, которую мы с Дочерью испытывали друг к другу. И я вновь и вновь задумывалась о том, что болезни даются человеку отнюдь не случайно, а для того, чтобы он получил возможность остановить свою ежедневную пробежку по дороге жизни и нечто важное для себя осознать. В нашем с Дочерью случае это было осознание глубочайшей взаимной любви, которую в текучке дней все мы как будто бы перестаем испытывать.
К концу первой недели моя Дочь так прониклась тишиной и покоем своего больничного бытия (тем более что в палате она оказалась одна), что даже призналась мне, что, кажется, никогда еще она не отдыхала столь полно и безмятежно. И уверенно заявляла, что после такого превосходного «отдыха» она запросто напишет свой диплом.
А еще, сидя со мной в обнимку на лесной скамеечке, Дочь рассказывала мне о том, сколько разных открытий, больших и маленьких, она для себя сделала. Но посвящать меня во все свои мысли Дочь не спешила. А я и не настаивала, оставляя ей право иметь свои собственные, отдельные от меня тайночки.
Впрочем, одним, самым невинным, элементарным и одновременно метафизическим размышлением Дочь со мной все же поделилась.
- Я вдруг почему-то подумала, что мой гепатит – это какая-то мистическая болезнь, - сказала Дочь как-то вечером. – Ну, где я его могла подхватить с моей «ненормальной» привычкой то и дело мыть руки и носить в сумке гигиенические салфетки? Только в какой-нибудь родной компании, где я могла хлебнуть из чужого бокала или поесть чужой вилкой. Но ведь больше никто из моей компании не заболел! Я даже думаю, что кто-то наслал на меня эту болезнь! Может быть, мне кто-то за что-то завидует?
- Я тоже думала об этом, - ответила я, удивившись про себя ходу мыслей Дочери, не слишком склонной к мистическим измышлениям. – Вполне возможно, действительно кто-то завидует. И тому, что учишься ты бесплатно; и, особо не напрягаясь, идешь на красный диплом, и внешность у тебя завидная! А может быть, завидуют мне? Моей новой работе и хорошей зарплате? Ведь мой безумный поступок на прежней работе не перестает быть притчей во языцех. Юная Коллега на днях рассказала мне, что в губернской газете ходят слухи, что я хочу вернуться назад, потому что олигарх нам не платит! А еще причиной зависти может быть мой роман: и потому, что он хорош; и потому, что я сумела его издать. Ведь твоя болезнь – это и для меня испытание! Сколько страху я натерпелась и слез пролила, пока ты пластом лежала дома, а я не знала, чем тебе помочь! А скольких сил мне стоит каждый день сюда ездить!
- Ну, так ты езди через день, - не слишком решительно предложила Дочь.
- Да нет, детка, - возразила я. – Буду ездить каждый день. Ведь я очень по тебе скучаю
- И я, - тихонько отозвалась Дочь. – Ведь ты у меня одна…

                4.

А когда в тот вечер Дочь провожала меня до ворот больницы, мы вместе увидели, что в траве на зеленой поляночке (немного в стороне от нашего пути) что-то вызывающе синеет.
- Пойдем, посмотрим? – Предложила Дочь.
- Нет, детка, у меня уже нет сил ни на один лишний шаг, - отказалась я. – Посмотришь на обратном пути.
Едва я успела устроиться в автобусном кресле, как в моей сумочке заиграл мобильник.
Да-да, дорогой читатель! Несмотря на мои прежние возмущенные высказывания по поводу этого средства массовой коммуникации, я некоторое время назад обзавелась таки сим маленьким телефончиком, ибо с удивлением осознала, что, живя в эту странную эпоху массовой «мобилизации», становиться в позу ярого противника научно-технического прогресса глупо и как будто даже неприлично. А в иных (как теперешний) случаях и вовсе необходимо.
Однако, признавая все несомненные достоинства сего изобретения, я продолжала относиться к этим (чем далее, тем более всемогущим) штучкам с нескрываемой иронией и даже некоторым презрением. Ибо я была уверена в том, что они отнюдь не расширяют, а, напротив, ограничивают (и, возможно даже, убивают) истинное ЛИЧНОСТНОЕ общение человека с человеком. Или во всяком случае потихоньку и незаметно уничтожают потребность побеседовать с кем-либо глаза в глаза.
И мой мобильный телефон в конце концов мне за все эти «гадкие» измышления жестоко отомстил! Но об этом я расскажу гораздо ниже…
- Мамочка! – Услышала я возбужденный и, кажется, встревоженный голос Дочери. – Знаешь, что я нашла? Это такой твердый прямоугольничек размером с маленькую иконку. И на нем написано «Молитва от колдунов. Кондак десятый»! И все! Больше ни одного слова! Откуда ЭТО могло здесь взяться? И как раз после нашего мистического разговора.
- Уму непостижимо! – Воскликнула я. – Как будто кто-то неведомый советует нам вспомнить о Боге. Я поищу этот кондак в молитвослове и в Интернете. А ты пока читай «Отче наш» и «Да воскреснет Бог…»
Тьфу, какая ерунда! – Возможно, воскликнет скептически настроенный читатель. – Стоит ли обращать внимание на такие случайные пустяки?! Но я не верила в случайности. Я верила в Бога и доверяла научному доказательству того факта, что каждая клеточка человеческого организма испускает в пространство электромагнитные импульсы. И что есть в нашем мире люди, которые способны собрать все свои импульсы в тугую меткую пулю, которая полетит по назначению и поразит избранную жертву. А, может быть, это сразу несколько «неосознанных» пулечек (или стрел), сформированных в уме или выраженных вслух теми людьми, которые почему-либо испытывают неприязнь ко мне или к моей Дочери.
Но молитвы от колдунов я в тот вечер нигде не обнаружила. Превозмогая усталость, я с возможной истовостью прочитала на ночь все те молитвы, которые знала наизусть. Однако это была, увы, «разовая акция». Ибо в последние дни и месяцы сил моих хватало лишь на то, чтобы прочитать перед сном (и, как правило, в уме) разве лишь «Отче наш». И то отнюдь не во всякий день…

                5.

Неожиданная болезнь Дочери почти начисто стерла в моей голове мысли об Ангеле. Возвращаясь из больницы домой не раньше половины девятого вечера, я, конечно же, вспоминала о том, что Ангел, наверное, уже явился в Б. и, вполне возможно, пытается (или пытался) мне дозвониться. Но эти мысли не способны были уничтожить мою усталость или отвлечь меня от мыслей о Дочери и моей завтрашней работе.
А еще я равнодушно осознавала, что сил принимать Ангела в своем доме, у меня, увы, нет.
Однако же ранним утром второй «больничной» недели я таки решила сама позвонить Ангелу, почему-то уверенная в том, что его все равно нет в городе. И потому, услышав в трубке ангельский голос, я сильно растерялась, не понимая, хочу ли я говорить с Ангелом, - и взяла неприлично длинную мхатовскую паузу. В надежде на то, что через пару секунд Ангел раздраженно бросит трубку.
Но Ангел так долго и терпеливо взывал к тишине («я вас слушаю!»), что я, наконец, устыдилась своего молчания и отозвалась.
Оказалось, что Ангел как раз вчера вернулся с гастролей по городам Сибири, а до этого пару дней был в Б., но мне не дозвонился.
- Я позвонил тебе в первый же день, - как бы с некоторой укоризной сказал Ангел, - но тебя не было дома! А кто спрятался – тот не найден!
- Какое это было число? – Спросила я. И Ангел, слегка напрягшись, назвал мне именно тот день, когда я увезла свою Дочь в больницу. А, вернувшись, весь вечер висела на телефоне, обсуждая неожиданную болезнь Дочери с Астрологиней, Гармонией и Поэтом поочередно.
Опуская мистические детали, я поведала Ангелу о нашей семейной беде, о том, как поздно я теперь возвращаюсь домой, и что сейчас мне пора бежать на работу.
- Так рано? – Удивился Ангел. – Прежде твой рабочий день начинался на час позже!
- Должно же в этой жизни хоть что-нибудь меняться, - философски ответила я. – В моей жизни изменилось очень многое, но я по-прежнему рада слышать твой голос.
- На связи, - с готовностью произнес Ангел те самые полтора слова, после которых он еще ни разу на связь со мной не выходил. Да и зачем я нужна ему сейчас: измотанная и, возможно, инфицированная заразной болезнью?! Ведь поинтересоваться тем, подверглась ли я необходимой проверке собственного здоровья, и произвела ли дезинфекцию жилища, Ангелу вряд ли пришло бы в голову.
Забегая вперед, доложу читателю, что ни одного визита в ту свою длинную гастроль Ангел мне не нанес. Но зато позвонил еще аж два раза и, презрев свою неприязнь к длинным телефонным разговорам, беседовал со мной не менее чем по часу, как какая-нибудь, изрядно траченная жизнью одинокая дама. Правда, наш второй разговор понравился мне гораздо меньше, чем первый…

                6.

На связь со мной Ангел вышел буквально на другой день после моего утреннего звонка.
- Прийти к тебе я, к сожалению, не смогу, - в первых же строках беседы, как бы сожалея, сообщил Ангел. – Потому что завтра мы едем в Курортный Поселок, и мне нужно поработать над партитурами.
Закончив сию преамбулу, Ангел с большим воодушевлением принялся рассказывать мне о том, как потрясающе хорошо принимали оркестр в городах Сибири; и о том, что его, кажется, собираются пригласить на работу в высококлассный театр приволжского города С., и том, что он несколько разочарован деятельностью Спортсмена…
- Но ведь, я думаю, Спортсмен сыграл немалую роль в том, чтобы погасить взрывоопасную ситуацию в оркестре, - защитила я Спортсмена. – Ибо такие конфликты в нашем городе редко заканчиваются в пользу творческого лидера!
И тут (о, ужас!) Ангел вдруг впал в такую яростную истерику, какой я давным-давно от него не слыхивала! Ангел неистово орал мне в ухо о том, что «они не знают, КОГО могут потерять», что без него не состоялись бы сибирские гастроли; что в Б. он ездит исключительно из милости, ибо здесь ему платят копейки и так далее и тому подобное. Я даже подумала, что сей же час, выдав традиционный полный набор аргументов в пользу его «благотворительной миссии» в Б., Ангел бросит трубку!
Но нет. Ангел вполне самостоятельно справился со своей спонтанной истерикой и с искренним интересом, подстегивая меня вопросами, выслушал подробный отчет о моей новой работе и о меценатской деятельности основателя частного медиа-холдинга, который как раз на днях открыл в Б. первую частную же арт-галерею – на основе собственной коллекции произведений местных художников…
А еще через два-три дня, в канун закрытия симфонического сезона, Ангел позвонил мне снова, с точностью угадав (запомнив?) время, когда я возвращалась от Дочери.
- Чем ты занимаешься? – Задал мне Ангел тот самый вопрос, после ответа на который обыкновенно сообщал, что он прямо сейчас ко мне отправится.
- Умираю, - честно ответила я.
- От чего? – Поинтересовался Ангел.
- От усталости, – ответила я столь же честно.
- Хорошо, что не от любви, - как бы пошутил Ангел.
- Как знать… - Многозначительно сказала я.
- Все же я думаю, что лучше умирать от усталости, чем от любви, - настаивал Ангел.
- Пожалуй, я соглашусь с тобой, - не стала я развивать сию скользкую тему. – Может быть, ты хочешь меня навестить?
- Так у тебя же нет сил! – С некоторым, как мне показалось, ехидным раздражением воскликнул Ангел.
- Ну, может, ты бы вернул меня к жизни, - сказала я, с трудом представляя себе, что в случае ангельского согласия мне придется вставать с дивана и включаться в необходимую суету.
- Нет уж, ты лучше отдыхай, - к моему немалому облегчению сказал Ангел. – Да и я тоже вымотан нашими поездками. А завтра концерт, мне нужно быть в форме…
- Ну, и как прошел ваш концерт в Курортном Поселке? – поинтересовалась я.
- Прекрасно! – Охотно ответил Ангел. – Но я хотел рассказать тебе совсем о другом. После Курортного Поселка оркестр побывал еще в одном очень красивом месте, а после концерта мы пили водку с местным культурным чиновником, и он мне, в частности, рассказывал о том, КАК твои заметки читают в районе и КАК тебя чтят. И о моей персоне они, благодаря твоему перу, прекрасно осведомлены. И о том, что б-ский оркестр не обманул их ожиданий.
О моих читателях из далекой губернской глубинки Ангел говорил с таким невероятным воодушевлением, что меня на несколько мгновений залило жгучим стыдом и запоздалым сожалением. Ведь теперь они, мои несчитанные сельские  «поклонники», не смогут больше читать моих заметок. А значит, будут лишены возможности приобщаться (хотя посредством газеты) к многочисленным культурным событиям, которых они, возможно, никогда не увидят (или не услышат) воочию. Боже мой! Неужели я в угоду своему эгоизму и усталости от газетной рутины, все же совершила ОШИБКУ, уйдя из губернской газеты?!
- Но на мой завтрашний концерт ты, надеюсь, собираешься? – Умело польстив моему самолюбию рассказом о сельских почитателях, с наигранной небрежностью спросил Ангел.
- Да ну что ты! Какой концерт?! – С неподдельным изумлением вскричала я. – Ты разве не понял, что после работы и поездки к Дочери я вообще ни на что, кроме дружбы с диваном, не способна?! А кроме того, как КТО я туда пойду? Ведь писать о твоем концерте мне НЕКУДА! Ибо оба наших издания выйдут в свет лишь через две недели. К тому времени закрытие симфонического сезона перестанет быть информационным поводом.
И тут – о, ужас! – Ангел, вдруг презрев свою генетическую гордыню и как будто не услышав ни одного из моих аргументов, принялся (чего не случалось никогда!) невообразимо долго и настойчиво уговаривать меня пойти на его концерт, а затем предложить свой материал губернской газете! Или, в конце концов, прийти послушать – и ничего не писать! Просто прийти и послушать!
Я вновь и вновь повторяла свои аргументы, но Ангел, не принимая их всерьез (ибо разве может быть хоть что-нибудь важнее его концерта?!), все продолжал и продолжал, как заведенный, методично метать в меня свой словесный бисер. Я чувствовала, что Ангел передо мной как бы даже, скрипя зубами и спрыгнув с котурнов, унижается, и мною овладевала непрошеная жалость к моему «кумиру», жестоко брошенному «на произвол судьбы» моим же, казалось, окончательно выдохшимся пером. Но я держалась стойко и непреклонно: на концерт Ангела мне идти незачем!
- Во всяком случае, до тех пор, пока не откроется наша газета, - смягчила я таки пренеприятную на вкус пилюлю. – А в следующем сезоне – видно будет…
Однако, кое-как завершив наш не вдохновенный разговор, я, конечно же, разрыдалась. Мне было отчаянно жаль Ангела, которого я не только в некотором роде предала, но и вынудила столь отчаянно и долговременно унижаться передо мною. А еще, на время забыв о своей нечеловеческой усталости, я плакала, конечно же, и от того, что в эту супердлинную гастроль Ангел ни разу не переступил порог моего дома…
Впрочем, мой плач был весьма непродолжительным. И уже спустя каких-нибудь четверть часа я с весьма нахальной иронией пересказывала кому-то из своих подруг о том, как невиданно и настойчиво унижался Ангел, зазывая меня на свой концерт. Я смеялась над «брошенным» Ангелом – и это было глупо и жестоко, даже если мой герой сие отношение к себе своими деяниями и заслужил. Но преждевременность своего гаденького смеха я осознала гораздо позже…

                7.

И вот, наконец, в середине июня вышел в свет первый номер моего журнальчика. Он назывался «Семь вечеров», был ярким, красочным и веселым – и дышал чистотой, добротой, свежестью и бурлящей энергией моих юных непрофессионалов.
А самое главное, наш журнальчик напрочь был лишен, так сказать, информационной агрессии, направленной на то, чтобы отравить читателя как можно большим количеством позаимствованных в Интернете статеек-сплетен о теле-киномире и его звездных обитателях.         
Кроме того, в этом новом изданьице был непредусмотренный и неинтересный другим телегидам инициированный мною раздельчик, посвященный, так сказать, духовным (культурным и историческим) ценностям. Этот раздельчик я со временем, освоившись с новым режимом работы, собиралась расширить и углубить. А затем, может быть (если позволят), превратить свой журнальчик в издание по преимуществу культурно-просветительского характера. Ах, мечты, мечты…
Я, конечно же, не стану утомлять читателя подробным описанием того труднейшего, полного лихорадочного волнения дня, что предшествовал выходу в свет первого номера, который мы сдали в печать на час позже условленного времени.
Скажу лишь, что с работы в тот вечер я ушла в чуть ли не в девять часов, неимоверно усталая и в то же время катастрофически перевозбужденная. И потому в ближайшем к дому магазинчике я почти машинально вязла с полки бутылочку успокоительного красного вина, которое моментально уничтожило мою усталость, ласково привело в надлежащий порядок всклокоченные и до предела напряженные нервные волоконца, превратив меня  из полутрупа в даму средней степени опьянения.
Дама (ну, то есть я) с большой приятностью провела остаток вечера, сделала (прощай, усталость!) кое-какие мелкие домашние дела, повисела на телефоне и, не дожидаясь возвращения Дочери с вечерней прогулки, собралась отдаться Морфею.
Но для этого даме (то есть мне) необходимо было извлечь из постыдно древнего коридорного шкафа постельные принадлежности. Ну, а поскольку свои движения дама контролировала весьма небрежно, пресловутые принадлежности вылетели из шкафа вместе с главной (большой) дверцей, которая с недавних пор превратилась в «существительное» - то есть она ни к чему не прилагалась и могла вполне самостоятельно выпадать из шкафа при неуважительном с ней обращением.
Словом, сия самостоятельная дверь весьма неблагополучно приземлилась всей своей тяжестью на мою ступню, нанеся последней сразу две травмы: сильнейший ушиб и кровавую рану!
И это оказалось вовсе не смешно, ибо лечить свою бытовую травму мне пришлось два месяца кряду. Особенно трудными были первые две-три недели, когда к концу дня моя бедная ступня распухала так, что я с трудом вмещала ее в просторные разношенные шлепки, которые я когда-то приобрела специально для горной деревушке и в городе никогда не носила.
Конечно же, процесс заживления прошел бы гораздо быстрее, если я хоть бы неделю пролежала на домашнем диване, обеспечив своему несчастному средству передвижения полный покой. Но я не могла, не имела права уйти на больничный, ибо заменить меня в этот первый месяц пестования новорожденного журнальчика было бы некем.
И потому ежеутренне, до работы, я ходила на перевязки и процедуры, «наряжалась» почти все лето (даже в самую отчаянную жару) исключительно в джинсы, благодаря которым не так уж сильно бросались в глаза мои неприличные «деревенские» шлепки. А на работе я их (шлепки, а не джинсы) и вовсе скидывала – и расхаживала по своей маленькой редакции босиком!
Это удивительно, но, захваченная в полный и безоговорочный плен новой своей работой, я приняла вышеописанный факт как данность и элементарную случайность, что было мне вовсе не свойственно…

                8.

…И лишь сколько-то времени спустя, уже поздней осенью, одна моя театральная приятельница, услыхав мой иронический рассказ о том, «как я провела лето», осторожненько спросила:
- А ты не подумала о том, что это был знак? Есть такое поверье: если у тебя что-то случилось с ногой, это значит, что ты НЕ ТУДА пошла.
- А ведь мне действительно начинает так казаться, - с покорной грустью согласилась я с неожиданным приговором и стала подумывать о том, чтобы… Но об этом ниже.
Ибо в то бурное, суматошное, веселое (хоть и с работой взахлеб) лето углубляться в мистические изыскания у меня не было ни сил, ни времени. А самое главное – не было желания: ведь я, казалось, получила все, о чем мечтала: избавление от строчкогонства и хорошую зарплату. Я была даже как будто вполне счастлива: на работу я летела, прихрамывая, как подстреленная, но отнюдь не унывающая птица; а вечером с радостью возвращалась домой, где меня, как правило, никто, кроме дивана и телевизора, не ждал. И этим своим вечерним одиночеством я искренне наслаждалась!
Да-да, господа хорошие! Почти все это лето я, не замечая бега времени, была по преимуществу счастлива! Ведь на новой своей работе я была не винтиком, а мотором, который все и вся приводил в движение. Но упивалась я вовсе не властью! Я упивалась свободой, которую давно успела познать в горной деревушке и которой, как выяснилось, мне катастрофически недоставало.
Понятно, что моя редакторская независимость, была, конечно же, весьма относительной, но все же неизмеримо большей, чем прежде. И этой, обретенной свободой я щедро делилась со своими юными коллегами. Я позволяла им опаздывать на работу, понимая, что ежеутренняя необходимость успеть к положенному раннему часу – один из самых больших для творческого человека стрессов.
Я не заставляла своих юных подчиненных отсиживать рабочий день от сих до сих – при том, правда, условии, что все запланированные материалы я получу в срок. А уж когда мои «деятели пера», одаренные свободой, будут их писать (вечером, ночами, в выходные), мне было все равно.
И вот что интересно! Несмотря на отсутствие такой жесточайшей дисциплины (ежеутренние летучки в девять ноль-ноль), которую учредил в газете «Слово и дело» Рыжий Деспот, моя веселая компания больше ни разу не нарушила сроков сдачи номера в печать!

                9.

И тут я должна, наконец, упомянуть о том, что примерно за полмесяца до того, как наши «Семь вечеров», наконец, увидели свет, нашу маленькую редакцию (из-за нехватки помещений в главном офисе) переселили в другое здание, находившееся на одной из красивейших улочек старой части города; что и позволило мне установить в своем «монастыре» мною писанные законы. И потому распорядок наших рабочих дней, слава Богу, никто не контролировал.
А по вечерам, когда в мой кабинетик приходило, наконец, ласковое предзакатное солнце, я иногда с изумлением ловила себя на том, что мне не хочется уходить из своей уютнейшей рабочей обители! И что я могу покинуть ее тогда и только тогда, когда захочу САМА!
А еще я совершенно искренне любила (здравствуй, племя младое!) всех своих юных подчиненных, называла их по-матерински «детками» и, кажется, почти никогда не повышала на них голоса. Не знаю уж, какие именно чувства они испытывали в ответ; но исходившая от них энергия была столь теплой и питательной, что моя усталость постепенно стала досаждать мне все меньше и меньше.
Но к этой моей любви, увы, примешивалась и глубоко запрятанная грусть: я отдавала себе отчет в том, что это счастье вряд ли может продлиться долго. Ибо наш журнальчик рано или поздно все равно упразднят, поскольку расходы на его издание были так велики (и не менее велика была конкуренция на рынке СМИ), что он не мог стать за два отпущенных нам на раскрутку года хотя бы относительно окупаемым…
И потому время от времени я говорила, скрывая грусть, своим славным «деткам»:
- Понимаете ли вы, как замечательно мы живем? На нас никто не давит, вы можете писать не только обязаловку, но и то, что душа просит, ибо в нашем формате есть возможность экспериментировать. А какая у нас царит задушевная атмосфера! Уверяю вас, ТАКОЙ работы у вас НИКОГДА больше не будет! Так цените же каждый день и каждое мгновенье!

                10.

Была в этой моей, почти лучезарной жизни и еще одна печаль: мне предстояло работать без отпуска – то есть без насущно мне необходимой летней поездки в горную деревушку.
И потому я очень сильно позавидовала Ангелу, которому позвонила в конце июня, дабы поделиться своей радостью о том, что моя Дочь, невзирая на болезнь, окончила вуз с красным дипломом!
- Поздравляю! – Весело ответил Ангел. – Теперь у тебя начнется новая жизнь! А я уже два дня путешествую на яхте по Москве-реке!
- Как я тебе завидую! – Воскликнула я. – Ведь мне-то, по всей видимости, предстоит работать без отдыха!
- Правильно завидуешь, - бархатно засмеялся Ангел. – Знаешь, почему? Потому что плывем мы в … Завидово! А в Б. я «приплыву» в середине сентября.
Однако в начале августа, когда наша маленькая команда твердо усвоила темп и ритм нашей рабочей «симфонии», и в нашу дружную семью влилась, наконец, моя Дочь, я таки набралась смелости и «упала в ножки» Инженеру – со слезной просьбой отпустить меня хоть на десяток дней в горную деревушку, оформив мою поездку, например, как командировку. Ибо я не отдыхала целый год, а без отдыха…
- Зачем командировка? Возьмите оплачиваемый отпуск на эти свои десять дней – и все! – С неожиданной легкостью и неподдельным человеколюбием ответил Инженер. – Без отдыха – нельзя!
Окрыленная перспективой будущей встречи с горным раем, я в течение недели вводила в курс своих обязанностей Нежную Интеллектуалку, которая искренне была готова меня замещать, но очень волновалась; и свою Дочь, которая совсем не волновалась и все схватывала на лету, однако не преминула выставить мне ультиматум:
- Но если потом ты не отпустишь меня в деревушку, я тут же уволюсь!
- Отпущу, - пообещала я. – Но только в том случае, если ты напишешь все, что от тебя требуется, на номер вперед, чтобы твое отсутствие никто из руководства не заметил. Ведь тебе-то отпуска никто не даст. Благо, из главного офиса за нами не очень-то наблюдают.
…Впервые в жизни я поехала в горную деревушку одна – без своей взрослой девочки. И от того, несмотря на все обычные летние радости, я почти каждый вечер … плакала!
Поселилась я на этот раз не у Баянистки, ибо она в то лето затеяла в своем доме большой  ремонт, и меня пригласила к себе Быстроногая Лань, которая после смерти Француженки поселилась со своей семьей в доме безвременно ушедшей матери. И все в этом доме сделала на свой вкус и лад, изменив его столь радикально, что я, едва переступив порог, с трудом заставила себя поверить, что я здесь когда-то бывала!

                11.

Быстроногая Лань была очень славной, доброй, умненькой и весьма талантливой юной дамой. Но она годилась мне в дочери, и потому я не могла общаться с ней столь же откровенно и многотематично, как с Баянисткой. А в иные моменты (точно так же, как это бывало и с моей собственной Дочерью) мне казалось, что я в этом уютнейшем домике – лишняя!
Однако в этих моих ощущениях была виновата вовсе не Быстроногая Лань, которая была гостеприимнейшей хозяйкой. Виноваты в сем были лишь мои собственные комплексы и рефлексии, которыми я обзавелась с тех пор, как мы с Дочерью осознали, что нам в нашей однокомнатной квартире катастрофически не хватает личного жизненного пространства…
И потому почти каждый вечер я уходила на прогулку в ближний полусумеречный лес и, медленно бредя по знакомым тропинкам к Теплой Реке, истово (вслух!) молилась и плакала. Молилась я о том, чтобы Господь вновь подарил мне возможность навсегда поселиться в этом райском месте и здесь в свой срок навсегда отдать Ему свою душу.
А плакала я о Дочери. Но не о той, взрослой, умной, дерзкой и красивой молодой даме, которая осталась в Б. и усердно помогала Нежной Интеллектуалке исполнять мои редакторские обязанности, то и дело врываясь я мой деревенский «сон в летнюю ночь» деловитыми звонками.
Я плакала о маленькой десятилетней девочке, с которой мы, равно очарованные нашей землей обетованной,  в прежние годы всюду ходили вместе и абсолютно одинаково радовались благоуханнейшему воздуху, живописнейшему закатному небу, огромным звездам, покорению Главной Горы и дивным подгорным видам, нашим недлинным походам на чудесный уединенный мысик Холодной Реки, где мы обычно обедали вкусным деревенским хлебом, огурцами и тонюсенькими стрелочками дикого лука, произраставшего из камня прямо подле наших ног…
Как же я была тогда счастлива тем, что открываю своей девочке этот маленький красивейший кусочек мироздания! И этого счастья мне НИКОГДА уже не будет дано испытать! Ибо Дочь моя выросла.
И даже будь она сейчас в деревушке, она бы ни за что не пошла бы со мной в этот прохладный вечерний лес. Она отправилась бы с Инопланетянкой на молодежную ночную тусовку-дискотеку (до двух-трех часов пополуночи), а назавтра спала бы до обеда и не составила бы мне компании для принятия солнечных ванн на теплой голове огромного дракона, который все никак не мог утолить свою жажду прозрачно-синей водой Холодной реки…
Как же быстро ты стала взрослой, моя дорогая девочка! И мне уже больше никогда не повести тебя по этой жизни, держа в своей руке твою маленькую доверчивую ладошку… И как скоро удастся тебе найти мне относительную замену – отыскать на этой земле надежный локоть Настоящего Мужчины, которого не испугает бушующая в тебе Первозданная Дикая Женщина?! Ведь я-то так его и не отыскала…

Глава двадцать седьмая

                Доля Ангела

Вернувшись в Б. во второй половине полуосеннего сырого августа, я поняла, что мой деревенский плач имел отношение не только к безвозвратному прошлому, но и (на уровне подсознания) к будущему – зыбкому будущему моего журнальчика.
Ибо в этот, последний день моего отпуска я, проснувшись поздним утром, обнаружила на своем мобильнике два не принятых вызова: от Рыжего Деспота и от Инженера поочередно! Беспредельно взволнованная, я тут же позвонила Рыжему Деспоту – и получила приказ, поскорее собравшись, явиться пред очи! Есть, дескать, разговор… Я не стала биться за суверенные права пребывающего в отпуске человека, однако час на сборы себе все же выторговала.
И теперь, пока моя лирическая героиня приводит себя в порядок, я вкратце обрисую читателю те нехорошие детали, которые я намеренно утаила от него в предыдущей главе.
Все дело состояло в том, что, несмотря на весьма впечатляющие для «послеродового» периода продажи «Семи вечеров» и многочисленные благоприятные отзывы читателей и коллег-журналистов о новом телегиде, в нашем изданьице практически не было рекламы, которая приносила бы холдингу хоть какой-нибудь рубль.
С одной стороны, причины отсутствия в журнальчике рекламы была вполне объективной: он был абсолютно не раскрученным изданием. А с другой стороны, его никто особенно и не раскручивал: Инженер упорно не хотел понимать важности массированного разностороннего пиара, и наш общий для двух изданий рекламный отдел работал из рук вон плохо. Инженер же, не вдаваясь в тонкости дела, полагал, что потенциальным рекламодателям наш журнальчик попросту не нравится.
И потому примерно через месяц после рождения «Семи вечеров», Инженер пришел в наш маленький офис и объявил, что наш «продукт» его (и еще незнамо кого) не устраивает! И что если до конца октября журнал не станет лучше, то его, вполне возможно, придется упразднить!
Однако ни одного конкретного замечания и уж тем более дельного предложения Инженер сформулировать не сумел: вы же, дескать, профессионалы, вы и думайте, коли уж вы деньги за это получаете.
«Тронная», но абсолютно бессодержательная речь Инженера довела меня, как и следовало ожидать, до истерики. Запершись в своем кабинетике в компании с Нежной Интеллектуалкой, я рыдала отчаянно и безысходно.
- Это ужасно! – Захлебывалась я слезами. – Ужасно, что Инженер совершенно не представляет себе, какой наитруднейший у нас сейчас период: научить непрофессиональных детишек трудиться, не покладая рук, укладываться в график и прочее. И мы трудимся, а нам никто слова доброго не сказал!
А Нежная Интеллектуалка в утешение говорила мне, что Инженер в нашем журнальчике наверняка читает лишь сатирические страницы, которые отнюдь не всегда кажутся ему смешными, ибо чувство и восприятие юмора – вещи непредсказуемые; что я – «прекрасный редактор, который умудряется с непрофессиональными журналистами выпускать профессиональное издание»; и что в типографии конкурирующей фирмы, где печатали «Семь вечеров», ей признавались в том, что наши конкуренты нас опасаются, ибо «мы не похожи ни на один из местных телегидов».
А еще Нежная Интеллектуалка уместно напомнила мне, что на прошлой неделе некий издатель из соседнего губернского города предложил Инженеру выкупить наш журнальчик, раскрутить его и сделать прибыльным! А значит, претензии Инженера основаны прежде всего на материальной стороне дела, а вовсе не на контенте (ну, то есть содержании) «Семи вечеров»…

                2.

Все с теми же невнятными пожеланиями Инженер приходил в нашу редакцию с еженедельной регулярностью и всякий раз доводил меня, ополоумевшую от бесконечного вылизывания текстов и прочих редакторских хлопот, до слез! Иногда вместе с Инженером приходил и Рыжий Деспот, который вместо Нежной Интеллектуалки, обняв мои плечи, искренне пытался меня утешить:
- Не принимай ты слова Инженера так близко к сердцу! Слышала бы ты, что он говорит про нашу газету! Нам всем нужно просто хорошо делать свое дело – и все!
- Но газету-то не закроют, а наш журнальчик – запросто! Раз он не выполняет возложенных на него коммерческих функций, - всхлипывая, возражала я.
- Вот когда закроют, тогда и поплачешь! – Весело говорил Рыжий Деспот. – А потом мы придумаем, как с толком использовать освободившийся творческий ресурс. Все будет гут!
…И вот теперь, в последний день отпуска, меня срочно вызвали «на ковер»!
- Ну что, сейчас вы предложите мне сложить свои редакторские полномочия? – Скрыв за иронией свою, вполне уместную тревогу, спросила я, едва переступив порог кабинета Инженера, где уже находился и Рыжий Деспот.
- Нет, ну что вы! – Вполне доброжелательно ответил Инженер и даже улыбнулся, что было для него не слишком свойственно. – Пока мы хотим лишь обсудить, что делать, если нам предложат временно прекратить выпуск журнала, потому что он нам дорого обходится?
- Временно – это на сколько? – Спросила я.
- До тех пор, пока у нас не появится собственная типография, - ответил Инженер. – А чтобы про нас не забыли, мы будем выпускать «Семь вечеров» в электронном виде и в сокращенном варианте. Это смогли бы делать один-два человека.
- Которым не нужен редактор, - продолжила я.
- Не волнуйся! – весело воскликнул Рыжий Деспот. – Мы найдет твоим талантам достойное применение!
- А сейчас мне что делать? – Поинтересовалась я, вовсе не собираясь расплакаться.
- Подготовить своих сотрудников к возможным переменам, - ответил Инженер. – Посмотрим еще, какие результаты покажет социологический опрос фокус-группы, который я на днях заказал.
Однако вечером того же дня на меня вдруг навалилась жуткая депрессия, которая в дальнейшем с переменным успехом изматывала мою душу несколько месяцев кряду.
Сначала я почти целую неделю лила слезы, тоскуя о горной деревушке и о Дочери, которая, выполнив мое условие, заслужила себе кратковременную поездку в наш общий горный рай; потом – и моем, дышащем на ладан, веселом журнальчике и (о, ужас) об Ангеле!
    Да-да, господа хорошие! Случилось страшное! Неприятности, связанные с негативными переменами в своей трудовой судьбе, в одночасье разбудили и обострили мою былую тоску по Ангелу! А вместе с ней – и чувство катастрофического одиночества. Хотя, если разобраться, эта внутренняя неразбериха была вовсе не странной и ничуть не удивительной.
Ибо пока новая работа, составлявшая, в сущности, ВСЮ мою жизнь, перестала доставлять мне одну лишь радость, я с едкой горечью осознала, что Ангел и только Ангел способен дать мне возможность хоть изредка ощущать себя полноценной, востребованной, интересной внутренне, привлекательной внешне и даже как бы неординарной дамой.
Иначе говоря, Ангел, над которым я еще совсем недавно иронически посмеивалась, остался, в сущности, единственным для меня источником радости! Но Ангел был далеко…

                3.
 
Между тем, результаты пресловутого социологического опроса, оглашенные в первую неделю сентября на полуспонтанном собрании нашего маленького коллективчика, оказались воистину сногсшибательными!
Все тридцать участников сей «контрольной» акции в один голос заявили, что такого издания, как «Семь вечеров», на б-ском медиа-рынке никогда не было и нет, что оно – НУЖНО, полезно, познавательно, интересно; и что, познакомившись с журналом, у них возникло желание приобретать его и впредь, изменив всем прочим телегидам.
А самое главное, - хором заявили участники опроса, - в «Семи вечерах» нет давно всем обрыдшей житейской пошлости, которыми разнузданно грешат многие современные издания и телепередачи.
Словом, к содержанию журнала у «фокусников» не нашлось ни одной претензии. Легчайшей и не единодушной критике было подвергнуто лишь оформление обложки, которая некоторым из «критиков» показалось недостаточно привлекатенльным и как будто бы детским. Однако это замечание о «детскости» меня даже обрадовало: ведь если наш журнальчик привлечет внимание ребенка, тот непременно уговорит родителя купить «вот это».
А родители, просмотрев журнальчик, непременно найдут в нем нечто интересное и для них, и для их детишек. А это значило, что «Семь суббот» получилось изданием, воистину предназначенным для чтения, так сказать, в кругу семьи.
Но зато несказанное удивление «фокусников» вызвал тот прискорбный факт, что журнал «Семь вечеров» выходит уже три месяца, а они об его существовании ни разу не слышали. Почему, дескать, вы себя никак не пиарите?! Но это был вопрос не к нам, а к Инженеру, который, выносив и произведя на свет идею журнала, до сих пор, увы, не сумел (не захотел тратить деньги, чисто по-русски надеясь на авось?) организовать планомерную рекламную шумиху.
- Вот видите! – Ликующе воскликнула я, обращаясь к Инженеру, который за сколько-то минут до собрания пришел в мой кабинетик с результатами фокус-опроса и, искренне улыбаясь, внимательно следил за мной, пока я читала сей сакраментальный документ. – Наш журнальчик вовсе не плох! И даже, кажется, вполне хорош. Ему просто-напросто нужна рекламная раскрутка! Честно говоря, я не ожидала, что читатели не найдут ни одного повода для критики контента. Ну, то есть содержания, – пояснила я Инженеру.
- Честно говоря, я тоже не ожидал, что результаты опроса окажутся такими хорошими, - все также улыбаясь, ответил Инженер и добавил лукаво: - Я даже не хотел вам эти бумаги показывать, чтобы вы не вознеслись и не возомнили, что достигли совершенства.

                4.

Благодаря блестящим результатам фокус-опроса, призрак грядущей смерти нашего журнальчика на время перестал бродить по редакции и как будто бы умчался, спасаясь от наших ликующих воплей, в неведомые дали.
А мы, радостно продолжали работать, не покладая рук, не расслабляясь головами и ощущая себя профессионально состоятельными, перспективными, востребованными и, безусловно, счастливыми. Опасность кануть в Лету, казалось нам, миновала если уж не навсегда, то во всяком случае надолго.
И примерно через полмесяца после якобы переломного «фокус-дня», я, наконец, с удовлетворением ощутила, что ритмически жесткий график работы стал для меня, наконец, нормальным и естественным: моя усталость значительно уменьшилась, и у меня, наконец, появились силы и время для того, чтобы хорошенько задуматься о дальнейшем совершенствовании нашего милого «продукта».
Ан не тут-то было! Ибо в первый же понедельник второй половины сентября, когда уже практически был готов к печати пятнадцатый по счету номер, с мой кабинет прямо с утра заглянул Инженер, только что побывавший в резиденции Олигарха-Мецената, одна из которых с недавних пор появилась в самой большой и редакции не принадлежавшей комнате нашего офисика, и тоном нарочито спокойным предложил мне «отъехать» вместе с ним в главный офис, дабы «кое о чем серьезно поговорить».
Весьма удивленная, но ничуть не взволнованная, я послушно отправилась вослед за Инженером, села рядом с ним в его не новую неиномарку – и не удержалась от уместного вопроса «что случилось?».
- Наш Хозяин решил, что ваши «Семь вечеров» - слишком дорогое удовольствие, и потому очередной номер будет последним, - все так же спокойно ответил Инженер. – Но в будущем, когда у нас появится своя типография, мы, возможно, возобновим выпуск журнала. А сейчас мы с вами должны подумать о том, чем вы все теперь будете заниматься. Потому что Хозяин сказал, что всех людей нужно сохранить.
- И на том спасибо! – С горькой иронией воскликнула я, понимая, что моей новой счастливой жизни, кажется, пришел конец…
Обсудить невнятное будущее моей веселой команды мы, конечно же, пригласили и Рыжего Деспота, который почти тотчас же нашел вполне приемлемый выход: превратить журнал «Семь вечеров» в несколькостраничное приложение к газете «Слово и дело».
- А поскольку объем работы у вас уменьшится, твои журналисты попробуют писать материалы в основной блок газеты, а ты станешь редактировать еще какие-нибудь полосы, - прибавил Рыжий Деспот. – Так что теперь ваша задача – придумать концепцию приложения, соответствующую формату газеты.
- Это хорошая идея, - сходу согласился Инженер. – Увеличить объем газеты за счет приложения – это не проблема.
- Да, уж лучше синица в руках, - грустно согласилась я и не удержалась от обращенного к Инженеру упрека: - А ведь вы обещали нам два года на развитие…
- А вы обещали сделать такой журнал, который будут рвать с руками! – Вдруг, к моему удивлению, почти злобно огрызнулся Инженер.
- Неправда! – С легкой истерикой в голосе взвизгнула я. – Я обещала сделать качественное издание – и я его сделала! И фокус-опрос это подтвердил. А вырвать с руками люди сегодня хотят лишь доходное место под солнцем, а вовсе не печатное издание. Кроме того, покупать люди давно уже привыкли то, что усердно рекламируется! Кстати, самый первый б-ский телегид выходит в свет уже полтора десятка лет, но до сих пор еженедельно рекламирует каждый очередной номер.
- Ты совершенно права, - оказал мне профессиональную поддержку Рыжий Деспот, - но этот разговор – неконструктивен, поскольку от нас с тобой в этой ситуации ничего не зависит. Так что иди к своим подчиненным и начинайте думать над концепцией. А я через пару дней к вам загляну.

                5.

И начался настоящий ад! Моя, легкая на подъем депрессия, первые признаки коей обозначились сразу после отпуска, приняла характер почти клинический, ибо оплакивать свой журнальчик я обыкновенно начинала прямо с утра – над чашкой кофе, а затем в послекофейной курительной медитации, во время которой я (вместо позитивной настройки на день грядущий) кое-как приводила в относительный порядок разгулявшиеся кто во что горазд нервные волоконца.
А по вечерам мою тоску по утраченному навсегда рабочему раю взялась усердно усугублять и весьма болезнетворная обида на Ангела, который буквально за несколько дней до смерти журнальчика успел побывать в Б. и ни разу не вышел со мной на связь. Правда, информировала меня Астрологиня, концерт Ангел давал в соседнем городе нашей губернии, а собственно в Б. пробыл всего один день и, вполне возможно, не сумел мне дозвониться.
- Ну, конечно! – Со слезой в голосе возразила я. – А мобильники на что?
- Но звонок по мобильнику стоит денег, - резонно заметила Астрологиня. – А твоему маэстро ведь не нужно выловить тебя во что бы то ни стало. Ему просто нужно узнать, дома ли ты.
Однако этот наш утешительный разговор с Астрологиней, с которой я теперь крайне редко делилась своими давно уже не страстями, но упорно тлеющими остатками чувств к Ангелу, произошел за несколько дней до следующей, традиционно санкционированной гастроли маэстро А. по случаю открытия симфонического сезона, которое уже несколько лет кряду бывало приурочено к Международному Дню музыки – то есть (для тех, кто не в курсе) к первому дню второго месяца осени.
А в те дни, когда Ангел (согласно его словам из нашей летней телефонной беседы) должен был находиться в Б., его домашний телефон в любое время дня оскорблял мое ухо короткими гудками (то есть он, похоже, был отключен за неуплату, что впоследствии и подтвердилось), а ангельский мобильник равнодушно сообщал мне о том, что телефон абонента выключен или находится вне зоны доступности. Недоступно мне было и окно ангельской квартиры, ибо его от меня скрывала лишь слегка пожелтевшая листва одной из трех раскидистых берез, что произрастали под моим окном.
И потому в один из вечеров, осатанев от тишины и неизвестности, я вдруг слегка ополоумела. В начале двенадцатого часа, едва дождавшись, пока моя Дочь убежит в ночной клуб плясать до упаду, я «вдохновенно» вылетела на улицу, приобрела в ближайшем магазинчике баночку пива и направилась к ангельскому жилищу, дабы воочию лицезреть, светятся ли заветные окна!
Но, увы! Оба ангельских окошка, одно из коих выходило во двор, были, конечно же, темны, ибо Ангел весьма редко проводил гастрольные вечера в своей временной квартирке; а из гостей, как правило, возвращался не раньше полуночи.
Я вошла в темный и пустынный в этот час ангельский двор, удобно прислонилась к толстой низкой ветке большого дерева, произраставшего как раз напротив ангельского подъезда и решила хоть немного (баночка пива и пара сигарет – не стоять же под деревом просто так!) подождать возвращения Ангела. А, дождавшись, не выдать своего присутствия и лишь издали, со стороны, посмотреть на своего героя.
Да-да, господа хорошие! Я действительно хотела просто увидеть Ангела, полюбоваться (как мудрые японцы любуются своими камнями или изысканно составленными букетами цветов) юношеской ангельской походкой, отменной и не покорной возрасту осанкой, гордо посаженной головой с легким пушистым нимбом волос над высоким лбом, выразительно длинным изящным носом и, если повезет, разглядеть, что в этот час написано на ангельском лице…
Ангел между тем все никак не появлялся, однако во мне, взамен печали, вдруг родилось и принялось расти вдохновленное легчайшим хмелем чувство … радостного покоя! Точь-в-точь такого, какой я испытывала в те благодатные часы, когда Ангел посиживал (глаза в глаза) за моим столом или обочь от меня, пригласив мои плечи под теплое свое крыло.
Я стояла под деревом и тихонько посмеивалась над собой и над этой наистраннейшей мизансценой! Это же надо додуматься: ожидать в почти полночной тьме своего героя всего лишь затем, чтобы издали на него посмотреть!
Господи, КЕМ же я, скажи на милость, была в этот час?! Неужто зрелой и многоопытной пятидесятилетней дамой?! Дудки! Под ангельским окном одиноко стояла сопливая и романтически настроенная юная дева не нашего века, которая отчаянно стыдилась обнаружить перед возлюбленным и свое присутствие, и первое трепетное чувство! Увидел бы кто-нибудь меня сейчас со стороны! Ха. Ха. Ха…
Отмеренный мною срок (баночка пива и пара сигарет) меж тем истек, а Ангел так и не явился, что меня ничуть не расстроило, ибо я, простояв едва ли не час под ангельскими окнами, чувствовала себя так, как будто Ангел все это время (молча и незримо) обретался рядом со мной.
-Уж полночь близится, а Ангела все нет, - хихикнула я вполголоса и, весьма довольная своим духовным подвигом, с миром в душе отправилась восвояси…

                6.

Ад, который устроил для нашей маленькой и прежде веселой компании Рыжий Деспот, длился почти полтора месяца! Ужас всей этой перестроечной ситуации заключался в том, что мы все (а, в первую очередь, конечно же, я) увидели совершенно незнакомого нам, грубого и жестокого хама, в которого вдруг, как по мановению злой волшебной палочки, обратился Рыжий Деспот, еще недавно искренне и задушевно говоривший мне слова утешения.
А теперь, приходя к нам по два раза в неделю и выслушивая наши (а скорее всего, кажется, пропуская мимо ушей) все новые и новые варианты нашей концепции будущего приложения, Рыжий Деспот принимался орать, что «все это никуда не годится», что «Слово и дело» - «газета для умных людей, принимающих решения», которым «неинтересна вся эта чушь, которую вы предлагаете!»
-Забудьте о своих «Семи вечерах»! Никакого журнала больше нет! – Гремел Рыжий Деспот. – Вы теперь – приложение к серьезной газете! А я – главный редактор холдинга! Я отвечаю за все! – И в подтверждение своих слов Рыжий Деспот изо всех сил стучал кулаком по столу.
- Но приложение позиционируется как развлекательное, - пребывая на грани истерики, раздраженно возражала я. – Да в мире нет таких людей, которым не хотелось бы отдохнуть от проблем и почитать что-нибудь легкое или увлекательно-познавательное. Например, рассказ о великом художнике-композиторе-писателе, о каком-нибудь шедевре или, так сказать, человеческие истории о судьбах наших современников!
- Не нужны нам никакие человеческие истории! – взвивался Рыжий деспот. – Какие еще судьбы?! Кому они нужны?! Это все – для тупой районной газетенки! Новая журналистика не допускает никаких соплей! Факты и только факты!
Я теперь в точности не припомню все те ужасающе оскорбительные и унизительные (по большей части для моего профессионального достоинства) слова, которые изрыгал в наш адрес грозный главред. Но зато хорошо помню, что мне всегда казалось, что специально для таких проблемных случаев в работе Рыжий Деспот надевает умозрительную злую маску, и она (маска) принуждает его впадать в такой яростный раж, что Рыжий Деспот и сам не ведает, что он творит и говорит.
А затем, сняв маску и выйдя из роли, почти обо всем дурном, что из него вот только что изрыгнулось, Рыжий Деспот как будто бы забывает! И это очень сильно смахивало на психическую болезнь под названием «паранойя» в одном из ее маниакальных проявлений. В данном случае это была, похоже, мания власти…
- Господин редактор, а сами-то вы знаете, каким должно быть наше приложение? – Через пару недель наших бесплодных баталий с нарочитой серьезностью спросил Рыжего Деспота один из моих кавээнщиков.
- Не знаю! – Заорал Рыжий Деспот. – Мне некогда об этом думать! Вам дали время бездельничать – вот вы и думайте, как вам вписаться в наш формат! Это сейчас – ваша работа!
Однако примерно через неделю Рыжий Деспот ехидно заявил, что он знает, КАКИМ быть приложению, но НЕ СКАЖЕТ (?!). А еще сколько-то дней спустя он, пристукивая кулаком по столу, истерически завопил:
- Но уж, когда Я вам скажу, ЧТО вы должны делать и КАК писать, попробуйте только не исполнять мои требования! Потому что я – главный редактор!
Стоит ли говорить, что после каждой такой адской летучки я впадала в самую натуральную истерику и, скрывшись в своем кабинетике, рыдала в голос. И, что самое любопытное, Рыжий Деспот нарушал мое, улитое слезьми уединение и, сбросив маску грубого хама, совершенно искренне принимался меня утешать!
- Ну, зачем ты принимаешь все так близко к сердцу, - говорил  Рыжий Деспот с приятной мужской силой обняв меня за плечи. – Это же всего-навсего работа. Ты же знаешь, как я тебя люблю и ценю. Все уладится, все будет гут. Ну, перестань плакать!
А, прощаясь со мной у выхода, Рыжий Деспот почти никогда не забывал чмокнуть меня прямо в губки. И я, всякий раз чрезвычайно изумленная этой резчайшей сменой масок, на некоторое время, конечно же, успокаивалась. Однако тем же вечером все равно принималась оплакивать наш журнальчик, а заодно с ним – и свое неизбывное женское одиночество, которое сколько-то лет назад вытащил на свет божий несравненный кондуктор по имени Ангел…

                7.

25 сентября
Вчера была очередная разборка с Рыжим Деспотом. Как же он гадко со мной при моих «детях» разговаривает! Как будто хочет уничтожить меня в их глазах как бывшего редактора бывшего журнальчика!
И это первые полгода во всей моей трудовой жизни, когда мне никто ни разу не сказал доброго слова. Меня все время гнобят, гнобят, гнобят! Как же тут не впасть в депрессию?!
Но, слава Богу, эта депрессия не всеобъемлюща: я могу отвлечься от нее, например, с помощью телевизора и второго тома моего романа, который я с начала января пишу по выходным – под звуки сладкие. Особенно хорошо мне помогают строить фразы и мысли Моцарт, Вивальди, Шопен, Лист и Берлиоз. Спасибо вам, ребята!
А сейчас по культурному каналу была очень хорошая передача о Шостаковиче. Ему сегодня исполнилось бы сто лет. Оказывается, у него был совершенно невероятный, идеальный слух. Однажды в одном из своих произведений он услышал, что не солирующая арфа не играет флажолет.
А в другом произведении (кажется, речь шла о какой-то симфонии, посвященной Мравинскому) Шостаковичу показалось, что в одном из фрагментов английский рожок не берет ре-пиано. И после концерта музыкант это подтвердил, объяснив, что ему после форте трудно перестроиться на пиано. Самое же невероятное в том, что это самое ре-пиано одновременно поддерживали кларнет и фагот! Но Шостакович ВСЕ РАВНО услышал, что английский рожок в этот момент не звучит!

28 сентября               
Сейчас почти десять вечера. Сижу в своем тесном кухонном уголке, курю и плачу.
Дети пребывают в каком-то эйфорическом трансе и придумывают невыполнимое. Головы уже сломали!
В последнем номере «Слова и дела» - большое интервью с Ангелом, которое он, оказывается, успел дать в тот единственный день, когда был в Б. и мне не звонил. Интервью так себе. Но из него я узнала, что открывать сезон Ангел собирается Четырнадцатой симфонией Шостаковича, которая очень редко исполняется (и в Б. будет звучать впервые), и посвященной СМЕРТИ! С чего это Ангел вновь решил обратиться к этой опасной теме?!
Но в любом случае я ДОЛЖНА это послушать и написать заметку в нашу (да, теперь, увы, нашу) газету. Рыжий Деспот мое намерение одобрил, время у меня теперь есть и, похоже, будет впредь.
А вообще я – в полной тишине! Мне НИКТО не звонит, как будто меня уже нигде нет. Зато вдруг пошел тихий спрос на мой роман. А у меня давно уже нет ни одного экземпляра на продажу. И, кстати, Экстремалка, которая зимой сама предложила мне переиздать роман к лету, к моему дню рождения, летом же и сказала «нет». И свой отказ ничем не объяснила. Правда, спросила, не завершила ли я второй том. Впрочем, все понятно. Пока я работаю на Олигарха-Мецената, мне никто не захочет помогать!
Хочу при встрече спросить Ангела, почему ему в свое время не пришло в голову, что в помощи нуждаюсь я, а не Новая Елена?! Что я не могу больше работать писарем в газете и что мне нужно создать условия для писательской деятельности. Не верю я, что он так уж сильно ее любил!
Ангел прилетает завтра…

                8.

Вечером следующего дня, в клочья разодранная вселенской своей тоскою, я с отчаянным нетерпением ожидала гипотетического ангельского звонка. Хотя с тех пор, как наш «официальный роман» завершился «женитьбой» Ангела на Новой Елене, а сам Ангел стал героем моего литературного романа и к тому же нашел себе более комфортное место для вечернего отдыха (ну, то есть Арию и кого-нибудь еще), Ангел НИКОГДА не звонил мне в первый вечер своей гастроли.
Однако я все равно, надеясь на счастливое исключение из правила (ведь мы с Ангелом не виделись полгода!), нетерпеливо ждала и нервно дергалась от каждого телефонного позывного. Но это все были подружки моей Дочери, и с ними она проболтала все те два-три часа, в которые Ангел мне обычно звонил, когда ему приходило в голову нанести мне визит.
И от того, стоило лишь Дочери оставить в покое телефон и отправиться на традиционную вечернюю прогулку, я с ужасом осознала, что я хочу сей же час, сию же минуту видеть Ангела – во что бы то ни стало! И тогда, ощущая внутри себя какую-то странную, полубезумную (близкую к прежнему одержанию) решимость, я сама набрала ангельский номер. Но телефон, как я и ожидала, изнасиловал мое ухо длинными гудками.
А затем я вдруг внезапно поняла, что не могу находиться в своих четырех стенах, что я немедленно должна куда-то бежать и что-то делать! Но бежать – куда?! И делать – что?! Снова встать под деревом с баночкой пива и парой сигарет – и ждать ангельского возвращения?! Но сейчас еще слишком рано – всего начало десятого, и до полуночи под ангельскими окнами мне не выстоять! Но все равно я ДОЛЖНА уйти из дома хотя бы затем, чтобы убить надежду на то, что Ангел вдруг вздумает позвонить мне в час совсем уже неурочный.
Эх, будь я в горной моей деревушке, я унесла бы свою нетерпеливую тоску в лес и, утомив изнуренную печалью плоть долгой прогулкой и рыданиями, обрела бы относительный покой, - подумала я, вылетев во двор.
И тут мой взгляд обратился к недавно возведенной буквально в полусотне шагов от моего крыльца изысканно красивой часовенке, предназначенной для студенческого люда, и своей ослепительной белизной вызывающей у меня романтические ассоциации с юной непорочной девой в подвенечном наряде. Я сразу же назвала эту стройную, устремленную в небо церквушку «невестой» и почти всякое утро осеняла себя, глядя на сияющий золотом островерхий купол, крестным знамением…
А позади часовенки зеленели вперемешку сосны и березы, ибо это был маленький лесной оазис – живой фрагмент созданного людскими руками небольшого институтского парка, в котором я когда-то любила прогуливать свою утраченную лохматую собаку…
Вот где мне следует сейчас (взяв баночку пива) побыть хоть немного – в вечерней тьме посреди сосен и звезд, близ целомудренной церквушки-невесты, от которой на меня так и веет блаженнейшим покоем.
Но сначала я должна зайти в магазин…

                9.

В магазине же меня ожидало непонятного происхождения «чудо»! Бросив случайный взгляд на вызывающе яркое изобилие разносортных вин, я вдруг, как будто споткнувшись, резко остановилась. Ибо на одной из емкостей с удивлением, ужасом и восторгом одновременно увидела сакраментальное словечко «ангел»!
Не веря своим глазам, я подошла поближе, уверенная в том, что это ехидная шутка моего, утратившего былую остроту зрения – и окончательно обомлела. Это кроваво красное сухое вино действительно называлось «Доля Ангела»! И слово «Ангел» (да-да!) было написано именно так – с прописной буквы!
Что же это за странный знак такой?! Неужто вино со столь многозначительным названием явилось на свет специально для того, чтобы я, не имея возможности увидеть Ангела, могла принять в себя (как, прости Господи, ложку крови Иисусовой на таинстве причастия!) его долю?! И что означает в сем случае слово «доля»: «часть чего-либо» или «судьба»?
Невзирая на блеклую и весьма невзрачную в сравнении с прочими этикетку (с изображением парочки кудряво-пухлощеких младенцев-ангелочков) я взяла с полки «Долю Ангела» и, подойдя к кассе, поинтересовалась, давно ли появилось в магазине это вино?
- Да буквально на днях. Я никогда раньше его не видела, - подтвердила мои мистические подозрения кассирша.
…И вот, наконец, я сижу в полной тьме среди дерев, сквозь которые радостно и невинно белеет «моя» церквушка-невеста, потягиваю прямо из узкого горлышка терпковатое вино – и, представляя, что я чудесным образом перенеслась в горную деревушку, в которой нет места тоски по Ангелу, начинаю ощущать себя абсолютно счастливой! Ах, кабы не осенняя прохлада, я просидела бы в этом чудном местечке до самого рассвета. Или уж, во всяком случае, до середины ночи. Благо, впереди – выходные…
Но, увы, примерно через полчаса, несмотря на легчайшее внутреннее потепление, я начала замерзать, однако возвращаться в душную квартиру мне пока что не хотелось. Упрятав «Долю Ангела» в пакет, я покинула свой животворный оазис, постояла, читая про себя молитвы перед церквушкой-невестой – и тут мне в голову пришла веселая шальная мысль: я должна написать Ангелу записку и засунуть ее в дверь ангельской квартиры..
Ангельские окна, конечно же, были темны, а на двери (о, ужас!) красовался кодовый замок, ключа к которому я не знала. Растерянная и расстроенная сим препятствием, я огляделась по сторонам в надежде, что увижу кого-нибудь, кто идет в сторону ангельского подъезда. Но двор, увы, был темен и пустынен.
И тогда я, осветив мобильником своего «врага», начала наудачу набирать одну за другой разные цифровые комбинации, весело бормоча себе под нос многозначительную фразу Ангела из его чтецкого обрамления эротичнейшей симфонической поэмы Римского-Корсакова «Шехеразада»: «Если женщина чего-нибудь захочет, ее не одолеет НИКТО!»
И мой сезам буквально после третьей или четвертой попытки гостеприимно отворился! Я, не спеша, поднялась на пятый этаж, вычислила ангельскую квартиру, приложила ухо к двери и услышала тишину, но тем не менее на всякий случай нажала кнопку звонка, на звук которого, конечно же, никто изнутри не отозвался.
И тогда я присела на лестничную ступеньку, отыскала в сумке клочок бумаги и ручку – и быстренько написала коротенькое послание Ангелу: «Кондуктор! Я ужасно соскучилась! Позвони Елене № …»
Свернув записку в тоненькую трубочку, я аккуратненько устроила ее в замочной скважине и, весьма довольная дерзким своим поступком, бодрым и даже быстрым шагом направилась домой, чтобы поделиться, к примеру, с Умничкой, которая менее всей была отягощена моими страстями по Ангелу, своим безумным «духовным подвигом», не адекватным ни возрастным моим характеристикам, ни социальному статусу!

                10.

Умничке, которая всегда с большим пиететом относилась ко всякого рода экстриму, моя дерзкая выходка очень понравилась – и мы вдохновенно проболтали с ней, начав и психологии и метафизики межполовых отношений, на разные, идущие к делу темы едва ли не до полуночи. И это было очень правильно, ибо в столь поздний час я могла уже быть абсолютно свободной от противного ожидания ангельского звонка.
Но перед тем, как отдаться Морфею, я вдруг зачем-то решила, нацепив на нос очки, прочитать все, что было написано на «произведении искусства виноделия». А прочитав, чуть не рухнула с табуретки! Ибо никогда прежде мне не доводилось читать на винных бутылках столь восхитительных «эпиграфов», полных наивной любви и скрытой поэзии!
«Когда вино бродит, прилетает Ангел и забирает лучшую долю из каждой бочки. Эту часть виноделы любовно окрестили «долей Ангела», неподвластной дубовым замкам и запорам».
Вот оно что! Теперь понятно, почему пару часов назад я, сподвигнутая некоторой частью «Доли Ангела», вошла посредством своей записки сквозь замочную скважину в ангельскую квартиру! И слово «доля» в данном случае – это вовсе не «судьба», а именно «часть».
И второе. Отыскав на этикетке место изготовления сего мистического продукта, я еще раз вздрогнула, ибо это был …Беслан. Тот самый городок, где совсем недавно жертвами жестокого террористического акта стали дети. Именно это прискорбное событие вспомнилось Ангелу, когда он репетировал симфонию Шостаковича «1905 год»! И потому моя рецензия на тот ангельский концерт называлась так: «Шостакович предвидел Беслан?»
О Господи! А ведь Ангел как раз теперь вновь собирается играть музыку Шостаковича! И главная тема сей музыки – смерть! Что же это за знак пришел ко мне в виде доселе невиданного вина со столь загадочным названием, вдохновенно-поэтическим эпиграфом и цепочкой ассоциаций: «Доля Ангела»-Беслан-Шостакович-Смерть?!

                Глава двадцать восьмая

                Смерть чиновника

- Скажу тебе честно, я долго не мог заставить себя взяться за Четырнадцатую симфонию, - признался Ангел, расположившись по традиции напротив меня (через стол) на кухонном диванчике. – И тема смерти меня, конечно же, не очень-то вдохновляла. А ведь в этой странной симфонии смерти посвящена не только музыка, но и одиннадцать вокальных номеров на стихи известных поэтов. Гийом Апполинер, Федерико Гарсиа Лорка, Райнер Мария Рильке и Кюхельбеккер…  В этом, кстати, и состоит главная трудность исполнения симфонии: во всем мире лишь очень немногие вокалисты способны на высоком уровне исполнить эти партии. А кроме того, для достойного воплощения этой музыки дирижер и вокалисты должны буквально слиться воедино! То есть для ее подготовки требуется невероятно много времени и сил. Поэтому, я думаю, Четырнадцатая и не пользуется любовью широкого круга музыкантов.
- Однако ты все же решил совершить этот духовный подвиг? – С нарочитым пафосом воскликнула. – Почему?
- Да потому, что я, как ты знаешь, худрук театра в городе С., и у меня была возможность хорошенько поработать с вокалистами, которых я и привез с собой в Б., - пояснил Ангел. – Что же касается смерти… Ты знаешь, Шостакович сознательно, не скрывая, говорил о том, что его невероятно интересует и … разочаровывает феномен неизбежности смерти, ибо он не считает смерть началом некого нового пути, когда душа, покинув тело, начинает другую, неведомую смертным жизнь.
Будучи атеистом, Шостакович видел в смерти лишь некий тупик. И потому в этой музыке – невероятный скепсис и как будто бы намеренная аскеза: в ней весьма скромное симфоническое оснащение, только струнные и ударные. Композитор как будто епитимью на себя наложил: питаться только хлебом и водой. А все другие эмоции он возложил на вокалистов. Но! – Вдруг радостно воскликнул Ангел. – Вчитываясь в заключительный фрагмент симфонии, я, к величайшему изумлению и радости, обнаружил, что творение оказалось больше, чем создатель! Как это всегда случается у истинных гениев!
- И что же ты обнаружил? – Вклинилась я в естественную ангельскую паузу за тем, чтобы, продлив ее, дать моему вдохновенному ритору еще несколько мгновений для передышки.
- В финальном фрагменте я вдруг увидел … Ромео и Джульетту! – Победоносно заявил Ангел. – И мне показалось (да нет, я абсолютно уверен!), что это музыка о ЛЮБВИ и о ЖИЗНИ как средоточии любовной энергии! Недаром же это последнее лирическое высказывание Шостаковича стоит особняком от всего его симфонического творчества. Здесь он выбирал особые слова. Что выразить квинтэссенцию своих представлений о жизни и об энергии любви (в самом высоком смысле этого слова), которой он был полон.
- И ты будешь играть Четырнадцатую симфонию не о смерти, а о жизни? Так же, как ты делал это в Шестой симфонии Чайковского? – Догадалась я.
- Услышишь… - С легкой таинственностью отозвался Ангел. – А что касается Чайковского… Всем известно, что четвертую часть Шестой симфонии считают «панихидной». И мне не раз приходилось играть ее на похоронах. Однако, играя симфонию целиком, я всякий раз понимаю, что Чайковский посвятил ее не столько смерти, сколько Любви, о которой он скорбел, уходя…

                2.
 
Если ты думаешь, дорогой читатель, что Ангел, прочитав мою ночную записочку, на другой же вечер примчался ко мне с распростертыми крыльями, ты глубоко ошибаешься!
Ибо приведенный выше монолог Ангела (и соответственно наша встреча) проходили в час отнюдь не урочный – в воскресенье, с двенадцати до двух часов пополудни. И инициировала сей ангельский визит («извини, гордость, я за ним одним, я его одного…») никто иной, как ваша покорная слуга.
На следующий после моего «духовного подвига» день я, дабы безжалостно разрубить струну осточертевшего ожидания, сама позвонила Ангелу в тот урочный час, когда он обычно возвращался в свое временное жилище после утренней репетиции.
Ангел, как мне показалось, моему телефонному явлению искренне обрадовался и на мой вопрос о состоянии его дел охотно поведал мне о том, как несправедлива к нему его творческая судьба.
- Ты представляешь, какая ирония! – Воскликнул Ангел. – В начале этого сезона, едва я успел вступить в должность худрука, театр в городе С. вдруг закрыли на капитальный ремонт!
- И что же ты теперь там будешь делать? – Поинтересовалась я, ошеломленная патологическим невезением, прямо-таки преследующим Ангела, но он него в данном случае как будто бы не зависящим.
- Ну, ты же знаешь, что я всегда найду выход из положения, - весело откликнулся Ангел. – Я вывел оркестр из ямы на свет божий, начал учить музыкантов играть не только оперную классику и приступил к созданию концертных вариантов некоторых опер в собственной режиссуре. Благо, проблемы с профессиональными сценами в С., в отличие от Б., не существует.
- Твой оптимизм достоин восхищения, - позавидовала я Ангелу. – Чего не скажешь обо мне…
- Кстати, я звонил тебе и в прошлый приезд, и вчера, - вдруг сменил тему Ангел. – И, когда прочитал твою записку, тут же тебе позвонил. Но у тебя все время было занято!
- Но ты же легко мог бы найти меня с помощью мобильника, - как бы укорила я Ангела. – Кстати, ты – это одна из главных причин того, что я обзавелась этим средством связи, с помощью которого ты мог бы легко прекратить мою телефонную беседу. Или беседу моей Дочери. Я же не могу запретить ей пользоваться домашним телефоном из-за того, что жду, как идиотка, твоего звонка! И чтобы ты не мог сказать, что ты мне не дозвонился!
- Действительно, - согласился Ангел. – Не знаю, почему мне не пришло в голову воспользоваться в этом случае мобильной связью. Видимо, я еще не проникся идеей ее всемогущества. Но теперь я постараюсь иметь это в виду.
И тут, кстати, я хочу признаться читателю, что словам Ангела о том, что он «звонил и не дозвонился», я верила свято и безоговорочно. Ибо, похоже, это был единственный пункт в реестре наших, сведенных почти уже до критического минимума отношений, когда Ангел мне НЕ ЛГАЛ. Ибо сию утешительную фразочку Ангел произносил отнюдь не во всякую свою гастроль.
Патологический, вечно актерствующий «милый лжец», он (то есть Ангел) не разменивался по мелочам. И это давало мне возможность предполагать, что отнюдь не все слова и поступки Ангела – суть блестящая игра в спектакле по пьесе абсурда.
А значит, в ангельском отношении ко мне нет-нет да проскальзывает хоть малая крупица искренности. Как, например, то, полугодовой давности, внезапное желание прильнуть к моим устам в истинно мужском порыве! Отчего-то не любя целоваться в губы, Ангел ни за что не стал бы свершать над собой любимым такое «страшное» насилие!
- Надеюсь, ты понял из моей записки, как сильно я по тебе соскучилась и что нам с тобой жизненно необходимо, наконец, встретиться! – Нахально заявила я, вспомнив о поцелуе. – И я не верю, что ты этого не хочешь!
- Да, я действительно хочу прийти к тебе в гости, - кажется, вполне искренне отозвался Ангел. – Вот только пока не могу сказать, когда именно. Ведь я сейчас репетирую сразу два концерта. Первый мы будем играть завтра с юными дарованиями. Ну, а второй – на открытии сезона. И у меня почти каждый день – вечерние репетиции. Может быть, я смогу прийти к тебе послезавтра. А, впрочем, и завтра я часов до двух – свободен. И вполне мог бы…
- Ну, нет, утренник – это неинтересно, – бестактно перебила я Ангела. – Я лучше подожду тебя до послезавтра.
- А, может быть, ты придешь на завтрашний концерт? – Вдруг предложил Ангел. – Или тебе по-прежнему незачем ходить в концерты?
- Отчего же! Я собираюсь послушать Четырнадцатую симфонию Шостаковича и, может быть, даже о ней написать, - нечаянно проболталась я, хотя совершенно не желала как во времена оны привлекать к своей персоне дополнительный – конъюнктурный – интерес Ангела. – Но писать сразу о двух концертах я не хочу, ибо Четырнадцатая симфония, насколько я поняла из твоего интервью нашей газете, требует отдельного и особого разговора.
- Но я же не предлагаю тебе что-то писать о завтрашнем концерте, - сказал Ангел. – Я просто хочу, чтобы ты послушала ТАКОЙ Первый концерт Чайковского, какого НИКОГДА больше не услышишь! Юный пианист из Н.  – невероятно талантлив. И соло на фортепиано он играет так же, как когда-то играл его я сам. Так же, как и я, этот мальчик чувствует, что в его партии – ВСЕ важно и не допускает никаких, так сказать, «профессиональных пробежек». А в антракте мы бы с тобой увиделись…
- Я не буду тебе ничего обещать, - сказала я Ангелу, ничуть не боясь его обидеть. – Посмотрю, как завтра день сложится.
И Ангел, слава Богу, не стал меня уговаривать.

                3.

Однако на следующий день (напомню читателю, что это было воскресенье), принявшись, как обычно, прямо с утра играть словами (ну, то есть писать второй том своего бесконечного романа) под музыку Моцарта и Вивальди, я буквально через час работы, начертав энное число раз имя Ангела, вдруг ощутила непреодолимое лихорадочное желание немедленно лицезреть моего героя! И плевать мне на то, что это будет «утренник»! Я категорически не могу больше ждать Ангела!
- Если у тебя не изменились обстоятельства, приходи ко мне прямо сейчас! – Кое-как скрыв лихорадку в голосе, весело приказала я Ангелу. – Я так хочу тебя видеть, что не могу больше ждать! Мы с тобой посидим за чашечкой кофе и побеседуем о Шостаковиче.
- Через полчаса я буду у тебя! – Не вдаваясь в подробности, бодро откликнулся Ангел.
И действительно получасом спустя на моей воскресной кухне, как по мановению волшебной палочки, была выстроена милая моему сердцу традиционная (хоть и отнюдь не вечерняя) мизансцена. Мы с Ангелом сидели, наконец, глаза в глаза за моим кухонным столом, который во мгновение ока превратился в место для кофейной церемонии, - и я впервые за несколько последних нервозных месяцев ощутила в себе истинную радость и желанную полноту жизни.
 И моя истерзанная и иссушенная рабочими страданиями душа мгновенно расправилась, увлажнилась и покрылась восхитительными (хоть и незримыми) травами и цветками. «Полная жизнь – в каждой встрече!» - вспомнился мне глубоко мудрый японский иероглиф от Нефертити…
- Мне показалось или ты действительно сказала, что хочешь написать о Четырнадцатой симфонии? – С веселой и вовсе не обидной ехидцей вопросил Ангел, испуская лучики света из своих очей. – Я помню, весной ты умирала от усталости.
- О, с тех пор в моей жизни многое изменилось! – Беспечально (ведь Ангел был рядом) воскликнула я. – Правда, увы, не к лучшему.
И я, конечно же, рассказала Ангелу о преждевременной смерти моего журнальчика и об ужасающих параноидальных «экзерсисах» Рыжего Деспота, по вине коего я впала в ужасающую депрессию и, что ни день лью слезы, а жизнь моя превратилась в беспросветную каторгу. 
- Ни за что бы не поверил! – Воскликнул Ангел. – Выглядишь ты прекрасно! Даже в утреннем свете.
- О, это все благодаря тебе, - честно сказала я. – Ты пришел и хоть на время вселил в меня радость. Поэтому ну ее, мою работу! Расскажи мне лучше о смертельной симфонии, коли уж я собралась о ней писать.
И Ангел с нескрываемым удовольствием и очевидным вдохновением приступил к своему, приведенному выше монологу о феномене музыки Шостаковича. А я не только жадно впитывала каждый звук и нюанс целительного ангельского голоса, но и фиксировала ангельскую речь на листках бумаги, ибо мой диктофон уже давно бездельничал в ящике редакционного стола…

                4.

И все, господа хорошие! Ангел в ту гастроль больше ни разу не переступил порог моего дома и даже не счел нужным выйти со мной на виртуальную связь. И потому по вечерам я, конечно же, лила слезы и люто ненавидела телефон. Однако мысли о том, чтобы манкировать ангельским концертом и заметками о симфонии Шостаковича у меня не возникало.
Более того, я даже вдохновенно объясняла Рыжему Деспоту, который вдруг решил усомниться в необходимости вновь (после интервью с Ангелом) писать о симфоническом оркестре, что каждый концерт классической музыки – это, в сущности, то же самое, что театральная премьера. Особенно в тех случаях, когда в программе – столь серьезное философское произведение, как Четырнадцатая симфония Шостаковича, столетний юбилей со дня рождения которого сейчас отмечает весь музыкальный мир!
И Рыжий Деспот, к моему великому удивлению, не только не отмел мои аргументы, но и предложил мне написать об этом музыкальном событии целую полосу под рубрикой «Русский космос»!
А это означало, что я в своих заметках должна была рассказать не только об исполнении Четырнадцатой  симфонии, но и о феномене творчества Шостаковича, ибо суть вышеназванной рубрики в колонтитуле газеты расшифровывалась так: «национальная философская мысль: идеи, метания, прозрения».
Словом, задачка передо мной стояла не из самых легких: соединить в своих заметках сразу два «космоса» - великого композитора и выдающегося дирижера маэстро А.; рассказать об идеях и метаниях первого и озарениях второго! А для этого мне просто необходимо было еще раз побеседовать с Ангелом и об его видении «смертельной» симфонии, и о феномене творчества Шостаковича.
К счастью, наш благополучно завершившийся спор с Рыжим Деспотом состоялся в день концерта ранним утром, а репетиции у Ангела с некоторых пор (пока филармония пребывала в состоянии ремонта) в такие дни начинались после условного обеда и завершались иной раз буквально за полчаса до концерта.
То есть в первой половине дня я вполне могла позвать Ангела на рабочее свидание.

                4.

Моему нежданному утреннему звонку Ангел, опасаясь, видимо, моих упреков в полном отсутствии внимания к вашей покорной слуге (ну, то есть ко мне), ничуть не обрадовался. И на мой вопрос, не найдется ли у него до репетиции свободного времени для деловой встречи со мной, ответил ржавым голосом – сухо, раздраженно и даже как будто с некоторой злостью: - Ты же знаешь, что свободного времени у меня не бывает НИКОГДА! Тем более что сегодня нам придется осваивать концертный зал в другом вузе, где акустика – отвратительнейшая! И я сейчас думаю о том, каким образом нужно сориентировать музыкантов, чтобы слушателям как можно меньше мешали акустические ямы! И заранее скорблю о том, что достигнуть идеального звучания в этих диких условиях нам вряд ли удастся. А у тебя что за дело ко мне?
- Это чудо, но Рыжий Деспот дает мне целую полосу для заметок об открытии сезона. Однако… - И я вкратце поведала Ангелу о той сложнейшей задаче, которую мне предстояло решить в своих заметках. – Поэтому мне просто необходима твоя помощь. Но если у тебя нет времени, мне придется обходиться информацией из Интернета. Хотя без твоего живого голоса мои заметки будут гораздо менее одухотворенными. Ну, да ладно, я как-нибудь выкручусь…
- Я пока ничего не могу тебе обещать, - уже гораздо менее ржаво и даже как будто с тщательно скрытым самодовольством сказал Ангел, - но продиктуй мне на всякий случай свой рабочий номер.
Почти на все сто процентов уверенная в том, что Ангел, давно уже не сомневающийся в моих литературных способностях и легкости моего пера, преспокойно манкирует сделанным мною деловым предложением, я отправилась гулять по просторам Интернета и поисках интересной информации о композиторе и его печальном творении, которая могла бы мне пригодиться. Я так увлеклась своей виртуальной прогулкой, что, услыхав телефонную трель, вполне искренне и даже, кажется, не слишком цензурно выругалась.
- Я сейчас нахожусь в комитете по культуре, - деловито прозвучал в трубке совсем уже не ржавый голос Ангела, - и у меня есть свободный час. Ну, рассказывай, как до тебя добраться.
- Иди прямо по проспекту в сторону филармонии, - сменив гнев на милость, но тщательно скрывая радость (Ангел не хочет упускать случая! А по какой именно причине – неважно!), - сказала я. – А когда дойдешь до старинного здания из красного кирпича (это будет магазин), позвони мне на мобильный, и я тебя встречу.
И уже несколькими минутами спустя мы с Ангелом, натянувшим для этого случая натянувшем на свое лицо маску бесшабашной незаинтересованности в цели своего визита, неспешно шествовали под ручку по одной из самых милых моей душе улочек Б. по направлению к моей редакции.
- Сейчас ты увидишь мой маленький уютненький кабинетик… - Сказала я Ангелу неожиданно заговорщическим и одновременно игривым тоном.
- И что мы будем там делать? – Подхватив мою интонацию, игриво и как бы даже эротично прорычал Ангел.
- А ты не догадываешься? – В той же тональности спросила я и, почти уткнувшись губами в ангельское ухо, прошептала нагло и бесстыдно:
- То же самое, что и всегда! Трахаться! На столе!
- Ну, так что же мы медлим?! – Вконец развеселился Ангел. – Это хорошая шутка! Тебе удалось значительно улучшить мое настроение! Вперед – к столу!

                5.

Конечно же, в свои послеконцертные заметки под названием «Жизнь или смерть?» мне удалось уместить лишь примерно треть нашей с Ангелом беседы о метафизических взаимоотношениях Шостаковича и маэстро А. Как, собственно говоря, бывало и раньше, ибо ангельские речи всегда выхлестывались далеко за пределы газетного формата.
И потому я в который раз возношу хвалу Всевышнему за то, что он подарил мне бесценную возможность писать романы, формат для которых устанавливаю я сама. И могу сейчас же представить читателю полный, не кастрированный газетой, текст той, в сущности, спонтанной беседы с Ангелом о божественной Музыке.
- Конечно, я могу много чего нарыть в Интернете, - начала я свое, вовсе не эротическое интервью, - но мне хочется, чтобы о «космосе» Шостаковича мне рассказывал «космос» маэстро А. Как ты думаешь, что вынудило композитора, увенчанного всеми мыслимыми наградами, посвятить свою предпоследнюю симфонию столь чуждой искусству развитого социализма, упаднической теме?
- В первую очередь, здесь следует сказать об испытании души  жестоким противоречием, ужасающим диссонансом между мирами внутренним и внешним. Противоречии, которое мы можем наблюдать у всех музыкальных гениев трех-четырех столетий. Бетховен, в какой-то степени Моцарт, Чайковский… - Вдохновенно вступил Ангел. – Романтики по духу, стремящиеся преобразовать мир и принести людям свободу духа и самовыражения (такое прометеевское начало!), они мечтали в своем творчестве разрешить это мучительное противоречие между повседневностью и нравственным идеалом. И, как правило, испытывали страшное разочарование при столкновении с собственно жизнью и людьми, для которых они работали. Ибо люди зачастую награждали этих факелоносцев непониманием и даже презрением!
Шостакович ощущал все это в гораздо более гипертрофированной форме. Потому что в прежние века не существовало столь страшного, как в бывшей Стране Советов,  противоречия между социумом, в котором существовал художник, и его внутренними намерениями.
По мере укрепления в нашей стране тоталитарной системы рушились все иллюзии, которые поначалу питал молодой композитор, пытавшийся идти в ногу со временем: он был таким же, как лучшие представители искусства Страны Советов, авангардистом и ниспроверженцем и был готов скинуть за борт истории все, как ему казалось, лишнее, минувшее, устаревшее.
Но по мере того как он обдумывал жизнь, взрослел, мудрел (а он был, в первую очередь, философом), как формировались его мировоззренческие идеалы, оптимизм его уменьшался, уступая место скептицизму и жесткой иронии.
Но Шостакович продолжал, несмотря ни на что, пользуясь эзоповым языком, бороться со всем тем злом, которым была полна его эпоха.
- А тебе не кажется, что это безумно странно: Шостакович, будучи при жизни причисленным к великим классикам и оказавшимся в одном ряду с Моцартом, Бетховеном, Глинкой и Чайковским, чувствовал, что он не понят своими современниками? «Леди Макбет Мценского уезда» Сталин назвал «сумбуром вместо музыки»…
- О, это был страшнейший внутренний конфликт Шостаковича! – Воскликнул Ангел. – Он был не только не понят, он был понят НЕВЕРНО! Более того, весь его «продукт» намеренно искажался: все, что он писал ВОПРЕКИ, объявлялось написанным ВО БЛАГО тоталитаризму!
Именно поэтому, мне кажется. Шостакович и пришел к мысли о необходимости соединить музыку со словом. Он писал: «звук неспособен впрямую выражать мысль, ее семантическое наполнение…» И все чаще приходил к мысли создавать сплав музыки и слова. Четырнадцатая симфония в этом смысле феноменальна – слова в ней главнее музыки! «Красным песком покрыты дороги Андалусии…» Или зашифрованное в стихах Аполлинера послание «великому Вождю и Учителю»: «Ты преступней Варравы в сто раз; с Вельзевулом живя по соседству, в самых мерзких грехах ты погряз!»
- У меня возникает ощущение, что тебе невероятно близок космос Шостаковича…
- Мне гораздо ближе понятие «микрокосмос» - это то, что внутри каждого из нас… Знаешь, Мравинский говорил: «Я, кажется, даже знаю запах Чайковского…»
Конечно, я встречался с Шостаковичем, хотя лично мы не были знакомы. Но я был дружен с близким другом Шостаковича Исааком Гликманом, который написал книгу «Письма к другу», ставшую настольной книгой для всех музыковедов. Гликман избрал меня как будто бы своим душеприказчиком. Я часто бывал в его квартире, был первым читателем его рукописей. И в этом смысле я знаком с Дмитрием Дмитриевичем довольно близко.
А кроме того, мне довелось общаться с детьми Шостаковича – Максимом и Галиной; и с Ириной Антоновной – его вдовой. Поэтому я совсем не чужд менталитета этой семьи и этого автора. Хотя, конечно же, мы абсолютно разные. Мой скромный талант – и его гений!
И потому его музыка для меня – в очень большой степени повод для самопознания. Он ведь писал о том, что я очень хорошо знаю. И его музыка дает мне возможность обдумать это знание, мое ленинградское прошлое и настоящее, прошлое и настоящее моей матушки и более отдаленных предков, которые жили так же, как предки Шостаковича.

                7.

- Ну да. Ведь вы же с ним одной, ленинградской крови! – Вдруг вспомнила я. – И потому тебе, должно быть, легче, чем «чужеземным» дирижерам, вникать в музыку Шостаковича?
- Нет, мне все равно безумно трудно! Музыка Шостаковича для меня – это всегда задача на сопротивление. Если сравнить с литературой… Есть романы легкие, которые читаются быстро и безо всякого усилия. И есть романы, которые нужно заставлять себя читать, ибо для их постижения необходимо мощное напряжение интеллекта. То же самое с музыкой Шостаковича. Каждый раз, когда я берусь за его произведение, я как будто иду на трудовой подвиг. Вработаться в эту музыку по-настоящему под силу очень немногим. Думаю, что и мне не по силам…
- Не верю! – Весело воскликнула я. – Ты же музыку Шостаковича не только осиливаешь, но и интерпретируешь! Ведь ты же не можешь НЕ интерпретировать! Ты же не просто читатель нот, как иные дирижеры. И, чтобы создать свою трактовку, ты наверняка прослушиваешь записи…
- А вот тут ты ошибаешься, – серьезнейшим тоном возразил мне Ангел. – Я НИКОГДА не слушаю записи. Я самостоятельно прохожу вслед за композитором ноту за нотой. Я сажусь за фортепиано и выгрываюсь в эту музыку до тех пор, пока не почувствую себя так, как будто это я ее написал!
- Потрясающе! – Восторженно воскликнула я. – Ты никогда мне об этом не рассказывал.
- Ты не спрашивала, - безыскусно откликнулся Ангел. – Задавай дальше свои вопросы.
- И что происходит после того, как ты почувствуешь себя Шостаковичем?
- Иногда (о, ужас!) я полемизирую с ним, - с готовностью продолжил Ангел, - что-то ретуширую и даже дописываю. Мне иногда кажется, что, будь он жив сейчас, его мысль пошла бы дальше. Потому что любая из его симфоний больше, чем сам композитор. И нам, потомкам, открывается то, чего не мог видеть автор, но как будто бы предполагал. Это, как тебе известно, еще Тютчев сказал: «Нам не дано предугадать, как наше слово отзовется»…
Цепляясь за эту соломину, за столь эфемерную вещь как партитура, я пытаюсь воссоздать дух Шостаковича – и сделать его чаяния близкими и понятными нам через сорок лет. И знаешь, что мне в этом помогло? В какой-то момент, читая эту нарочито скромную по своим выразительным средствам партитуру, я вдруг почувствовал, что Четырнадцатая симфония вызывает у меня ассоциации с лучшими образцами бардовской музыки: Галича, Визбора… Ведь барды использовали музыку, по большей части, для того, чтобы сделать свои идеи более доступными.
- Вот только я не припомню, чтобы барды воспевали смерть…
- Но случилось удивительное! Вчитываясь в заключительную, одиннадцатую часть симфонии, и в нотных знаках, и в стихах Рильке я вдруг услышал тему Любви.
«Всесильна смерть! Она на страже!   
И в счастья миг,
В миг высшей жизни она в нас страждет,
Ждет нас и жаждет
И плачет в нас».
А что такое «миг высшей жизни» как не любовь?! И я услышал в этой музыке экспрессию и телесной, плотской любви, и любви во всех возможных смыслах – в том числе и к Родине. А значит, этот финал вопиет о жизни как средоточии любовной энергии! Шостакович своей музыкой так регенерирует эту энергию, что звучание оркестра становится подобным космическому болиду, улетающему в небеса как послание потомкам в ХХХ век!
- Боже мой! Скорей бы вечер! – Вскричала я, заразившись могучей энергетикой ангельской речи и мысли. – Я уже сгораю от нетерпения!

                8.

Распрощавшись с Ангелом в редакционном дворике, я вновь вернулась к компьютеру, с удовлетворением ощутив, что душа моя полна спокойной радостью, которую не могло разрушить даже близкое воспоминание о том, что Ангел ни разу (утро не в счет!) не нанес мне достойного визита. И что в прежние времена он приходил в мой дом даже после вечерних репетиций. «Все, что он меня останется, будет к твоим услугам!» - говаривал Ангел.
А теперь (о, ирония судьбы!) мне приходится довольствоваться малыми крохами редкого общения и учиться японскому искусству ощущать полную жизнь в каждой встрече. Впрочем, у меня это, кажется, неплохо получается. Жаль лишь, что мне никак не удается одолеть науку сохранения животворной ангельской энергии, от чего ощущение радостного покоя покидает меня уже через несколько дней после ангельского отъезда. Ибо все проходит…
Но стоп! Пробегая глазами по Интернетовским ссылкам на заданную тему, я вдруг натурально вздрагиваю, наткнувшись взглядом на знакомое и даже как бы почти родное имя – Соломон Волков! Тот самый бывший советский музыковед-эмигрант, автор книги «Откровения Шостаковича», фрагменты из англоязычного издания которой мы с Ангелом сколько-то времени назад усердно переводили на наш общий родной язык.
А теперь, щелкнув мышкой, я открываю отрывок из другой, новой книги Соломона Волкова под названием «Шостакович и Сталин», специально подготовленный автором (нет, не для меня) для одного из столичных журналов. Я нахожу в статье фрагмент, посвященный Четырнадцатой симфонии, и не только волосы, но и все мои нервные волоконца в одночасье становятся дыбом!
«Во время генеральной репетиции Симфонии в Москве из зала, шатаясь, вышел пожилой человек и, как тогда рассказывали, не приходя в сознание, умер от разрыва сердца. Это был довольно-таки высокопоставленный музыкальный бюрократ и один из наиболее злобных гонителей Шостаковича в сталинские годы.
В последней части Четырнадцатой симфонии прозвучали слова из стихотворения Рильке: «Всесильна смерть…» Попав в соответствующий культурный контекст, смерть на репетиции чиновника-сталиниста, сколь бы случайной она ни была, неминуемо приобрели знаковое значение. Именно об этой смерти, а не о музыке Четырнадцатой говорила вся культурная Москва».
Боже мой! Выходит, сегодня вечером Ангел собирается вступить в метафизическую схватку со всесильем смерти! А вдруг (о, Господи, помилуй Ангела!) победа в сем музыкально-поэтическом поединке достанется не ему?!
Не слишком ли часто в последние пару-тройку лет мой кондуктор упрямо пытается заглянуть под черную вуаль метафизической дамы с острой косой?! Неужто он страждет обнаружить под вуалью не жуткое, изможденно-морщинистое лицо зловещей старухи, а сияющий небесной красотой лик юной девы, которая в одночасье оборвет музыку и пронзит сердце Ангела вечной, ИСТИННОЙ – а значит, СМЕРТЕЛЬНОЙ любовью?! Ибо у того, кто «увидел ночь смерти и тайную прелесть ее глазами любви, у того в безумии дня осталось лишь одно желание, одна страсть – тоска по священной ночи, вечной истинной, соединяющей…»
Неужто смерть действительно плачет в тебе, мой Ангел?! Но - почему?!

                9.

«…Четырнадцатую симфонию я собиралась слушать впервые. И отчаянно боялась, что своими смертными страстями она разорвет мне душу. Но нет! С самых первых тактов музыка как будто приласкала меня медленным, тихим и изумительно нежным пением скрипок. И красота этих вроде бы скромных звуков показалась мне совершенно неземной: зыбкой и очень уязвимой.
И потому неудивительно, что ее то и дело пытались разрушить угрожающие басовые «вползания» виолончелей, колючее гротесковое скерцо «Малагенья», дробные колкие звучки ксилофона и другие фрагменты, напоминающие о «пляске смерти».
Но тема неземной красоты все равно возвращалась, забирала в сладкий, подобный медитации плен и заставляла думать о том, какой прекрасной ДОЛЖНА БЫТЬ жизнь. В идеале. И даже о том, что такая жизнь возможна лишь на небесах…
И вот что еще любопытно. «Смертельные» арии и дуэты солистов с-кого театра оперы и балета воспринимались лишь как дополняющие музыку человеческие голоса, похожие в иных моментах на звучание своеобразных инструментов оркестра. Иначе говоря, музыка оказалась все же важнее слов.
А страстный, отчаянно напряженный, короткий и резко оборванный финал был действительно таким концентрированным сгустком жизненной энергии, что можно было с легкостью поверить в то, что дух симфонии Шостаковича в трактовке б-ского оркестра на самом деле устремился прямо в космос!
И потому возникшее чувство грусти было связано лишь с тем, что музыка – закончилась…»

                10.

Этот заключительный фрагмент моего, написанного, как всегда, после отъезда Ангела, внушительного материала о соединении и взаимопроникновении двух микрокосмосов (автора и дирижера) я снабдила подзаголовком – «Жизнь должна быть прекрасна!»
Однако, невзирая на пережитой восторг, заходить со словами поздравлений к Ангелу мне в тот вечер почему-то вовсе не хотелось. Но Умничка, и на этот раз составившая мне компанию, попросила меня сопроводить ее в дамскую комнату, путь в которую пролегал по блестящей, отменно отполированной мраморной лестнице, ведущей вниз. И на этих чертовых ступенях я, оскользнувшись каблуком, упала, пребольно ушибив правую ногу! «Все правильно, - подумала я тогда, - не стоит мне сегодня заходить к Ангелу!»
Однако (о, ирония судьбы!) дамская комната оказалась в непосредственном соседстве с ангельской гримеркой, дверь в которую была распахнутой – и Ангел меня увидел. А я, конечно же, не смогла пройти мимо…
- Жизнь должна быть прекрасна! Вот о чем ты сегодня заявил в своей трактовке! – Превозмогая боль и усталость, постаралась я изобразить восторг. – Твоя музыка победила Смерть! А твое исполнение оказалось выше твоего же замысла, потому что слова (во всяком случае, для меня) оказались отнюдь не главнее музыки! Вот если бы ты еще удлинил финал!
- А я и так его удлинил, - обрадовался Ангел моему предложению. – А тебе кажется, что он должен быть еще длиннее? Возможно, ты права. В следующий раз, с театральным оркестром города С., я попробую сделать финал еще длиннее и выразительнее. Все же ты – потрясающий слушатель!
- И когда же ты нас в следующий раз навестишь? – По привычке спросила я Ангела.
- Очень скоро! В конце ноября, - бодро ответил Ангел. – До встречи!
Ну-ну, - скептически подумала я, покинув Ангела. А будет ли она когда-нибудь еще эта самая встреча? Ведь моя правая нога отчаянно сигналит о том, что «свидания» в антрактах и после концертов – это теперь для меня, возможно, НЕ ТОТ путь! А значит, вероятно, и у тебя, Ангел, не будет пути ко мне…
Медленно и устало я хромала по главной в Б., весьма красивой (пока не опала листва) аллее по направлению к дому, где меня никто не ждал; и думала о том, что моя тоскливая любовь к Ангелу зиждется (с тех пор, как я вернулась из деревушки) лишь на редчайших наших встречах. И если Ангел, наконец, прекратит свои отношения с Б., я перестану ждать, и моя осточертевшая даже мне самой любовь самым естественным образом даст дуба!
О, Господи, сделай так, чтобы Ангел перестал ездить в Б.! И мне совершенно безразлично, какой именно способ Ты для этого изберешь. Истерический разрыв трудового контракта или естественную смерть героя… Мне – все равно. Помоги мне, Господи! О, как болит моя нога…
И это, запомни читатель, был отнюдь не первый случай, когда я просила Господа освободить меня от Ангела ЛЮБЫМ способом!..

                Глава двадцать девятая
                Мессия из города С.

                1.

Однако, невзирая на описанные выше греховные мысли об окончательном исчезновении Ангела из пространства моей жизни,  в течение почти целой недели я не ощущала прежней «кандальной» тоски, не лила слезы прямо в утренний кофе и даже искренне удивлялась тому, от чего же я столько времени кряду пребывала в депрессии?! Неужели Шостакович и Ангел (вернее, лишь очень малая его «доля») меня вылечили?!
- Твой «Русский космос» произвел на вчерашней летучке настоящий фурор, - с доброй иронией и вполне искренней улыбкой сообщил мне Рыжий Деспот. – Его обсуждали больше всех других текстов и даже выдвинули на лучший материал номера. Но при голосовании ему не хватило одного голоса. Причем, у твоих «противников» был всего один аргумент: «Она очень хорошо разбирается в музыке и демонстрирует это!»
- Я ОЧЕНЬ ХОРОШО разбираюсь в музыке?! – Расхохоталась я. – Да я же, по большому счету, - профан, дилетант! Насколько же не образованны нынешние молодые журналисты, если я кажусь им профессиональным музыковедом! И потому я очень рада, что они хотя бы немножко узнали из моих заметок о Шостаковиче и его симфонии.
- Ну, вот и просвещай их время от времени, - дружески похлопал меня по плечу Рыжий Деспот. – Ведь твоя редакторская нагрузка теперь уменьшится.
Однако после недельной передышки, несмотря на первое в моей новой рабочей жизни доброе слово, подружка-депрессия, тоже хорошенько отдохнув от своей жертвы (ну, то есть от меня), вернулась в мою жизнь во всей своей, сверкающей каплями слез умопомрачительной «красе».

22 октября (ночь)
Ситуация на работе – ужасная! Испытываю жуткий прессинг со стороны Рыжего Деспота, который как будто хочет выбить из меня прежнюю «редакторскую дурь» и показать, что я теперь – в полном его подчинении!
Как же мне научиться спокойно реагировать на его глупости и комплексы деревенского мужика («Нашу газету читают УМНЫЕ люди!» Ха-ха.), который строит из себя великого диктатора, а на самом деле – неуверенный в себе человечек, подверженный к тому же влияниям со стороны.
То есть он сначала опровергает все, что я предлагаю, а потом выдает это же самое … от себя и почти всякий раз доводит меня до истерики. Ох, как я устала плакать!..
Сегодня даже думала о возвращении в губернскую газету или о том, чтобы попросить у Олигарха-Мецената какую-нибудь другую должность в его большом хозяйстве.
А ведь я-то поначалу, работая с Рыжим Деспотом в параллельных изданиях, радовалась, что сбылась моя мечта об умном начальнике мужеского пола! Увы… Рыжий Деспот, конечно же, очень умен и очень талантлив, но его руководящая паранойя сведет меня с ума!
И вообще я хочу стать, наконец, содержанкой: не ходить каждое утро на работу, писать что-то свое, стоять у плиты и так далее. А вернее, я мечтаю, чтобы кто-нибудь дал мне возможность хоть немного побыть ТОЛЬКО ПИСАТЕЛЕМ! Но кто же даст?!
Да! Инженер решил с благословения Хозяина заняться книгоиздательским делом. А Нежная Интеллектуалка теперь – как бы издательский отдел. Надо бы пойти к Олигарху-Меценату да переиздать мой роман. Это была бы мощная положительная эмоция: я бы хоть хорошими откликами душу утешала.
Ведь я на своей новой работе как в вакууме: меня же почти все мои культурные герои потеряли. Рабочий телефон в иной день и не затрещит ни разу.
И вдруг вчера позвонил один из «банных» деятелей: «наконец-то я вас нашел!» И на свой концерт стал звать. А сегодня днем пришел музыкант из русского народного ансамбля и принес мне, как в прежние годы, пачку кофе из Германии! Просто так принес! А не за то, чтобы я про гастроли его ансамбля написала. Оба горевали, что я ушла из губернской газеты, и меня негде почитать. Я аж потом расплакалась от радости, что кто-то меня еще помнит и чтит.
Ах, если бы и Ангел! Господи, как же я по нему тоскую! Сейчас (извини, гордость) пошлю ему SMS-ку: «Не могу без тебя жить. Но живу. Когда приедешь?»
Ну, вот. Сообщение отправлено и доставлено. Идиотка!

                2.

С того тоскливого вечера, когда я отправила Ангелу первое мобильное послание, и началось мое виртуально-эпистолярное общение с Ангелом. Причем, общение исключительно одностороннее, ибо на мои послания Ангел никогда не отвечал. Однако же поначалу мне все равно казалось, что акт общения свершился (ведь Ангел мои записки видел и читал), и что мобильный телефон в этом смысле – изобретение чудеснейшее! Ибо иные слова я бы ни за что не смогла сказать Ангелу вслух по телефону.
А, кроме того, если помнит читатель, я не слишком-то любила ПРОСТО ТАК, без видимого повода, звонить Ангелу, отчаянно боясь нарваться на его равнодушно сухой, отстраненный тон, который всегда причинял мне боль и рождал в моей душе жгучую обиду. Уж лучше быстренько нащелкать кнопочками пару-тройку строчек – и украдкой вползти на миг в ангельскую жизнь, не испытывая от свершения сего моментального коммуникативного акта ни малейшего трепета и никаких ранящих душу ощущений.
Напротив, начертав очередную записку, я испытывала чувство радости оттого, что хоть слегка облегчила душу, переложив малый груз своих переживаний на невидимые ангельские плечи. И отчего это я еще совсем недавно с таким подозрением и даже ненавистью относилась к этим милым штучкам технического прогресса?!
Но радость моя была, увы, преждевременной. Ибо, как скоро увидит читатель, «благословенная» мобильная связь с неприкрытым ехидством показала мне свою козью морду: незаметно для себя я становилась SMS-зависимой, а виртуальные записки сделались для меня не только способом безболезненно напомнить о себе, но и актом …полуосознанной мести, неотвратимо разрушавшей жалкие останки наших с Ангелом отношений…
А меж тем моя депрессия, по-прежнему связанная с насильственным переходом из одной формы редакторской деятельности в другую, не только не собиралась покидать меня, но все более и более усугублялась. И я начала понимать, что своими собственными силами со столь плачевным состоянием древа нервной системы мне не справиться, ибо в какой-то момент я с ужасом осознала, что один лишь вид Рыжего Деспота рождает во мне неподконтрольный разуму животный страх!
И потому на другой же день после выхода в свет нашего, наконец-то отформатированного приложения я, без зазрения совести переложив свои обязанности на Рыжего Деспота и не забыв указать ему на то, что именно он довел меня до нервного срыва («Ты – деспот, тиран и самодур!»), ушла на больничный зализывать раны посредством антидепрессантов нового поколения.
Читатель первого тома сего повествования, возможно, помнит, в какую жутчайшую депрессию впала однажды моя лирическая героиня, чью затянувшуюся на два месяца болезнь специалисты диагностировали как «синдром эмоционального выгорания». Но то была болезнь, вызванная, так сказать, благороднейшей причиной – светлой, истинной, но, увы, неразделенной любовью. Иначе говоря, великим чувством, за которое и пострадать не грех!
А сейчас, впервые в моей, весьма уже длинной жизни  главной причиной душевной боли стала РАБОТА, которую я сама себе возжелала, дабы избавиться от необходимости гнать строчки и улучшить свое материальное положение. Что же она такое – эта моя болезнь? Неужто расплата за вполне естественное человеческое желание выкарабкаться из пожизненной бедности?!

                3.

Антидепрессанты нового поколения оказались настолько целебными, что уже дня примерно через три я ощутила в своей душе столь полный и безмятежный покой, что принялась всерьез задумываться о том, чтобы презреть вышеназванные преимущества новой работы и вернуться в губернскую газету, в которой место мое было покуда вакантным.
- Я так хочу, чтобы вы вернулись! – Едва ли не умоляла меня в каждом разговоре Юная Коллега, которая не переставала названивать мне с нерегулярной периодичностью. – Только ведь Редактриса через пару месяцев действительно от нас уходит. А сейчас она то ли в отпуске, то ли на больничном. Но как только она появится на работе, я вам сразу позвоню.
Свое желание вернуться в губернскую газету я обсуждала и с Поэтом, и с Астрологиней, и, конечно же, с Дочерью. Но если Поэт и Астрологиня решительно поддерживали мое намерение, безапелляционно заявляя, что «главное – здоровье, которое ни за какие деньги не купишь», то Дочь, к моему величайшему удивлению, оказалась, что называется, по другую сторону баррикад.
- Мама, не делай глупостей! Это же полный идиотизм – уходить на более низкую зарплату! Ты выставишь себя на посмешище! – Убежденно вещала Дочь. – Твое здоровье?! А ты уже забыла, как ты страдала в губернской газете из-за необходимости гнать строчки?!
- Но в губернской газете нет Рыжего Деспота! – Возражала я. – А я в своей жизни таких руководителей, которые бы беспрестанно меня унижали, НИКОГДА не встречала! К чему мне такое испытание на исходе трудовой карьеры?
- Мамочка, - терпеливо увещевала меня Дочь. – Ну, пожалуйста, научись не принимать дурацкие выпады Рыжего Деспота так близко к сердцу. Не обращай на них внимания, затыкай мысленно уши, относись к ним с иронией – и делай спокойно свое дело. Ведь, ты подумай, судьба как будто бы дает тебе передышку: объем твоей работы значительно уменьшится, а зарплата останется прежней.
И я, успокоенная таблетками, начинала думать, что судьба, может быть, действительно дает мне передышку. А маниакальные речи Рыжего Деспота в общем-то вполне можно переносить: надобно лишь все время помнить о том, что все свои оскорбительные слова Рыжий Деспот, сняв грозную маску диктатора, мгновенно забывает. Ведь научилась же я в конце концов не принимать близко к сердцу слова, речи и поступки вечно актерствующего Ангела!..
И, благодаря увещеваниям Дочери, уже в середине второй недели я ощутила себя превосходно отдохнувшей и вполне готовой к труду и необходимой (от Рыжего Деспота) обороне. А еще через пару-тройку дней я преспокойно вышла на работу и приступила к исполнению своих облегченных обязанностей…

                4.

Однако для того, чтобы миротворное действие средств для создания искусственного покоя оказалось как можно более длительным, я должна была принимать свои таблетки еще не менее месяца.
Ровно столько времени было необходимо для того, чтобы эти маленькие штучки успели дать моему мозгу правильную установку: смириться с существующим положением вещей и принять Рыжего Деспота с его дурацким характером как данность, которую я не в силах изменить и на которую не стоит тратить понапрасну драгоценнейшие нервные волоконца.
И, забегая вперед, доложу читателю, что переменить свое отношение к жестоким обстоятельствам мне, превратившейся как бы в почти неодушевленную каменную глыбу, которой были доступны одни лишь тщательно прилизанные эмоции, и вправду удалось. Однако, увы, не навсегда, а всего лишь на пару-тройку месяцев…
Но эта короткая эмоциональная передышка оказалась очень кстати, ибо она дала мне возможность вполне достойно и без видимых потерь пережить (а точнее, ПЕРЕЖДАТЬ) очередную ангельскую гастроль, которая и на этот раз обещала быть отнюдь не из коротких, ибо концертная часть гастроли являла собой открытие грандиозной для Б. филармонической акции – цикла концертов под названием «Хоровые ассамблеи губернии. Музыка и Слово»!
Суть этой невиданной акции, материальную часть которой, кажется, впервые за много последних лет обеспечила губернская администрация (о, слава ей, слава!), состояла в том, чтобы объединить в едином творческом порыве симфонический оркестр и хоровые коллективы Б. и еще трех городов губернии для исполнения более или менее масштабных произведений, специально предназначенных для хора и оркестра.
А маэстро А., дабы еще больше укрупнить акцию, решил максимально усложнить свою творческую задачу, превратив некоторые концерты (в том числе и первый) в литературно-музыкальные представления и исполняя одновременно роли дирижера и чтеца, что у него, как уже известно читателю, превосходно получалось.
Но самое главное – каждый концерт «Музыкальных ассамблей» его участникам предстояло повторить и в тех трех губернских городах, чьи хоровые коллективы принимали участие в описанной акции! Причем, на один из этих выездных концертов ждали Нового Губернатора, который, похоже, с очевидным пиететом относился к культуре и искусству.
А значит, в эту (а значит, и в последующие) гастроль Ангелу предстояло дать четыре концерта кряду, репетировать утром и вечером и, плюс к тому, заучивать наизусть немалые фрагменты литературного текста. В данном случае, это была поэма Пушкина «Бахчисарайский фонтан».
Проанализировав гипотетическую ангельскую нагрузку, я с легкой грустью (но не болью!) осознала, что Ангел и на этот раз вряд ли выкроит время для полноценного вечернего визита в мой дом. И потому (слава таблеточкам!) в дни ангельского пребывания в Б. я не изводилась слезливым вечерним ожиданием, а преспокойно отдыхала у телевизора или вела длинные (кому нужно, тот найдет способ дозвониться!) телефонные беседы. Да еще и довольно посмеивалась над самой собой: над той обезумевшей от чувств-с дамой, которая в ТАКИЕ вечера нервически заявляла каждому абоненту, что она не может с ним вволю пообщаться, ибо ждет (о, дура!) некого важного звонка!

                5.

Стоит ли говорить, что ангельский мобильный звонок, прозвучавший в моем рабочем кабинете, кажется, в третий день ангельской гастроли, вверг меня в состояние легкого культурного шока.
- Мне дали прочитать твой материал о Шостаковиче, - лилась в мое ухо ласкающая струя ангельского голоса, - и я был потрясен! Это твой лучший материал о музыке! Как умно ты все написала и как неожиданно выстроила! С каким невероятным пониманием сути ты описала мою трактовку!
- Как никто в стране! – Польщенная ангельской похвалой, я наглой ехидцей напомнила я Ангелу его же собственные давние слова.
- Да, как никто, - с готовностью подтвердил Ангел,- ибо ты – уникальна! А кстати, ты не собираешься к нам на сегодняшнюю пресс-конференцию? Или у тебя снова нет времени?
- Время я бы нашла, - ответила я, - но на мои бывшие темы в газете пишет та самая журналистка, которая брала у тебя интервью. И она уже написала в грядущий номер материал о хоровых ассамблеях. Может быть, напишет и о концерте. Хотя вряд ли… Этой нашей газете (так же, как, впрочем, и всем другим) вовсе не нужны заметки о каждом концерте. И здесь я, увы, не хозяйка культурной темы.
- Жаль, - как-то сразу увял ангельский голос. – Ну, что ж… На связи…
Завершив на этой жалкой и даже тягостной ноте столь восторженно начавшийся разговор, я ощутила одновременно и облегчение (Ангел, слава Богу, не взялся меня униженно уговаривать), и немалое удивление. Ибо теперь (с того момента, как я уехала в деревушку) почти обо всех ангельских концертах вещали практически все средства массовой информации Б.: и печатные, и аудиовизуальные.
В этом, возможно, была и моя заслуга, ибо я первой открыла городу ангельский гений и два года кряду вдохновенно его облизывала. А после моего отъезда из Б. за пиар-пропаганду собственной деятельности весьма ретиво взялись филармонические деятели, и Ангел, невзирая на мое отсутствие, вовсе не был обделен вниманием б-ских журналисточек. Напротив, он был ими любим и обласкан. И, казалось бы, зачем Ангелу было нужно еще и мое перо?!
Но я, хоть и удивлялась, знала зачем: никто из моих коллег никогда не рассказывал читателю и уж тем более зрителю о СОБСТВЕННЫХ впечатлениях и умозаключениях, рожденных ангельскими трактовками. Ангел был «засвечен» и, повторяю, обласкан, но описания творческих его дерзаний удостоен не был. Ибо для юных журналисточек музыкальная классика была неприступной крепостью и тайной за семью печатями. Причем, тайной – весьма скучной. И срывать пресловутые печати никому из них не хотелось. Они и на концерты-то ангельские не ходили, и о музыкальных произведениях писали лишь со слов Ангела.
Вот почему Ангел с таким восторгом и, возможно, с надеждой на мое будущее участие в его творческой жизни и отнесся к моим заметкам об уникальнейшем взаимодействии двух космосов: Шостаковича и маэстро А…

                6.

Честно говоря, ни ангельских звонов, ни тем более визитов после нашей, столь уныло завершившейся беседы, я нисколько не ждала. И на ангельское  литературно-музыкальное представление идти не собиралась.
Однако же в день концерта Ангел, к моему величайшему удивлению, вновь позвонил мне на работу и вдохновенным бархатным голосом (презрев дежурные приветствия) сходу принялся читать мне поразительной красоты лирические строки из «Бахчисарайского фонтана».
- Фантастика! – Отреагировала я, уловив конец цитаты.
- Вот такой сегодня будет концерт! – С бодрым торжествующим напором отозвался Ангел.
- А я на твой концерт приду и все услышу, - неожиданно для себя вдруг пообещала я Ангелу, избавив его тем самым от унизительной процедуры убеждать меня прийти на его концерт. – И, может быть, даже напишу.
- Как хочешь, - с нарочитым равнодушием произнес Ангел. – Можешь не писать, но послушать это стоит. До встречи.
Уговорить Строгую Коллегу, которая и была, собственно говоря, редактором «Слова и дела», и Рыжего Деспота о необходимости отдать под тексты о хоровых ассамблеях целую полосу, на которую следует поместить и мои заметки о концерте мне не составило труда – и путь назад я себе таким образом отрезала. А заодно лишила себя и выходного дня, ибо заметки о концерте предстояло писать срочно, в субботу, да еще и везти их в офис на верстку.
Ну, да ладно, пусть мое перо еще раз послужит тебе, Ангел! И, возможно, это будет моя последняя служба твоему гению! Ибо от усталости регулярно писать в газету мне, похоже, еще очень долго не удастся избавиться! Может быть, даже никогда…   
…К сожалению, заметок об этом концерте я почему-то не сохранила, а мои впечатления о нем довольно быстро стерлись из моей памяти. Но это вовсе не означает, что Ангел в тот вечер вдруг меня разочаровал. Вовсе нет! В моем не совсем адекватном восприятии ангельской музыки повинны были совсем другие «герои»: отвратительная акустика зала, с явной неохотой выпускавшая звук за пределы сцены, и мои таблеточки, умело коррегирующие степень эмоционального восприятия и не позволявшие мне испытывать неземной восторг и упоение. 
А с другой стороны, именно таблеточки позволили мне абсолютно безо всякого волнения отправиться после концерта в ангельскую гримерку, дабы поздравить моего героя с открытием «великого хорового почина».
Но едва я успела произнести на ходу заготовленные фразы, как в гримерку вошел Заслуженный Альтист, который, обнаружив меня, с нескрываемым восхищением произнес, обращаясь к Ангелу:
- И как это ей удается всегда так хорошо выглядеть?!
Ангел внимательнейшим образом осмотрел меня сверху донизу и, несмотря на мой почти единственный «концертный» костюм, весьма серьезным тоном, в котором мне послышалось одновременно и сожаление, и легкое раздражение («такая девушка – и не моя!»), веско произнес:
- Она элегантна всегда – с головы до ног!
- Вот сколь прекрасна была музыка, - весело сказала я, не дрогнув сердцем от сего нежданного комплимента. – Она подвигла вас обоих на приятнейшую лесть даме. И я вам верю, ибо видела в зеркале, что я сегодня чудо как хороша. Чао, мальчики!
И я, не забыв расправить плечи, бодро покинула ангельскую гримерку. А затем, чинно и одиноко шествуя в свою «нору», ощущала восхитительное чувство покоя в душе и равномерного прямолинейного движения – в теле…

                7.

Наутро я довольно быстро и даже, что удивительно, с удовольствием накропала свои в меру восторженные заметки о первом концерте «Хоровых ассамблей», не забыв подчеркнуть в сем тексте непреходящую роль маэстро А. в деле объединения хора и оркестра, а также создания на б-ской сцене литературно-музыкальных композиций.
А потом я приехала в офис – и оставалась там ровно столько времени, столько понадобилось для того, чтобы толково расположить на полосе два материала, оба из коих мне пришлось понемногу сократить.
Ну, что ж, я снова сделала ЭТО для тебя, Ангел! – Со спокойной иронией думала я, возвращаясь домой, И неужто же ты за два материала кряду не наградишь меня своим высочайшим визитом?! Почему бы тебе не прийти ко мне, например, сегодня. Ведь это единственный из трех грядущих дней, когда с выездного концерта в одном из соседних городов ты должен вернуться в пристойное для визита время. А, впрочем, можешь и не приходить. Нет гостя – нет проблем…
Однако вечером, когда Дочь отправилась на свою традиционную прогулку, я на всякий случай (мало ли что?) поставила варить овощи; а сама, ничуть не тронутая ожиданием, уютно устроилась перед телевизором, где по культурному каналу показывали ток-шоу, героем коего был (как будто специально для меня) один из столичных дирижеров средней степени известности.
И тут я должна признаться читателю, что с того самого момента, когда в моей жизни появились Музыка и Ангел, я старалась не пропускать ни одного симфонического концерта под управлением именитых маэстро, и ни одной беседы с любым из них. И всякий (ну, или почти всякий) раз, явственно ощущая индивидуальную энергетику телегероев, я убеждалась в том, что Ангел гораздо талантливее, умнее, интеллектуальнее, духовнее и ets почти всех этих телеперсон – его коллег. Или, во всяком случае, он ничуть не хуже лучших из них.
Но почему же тогда судьба обходится с ним столь сурово? Почему степень таланта в этом мире отнюдь не всегда равняется степени успеха? И более того. Успех зачастую достается вовсе не тем, кто его действительно заслуживает!
А в тот субботний вечер, несмотря на таблеточное равнодушие, я даже не на шутку разозлилась. Ибо средней степени известности столичный дирижер М. неимоверно раздражал меня и внешним своим, не вдохновенно простоватым видом, и мало интеллектуальной манерой речи, которая почти сплошь состояла из банальнейших высказываний и плоских натужных острот. А уж когда пресловутый М. заявил, что «самое главное для дирижера – просто быть хорошим человеком», я расхохоталась, как сумасшедшая, и едва удержалась от того, чтобы не кинуть тапок в эту самодовольную простецкую физиономию!
- Ну, и дурак же ты, батенька! – Вслух сказала я в лицо телегерою – и тут зазвонил телефон.
Однако это был не Ангел, но тоже – дирижер, один из тех музыкальных деятелей, с которыми Ангел когда-то пьянствовал в бане. Извинившись за неурочный звонок в мой законный выходной, деятель принялся подробно посвящать меня в свои проблемы, просить моего внимания к его деятельности и приглашать на очередной концерт своего студенческого оркестра. Я на просьбы деятеля отвечала согласием, а сама посмеивалась над этим «мистическим» совпадением: моя квартира сегодня полна дирижеров! С утра – образ Ангела в моих заметках, а сейчас – сразу два виртуала: экранный и телефонный. К чему бы это?
Наша беседа с деятелем меж тем продолжалась, но в нее вдруг вклинился звонок мобильника, на экранчике коего высветилось имя Ангела! Попросив деятеля подождать минутку, я отложила подальше телефонную трубку и прижала к уху «имя Ангела».
- Что ты делаешь? – Деловито спросил Ангел.
- Я слушаю по телевизору дурацкие речи дирижера М. и одновременно говорю по телефону с одним известным тебе местным дирижером. Так что теперь вас – трое! – Смеясь, ответила я.
- Ну, раз ты свободна, я сейчас к тебе приду, - не разделив моей веселости, столь же деловито заявил Ангел.
- С нетерпением жду! – Все с той же веселостью ответила я. – Вот только к столу у меня одни овощи. Ибо гостей я…
- Это не проблема, - невежливо перебил меня Ангел и без лишних слов отключился.
Ну, а я, завершив разговор с «банным» деятелем, быстренько переоделась в нечто парадно-домашнее, мазнула губки помадой, брызнулась любимыми духами – и вновь устроилась перед телевизором, где все еще вещал этот недоумок маэстро М.

                8.

Увидев на своем пороге Ангела, я даже, кажется, немного испугалась, ибо и без того как бы не прописанный и до прозрачности светлый лик моего героя оказался лишенным даже малейшего намека на подобие традиционной, слегка иронической улыбки: «ну, вот и вновь я посетил сей уголок земли…»
Лицо Ангела казалось столь стертым, как будто над ним изрядно поработала метафизическим ластиком чья-то недобрая рука. И выражений на этом стертом лице читалось всего два: беззащитность и невероятная усталость. Как будто бы сил у Ангела не хватило даже на то, чтобы прикрыть свое исчезающее лицо хотя бы самой легчайшей маской из его обширной коллекции – например, маской равнодушия.
Впрочем, мне было вполне понятно, что Ангел, который для того, чтобы дать концерт в соседнем городе, провел в дороге несколько часов и, конечно же, невероятно устал. Да так, что у меня мелькнула мысль оказать Ангелу посильную помощь. Например, поддержать под локоток, дабы без травматических последствий довести его до кухни.
- Кажется, ты чертовски устал! – Не удержалась я от сочувственного возгласа, помогая Ангелу освободиться от верхней одежды.
- Ерунда, - не улыбнулся Ангел. – Сейчас мы перекусим – и я приду в себя. А по телевизору, я слышу, все еще вещает маэстро М.
- Да, я его специально слушаю, чтобы пересказать тебе все его глупости. Например, он сказал, что главное для дирижера – быть хорошим человеком. Он даже не знает, что хороший человек – это не профессия, - хихикнула я.
- Дай-ка я сам его послушаю, - вдруг с каким-то странным выражением на лице возжелал Ангел. – А ты неси все это в кухню (указал Ангел на свои пакеты), режь свои овощи и так далее.
Не выразив вслух своего удивления, я послушно удалилась на кухню и, занимаясь неприхотливым женским делом, с нетерпением ждала Ангела и его объяснений по поводу неожиданного интереса к столь незначительному, на мой взгляд, телеперсонажу.
- Так ты говоришь, М. сказал, что дирижер должен быть хорошим человеком? – Войдя в кухню, расхохотался Ангел каким-то очень нехорошим, ехидно-злым и даже дьявольским смехом. – Оркестр ему дали действительно очень хороший – один из лучших в стране. Он получил его несколько лет назад после смерти нашего великого маэстро Л.
- Тогда еще в Б. ходили слухи, что этим оркестром будешь руководить ты, а к нам дорогу забудешь! – Воскликнула я. – А оркестр отдали этому недоумку?!
- Да, и дорогу в Б. я не забыл, - все с тем же злобным ехидством продолжил Ангел, - и к «своему» оркестру этот, как ты говоришь, недоумок меня дважды допускал. А в третий – не допустил!
- Почему?! – Обидевшись за Ангела, возопила я. – Он, наверное, увидел, что ты – лучше, чем он! – И тут же вспомнила, что и сам Ангел никогда никого лучше себя любимого за пульт не допустит! Элементарная теория бумеранга!
- Да, причина, скорее всего, в этом, - подтвердил Ангел. – М., как дирижер, мало что умеет. А я – умею. И он, конечно же, это увидел. Но КАКУЮ он нашел причину для отказа! Вот послушай…
…Однажды, работая над оперным спектаклем в театре города Ю., Ангел грубо и резко выгнал с репетиции одного ну очень пьяного хориста.
Упомянутый хорист уже не впервые позволял себе являться на репетиции в сильно нетрезвом виде. И был в этом своем пагубном пристрастии отнюдь не одинок, ибо «зеленый змий» в северном городе Ю. был верным другом многих музыкантов. Особенно тех, кто принадлежал к местному национальному меньшинству, обладавшему, согласно ученым исследованием, очень низкой толерантностью к алкоголю. И потому нетрезвые инциденты на репетициях были в этом театре едва ли не нормой. Пока у Ангела с его предельно требовательным отношением к работе не наступил предел терпения.
«Чтобы я этой сволочи на сцене больше не видел!» - Заорал Ангел страшным голосом. Пьяного хориста быстренько удалили со сцены, однако он не успокоился, проник в оркестровую яму и принялся стаскивать Ангела с дирижерского пульта! Ангел, сколько мог терпеть, пытался продолжать работу, но потом все же не выдержал и … ударил хориста так убедительно, что тот свалился в изножии пульта!

                9.

- Да-да! Я его вырубил! Вот так! – Ангел вошел в такой раж, что принялся отнюдь не понарошку размахивать кулаками.
А поскольку кухня моя была в сравнении с ангельской яростью весьма невелика, мне грозила реальная возможность оказаться, подобно хористу, «вырубленной» внушительным ангельским кулаком. Я резво отпрыгнула в сторону и взвизгнула:
- Прекрати сейчас же! Я тебя боюсь!
- Ну, что ты, глупенькая. Разве бы я тебя ударил? – Мгновенно переключил Ангел свой эмоциональный рубильник, разжал кулаки и на несколько коротких мгновений прижал меня к своей груди и поцеловал в шею. И потом, в процессе наших приготовительных (к ужину) передвижений по кухне, Ангел еще два или три раза вовлекал меня в сию приятнейшую мизансцену. Возможно, кроме приятности я испытала бы и счастье, но таблеточки нашептывали мне: «Не обращай внимания. Это всего лишь спонтанный порыв!» И я их (таблеточек) слушалась…
- Да, ну и поступок ты совершил! – Восхитилась я небанальной ангельской реакцией на проступок пьяного хориста. – Мало кто из твоих коллег может похвастаться таким невероятным случаем из своей практики! Но какое отношение все это имеет к дирижеру М.?
- Во-первых, из этого поступка едва не раздули межнациональный скандал, - пояснил Ангел. – Потому что большая часть жителей этого города – представители известной тебе северной национальности. Которые, кстати сказать, пьют похлеще русских! У меня просто руки опускались! Зато представляешь, как это все муссировалось: «Русский избил НАШЕГО!» Некоторые предлагали даже гнать меня из театра в шею!
- И как же ты удержался?
- А я и не удержался. Только меня попросили уйти не сразу, а примерно год спустя. А до ухода довели тем, что постепенно снижали мне жалованье. До тех пор, пока я сам с некоторым скандалом не расторг контракт. Ну, а поскольку наш музыкальный мир очень узок (так же, как, собственно говоря, любая профессиональная тусовка) слух о моем рукоприкладстве добрался и до маэстро М. И он ухватился за мой проступок как за причину не пускать меня к его оркестру!
- Вот идиот! – Не удержалась я.
- Именно, - подтвердил Ангел, вновь разгорячившись. – Мне кто-то из наших общих приятелей дословно передал слова М.: «Маэстро А. в оркестр больше не приглашать, потому что он музыкантов бьет!» Вот сволочь! Бездарная сволочь! Как он все это истолковал!
 Перепугавшись, как бы с Ангелом не случилась истерика, я погладила Ангела по щеке и вдохновенно сказала:
- Да пошел он к черту – этот М. И я, и ты, и еще масса людей знают, что ты гениальный дирижер, каких мало! – А сама вновь подумала о бумеранге. Ведь из Ю. изгнанный Ангел вывез Новую Елену, из-за которой я едва не отправилась в мир иной. А значит, реакция маэстро М. (хоть он и недоумок) – это ничто иное, как вода на мельницу ангельского по отношению ко мне (и не только ко мне) предательства…

                10.

Однако на этом разговор о злобных перипетиях ангельской судьбы вовсе не закончился и даже стал главной темой почти всего этого вечера. Первого за семь длинных месяцев, которые теперь казались мне всего-навсего семью днями!..
Но ведь иначе, господа хорошие, и быть не могло. Ибо всякий раз, когда Ангел (неважно через сколько дней, недель или месяцев) переступал порог моего дома, категория времени как будто бы переставала существовать. Ибо я мгновенно забывала, как давно я не видела Ангела, и испытывала явственное ощущение, что мой герой был в моем доме не далее, чем вчера…
А между тем Ангел, покончив с трапезой и не слишком веселыми разговорами теперь уже о моем житье-бытье, вновь превратился в то малознакомое мне, усталое и беззащитное существо с полустершимся лицом, которое я с удивлением увидела на пороге.
Удобно растянувшись на моем комнатном диванчике, Ангел вдруг принялся тихо и смиренно рассуждать о странностях своей творческой судьбы:
- Когда много лет назад я впервые приехал в театр города Ю, бросив свою стажировку в Главном оперном театре Питера, который обещал стать моей судьбой, там, в Ю., был полнейший развал! Мне пришлось начинать почти с нуля… Стоило мне заключить контракт с б-ской филармонией, как ее здание закрыли на капитальный ремонт. Сейчас точно такая же история – в городе С. И так почти всю мою жизнь: либо – ремонт, либо – все с нуля! А ведь в С. я согласился поработать из-за того, что они поманили меня возможностью гастролей в Москве! А когда они теперь будут – эти гастроли?! Поэтому я думаю о том, чтобы познакомиться, наконец, с вашим Новым Губернатором и убедить его вывезти оркестр в Москву будущей осенью – на празднование юбилея губернии.
- Может быть, я чего-то не понимаю, - недоуменно сказала я. – Но зачем тебе так уж нужны гастроли в столице?! Что они тебе сейчас могут дать? Ведь в Москве тебя и так знают, ты же время от времени даешь там концерты.
- Правильный вопрос! – Воскликнул Ангел. – Но мои московские концерты – не событийные, проходные, на них не ходят журналисты и критики. А на гастроли театра из С. или оркестра из Б. они придут. И, может быть, меня заметят.
- Ну, заметят, похвалят – и что? – Не понимала я. – Ну, цацку какую-нибудь дадут.
- Я хочу получить хороший столичный коллектив, - признался Ангел. – Ведь когда много лет назад я впервые вывез на гастроли театра из Ю., меня тут же заметили и пригласили в Московский музыкальный театр. Ты, я чувствую, хочешь сказать о моем возрасте? Но для нашей профессии возрастных границ не существует. Да ты и сама это знаешь.
- А еще я знаю одну из причин того, почему тебе не удалось достичь степеней известных! – Уверенно заявила я. – Ты совершенно не умеешь себя пиарить! Ведь в первые два года нашего романа ты ни разу не попросил меня написать о твоем концерте. Я делала это по собственному почину.  А между тем я знаю деятелей, которые усердно дружат с редакторами газет и постоянно о себе напоминают.
- Ну вот, и ты меня ругаешь, – с какой-то детской беззащитностью произнес Ангел. – Да, ты права, я не умею. И даже на столичные издания у меня нет выходов.
- Но это же нонсенс! Ты же, бог знает, сколько лет живешь в Москве! – Возмутилась я. – И я знаю, что тебя держит! Твоя дурацкая гордыня, которую пришлось бы переступать! И вообще это какой-то парадокс: с одной стороны, ты, обладая зверским обаянием, можешь охмурить любого, кого захочешь; а с другой, ты совершенно не пользуешься этим ключом для создания собственной славы! И со мной бы тебе не повезло, если бы я не сошла с ума от Музыки. А потом – от тебя…
- Да, ты опять права, - смиренно согласился Ангел. – Наверное, это гордыня. Причем, на генетическом уровне. Я тебе уже как-то говорил, как трудно жить с моей матушкой из-за ее почти патологического высокомерия. Мой дед (ну, то есть ее отец), если ты помнишь, был из дворянского сословия, и ей, видимо, что-то такое от него передалось, этакая сословная спесь. Сколько я себя помню, матушка всегда почитала себя КОРОЛЕВОЙ. Впрочем, в молодости она действительно ею была и даже считалась самой престижной невестой Петербурга. Потому она и замуж после смерти первого мужа, с которым ей довелось прожить всего несколько лет, больше не вышла. Очевидно, всех, бывавших в нашем доме мужчин, она считала недостойными ее королевского сана.
- А по телефону ни за что не поймешь! – Воскликнула я. – Милейшая общительная старушка!
- Она хорошо к тебе относится, - просто ответил Ангел. – Ты же мною восхищаешься. А для нее это – плюс! Ведь я – ее главная гордость!
               
                11.

- В общем, поздно пить боржоми, - с безыскусной иронией подытожила я. – Генетическая гордыня – это, видимо, диагноз.
- Постой-ка! – Вдруг встрепенулся Ангел. – Я чуть не забыл показать тебе…
И Ангел, буквально вспорхнув с дивана, быстренько вышел в коридор к своей сумке и через мгновение вернулся ко мне, держа в руках свернутый вчетверо листок бумаги и компакт-диск.
- Почитай! – Лишь слегка воодушевившись, сказал Ангел, протягивая мне листок, оказавшийся небольшой рецензией на ангельское творчество.
Я прочла заголовок и ахнула! «Мессия из города С.»!
- Это ты – мессия?! – Едва не задохнувшись от радости за Ангела, тихо воскликнула я. – Что же ты наделал в городе С., если театр на ремонте?
- Ты читай, - также тихо и почти безразлично отозвался Ангел.
«Оперный театр С. пережил в последние полгода два судьбоносных события: в конце апреля главным дирижером стал маэстро А., а в мае театр закрыли на реконструкцию. Первое впечатление – птицу подстрелили на взлете! Когда все, наконец, увидели за пультом настоящего мастера, репертуарный театр прекратил свое существование!
Казалось, что в этой ситуации уже ничего достойного не может быть даже с таким харизматичным музыкальным лидером! Ан нет! Театр принялся успешно осваивать симфонический жанр. При этом маэстро А. талантливо представляет симфоническую музыку как театральное действо, как Театр музыки. Это и остроумно найденные ансамбли в Четырнадцатой симфонии и в цикле «Из еврейской поэзии» Шостаковича, и «Смерть Командора» («Дон Жуан» Моцарта) и композиция по «Руслану и Людмиле» Глинки…
Самое удивительное, что за кратчайший период с августа до октября в результате интенсивнейших репетиций оркестр преобразился! Он стал осмысленным по интонации прочтения, сбалансированным по динамике, проявленным по тембрам, завораживающим исполнением «пиано» - он стал достойным инструментом интерпретации в руках дирижера. Такого «вышколенного» оркестра в нашем театре не было со времен легендарного Основателя!
В «пустыне» современных дирижеров (особенно оперных), понятия не имеющих об одухотворении, воссоздании образной атмосферы, примет времени и стиля, маэстро А. – редкое явление и редкое дарование, так необходимое именно сегодня нашему театру.
Если раньше за кулисами говорили, что «театр могут спасти только масщтабные вложения финансов, но ведь не дадут, так как начальники понимают: за пультом «Федот не тот»! Но теперь-то «Федот – тот»! У театра города С. появился спаситель.
Важно только одно. Чтобы губернские власти увидели художественный потенциал и поверили в успех удивительно многогранной личности маэстро А. – дирижера, режиссера, мыслителя, музыковеда, проповедника, обладающего еще и невероятной работоспособностью! Хочется повторить некогда сказанные слова: «Господа, снимите шляпу! Перед вами – истинный талант!» Он превращает любой спектакль и любую музыку в мистерию важнейших смыслов бытия. Он реально служит просвещению и одухотворению нации!»
- Боже, как я рада за тебя! – Воскликнула я, бережно свернув листок и собираясь вернуть его Ангелу. – И где это было опубликовано?
- В том-то и дело, что нигде, - ответил Ангел. – Этот музыковед передал свою рецензию мне – и все.
- Но почему он не отнес ее в какую-нибудь местную газету? – Удивилась я.
- Музыковед считает, что статья в местных газетах – это как из пушки по воробьям, - пояснил Ангел. – Он предложил мне отдать его рецензию в столичную газету. Ведь он же не знал, что у меня нет никаких связей. Может быть, ты придумаешь, как это можно использовать?
- Ну, не знаю, - усомнилась я. – С какой стати в нашей газете я буду упоминать о твоей работе в С.? О! Но я могу опубликовать эту рецензию во втором томе моего романа. Ты, наверное, за этим ее мне и принес? Да еще и на диске…
-  Да, ты можешь использовать этот текст, как тебе будет угодно, - согласился Ангел. – Хотя главное, зачем я тебе принес этот текст, совсем в другом: я хотел, чтобы ты узнала, что ты не одна мною письменно восхищаешься. Ведь у тебя наверняка был некий комплекс: а вдруг ты в моем таланте ошибаешься, раз обо мне почти больше никто не пишет?
- Ты попал в точку! – Обрадовалась я. – Может быть, это был не комплекс. Но некоторую неуверенность в своих восторженных оценках я иногда испытывала… Но теперь, прочитав текст профессионала, я не буду чувствовать себя столь одинокой в своем к тебе пристрастии! Пойдем на кухню, я хочу это перекурить!

                12.

Пока я дымила сигаретой в своем кухонном уголке, Ангел почти бессильно полулежал, опершись на пристенную подушку, на диванчике и тихо рассказывал мне о сегодняшней гастрольной поездке и неумеренных восторгах публики из соседнего города, где многие слушатели живого симфонического оркестра в жизни своей не видывали!
Я смотрела сквозь легчайшую дымчатую завесу на ангельский лик, и мне начинало казаться, что он (лик) вдруг возьмет да и окончательно сотрется. А еще я сознавала, что НИКОГДА прежде я не видела Ангела таким уставшим и беззащитным.
- Давай-ка я подпитаю тебя своей энергией, - решительно сказала я и переместилась на диванчик под ангельское крыло. Положила руку свою на ангельскую грудь – и привычно ощутила безысходную радость. Господи, в этом мире больше нет человека, к которому мне так хотелось бы просто (безо всяких эротических намерений) тихо прильнуть. Прильнуть – и застыть навеки…
Мы с Ангелом медленно и вполне безмятежно поглаживали друг дружку, как старые супруги, всю жизнь прожившие в мире и согласии и сумевшие сберечь в своих душах эфемернейшее чувство взаимной нежности.
- Дурдом! – Сказала я, не поделившись с Ангелом своими мыслями.
- Почему «дурдом»? Просто – дом, - акцентировал Ангел последнее словцо.
- Дом дураков, - настаивала я.
- Не я это сказал… - Как бы возразил Ангел и вдруг равнодушно (или нарочито?) спокойным тоном сделал «сокрушительное признанье»: - Ты знаешь, я недавно собрался умирать. Я что-то нащупал у себя (Ангел даже сказал, где именно) – и очень испугался. Но теперь, кажется, угроза миновала. Но все равно я вижу и чувствую, что я меняюсь: и мое лицо, и мои волосы…
- Неправда, - солгала я, - Тебе это кажется. Просто ты очень устал.
- А вот ты ничуть не изменилась, - сказал Ангел. – Ты точно такая же, как была семь лет назад. И внешне, и на ощупь. И это очень хорошо!
…А потом, стоя у кухонного окна, я провожала Ангела глазами до тех пор, пока он не скрылся в темноте проулка. Я смотрела на Ангела и с ужасом сознавала, что он не ШЕЛ, а старчески медленно брел по улице, как будто придавленный сверху какой-то невидимой мне тяжестью. И такая неимоверная жалость к Ангелу жестко схватила мое сердце, что, если бы не таблеточки, я непременно прорыдала бы весь этот недлинный промежуток времени, что Ангел почти бессильно брел к своему дому. А вдруг он не сумеет добрести?!
И потому, едва увидев свет в ангельском окошке, я так возрадовалась (добрел!!!), что схватила в руки мобильник, дабы дать Ангелу еще хоть один маленький зарядик своей энергии.
- Ну, вот, - сказала я, - я проводила тебя до самой квартиры. И теперь желаю тебе спокойной ночи.
- Спасибо тебе, - кажется, очень искренне отозвался Ангел. – И ты спи спокойно…
 
               
                Глава тридцатая
                Свиное рыло мобильника

                1.

…Симфонический оркестр в полном составе восседал на сцене, изготовившись к предстоящей музыкальной «схватке» и ожидая лишь мановения дирижерской палочки. А вернее сказать, ангельской длани, ибо этим искусственным атрибутом временной власти Ангел в последние два-три года не пользовался.
Ангел уже стоял за пультом, но вступать в «схватку» с оркестром отчего-то медлил. И тогда я, как ни в чем ни бывало, поднялась на сцену, подошла к Ангелу и вдруг обнаружила, что мой герой почему-то вышел к оркестру и публике без фрака – в одной лишь белой майке с узкими лямочками. Ну, то есть в нижнем белье!
- Поздравляю тебя с началом концерта! – Шепнула я в ангельское ушко. А затем, ничтоже сумняшеся, улеглась на дирижерский пульт спиной к оркестру, закрыв своим телом партитуру, обвила обеими реками ангельский стан и уткнулась лицом в теплую ангельскую плоть
- Тебе так удобно? – Склонившись к моей голове, заботливо спросил Ангел.
- Да, очень! – Шепнула я в ответ.
И только тогда Ангел, наконец, взмахнул крыльями и принялся за свой «магнетический сеанс» - ну, то есть начал дирижировать оркестром.
Я возлежала (и как только уместилась?!) на пресловутом пульте, уцепившись за Ангела (или поддерживая Ангела?), – и испытывала неземное блаженство. Но только (вот странность!) никакой музыки я не слышала. Неужто мой слух отказался воспринимать звуки? Или Ангел сегодня дирижировал ТИШИНОЙ?
И тем не менее зал в конце концов взорвался бурными аплодисментами. И тогда Ангел, не обращая внимания на благодарственный шум, прилег рядом со мной на дирижерский пульт и принялся с полубезумной яростной страстью целовать меня в губы. И останавливаться, кажется, не собирался, как будто желая уцеловать меня до смерти. И я, ощутив, что могу задохнуться, отстранилась первой…
…А потом мы с Ангелом вдруг очутились в хорошеньком деревенском домике. Мы сидели за столом и обсуждали впечатления от нашей, только что совершенной прогулки по некой неизвестной мне местности.
- Здесь очень красиво, - сказал Ангел. – Но я почему-то представлял, что где-то тут неподалеку непременно должно быть море. Однако моря, увы, нет…
- Как нет моря? – Возразила я. – А море впечатлений?..

                2.

В то темное ноябрьское утро, примерно за неделю до Нового года я проснулась с ощущением полнейшего недоумения и невнятного беспокойства, вызванного описанным выше сверхабсурдным сновидением. Ибо после моего возвращения из деревушки Ангел столь редко являлся в мои сны, что я не могла просто так, посмеявшись над увиденным, выкинуть сей «фильм» из своей головы. Нет, я должна была поразмыслить и понять, что именно в минувшую ночь меня обеспокоило.
Впрочем, вторая часть сна была мне вполне понятна: ведь я всегда мечтала показать Ангелу свою горную деревушку и даже поселиться вместе с ним в этом райском месте.
Но как мне истолковать первую (абсурднейшую!) часть сновидения?! Хотя… Мое пребывание на пульте вместо партитуры – это, скорее всего, простейшая метафора: Ангел играл музыку МЕНЯ. Или, точнее, Ангел  играл моей жизнью! Причем, всегда…
Наши страстные поцелуи на публике (плюс белая майка вместо фрака) – это всего лишь аллюзия на то, что я посредством своего романа вынесла наши с Ангелом интимные отношения на свет Божий – и сделала их достоянием, так сказать, общественности.
Вот только зачем Ангел стремился уцеловать меня едва ли не до смерти?! Неужто кого-то из нас двоих уже поджидает черная дама с остро наточенной косой?! И еще… Почему я не слышала музыки?!
А впрочем, оба эти вопроса, оказавшись сформулированными за чашкой утреннего кофе и первой «медитативной» сигаретой, тут же перестали причинять мне беспокойство, которое в одночасье сменилось острым щекочущим любопытством: интересно, узнаю ли я когда-нибудь, был ли мой сон хоть чуточку пророческим?
И я, хихикая про себя, с удовольствием принялась представлять, как я буду пересказывать это сумасбродное ночное видение Ангелу, который приедет в Б. совсем скоро – в середине января, к Старому новому году…
Однако (смейся и ты, мой читатель!) ответы на все свои вопросы я получила в тот же день. На работе. А моим информатором стала та самая Славная Девочка, которая в начале сезона брала у Ангела интервью. К тому моменту времени я уже знала, что Славная Девочка безумно предана музыке, окончила музыкальное училище, собиралась стать пианисткой, но переиграла руки – и пошла в журналистику, хотя играть словами ей поначалу было гораздо труднее, чем прежде порхать по клавишам фортепиано. Но она упорно училась и делала успехи.
- Вы еще, наверное, не знаете, - сказала мне Славная Девочка ближе к обеду, когда мы с ней одновременно оказались в специальном вонючем «загоне» для курения, - что маэстро А. в январе к нам не приедет. Он лежит в больнице. Говорят, у него что-то с сердцем…

                3.

Зная мою аномальную сверхчувствительность и идиотскую готовность по всякому поводу лить слезы, читатель наверняка уже предположил, что я, услыхав столь же страшное, сколь и неожиданное сообщение о болезни милого дружка, убежала, давясь слезами, в свой кабинет, - и дала себе волю!
Ан нет, мой читатель! Ужасное сие сообщение отнюдь не вышибло из меня ни слезинки. И вовсе не потому, что у меня теперь не было «своего» кабинета. А значит, уединиться для рыданий я могла разве лишь в туалете.
Дело в том, что рыдать (ни в кабинете, ни тем более в туалете) мне вовсе не хотелось! А весть об ангельской болезни, которую я, выходит,  получила еще во сне, обеспокоила меня лишь теоретически – так сказать, на умственном уровне и до души дошла лишь слабеньким отголосочком. Что было очень странно…
Забегая вперед, доложу читателю, что и в тот день и в последующие пару-тройку месяцев все мои ощущения были (неадекватно ситуации) как бы приглаженными и отнюдь не столь острыми, как им полагалось бы быть. И от того все действия, свершаемые мною в отношении Ангела, стали для меня некой странной игрой. Сначала – ритуальной (телефонная поддержка больного ближнего), а затем – проверочно-контрольной: мне было любопытно понаблюдать, изменятся ли как-нибудь наши отношения с Ангелом, если я стану, например, слать ему разного рода и содержания SMS-ки (или звонить по телефону) так часто, как мне вздумается, регулярнейшим образом напоминая Ангелу о том, что я – ЕСТЬ!
Иначе говоря, я решила сама поиграть с Ангелом – и потому все свои поступки совершала не столько потому, что это было для меня жизненной необходимостью, сколько ради самого феномена ИГРЫ. Ведь позволял же себе Ангел играть со мною в свои садомазохистские игры столько лет кряду! Почему бы и мне не попробовать «сделать свою игру»?!
Хотя, честно говоря, это почти нарочито равнодушное состояние моего организма время от времени казалось мне очень странным, ибо в отличие от Ангела, я не принадлежала к числу тех людей, которые играют в игры, и любила отнюдь не все игры, в которые играют люди…
Причину же этого странного состояния моей сущности я понимаю только теперь, когда, анализируя прошлое, пишу эти строки. Несвойственная мне эмоциональная стабильность объяснялась до банальности просто: она была естественным (а скорее, противоестественным) следствием пролонгированного действия тех невинных таблеточек от депрессии, которые я закончила принимать вскоре после вышеописанного визита Ангела.
Нет, совсем уж бесчувственной я, конечно же, не стала: по уместному поводу я могла и всплакнуть, и разозлиться, и обидеться. Но мне с легкостью удавалось весьма скоро привести свои чувства в порядок – и даже над ними посмеяться.
Запомни все это, мой читатель, и не удивляйся (не смейся, не ужасайся, не кори) ничему, что будет описано ниже…

                4.

Звонить бедному, угодившему в канун Нового года в больничные палаты Ангелу я, безусловно, принялась в тот же вечер. Однако – безуспешно, ибо ангельский мобильник противным голосом отвечал мне, что он, к чертовой матери, отключен!   
Тогда я позвонила Старой Даме (ну, то есть ангельской матушке), дабы узнать хоть какие-нибудь подробности о степени серьезности сердечной болезни ее сыночка.
- Вы знаете, Леночка, - сказала мне Старая Дама обиженным (?!) голосом, - мы так ждали его к Новому году, а он – угодил в больницу! И вечно с ним так…
Ого-го, - подумала я, - вот, наконец, ты и явила мне свое истинное «королевское» лицо, многочтимая Старая Дама. Ибо в твоем голосе не слышно ни участия, ни сострадания, ни тревоги по поводу болезни любимейшего сына. Ты лишь кровно обижена на него за то, что он не выполнил  обещания и своей болезнью разрушил твои новогодние планы.
- Нет, никаких подробностей мне не сообщают, - не переставая обижаться, сказала Старая Дама. – Вы лучше сами ему позвоните.
- Но его мобильный все время отключен, - ответила я. – Может быть, у него сменился номер?
- Я в этих ваших штучках ничего не понимаю, - едва ли не раздраженно ответила Старая Дама. – Может быть, вы позвоните О-О? Она же всегда в курсе всего.
Звонить О-О, которая, возможно, прочла мой роман и наверняка сочла себя обиженной, мне ужасно не хотелось! Но выбора у меня не было… Однако, к счастью, телефон О-О упорно пел длинными гудками и в этот, и в следующий вечер. И тогда я, спустя сутки, снова позвонила Старой Даме: а вдруг она все же чем-нибудь мне поможет?
И на сей раз мне повезло, ибо трубку взяла не Старая Дама, а одна из двух бывших законных ангельских жен, которая после давнего развода с Ангелом осталась вместе с их общим сыном жить в доме Старой Дамы. Эта милая и, судя по интонациям, весьма простодушная женщина без лишних слов и с очевидной готовностью (видимо, я была не первой, кто интересовался злосчастьем Ангела) продиктовала мне новый номер ангельского мобильника. Да еще и заверила меня, что Ангел отвечает на все телефонные звонки.

                5.

«Мобильный» голос Ангела оказался катастрофически безрадостным:
- Что с тобой? Сердце? – Взволнованно спросила я.
- Нет, геморрой, - слегка раздраженным и не совсем внятным тоном (то ли с иронией, то ли всерьез) ответил Ангел. 
- Ты же говорил, что тревога по этому поводу оказалась ложной, - вспомнила я ангельское простодушное признание.
- Выходит, я ошибался, - ответил Ангел.
- Я узнала о твоей болезни только вчера и все время лью слезы, - солгала я Ангелу.
- И что в этом хорошего? – Раздраженно спросил Ангел. – Представь, мне будет звонить полстраны – и все будут лить слезы?! Думаешь, мне от этого станет легче!
- Тогда я просто скажу, что я тебя люблю, - проникновенно сказала я, не ощущая в душе никакого трепета.
- И я тебя люблю, - как бы автоматически, без намека на эмоцию отозвался Ангел – и отключился.
Легко справившись с чувством некоторой обиды на Ангела и вовремя вспомнив о том, что в мире есть немало людей, которых болезнь подавляет настолько, что они стремятся до минимума свести общение с внешним миром; я принялась за дело – ну, то есть за дальнейшую телефонную прогулку по столице. Зачем? Да затем, что мне искренне хотелось узнать подробности о степени серьезности ангельской болезни. Ну, и, конечно, истинный диагноз.
Телефон О-О, к счастью, снова не ответил, и тогда меня осенило позвонить моей двоюродной Сестре, которая жила в столице и была прекрасно осведомлена о моей любовной истории: сначала – из моего устного рассказа, а затем – из романа, который я отправила ей почти год назад, но ответа до сих пор не получила. И потому, набирая номер, я ощущала чувство страха: а вдруг моей престарелой Сестры уже нет в живых?!
Но мои волненья, слава Богу, оказались напрасными. Сестра, в отличие от Ангела, мне очень обрадовалась, от души похвалила мой роман, а затем, выслушав мой короткий рассказ об ангельской болезни, согласилась выполнить мою просьбу: обзвонить назавтра столичные больницы, дабы узнать, не шутка ли – ангельский диагноз, и сообщить мне телефон того отделения, в котором лежит мой бедный Ангел.
Однако же, представив себе, какую трудную задачу я поставила перед своей Сестрой, я устыдилась – и вновь, сделав над собой усилие, позвонила Ангелу, дабы узнать номер его больницы. Голосом еще более недовольным, чем прежде, Ангел послушно ответил на мой вопрос. А затем заявил, что ни с кем сейчас не хочет общаться, - и отключился.
Вот тут-то я, наконец, пролила недлинную обиженную слезу, позвонила Сестре и, рассказав, как сильно облегчилась ее задача, поделилась своей обидой на ангельское хамство.
- Не обижайся на него, детка, - утешила меня Сестра. – Наверное, ему сейчас очень плохо – и у него нет ни сил, ни желания исполнять правила хорошего тона. Особенно с близкими людьми, которые, он уверен, его поймут. Ведь ты же для него – близкий человек.
- Ну, наверное, - неуверенно ответила я и перед тем, как отдаться Морфею, отправила Ангелу записку: «Люблю тебя. Хочу быть рядом.»

                6.

В следующий раз я осмелилась позвонить Ангелу в Рождество. Надеясь, что в этот Светлый Праздник мой герой будет более милостив ко всем «входящим».
А кроме того, в этому дню я, благодаря стараниям Сестры, уже знала, что Ангел вовсе не пошутил, назвав свой диагноз, что ему сделали операцию и что состояние у него вроде бы удовлетворительное.
- Поздравляю тебя с Рождеством, - сказала я Ангелу, - и желаю тебе сил, чтобы выдержать это испытание. А еще хочу напомнить, что всякая болезнь – это в каком-то смысле рождество, новое рождение, переоценка ценностей и так далее.
- Да, я думаю об этом, - довольно-таки теплым голосом ответил Ангел. – Как у тебя дела на работе?
- Пока сносно, ибо я пытаюсь примириться со своей работой как с данностью, - не стала я вдаваться в подробности. – А как твое состояние? Голос у тебя сегодня гораздо бодрее, чем в прошлый раз.
- Состояние у меня творческое, - ответил Ангел с некоторой, как мне показалось, иронией. – Пытаюсь, превозмогая боль, думать о музыке.
- Да я знаю, что тебе сделали операцию и что эти манипуляции очень болезненны, - сочувственно сказала я.
- Боль – это ерунда! – Как будто сердясь на кого-то, воскликнул Ангел с истерическими нотками в голосе. – Все можно терпеть, кроме несправедливости! Я всегда ее не терпел!
- Да, неожиданная болезнь всегда кажется нам несправедливой, -психотерапевтическим тоном согласилась я с Ангелом. – Но когда-нибудь мы все понимаем, зачем и почему нас наказывают. А ты знаешь, слово «наказание» означает вовсе не кару небесную. Это НАКАЗ – задание на будущее. И вообще вспомни главную мысль манновского «Избранника»: милость Господня не имеет границ! А кроме того, Господь дает свои самые серьезные наказы именно тем, кого любит: вам, избранникам.
- Ах, «Избранник», - расслабился Ангел. – Как там звучит финальная фраза? «И мудр тот, кто увидит избранника в грешнике…» А дальше?
- «И мудр сам грешник, если поступит так же. Ибо осознание своей избранности так одухотворит его греховность, что она высоко его вознесет», - закончила я цитату. – Но для того, чтобы не возгордиться от осознания своей избранности, я думаю, надо молиться, молиться и молиться!
- А я ведь толком и не умею молиться, – как будто с некоторой растерянностью сказал Ангел.
- Молись, как умеешь. И я буду молиться за тебя, - пообещала я. – В общем держись! Все будет хорошо!
Кажется, утешив Ангела, я с удивлением и радостью ощутила, что в моей душе воцарился не только благодатнейший покой, но и воистину Светлый Праздник. Никогда в своей жизни я так полно и безгранично не ощущала Рождество Христово! Ибо это мое состояние было самым настоящим счастьем, которое не покидало меня во весь этот чудесный день!
Вот ведь странность, - думала я, - мой возлюбленный кондуктор лежит в больнице и испытывает боль, а я взамен уместной печали чувствую себя неуместно счастливой! Неужто от того, что я безоговорочно верую в Милость Господню, и знаю, что Он не оставит нас – и так или иначе избавит Ангела от страданий.
Но стоп! Что значит «так или иначе»? А вдруг Господь решил выполнить мою просьбу, которую я не раз воссылала Ему в минуты отчаяния: избавить меня от Ангела ЛЮБЫМ СПОСОБОМ?! Ведь тогда выходит, что вина за ангельскую болезнь и ее покуда непредвиденный исход возлежит на мне?!
А впрочем, мысли о «непредвиденном исходе» ангельской болезни до сердца моего в тот день не доходили и ничуть не нарушали моего счастливого состояния. Ибо, стоило мне задуматься о неведомом будущем Ангела, я говорила вслух: «Все в руках Твоих, Господи!»
Гораздо больше в тот день меня удивляло ангельское высказывание о некой, мне непонятной «несправедливости», которую Ангел не хотел терпеть. Что, интересно знать, он имел в виду? Какую именно несправедливость? Сорвавшиеся из-за болезни творческие планы или вообще всю свою жизнь и нескладную, недостойную его таланта карьеру?
И почему вместо того, чтобы задуматься о своих многочисленных грехах (взять хотя бы обиженных им дам), Ангел рассуждает о какой-то там несправедливости?! Почему он не хочет (не умеет) почувствовать своей вины перед всеми, им униженными и оскорбленными; а, напротив, пытается возложить вину за свою «несправедливую» болезнь невесть на кого? А значит, из этого своего наказания-наказа никаких выводов Ангел скорее всего не сделает и ценностей не переоценит…
И я никогда не осмелюсь сказать тебе, Ангел, что свою болезнь ты вполне заслужил. И не расскажу тебе о том, что я, запомнив еще в студенческой моей юности поразившую меня фразу одного из героев великого духовидца Достоевского о том, что мы ВСЕ ВИНОВАТЫ ПЕРЕД ВСЕМИ, всегда чувствовала свою вину даже в столь мелких житейских ситуациях, как, например, банальнейшая простуда Дочери! И в любой своей жизненной неурядице вину искала прежде всего в себе и лишь затем – в обстоятельствах и других людях. И свою Дочь учила тому же.
Я не скажу тебе всего этого лишь потому, что не захочу тебя обидеть или разгневать. Ибо наши встречи так редки, что я не стану портить их бесплодными нравоучениями. Поэтому я буду просто молиться за тебя, Ангел. А завтра пойду в храм и закажу Сорокауст за твое здоровье.

                7.

«За твое здоровье сорок дней будут молиться все прихожане того храма, что находится близ моего дома», - «отчиталась» я на другой день перед Ангелом мобильной запиской.
Однако прежде чем продолжить свой рассказ о наших с Ангелом «больничных» отношениях, приведших к некому драматическому исходу, я поведаю читателю о двух событиях, случившихся на моей работе сразу после длинных новогодних каникул.
Первое событие имело характер чисто деловой и реформативный, но, слава Богу, не страшный. После летучки Рыжий Деспот оставил в своем кабинете маленький коллективчик «Семи вечеров» и объявил, что объем приложения решено сократить, и что с ним теперь вполне справятся два человека: я и моя Дочь.
- Так сказать, семейный подряд, - безо всякого ехидства рассмеялся Рыжий Деспот. – А всем остальным будет предложена другая работа. Например, вы (Рыжий Деспот указал на Странную Деву) будете вести две культурных полосы.
Странная Дева побледнела от страха и дрожащим голосом попыталась выразить свои сомнения в том, что она справится с новым делом и таким объемом, но Рыжий Деспот безапелляционно заявил:
- А куда вы денетесь? Справитесь! Это вопрос решенный.
После реформативной летучки Странная Дева горько плакала в своем (на шестерых) кабинете, а мы все хором ее утешали.
- Ты очень талантливая, ты прекрасно пишешь, - говорила я Странной Деве. -  Ты всегда можешь рассчитывать на мою помощь. Я тебя и контактными телефонами обеспечу, и с нужными людьми познакомлю, и любую тему с тобой обговорю, и вопросы к интервью помогу придумать, и сама иногда что-нибудь напишу, если ты не будешь успевать. У тебя все получится!
Забегая вперед, доложу читателю, что все эти, взятые на себя обязательства, я честно исполняла. Странная Дева бывала в моем кабинете ежедневно, и буквально через пару месяцев она, щедро одаренная литературным талантом, уже писала о культурных событиях столь профессионально, что я даже говорила ей, что сама уже не смогу писать на все эти темы столь же свежо, живо, красиво и стильно, как это делает она.
А Строгая Коллега и вовсе влюбилась в Странную Деву, чьи тексты практически не надо было править: разве лишь чуть-чуть, дабы слегка огранить бриллиант.
- Она пишет лучше всех в газете, - даже как-то раз заявила на летучке Строгая Коллега, похвалив очередные заметки Странной Девы. – Легко, красиво, изящно и очень интеллигентно. Вы должны брать с нее пример!
Я искренне порадовалась за Странную Деву, хотя пламенная речь Строгой Коллеги показалась мне верхом бестактности, ибо она одним махом обидела всех других молодых журналистов и, возможно, оказала своей любимице медвежью услугу, обеспечив ей неприязнь всех ее коллег.
Однако главные последствия этого резкого взлета Странной Девы оказались совсем другими. Она, продолжая оставаться внешне тихой и незаметной, расправила крылышки – и вознесла себя надо всеми нами. Да-да, и надо мной в том числе. Но об этом я расскажу гораздо ниже…

                8.

Суть же второго события была одновременно и рабочей, и личной, ибо на следующий день после информативной летучки Рыжий Деспот отдал мне на редактуру материал, посвященный памяти ушедшего из жизни (едва ли не в тот же день, что Ангел угодил а больницу) отца моей соперницы-союзницы мадам Ш. – весьма известного не только в Б., но и в мире деятеля науки.
А поскольку с процессе редактуры мне оказалось необходимо уточнить некоторые детали, я, ничтоже сумняшеся, позвонила мадам Ш., которая, услыхав мое имя, вовсе не бросила трубку, а вежливо ответила, что в данный момент времени она куда-то срочно уезжает, но непременно позвонит мне, как только вернется. И действительно перезвонила!
Наша беседа с мадам Ш., несмотря на ее неприязнь к моему роману, оказалась весьма приятной, почти что дружеской и отменно (по инициативе мадам Ш.) длинной – не меньше часа!
Начав с печальной темы «утраты дорогого папочки», мадам Ш. плавно переключилась на проблемы собственного шаткого здоровья, затем – на свой скорый переезд на постоянное место жительства в Москву, куда она уже отправила своих детей. А, дойдя в своем почти что монологе до Москвы, мадам Ш., конечно же, вспомнила и о бедном больном Ангеле, но назвать его диагноз категорически отказалась.
- Диагноз мне известен, - призналась я мадам Ш. – Маэстро от меня его не скрыл. Меня интересует другое: какова степень тяжести его заболевания и каковы могут быть последствия?
- Ну, о последствиях вам никто сказать не сможет, - без тени волнения в голосе сказала мадам Ш. – А состояние, я думаю, не самое лучшее. Во всяком случае, в ближайшие дни ему предстоит вторая операция.
- О, Боже! Бедный маэстро! – Воскликнула я.
- А ведь я его и в санаторий хотела устроить, - с некоторой обидой сказала мадам Ш. – Может быть, нам тогда удалось бы этот процесс остановить. Но он отказался. Ему же все время некогда!
- Да уж, маэстро – неисправимый трудоголик, - сказала я. – Он пока с пульта не свалится….
- Трудоголик? – Со смешком переспросила мадам Ш. – Деньги ему нужны!
- Деньги всем нужны, - не стала я спорить с мадам Ш., хотя ее категорически однозначная оценка жизнедеятельности Ангела, которого она когда-то считала небожителем, показалась мне очень странной, Неужели, благодаря своим раздраженным монологам о неадекватной финансовой оценке его небесного таланта и вытекающим из нее (оценки) проблем материального свойства («Я должен содержать четыре семьи!» - сказал мне когда-то Ангел) наш общий герой сделался в глазах своей бывшей восторженной поклонницы (ведь мадам Ш. даже цветки Ангелу на сцену носила!) самым обыкновенным, банальным существом в штанах?! Или с умозрительного пьедестала славы мадам Ш. спихнула Ангела в результате моих литературных откровений?
Ответов на эти вопросы ждать мне было неоткуда, но зато у меня появился уместный повод для того, чтобы выйти на связь с Ангелом и уточнить полученное от мадам Ш. известие об его второй операции.
Но Ангел сам, едва я успела поинтересоваться его здоровьем, сообщил мне, что через три дня, в грядущий понедельник, ему предстоит новая экзекуция.
- Я знаю об этом, - призналась я Ангелу, ибо сегодня почти час беседовала по телефону – ты не поверишь! – с мадам Ш., которая, в частности, весьма подробно поведала мне о своих столичный планах.
- Да, я все это знаю, - безо всякого энтузиазма откликнулся Ангел.
- Боже мой, как жаль, что в Москву переезжаю не я! – Вроде бы искреннее (но на самом деле скорее ритуально) воскликнула я. – Как мне жаль, что сейчас я так далеко от тебя. Что не могу прийти в твою палату и принести тебе какой-нибудь апельсин!
- Это неважно, - кажется, с некоторой даже признательностью ответил Ангел. – Ты обо мне ДУМАЕШЬ – и это главное.
- Я буду еще сильнее молиться за тебя, пообещала я. – А во вторник позвоню узнать, как прошла операция. Держись! Мы победим ее – твою болезнь! Everythind gonna be all right!
- Of course… - Не слишком уверенно ответил Ангел.

                9.

Вполне удовлетворенная своей целительной ролью я так, вероятно, и пребывала бы во весь этот период больничного ангельского бытия, в состоянии покоя и благодати, если бы на следующий же вечер Ангел не совершил абсолютно нежданный и отчаянно безумный («на разрыв аорты» или бедной моей головы) поступок!
Когда я, усталая, но довольная (рабочая неделя кончилась!), подъезжала на троллейбусе к своей остановке, в моей сумке просигналил мобильник. Глянув на экранчик, я увидела имя Ангела – и мое, мгновение назад исполненное приятнейшим покоем сердце предательски трепыхнулось.
- У тебя есть время? – Решительно и напористо спросил Ангел. – Я хочу сказать тебе нечто важное.
- Мне трудно сейчас с тобой говорить, потому что я выхожу из троллейбуса, - как бы извиняясь, ответила я, попутно изумившись отнюдь не «больничной» ангельской интонации. – Но через пять-десять минут я буду дома – и перезвоню тебе.
- Я сам тебе перезвоню, - столь же решительно сказал Ангел.
И тогда я вдруг ощутила два взаимоисключающих чувства: животный страх и радостное предвкушение. Ибо эти два слова «нечто важное» - могли, казалось мне, означать лишь одну-единственную альтернативу: Ангел, предчувствуя нехороший исход повторной операции, хочет заранее попрощаться со мной или, переоценив ценности, признаться, наконец, в своих истинных ко мне чувствах!
И в сей же миг волнение, спровоцированное предчувствием непредсказуемой беседы с Ангелом, вдруг охватило меня с такой ужасающей силой, что, пробегая нетерпеливой рысью по магазинам и лихорадочно закидывая в корзину какие-то продукты питания, я автоматически прихватила и «сакральную» емкость под уже известным читателю названием «Доля Ангела».
И поступила, как вскоре выяснилось абсолютно правильно, ибо мне трудно себе представить, КАК справился бы мой рассудок с ангельской «важной вестью», если бы я не успела предварить следующий ангельский звонок бокалом утешительной жидкости – и унять таким образом противное липкое волнение.
- Ты не представляешь себе, как я сегодня счастлив! – Возбужденно и лихорадочно орал Ангел мне в ухо. – Я сегодня выяснил, что я вовсе не импотент! Ведь все последние года я был почти уверен в том, что даже малые эротические радости мне больше недоступны! А оказывается, я все могу! О, как я счастлив!
Ангел сошел с ума – это было первое, что пришло мне в голову, когда я в течение гораздо более длинной, чем изложено на бумаге, восторженной (брачный крик марала!) ангельской речи пришла в себя и достаточно легко (спасибо «Доле Ангела») распрощалась с животным страхом и радостным предвкушением!
А если Ангел не сошел с ума, значит, он просто пьян! Возможно, на выходные (ведь это же была пятница) его перед грядущей операцией отпустили домой и… Ведь не в больничной же палате заурядной столичной больницы Ангел проводил свои эротические экзерсисы! Хотя от Ангела всего можно было ожидать.
- Я очень рада за тебя, - вполне спокойно ответила я, дождавшись финальных аккордов «брачного крика марала». – Но только я не совсем понимаю, почему ты решил поделиться ЭТИМ именно со мной?
- А с кем же еще?! – Столь же возбужденно вопросил Ангел. – С Заслуженным Альтистом? Или с мадам Ш.? Только с тобой!
- И кто же помог тебе почувствовать себя на коне? Или под конем? – С легким ехидством поинтересовалась я. – Какая-нибудь сестричка?
- Нет, это была Ленка, - как бы небрежно ответил Ангел.
- А ты не подумал о том, что мне может быть больно это слышать? – Вдруг разозлилась я. – Что я могу ревновать тебя к твоей Ленке?
- Не ревнуй, - вполне трезво и весьма убедительно утешил меня Ангел. – Потому что думал я в это время – о тебе.

                10.

В полнейшем недоумении (или, вернее сказать, в глубочайшем шоке) я сидела в тесном своем уголке, нервно курила и, нещадно напрягая свою бедную голову, размышляла о том, КАК мне следует отнестись к этому безумному ангельскому признанию? Радоваться тому, что меня, «избранницу», допустили в «святая святых», или, понося Ангела нецензурной бранью, изводиться мерзкой плотской ревностью, которая уже давненько меня не посещала, прикинувшись умершей навеки?
А главное, смогу ли я самостоятельно, без посторонней помощи  понять, зачем Ангел решил поделиться своей сногсшибательной интимной новостью именно со мной – с дамой, с которой у него в последние почти что пять лет не было никаких эротических отношений?! Ведь это же полный бред! Абсурд! Нонсенс!
Кажется, что я ни с кем из своих подруг (включая Поэта) не смогу обсудить эту сумасшедшую беседу с Ангелом! Разве с одной лишь Умничкой, которой ничто на свете не может показаться странным или безумным. Ибо она всегда может найти весьма неожиданное «авторское» объяснение любой абсурдной ситуации.
- Потрясающе! – Радостно воскликнула Умничка, выслушав подробнейший пересказ сцены из ангельского театра абсурда. – Я абсолютно уверена, что таким экстравагантным способом маэстро признался тебе в любви! Да-да! Я верю его словам о том, что на месте Новой Елены он представлял тебя! Разве с тобой никогда такого не случалось? Когда в процессе секса с приятным тебе мужчиной, ты вдруг чувствуешь, как тебе хочется, чтобы на его месте оказался другой – любимый?
- Случалось, - честно ответила я. – И однажды после секса с «приятным мужчиной» меня даже чуть не стошнило.
И мы с Умничкой целый час предавались отвлеченным от Ангела философским рассуждениям о феномене «чистого секса», не обремененного ни высокими чувствами, ни духовным притяжением меж партнерами, подкрепляя свои теоретические рассуждения практическими примерами из личных жизней, а также из художественной литературы и кинематографа.
 Приятнейшая трактовка Умничкой нашей с Ангелом абсурднейшей беседы вернула меня в утраченное было состояние покоя. И более того, я даже ощутила чувство радости! Ибо Умничка, сама того не подозревая, решительно подтвердила мою собственную несмелую мысль: Ангел действительно испытывает ко мне нечто похожее на любовь или, во всяком случае, на совершенно особую человеческую близость; а иначе он не стал бы делиться со мной своей интимной радостью и посвящать меня в тайны своего эротического опыта.
Абсолютно умиротворенная, я уже собралась было распрощаться с «Долей Ангела», с блеском исполнившей свою утешительную роль, покинуть кухню и отправиться к начисто отвлекающему от реальности телевизору, дабы провести остаток вечера в состоянии полного душевного равновесия. Но! У меня зазвонил телефон.

                11.

- Куда ты пропала? – Услышала я неравнодушный к моей судьбе голос Гармонии. – Ты не звонила мне, кажется, уже больше недели.
- Это все моя проклятая работа! – Оправдалась я. – По вечерам у меня не хватает куража, чтобы позвонить кому-то самой. А тебе, как ни позвонишь, нарвешься то на урок надомный, то на сериал, от которого ты не хочешь отрываться. Вот я и жду, когда ты позвонишь сама.
-Я сейчас битый час до тебя дозванивалась! – Как бы обиженно сказала Гармония. – Ты же все время висишь на телефоне!
- Неправда! – Воскликнула я. – Разве ты забыла, как я тебе жаловалась, что после выхода в свет моего романа я живу почти в полном вакууме. Обо мне как будто все забыли!
- И кто же так сильно о тебе сегодня вспомнил? – переключилась Гармония на свою обычную ироническую манеру речи.
- Обо мне сегодня вспомнил мой бедный больной кондуктор, - отчего-то презрев свое решение никого не посвящать в вышеописанный театр абсурда, радостно ляпнула я.
- И он говорил с тобой по межгороду целый час? – Не поверила Гармония.
- Нет, конечно. Кондуктор говорил со мной всего несколько минут по мобильному, а потом я целый час обсуждала с Умничкой этот безумный разговор.
- Неужто кондуктор переоценил ценности и признался тебе в любви? – Расхохоталась Гармония.
- Вполне возможно… - таинственным голосом сказала я. – Но…
- Но ты не хочешь со мной это обсуждать, - догадалась Гармония. – Ну, тогда просто скажи, как у него дела?
- Нет, пожалуй, я хочу с тобой ЭТО обсудить, дабы узнать твою точку зрения, - вдруг решилась я. – Ну, слушай и только не падай!
И Гармония, выслушав мой рассказ, с приятнейшей трактовкой Умнички категорически не согласилась.
- Какая любовь?! – Расхохоталась Гармония. – Это же просьба нищего!
- Ты хочешь сказать, что кондуктор намекнул мне на то, чтобы я была готова оказывать ему посильную эротическую помощь? – Удивилась я. – Но ведь у нас давным-давно нет интимных отношений. Да и было-то – кот наплакал. И почему я не насочиняла в романе хотя бы с десяток эротических сцен? Кондуктор, я думаю, был бы счастлив!
- Так-так-так… - Вдруг многозначительно произнесла Гармония. – Твой роман! А ты не подумала, что именно он, возможно, и стал причиной этого идиотского признанья?! Ты знаешь, мне кажется, твой кондуктор – либо вовсе сумасшедший, либо он таким образом решил отомстить тебе за твой роман.
- Точно! Как же я сразу об этом не подумала?! – С легкостью согласилась я. – Конечно же, он мне мстил. А его Ленка лежала рядом и злорадно хихикала! Вот козел!

                12.

Не вдохновляющая интерпретация Гармонии вновь ввергла меня в первоначальное состояние раздвоенного сознания, которое принялось усердно пробиваться сквозь глухую стену ехидного риторического вопроса «зачем»? Но все эти попытки моего, готового, казалось, разорваться в клочья мозга, конечно же, оказались тщетными. А искать с помощью, скажем, Поэта, третью интерпретацию было уже поздно.
И тогда, ощутив свое полнейшее умственное бессилие, я вдруг жутко обиделась, разозлилась, разрыдалась – и через несколько мгновений полетела в бездонную пропасть своего таинственного подсознания: навстречу Первозданной Дикой Женщине-волчице!
«Меня оскорбили, унизили и растоптали!! – Возопила моя Дикая Сущность и принялась яростно перечислять своему светскому альтер-эго все те обиды, которые когда-либо причинял ему (то есть мне) «этот клинический садомазохист». Да мыслимо ли это: делать ТАКИЕ признанья безнадежно и беззаветно влюбленной в него женщине?!
И я, на пару с Дикой Сущностью уливаясь горючими слезами, взялась припоминать все те моменты наших с Ангелом, почти исчезнувших отношений, когда я, мысленно готовясь к очередной встрече, намеревалась, наконец-то, сказать Ангелу ВСЕ, что я о нем думаю.
 Сначала я усыплю его бдительность чем-нибудь жизненно бытовым или безыскусно интеллектуальным, а потом неожиданно, решительно и твердо, но абсолютно спокойно (главное, чтобы спокойно!) расстреляю его словами, заявив, что лишь самый никудышный, мерзкий и бездуховный мужчинчишка способен со столь унизительной небрежностью относиться к Женщине, которая не только всегда была полна любви и всепрощения, но и столько времени кряду действенно доказывала ему (тебе, Ангел!) свою безраздельную преданность, ибо никто в твоей жизни, Ангел, не написал о твоем гении столько восторженных слов, сколько твоя покорная слуга!
И ведь мне не нужно от тебя никакой материальной награды, Ангел! Я хочу только одного: чтобы ты понял, что мною НЕЛЬЗЯ пренебрегать, нельзя выбрасывать меня в мусор, как использованную резиновую штучку для контрацепции, ибо это бездушно, бессовестно и вовсе бесчеловечно!
А потом Дикая Женщина приказала мне сей же час вызвать Ангела, дабы задать ему один-единственный вопрос: «ЗАЧЕМ?! Зачем ты унизил мою женскую сущность?!»
А приори осознавая, что мне придется задать Ангелу вопрос, на который я не получу ни внятного, ни тем более удовлетворительного ответа, я послушно вызвала Ангела – и он откликнулся. К счастью (или к несчастью), у меня достало ума прежде всего поинтересоваться тем, не помешает ли кто-нибудь Ангелу говорить со мной.
- Ты один? – Спросила я Ангела.
- Нет, я не один, - ответил мне Ангел таким мерзким, многозначительно высокомерным и даже, кажется, торжествующим тоном, что меня в одночасье охватила такая оглушительная ярость, какой я в жизни своей не испытывала! Окажись Ангел рядом, я бы, кажется, свершила смертный грех – я убила бы Ангела!    
- А что ты хотела? – Меж тем спросил Ангел.
- Ничего, - кое-как удерживая ярость, ответила я. – Позвоню в другой раз.
«Ну, теперь держись, гад!» - зарычала Дикая Женщина, заставила меня вновь взять в руки мобильник и продиктовала мне послание Ангелу, которое моя рука тут же послушно нащелкала и отправила Ангелу.
«В таком случае ты – козел! И звонить тебе я больше не буду. Пусть тебе другая….»

                13.

Немного подумав, я решила (а Дикая Женщина меня с готовностью одобрила и заранее оправдала), что этого – мало, и что я должна объяснить Ангелу суть последней незаконченной фразочки, которая была началом одного, кошмарно непристойного тюремного стихотворения, где интимные действия и органы тела назывались своими именами, а последняя строчка гласила: «Кто из вас роднее, черт вас разберет!» И я, ничтоже сумняшеся, отправила Ангелу вторую, злобную эсэмэску.
Выразив таким экстравагантным способом свою первозданную дикую ревность, я с удовлетворением ощутила, что несвойственная мне животная ярость покинула мою душу, а Дикая Женщина благополучно удалилась восвояси – в темные глубины моего подсознания.
И тогда я подумала, что должна завершить свой эпистолярный цикл еще одной запиской – как бы интеллектуального свойства, для чего память моя услужливо подкинула мне элегантное высказывание выдающейся русской поэтессы Марины Цветаевой по поводу матримониального выбора великого Пушкина: «Тяга Пушкина к Гончаровой (огончарован) – тяга гения переполненности к пустому месту. Он хотел нуль, потому что сам был ВСЕ».
Однако, предполагая, что высоко эрудированный Ангел наверняка знает сию цитату наизусть, я решила свести ее в одно предложение и добавить кое-что от себя. И вот что у меня вышло:
«Пушкин выбрал Гончарову, потому что сам был ВСЕ, а она – ноль! Все вы, якобы богоравные, бежите от равных! Идиоты!»
Выпустив в Ангела поочередно эти три, заряженных вместо пороха первозданной ревностью, виртуальные пули, я почувствовала себя окончательно удовлетворенной. Ибо, выйдя за пределы своего светского альтер-эго, я, наконец, позволила себе выплеснуть свою злость наружу и хорошенько отхлестать Ангела, как бы отомстив ему хоть отчасти за все причиненные мне страданья! И, может быть, за страданья всех понапрасну обольщенных Ангелом несчастных дам! Ибо вряд ли кто-нибудь из них хоть раз осмелился наречь своего «высоко духовного кумира» примитивной, бранно-просторечной лексемой «козел»!
«Ну, а теперь спи спокойно, мой Ангел, с кем хочешь, - ехидно хихикнула я про себя и уснула в ту ночь, не дождавшись возвращения Дочери блаженнейшим сном непорочного младенца.

                Глава тридцать первая
                Жизнь в эпоху суррогатов

                1.

Во всякое субботнее-воскресное утро, когда я просыпалась самостоятельно (а не по зову проклятущего будильника, ехидно сообщавшего мне, что наступил очередной рабочий день), мне требовалось некоторое время для того, чтобы  сообразить, кто я есть, дабы определить свое место во времени и пространстве; затем поймать за хвостик первую, так и норовящую ускользнуть эмоцию и, включив память, быстренько проанализировать, чем сие чувствование было накануне спровоцировано.
Как правило, первой моей полуосознанной эмоцией в субботне-воскресные утра была вполне мотивированная радость: мне никуда не нужно, насилуя себя, спешить! Разве что за письменный стол в моем тесном кухонном уголке, где я несколько часов кряду, включив тихим фоном божественную музыку, проведу (без малейшего намека на насилие извне!) за приятнейшим словотворческим занятием!
Однако в утро субботы, следующей после театроабсурдовской истории с Ангелом, моя полуосознанная радость вдруг резко вильнула хвостиком и, не дав мне ее удержать, куда-то мгновенно смылась  неожиданной волной покамест немотивированного беспокойства, которое, впрочем, незамедлительно и бесцеремонно (пинками!) разбудило память – и я, не успев отлепить голову от подушки, тихо заплакала.
Зачем, ну, зачем я, дура стоеросовая, расстреляла бедного больного Ангела своими ужасными виртуальными пулями?! Зачем я обидела Ангела?!
Подсаливая слезами утренний кофе, я на чем свет стоит, не церемонясь в выраженьях, ругала себя за то, что мне недостало ума остаться в упоительном плену приятнейшей иллюзии, которую вселила в меня радостная трактовка Умнички; и выпустила на волю Дикую Женщину, позволив дать ей полную власть над собой – и обидеть Ангела! Месть за месть?! Око за око?! Но это же отнюдь не МОЯ философия жизни! Почему (ну, почему?!!!) меня покинуло вчера мое хваленое «генетическое» всепрощение?!
О Господи, я должна немедленно позвонить Ангелу, пасть перед ним на коленки и объяснить, какую злую шутку сыграла со мной  моя первобытная, не знакомая с библейскими заповедями, сущность, коей чужды краеугольные камни Веры – то бишь Терпение и Смирение!
Хотя, чего уж греха таить и взваливать всю вину на плечи Дикой Женщины: ведь я и сама до сих пор не научилась быть ни терпеливой, ни смиренной. И когда я смогу сию труднейшую науку постичь, никому, кроме тебя, Господи, неизвестно! Ибо Ты один знаешь, сколько синяков и шишек мне предстоит еще набить, покуда я не научусь принимать любую, попущенную Тобой, неприятность как Твою Божественную Данность и Наказ…
Но позвонить Ангелу я могла лишь после полудня, ибо мы находились с ним в разных часовых поясах, и сейчас, когда я лила крокодиловы слезы, мой герой пребывал в объятиях Морфея…

                2.

- Мамочка, что случилось? Почему ты плачешь? – Обеспокоенно спросила Дочь, заглянувшая на кухню за чашечкой утреннего кофе. – Кто успел обидеть тебя в столь ранний час?
- Это было вчера. Мне позвонил маэстро А. и… - Ощутив исходящее от Дочери искреннее сочувствие, зарыдала я с новой силой.
- И чем этот мерзкий гусь посмел тебя обидеть? – Моментально разозлилась Дочь. – Рассказывай!
- Но ведь ты терпеть не можешь о нем говорить, - всхлипнула я. – А, кроме того, я, наверное, не смогу рассказать о нашем вчерашнем разговоре ТЕБЕ. Мне кажется, неприлично обсуждать ЭТО с собственной дочерью.
- Нет уж, колись! Ты меня заинтриговала! – С веселой настойчивостью воскликнула Дочь. – Представь, что я – твоя подружка, – и колись!
Неожиданное желание Дочери услышать мой рассказ о словодеянии ненавистного ей Ангела так меня обескуражило, что я, легко переступив статусную границу наших отношений, приступила к своему повествованию, в котором печаль вдруг начала перемежаться с иронией. Что было в общем-то вовсе не удивительно, ибо теперь я не только смотрела на самое себя со стороны, но и облекала деяния и мысли Дикой Женщины в слова и фразы.
Внимательно слушая мой рассказ, Дочь сначала от души хохотала. А когда я сформулировала ей приятнейшую трактовку Умнички, Дочь вдруг неожиданно обрадовалась и сказала, что с Умничкой она почти согласна!
- Может быть, это и не признание именно в любви, - сказала Дочь. – Но в любом случае, подтверждение его исключительного к тебе отношения. Хоть я и считаю этого гуся последним гадом, но уверена, что даже он накануне операции не мог стремиться к тому, чтобы причинить тебе боль. Не понимаю, на что ты обиделась!
Однако, дослушав мой рассказ до «победного конца», до трех финальных ударов моей ногой (ну, то есть рукой) в ангельские ворота в отсутствие вратаря, Дочь вдруг искренне опечалилась и вынесла мне неожиданный «смертный приговор»:
- Что же ты наделала, мамочка? Ты ВСЕ испортила!
- Но, может быть, я и должна была сама все испортить, чтобы своими руками навсегда оттолкнуть от себя кондуктора?! Сколько лет я мучалась понапрасну?! – Возопила я и вновь зарыдала.
- Лучше позвони ему и попробуй все объяснить, - нежно погладив мою дурную голову, посоветовала мне Дочь.

                3.

Но поскольку выходить на связь с Ангелом было по-прежнему еще не время, я решила позвонить Гармонии, которая косвенно спровоцировала накануне мой звериный выплеск.
- Да ты молодец! – расхохоталась Гармония. – Потому что его эротическое признание - это, в сущности, издевка! Даже если допустить, что твой кондуктор не ведал, что творил, он унизил в тебе женщину! А ты взяла да и поставила его на место! Ты его так встряхнула, как, наверное, мало кто в его жизни мог себе позволить. Сколько уже можно стоять перед ним на задних лапках?! И не вздумай просить у него прощения. А, кстати, что думает по этому поводу наш великий психиатр?
- Он еще ничего не знает, - ответила я, изрядно взбодрившись. – Сейчас я ему позвоню.
Поэт внимательнейшим образом выслушал мой длиннющий рассказ и о вчерашних «подвигах», и о сегодняшнем раскаянии в содеянном, и о разноречивых реакциях Дочери и Гармонии на моей «недостойное поведение» и предложил мне свою психотерапевтическую версию всей этой сумасбродной ситуации в целом.
- Твой кондуктор, скорее всего, так напуган грядущей операцией, что наверняка пребывает в состоянии столь свойственной ему истерики, - уверенно сказал Поэт. – Ибо мы, мужчины, гораздо сильнее боимся болезней, чем вы, женщины. И, вполне возможно, он позвонил тебе за тем, чтобы на всякий случай попрощаться. И здесь не важно, что именно он тебе говорил. Важно, что он хотел услышать твой голос. И, кстати сказать, вполне возможно, что не только твой. Представь, что он, пребывая в истерике, обзвонил всех своих дам, – вдруг расхохотался Поэт, - и со всеми поделился своей эротической радостью! Хотя не исключено, что радостью он поделился только с тобой. А для других придумал иные речи.
- Ну вот, - расстроилась я. – Кондуктор рушил со мной попрощаться, а я его высекла!
- И правильно сделала! – Воскликнул Поэт. – Ты поступила с ним так, как будто он вовсе не болен. Такой шок сейчас, по идее, ему только на пользу, ибо ты отреагировала на своего кондуктора как на вполне здорового мужчину и заставила его на какое-то время забыть о болезни, а разозлиться и обидеться на тебя. А потом понять, что обижаться-то ему, в сущности, не на что, ибо в своих записках сумасшедшей ты же призналась ему в своей дамской ревности. А в конечном счете, - в любви! Только полный кретин может на это обидеться. Поэтому успокойся, дай кондуктору время осознать истинный смысл твоей реакции – и не звони ему раньше вторника, ибо в понедельник, после операции, он наверняка не захочет ни с кем общаться.

                4.

Как это бывало и раньше, я с радостной готовностью поверила словам Поэта (не только целителя душ, но и мужчины), моментально успокоилась и как бы даже забыла об Ангеле, вспоминая о нем разве лишь в своих вечерних молитвах. И даже решила позвонить Ангелу не во вторник, а в среду.
Однако в означенный вечер ангельский телефон ответил мне женским голосом. Но то была вовсе не Новая Елена, ибо она, по простоте своей, непременно бы полюбопытствовала, кто это звонит ее мужчине или что ему передать. А женский голос с профессиональным нейтралитетом лишь сообщил мне, что маэстро А. не может сейчас говорить, ибо у него высокая температура, и предложил мне позвонить попозже.
Известие о том, что Ангелу очень плохо, отнюдь не помешало мне сделать и весьма для меня нелицеприятное предположение: Ангел попросту не хочет говорить именно со мной. И потому примерно через час, по моей просьбе, Ангелу (с дружеской готовностью оказать мне посильную помощь) позвонил Поэт, который, спустя несколько мгновений, сообщил мне, что Ангел откликнулся на незнакомый номер, но, услыхав неизвестный ему мужской голос, моментально прервал связь – и тут же выключил мобильник.
- Похоже, ему действительно очень плохо, - констатировал Поэт, - и он ни с кем не хочет разговаривать.
- А зачем же тогда он отозвался на незнакомый номер? – Недоуменно спросила я.
- Может быть, он подумал, что это ты звонишь ему с другого телефона, опасаясь, что на твой номер он не отреагирует, - предположил Поэт. – Ведь ты же об этом подумала, а он твою мысль услышал. Тем более, он видел, кто час назад ему звонил. Попробуй вызвать его через четверть часа. Может быть, он включит телефон.
Но и через четверть часа, и гораздо позже, в полночь (в столице, впрочем, было еще девять), когда я сделала последнюю попытку вызвать Ангела, мой больной абонент, увы, оказался по-прежнему недоступен…
И тогда на другой день, не желая дожидаться вечера, я позвонила Ангелу прямо с работы, выйдя, однако, предварительно из кабинета и устроившись у большого окна в пустынном желтом коридоре. И Ангел откликнулся. Но уж лучше бы он не откликался!
- Чувствую себя сносно, - серым голосом ответил Ангел на мой заботливый вопрос. – Нет, температуры у меня сегодня нет. Собираюсь завтракать… - И вместо ангельского голоса я вдруг услышала короткие гудки.
Я вновь вызвала Ангела – и посетовала на качество мобильной связи.
- Ты что, не понимаешь, - раздраженно ответил Ангел, - что я НЕ ХОЧУ разговаривать! – И тут же отключился.
Ну, вот, мы с тобой и доигрались, – сказала я себе и своей «волчице», ибо всех сил удерживая (всегда готовы!) слезы. Не отходя от окна, я вызвала к себе Дочь и, посвятив ее в суть дела, попросила выполнить за меня мои рабочие обязанности. И объяснить тем, кто заметит мое отсутствие, что у меня, скажем, резко упало давление – и я на такси уехала домой, дабы отлежаться. А на самом деле – отплакаться.
- Господи, когда же все это кончится? – С искренним сочувствием воскликнула Дочь. – Иди, конечно, и ни о чем не беспокойся.
Едва переступив порог своей квартиры, я отпустила натуго натянутые внутренние вожжи – и зарыдала. Длинно, многоводно и отчаянно, запивая свои слезы успокоительными каплями и выпрашивая у Господа помощи и прощения за мои бездуховные «подвиги».
И вдруг, вконец обессилев от рыданий, я неожиданно для себя свалилась на свое «девичье ложе» и душка Морфей с готовностью унес меня из печальной реальности.
И потому, проснувшись, я не сразу осознала, в каком времени суток и в каком дне недели я нахожусь, ибо предаваться Морфею средь бела дня я могла только в выходные. А осознав, все вспомнила – и ни чуточки не расстроилась!
Ангел не хочет со мной разговаривать (хотя слов «с тобой» он не произнес)?! И что с того?! Вольному – воля, хозяин – барин, флаг – в руки! Ну, так и я больше не буду звонить тебе, Ангел!
               
5.

И действительно с того дня и едва ли не до конца концертного сезона я больше ни разу не позвонила Ангелу. Однако мобильные записки, следуя какому-то извращенному чувству долга, вытекающего, очевидно, из неписаных правил моей «контрольно-проверочной игры», я моему герою время от времени посылала.
Три-четыре из них я отправила Ангелу и в больницу. Все они были «ритуально-поддерживающие»: «Молюсь за твое здоровье!», «У тебя все будет хорошо!», «Храни тебя господь» или что-то в этом духе, ибо точные тексты посланий я ни в своей, ни в телефонной памяти не удержала.
А в последних числах января (за несколько дней до того, когда Ангела, по слухам, должны были выпустить из больницы) случилось страшное событие, заставившее меня на время почти вовсе забыть и об Ангеле. И об его недуге.
Страшное событие было связано с одним моим Одноклассником –клиническим шизофреником и сыном известной и весьма уже пожилой б-ской писательницы, с которыми я в далекой юности несколько лет кряду жила в одном и том же подъезде, а мои родители (мир их праху!) состояли в самых что ни на есть приятельских отношениях с Писательницей и ее мужем (известным художником), тоже давно покойным. А я соответственно – и Одноклассником.
Но с тех пор, как мой школьный приятель годам к тридцати пяти окончательно и бесповоротно встал на путь безумия, которое шизофреники умеют очень достоверно скрывать и маскировать, лишь в особых случаях выпуская своих, подчас весьма кровожадных бесов наружу; я стала смертельно его бояться, ибо он не реже раза в год (в моменты обострения дьявольского недуга) делал попытки отправить на тот свет, нещадно ее избивая, Старую Писательницу. А однажды в самом начале своего безумия Одноклассник яростно, не жалея сил, отхлестал меня по лицу всего лишь за то, что я отказалась выпить с ним в неурочное для меня время (впрочем, и в урочное я поступила бы так же) водочки!
«Волчара!» - Орал на меня Одноклассник. – Ты старому другу отказываешь?! Пить со мной тебе западло?! Ну, так сиди и смотри, как я один буду пить!»
Одноклассник грубо кинул меня на кухонный диванчик, а сам уселся за стол и мигом откупорил свою поллитровую емкость. А я во весь этот условный час, пока он не выхлестал свою бутылку до донышка, сидела застывшей от страха статуей, из глаз которой струилась и струилась соленая водичка…
Не удивительно, что с того самого вечера в моей душе и поселился навсегда упомянутый животный страх: я жутко и небезосновательно боялась, что, естественным образом пережив свою мать, Одноклассник регулярно станет являться ко мне – и отправит меня в конце концов на тот свет. Ибо, не считая матери, никого ближе, чем я (в том числе и в географическом смысле – мы жили через дорогу), у Одноклассника на этом свете не было. Разве что его первая гражданская жена Индуистка. Но она, как известно, проживала в столицах.
И это свое намерение – прийти за мной, «как только мать откинется» - Одноклассник подтвердил мне относительно недавно, в первый год наших странных отношений с Ангелом. «Будем доживать свой век как два старичка в моей трехкомнатной квартире, а я буду откармливать тебя лангетами с кровью, ведь в тебе одни кости остались! Освенцим!»
Леденящий ужас сковал в тот вечер мою душу и заставил меня предаться фантастическим мечтам о том, что спасти от гипотетического кровавого будущего меня сможет только Ангел, который, осознав, что я – ЕГО женщина, увезет меня подальше от Б.
Но когда несколько дней спустя я рассказала Ангелу о визите Одноклассника с измененным сознанием и об его ужасном «предложении руки и сердца» и о своем безумном страхе, Ангел с обидным равнодушием ответил, что эту свою проблему я сумею решить вполне самостоятельно: например, посредством убытия в горную деревушку, «о которой ты так мечтаешь»…
И вот теперь, когда Ангел лежал в больнице с заболеванием неведомой мне степени тяжести, Одноклассник по причинам, никому из нас неведомым, решил покинуть этот мир совершенно по-английски. Не оставив после себя ни единой объяснительной строчки, Одноклассник поздней ночью повесился в собственном подъезде – и отдал Богу свою больную душу, стоя босой и почти нагой (в одних лишь плавках) на коленях!
Но об этом и обо всех других, происшедших в последующие месяцы (вплоть до нашей встречи с Ангелом) событиях, я поведаю, дабы уплотнить время, с помощью своего дневничка.

                6.

27 января
Вчера мне сообщили о смерти Одноклассника, и я сначала заорала, как сумасшедшая: «Слава Богу!!!» И почувствовала, какой груз застарелого страха с меня свалился!
А сегодня, побывав у писательницы, истерзанной слезами и чувством вины, я вдруг осознала, какая я мерзкая тварь! Одноклассник в последние годы принимал тормозящие болезнь таблетки и был не так уж и опасен, но катастрофически одинок! И, возможно, страдал от этого! А я, дура трусливая, его боялась, никогда к ним не приходила и даже Писательнице почти не звонила, чтобы лишний раз не напоминать Однокласснику о своем существовании. И когда он звонил и просил в долг малую сумму денег, я всегда ему отказывала, чтобы не встречаться с ним дважды.
А сегодня я все плачу и плачу о нем, ибо он был неотъемлемой частью моей юности. Он был умный, добрый и категорически свободолюбивый: никогда не соблюдал норм «социалистического общежития». Он жил по своим правилам. Никогда не работал на государство и баловался наркотиками, которые позволяли ему убегать от фальшивой советской реальности. Но наркотики (особый их вид) и довели его до безумия и полной свободы, которая ему в результате осточертела!
Думала, что на похороны не поеду. А сегодня решила, что поеду! Кто там, кроме меня, про него доброе слово может сказать? И прощения у него попрошу! И у Писательницы – тоже!

29 января
Да, если бы я вчера не поехала на кладбище, моего Одноклассника закопали бы бессловесно, как случайную ничью собаку! Ведь никто из собравшихся на кладбище несчастного сына Писательницы толком не знал! Уже гроб собрались забивать, но я их остановила и произнесла целую речь. А потом принялась читать все молитвы, которые знала наизусть, и все, кто был вокруг, послушно крестились и говорили «аминь».
Весь вечер провела у Писательницы, которая все искала свою вину в случившемся. Вспомнили даже про нехорошие случаи, которые происходили с теми людьми, которые прикасались к постановкам пушкинской «Пиковой дамы». А Писательница с полгода назад как раз написала сценарий к спектаклю местного театра и была очень расстроена тем, что Новый Главреж  театра в своем спектакле, вопреки сценарию, как бы похихикал над мистикой.
Перед тем, как уснуть, послала смс-ку Ангелу: «Сегодня я попрощалась с частью своей молодости. Сын известной тебе Писательницы повесился». Не знаю, зачем я сообщила об этой смерти больному Ангелу? Может быть, за тем, чтобы он возрадовался тому, что сам он – ЖИВ?

15 февраля
Снился Ангел. Ему почему-то не давали играть концерт с оркестром и двумя хорами, который он несколько дней репетировал. А теперь должен был уехать несолоно хлебавши. Мы с ним все это обсуждали: он был не в истерике, но раздражен и растерян. Слов не помню.
Задумалась, с чего это Ангел явился в мой сон в канун дня встречи зимы с весной? И вспомнила, что именно в этот день я впервые пригласила Ангела в гости, а он с веселым ехидством спросил: «Неужто я буду удостоен?!» А на другой день – впервые вошел в мой дом.
Вечером послала Ангелу смс-ку: «Сегодня – Сретение. Семь лет назад в этот день я впервые позвала тебя в гости».
 
                7.

23 февраля
Смейтесь все! Вчера на работе из репертуара филармонии узнала, что 2 марта у Ангела – концерт! А я-то предполагала, что он появится в Б. не раньше конца сезона. И сразу – слезы, которые я кое-как удавила.
Да что же это такое? Все время казалось, что чувства – обнулевают, и что я звоню и шлю смс-ки просто так, как будто играю в любовь и сочувствие.
И вдруг – слезы! Почему? Боюсь, что приедет и не позвонит? Что на «козла» обиделся?

3 марта
Ну, вот. Вчера я ходила на «Реквием» в исполнении Ангела, который мне ни разу не позвонил и на концерт не пригласил.
В принципе, я могла бы не пойти, ибо писать о концерте будет Странная Дева. Она еще ни разу не писала о музыке, но я уверена, что у нее все получится, поскольку музыку она знает, любит и играет на фортепиано.
Но я решила пойти, чтобы, если понадобится, помочь Странной Деве хотя бы посредством беседы об услышанном. Ну, и еще затем, чтобы удостовериться, что мой недавний сон не предвещает беды. А вдруг Ангел сыграет «Реквием» по себе самому?!
Но ничего, слава Богу, не случилось. Ангел выглядел превосходно, а «Реквием» был почти велик, за исключением двух-трех нестройных фрагментов, связанных с хорами, с которыми, как объяснил со сцены Ангел, оркестр по объективным причинам репетировал всего один раз!
В результате с удивлением констатировала, что мне ни разу не захотелось плакать. Похоже, в ангельской трактовке откуда-то взялся оптимизм! То есть Ангел по-прежнему упрямо превращал в жизнь всякую смерть! Может быть, потому, что после болезни ему, как никогда, хочется ЖИТЬ?!
После концерта я к Ангелу не зашла. Зато видела, что возле его гримерки стояла, как на страже, Ария, которая как бы радостно мне улыбалась: «Победа»?!
Впрочем, вчера это меня ничуть не тронуло. А сейчас – утро субботы. Сижу над раскрытой тетрадью и плачу: неужели Ангел поставил точку?! И, конечно же, думаю, не позвонить ли ему, чтобы похвалить за «Реквием». Он ведь еще три дня в Б. пробудет: оркестр, как и в прошлый раз, поедет по городам губернии.
Боже, как же мне сегодня тошно!

11 марта
В общем, похоже, на концерте я словила не только бациллу музыки, но и гриппа.
Свалилась в воскресенье и провалялась целую неделю в жутчайшем состоянии и с высокой температурой, какой у меня не было уже лет пятнадцать!
Сегодня первый день, когда я смогла сесть за стол, но роман, похоже, писать не смогу.
А в следующий ангельский приезд я, как Первозданная Женщина или как Королева, позвоню ему сама и попрошу найти время для визита ко мне. Настойчивости не пожалею: «Это очень важно!» Для спасения, дескать, наших душ.
И скажу, что своим эротическим признанием он разбудил мой дикий архетип, для которого он – единственный мужчина, с которым архетип желает эротики, но изо всех сил давит в себе желание. И потому, услыхав признанье, светская часть меня как бы порадовалась, а дикий архетип чуть не сошел с ума от ревности – и необузданно и грубо отомстил. Это, дескать, не извинение, но объяснение. И не сметь на меня обижаться!
Хотя моя Дочь считает, что никакие разговоры не нужны. Они ничего не дадут…

20 марта
Я вдруг подумала, что не хочу звонить Ангелу! Теперь (благодаря книге о волчице) мне даже кажется, что я должна не просто отпустить Ангела, я должна бежать от него со всех ног!
Ибо его НИКОГДА, по большому счету, не интересовала моя душа! Ангел никогда не задавал мне вопросов о моей прошлой жизни. Только о работе и о Дочери. Правда, однажды он сказал, что я сама ему о себе рассказываю. Но это же – сама. А он просто вынужден слушать. И надо уже признаться себе в том, что в наших встречах бывало немало моментов, когда нам не о чем было говорить! Я лихорадочно  искала темы. А значит, мои фантастические логосы о скрытой взаимности – они логосы и есть. Иллюзия-с…
Но вот ведь парадокс! Он все равно для меня – самый родной! Я никого больше не хочу. Хотя и сознаю теперь, что он, похоже, - НЕ МОЙ мужчина, а я – НЕ ЕГО женщина. А тогда к чему все это?!
От редких праздников я устала, как собака, ибо всякий праздник рождает во мне надежду на то, чего НЕ МОЖЕТ БЫТЬ.
И сейчас я, как никогда, готова к тому, чтобы напрочь изгнать его из своей жизни!

                8.

22 марта
Беседовала по телефону с Умничкой – об ее дочери, потом об Ангеле. Часа полтора. И пришли совместными усилиями к следующим выводам.
Первое. Я ему ни за что не звоню.
Второе. Если он позвонит, возжелает прийти и придет, сказать ему все, что я так долго в себе держала. Даже пойти на разрыв. Пусть мои слова для него будут – ничто, но он все равно их услышит, а я их из себя выплесну, наконец!
Третье. Не может быть иного финала второго тома, кроме как СМЕРТЬ ГЕРОЯ! Ибо если я его на бумаге предам земле, я его наверняка из души своей вытравлю. Дустом! Дустом!!!

26 марта
Но почему мне почти каждый вечер хочется плакать? То ли от одиночества, то ли от усталости, связанной с моей проклятущей работой?
Господи, я так устала каждый день ходить на ЭТУ работу! И устала плакать по вечерам!
Моя работа дает мне относительную материальную свободу, возможность не писать в газету, но – эта нескончаемая гонка номеров! Быстрее, быстрее! Не опоздать! То есть суть профессии – гонка – осталась! А сил, чтобы бежать дистанцию, все меньше и меньше. Как будто я уже выработала свой рабочий ресурс.
В общем, тошно мне. Невероятно тошно!

29 марта
Сижу в углу и думаю: ну, почему я никак не могу изгнать из себя Ангела?! Да просто потому, что, кроме него, у меня никого больше нет! Нет никого, кто мог бы похвалить меня ТАК, как иногда хвалит Ангел; сделать мне такой, как только он умеет, галантный комплимент; выстроить ситуацию так, чтобы я хоть на короткое время ощутила себя лучшей и главной!
И хоть я сознаю, что много процентов из этого – игра, я сознаю и другое: больше НИКТО со мной ТАК не играет (на МНЕ так не играет)! И ни с кем рядом я не чувствую себя этакой неординарной особью!
Как будто только ОН ОДИН призван оценить меня по достоинству! Господи, как же я во все это влипла?! Что за испытание я прохожу?!

                9.

6 апреля
Вот сейчас, в 20.45, Ангел заканчивает концерт.
Итак. Ангел больше не живет напротив меня. А где теперь живет, я не знаю.
Я все-таки не выдержала и позавчера позвонила ему с работы на сотовый. Я вдруг подумала: а вдруг он, обиженный, полагает, что я должна позвонить первой?
Ангел отозвался, но сказал, что пытается уснуть после репетиции и что «созвонимся вечером». Но, конечно же, не позвонил.
А еще я сегодня узнала, что у Ангела вчера уже был концерт в одном из губернских городов, а завтра и послезавтра – концерты еще в двух городах.
Но я ему больше не позвоню. Первый шаг я сделала, а дальше – уже давление.
Но что интересно. Когда я вчера вечером ждала его звонка, и телефон звонил, я думала: только бы не Ангел! Что это значит?! Устала!!!
И на работе чувствую себя чужой. Как ВЕЗДЕ и ВСЕГДА. Пока был «мой» журнал, я этого не чувствовала. Мне было вполне комфортно.
А сейчас я снова – в гнусном подчинении. Меня насилуют ежедневными летучками. А кроме того, мне кажется, что наше с Дочерью приложение к газете держат из милости, ибо оно слишком «легковесно» для их «умной» газеты. Хотя моя Дочь делает такие интересные умные и энергичные интервью с разными неожиданными людьми.
Зато среди моих обязанностей: поиск анекдотов в Интернете, которые я всякий раз ношу на утверждение к Рыжему Деспоту. А он время от времени заявляет, что у меня нет чувства юмора. Не нонсенс ли?!

15 апреля
За прошедшую неделю дважды была в театрах, а потом писала рецензии! Странная Дева заболела, и мне теперь придется писать до тех пор, пока…
Впрочем, писала даже с некоторым удовольствием и поняла, что изредка вполне могу это делать.
Но спектакли!!! Я поняла, что НЕ МОГУ больше смотреть спектакли наших театров – обожралась искусством! И если спектакль не удовлетворяет всем моим (высшим) требованиям, я чувствую себя обманутой. Особенно раздражают разные не осмысленные  суррогаты по мотивам классики.
Боже, мы живем в эпоху суррогатов! Они – везде! И в театре, и на полках магазинов, и в головах людей, общение коих -  тоже суррогат. Телефоны, мобильники, Интернет…
Люди ХХI века стали меньше встречаться и общаться глаза в глаза. А значит, перестали делиться друг с другом своей энергией и обсуждать какие-то не бытовые проблемы.
Но тут, конечно, не только средства коммуникации виноваты. Люди теперь так устают от жизни! Они вынуждены выбиваться из сил, чтобы выжить или «соответствовать». Сил и времени друг на друга у них не остается. Да я и сама иными вечерами чувствую себя непригодной даже для телефонного общения. Вот ужас-то!
Мы с Астрологиней уже больше двадцати лет общаемся почти исключительно по телефону. Не видя моего лица, она даже перестала понимать мою иронию. Да и другие мои друзья (Гармония, Поэт ets) – это тоже в основном телефонное общение. Иллюзия-с…
И выходит, что у меня в этой иллюзорной действительности есть только один истинный собеседник – Ангел.
Кстати, на днях я ему позвонила, дабы поздравить с Воскресением Христовым. А он спросил: «На концерт выбраться не удалось? Ты не послушала «Иоанна Дамаскина» Танеева?». Ответила, что не удалось и не послушала. Из трубки неслись громкие звуки пианино. Я попросила Ангела отойти в сторону от звуков, но он не отошел, сказал что-то неразборчивое – и отключился.
Я не расстроилась и перезванивать не стала, но зато послала две смс-ки. Первая: «Я хожу туда, куда меня зовут». Вторая: «Я хожу ТОЛЬКО туда, куда МЕНЯ зовут». Дурдом!
Зато Экстремалка прислала мне на Пасху чудесную смс-ку: «Все мы – ангелы с одним крылом. И летать можем, только обняв друг друга».

                10.

22 апреля 
Вечерняя депрессия заколебала! Наверное, она мучает меня оттого, что я ни с кем не могу находиться в состоянии неразрешенного конфликта. То есть мне жизненно необходимо разрешить ситуацию с Ангелом! Надо уничтожить его обиду! Только бы он приехал еще раз!
На днях по просьбе филармонической администрации писала интервью с Заслуженным Альтистом в связи с его юбилеем. И в нашей предварительной беседе Альтист рассказал о том, что Ангел встречался с Новым Губернатором (который уже прослыл гуманитарно просвещенной личностью) и тот с легкостью решил, что симфонический оркестр обязательно должен поехать осенью в Москву на церемонию празднования юбилея губернии! Ангельская мечта о гастролях в столице сбудется!
Новый Губернатор побывал на одном из выездных концертов Ангела и как бы оценил Ангела по достоинству. Это, увы, не моя заслуга! Хотя как знать? Может быть, губернатор листал мой роман? Или ему подбросили из филармонии подборку моих рецензий?
И, может быть, действительно после столичного концерта в ангельской творческой судьбе случатся желанные для него перемены?!

29 апреля
Умерли Ростропович и Лавров (ушел вслед за Понтием Пилатом, которого сыграл в телесериале)…
Утром лаялась на летучке с молодежью, которая почти всякий раз заявляет, что в искусствах она не разбирается. А я время от времени гневаюсь и раздраженно объясняю, что не разбираться в политике и экономике – не стыдно, а в искусствах – стыдно! И что пока мы не будем гуманитарно образованны, мы так и будем жить в дерьме! И что КОМУ-ТО надо, чтобы мы не «не разбирались в искусствах» и жили в оном.
 Как же мне обрыдла эта роль вопиющей в пустыне!
Сейчас вечер. Из новостей последнего часа: вдруг позвонила Пьяная Флейтистка! Благодарила за интервью с ее мужем – Заслуженным Альтистом. Потом на роман переключилась и рассказала, что ей советовали на меня в суд подать, а она сказала: «Много чести!» А я ей: «Ну, и посудились бы! Устроили бы друг дружке неслабую пиар-акцию!» Все это – со смехом.
А потом Пьяная Флейтистка между прочим сообщила, что маэстро А. собирается жениться на Арии и даже объявил об этом оркестру!
Я ужасно расстроилась, хотя и понимала, что это – скорее всего, пьяный бред, и что Флейтистка просто мстит мне таким образом.
А потом подумала, что Ангел вполне способен жениться на ком угодно (и вместе с тем удобно), чтобы на пару лет прописаться в Б. – и заработать себе, наконец, звание народного артиста страны. А не какой-то незначительной республики, которое у него имеется.
В общем, я разозлилась и послала Ангелу две смс-ки. Первая: «Сплетня о твоей женитьбе на ба-альшой вокалистке не дает мне покоя. Потрясающая будет пара! Но зато какой может быть финал второго тома!»
Вторая: «И не сметь обижаться, ибо по моей жизни ты прошелся бульдозером!»

1 мая
Только что послушала по культурному каналу Четвертую симфонию Чайковского под управлением покойного Евгения Светланова. Обрыдалась в первых же тактах, потому что вспомнила, что Ангел дважды в разных трактовках исполнял эту музыку «для лучшего друга» специально для меня!
Но мне все равно удалось оценить гений Светланова. Как мощно и красиво звучали трубы в начале! Какая потрясающая звуковая и смысловая наполненность и энергетика! Душа рвалась ввысь! По-моему, едва ли не три четверти симфонии прозвучали на форте.
«Если в тебе нет радости, ищи ее в народе…» «Во поле береза стояла…»
Интересно, какой это солирующий инструмент так настойчиво звал «вперед, вперед!»? Кларнет?
Однако финал показался мне не очень выразительным. Как будто бы это еще не конец…
 Боже мой, как же отчаянно я люблю Чайковского!
Да, у Ангела концерты 17 и 24 мая. Неужто и на этот раз не придет?!


                Глава тридцать вторая
                Великий лицедей


                1.

Несмотря на некоторое количество слез, пролитых мною над отнюдь не ежедневными страницами моего безмолвного рукописного «дружка», настроение мое в вышеописанный отрезок времени было все же более или менее ровным. Я даже иногда позволяла себе хихикать над гипотетической ангельской обидой на мои «оскорбительные» мобильные послания.
Да и на странной службе моей я, наконец, стала чувствовать себя менее чужеродным элементом. Ибо работать в тандеме с моей суперответственной Дочерью мне было и приятно, и легко; а к почти ежедневным рабочим стычкам с Рыжим Деспотом я не то чтобы привыкла, но научилась изводить на них как можно меньше нервных волоконцев. К тому же в конце апреля на работу вышла Странная Дева, и я с облегчением забросила подальше свое журналистское стило!
Однако, как вскоре выяснилось, расслабилась я преждевременно. Ибо сразу после недлинной череды майских праздников Рыжий Деспот, придравшись к отсутствию на юмористической полосе его любимой (но придуманной мною на свою же голову!) рубрички, раздраженно заявил, что наше развлекательное приложение доживает последние денечки и через три-четыре недели будет упразднено за  ненадобностью!
- Но почему? – Спросила я упавшим голосом, с ужасом ощутив предательское жжение в слезных канальцах.
- Потому что МНЕ не нравится то, что вы там делаете! – С нарочитым пафосом отрезал Рыжий Деспот.
- Спасибо за приятную новость! – Сумела-таки произнести я в ответ – и вылетела из редакторского кабинета, громко выстрелив дверью.
Домчавшись до своего рабочего места, я упала головой на стол и, не стесняясь двух милых девочек-верстальщиц, отчаянно зарыдала. А когда первые потоки слез почти иссякли, я вызвала к себе Дочь, сообщила ей о решении Рыжего Деспота – и снова зашлась в рыданиях.
- Все! К чертовой матери эту работу! – Говорила я, захлебываясь слезами. – Я завтра же уйду на больничный – на месяц! Потом я возьму полный отпуск с последующим увольнением и вернусь в губернскую газету! Пусть я снова впаду в материальные трудности, но я не могу больше работать там, где меня без конца гнобят и унижают! Господи, я устала ТАК жить! И если меня не возьмут в губернскую газету, я….
- Мамочка, успокойся, пожалуйста! – Перепугалась Дочь. – Ну, перестань плакать! Иди домой, выпей капелек – и попробуй уснуть. А я тут тебя заменю.
- Тебе придется заменять меня почти целый месяц. Ведь я действительно завтра же уйду на больничный, - рыдала я.
- Ничего, я справлюсь, - уверенно сказала Дочь. – А вечером мы обсудим, что тебе дальше делать. Подожди-ка минутку! – И Дочь, как будто на что-то решившись, выбежала из кабинета, оставив меня на искреннее и сочувственное попечение милых девочек-верстальщиц…
- В общем, я сейчас зашла к Рыжему Деспоту, - воинственно сообщила Дочь,  вернувшись через несколько минут, - и сказала ему, что если с тобой что-нибудь случится, ему мало не покажется!
- Спасибо тебе, детка! – Воскликнула я, утирая слезы благодарности и изумления – столь неожиданным был для меня этот дочерний «духовный подвиг». – Да только против лома нет приема.
- Ничего! – Бодро ответила Дочь. – Зато настроение Рыжему Деспоту я хоть на время да испортила!

                2.

И вот я опять, второй раз за неполный год, сидела на больничном, питалась антидепрессантами, с успехом подавляющими все мои дурные мысли и вполне спокойно, прибегая к помощи моих друзей, пыталась решить вопрос о том, как мне жить дальше.
Поэт и Астрологиня вновь, как и в тот страдательный момент, когда почил в бозе мой журнальчик, были солидарны: главное, - говорили они, - это твое здоровье, а не твоя зарплата. Дочь же моя с этим их мнением категорически не соглашалась, резонно напоминая мне о том, как меня в губернской газете угнетала гонка за строчками и гонорарами.
- А здесь, даже если тебе предложат писать, - рассудительно говорила Дочь, - тебе не нужно будет думать о гонорарах. Ведь ты по-прежнему будешь получать свою зарплату, которая в два раза больше того, что тебе удавалось зарабатывать в губернской газете. Ну, подумай сама: если тебе все равно придется писать, то лучше уж за нормальные деньги, а не за копейки. Ты знаешь, я даже подумала вот о чем: возможно, они хотят, чтобы в их газете было ТВОЕ ИМЯ! Ведь ты же – известная и уважаемая в Б. журналистка!
- Я больше не могу работать с Рыжим Деспотом! – Упиралась я.
- Но когда ты будешь просто писать материалы, у вас будут совсем другие отношения, - терпеливо рассуждала Дочь. – Ведь у вас больше не будет межредакторских конфликтов. Все будет хорошо!
Кроме того, Дочь почти ежедневно передавала мне приветы и пожелания скорейшего выздоровления от кого-нибудь из наших общих коллег и даже от Инженера. А за три дня до окончания моего вынужденного «отпуска», мне вдруг позвонил Рыжий Деспот и весело заявил, что он с нетерпением ждет моего возвращения, и что он придумал для меня «достойную должность».
И я, с легкостью выбросив из головы мысли о губернской газете, вышла на работу в состоянии почти полного покоя. Почему «почти»? Да «всего лишь» потому, что в последние две недели моего больничного в Б. обретался Ангел.
Мой обиженный герой дал за это время два концерта и решился, наконец, нанести мне первый после больнично-эротической истерики домашний визит, которого я, честно говоря, вовсе и не ждала. Ибо, благодаря таблеточкам, я как будто бы смирилась с мыслию о том, что Ангел окончательно решил прервать наши, уже отдающие, кажется, болотной гнилью, агонизирующие отношения…

                3.

- Привет! Сейчас по телевизору будет фильм про ангела. Не хочешь его посмотреть? – Прозвучал в трубке как будто бы знакомый, но покуда непонятно чей мужской голос.
- Конечно, хочу. А по какому каналу? – Спросила я, вдруг подумав, что говорю с тем самым тележурналистом, который беседовал со мной в эфире о моем романе, а потом брал интервью у Ангела (но, правда, на другие темы), которое я в свое время пропустила; и теперь журналист предлагает мне посмотреть этот сюжетец, который он решил повторить в связи с окончанием симфонического сезона.
- Загляни в программу – и увидишь, - весьма благожелательно ответил голос, и я вдруг поняла, что говорю вовсе не с тележурналистом, ибо тот называл меня по имени-отчеству и, соответственно, на «вы».
- А если хочешь, я сейчас к тебе приду – и мы вместе посмотрим фильм про ангела? – Довольно-таки развязно предложил голос, чем вверг меня в полнейшее недоумение, ибо я по-прежнему не узнавала абонента, хотя моя безукоризненная «музыкальная» память даже на редко звучащие в моей телефонной трубке голоса многих людей чрезвычайно изумляла. Да и сейчас телефонный голос казался мне невероятно знакомым, но память отчего-то категорически отказывалась подсказывать мне имя его обладателя.
- Простите, - сказала я решительно, - но я никак не могу понять, кто вы?
- Как кто? – Как бы обиделся мой абонент. – Я – Ангел! Но я могу и не приходить!
И только в этот момент (очевидно, по обиженным ноткам в голосе) я узнала Ангела! Узнала и даже слегка испугалась: впервые в истории наших идиотских отношений я как бы забыла ангельский голос! А сам Ангел впервые со дня выхода в свет моего романа назвал себя именем моего литературного героя! Что бы все это значило?!
- О Господи, это невероятно! – Воскликнула я. – Я впервые тебя не узнала! Как это может быть?
- Не кори себя! – Утешил меня Ангел. – Может, мой голос слегка изменился оттого, что я немного пьян? Так я иду к тебе?
- Ну, конечно, - успокоилась я. – Только, ты знаешь, в моем холодильнике…
- Можешь не продолжать, - бесцеремонно перебил меня Ангел, - я все принесу с собой и сам приготовлю. Отдыхай!
Спустя всего какие-нибудь четверть часа Ангел уже шел по моему длинному коридору в сторону кухни и впервые в жизни осматривал давно мечтающее о ремонте пространство моей квартиры ехидным критическим взглядом.
- Ты же теперь вроде зарабатываешь неплохие деньги, - хамским тоном заявил вдруг Ангел, - и могла бы, наконец, заняться ремонтом. А у тебя все по-прежнему!
- Не твое дело! – Не задумываясь, нахамила я в ответ. – А для ремонта, чтоб ты знал, нужны, кроме денег, кураж, желание и силы. Но часть моих жизненных сил сожрал ты, а остатки дожирает моя работа. Кроме того, у меня, как ты знаешь, нет желания доживать свой век в этой квартире и в этом городе. И вообще, кто ты такой, чтобы я перед тобой оправдывалась?! Как у тебя вообще язык повернулся обсуждать состояние моего жилища?!
- Не кипятись, - благодушно урезонил меня Ангел. – Я знаю, что такое ремонт. Главное, что ты внешне – в полном порядке, хоть и говоришь, что у тебя нет сил.

                4.

По-хозяйски расположившись за кухонным столом, Ангел приказал мне выдать ему необходимые кухонные принадлежности, приготовить сковороду и принялся совершать свои изысканные кулинарные пассы.
А я откровенно и радостно бездельничала, помогая Ангелу лишь глазами и ощущая глубокое и полное удовлетворение. Похоже, Ангел, наконец, простил меня и захотел, несмотря ни на что увидеть и услышать ту «ехидную мстительную гадину», которая нагло вползала в его жизнь через маленький экранчик всемогущего (долой эпистолы и услуги телеграфа!) мобильника.
- Как ты думаешь, хорошо ли ты меня знаешь? – Вдруг с хитренькой многозначительностью спросил меня Ангел, не отрывая взгляда от разделочной доски.
- Ничего себе вопросик! – Опешила я. – Кажется, ты застал меня врасплох.
- И все же! – Настаивал Ангел.
- Иногда мне кажется, - медленно начала я формулировать свой ответ, - что я знаю тебя очень хорошо и вижу насквозь. А в другой раз кажется, что  я вовсе тебя не знаю и не понимаю. И что ты – плод моих иллюзий и предположений, проистекающих из твоих лукавых слов и поступков. И в своем романе я тебя слепила из того, что было.
- Надеюсь, ты понимаешь, о чем это свидетельствует? – Торжествующе воскликнул Ангел. – О том, что я – ВЕЛИКИЙ ЛИЦЕДЕЙ!
- Кто бы спорил, - вздохнула я. – Спасибо, что напомнил. Включаю защиту. Смейся, паяц!
Однако к тому моменту, когда мы чинно расселись в комнате за накрытым к трапезе столом, Ангел успел переменить маску. И теперь передо мной вместо ехидного веселого хама сидел весьма серьезный и даже отчего-то печальный маэстро А., который, произнеся, по традиции, ритуальный тост «за тебя и нашу встречу» (который я на этот раз поддержала рюмкой сока) поинтересовался, как у меня обстоят дела на моей новой работе.
- Хуже некуда! Я снова лечусь от депрессии! – Ответила я и вкратце посвятила Ангела в суть своих проблем. – И я пока никак не могу понять, зачем мне на исходе рабочей карьеры подкинули такую унизительную ситуацию. В моей жизни никогда не было столь длинного периода, когда бы меня непрестанно гнобили и унижали. Мне не нужны фанфары! Я просто хочу, чтобы мою работу оценивали объективно: за ошибки секли кнутом, за достижения давали бы пряники.  Но оба моих редактора, увы, полагают, что главный стимул для творческой деятельности – это кнут! Они даже улыбаться толком не умеют, а редкие добрые слова говорят таким серым тоном, как будто клещами их из себя вытаскивают.
Вот представь: ты бы выходил на сцену, играл концерт, а потом, раскланиваясь, обнаруживал, что тебе никто не аплодирует, люди молча встают и уходят из зала. И так целый год! Долго бы ты выдержал без аплодисментов? Хотя, повторяю, мне не нужны фанфары!
- Да я бы, наверное, возненавидел людей и приобрел бы жутчайшие комплексы! – Воскликнул Ангел. – Я стал бы ощущать себя полнейшим бездарем! Я очень хорошо понимаю, что ты сейчас чувствуешь и как тебе тяжело! Ибо когда работа не приносит ни радости, ни хотя бы удовлетворения, начинает казаться, что жизнь проходит зря. В моей жизни пока, слава Богу, звучат фанфары, но путь к ним усеян терниями.
Ведь я уже говорил тебе, что мне всю жизнь приходится разгребать авгиевы конюшни и вступать в жестокие конфликты с людьми, которые не понимают моих творческих дерзаний и не хотят оценивать их по достоинству. Вот и сейчас, накануне приезда в Б., я опять переругался с руководством театра в городе С.
Мне предложили провести ПОДГОТОВИТЕЛЬНУЮ работу над одной современной оперой, которую потом будет доводить до ума один «всемирно известный дирижер из Питера»! Представь, какое это было для меня унижение! И я, конечно же, устроил скандал: или я делаю эту работу от начала и до конца или я ее вообще не делаю! Мне, конечно, говорили, что высоко ценят мой талант, и понимают, что я ничуть не хуже маэстро из Питера, но хотят, чтобы в их афише было всемирно известное имя!
- И чем закончился этот скандал? -  Сочувственно спросила я.
- Пока не знаю, - ответил Ангел, - я уехал, а они остались думать.

                5.

- Я представляю, как неимоверно тяжело тебе с твоей генетической гордыней переживать такие моменты! – Воскликнула я. – Ты моментально начинаешь жечь мосты! Хотя, возможно, есть какие-то ходы для того, чтобы эту конкретную ситуацию обернуть в свою пользу. Ведь маэстро с именем приедет и уедет, а ты-то останешься! Тем более что тебя в С. даже мессией окрестили! Но твоя гордыня упорно душит в тебе дипломата, хотя способности к этой деятельности у тебя есть.
- Ты права, - вдруг неожиданно согласился Ангел. – Я совсем не дипломат! Я ненавижу ходить по инстанциям, кланяться и постоянно напоминать о себе. И гордыня у меня действительно генетическая. Да что гордыня?! Это настоящая мания величия, доставшаяся мне от матушки! Причем, матушка не только к себе требовала и требует до сих пор внимания и почтения, она и из меня сделала предмет своей гордости, за который все должны быть ей благодарны и который принадлежит ей одной.
Знаешь, когда я учился в консерватории и впервые не вернулся ночевать домой, мать прибежала на другой день на занятия меня разыскивать! А я тогда был у той Елены, которая сделала меня мужчиной. Ты на нее очень похожа.
- Помню. Ты когда-то говорил мне об этом. А нос у меня, как у другой – Главной Елены. Это я тоже помню. То есть ты хочешь сказать, что мать всегда ревновала тебя к твоим женщинам? – Уточнила я.
- Ревновала – это мягко сказано! – Воскликнул Ангел. – Знаешь, есть такой женский тип – «мать-убийца». Ей кажется, что она желает своему отпрыску счастья, а сама методично разрушает его отношения с дамами. И своего в конце концов добивается. Ни одна из моих женщин ей не нравилась. Причем, что интересно: чем ближе ко мне по духовному уровню оказывалась дама, тем больше она ее ненавидела и третировала. А если бы она увидела тебя, тебе бы от нее хорошенько досталось!
- И все равно очень жаль, что мне не суждено ее увидеть, - как бы пропустила я мимо ушей нечаянное ангельское признание нашей духовной близости, желая спровоцировать Ангела на отрицательный ответ: «Ну, почему же не суждено? Поехали!» Однако Ангел, как и следовало ожидать, моей наживкой не заинтересовался…
- Да-а, - задумчиво протянул Ангел. – Моя мать – уникальная женщина. Но любить ее мне всегда было трудно, и я почти никогда не был с нею нежен. Но, знаешь, вдруг недавно вечером, когда я выпил свою терапевтическую дозу алкоголя, на меня что-то такое нахлынуло! Я позвонил ей и сказал: «Ты – великая женщина! Я тебя люблю!» Мать была так потрясена этими словами, что поначалу даже меня не узнала! А я действительно чувствовал, как сильно я ее люблю!..
- Может быть, твое новое чувство к матери – это результат той переоценки ценностей, которая произошла в тебе во время болезни? Ведь серьезная болезнь, как правило, заставляет людей как-то по новому и зачастую радостно относиться даже ко всяким жизненным мелочам, - осторожненько повернула я нашу беседу в ту небезопасную зону, где, может, быть, еще таилась ангельская обида. – Наконец-то я могу спросить: как ты себя чувствуешь?
- Нормально, - с непонятным мне равнодушием неохотно ответил Ангел.
- Ты не хочешь со мной это обсуждать? – Слегка обиженно спросила я.
- А ты хочешь, чтобы я ПОДРОБНО рассказал тебе, что, когда и при каких обстоятельствах у меня болит? – Раздражился Ангел.
- Нет, конечно, - не слишком искренне ответила я. – Хотя полгода назад ты не постеснялся рассказать мне о зачатке твоей болезни и о том, как ты перепугался. Но сейчас меня гораздо больше интересует, ЧТО тебе пришлось перенести, и какова была степень тяжести твоей болезни? Я ведь ничего не знаю…
- Врачи тоже в первые три дня не знали, удастся ли им вернуть меня к жизни, - все с той же неохотой, но уже безо всякого раздражения ответил Ангел. – Да и потом было не легче… Поэтому в моей переоценке нет никакой радости. Наоборот, я чувствую, что жизнь меня теперь вряд ли чем-нибудь удивит. Ничего особенного я от нее не жду. Знаешь, дня три назад мне приснился странный и, кажется, нехороший сон: я с трудом поднимался по лестнице на четвертый этаж (в квартиру, где я живу в С.), а меня сзади подталкивала большая собака…

                6.

- Что же тут нехорошего? – С некоторым принуждением рассмеялась я, разочарованная и даже расстроенная  откровенно не жизнетворным  ангельским мироощущением. – Видеть во сне собаку – это к друзьям. Кто-то или что-то поможет подняться тебе вверх по лестнице. Например, ты дашь в Москве гениальный концерт с б-ским оркестром, и перед тобой откроются новые горизонты.
- Не поздновато ли для новых горизонтов? – Ничуть не взбодрился Ангел, и я решила пойти напролом.
- Знаешь, я отчего-то не слишком верю, что жизнь стала тебе вовсе уж не интересной! – Решительно заявила я. – Ибо твои слова о негативной переоценке ну никак не стыкуются с «брачным криком марала» - с твоим безумным эротическим признанием в канун второй операции. Тебе так переполняла радость жизни, что ты даже решил поделиться ею со мной!
- Да, я что-то такое припоминаю, – с нарочитой бесцветностью ответил Ангел. – Я был как будто бы не в себе… Ты мне позвонила…
- Я позвонила?!! Позвонил ты!!! – Возмутилась я ангельской лжи. – А я разозлилась и расстреляла тебя смс-ками, на которые ты обиделся! Стоп! Ничего не говори! – Остановила я очевидный ангельский порыв дать очередную реплику. – Я все равно ни слову не поверю, ибо ты – великий лицедей! Лучше я расскажу тебе, во что ты превратил меня своим жестоким признанием!
И я, подробнейшим образом описав Ангелу все свои тогдашние мысли и чувства, рассказала о своем диком альтер-эго, об архетипе и Первозданной Женщине, а также о том, что желанию и стремлению отомстить я научилась у него, у Ангела. С кем поведешься…
- Но я вовсе не склонен к мести, - как бы удивился Ангел, никак не отреагировав на мои метафизические рассуждения.
- Может быть, и не склонен, - не возразила я. – Но иные твои поступки я не могу объяснить иначе, чем чувством мести. Возможно, мести неосознанной. Но ты заразил меня ее бациллой. И я испытываю жуткий стыд оттого, что позволила этой заразе вырваться наружу. Ах, если бы не это дьявольское изобретение – мобильники!..
- Забудь об этом, - как будто с некоторым сочувствием предложил Ангел. – Ты писала мне и другие, ободряющие записки. Ты как бы держала меня в курсе местной жизни…
- Ты имеешь в виду мою записку о твоей гипотетической женитьбе на Арии? – Спросила я, побаиваясь услышать из ангельских уст подтверждение сей сплетни.
- О, над этой запиской я долго хохотал! – Развеселился Ангел. – Интересно, кто рассказал тебе эту чушь? Не иначе Пьяная Флейтистка….
- А кто же еще? – С облегчением ответила я. – Она еще сказала, что ты даже объявил об этом оркестру. А я объяснила себе, что ты вполне можешь жениться на Арии, чтобы на время прописаться в Б. и получить почетное звание.
- Да ты с ума сошла! – От души расхохотался Ангел. – Жениться на Арии ради прописки в Б.! Ну, ты и фантазерка!
- Какие уж тут фантазии! – Весело возразила я. – Ведь ты у Арии едва ли не живешь. А, может, и живешь, да только я этого не знаю. Разве теперь не она – твоя лучшая подруга?
И тут ангельское лицо изуродовала такая непроизвольно мерзкая гримаса, что я, сначала испугавшись, даже обиделась за Арию – рабу любви и трепетнейшую беззаветную жрицу ангельского гения. А еще я успела подумать о том, что такими же мерзкими, неприязненными гримасами Ангел, возможно (и даже наверняка!), отвечает другим своим дамам на вопросы обо мне. Я даже захотела ехидно уточнить это свое предположение, но тут же и раздумала, прекрасно понимая, что ни слова правды в ответ я не услышу.
И потому спросила я Ангела совсем о другом: почему его так скорчило от упоминания об Арии?
- Она – не из нашего профсоюза, – расправив лицо, сухо ответил Ангел. – Расскажи-ка мне лучше, как поживает твоя Дочь…
Мы с Ангелом непринужденно принялись болтать о наших не общих детях и между нами как будто бы возникла такая теплая человеческая близость (невзирая на то, что я не переместилась в тот вечер под ангельское крыло), что я вдруг ощутила твердую уверенность в завтрашнем (или в одном из последующих) дне: Ангел непременно нанесет мне в эту гастроль еще один визит!

                7.

Однако следующим же утром за чашкой кофе (то есть до того момента, когда мне следовало принять очередную таблетку для угнетения эмоций) вслед за мимолетной радостью (Ангел меня простил!), меня вдруг охватило поначалу невнятное, но готовое пролиться слезой беспокойство, которое затем почти мгновенно обратилось в чувство осознанной вины!
Ангел вчера признался мне, что он находился на волосок от смерти и, может быть, чудом не ушел навсегда из этой жизни, а я, бесчувственная, напичканная таблетками кретинка НИКАК на это не отреагировала!
Я НЕ вскричала ликующе: «Слава тебе, Господи, ты не ушел от нас! Ты остался жив! Какое счастье!» Я НЕ присела рядом с Ангелом и НЕ протянула руки к его слегка поредевшему, но все еще пушистому нимбу волос, чтобы сочувственно (как много боли тебе пришлось претерпеть, мой любимый!) погладить Ангела по голове, по плечам, по теплой груди, по дланям его и перстам, которые, творя музыку, подарили мне бездонные океаны радости!
И мне (дуре эгоистичной) недостало ума всколыхнуть нехорошее ангельское мироощущение наполненным теплой моей энергией, ободряющим спичем, посвященным непостижимому таинству жизни, которая столь же хороша, сколь и непредсказуемо фантастична. Ибо человеку никогда не дано знать заранее, за каким, до ненависти знакомым углом его вдруг вне всякой логики настигнет нечаянная радость или даже счастье!
О, бедный, бедный мой Ангел! А вдруг он объявил себя «великим лицедеем» именно затем, чтобы спровоцировать меня на «духовный подвиг»: сорвать с нас обоих маски и выпустить на волю свои чувства, которые заставили бы Ангела распахнуться мне навстречу, заключить мою трепещущую плоть в свои объятья и, может, даже сыграть со мной ослепительно громкую (или, напротив, томительно медленную и тихую) эротическую симфонию?!
А вдруг он так же, как и я, в иных фрагментах наших отношений, держит свои чувства ко мне под тяжелой чугунной плитой?! Ведь написано же в толковании его зодиакального знака: даже если этот человек вас любит, вам долго придется ждать его признанья, но зато вы увидите превосходного актера!
Ведь ты только подумай, идиотка ты непроходимая, какую пьеску сочинил Ангел и какой телефонный спектакль устроил только для того, чтобы органично напроситься к тебе в гости после столь долгой разлуки! Он даже, как какой-нибудь сопливый влюбленный мальчишка, рюмку выпил для храбрости! А это неожиданное веселое хамство по поводу плачевного состояния моей квартиры?! А тоскливо-равнодушное признание в том,  что он больше не ждет от жизни цветов, плодов и листьев, достойных восхищенья!  Я уж не говорю о наших ужинах, приготовлением которых давно занимается, как будто бы заботясь обо мне, исключительно Ангел!
О, Господи! Ангел начертал мне столько знаков, а я, тупица самовлюбленная, ни одного из них не прочитала!
Но ничего! Когда ты снова придешь в мой дом, Ангел, я исправлю все свои ошибки! Я изолью на тебя столько любви, нежности и состраданья, сколько ты сможешь от меня принять!
Я даже признаюсь тебе в том, что в твоей болезни и возможной смерти виновата я! Ибо кто, как не я, просил Господа удалить тебя из моей жизни ЛЮБЫМ СПОСОБОМ?! И что твою гипотетическую смерть, возможно, принял, по воле Господней, мой сумасшедший Одноклассник, который, по мнению Господа, представлял для меня гораздо большую опасность, чем та боль, которую причинял мне ты?!
Ведь ты же придешь ко мне еще раз, Ангел? Ты придешь. Я это чувствую.

                8.

В следующие пару предконцертных дней Ангел никак и ничем не давал о себе знать, но я, пребывая в твердой уверенности, что времени для второй встречи у нас еще предостаточно, не волновалась. Тем более что в день первого концерта ангельский звонок среди бела дня застал меня прямо посреди улицы, якобы затем, чтобы я напомнила ему номер его б-ского мобильника.
Я продиктовала Ангелу его номер, а затем он спросил, собираюсь ли я пойти на его концерт.
- А тебе это нужно? – С весьма, как мне показалось, внятным кокетством спросила я. Но Ангел, не видя моего лица, никакого кокетства в моем вопросе не услышал – и тут же обиделся, но, конечно же, спрятал свою обиду за пафосным раздражением:
- Это тебе должно быть нужно! Но если…
- Я собираюсь пойти на твой концерт, - быстренько перебила я Ангела, - и обязательно загляну к тебе в антракте.
Умиротворенная ангельским завуалированным приглашением, на концерт я шла в состоянии полного покоя и даже некоторого дерзкого куража, ибо чувствовала себя отчего-то едва ли не королевой, ради которой сей концерт организован.
Отчасти это мое королевское ощущение было связано с тем, что я не собиралась писать заметок о музыке. А значит, шла не работать, а просто наслаждаться. И это было чудесно!
Освещать же это завершающее «Хоровые ассамблеи» событие должна была Странная Дева, которая почти страстно желала побеседовать с маэстро А. А я, со своей стороны, пообещала Странной Деве предварительное рандеву с маэстро А., дабы она напрямую, без филармонических посредников, договорилась с Ангелом о времени и месте встречи.
Хотя, если честно, знакомство Ангела со Странной Девой было, пожалуй, гораздо больше нужно мне, чем ей. Ибо я, как бы передавая Ангела из рук в руки, ощущала себя едва ли не предательницей, отказавшейся исполнять свой «священный долг» - вдохновенно описывать ангельскую музыку!
Ведь Странная Дева, ограниченная рамками жанра интервью, скорее всего, напишет о музыке всего лишь несколько общих фраз. А я бы, конечно же, постаралась совместить в одном материале и свои впечатления о концерте, и ангельские речи. Но я не хотела отбирать у Странной девы ее «кровные» строчки и лишать возможности (в случае перевыполнения нормы) дополнительного гонорара. И это я должна была объяснить Ангелу в антракте…

                9.
   
А впрочем, описывать этот ангельский концерт и мне было бы весьма затруднительно, ибо он состоял не из двух-трех крупных произведений, а из множества номеров, в которых оркестр аккомпанировал хорам и солистам. Ангел, если помнит читатель, не очень-то любил исполнять роль аккомпаниатора, ибо в этих случаях аплодисменты доставались в первую очередь не ему.
Правда, обаятельнейшему и виртуозному Виолончелисту из Франции (который на самом деле был давним эмигрантом из Одессы) Ангел аккомпанировал с очевидным удовольствием.
А я с не меньшим удовольствием слушала вдохновенное соло Виолончелиста и вспоминала о том, что он был вторым после Ангела музыкантом, с которым я много лет назад делала интервью. А потом побывала на его концерте и была потрясена мощнейшей энергетикой Виолончелиста и его очевидной харизмой.
Виолончелист и на этот раз меня так сильно очаровал, что, направляясь в антракте к Ангелу, я надеялась выразить свой восторг и «французу». И мне это удалось, ибо Ангел и Виолончелист, как нарочно, обретались в одной и той же аудитории. А обнаружив, что заметно поседевший Виолончелист меня прекрасно помнит, я вдруг ощутила себя дамой, приятной во всех отношениях.
Но перед тем как вступить в общую (на троих) беседу, я увлекла Ангела в отдаленный от Виолончелиста уголок и сообщила, что приведу к нему после концерта мою «юную, но очень талантливую коллегу, которая хочет взять у тебя интервью». Ангельские брови слегка всползли вверх, и я, предупреждая вопрос «а почему не ты?», быстренько объяснила ему все про «кровные строчки» и газетные правила хорошего тона.
- Кстати, я принесла тебе заметки моей юной коллеги о «Реквиеме». Прочитай. И ты убедишься, что на мне свет клином не сошелся, - сказала я Ангелу, совершенно забыв о том, что Странная Дева «позволила себе» одно легкое критическое высказывание, которое она, впрочем, весьма изящно переплавила в комплимент.
Ну, а потом мы втроем немного побеседовали о произведении французского композитора, где солировал Виолончелист, которому я, отчаянно (как бы в назидание Ангелу) кокетничая, сказала столько лестных слов, что Ангел наверняка почувствовал себя обиженным и недооцененным. Однако виду не подал, а, напротив, предложил мне во втором отделении составить компанию Виолончелисту в зрительном зале. Я радостно согласилась, и мы с Виолончелистом под ручку покинули Ангела, не забыв пожелать ему творческих успехов.
Войдя в зал, я весело помахала рукой Странной Деве, и мы с Виолончелистом устроились в другом, более близком к сцене ряду, где акустика, по слухам, была гораздо менее жестока к музыке, чем в других местах сего, не предназначенного для концертов помещения.
Слушать музыку рядом с Виолончелистом оказалось удивительно легко и приятно. Так, как будто рядом со мной сидел близкий друг, разделяющий все мои восторги и понимающий меня с полуслова. В перерывах между номерами мы с Виолончелистом обменивались мнениями, а ближе к финалу концерта мой сосед с восхищенным удивлением произнес:
- Маэстро А. – выдающийся дирижер. Ведь он сегодня весь вечер аккомпанирует! Редкий дирижер согласился бы совершить такой подвиг!
После концерта Виолончелист пошел прощаться с музыкантами, а мы со Странной Девой направились к Ангелу.
- Ты знаешь, что сказал о тебе Виолончелист? Что ты – выдающийся дирижер и настоящий герой! – Весело сказала я, едва переступив порог импровизированной ангельской гримерки, дабы зализать антрактовую обиду Ангела. И стоило мне передать слово в слово высказывание Виолончелиста, как ангельская дежурная улыбка вмиг стала искренней и радушной, а глаза Ангела так живо засветились, что меня мгновенно пронзило уколом вины.
Ну, почему мы все так часто забываем о целительной силе доброго слова?! Но слова, произнесенного не по телефону или изложенному в виртуальной записке, а сказанному глаза в глаза! В нашу следующую встречу я скажу тебе очень много добрых и сочувственных слов, Ангел! «И нам сочувствие дается, как нам дается благодать»…
- Ну, а это моя юная талантливая коллега и твоя искренняя поклонница, - представила я Ангелу Странную Деву.
Ангел с веселой готовностью приложился к ручке моей юной коллеги, чем вверг ее в очевидное смущенье, а затем они быстренько договорились о месте и времени завтрашнего интервью…

                10.

Моя интуиция меня обманула и предала! Ангел больше ко мне ни пришел и ни разу не позвонил. За день до последнего концерта я не выдержала молчания и послала ему смс-ку: «Хочу увидеть, услышать, потрогать. Какое счастье, что ты – ЕСТЬ!»
Но Ангел мой зов проигнорировал…
Однако на последний в этом сезоне ангельский концерт я, невзирая на грызущую меня обиду, все же пошла. Во-первых, потому, что я позвала послушать ангельскую музыку свою вновь обретенную подругу Умничку. А во-вторых, я очень хотела услышать, как Ангел сыграет Пасторальную симфонию Бетховена, об исполнении коей я не раз его просила.
Ибо эта миротворно светлая и «благоуханная» музыка великого глухого была одним из первых произведений, услышанных мною в тот самый год, когда во мне почти одновременно взорвались сразу две любви: к Музыке и к Ангелу.
Пока был жив мой древний проигрыватель, я несчетное число раз слушала Пасторальную в исполнении гениального Герберта фор Караяна, всякий раз с невыразимым удовольствием погружаясь в музыку, посвященную немудреным тихим радостям деревенской жизни. Да-да, именно деревенской, ибо все части своего произведения композитор озаглавил не только традиционными итальянскими терминами, но и словами, формулирующими суть музыки: «Пробуждение радостных чувств по прибытии в деревню», «Сцена у ручья», «Веселое сборище поселян», «Гроза», «Пастушья песнь. Радостные благодарные чувства после бури»!
И потому не удивительно, что погружение в Пасторальную симфонию было для меня всякий раз маленькой поездкой в мою горную деревушку! А упоительно прозрачная, до брильянтового блеска отшлифованная музыка казалась мне абсолютно идеальной – Музыкой Небес.
Интересно, думала я, восхищаясь гением Караяна, сумеет ли Ангел со столь же невероятной силой всколыхнуть мои деревенские чувствования. И отвечала сама себе: конечно же, сумеет! Ведь он, мой Ангел – тоже гений. Хоть всем миром и не признанный…
А еще, размышляя время от времени о степени гениальности того или иного дирижера, я пришла, наконец, к весьма простому выводу. Представителей именно этой музыкальной профессии нельзя делить на хороших, средних и лучших. Дирижер может быть либо истинным, либо мнимым. Кондуктором-проводником или имитатором.
Истинный кондуктор, не жалея сил, заразит своей (и авторской) духовной энергией и музыкантов, и публику. А мнимый (пусть даже грамотно и пунктуально) всего лишь переведет в звуки запечатленные на бумаге нотные знаки.
Истинных кондукторов на этом свете очень мало, вряд ли счет здесь идет на сотни. Скорее – на десятки. И определить, кто из них лучше – невозможно. Ибо каждый из них – ИСТИНА. А можно ли к понятию «истина» применить сравнительную категорию? И заявить с твердолобой уверенностью: «А ведь эта истина, братцы, гораздо лучше (или хуже), чем та!»
Что же касается истинных дирижеров – этих «сумасшедших» представителей самой абсурдной на свете профессии (ведь мало кто из слушателей понимает, что делает на сцене этот странный человек, размахивающий палочкой) – то все они сугубо индивидуальны. Но равнозначно истинны…

                11.

Однако, увы мне, увы! Пасторальная симфония в ангельской трактовке ничуть (разве что совсем немножко – в части под названием «Гроза») не затронула моих чувств. Более того, уже в первой части я поняла, что не узнаю эту поднебесную музыку и что слушать ее мне невыразимо скучно!
 Я понимала, что Ангел взял невероятно медленный (в сравнении с Караяном) темп, а пиано превратил в едва слышное пианиссимо. И оттого казалось, что музыкальная ткань вот-вот расползется, где ни попадя, или вовсе развалится на отдельные, ничего не значащие ниточки-фразочки. Более того! Оркестр в иных фрагментах звучал так ужасающе нестройно, что меня охватил ужас: неужто Ангела в одночасье лишили его божественного дара?!
- Кажется, я сейчас засну, - подтвердила между частями мои ощущения Умничка. – А тебе не кажется, что они играют нестройно?
- Кажется, – печально ответила я и вдруг поняла причину этих наших совместных ощущений от ангельской трактовки.
Места, которые мы с Умничкой занимали, находились не в центре, а на самом краю ряда. И поэтому звуки музыки доносились до наших ушей не одновременно: сначала мы слышали правую часть оркестра и лишь несколько мгновений спустя – левую.
Сделав это маленькое открытие, я немного успокоилась, но нарочитая медлительность и невзрачная тихость ангельской трактовки не только не вдохновили и не захватили меня, но и позволили, отвлекаясь от  музыки, размышлять о том, почему Ангел теперь так редко желает со мной общаться и от чего злодейка-судьба так несправедливо обходится с моими неугасающими чувствами к Ангелу?!
Благодаря всем этим посторонним мыслям, к финалу симфонии я, взамен радостного умиротворения, ощутила себя на грани истерики и поняла, что не только не смогу зайти к Ангелу в антракте, чтобы фальшиво восхититься музыкой, но и не останусь (во избежание еще большего разочарования) на второе отделение.
И потому в антракте, быстренько извинившись перед Умничкой («я потом тебе все объясню»), я едва ли не бегом устремилась прочь из этого, жестокого к музыке вузовского зала. Однако, добежав до главной б-ской аллеи, приятно зеленеющей юной листвой подсвеченных закатным солнцем древ, я непроизвольно сбавила шаг и ощутила, что мой истерический порыв внезапно растворился. И я, шествуя медленным прогулочным шагом по сему, почти что райскому уголку городской природы, постигла суть тихой и медленной ангельской трактовки Пасторальной симфонии.
Ангел, похоже, пытался длить и длить неземное наслаждение от встречи с бесхитростными сельскими радостями, он упивался их первозданными покоем и тишиной и, возможно, изливал в этой музыке всю накопившуюся в нем нежность, которую он, увы, не умел излить на близких ему людей. И на меня в том числе…
Я попыталась представить себе, как прозвучала бы ангельская трактовка в старинной филармонической зале, и мне (о, счастье!) удалось ее услышать.
О, это было умопомрачительно тонкое, кристально чистое и прозрачное, изящно и изысканно сотканное из незримых глазом ниточек музыкальное кружево, которое с невыразимой нежностью бережно покрыло мою истерзанную голову и заструилось волнующими токами по плечам, спине и груди – и окутало меня, словно коконом будущей бабочки, от макушки до пят. И я медленно (дабы не повредить ненароком сей незримый теплый кокон) шествуя по вечерней аллее к дому, ощущала себя и обласканной и счастливой. Несмотря ни на что…
-Боюсь тебя расстроить, - сказала мне на следующий день Умничка, - но второе отделение было потрясающим! Ах, как они сыграли Моцарта и Рахманинова!
- И слава Богу, - ничуть не расстроилась я. – Я рада, что маэстро А. не лишился своего божественного дара. А Пасторальную симфонии просто нельзя было играть в этом ужасном зале.
И, устыдившись перед Ангелом, который, возможно, ждал моих восторгов в антракте, я тем же вечером отправила ему благодарственную записку: «Спасибо за Пасторальную. Ты унес меня в деревушку, и я увидела радугу. Храни тебя Бог!»

               
                Глава тридцать третья
                Минута прозренья   
               
                1.

- Ну, и какую же должность ты для меня придумал? – Спросила я Рыжего Деспота, которого перед тем совершенно искренне («ах, как я по тебе соскучилась!») обняла и поцеловала прямо в губы.
- Ты будешь теперь руководителем отдела культуры, - весело ответил Рыжий Деспот.
- Но мне тогда придется отбирать полосу у Странной Девы, и она не будет выполнять свою месячную норму, - немало удивленная этим предложением, сказала я. – Ведь у нас всего две культурных полосы.
- Но у нас есть и другие рубрики, - возразил Рыжий Деспот. – Я бы хотел, чтобы ты писала интервью с умными людьми на умные темы и заодно руководила своим отделом.
- А я-то думала, что ты предложишь мне «прекрасную должность» замредактора газеты, - не слишком, впрочем, огорчившись, иронически укорила я Рыжего Деспота за непочтение к моей бывшей редакторской деятельности. – Я бы писала раз в две недели умные интервью и курировала бы несколько полос, не касающихся политики и экономики, в коих я не сильна.
- Так оно и будет, - успокоил меня Рыжий Деспот. – Во-первых, за тобой остаются две полосы, оставшиеся от бывшего приложения, и, конечно же, мы выделим тебе еще пару-тройку полос, потому что нам с Серьезной коллегой просто необходима помощь. А как будет называться твоя должность – это ведь неважно, поскольку твоя зарплата останется прежней.
- И то правда, – легко согласилась я.
- Так что включайся в работу и не впадай в депрессии, - весело напутствовал меня Рыжий Деспот.
И я, почти окрыленная, отправилась в свой кабинет, дабы сей же час приняться за дело: писать умное интервью с Поэтом, с которым мы до моего ухода в вынужденный отпуск с большой приятностью побеседовали о малокультурных превратностях начала нового века.
Однако едва я собралась с головой уйти в работу, как одна из милых моему сердцу девочек-верстальщиц, обратившись ко мне, спросила, не хочу и я посмотреть пилотный номер новой газеты, которую учредил Олигарх-Меценат.
- Вот посмотрите, какая красота! – И младшая верстальщица протянула мне отчаянно яркий, полноцветный, отпечатанный на самой лучшей бумаге номер новой газеты со странным названием «Мой взгляд на мир».
               
                2.


Я без особого интереса и со скрытой ревностью пролистала внешне очень красивую газету и опечалилась о том, что Олигарху-Меценату не пришло в голову привлечь к изданию культурной газеты меня – признанного профессионала в этой сфере. А заодно вспомнила и свой роман, который так до сих пор и был не переиздан более солидным тиражом.
А ведь я когда-то подарила Олигарху-Меценату свою книжку, посвященную не только музыке и Ангелу, но и описанию некоторых событий культурной жизни некого провинциального города Б. Правда, год назад, когда я брала интервью у Олигарха-Мецената для первого номера бывшего журнальчика, он признался мне, что сумел прочитать лишь малую часть романа, ибо на общение с литературой у него почти нет времени.
Но тем не менее спустя полгода, когда Инженер решил заняться еще и книгоиздательской деятельностью (назначив ответственной за это дело Нежную Интеллектуалку), Олигарх-Меценат в ответ на мою просьбу издать мой роман более солидным тиражом с легкостью ответил:
- Без проблем! Занимайтесь! – И что-то черкнул в своем рабочем журнале.
Первой, с кем я в то утро поделилась своей радостью, оказалась Странная Дева, которая заглянула в мой кабинет (мы тогда еще обретались в маленьком уютном офисе на красивой улочке), чтобы извиниться за опоздание.
Слегка пожурив Странную Деву, я воскликнула:
- Ты представляешь, какая радость! Олигарх-Меценат только что дал согласие на переиздание моего романа! Хоть прямо сейчас!
- Прямо сейчас? – Переспросила Странная Дева. – Ой, как мама моя расстроится!
- Почему? – Искренне удивилась я.
- А вы разве не знаете, что Нежная Интеллектуалка предложила Инженеру издать книгу сказочницы, которая никогда нигде не публиковалась, - пояснила мне Странная Дева. – И мама уже начала рисовать иллюстрации к сказкам.
- О, Господи! Я совершенно забыла об этом! – Воскликнула я. – Нет, конечно же, я не полезу без очереди. Мне в общем-то не к спеху.
Однако когда в ближайший выходной я позвонила Философине, я услышала такой высокомерно обиженный холодный голос, каким Философиня никогда прежде со мной не разговаривала.
- Пожалуйста, прости меня за то, что я забыла о книжке сказочницы! – Едва ли не умоляла я Философиню. – И я же сказала твоей дочери, что не собираюсь перебегать тебе дорогу. Разве она тебе не сказала?
- Не помню, - отрезала Философиня. – Поступай, как угодно, раз тебе мало твоей зарплаты.
- Ну, зачем ты так со мной говоришь! – Расстроилась я. – Причем тут моя зарплата? Роман я хочу переиздать из-за того, что у меня люди спрашивают, где его можно купить, а я развожу руками. Но мне, повторяю, не к спеху. Тем более что, если ты помнишь, гонорара за первое издание мне никто и не платил. Конечно, пусть сначала выйдет книга сказочницы с твоими, я уверена, превосходными рисунками.
- Спасибо за одолжение! – Облила меня ядом Философиня. – Мне в кои-то веки предложили работу…
- Я же прощения у тебя попросила! – Чуть не плача, сказала я. – И я же искренне люблю тебя и твою дочь. Именно поэтому я позвала ее на работу в мой журнальчик. Я так хотела помочь тебе!
- За это благодеяние я, кажется, уже не раз тебя благодарила! – Еще сильнее вызверилась Философиня. И была, конечно же, права, ибо НИКОГДА нельзя напоминать людям о том добре, которое ты для них сделал! Какой черт дернул меня за язык?! – Но если тебе этого мало, скажу еще: спасибо!
И Философиня бросила трубку. А я, конечно же, разрыдалась и подумала о том, что в отношении Философини ко мне, похоже, никогда не было искреннего чувства. И, возможно, она, сама того не сознавая (или сознавая?!) не могла смириться с тем, что я в последние сколько-то лет живу в относительном в сравнении с ней благополучии, что мне повезло с новой работой и зарплатой.
А она – замечательно одаренная художница – в прежние, как бы добрые к искусствам времена социализма жила в материальном смысле припеваючи,  вынуждена теперь перебиваться редкими случайными заработками. И это ее мучительное несмирение вырвалось, наконец, наружу! И Философиня, увы, навсегда ушла из моей жизни. Как будто бы по вине моего романа! Но я отвлеклась…

                3.


Покончив с газеткой и утаив печаль и ревность, углубилась с интервью с Поэтом. Я с искренним удовольствием «беседовала» со своим другом и думала о том, что знаю в этом городе всего трех людей, с которыми запросто можно беседовать на любые темы, ибо они, эти люди, невероятно интеллектуальны, эрудированны и обладают умением облекать в слова самые неожиданные мысли. Это Поэт, Ангел и Светило – люди, познания коих выходили далеко за рамки их профессий!
И тут в кабинет вошла Странная Дева, которого я тут же сообщила о том, с сегодняшнего дня я – руководитель отдела культуры.
- Замечательно! – Как будто бы с искренней радостью воскликнула Странная Дева.
 – И не волнуйся,  я не лишу тебя части твоих строчек, ибо мне теперь предстоит писать «беседы с умными людьми», как сказал наш главный редактор. Сегодня и начну. А о планах нашего отдела мы с тобой поговорим завтра.
Однако же никакой мини-планерки у нас со Странной Девой на следующий день не случилось. Ибо после ежеутренней общередакционной летучки Рыжий Деспот попросил меня остаться и с не идущей к делу веселостью, за которой он как будто пытался скрыть нечто, покуда мне неведомое, заявил:
- Слушай, мы тут со Строгой Коллегой вчера подумали и решили, что это полная бессмыслица – создавать отдел из двух человек. К чему лишнее нагромождение должностей? Ты будешь просто обозревателем по культуре.
- Поня-атно! – Протянула я, хотя и ничегошеньки не поняла. – Все это как-то странно: вчера – одно, сегодня – другое. А что будет завтра? Какие еще сюрпризы ты мне готовишь?
- Никаких сюрпризов! - Весело воскликнул Рыжий Деспот. – Будешь раз в неделю писать свои умные материалы и редактировать несколько полос. Какая тебе разница, как ты будешь называться? На твою зарплату это ведь никак не повлияет.
- Писать раз в неделю?! -  Возопила я. – Да я же с ума сойду!
- Не сойдешь! – Все так же весело сказал Рыжий Деспот. – Все будет гут! Хватит зарывать в землю свой талант!
И тут я с ужасом ощутила, как мгновенно ожил и затрепетал внутри меня противно сосущий душу нерв, отвечающий за гонку строчек и поиск (или высасывание из пальца) тем для моих будущих еженедельных публикаций. О, Господи, да ведь меня вернули на круги своя! Я снова, как в губернской газете, должна была стать «простым обозревателем» - и регулярно писать, писать и писать, покуда стило не впадет из обессилевшей моей руки!
А впрочем, – утешала я себя, - это, возможно, лучше, чем руководить отделом из одного человека и постоянно сверять со Строгой Коллегой наши, отнюдь не всегда совпадающие взгляды и на журналистику, и на жизнь вообще.
Словом, Рыжего Деспота я покинула, пребывая почти что в полном спокойствии, заглянула к Странной Деве и сообщила ей, что с меня, слава Богу,  решили снять груз ответственности за «отдел из одного человека». И не обратив внимания на реакцию Странной Девы, прибавила:
- Но я все равно буду помогать тебе, если понадобится, так же, как и раньше.
И Странная Дева (запомни это, читатель!) приходила в мой кабинет почти каждый божий день. А наши беседы зачастую выходили далеко за рамки сиюминутных проблем: мы говорили о литературе, музыке и о прочих высоких материях. Странная Дева, будучи самой гуманитарно образованной личностью из всех прочих юных сотрудников нашей редакции, была блестящим собеседником. И потому общение с ней всегда доставляло мне и удовольствие, и радость…

                4.

Невзирая на все, изложенные выше резоны и придуманные утешения, адаптация к новой (старой) роли «простого обозревателя» оказалась для меня весьма болезненной. Ибо  для того, чтобы взяться за очередной материал,  мне всякий раз приходилось переступать через внутренний порог столь непомерной высоты, что мозги мои от напряжения ощутимо распухали, и мне частенько хотелось разрыдаться прямо в лицо компьютеру. Да еще этот чертов нерв, отвечающий за гонку строчек, создавал в моем теле ощущение хоть и легкой, но непрерывной лихорадки.
И потому почти каждый вечер я, конечно же, оплакивала в своем кухонном уголке все подряд: и утраченный журнальчик, и свою новую-старую роль, и рабочие проблемы моей суперответственной и завидно трудоспособной Дочери, которая в результате упразднения нашего «семейного подряда» (ну, то есть приложения) из первой тройки победителей в гонке строчек в одночасье скатилась в отстающие, ибо никто не хотел помочь ей придумать для себя новую информационную нишу; и, конечно же (до кучи!), Ангела, который, оставшись моей единственной радостью, почти перестал испытывать нужду в нашем былом праздничном общении. И жизнь моя казалась мне ненужной и никчемной…
А когда моя Дочь, вконец измученная поиском тем и информационных поводов для своих публикаций и регулярными упреками редактората в легкомыслии и безответственности (?!), взяла отпуск и уехала в горную деревушку зализывать раны; со мной случилось нечто гораздо более страшное.
Во второй или третий вечер полного и беспросветного одиночества я вдруг совершенно спокойно и ужасающе равнодушно подумала о том, что ЖИТЬ мне больше НЕЗАЧЕМ.  Ибо для своей Дочери я уже сделала все, что было в моих силах (а, уйдя из жизни, я отдам ей еще и квартиру); мой роман не желает быть переизданным, дабы стать достоянием «широкой читательской аудитории»; моя новая-старая работа – суть постоянное пребывание в депрессии, мои друзья выходят со мной на связь катастрофически редко, и Ангелу я больше не нужна.
А значит, пора мне проститься со всеми вами, господа хорошие! Вперед, душа моя – в теплую ванну!
Раз возникнув, мысль о скорейшем самовольном уходе их жизни взялась приходить ко мне каждый вечер. Я обстоятельнейшим образом ее обдумывала и не находила НИКАКИХ причин для того, чтобы продолжать свою унылую жизнь. Кроме, конечно же, одной: я грубо вмешаюсь в Божий промысел и совершу ВЕЛИКИЙ ГРЕХ, который мне во внеземной моей жизни вряд ли будет прощен. И я не заслужу ни света, ни покоя…
Но, увы, даже мысль о неминуемой каре Божьей не в силах была растопить лед моего равнодушия к собственной жизни – равно земной и загробной.
Теоретически я прекрасно понимала, что причина моего ужасающего душевного состояния – это всего-навсего мой критический возраст, который склоняет иных, неустойчивых к стрессам дам к суициду. Но это понимание ничуть не облегчало моей душевной муки.
Через неделю после отъезда Дочери в горную деревушку, я взяла положенный мне отпуск и в первое же нерабочее утро отправилась в магазин за «Долей Ангела», справедливо полагая, что, находясь в трезвом уме и твердой памяти, я не найду сил, дабы свершить свой убийственное намерение. На всякий случай (а вдруг в первый день мне недостанет решимости), я взяла не одну, а сразу три «Доли Ангела».
- У вас сегодня праздник? – Весело поинтересовалась знакомая кассирша.
- Да, - старательно растянула я губы в фальшивой американской улыбке, - у меня сегодня день рождения.
Не вдаваясь в болезненные для моей души подробности, скажу лишь тебе, мой дорогой читатель, что я три вечера кряду, отключив оба телефона, укрепляла свое намерение «Долей Ангела», честно погружала свое бренное тело в теплую воду и подносила к нежнейшим голубеньким веночкам на запястье остренькое стальное лезвие…
Но, вопреки моему твердому желанию НЕ ЖИТЬ, мне ни разу не удалось заставить себя хорошенько полоснуть бритвой по собственной плоти. И от моего твердого намерения на руках моих оставались лишь незначительные, слегка кровоточащие царапины. Ах, если бы кто-нибудь посторонний оказал мне эту последнюю помощь! Но кто же решится взять на себя такую ответственность и столь страшный грех на свою душу?!

                6.

Завернувшись в большое, траурно черное полотенце и уливаясь слезами, я выходила «сухой из воды» на кухню, отхлебывала из бокала ненадежную «Долю Ангела», закуривала сигарету и вопрошала Господа, ЗАЧЕМ он мешает мне уйти из жизни?!
- Господи, я искренне благодарю тебя за все радости и испытания, которые ты дал мне пережить! – Безутешно рыдала я. – Но разве ты не видишь, что на этой земле у меня нет больше  радости, что я никому не нужна, а значит, жить мне незачем! Я устала!!!
Господь, как всегда, хранил свое божественное молчание. Но когда после третьей безуспешной попытки я пала на табуретку в тесном кухонном уголке и включила мобильник, как он тут же затрезвонил.
- Слава Богу, мамочка, ты жива! – Услышала я взволнованный и радостный голос Дочери. – Я тебе уже три дня не могу дозвониться! Почему ты отключила телефоны?! Мне очень неспокойно. У тебя все в порядке?
- Да, все в полном порядке, - солгала я и вдруг с изумлением почувствовала, что меня пронзает острейшая и необъятнейшая любовь к Дочери – этому отдельному, но неотделимому кусочку моей души и плоти и единственному на всем белом свете родному существу. О Господи, как мне могло прийти в голову, что я ей больше не нужна?! – Мобильник просто разрядился, и я три дня не могла найти наш второй зарядник. А обычный телефон, я, видимо, не слышала, потому что, в отличие от тебя, не беру его с собой, например, в ванну.
- Ну, а сама ты почему мне ни разу не позвонила?! – Допытывалась Дочь. – Ведь ты же всегда звонишь мне каждый вечер!
- У меня было очень скверное настроение, детка, - ответила я, - и ты бы это сразу услышала. А я этого не хотела.
- Ну, вот что! – Решительно приказала мне Дочь, - срочно приезжай в деревушку! Я по тебе очень соскучилась!
- Правда? – Недоверчиво спросила я и почувствовала, как в моей душе несмело расправляет смятые лепестки маленький цветочек радости.
- Ну, конечно, правда! – Воскликнула Дочь. – Я же очень люблю тебя, мамочка!
Я бы гнусно слукавила, заявив доверчивому читателю, что беседа с Дочерью в одночасье разогнала черные тучи моей депрессии. Нет, она всего лишь впустила в мою душу тонюсенький лучик света. Но он оказался вполне достаточным для того, чтобы я ужаснулась своему страшному намерению и начала усиленно думать о том, что, несмотря на все прошлые, настоящие и будущие удалы судьбы, я должна жить дальше, все их (удары) смиренно претерпевая. И да поможет мне Бог!
Через три дня поста и молитвы я отправилась в церковь и искренне (кое-как удерживая слезы) покаялась в своих скверных мыслях и действиях, получила отпущение грехов и была допущена к святому причастию, после коего ощутила внутри себя (как это бывало всегда) желанную гармонию и тихое блаженство.
Почти весь день я безмятежно пролежала на диване, глядя то в книжку, то в экран телевизора, и мне с трудом верилось, что всего несколько дней назад я всерьез собиралась уйти из жизни! И я понимала, что мою руку с острым лезвием решительно удерживал с непостижимой разумом отеческой любовь сам Господь. Всемилостивый и всепрощающий!
А ближе к вечеру мне вдруг захотелось послать смс-ку Ангелу. И я написала: «Я очень по тебе соскучилась. Позвонил бы, что ли…»
И о, чудо! Не прошло и пяти минут, как зазвонил мой домашний телефон, и я услышала в трубке бодрый и нарочито сердитый голос Ангела:
- Что с тобой стряслось? Опять на работе обижают?
- Да нет, ерунда! – Весело ответила я. – Я просто вдруг захотела услышать твой голос и убедиться, что ты – не иллюзия.
- Убедилась? – Также бодро, но уже не сердито спросил Ангел. – А ты почему еще не в своей деревушке?
- Как раз завтра я туда поеду, - ответила я. – А ты когда приедешь в Б.?
- Я приеду рано – в середине сентября, - сказал Ангел, - чтобы репетировать программу для московских гастролей. Кстати, попроси своего олигарха, чтобы он отправил тебя осветить это событие.
- Увы, этот вопрос не в компетенции олигарха, - ответила я. – В Москву поедет скорее всего Строгая Коллега, чтобы осветить не столько культурную, сколько политическую часть этого мероприятия. А я хочу написать материал, посвященный твоему 60-летнему юбилею. Но для этого в сентябре мы должны с тобой встретиться.
- Какие проблемы! Встретимся! – Весело ответил Ангел.

                7.

Дорога в мой горный рай не показалась мне на этот раз утомительной, ибо на протяжении всего этого длинного (без малого полсуток) пути я усердно и почти беспрестанно читала «книгу своей жизни». С того самого момента, когда я, лишившись работы, покинула деревушку, оправдывая свое решение, в первую очередь, прихотями своего романа, который принялся твердить мне о том, что он должен быть дописан и издан там, где был «зачат» (ну, то есть в Б.), что я должна испить в его честь чашу меда и яда, убедиться, что я окончательно расправилась со своей одержимостью Ангелом вкупе с призраком надежды на совместное с ним светлое будущее, а заодно проверить на деле страшное высказывание Набокова: «жизнь жестоко наказывает того, кто берется ее описывать».
Да, и поначалу мне казалось, что я поступила совершенно правильно, ибо на какое-то время образ Ангела перестал быть главной частью моей жизни, а упомянутая надежда спала себе, казалось, сном мертвой царевны.
Однако, «благодаря» моему роману, Ангел едва не лишился своей работы в Б., едва не свел счеты с жизнью от внезапной тяжелой болезни и стал весьма редко наносить мне визиты! А во мне пробудилась обиженная, злая и мстительная Дикая Женщина, которая не только молила господа освободить ее от Ангела ЛЮБЫМИ СПОСОБОМ, но и взялась расстреливать его дьявольскими мобильными записками – вперемешку любовными и обидными. И наверняка все они, вместе взятые,  воспринимались Ангелом как откровенное изощренное издевательство.
А разве ваш Ангел, причинивший вам столько ужасных мук взамен за вашу беззаветною ему преданность, не заслужил этой, в общем-то безобидной мобильной кары?! – Возможно, спросит меня сочувствующий читатель.
Да! – Отвечу я. – Конечно же, заслужил. Но разве я имела право судить и наказывать его?! Ведь суд и наказ – это отнюдь не моего ума дело, а исключительно  промысел Божий. Мое же назначение в отношении Ангела всегда состояло лишь в том, чтобы прощать и любить! И не только Ангела, но и всех тех людей, кто так или иначе живет бок о бок со мной в МОЕМ мире. Любить так, как записано в Евангелии, в первом послании Апостола Павла коринфянам.
«И если я раздам все имение мое и отдам тело мое на сожжение, а любви не имею, нет мне в том никакой пользы.
  Любовь долготерпит, милосердствует, любовь не завидует, любовь не превозносится, не гордится, не бесчинствует, не ищет своего, не раздражается, не мыслит зла, не радуется неправде, а сорадуется истине; все покрывает, всему верит, всего надеется,  все переносит. Любовь никогда не перестает…»
О, Господи! Как же смогла я допустить, чтобы из трясины моего подсознательного «я» выползла эта незнакомая и глубоко мне чуждая, злобная и мстительная стерва?! Да-да-да! Стерва, гадина, сучка!
Сколько грехов совершила я против Тебя и моей собственной любви к самому дорогому мне человеку! И только потому, что ему не дано было «задания» ответить на мое безумное чувство!

                8.

Да что и говорить! Мой роман, будучи изданным, изменил мою жизнь и внутренне, и внешне. Он дал мне возможность найти «доходное место», которое в результате принесло мне едва ли не больше мучений, чем прежние страсти по Ангелу!
И, кажется, теперь, оказавшись в полном одиночестве под куполом небес (пассажиры автобуса не в счет), среди бегущих по обеим сторонам дороги безбрежных полей, березовых колков, невысоких горок и душистых лесов, я понимаю, в чем состоит напророченное Набоковым жестокое наказание жизнью, которую я позволила себе описывать!
В моем романе я, не заботясь о последствиях, играла судьбами одних людей, и теперь другие люди играют моей судьбой. Но вовсе не на бумаге, а в реальной жизни! И эти их (пусть даже не осознанные) жестокие игры довели меня до того, что я ощутила полнейшую ненужность своего дальнейшего пребывания на этой земле. Я опять, второй раз в жизни решила, что мне пора уйти. Но если тогда, сколько-то лет назад, мысль покинуть этот мир пришла мне в голову из-за истинной любви; то теперь – всего лишь из-за работы, которая убивает во мне даже самую малую радость жизни.
А еще (и это было, пожалуй, главнее всего) я вдруг поняла, от чего поднялась с одра колдовского сна моя «мертвая царевна» (ну, то есть надежда), которой свойственно умирать последней.
Все дело в том, что, благодаря изреченным где-то выше «пророческим» словам Баянистки, подсознательно я почти уверовала в то, что Ангел, прочитав мой роман, бухнется мне в ножки, аки блудный муж, облобызает мои коленки и произнесет нечто такое, что заставит меня улить его склоненную голову слезами счастья! «Спасибо тебе за все, что ты для меня сделала! Я в тебе не ошибся!» - Скажет мне Ангел.
Ага! Ну, вот ты и проговорилась, змеища подколодная! Ты писала свой высоко духовный роман во славу Музыки и Любви, а сама в придонных тайниках зловонной трясины своего подсознания надеялась, что твой длиннейший панегирик не только заразит Ангела бациллой твоих неземных чувств-с, но и заставит его испытать высшую благодарность ко всем твоим деяниям в его честь.
А значит, ты, «хорошая, добрая и всепрощающая», все это время подспудно ожидала пресловутой благодарности и полагала, сама себе в том не сознаваясь, что Ангел ДОЛЖЕН отплатить тебе за твое «бескорыстное» доброделание ответной любовью! Да разве ты, идиотка клиническая, не знаешь, что своими «духовными подвигами» (то бишь заметками о концертах плюс роман) ты принуждала Ангела постоянно ощущать себя обязанным тебе и твоему неудержимому перу?!
Но в человеке, который непрестанно чувствует себя одаренным и обязанным, не может родиться чувства любви к благодетелю, ибо любовь нельзя, невозможно ни купить, ни заслужить! А вот ощутить явственную к нему (благодетелю) неприязнь – вполне возможно. Так что вознеси хвалу Господу за то, что Ангел все еще не исчез с горизонта твоей безрадостной жизни!
Да и так ли уж велика и столь ли жестока твоя расплата за роман-«преступление»? Ведь тебе всего лишь мотают нервы да принуждают писать газетную рутину. Но зачем, с какой стати ты взялась испытывать чувство унижения? Почему ты забыла, что унизить можно лишь того, кто хочет быть униженным?! А все твои страдания по Ангелу? Ведь они же проистекают исключительно из твоих лукавых иллюзий! Но разве кто-нибудь принуждает тебя непрестанно строить замки из воздуха?!
И неужто ты до сих пор глубинно не осознала, что Господь не дает испытаний больше, чем ты можешь вынести? И что за жизнь (а роман, Ангел, Дочь и поганая работа – и есть моя жизнь)   не может быть непомерной платы. Ибо если ты боишься переплатить за жизнь – значит, ты внутренне умираешь.
И вообще, если хорошенько вдуматься, разве вся человеческая жизнь – не есть череда разной степени строгости расплат за содеянное и помысленное? Расплат, которые должно принимать как необходимую для всех последующих взлетов и падений данность – а значит, СМИРЕННО.
Да-да, СМИРЕНИЕ – это именно то качество, которое я так до сих пор и не сумела в себе взрастить, сколько ни тщилась. Но теперь, когда я, оказавшись на жуткой границе между жизнью и нежизнью, чуть не совершила непоправимое, мой первейший, важнейший и святейший долг перед людьми и Господом состоит в том, чтобы как можно скорее, начиная прямо с этой минуты, когда мой автобус въезжает, наконец, в озаренную оранжево-розовым закатным солнцем деревушку, овладеть наитруднейшей наукой смирения. И понять, наконец, что прихотливо вырезанные кусочки пазла моей жизни складываются именно так, как я, по мнению Господа, этого заслужила… 

                10.

В первый же вечер моей отпускной деревенской жизни выяснилось, что  моя судьба (в лице, в данном случае, Быстроногой Лани) втайне от меня приготовила этой великовозрастной дурище (ну, то есть мне) нежданный, но пока еще гипотетический поворот.
- Завтра утром мы с вами пойдем к одному чиновнику, - сказала за ужином, хитренько улыбаясь, Быстроногая Лань, - который ищет нового редактора для нашей районной газеты.
- Ты хочешь сказать, что мы пойдем к районному главе? – Уточнила я. – Но мы же с ним хорошо знакомы.
- Нет, - ответила Быстроногая Лань, - районного главу вполне устраивает наша газета. Хотя она, вы же видели, стала совершенно ужасной. А тот чиновник, к которому мы пойдем, собирается баллотироваться будущей весной на место главы района и, в частности, мечтает улучшить газету. Он даже мне предлагал стать редактором, но я сказала, что не справлюсь и предложила вашу кандидатуру.
- Стоп! – Опомнилась я. – Разве я не говорила за своим юбилейным столом пару лет назад, что не хочу работать в деревушке. И вернусь сюда, лишь когда уйду на пенсию. Хотя… - Я вдруг задумалась и взяла недлинную паузу.
- Мамочка, не отказывайся! – подхватила мою непроизнесенную мысль Дочь. – Вспомни, сколько раз ты хотела уйти от  Рыжего Деспота?! Сколько слез пролила и нервов потеряла!
- Но если я уйду от этих трудностей, мне наверняка подкинут другие, еще более жестокие, - возразила я.
- Так ты же не сама сбежишь, - рассмеялась Дочь. – Тебя как бы заберут обратно в деревушку.
- Но за этот год я потеряла столько сил, - вновь возразила я, - что, кажется, не смогу взвалить на себя новое издание.
- Сможешь! – Уверенно заявила Дочь. – Деревушка вылечит тебя и восстановит твои силы.
- Это так. Но мне все же отчего-то очень страшно, - сказала я. – Я уже так свыклась с мыслью, что в деревушке я буду просто жить, писать, смотреть на небо и молиться Богу.
- Не отказывайтесь, пожалуйста! – Умоляюще воскликнула Быстроногая Лань. – Я ведь буду вам во всем помогать!
- И на какой же час назначена встреча? – Поинтересовалась я.
- На девять утра, - ответила Быстроногая Лань.
- Да ты с ума сошла! – Возмущенно возопила я. – В отпуске – как на работу?! Мне же после долгой дороги необходимо отоспаться! В общем так! Поскольку эта уготованная тобою перемена в моей судьбе для меня – полная неожиданность, на судьбу и положимся. Если я сама, без будильника проснусь ни свет ни заря, мы пойдем к чиновнику. А если нет, значит, время для перемен еще не настало. Все! Я пошла спать.
- Ну, а мы с Инопланетянкой пойдем гулять. Если хочешь, проводи меня до калитки, - предложила мне Дочь.
Спустившись с крыльца, мы с Дочерью почти одновременно запрокинули головы к небу и восторженно ахнули: мягчайший черный бархат небесного купола бриллиантово сверкал огромными, невероятно близкими (протяни руку и, не боясь обжечься, коснись!) звездами, иные из коих, похоже, мне весьма задорно подмигивали: мы, дескать, с тобой, ничего не бойся и возвращайся!..
- Ты видишь, мамочка! – Воскликнула Дочь, как будто услыхавшая звездные призывы. – Деревушка зовет тебя! Сегодня первая за последние несколько дней звездная ночь!
О, если б ты знал, мой городской читатель, какое это невыносимое счастье – блаженно растянуться на постели в маленькой деревенской комнатушке и ощутить себя в теплом коконе покоя и глубочайшей целительной тишины, которую осмеливались нарушить лишь самые естественные звуки: шепот обласканной ночным ветерком листвы да редкие собачьи переклички…

                11.

Моя Дочь оказалась права: наутро я пробудилась совершенно самостоятельно, буквально за пять минут до установленного накануне сигнала.
- Доброе утро! – Радостно воскликнула Быстроногая Лань, когда я вышла из своей комнаты. – Ну, как вы себя чувствуете?
- Блестяще! – Бодро и ничуть не лукавя, откликнулась я. – Надеюсь, мой велосипед на ходу?
- Конечно, - сияя улыбкой, ответила Быстроногая Лань.
Получасом спустя, мы с моей юной судьбоносицей мчались на велосипедах по главной деревенской магистрали. Обласканные еще нежарким солнечным светом и покуда прохладным утренним ветерком, напоенным чарующими ароматами близкого леса. Воистину то была дорога, ведущая к храму…
Впрочем, до храма, который действительно был недавно заложен на высоком берегу Холодной реки, мы не доехали, спешившись у здания районной администрации, с порога которой открывался чудеснейший вид на мягкий изгиб Холодной реки и очаровательный лесок на другом ее берегу.
Сельский Чиновник, с радушной улыбкой поднявшийся нам навстречу из-за своего стола, оказался невысокого роста крепко сбитым крепышом, более похожим на спортсмена, чем на чиновника, явственно испускавшего в пространство могучие волны положительной энергии, жаждущей достойного применения.
Когда Быстроногая Лань, представив нас друг другу, умчалась по своим делам, мы с Сельским Чиновником уселись за «стол переговоров» - и наша познавательная (друг о друге) беседа потекла столь легко и непринужденно, что мне моментально захотелось взяться за модернизацию районной газеты с таким же энтузиазмом, с каким мой собеседник собирался, судя по его словам, обустраивать жизнь людей «нашего общего» горного рая.
Наша пристрелочная беседа продлилась не менее двух часов, в течение коих я была посвящена почти во все подробности рабочей карьеры Сельского Чиновника и с радостным удивлением узнала о том, что мой визави действительно занимался спортом под руководством … мужа Нежной Интеллектуалки!
А потом, когда я в своей ответной речи добралась до имени Олигарха-Мецената, Сельский Чиновник вдруг очень возбудился и спросил:
- А вы хорошо с ним знакомы?
- Вполне достаточно для того, чтобы без записи попасть к нему на прием даже без особого дела, - засмеялась я, вспомнив, как после закрытия журнальчика зашла к Олигарху-Меценату оплакать это грустное для меня событие.
- Может быть, вы могли бы поговорить с Олигархом о том, чтобы он оказал нам материальную поддержку? – То ли в шутку, то ли всерьез попросил Сельский Чиновник. – Ведь предвыборная кампания – дело очень затратное. А у него в нашем районе, вы же это знаете, есть свой экономический интерес.
- Это так, - растерялась я. – Но мне никогда не приходилось играть в политические игры.
- Да и не берите в голову, - рассмеялся Сельский Чиновник. – Это я так, к слову, спросил. Надеюсь, что мы обойдемся собственными средствами.

                12.

А ведь это было бы весьма любопытно и судьбоносно, - думала я на обратном пути, усердно накручивая педали велосипеда, - обратиться к Олигарху-Меценату с просьбой оказать материальную помощь Сельскому Чиновнику – и заодно (не материальную) мне. Почему бы Олигарху, который один раз уже изменил косвенным образом мою жизнь, принесшую мне мильон терзаний, не посодействовать вашей покорной слуге еще разочек – и вернуть ее домой, в горную деревушку и в лучшую жизнь?!
Конечно, я понимала, что перемен без трудностей не бывает. Но, во-первых, я уже имею опыт редакторства в районной газете; а во-вторых, в деревушке у меня будет множество средств для утешения: горы,  леса и реки, восходы и закаты, которых в городе я практически не вижу. А ведь девяносто процентов информации мы получаем посредством зрения. И да поможет мне КРАСОТА этого чудесного кусочка мирозданья!
- В общем, я готова приступить к работе прямо сейчас! – Весело заявила я Быстроногой Лани, которая уже вернулась домой и с нетерпением меня поджидала.
- Как я рада! – Бросилась она мне на шею. – Я так хочу работать под вашим руководством. Только бы наш чиновник одержал победу! Кстати, как он вам показался?
Я подробнейшим образом пересказала быстроногой Лани наш разговор с Сельским Чиновником и завершила свой бурный монолог весьма далеким от политических игр призывом:
- Словом, теперь нам всем нужно усердно молиться и просить Господа помочь Сельскому Чиновнику одержать победу и значительно улучшить жизнь людей этого уголка земли. И если его намерения действительно искренни и богоугодны, Господь, я думаю, непременно нас услышит и поможет. А мне за этот почти что год предстоит научиться смиренно переносить все оставшиеся тяготы моей городской жизни и деятельности.
- Значит, ты уже не испытываешь вчерашнего страха перед грядущими переменами? – С легчайшим веселым ехидством поинтересовалась Дочь, которая ближе к концу моего монолога выплыла из нашей спаленки.
- Испытываю, - честно ответила я. – Но я вряд ли позволю страху остановить меня!

                13.

Через несколько блаженно теплых денечков, по истечении коих Дочь моя отправилась обратно в Б., погода в деревушке резко испортилась: начались почти нескончаемые дожди, дождики и дождища – и потянуло «могильным» для этого времени года осенним холодом. В такие дни я обыкновенно впадала в некое, весьма неприятное оцепенение, и работа в те осьмнадцать лун, что я жила в деревушке давалась мне с трудом.
На что же, думалось мне в эти дни, я буду годна теперь, обессиленная и обесточенная? И сколько времени мне понадобится для того, чтобы хоть отчасти восстановиться? Что она мне нашептывает, эта могильная не летняя холодрыга: «не дергайся и не мечтай и переменах» или «сделай над собой усилие – очнись, проснись и пой?!
И уже через пару дней нытья по поводу этой чертовой сибирской ссылки, в которой мне так недостает солнечной энергии, я выбрала вариант номер два.
Сначала принужденно, а потом вполне естественно радуясь хмурому, насупившемуся серыми тучами небу и не обращая внимания на мелкую дождевую пыль, я ежедневно принялась выезжать на велосипеде или выходить на пешие прогулки то по деревенским улочкам, то по знакомым тропинкам ближайшего, благоухающего влагой леса, по которому, кажется, впервые в жизни я бродила дерзко и непринужденно, ничуть не опасаясь заблудиться.
А однажды ноги даже сами привели меня к самому высокому камню над Теплой рекой, до коего я никогда раньше самостоятельно не доходила. Отчаянно цепляясь за всякий корешок, веточку или пучок травы, я взобралась по почти безоткосному боку камня на самую его макушку, уселась, подстелив под себя куртку, на край покоренной мною вершины, свесила ноги над рекой и принялась жадно фотографировать глазами сказочную прибрежную панораму, не тронутую, к счастью, грубой и безответственной по отношению к матушке-природе рукой гомо сапиенса. А потом почему-то сказала вслух: «Ну вот, отсель грозить мы будем шведу!»
А в канун моего отъезда деревушка подарила мне едва ли не кусочек Царствия Небесного. На самом деле это был всего лишь закат над Холодной рекой, которым я специально приехала полюбоваться, так сказать, на дорожку. Приехала – и обомлела!
В серо-розовых облаках, растянувшихся над верхушками лесистых гор, ровнехонькой продолговатой прорехой зиял сияющий бирюзой кусочек неба, напоминающий волшебное озеро, окруженное вылепленными из двуцветных закатных облаков горами. А в бирюзовом озере отражались несколько маленьких нежно-розовых облачков!
Ошеломленная этим волшебным деянием рук Господних, я вдруг остро почувствовала, что мое гипотетическое возвращение в деревушку – это вовсе не повторное вступление в одну и ту же воду, ибо и вода будет уже совсем не та, и я – другая; и что жизнь в этом земном райском уголке есть прямая дорога к небесному озеру, на брегах которого наверняка высится покуда скрытый от моих глаз златокупольный Храм Господень…

                Глава тридцать четвертая
                Кое-что о смирении

Город Б. между тем был не на шутку захвачен предпраздничной лихорадкой, посвященной грядущему (в сентябре) юбилею губернии. Не только все без исключения средства массовой информации, но и, так сказать, простой люд (я не раз слышала это в автобусах) весьма живо и едва ли не с кровной заинтересованностью обсуждал два наиглавнейших вопроса: успеют ли ко дням торжества завершить, наконец, под патронатом САМОГО Нового Губернатора (не чуждого, как я уже упоминала, искусствам) восьмилетние (!!!) ремонтно-реставрационные работы памятника архитектуры с более чем столетней историей, в коем квартировала филармония; и явится ли в Б. на праздничные торжества в этих, блистающих мраморной роскошью интерьерах САМ Президент страны?!
На работу я вышла с удивительной для себя смиренной легкостью, ибо впереди меня, казалось, ожидают одни лишь приятнейшие события: гипотетическая глобальная и скорее всего окончательная перемена образа жизни, а вблизи – встреча с Ангелом, который должен был явиться в Б. два раза в течение одного лишь месяца: сначала почти на десять дней для подготовки к столичному праздничному концерту, а затем  дней на пять – к долгожданному открытию филармонии и симфонического сезона. К тому же Ангел непременно должен был нанести мне визит, ибо (если помнит читатель) я осведомила Ангела о том, что хочу написать панегирик, посвященный его 60-летнему юбилею…
И Ангел в последних числах августа как бы подтвердил эти мои смелые ожидания, когда я вышла с ним на связь, дабы поздравить с днем рождения. Услыхав мой голос, Ангел, кажется, искренне мне обрадовался.
- Ты недавно признался, что перестал ждать от жизни радостных неожиданностей! – Вдохновенно сказала я. – Поэтому я желаю тебе вновь обрести радость жизни и не раз еще испытать восторг и творческое ночи наслажденье! Хотя, судя по твоим интонациям, радость жизни к тебе возвращается. У тебя сейчас такой хороший голос – заслушаешься!
- Для тебя у меня всегда будет такой голос, - интимно ласкающим бархатом выстелил Ангел мою доверчивую ушную раковину.
А в первых числах сентября в Б. неожиданно приехала Нефертити – и я почти целую неделю пребывала в состоянии радостной эйфории, ибо явственно ощущала, с какой неподдельной искренностью любит меня Нефертити, и эта наша дружеская любовь взаимна; как нам обеим недостает ежедневного истинного общения, предполагающего бескорыстное стремление одаривать друг дружку животворной энергией и хотя бы отчасти заменяющего любовь к нам обеим этих недоделанных особей противоположного пола.
«Я так устала жить недолюбленной», - призналась мне в одном из недавних писем Нефертити, - и ты, наверное, тоже…»

                2.

- А что же твой пианист-композитор? – Спросила я Нефертити в одну из встреч, вспомнив об этом признании. – Разве он не питает тебя своей любовью? Ты ведь мне даже не рассказывала, откуда он в твоей жизни взялся.
- Оттуда же, откуда и твой кондуктор, - просто ответила Нефертити. – Я побывала на его первом концерте и решила сделать с ним интервью. И несмотря на то, что беседовали мы исключительно о музыке, мне удалось почувствовать, как ужасающе он одинок. Почти шестидесятилетний мужчина в чужом городе, который снимает квартиренку и живет в ней один-одинешенек.
- Он – женоненавистник? – Удивилась я. – А я-то думала, что все без исключения творческие мужчины – дон жуаны или многоженцы и без женщин жить не могут.
- Нет, он не женоненавистник, но и не дон жуан. У него было две ли три жены, которые, как он говорит, его не выдержали. И он как будто бы поставил крест на личной жизни, но от этого не страдает, - ответила Нефертити. – Возможно, это особенность его характера, но он как будто не нуждается в постоянном присутствии женщины и очень ценит и даже охраняет свое одиночество.
- Как же тебе удалось к нему проникнуть? – Удивилась я.
- Это вышло как-то само собой, - ответила Нефертити. – Я стала писать рецензии на его концерты и поначалу почти всякий раз подходила к нему после выступления, чтобы поговорить о той музыке, которую он играл. Он уводил меня из филармонии, мы гуляли по улицам едва не до полночи и уносились словами и мыслями в такие неоглядные дали! А поскольку говорил он столь же вдохновенно, как играл,  я все время жалела, что не пишу, как ты, наши беседы на диктофон! Ну, а потом он, видимо, понял, что не может без меня обходиться…
- Иначе говоря, он признал в тебе Музу, - весело сказала я. – И отношения у вас, я подозреваю, исключительно духовные.
- Да, почти, – вздохнула Нефертити. - Но я вполне счастлива, потому что люблю его. И мне достаточно того, что он позволяет мне быть рядом с ним в самые интимные, творческие часы. Когда он репетирует дома или сочиняет музыку.
- Да что же это за напасть! – разозлилась я. – Мы их любим. А они нам – позволяют! А нас когда-нибудь полюбят так,  как мы этого заслуживаем?!
- Значит, мы не заслуживаем, – смиренно сказала Нефертити. – Вероятно, мы принадлежим к тем, кому должно любить, а не быть любимыми. Мой пианист как-то признался мне, что главная любовь его жизни – музыка! Если бы ты ее услышала! Ты бы сразу поняла, что он – гений!
- А ведь я до сих пор не могу смириться с тем, что не заслужила любви, - вздохнула я. – И время от времени великая печаль нисходит на мою душу. Печаль и еще – обида. Ведь мне-то даже не позволено быть рядом…
- Но зато ты написала роман и воспела любимого, - попыталась утешить меня Нефертити.
- Да только любимому моя песнь не легла на душу, - грустно ответила я. – В гораздо большей степени она его обидела, и он, в сущности, сбежал от  меня. Ведь мы теперь видимся примерно раз в полгода, моя любовь иссыхает, а я превращаюсь в первостатейную злобную стерву, - и я рассказала Нефертити о своих гнусных виртуальных похождениях.
- Пообещай, пожалуйста, что ты больше не будешь так поступать, - огорченно попросила меня Нефертити. – Пожалей себя! Ведь ты же от своих поступков и слов страдаешь гораздо больше, чем он. А он, в свою очередь, не виноват в том, что ему не дано тебя полюбить. И здесь мы бессильны… Надо смириться…
- Я знаю, - ответила я. – И пытаюсь работать над собой.

                3.

Ангел явился в Б. для репетиций праздничной программы буквально на другой день после отъезда Нефертити, однако выйти со мной на связь не поспешил. И я, пестуя в себе смирение, принялась послушно ждать ангельского звонка.
Однако хватило меня ненадолго. За три дня до убытия оркестра в столицу мое новорожденное смирение взбунтовалось, и я прямо посреди рабочего дня послала Ангелу отчаянную смс-ку: «Не перестану ждать тебя! И не перестану сходить с ума оттого, что от  меня ничего не зависит!».
- Я получил твою записку прямо за пультом, - приятнейшим голосом сказал мне телефонный Ангел, едва я успела,  вернувшись с работы, с облегчением забраться в свой тесный кухонный уголок и закурить сигаретку. – Что мне принести к столу? А, впрочем, я сам разберусь.
В тот чудный вечер Ангел просидел у меня, как в старые добрые времена, пять часов кряду. Мы увлеченно беседовали о наших отдельных жизнях, смотрели, сидя в обнимку, какую-то культурно-проблемную телепередачу, и в одной из рекламных пауз я ни с того ни с сего сообщила Ангелу, КАК он мне дорог, что он у меня – ЕДИНСТВЕННЫЙ.
 Впрочем, сии сокровенные (но, увы, изрядно поистершиеся) слова я произнесла совершенно спокойно, безо всякого надрыва и соплей, и Ангел, конечно же, не обратил на них никакого внимания. Разве лишь легонько сжал перстами мое бестрепетное плечо.
Не слишком взволновало Ангела и мое нарочито пафосное сообщение о том, что эта наша встреча, может статься, одна из последних, ибо меня, возможно, позовет горная деревушка. И случится это совсем скоро – весной  будущего года.
- И мы никогда с тобой больше не увидимся, - попыталась я спровоцировать Ангела на подобие горького сожаления. Однако попытка моя оказалась тщетной.
- Но ты же сможешь хоть иногда приезжать из своей деревушки на мои концерты. Ведь мы с тобой все равно встречаемся только в эти моменты жизни, - вполне резонно ответил Ангел, ничуть, кажется, не поверив в мой гипотетический отъезд.
- Да, действительно, - согласилась я. – Возможно, мне удастся выкраивать время на два концерта в сезон. А чаще мы с тобой давно уже и не встречаемся.
И на этом самая глобальная для меня тема окончательного разрыва с городом (а значит, и с Ангелом) оказалась исчерпанной и благополучно закрытой. Ибо Ангела в этот вечер гораздо больше волновали и уже случившиеся, и ждущие своего часа перемены в его собственной жизни.
Ангел поведал мне, что он больше не работает в театре города С., но зато ему, наконец (впервые в жизни!), предложили осуществить постановку оперы или балета (название пока обсуждается) в Малом оперном театре Питера!
И хотя Ангел не скакал от радости молодым козленком, а говорил о грозящей сбыться мечте весьма сдержанно и как бы даже равнодушно, я почувствовала, что внутри Ангела царит щекочущее предчувствие праздника.
- Но для этого нам, конечно, необходимо удивить столицу сибирским оркестром, - прибавил Ангел. – Ведь если мы этого не сделаем, в Питере могут и передумать. Как жаль, что ты не поедешь на юбилейные торжества в Москву и не сможешь написать о моем концерте.
- Я, кажется, знаю, что могу сделать, - вдруг пришло мне в голову. – Я попробую найти в Москве музыкантов, которые расскажут мне о концерте. И если их отзывы будут восторженными, я смогу включить их в тот материал, который я собираюсь написать к открытию сезона в связи с твоим юбилеем.
- Неужели ты сможешь это сделать? – Оживился Ангел.
- Во всяком случае, я попробую, - ответила я. – А кроме того, для этого материала мне необходимо сделать с тобой небольшое интервью.
- Какие проблемы? – Живо откликнулся Ангел. – Приходи завтра в филармонию после репетиции.
- Неужто вы репетируете уже в филармонии? – Обрадовалась я. – Ну, и какие у вас ощущения от возвращения в родные стены?
- Там все очень красиво, - без особого энтузиазма ответил Ангел, - но мы так устали ждать этого момента и репетировать, где попало, что пока, кажется, не можем осознать свершившегося «чуда»: что ремонт спустя восемь лет, наконец, окончился! Наверное, мы осознаем это только на первом концерте.
- А, кстати, я не в курсе, чем ты собираешься освящать сей старинный храм искусства! Я только помню, что в прошлом сезоне ты заявил журналистам, что на открытии хочешь сыграть Девятую симфонию Бетховена.
- Нет, мои планы изменились, - ответил Ангел. – Я подумал, что этот, как ты сказала, храм искусства нужно освящать русской музыкой. А ты знаешь, что у нас будет как бы полтора концерта кряду? Сначала, в день торжественного открытия собственно филармонии, состоится, так сказать, губернаторский концерт, в котором будут принимать участие и разные другие коллективы и солисты. Мы же должны сыграть всего семь небольших вещиц праздничного характера. А на открытии сезона мы, в частности, будем играть твою любимую Пятую симфонию Чайковского…
- …из которой ты, как в прошлый раз, сделаешь гимн жизни?! – Воодушевилась я. – А ты помнишь, что свою первую дилетантскую рецензию я написала в тот год, когда филармония закрывалась на ремонт, именно на Пятую симфонию, которую ты решил играть как бы по моей просьбе? И назвала ее в соответствии с твоей неожиданной трактовкой «Перед судьбой не встанем на колени»!
- Кажется, помню, - с неуместной странной серьезностью ответил Ангел. – А мою новую трактовку ты услышишь…

                4.

Мое интервью с Ангелом заняло впоследствии, как я и планировала, всего лишь четвертую часть юбилейного панегирика, ибо я понимала, что в данном  случае Ангелу приятней будет читать не собственные речи, а высказывания автора статьи об его многолетней плодотворной деятельности в Б., к которым я решила присовокупить и уже известные читателю заметки музыковеда из города С., не убоявшегося наградить Ангела высочайшим титулом «мессия»!
Но на страницах моего романа я, конечно же, воспроизведу нашу с Ангелом беседу гораздо более подробно, чем в будущем заключительном панегирике, ибо об ангельских концертах я никогда уже больше не писала.
Итак. Это был наш последний серьезный разговор с Ангелом о Музыке. А вернее, о метафизической сущности дирижерской профессии, о мало кому понятной роли этого странного человека в черном фраке, который, стоя к публике спиной, всего-то и делает, что машет руками и сам по себе (без нескольких десятков музыкантов) ни на что не годен!
Да, действительно, мой дорогой, далекий от музыки читатель, оркестр вполне может обойтись без дирижера! Но только в тех редких случаях, когда все без исключения музыканты знают свои партии наизусть, ибо они столько раз играли то или иное произведение под руководством «странного человека в черном фраке», что достигли в его исполнении исключительного автоматизма.
Однако такая «автоматическая», вызубренная музыка не в силах оказать на слушателя столь же мощное энергетическое воздействие, как та, в которой неслышно, но на духовно-чувственном уровне весьма ощутимо и едва ли не осязаемо звучит «заглавная партия» истинного кондуктора, коих в сей мистической профессии по пальцам можно перечесть.
- В нашей первой беседе о роли дирижера, - начала я на другой день наш рабочий разговор с Ангелом в роскошных филармонических интерьерах, - ты сравнивал истинного дирижера с талантливым экскурсоводом, а потом – со священнослужителем. Изменилось ли теперь твое толкование этой профессии?
- Да! Дирижер – это ассенизатор и водовоз, которому то и дело приходится разгребать авгиевы конюшни! – Вдруг расхохотался Ангел. – А если серьезно… Функции священнослужителей сегодня совсем не те, что были, скажем, в позапрошлом веке. Поэтому я склонен вернуться к своему первому толкованию: дирижер – это экскурсовод, гид или, еще точнее, проводник. Я провожу музыкантов и слушателей по партитуре, как Данте, который сопровождал Вергилия в чистилище и ад. Я веду их по этим неведомым лабиринтам. Или так. Я – Харон, который через реку Стикс перевозит души в царство мертвых. Потому что ведь все они давно умерли: И Чайковский, и Танеев, и Лист, и Григ…
- Ну, ты хватил! – С веселой иронией возмутилась я. – Данте, чистилище, ад, царство мертвых! По-твоему, все великие композиторы непременно оказываются в аду? И разве их можно считать мертвыми, если их музыка – жива?!
- Об этом я и хотел сказать, но ты меня перебила! – Нарочито рассердился Ангел. – Конечно же, они живы, потому что, как говорил Циолковский, смерти – нет, есть иная форма существования. Но попасть ТУДА, где живут композиторы, можно лишь через посредство музыки, исполненной с осознанием того, в какие непостижимые умом сферы ты ведешь людей!
- Но, увы, отнюдь не все дирижеры это осознают… - Вклинилась я.
- Да. Точно так же, как отнюдь не всякий гид откроет тебе Москву, Париж, Нью-Йорк… Лишь редкий из них заставит тебя облиться слезами при виде какой-нибудь невзрачной с виду статуэтки. И так почти в каждой творческой профессии. Недаром же известный тебе французский писатель Анатоль Франс как-то заявил, что современному искусству угрожают два монстра: художник, не ставший МАСТЕРОМ; и мастер, не ставший ХУДОЖНИКОМ,

                5.

- Потрясающая игра слов и смыслов! – Восхитилась я. – Об этих монстрах можно наговорить на целую полосу! Но поскольку цель у меня другая, я, с твоего позволения, вернусь к твоей профессии. Недавно твой старший коллега, выдающийся дирижер Г., заявил с телеэкрана, что суть дирижерской профессии – быть медиумом, который пытается средствами оркестра вызвать к жизни дух композитора и его истинные чаяния. Ты никогда не называл себя медиумом, но не раз говорил мне о своем магнетизме. Еще я знаю, что ты, в отличие от многих других дирижеров, почти ничего не рассказываешь на репетициях ни о глубинной сути произведения, ни о чаяниях – своих и композиторских.
 И дирижер Г. с тобою солидарен. Он сказал, что чем меньше говоришь и больше двигаешь руками или бровями, - тем лучше. А еще он смотрит в глаза артистам. И однажды даже лег на пол, потому что виолончелистка на репетиции сидела, низко склонив голову. На пол, я думаю, тебе ложиться не приходилось, но то, что ты дирижируешь лицом, я видела! Ты иногда такие невероятные рожи корчишь, что аж страшно становится! Или смешно… Надеюсь, ты не обиделся на слово «рожи»?
- Ничуть, - ответил Ангел. – А вообще это вопрос методический. Действительно есть дирижеры-лекторы. Да раньше нас именно этому и учили: совместить репетицию произведения с лекцией о данном сочинении, его авторе, эпохе и так далее. То есть ввести музыкантов в курс дела. Но, на мой взгляд, нынешние скорости жизни это исключают; и уровень информированности людей сегодня совершенно иной, чем прежде. Любой музыкант может войти в Интернет и самостоятельно узнать все, что необходимо.
К тому же я очень нетерпелив, я сразу лезу под юбку! Мне надо брать быка за рога! Когда передо мной партитура, я моментально включаюсь – и у меня нет ни желания, ни времени для того, чтобы держать речь. Мне это кажется крайне расточительным и нецелесообразным. И я, как маэстро Г., считаю, что дирижер должен все объяснять не только руками, но и поведением за пультом, пластикой, мимикой, своим взглядом. Иногда только глазами можно сказать о невыразимом, невербальном. Лишь очень хорошему поэту или писателю удается описать человеческий взгляд и тем более взгляд творца. Поэтому глаза – действительно очень мощное средство воздействия.
Призывать музыкантов к максимальной предельной ответственности словом – бесполезно. Можно только собственным огнем!
- А как ты договариваешься с иностранными оркестрами? Понимают ли они твою мимику и жесты?
- Более того! Музыканты подходят ко мне после репетиции и говорят: маэстро, как с вами интересно работать, как интересно на вас смотреть! Это и для публики важно. Недаром сейчас стали появляться оркестры, где дирижер, как в позапрошлом веке, стоит лицом к публике.
- У тебя иногда в веселых вещах случается такое страшное выражение лица! Почему? – Задала я Ангелу давно мучавший меня вопрос.
- А это так называемая парадоксальная теория перпендикуляра, которую изобрел выдающийся театральный режиссер Борис Покровский: чтобы достичь наивысшей выразительности, действие на сцене должно идти не параллельно, а перпендикулярно музыке.

                6.

- Кажется, я слышала об этой теории, - припомнила я. – И вот еще что. Вернувшись из деревушки, я вдруг заметила, что ты стал дирижировать «голыми» руками. Почему ты бросил дирижерскую палочку?
- Нет, я ее не бросил, - ответил Ангел. – Честно говоря, на б-ских сценах мало места, и я рискую потревожить музыкантов или отхлестать по лицу самого себя, как это бывало в начале моей карьеры. Но на больших и особенно на открытых сценах – например, у храма Христа Спасителя в Москве, где я уже несколько лет кряду в день города даю концерты – я охотно беру в руки палочку. Там она уместна, ибо дополняет собой образ дирижера для тех людей, которые отстоят от меня на много метров.
Хотя вообще я действительно предпочитаю обходиться без палки – то есть уходить от удара.
- Не поняла! О каком ударе ты говоришь?
- Да, ты вряд ли об этом знаешь, хотя могла бы, - не преминул уколоть меня Ангел. – Дирижерская школа во времена оны возникла как школа удара: главный музыкант, отвечавший за стройность исполнения, бросил инструмент и взял батуту (то есть палку), которой принялся отбивать такт. Причем, «отбивать» в прямом смысле слова. Он ударял батутой в пол, по пюпитру или по барьеру.
Но со временем жизнь показала, что наиболее пластичным, харизматичным и, если хотите, суггестивным дирижерам удается добиться совместной игры без удара. А удар – это понятие сильной доли.
Но я не хочу бить музыку по голове! И я был невероятно обрадован появлению теории безударного дирижирования, в которую вписываюсь и я, и Караян, и Гергиев. Это воистину достижение века – энергетическое воздействие на музыкантов. Не нужно с помощью палки показывать начало такта и требовать от музыкантов безусловного подчинения этому императиву сильной доли. Мы внушаем эти ощущения другими средствами.
- Но это же гораздо тяжелее, ведь приходится тратить свою энергию… - Пожалела я Ангела.
- Конечно, тяжелее. Но гораздо эффективнее. Правда, научить этому невозможно. А силой энергетического воздействия обладает далеко не каждый дирижер.
- Ну, и скажи напоследок о своих творческих мечтах, о каких-то не исполненных тобою произведениях…
- Я теперь не все подряд играю… - Ангел задумался, взял небольшую паузу и затем медленно продолжил:
- Может быть, я поиграю Вагнера и Рихарда Штрауса, музыка которых, если ты помнишь, была мне раньше не близка; Брукнера…
- А Бриттена, который поразил тебя однажды в Англии, когда ты нежился в ванне?
- Да, я хотел бы сыграть «Военный реквием» Бриттена, но для этого нужен хороший камерный оркестр, большой хор и хор мальчиков. То есть этот проект, так же, как Девятая симфония Бетховена, нуждается в дополнительном оснащении.
И все же Девятую симфонию я надеюсь в этом сезоне сыграть. Еще хотел был сыграть Седьмую симфонию Малера в своей редакции. Словом, заняться мне есть чем…
Но, увы, ни Малера, ни Бетховена, ни тем более Бриттена и произведений других, перечисленных выше композиторов в исполнении Ангела мне услышать никогда не довелось…

                7.

На другой день после нашей с Ангелом беседы симфонический оркестр вместе с внушительной группой других творческих деятелей и журналистов, в число которых, по иронии судьбы, не попала «ведущая культурная журналистка» (ну, то есть я), отбыла в столицу. А у меня на поиски критиков ангельского гения оставалось всего два или три дня, в течение коих я безуспешно пыталась отыскать в Москве хоть кого-нибудь, кто помог бы мне в осуществлении моей вышеописанной затеи.
И вдруг в день ангельского концерта в столице мне неожиданно повезло. Буквально за несколько часов до гипотетического ангельского триумфа (я во всяком случае, была уверена, что это будет именно триумф) я дозвонилась до одной своей приятельницы – Землячки, которая покинула Б. едва ли не в год моего рождения. Иначе говоря, это была весьма уже пожилая, но невероятно энергичная, оптимистично настроенная дама и пианистка по образованию. 
Землячка ежегодно приезжала летом в Б. к своим родственникам, и однажды мы с ней познакомились. Я написала о Землячке весьма симпатичный материал (его даже хвалили на летучке) в губернскую газету – в специальную рубрику под названием «Наши в столице». А прошлым летом я подарила землячке один из последних экземпляров моего романа, и потому она была посвящена в перипетии моей истории с Ангелом.
- Прости, что загружаю тебя задачей почти не выполнимой, - с оттенком лихорадочного волнения и одновременно неловкости за свою экстремальную просьбу сказала я Землячке. – Ведь до концерта осталось всего несколько часов. Но я лишь сегодня сумела до тебя дозвониться.
- Не волнуйся ты так! – Бодро воскликнула Землячка. – Я прямо сейчас сяду на телефон. Маститых критиков не обещаю, поскольку давно уже из-за травмы руки (помнишь, я тебе рассказывала?) не концертирую. Но парочку профессиональных музыкантов, я надеюсь, мне удастся уговорить. Жаль, что я сама не могу пойти на концерт твоего героя. Сегодня вечером я работаю.
И что ты думаешь, мой читатель?! Умная, милая, добрая Землячка отнеслась к моей просьбе в высшей степени ответственно и уговорила пойти на ангельский концерт трех столичных музыкантов и даже одного начинающего критика. И уже на следующий день я получила от нее по электронной почте большое письмо, полное восторгов случайных слушателей.
Причем, что интересно, каждый из них особо отмечал лишь по одному из исполненных оркестром произведений, и потому эти высказывания в своей совокупности составляли полную картину ангельского концерта.
Какая жалость, подумала я, что мне не удастся поместить в газете все высказывания полностью! Но ничего! Я подарю их Ангелу в компьютерной распечатке. И тебя, мой читатель, сей же час с письмом Землячки познакомлю.            
«Привет,Леночка!
       Вот что рассказали мне мои други после концерта...Жаль, что сама-то я не слышала...
Игорь Николаевич П. – пианист, аранжировщик, бывший выпускник Гнесинки:
         "Шикарный оркестр, шикарный дирижер маэстро А., улыбающийся симпатяга. Ни оркестр, ни дирижер не уступают столичным, наравне даже с Гергиевым. Очень пластичные руки, логичный, простой в общении с оркестром, с ним легко работать, близкий к Федосееву. Прекрасная струнная группа, особенно виолончели, тембрально красивый звук, вибрация. Оркестр блестящий. Танеев - потрясающий композитор. Его симфония до-минор звучала сказочно!"
         Владимир Георгиевич К. – композитор, ученик Родиона Щедрина, выпускник Московской консерватории:
         "В шоке от оркестра, от дирижера... Не знал, что в такой далекой от Москвы Сибири такие потрясающие музыканты, совершенно не уступающие столичным. Дирижер глубоко чувствует материал. Слава оркестру, слава маэстро А.!  Увертюра "Ивану Сусанину" Глинки звучала на высочайшем уровне мастерства".
        Илья П. - будущий критик, студент Академии им. Гнесиных:
         "Блестящий оркестр, выдающийся дирижер маэстро А., каких нынче мало! Программа обширная,  разной жанровости, мастерски исполнена. И Танеев, и Аренский в исполнении этих талантливых музыкантов – это такое духовное наполнение! Произведение "Библейские заповеди" - интересный эксперимент, очень красочное, яркое полотно, блестящее, ансамблевое, эффектное исполнение. Большая благодарность оркестру и дирижеру. Это высший класс!".
    Вот все, Леночка, что могу тебе "выдать". А ведь эти люди (мужчины!!!), посетившие по моей просьбе концерт изначально без большого желания и скептически настроенные, потом так жарко, страстно говорили о дирижере не только как о высочайшем мастере, но и об очень симпатичном мужчине, а от них редко дождешься похвальной оценки... Стало быть, Леночка, твоя душа сделала выбор безошибочный, как бы там не сложилось...»
Боже, как должно быть обрадуется Ангел столь высокой оценке его творчества! Ведь в своих заметках я никогда не могла позволить себе писать о нем с таким искренним и безудержным восторгом, как эти, неизвестные мне музыканты…
               
                8.

Ангел явился в Б. ранним утром того дня, когда в новенькой филармонии должен был состояться сборный губернаторский концерт, ибо праздничные номера для него оркестр отрепетировал еще до отъезда в столицу. Поэтому сейчас ему было достаточно одной репетиции.
Понимая, что в этот суперответственный день Ангел вряд ли замаячит на моем горизонте, ибо после концерта в филармонии наверняка будет долго бушевать банкетная оргия, я не ощущала ни малейшего волнения. А ближе к условно обеденному часу ощутила еще и радость, ибо Нежная Интеллектуалка принесла мне на вычитку сверстанную полосу с моим, в честь Ангела, панегириком, который наши искусные верстальщики украсили растянутым на всю ширину страницы фотоколлажем – сразу три Ангела в разных ракурсах!
Но едва мои глаза начали свой бег по строчкам текста, как подал голос мобильник, на котором высветилось имя Ангела. Чрезвычайно удивленная (неужто репетиция закончилась столь рано?), я взяла в руку телефончик и, позволив ему еще несколько мгновений посигналить, попыталась представить, чем мог быть вызван сей неурочный ангельский звонок. Наверное, подумала я, репетиция завершилась раньше обычного, и Ангел, как это бывало раньше, спешит увидеть меня, дабы поделиться своими столичными достижениями.
И Ангел это мое быстрое предположение как будто бы подтвердил, хотя голос его оказался сухим и невыразительно-равнодушным:
- Расскажи, как я должен до тебя добираться. У меня есть повод для интервью.
- О чем? – Радостно удивилась я. – Ведь мой панегирик в твою честь уже готов к печати, и ты его увидишь!
- При чем тут панегирик? – Раздражился Ангел. – Повод у меня совсем  другой. Как мне до тебя добраться?
Не зная, что и предположить, я пошла в ожидании Ангела курить в специально отведенное для этого социального порока вонючее помещеньице, а потом, слегка нервничая, принялась ходить взад-вперед по длинному желтому коридору (ни дать, ни взять – дурдом!) до тех самых пор, пока не увидела Ангела, неспешно одолевающего лестницу, ведущую на мой этаж.
Увидела – и даже слегка испугалась. Ибо и без того бледное ангельское лицо оказалось как будто бы полупрозрачным, а не слишком тщательно прописанные черты его лица были едва ли не вовсе стертыми. Ангельские глаза навстречу мне не только не засветились, но даже и не потеплели, а с трудом различимые на его странном лице тонкие губы не растянулись в необходимой для случая улыбке. Иначе говоря, передо мной был не живой человек, а какой-то полутруп из ужастика – зомби!
- Привет! – Безо всякого энтузиазма сказал Ангел и ткнулся холодным носом в мою щеку. – Как дела?
- Блестяще, - в тон Ангелу ответила я и повела моего героя под локоток по унылому желтому коридору, «украшенному» лишь чередой плотно закрытых белых дверей по обе стороны.  – Но, кажется, ты пришел поговорить со мной отнюдь не о моих делах. У тебя что-то случилось?
- Какие ужасные у вас тут коридоры! – Не  ответил Ангел на мой вопрос. – Как в какой-нибудь психолечебнице.
- Да уж, психов у нас полно, - с грустной иронией согласилась я, – но зато мой кабинет весьма неплох, хоть я и сижу в нем теперь не одна.
И, распахнув перед Ангелом дверь, я с некоторым пафосом представила моего героя милым девочкам-верстальщицам, одна из которых, прочитав мой роман, побывала на ангельских концертах – и теперь с искренней радостью взирала на маэстро А.

                9

Ангел, кажется, немного расслабился, отвесил девочкам пару церемонных поклонов (по одному на каждую), по-хозяйски уселся за стол напротив меня и приготовился было что-то сказать, но не успел, ибо увидел на моем столе полосу с тремя своими (вверх ногами) изображениями – и протянул к ней руку.
- Да-да, конечно, почитай, - сказала я. – Видишь, как вовремя ты пришел, у нас даже есть время сделать работу над ошибками. Но лучше начни читать снизу. Там отзывы московских музыкантов на твой концерт.
- Тебе удалось сделать это! – Сказал Ангел слегка потеплевшим тоном и с трудом выстроил на своем полустертом лице подобие радостной улыбки. Но, прочитав хвалебные строчки, заметно оживился и сказал:
- Да! Нас в полном смысле слова искупали в овациях!
- Я в этом не сомневалась и с вожделением жду открытия сезона! – Воскликнула я. – А, может, мне стоит прийти и на часть сегодняшнего концерта? Ведь вы же будете играть в первом отделении?
- Не стоит. Мы вообще не будем сегодня играть, - с холодным спокойствием произнес Ангел и вновь превратился в зомби. – Я сказал им, что не буду участвовать в этом концерте.
- Как?! Ты отказался играть в губернаторском концерте?! – Возопила я. – Но почему?!
- Они понавесили на сцене какого-то праздничного тряпья, - с оглушительным безразличием объяснил Ангел, - и уменьшили пространство сцены не меньше, чем на треть. Оркестр еле разместился. Но музыкантам так тесно, что они не могут играть, не мешая друг другу. То есть о симфоническом оркестре, как всегда, никто не подумал. Они вообще никогда ни о чем не думают! А кроме того, они сократили нашу программу, и в известность об этом поставили меня только сегодня! И я сказал, что в таких условиях мы играть не будем. И что ты думаешь, мне предложил главный культурный чиновник? Он сказал: «Ну, сыграйте хоть как-нибудь!» Представляешь? – Выдавил из себя Ангел малюсенькую эмоцию.
- И что ты ему ответил? – Обеспокоено спросила я, опасаясь, что с Ангелом сделается истерика.
- Что я не умею играть «как-нибудь»! – С еле уловимым раздражением ответил Ангел. – Я понимаю: экстремальные обстоятельства, война… Но сегодня – праздник! И в первую очередь, для симфонического оркестра, который ждал этого дня восемь лет! И теперь должен «хоть как-нибудь» сыграть всего три номера! Такое вопиющее неуважение и к симфоническому оркестру, и ко мне возможно только в вашем городе! Поэтому я и пришел к тебе…
- Да уж… Случай из ряда вон, - растерялась я. – И как совместить его с пафосными заметками об открытии сезона?! Ведь Странная Дева будет писать в одном материале сразу о двух концертах.
- А почему не ты? – С некоторой даже требовательностью вопросил Ангел. – Ведь это же ТАКОЕ событие! И почему нужно в одном материале объединять два концерта?
- Потому что они пройдут с перерывом в два дня, и оба должны попасть в ближайший номер, - терпеливо объяснила я Ангелу. – А писать о них будет Странная Дева. Я и так отобрала у нее ее законную полосу под твой панегирик.
- Значит, ты никогда уже не будешь писать о моих концертах? – Наверняка скрывая за показным равнодушием раздражение и разочарование (овца отбилась от стада!), спросил Ангел.
- Разве лишь тогда, когда Странная Дева будет находиться в отпуске или на больничном, - ответила я. – К тому же о музыке она пишет, по-моему, гораздо лучше меня.
Чему я очень рада, - сказала я уже не вслух, - ибо писать о твоих концертах, Ангел, мне давно уже стало невероятно трудно, ибо ты не посылаешь мне прежних, щедрых энергетических импульсов, необходимых для того, чтобы, как прежде, ощущала себя в неоплатном долгу перед тобой – кондуктором. Творцом, истинным демиургом наслаждения! Я не чувствую теперь, что должна ежеконцертно воспевать твой гений, Ангел! И вообще я ничего тебе больше не должна…
- Так я зову Странную Деву? – Спросила я Ангела, вновь обернувшегося зомби.
- Зови, - смиренно ответил Ангел.

                10.

Вежливо, но весьма безжизненно Ангел послушно надиктовал Странной Деве все свои, описанные выше претензии к чиновникам от культуры. Странная Дева, выразив в ответ свое праведное возмущение и вроде бы искреннее сочувствие, выключила диктофон, откланялась и удалилась думать, как ей вплавить все это в будущие праздничные заметки об открытии филармонии.
Сделав важное для него дело, лишь ради коего он, увы, и явился в мой кабинет, Ангел чуть-чуть оживился, вновь взял в руки мой панегирик в его честь и без особой тщательности пробежался глазами по моему тексту.
Потом мы немного побеседовали об ангельских питерских планах – и Ангел покинул мой кабинет, оставив меня в полнейшем недоумении: в прежние времена он, до смерти оскорбленный чиновниками, непременно устроил бы мне бурную истерику, не постеснявшись даже двух милых девочек-верстальщиц! Как удалось ему намертво обуздать свои эмоции?! Или ему просто стало на все наплевать?
Забегая вперед, доложу читателю, что ответ на эти вопросы я получила лишь месяца через три от одного из «банных» деятелей, с которым мы подводили культурные итоги года. С искренним восторгом описав столичный ангельский концерт, деятель вдруг понизил голос и обеспокоенно сказал:
- Мне очень жаль маэстро А., но мне кажется, что у него появились проблемы с головой. Это же безумие – отказаться играть в губернаторском концерте! А если бы вы слышали, какую жуткую историку он устроил тогда в филармонии! Он орал, как сумасшедший! Но это, как вы понимаете, не для печати… Я, конечно, понимаю, напряжение, болезнь… Но на него уже смотрят настороженно…
…Честно говоря, идти на открытие симфонического сезона у меня не было ни желания, ни сил. Тем более что Ангел после своего явления в мою редакцию как в воду канул.
Правда, на другой день я сама позвонила Ангелу после репетиции, дабы узнать, не улучшилось ли его настроение и не появилось ли у него желания нанести мне домашний визит.
Но, увы, услыхав мой голос, Ангел ничуть не встрепенулся. Он был так же, как и накануне, сух, равнодушен и даже, кажется, подавлен.
- Тряпье со сцены убрали лишь отчасти, - вяло отчитывался Ангел. – А в фойе жутко воняло перегаром. Вот для чего они реставрировали филармонию! Чтобы превратить ее в сельский клуб: топотушки, хлопотушки, веселушки… Развлечься народным творчеством, а потом хорошенько напиться!
И я поняла, что наносить мне визит Ангел не собирается. Вечером того же дня я всплакнула в своем кухонном уголке, и на меня вдруг снизошло банальнейшее откровение: Ангел просто-напросто утратил ко мне всякий интерес, и потому наше общение перестало приносить ему былую радость. И в этом нет ни моей, ни ангельской вины. Ведь когда-нибудь это должно было случиться. Ибо все проходит…
Как ни странно, осознание сего очевидного факта меня не только не расстроило, но и даже как будто успокоило, ибо с неким подобием смирения я поняла, что вернуть к себе ангельский интерес, увы, не в моих силах. Что упало, то пропало…

                11.

Словом, на концерт в тот торжественный вечер я шла как будто по чьему-то принуждению или из своего дурацкого нетленного чувства долга. Я так пристально следила все эти годы за полудохлым (в смысле темпов) процессом ремонта филармонии, и мы с Ангелом с таким нетерпением ждали, когда она, наконец, распахнет перед нами свои двери; что не явиться (не столько на концерт Ангела, сколько в это блещущее мраморной роскошью здание) я просто, исходя из дебильных стереотипов, навязанных мне социально-профессиональным моим статусом, не могла!
Что, дескать, подумают люди об «известной б-ской журналистке», которая столько лет кряду кричала о своей любви к Музыке и даже о роман о ней, божественной, написала, а на открытие сезона в новом здании не явилась?! Тьфу, ерунда какая!
Но, впрочем, было у меня для похода на этот ангельский концерт еще одно оправдание: а вдруг Странной Деве для описания, скажем, Пятой симфонии Чайковского понадобится обсудить со мной дирижерскую трактовку?
Программа вечера в тот торжественный день началась, понятное дело, с тронной речи главного культурного чиновника, который, к моему великому удивлению, произнеся внушительный панегирик отсутствующему (обиделся на Ангела?!) губернатору за столь беспрецедентно быстрое окончание затянувшегося (не по вине Нового Губернатора) ремонта, почти ничего (так, несколько бесцветных фраз) не рассказал почтенной публике о блистательном триумфе симфонического оркестра в столице.
На несколько мгновение мне даже стало очень жаль, как всегда, недооцененного Ангела, но ангельская музыка моментально смыла мою мимолетную грусть, сменившуюся радостным изумлением. Ибо праздничный концерт Ангел начал с не означенного в программке произведения, о котором, как впоследствии выяснилось, не знало даже художественное руководство филармонии.
Это была бравурно-патриотическая, озаглавленная именем нашей губернии, симфоническая сюита того самого б-ского Композитора, который стал одним из первых читателей моего романа и, если помнит читатель, приглашал меня прийти к нему домой, дабы послушать это самое произведение в компьютерном исполнении!
Я в свое время пересказывала Ангелу свою беседу с Композитором. И вот теперь Ангел исполнял, наконец, эту сюиту с таким взволнованным вдохновением, как будто он был истинным уроженцем нашей губернии, беззаветно влюбленным в ее историческое прошлое и настоящее, в ее поля, леса и реки, в трудовые подвиги людей и в самих этих людей, разумеется, тоже! Сюита композитора звучала столь пафосно, монументально и свежо, что становилось ясно: лучшего начала для сего торжественного концерта и придумать было нельзя!
Но, о Боже, что на сей раз сотворил Ангел с Пятой симфонией, которую я несколько лет назад в своей первой рецензии на ангельский концерт назвала «гимном жизни», а саму рецензию озаглавила пафосным лозунгом «Перед судьбой не встанем на колени»!
Ибо тогда, когда наши отношения с Ангелом еще обещали принести достойные восхищения плоды, мой дерзкий кондуктор осмелился пойти поперек программного заявления композитора о том, что мы все бессильны перед всемогущим роком, и потому наша жизнь есть, по большей части, череда страданий и печальных воспоминаний о том, чего уже никогда не вернуть…
А теперь, «благодаря», очевидно, изменившемуся в результате болезни мироощущению, Ангел безоговорочно встал на сторону Чайковского и сыграл, согласно воле автора, «полнейшее преклонение перед судьбой». Более того, Ангел со свойственным ему интерпретационным максимализмом довел замысел композитора до высочайшей точки кипения, страдания и смирения.

                12.

И если первая часть симфонии, исполненная гораздо более медленно и тихо, чем было задано Чайковским, представляла собой холодновато-космическое и обобщенно-философское раздумье о смысле человеческого существования на этой земле; то вторая часть с первых же (столь же тихих и медленных) фраз пронзила мне душу вполне конкретной грустью. Я вдруг остро ощутила, что все самое важное в моей, промчавшейся, кажется, как один миг жизни осталось позади. И в жизни Ангела – тоже.
Я вдруг увидела внутренним взором самое себя, сидящую в тесном кухонном уголке и роняющую скупую слезу на малюсенький кусочек заката над крышей того самого дома напротив, где еще недавно жил Ангел, которому я стала, наконец, не интересна, - и мне предстоит с сим фактом смириться. И я, покорная музыке, смирялась…
Но вдруг за окном зазвучал бравурный марш, и я радостно встрепенулась, возжелав выскочить на улицу, закричать «ура» и бросить в воздух умозрительный чепчик!
Однако пресловутый марш, увы, оказался издевательски, ехидно коротким – и резко (ах, эти выразительнейшие ангельские контрасты!) сменился изначальной грустью: «Господа! Как же мне жаль моей уходящей жизни!»
А в четвертой части симфонии я  (о, ужас!) услышала настоящий реквием, воочию «увидела» нечто, очень похожее на шествие душ к престолу Господню, и затем – стремительный космический водоворот, в коем эти души отчаянно неслись невесть чему навстречу! Грешные души всех тех людей, кому пришел срок покинуть эту землю… 
Как невыносимо отчаянно рыдали в тот вечер трубы! Как настойчиво они куда-то звали и меня, и, возможно, некоторую часть слушателей! Но куда?! Во мрак преисподней, или в сумрак стремительно уходящей жизни, в которой теперь так мало осталось неожиданных радостей и которую нужно смиренно претерпевать, упрямо вытаскивая себя за волосы из болезней, депрессий и рвущих душу воспоминаний?!.

                13.

- Если б ты знал, какую невероятную печаль навеяла на меня твоя сегодняшняя трактовка! – Воскликнула я, войдя в неожиданно пустую (ни мадам Ш., ни Арии, на Заслуженного Альтиста) ангельскую гримерку и вкратце поведала Ангелу все, что я услышала и «увидела» в его теперешней «фантазии».
- И ты действительно все это услышала?! Какая же ты по-прежнему тонкая слушательница! – Сдержанно умилился Ангел. – Да, время надиктовало мне именно такую трактовку. Что-то заставило меня не только согласиться с Чайковским, но и углубить описанные им страдания.
- Но жизнь все-таки прекрасна! – С нарочитой бодростью воскликнула я. – А ты – богоравный кондуктор, что подтверждают восторженные отзывы столичный слушателей, - и я положила на ангельский столик яркую компьютерную распечатку моего панегирика и листочек с полными текстами выше процитированных высказываний. – Ведь газета выйдет лишь послезавтра, а ты завтра улетишь.
- Но вернусь очень скоро, меньше, чем через месяц, - как бы утешил меня Ангел, хотя я вовсе не выглядела печальной.
- Ну, тогда до встречи, - индифферентно сказала я, склонилась к сидящему за столом Ангелу, коснулась его равнодушных уст быстрым церемониальным поцелуем и направилась к выходу.
И Ангел, несмотря на то, что в его гримерку по-прежнему никто не рвался, меня не остановил и не попросил, как это иногда бывало прежде, побыть с ним еще немножко. А это означало, что наша мимолетная встреча, увы, не доставила Ангелу прежней радости. Неужто я действительно стала ему катастрофически не интересной?
Вернувшись домой и совершив все необходимые приготовления для свидания с Морфеем, я уселась в свой тесный уголок, закурила последнюю в этот грустный день сигаретку – и нащелкала Ангелу смс-ку: «Невыносимо осознавать, что я перестала быть тебе интересна. А ведь ты мне так нужен!»
          Я  перечитала записку и вдруг подумала о том, что это – великая глупость: лишний раз внушать Ангелу негативную о себе информацию и тем самым кодировать его на полное меня забвение. Меня, которую он когда-то называл неисчерпаемой. И ведь это – чистая правда. Во всяком случае, у Ангела было слишком мало время для того, чтобы меня исчерпать!
И я безжалостно грохнула свою дурацкую эпистолу, сочтя сие мизерное действие маленьким «духовным подвигом». Подвигом смирения…

                Глава тридцать пятая
                Жертва буллинга

                1.

- Вы видели, как все местные газеты облизали вашего маэстро? – Весело спросила меня Юная Коллега из губернской газеты, которая (коллега) продолжала регулярно наносить мне телефонные визиты.
- Неужели они описали концерт маэстро А.? – Удивилась я и ощутила укол профессиональной ревности. – И когда только научились?
- Нет, конечно, не концерт, - рассмеялась Юная Коллега. – Разве кроме вас кто-нибудь смог бы это сделать?
- К счастью, смог, - ответила я. – Это Странная Дева. Причем, практически без моей помощи, ибо о музыке она уже почти год пишет совершенно самостоятельно – легко, толково и блестяще. Гораздо лучше, чем я.
- Ни за что не поверю, - как бы обидевшись за меня, воскликнула Юная Коллега. – С чего это вы решили себя принизить?
- Я вовсе себя не принижаю, я просто констатирую данность, - пояснила я Юной Коллеге. – Ибо все мои лучшие заметки о музыке осталась в романе. И до их уровня мне уже не подняться. Да, честно говоря, не очень-то и хочется, ибо достойно описывать музыку было для меня невероятно трудным делом, я просто мозги наизнанку выворачивала, чтобы найти точные эпитеты. А Странная Дева пишет, кажется, особо и не напрягаясь, - легко и изящно. Так, как будто она уже давным-давно этим занимается. Если она не уйдет из нашей профессии, она станет лучшим культурным журналистом.
- Не слишком ли высоко вы ее возносите? – С некоторой обидой сказала Юная Коллега, которая когда-то была моей первой помощницей в освещении культурных событий, но никогда таких комплиментов в свой адрес от меня не слыхивала.
- Не слишком, - ответила я. – Талант Странной Девы для меня – истинный подарок. Иначе мне бы снова пришлось бегать по театрам и прочее. А ты же знаешь, как я от всего этого устала!
Описанный разговор с Юной Коллегой случился примерно за пару недель до следующей гастроли Ангела. Конечно же, я заинтересовалась тем, как именно облизали Ангела в других газетах, и в тот же день нашла в электронной версии второй по ранжиру местной газеты огромное интервью с Ангелом, сплошь состоящее из ангельских высказываний о жизни, своей профессии, нашем оркестре и прочая. Высказываний, как бы не спровоцированных вопросами журналиста. То есть вопросов в этом материале не было, там были одни ответы.
Большая часть информации о  жизни и образе мыслей Ангела была мне давно известна, но последние фразы его монолога заставили меня вздрогнуть. Это был ответ на вопрос о творческих депрессиях. На который Ангел когда-то отвечал и мне: да, депрессии, дескать, случаются, но он знает, что они преходящи и верит в то, что его еще посетит восторг и «творческое ночи наслажденье»!
И вдруг!
«Да, случаются моменты, когда мне не хочется жить. И тогда я вспоминаю слова своего учителя: «Все в жизни могут тебе изменить. Но Музыка не изменит никогда!» Порой бывает так ужасно, что жить не хочется. Но я знаю: надо в такой момент поставить ноты на пюпитр – и играть.»
Бедный мой Ангел! – воскликнула я про себя, обожженная сильнейшей жалостью. – Что же с тобой произошло?! Неужто тебе столь часто не хочется жить, что это жуткое (уж я-то знаю) состояние стало для тебя таким привычным, что ты запросто сообщаешь о нем какой-то провинциальной газетке, которой, по большому счету, нет до тебя никакого дела!
А коли уж ты делишься с тысячами незнакомых тебе людей своими интимными состояниями – значит, твое равнодушие к собственной жизни до ужаса беспредельно! И я, увы, ничем не способна помочь тебе…

                2.

Однако вечером все того же дня, я решила позвонить Ангелу и попытаться протянуть ему руку помощи: а вдруг именно в этот момент его и одолевает не мотивированная тоска?!
Оказывать помощь Ангелу я решила с домашнего телефона, дабы быть уверенной в том, что альтернативный звонок мобильника не застанет Ангела в каком-нибудь неудобном для душеспасительной беседы месте: например, в магазинной очереди, за рулем авто или вблизи от какой-нибудь дамы…
Поиск Ангела я начала с Питера – и не ошиблась: Ангел сам взял трубку!
- Твое интервью в б-ской газете довело меня до слез, - сказала я Ангелу.
- А что там такое было? Я не помню… - Без особого энтузиазма ответил Ангел.
- Как что?! Ты публично признался в том, что тебе иногда не хочется жить! Но почему?! Ведь еще несколько лет назад…
- Мало ли что было несколько лет назад, - кажется, раздражился Ангел. – Любому нормальному человеку иногда не хочется жить. А на вопрос «почему» я и отвечать не стану. Неужто ты не понимаешь, что по телефону такие вещи не обсуждают.
И тут я услышала, что в далекой питерской квартире в непосредственной близости от Ангела громко залаял пес (или псица?) неизвестной мне породы, ибо Ангел никогда не рассказывал мне ни о какой собаке. Разве лишь о той, что приснилась ему вскоре после болезни…
- Конечно, понимаю, - громко сказала я, пытаясь прорваться сквозь собачий лай. – Я и не собиралась обсуждать с тобой это по телефону. А ты не мог бы отойти подальше от собаки?
- Я плохо тебя слышу, – не слишком внятно прозвучал ангельский голос. – Поговорим при встрече.
И Ангел первым положил трубку. Поговорили…
Ах, ну да! Я, наверное, не вовремя позвонила да и темочку выбрала так себе: почему, дескать, дорогой, тебе иногда жить не хочется? Идиотка!!! Хотя… Ангел все равно мог бы, хоть из вежливости, соблюсти неписанное правило телефонного этикета. И я, разозлившись и обидевшись одновременно, накатала Ангелу поучительную записку: «Разговор первым заканчивает тот, кто позвонил. А во-вторых, ты не оставляешь мне выбора для окончания романа».
Немного подумав, я отправила Ангелу и другую – пояснительную – записку: «Если ты не понял: мне придется в финале отправить тебя в мир иной!»         
Вот тебе, дорогой! Теперь ты будешь знать, с кем связался! – Подумала я с мстительным облегчением и преспокойно отправилась в комнату к телевизору, который в последние два года стал для меня единственным в доме «близким существом». Ибо любознательная Дочь моя, почувствовав неодолимую тягу к иностранным языкам, прямо с работы отправлялась на иноязычные курсы, а потом где-нибудь пропадала едва ли не до середины ночи. А в другие дни она ходила на бальные танцы – и тоже домой не спешила.
Какая это все же ехидная несправедливость! – Думала я иногда. – Ведь в те времена, когда Ангел был моим частым гостем, Дочь почти никогда не оставляла нас вдвоем, ибо не была еще столь взрослой и практически самостоятельной. А теперь, когда мне приходится коротать вечера в полном одиночестве, визиты Ангела стали так оскорбительно редки!
Вот и в ближайшую гастроль я вряд ли увижу Ангела: я ведь только что отпихнула его от себя своими идиотскими записками. И тогда, на чем свет кляня все достижения научно-технического прогресса, я написала Ангелу еще одну – на сей раз как бы извинительную – эпистолку: «И тем не менее нет для меня на этом свете человека ближе, чем ты. Хоть я, наверное, в этом не оригинальна. Но я так скучаю по тебе».

                3.

15 ноября
Фиксирую печальное. Ангел был в Б. в последних числах октября и на связь со мной ни разу не вышел. А я в ответ – не пошла на его концерт.  И только через несколько дней из заметок Странной Девы узнала, что Ангел играл «Идеалы» Листа и что-то из Сен-Санса. Я чуть не до слез опечалилась, потому что никогда не слышала ни того, ни другого произведения. Притом, что Сен-Санса он как-то обещал сыграть специально для меня. Пишу – и слезы душат!
Но думаю, что в следующую гастроль Ангела я не только не стану звонить ему, но и «откажу от дома», если он вдруг вздумает напроситься ко мне в гости. Хватит уже позволять ему держать меня на поводке, который с каждым годом становится все длиннее. Но никак, сволочь, не рвется.

Да, кстати, в эти дни я опять была на больничном. Но до этого, очередного приступа депрессии меня довел вовсе не Ангел, а моя работа. А если точнее – Странная Дева…
Если помнит читатель, после закрытия приложения «Семь вечеров», моя работа в газете «Слово и дело» заключалась в том, чтобы писать одну полосу в неделю и редактировать несколько доступных моему журналистскому кругозору страниц. Но эти мои редакторские обязанности были зафиксированы лишь в неофициальном устном договоре между мной и Рыжим Деспотом.
Поэтому количество «моих» полос не было постоянным, и мне то и дело приходилось «ходить на поклон» к Строгой Коллеге и как бы выпрашивать себе работу, дабы мне не было стыдно получать мою зарплату.
В иные недели работы для меня отчего-то не находилось. А когда находилось, и Строгая Коллега предлагала мне отредактировать тот или иной материал, я всякий раз ощущала, что она как будто бы делает мне снисходительное одолжение: ну-ну, дескать, потешьте свое редакторское самолюбие…
Кроме того, я чувствовала, что Строгая Коллега, по счастливой для нее случайности ставшая редактором газеты (в журналистику она, впрочем, тоже попала совершенно случайно, и потому, например, понятие «журналистская этика» было для нее пустым звуком) и вкусив всевластья, НЕ ХОЧЕТ делить со мной свои обязанности, как будто боясь оказаться неравной мне соперницей и утратить власть над условно «моими» журналистами.
Поэтому однажды, оставшись после ежедневной однообразной («день сурка») летучки в кабинете Рыжего Деспота вместе со Строгой Коллегой, я заявила:
- Этот разговор я завожу в последний раз. Я прощу вас, наконец, определиться, какие именно полосы я впредь буду курировать. Я уже устала бегать к вам и выпрашивать себе работу.
- Хорошо, - сказал Рыжий Деспот, - этот вопрос мы решим прямо сегодня. Тем более что Строгая Коллега на неделю уходит в отпуск, и твоя помощь мне будет очень кстати.
И действительно ближе к вечеру в мой кабинет вошла Нежная Интеллектуалка, которая сообщила мне, что, по велению Строгой Коллеги, она уполномочена сказать мне о том, что, начиная с этой минуты, я буду редактировать шесть или семь конкретных полос. В том числе, и две полосы Странной Девы.
- Только ты ничего не говори Странной Деве, - понизив голос, сказала Нежная Интеллектуалка. – Помнишь, я как-то говорила тебе, что она не хочет, чтобы ты ее редактировала.
- Но почему?! – Расстроившись и изумившись одновременно, возопила я. -  Ты спрашивала ее, почему она не хочет?
- Спрашивала, - как бы сочувствуя мне, ответила Нежная Интеллектуалка, - но Странная Дева ничего конкретного мне сказать не смогла.
- А тебе не кажется странным, - с раздраженной язвительностью спросила я, - что Странная Дева бегает ко мне обсуждать всякую мелочь и осыпает меня словами благодарности, а тебе за моей спиной говорит нечто противоположное?! Получается, что Странная Дева – лицемерка!
- Ну, зачем ты сразу такие ярлыки на нее навешиваешь? – Отчего-то встала Нежная Интеллектуалка не на мою сторону. – Может быть, она тебя просто боится?
- Боится меня?! – Расхохоталась я. – Да у нас с ней ни единого конфликта никогда не случалось. А ее материалы, по ее же просьбе, я редактировала всего-то раза три или четыре и объясняла ей каждую свою придирку, которых было ничтожно мало, потому что Странная Дева превосходно пишет, о чем я постоянно ей твержу!
- Ну, я не знаю, - сказала Нежная Интеллектуалка. – Но она же имеет право отказаться от твоей редактуры.
- Не имеет, если это будет мне поручено, - изумилась я словам Нежной Интеллектуалки. – В газете так не бывает. Это у вас в издательстве, наверное, было принято, чтобы писатель сам выбирал себе редактора. А у нас – нет!

                5.

Презреть предупреждение Нежной Интеллектуалки мне пришлось буквально через четверть часа, когда я прочитала рецензию Странной Девы на спектакль нашего музыкального театра. Это был первый ее опыт в деле описания театрального действа.
Да, это оказалось именно краткое описание (а вернее даже, краткий пересказ увиденного), изложенное стильно, изящно, но невнятно, безоценочно и без намека на аналитичность. А самое главное, в сих заметках не промелькнула фамилия ни одного актера! Как будто Странная Дева пересказывала не спектакль, а пьесу.
Конечно, я сей же час призвала к себе Странную Деву и, раскрыв ей «страшную тайну», рассказала о том, что должны представлять собой заметки о спектакле и предложила обнародовать фамилии хотя бы двух-трех актеров.
- У тебя же есть программка? – Утвердительно спросила я.
- Нет, - как бы с неким вызовом ответила Странная Дева.
- Как нет?! – Изумилась я. – Как же можно писать о спектакле, не имея под рукой списка действующих лиц и исполнителей.
- Ну, вот так уж получилось! – Теперь уже с откровенным вызовом ответила Странная Дева. – А фамилии актеров я смогу узнать только в понедельник. Сейчас ведь вечер пятницы, и завлита в театре уже нет.
- Только не забудь, пожалуйста, - не обращая внимания на хамский тон моей юной собеседницы, сказала я вполне мирно.
- Да уж постараюсь, - с оттенком неприязни ответила Странная Дева.
Однако в понедельник, просматривая готовую к печати полосу, я обнаружила, что Странная Дева моего указания не выполнила. А в ответ на мою претензию вновь откровенно мне нахамила, заявив, что не сумела дозвониться до завлита.
Не удержавшись, я выпустила на волю частицу своего гнева – и мы со Странной Девой впервые в жизни поскандалили! Впрочем, спустя пару часов я вызвала Странную Деву к ближнему коридорному окну и принесла ей свои извинения за гневный тон. Странная Дева, как будто бы опомнившись, в свою очередь, тоже извинилась передо мной – и мы вполне мирно обсудили с ней планы будущего номера.
Инцидент, казалось, был исчерпан. Ан не тут-то было!

                6.

Ровнехонько через неделю (то есть в следующую пятницу) вскоре после летучки меня вдруг вызвал к себе Рыжий Деспот и, едва я переступила порог его кабинета, сходу и безо всяких околичностей спросил:
- Расскажи-ка, что у вас за отношения со Странной Девой?
Я рассказала Рыжему Деспоту все, что было описано выше, включая и наш разговор с Нежной Интеллектуалкой.
- Да, мне Странная Дева тоже сказала, что не хочет, чтобы ты редактировала ее материалы, - буднично сказал Рыжий Деспот, как будто речь шла о чем-то вполне обычном.
- И почему не хочет, она тоже тебе сказала? – Спросила я.
- Она сказала, что ей не нравится, как ты ее редактируешь, - как будто бы защищая от меня Странную Деву, ответил Рыжий Деспот. – И вообще, с чего ты взяла, что должна это делать?
- Как с чего?! – Вскричала я. – А почему в таком случае Строгая Коллега через Нежную Интеллектуалку поручила мне редактировать несколько полос?! И я поняла, что вы неделю назад это вместе решили.
- Ничего мы не решили, – ничтоже сумняшеся, ответствовал Рыжий Деспот. – Я во всяком случае никаких распоряжений по этому поводу Строгой Коллеге не давал. Поэтому Странная Дева имеет полное право от твоих услуг отказаться. И вообще, почему ты решила, что должна что-то редактировать? Ты кто? Редактор? Нет. Ты – культурный обозреватель.
- С ума, что ли, вы все посходили? – Гневно, но в то же время растерянно сказала я. – Ведь ты мильон раз говорил мне, что тебе нужна моя помощь! И обещал все решить!
- Ну, значит, пока не решил, - не отрекся от своих прежних обещаний Рыжий  Деспот. – Когда решу, обязательно тебе сообщу.
- Боже мой! – Вдруг сообразила я. – Я, кажется, все поняла! Строгая Коллега по собственной инициативе поручила мне эти несколько полос на время своего отсутствия! И, сдается мне, она прекрасно знала о том, что Странная Дева взбунтуется! Но ты в любом случае должен был объяснить юной журналистке, что ее поведение крайне не этично. В твоей практике когда-нибудь случалось ТАКОЕ?!
- Нет, никогда, - ответил Рыжий Деспот.
- Ну, так, значит, ты должен сейчас позвать сюда Странную Деву, и все ей объяснить, - предложила я. – И заодно пусть расскажет, чем это ей не нравится моя редактура!
- Ну, вот еще, - ответил Рыжий Деспот. – С какой стати я должен выяснять ваши отношения?
- Не «ваши», а рабочие отношения! – Возмутилась я. – Разруливать подобные прецеденты должен руководитель. А кто же еще?
- Ничего я не буду разруливать, - отрезал Рыжий Деспот. – Сами разбирайтесь. Только не ходи к Странной Деве прямо сейчас. Ты ведь наверняка доведешь ее до истерики, и она, как всегда, ничего вовремя не сдаст.
- А вот на эти ваши проблемы я плевать хотела! – Дерзко сказала я и решительно направилась к выходу. Но, дойдя до дверей, остановилась, немного подумала, вернулась к редакторскому столу и тихо спросила:
- По-твоему, я – негодный редактор?
- Я не знаю, - каким-то странным тоном ответил Рыжий Деспот. – Спроси об этом Строгую Коллегу.

                7.

Странная Дева сидела за своим столом боком ко мне и уткнувшись лицом в монитор. Кроме нее в кабинете, рассчитанном на шестерых, в этот момент находилась только Славная Девочка (та, что когда-то делала первое в новой газете интервью с Ангелом), которая с искренней радостью меня поприветствовала. Меж тем Странная Дева и головы в мою сторону не повернула: сидела и с нарочитой прилежностью стучала по клавишам.
Я подошла к Странной Деве, наклонилась к ней, опершись локтями о стол, и тихо рассказала ей о своей беседе с главным редактором.
- Ты не хочешь объяснить мне, чем же тебе не нравится моя редактура? – Спросила я вкрадчиво.
- Я так не говорила, - оторвавшись от компьютера, громко и нагло начала Странная Дева. – Я лишь сказала, что не понимаю, зачем это меня нужно трижды редактировать?! Сначала – вы, потом – Строгая Коллега, потом – главный редактор. Я тут что – самая бездарная?!
- Ну, во-первых, главный редактор культурные полосы разве лишь просматривает: а, во-вторых, после моей редактуры Строгой Коллеге, как правило, остается лишь заменить заголовочный комплекс, если мой оказывается ей не по нраву.
- Но мы с вами не раз говорили о том, что у вас со Строгой Коллегой зачастую не сходятся взгляды на подачу той или иной темы или на необходимость освещения того или иного события, - с нескрываемым ехидством и полнейшим осознанием своей правоты сказала Странная Дева. – И теперь вы с ней будете дергать меня в разные стороны?! Мне не нужны лишние проблемы!
- Ах, так! – Воскликнула я вовсе уже не тихо и весьма раздраженно. – Ну, тогда я освобождаю тебя от всяких проблем! И чтобы, начиная с этой минуты, ноги твоей не было в моем кабинете!
- Почему вы позволяете себе говорить со мной в таком тоне?! – С высокомерным удивлением и как будто с обидой сказала Странна Дева.
- Ты не понимаешь?! – Чуть ли не заорала я. – Да потому, что ты – тварь неблагодарная!
Облегчив таким образом душу, я вышла из кабинета, громко выстрелив дверью.
И с той поры мы со Странной Девой перестали замечать друг друга. И это было ужасно, ибо я физически не могла пребывать в состоянии конфликта с кем бы то ни было.
Идиотка! – ругала я себя. – Ну, зачем я обозвала Странную Деву «тварью», зачем побила ее словом?!  Ведь эту абсурдную сцену можно было разыграть вполне мирно: поговорить со Странной Девой не как разъяренная дикая волчица, а как любящая и всепрощающая мать! Да, но тогда Странная Дева продолжала бы и впредь со мной лицемерить. А я взяла да и расставила все точки…
Но, Бог ты мой, как же это невыносимо больно, когда человек, которому ты, в сущности, помог устроить рабочую судьбу и явить миру свой талант, исподтишка всаживает в твою спину нож! И много вечеров кряду, вспоминая о наших былых беседах со Странной Девой, я не могла удержаться от слез!
Да-да, я плакала не от подыхающей любви к Ангелу, утратившему ко мне интерес. Я плакала из-за предательства какой-то враз обнаглевшей девчонки! Но я не могла не плакать, ибо НИКТО еще в этой жизни ТАК меня не предавал!
Господи, а я-то ведь была уверена, что мое наказание работой с момента закрытия приложения успешно завершилось! Неужто я еще не до конца расплатилась за все те обиды, которые нанесла Ангелу и, походя, некоторым прототипам своим бесконечно наглым и эпатажным романом?!.

                8.

Мой взволнованный рассказ о беспрецедентном поступке Странной Девы, к моему удивлению, ничуть не тронул Строгую Коллегу – и на челе ее высоком не отразилось ничего. А, впрочем, на нем (челе, или, лучше сказать, вечно каменном лице) эмоцию даже в виде элементарной приветственной улыбки можно было лицезреть необычайно редко.
- Я вам этого не говорила раньше, - преспокойно сказала Строгая Коллега, - но у нас со Странной Девой некоторое время назад был разговор о том, чтобы вы как специалист в области культуры курировали ее полосы. И Странная Дева сказала, что в таком случае она уволится.
- Ничего себе заявленьице! – Едва не задохнулась я от обиды и не нашлась, что ответить.
- И кстати, - продолжила Строгая Коллега, - журналистка, которая делает интервью со звездами, тоже не хочет, чтобы вы ее редактировали.
- Да это какое-то безумие! – Воскликнула я. – Ну, Странная Дева – еще ладно, ей почти не нужна редактура. Но над «звездными» интервью мне приходилось работать в поте лица, дабы их герои говорили человеческим языком! Да ты же сама знаешь, как зачастую небрежно пишет эта журналистка!
- Знаю, - все с тем же твердокаменным спокойствием ответила Строгая Коллега. – Но она не хочет, чтобы ее редактировали вы. Вы ведь теперь по должности не редактор.
- Пусть так, - сказала я, - но разве ты не понимаешь, что поступок Странной Девы – не этичен. В результате у нас в редакции образовался нарывчик – и его необходимо вскрыть. И сделать это должен кто-то из вас – редакторов. Разве не ты передала мне через Нежную Интеллектуалку список полос. 
- Ну, уж нет! – Отрезала Строгая Коллега, не затруднив себя ответом на мой вопрос. – Зачем это я буду разбираться в чужих отношениях? Мне тогда работать будет некогда.
- Но речь идет о рабочих отношениях! Разве ты этого не понимаешь?
- Разбирайтесь сами, - повторила Строгая Коллега. – А еще лучше – идите и пишите свои материалы. И не забивайте себе голову разной ерундой.
- Ну что ж, баба с воза… - Сказала я, пребывая в полном недоумении, и удалилась…

                9.

Забегая вперед, расскажу читателю о том, как примерно месяц спустя я получила еще один нежданный, но на этот раз вполне откровенный удар. Не в спину, а прямо в лицо меня ударила «звездная» журналисточка! Она вдруг сделалась как бы лучшей подругой Странной Девы, которая после разборок со мной была вынуждена переселиться в соседний (где и сидела «звездная» журналисточка) кабинет, ибо сразу три ее коллеги, обидевшись за меня, объявили Странной Деве бойкот.
Одной из них была моя собственная Дочь, которая в день нашего со Странной Девой скандального разговора в виртуальной переписке с моей обидчицей не только согласилась с тем, что она (Странная Дева то есть) – «тварь неблагодарная», но и прибавила к моему определению еще несколько идущих к делу синонимов.
Но, думаю, что дружба столь разных юных дам – гламурной раскованной журналисточки и лицемерно зажатой, якобы тихой и скромной Странной Девы – началась именно в ту неделю, когда Странную Деву определили под мое курирующей крыло. Не «справедливое» ли возмущение Странной Девы столь «вопиющим произволом» и подвигло ее новую подружку отказаться от моих «услуг»?
Но как бы то ни было, а в один не прекрасный день я на одной из еженедельных летучек, посвященных разбору, оценке и критике очередного номера, «наехала» на интервью гламурной журналисточки с весьма известным российским джазменом, которого она выставила весьма скучной персоной, а в одном из абзацев – даже полным идиотом!
- Это, увы, бывает в тех случаях, – сказала я, - когда журналист плохо разбирается в предмете.
А про себя подумала: «И когда редактор разбирается в предмете также плохо!»
Сразу после летучки «звездная» журналисточка бешеной фурией влетела в мой кабинет и проорала на одном дыхании:
- Мне интересны замечания только тех людей, которых я уважаю! Вы к ним не относитесь! К тому же вы не редактор! И вообще вы становитесь опасны!
- В каком смысле? – Изумилась я. – Ну-ка, с этого места поподробней!
- Еще чего! – «Плюнула» в меня журналисточка и вылетела из кабинета.
Я выскочила вслед, но вовсе не за нею. Я направилась к Рыжему Деспоту, в кабинете коего обнаружила, что было очень кстати, и Строгую Коллегу. 
- Ну, что ж, нарыв, который вовремя не был вскрыт, разросся! – И я, едва сдерживая слезы, изложила скандальную историйку, только что случившуюся в моем кабинете. – Это что – травля?!
Однако ни Рыжий Деспот, ни Строгая Коллега полубезумному поступку «звездной» журналисточки не ужаснулись! Правда, Строгая Коллега пообещала сей же час вызвать обеих «злоумышленниц» и провести с ними воспитательную беседу. И она действительно сделала это. Однако ровно никаких результатов сия беседа не дала. И с тех пор мимо меня, как мимо пустого места, проходили сразу (а вернее, чаще по очереди) две юных дамы, годящихся мне в дочери…
О, Боже, мне надо бежать из этого серпентария, пока эти юные (и не юные тоже) «змеи» меня до смерти не закусали! Но куда?! Ах да! В горную деревушку! Если, конечно, Сельский Чиновник сумеет одержать победу на весенних выборах…

                10.

Дабы завершить эту внезапно выскочившую, как герпес на губе, ситуацию подпольной травли вашей покорной слуги, я еще раз забегу вперед и доложу читателю о том, как называется и что собой представляет та умозрительная яма-ловушка для диких зверей, в которую меня угораздило свалиться. А вернее, сказать, меня в сию ловушку ловко спихнули…
Спустя некоторое время после всей этой заварушки, моя Дочь, собирая в Интернете информацию для какого-то материала, наткнулась на интервью одного американца, который подробно рассказывал некому журналисту о всемирном (!) феномене взаимоотношений в трудовых коллективах под названием «буллинг».
В буквальном переводе с английского оно означает «хулиганство» (от слова bully – хулиган). А в переводе на язык человеческих отношений сие понятие трактуется примерно так: создание начальником (осознанно, полуосознанно или вовсе бессознательно) такой напряженной и угнетающей атмосферы в подчиненном ему коллективе, в которой каждый отдельный «винтик» постоянно чувствует себя не слишком ценным работником, лишним человеком и даже, пардон за грубость, полным дерьмом!
Во всяком случае, у человека постепенно снижается уровень самооценки, он все время чувствует неуверенность в своих силах и возможностях, растерянность, подавленность и пребывает в перманентном подсознательном состоянии тревожного ожидания чего-то очень нехорошего.
- Мы прочитали это интервью вслух, - возбужденно сказала мне Дочь, положив передо мной листок с распечатанным текстом, - и были потрясены! Оказалось, что все  девочки из нашего кабинета описанные чувства испытывают ежедневно! И на работу по утрам идут, как на каторгу. А прочитай вот тут про «оружие» буллеров: неясные придирки, невнятные замечания, не сформулированные пожелания и так далее. Все точно, как у нас! Ты же помнишь коронную фразу Рыжего Деспота: «Вы должны писать лучше!» Лучше кого?! И в каком смысле лучше?!
- Как же я, оказывается, была счастлива в моей рабочей карьере! – Воскликнула я. – Несколько раз в своей жизни я меняла места работы – и ни разу не становилась жертвой буллинга. Да, я знала, что кто-то меня не любит, кто-то завидует, кто-то считает, что моя работа никому не нужна. Но меня никогда не принуждали к тому, чтобы я чувствовала себя дерьмом!
- И сейчас не смей чувствовать! – Приказала мне Дочь. – Ведь кем ты себя чувствуешь, тем и станешь! Во всяком случае, мы решили учиться выстраивать защиту и пропускать всю гнусь мимо ушей.
- «Ах ты, камбала не вобла,
смотри в оба, смотри в оба.
А когда сказал «четыре»,
получил синяк под глаз!
Раз, два, три, четыре,
три, два, раз!» – Весело процитировала я. – Это стишок-абракадабра из одного фантастического романа, который я читала сто лет назад. Герой романа за этим стишком успешно прятал свои истинные мысли от людей, которые умели их читать.
- Класс! – Восхитилась Дочь. – Запиши мне этот стишок, я прочитаю его девочкам.
Но когда, оставшись в одиночестве, я внимательно прочитала текст из Интернета, я ужаснулась! Ибо оказалось, что американец, рассказавший нам о гнусном феномене, сам побывал в роли жертвы буллинга – и от его последствий лечился два года! А теперь возглавляет организацию по оказанию помощи своим «коллегам» по несчастью. Да-да, именно несчастью, ибо среди депрессивных последствий буллинга есть даже самоубийства! Или, в «лучшем» случае, возникновение мыслей о самовольном уходе из жизни. С чем и столкнулась ваша покорная слуга…

                Глава тридцать шестая

                Дают – бери, бьют – беги!

                1.
   
…Разодетые в пух и прах во что-то воистину царственное  – синее, бархатное и переливающееся, мы с Ангелом сидели в роскошном зрительном зале всемирно известного итальянского театра Ла Скала и смотрели какую-то ослепительную оперу, под музыку коей вкупе с потрясающими голосами известнейших вокалистов, я, как бывало в прежние годы, растворялась и уплывала.
Ну, конечно, это была гениальная ангельская интерпретация, хоть Ангел во время спектакля и сидел рядом со мной, а вовсе не священнодействовал в оркестровой яме.
Но я почему-то знала, что именно Ангел был музыкальным руководителем сего действа и, соответственно, дирижировал оркестром во время репетиций. Но на премьере, почему-то решили в Ла Скала, должен дирижировать итальянец – ведь опера-то была итальянская!
Какой абсурд и какая обида для Ангела, - думала я. Хотя сидящий рядом Ангел вовсе не выглядел обиженным. Ну, да ведь его имя все равно будет жить на афише этой оперы столько времени, сколько продлится ее сценическая жизнь!
- Жаль, что я не понимаю ни слова и не знаю сюжета, - шепнула я на ушко Ангелу в одной из музыкальных пауз.
- Ну и что? – Ласково удивился Ангел. – Ты просто хорошенько вслушивайся в музыку, постарайся, чтобы она билась в тебе в ритме твоего сердца – и ты все поймешь!
А потом мы с Ангелом неспешно прогуливались по улочкам Рима, которые казались мне удивительно знакомыми, хотя в этом чудесном городе-музее мне никогда еще бывать не приходилось.
Зато Ангела тут, кажется, все знали в лицо, с ним раскланивались и говорили: «грацие», «белиссимо» или «мольто бене». Благодарили то есть…
А Ангел меж тем говорил мне, что обязательно привезет  в Б. или нескольких солистов из Ла Скала, или даже концертный вариант той ослепительной оперы, которую мы только что слушали, касаясь друг друга синими бархатными плечами…

                2.

Но это, увы, была, конечно же, не жизнь! Это был только пленительный сон, над которым я на сей раз не стала серьезно задумываться. Ведь и так все было ясно: Италия – это единственная в мире страна, в которой мне невероятно хотелось побывать и где мы с Ангелом ВМЕСТЕ не были.
А главное, ярчайшее это сновидение помогло мне войти в сумрачную реальность декабрьского утра в превосходнейшем (что бывало крайне редко) настроении, которое не смогли испортить даже мысли о работе; и нетерпеливо ощутить, сколь сильно я хочу послушать живую музыку. И как можно скорее!
И потому, оказавшись за своим рабочим столом, я первым делом заглянула в репертуарную афишу филармонии, которая напомнила мне о том, что Ангел явится в Б. лишь через пару недель – в канун Нового года.
Но зато назавтра в филармонии ожидался симфонический концерт под управлением молодого сибирского дирижера и с участием русско-американского скрипача-эмигранта, которые, в частности, собирались исполнить концерт Чайковского для скрипки с оркестром, который я очень любила и часто слушала – это было еще в эпоху виниловых пластинок. Сольную партию в том концерте исполнял выдающийся российский скрипач, который потом поменял скрипку на дирижерскую палочку и перетащил свою мировую славу с одной профессии на другую. Впрочем, дирижером он стал вполне достойным.
Кроме того, программа сулила мне два открытия: Пражскую симфонию Моцарта, которую я никогда не слышала, и симфоническую сюиту Чайковского «Гамлет», о существовании которой я даже и не подозревала!
Не отрывая взгляда от филармонической афиши, я тут же позвонила Умничке и предложила ей составить мне компанию на грядущий концерт. Причем, не по контрамарке, как обычно, а «согласно купленным билетам».
- Я же не собираюсь писать об этом концерте, - пояснила я Умничке, - и потому мне как-то неудобно просить контрамарку.
- Это им должно быть стыдно, что они в свое время не подарили тебе пожизненную контрамарку! – Весело откликнулась Умничка. – Но я согласна пойти с тобой на концерт и за деньги. Могу даже билеты заранее заказать.
- Только заказывай те, что подешевле, - сказала я. – Чтобы нам потом не было жалко денег. Ведь и дирижер, и солист для нас с тобой – коты в мешке.

                3.

О, какое это было наслаждение – чинно прогуливаться с верной Умничкой по блистательному филармоническому фойе, чинно раскланиваться со многими встречными и сознавать, что я никому ничего не должна, ибо пришла сюда как обычная «обилеченная» меломанка – послушать музыку без обычного внутреннего напряжения и рабочего блокнота на коленке.
- Я почему-то чувствую себя героиней пьесы Дюрренматта «Визит старой дамы», которая запросто могла бы купить этот старинный особняк и заставить всех плясать под ее дудку, - со смехом призналась я Умничке. – Я, конечно, ничего, кроме билета, купить не могу, но мой сегодняшний визит для филармонических деятелей, у которых я не попросила контрамарки, такая же неожиданность, как визит старой дамы в ее родной городишко!
- Только я назвала бы это визитом не старой, а зрелой дамы, - весело поправила меня Умничка, остановившись перед большим зеркалом. – Где ты тут видишь старых дам?
- И то правда, - подмигнув своему, весьма симпатичному отражению, согласилась я.
Пражская симфония Моцарта, увы, не доставила нам с Умничкой никакой радости, ибо она оказалась как будто бы чересчур медленной и отменно скучной. Ни Моцарта тебе, ни дирижерской харизмы…
- Я сейчас усну, - шепнула Умничка в перерыве между частями симфонии.
- Я тоже, - сказала я, - но, может быть, Чайковский нас разбудит.
И я оказалась права. Ибо судьбой одетого в музыку принца Датского молодой сибирский дирижер проникся столь личностно и глубоко, что сюита с первых же фраз заставила нас с Умничкой проснуться, радостно переглянуться и с головой погрузиться в неистовое буйство медных духовых (эти душераздирающие фрагменты форте дирижеру удавались лучше всего).   
А каким восхитительным и пронзительным было соло какого-то из деревянных духовых (гобоя, флейты или английского рожка?)! И, невзирая на то, что я отчетливо слышала никогда не свойственные ангельским трактовкам недостатки – отсутствие тончайшей нюансировки и филигранной шлифовки музыкальных фраз, периодов и всего произведения в целом; грубоватые, шитые белыми нитками на черном, стыки на тематических переходах и некую общую неуклюжесть музыкальной ткани – музыке Чайковского удалось тем не менее пронзить меня в самое сердце и во мне зазвучать!
- Чайковский не дал дирижеру испортить свою музыку, - весело констатировала я в антракте, - и я теперь ничуть не жалею потраченных денег и времени.
- Я тоже, - кивнула Умничка, - иначе я бы сейчас же предложила бы тебе уйти.
- И я бы согласилась, - ответила я. – Но теперь у меня есть надежда, что и во втором отделении Чайковский нас не разочарует.
Но, увы, увы! Не знаю уж, кто из них двоих – дирижер или солист – оказался не в форме, но свой любимый концерт Чайковского для скрипки с оркестром я не узнала! Он двигался вперед столь медленно и тягомотно, как будто дирижер и солист поставили перед собой «благородную» цель – ввергнуть в гипнотический сон оркестр, публику и самих себя!
- Сейчас приеду домой, - сказала я Умничке, когда мы покинули филармонию, - и напишу кондуктору смс-ку: «Без тебя нет музыки!»
- Да, и нам стоило весьма небольшой суммы денег, чтобы в этом убедиться, - со смехом поддержала меня Умничка.
Однако, вернувшись домой, я решила, что не стоит посылать Ангелу свою льстивую записку. Ибо прежде я должна попросить у него прощения за свое недавнее гадкое послание…

                4.

26 января
Ангел в Б. уже три дня, но мне не звонит. Сегодня на работе я собралась с духом и сама ему позвонила, дабы попросить прощения за злые смс-ки.
«Бог простит», - ответил Ангел. «С Богом я и без тебя разберусь. Главное, чтобы ты меня простил!» - «Ну, и я прощаю». Голос Ангела был хороший, не холодный, но было очевидно, что длить разговор ему не хочется. Но я все равно быстренько рассказала Ангелу о вышеописанном концерте, завершив свою краткую рецензию фразой из не посланной смс-ки: «Без тебя нет музыки!»
А потом, вдохновленная отпущением грехов, неожиданно для себя зашла к Инженеру и спросила, не кажется ли ему, что я мало делаю для газеты. «Ну, что вы! – Засветился улыбкой Инженер. – Вы же такие прекрасные, интересные материалы пишете! Я с большим удовольствием их читаю! И норму вы выполняете. Я знал, что талантливый человек всегда найдет свою нишу».
Это была для меня полная неожиданность. Впервые за почти два года Инженер ИСКРЕННЕ сказал мне доброе слово!
Концерт у Ангела – сегодня вечером. Но я не пойду, ибо меня НИКТО не пригласил…

                5.

В канун Нового года (а именно вечером 31 декабря) оказалось, что похвала Инженера – это лишь первая в ряду разного рода будущих НЕОЖИДАННОСТЕЙ.
Едва мы с Дочерью уселись за празднично накрытый столик в нашей единственной комнате и отхлебнули по глотку шампанского за уходящий год, как затрещал мой мобильник, но на его экранчике высветилось не имя, а словечко «вызов». Сказав настороженное «алло» и услыхав ответ, я чуть не свалилась с дивана! Ибо это был Ангел!!!
- Дед Мороз из Голландии поздравляет вас с Новым годом! – Весело сказал Ангел.
- Почему из Голландии? – Удивилась я. – Мне казалось, что Дед Мороз живет в Лапландии.
- Ну, твой Дед Мороз, может, и в Лапландии, а мой – в Голландии, - со смешливым назиданием сказал Ангел.
- Ты, и правда, в Голландии? – Не поверила я.
- Конечно. Зачем мне тебя обманывать? – Приятнейшим тоном промурлыкал Ангел и прибавил еще что-то, чего я не расслышала.
- Тебя плохо слышно, - сказала я. – Может быть, будет лучше, если я тебе перезвоню?
- Ну, что ты! – Рассмеялся Ангел. – Ты в секунду все свои деньги потратишь. Мой мобильный отключен. Я звоню тебе по международной карточке.
- О, Господи! Ведь ты впервые в жизни поздравил меня с Новым годом! – Воскликнула я. – Да еще и из Голландии. Какая приятная неожиданность!
- Ну, давай поднимем умозрительный тост за НЕОЖИДАННОСТИ в Новом году! – С некой многозначительностью (а, может, мне это только показалось?) провозгласил Ангел.
- А когда ты к нам приедешь? – Спросила я. – Я так соскучилась по нашим беседам! 
- Я приеду в марте, и мы обязательно побеседуем, - ответил Ангел. – Хотя в моем нынешнем положении разговоры с тобой – это особая ответственность.
- Кажется, мне надо это осмыслить, - недоуменно сказала я.
- Осмысливай. У тебя еще есть время, - с легчайшей ехидцей мурлыкнул Ангел. – Целую. Пока-пока.
В полнейшей растерянности и, надо полагать, с глупейшей улыбкой на лице, я расслабленно откинулась на спинку дивана и вдруг услышала внутренним слухом голос Экстремалки: «Вы будете вместе! И я даже, кажется, знаю, в каком году…»
Господи, да ведь Ангел впервые в жизни поздравил меня именно с ЭТИМ Новым годом! Да еще и неожиданностей пожелал! Сделав глоток шампанского, я сказала как бы в воздух:
- Ну, ничего себе! С какой это стати он вдруг решил поздравить меня с Новым годом?
- Да просто так! – Уверенно сказала Дочь. – Решил похвастаться, что он в Голландии. И не вздумай углубляться и накручивать, чтобы слезы потом не лить. А, кстати, что это ты собралась осмысливать?
Пересказав Дочери ту часть нашей с Ангелом беседы, которую она не могла слышать, я вопросила:
- Как ты думаешь, что он имел в виду под особой ответственностью?
- Неужели ты и вправду не понимаешь? Или прикидываешься? – Удивилась Дочь. – Ты уже забыла, как он был обижен твоим первым романом?! А сейчас он знает, что ты пишешь продолжение, и что каждое его слово может быть тобою зафиксировано! И что ты ради красного словца… Это же какую смелость надо иметь, чтобы с тобой хоть изредка встречаться!
- Какая же ты умная! – Восхитилась я. – Сама бы я до этого простейшего объяснения ни за что бы, кажется, не додумалась!
- Конечно, не додумалась бы, - согласилась Дочь. – Ты бы, как всегда, нафантазировала себе семь верст до небес. И почему ты его все время усложняешь? Он так же прост, как все мужики.
- Ого! Ты уже все знаешь про мужиков? – Удивилась я.
- Все не знаю, но делать выводы уже могу, потому что голова у меня, в отличие от тебя, не забита всякой любовной чушью, - резонно сказала Дочь. – И хватит об этом. Откушай лучше моих салатиков.

                6.

На второй и третий день Нового года на меня свалились сразу две неожиданности. Однако на сей раз – пренеприятнейшие.
Во-первых, меня вдруг ни с того ни с сего облила холодом ангельская матушка – Старая Дама, которую я почти уже традиционно поздравила с Новым годом. И Старая Дама впервые моему звонку не обрадовалась!
- Спасибо, но я болею, - сказала Стара Дама тоном, не предполагающим дальнейшей трогательной беседы.
- Ну, тогда извините меня за то, что я вас побеспокоила, - сказала я, проглотив обиду. – Желаю вам скорейшего выздоровления.
- А вы знаете, - вдруг совершенно другим, добрейшим голосом сказала Старая Дама, - мне уже позвонила из Б. эта молодая женщина – певица. Вы же с ней, наверное, знакомы? Она иногда звонит мне.  Ах, она такая милая! А еще…
- Я рада, что вас не забывают, - сухо и невежливо перебила я Старую Даму. – Всего вам доброго!
Мне не пришлось долго раздумывать о причинах внезапной холодности престарелой ангельской матушки, ибо на сей раз я мгновенно сообразила, что разлюбить меня Старую Даму, скорее всего, заставил возмущенный рассказ Арии о моем романе, о том, «какие гадости написала о вашем сыне эта сумасшедшая журналистка»! А, может быть, Старая Дама все же сама хотя бы фрагментарно прочитала мой роман – и рассердилась на меня за мое фрагментарное же ехидство по отношению к ее «венценосному» сыночку? Хоть Ангел и уверял меня, что его матушка мой роман и в глаза не видывала.
А еще я подумала о том, что звериный дух «матери-убийцы», возможно, учуял исходящую от меня опасность! Написав и выпустив в свет роман, я как бы поставила себя на одну с Ангелом умозрительную «ступень славы». И осознавать сей «прискорбный» факт Старой Даме, надо полагать, было непереносимо. «Если бы она увидела тебя, она бы тебя загнобила», - вспомнились мне ангельские слова…
Несмотря на прозрачность причин холодности Старой Дамы, в тоне которой мне, кстати сказать, почудилось злорадненькое ехидство, я весь день мысленно возвращалась к этому новогоднему телефонному «подарку» и представляла, как буду когда-нибудь обсуждать с Ангелом «недостойное поведение» его матушки.
И потому вовсе не удивительно, что, возвращаясь вечером из магазина в состоянии мотивированной задумчивости, я банальнейшим образом оскользнулась на присыпанной снегом ледовой дорожке – и грохнулась оземь, пребольно ушибив коленку.
Забегая вперед, доложу читателю, что сей неожиданный «сюрприз» коснулся не только злосчастной коленки, но и произвел в моем мозгу легкое сотрясение. Полтора месяца кряду я изводилась головными болями, которые затем обернулись такой отчаянной головокружительной слабостью, что я была принуждена уложить самое себя в больницу…

                7.

Однако в промежутке между двумя этими неприятными неожиданностями и больницей к концу января в моей, в общем-то безрадостной жизни случилась еще одна неожиданность – на сей раз хорошая и обнадеживающая.
Правда, утренний звонок Сельского Чиновника из горной деревушки назвать неожиданностью можно было лишь отчасти: ведь уже полгода я с замиранием сердца ждала победы Сельского Чиновника на мартовских выборах и своего скорого возвращения в горную деревушку, которого я и желала, и отчаянно боялась. Ибо возвращение это было бы несвоевременным: ведь работать в своем раю обетованном мне не очень-то хотелось.
Хотя с тех пор, как я осознала себя истинной жертвой буллинга, желание бежать из Б., куда глаза глядят, становилось все сильнее и сильнее страха перемен.  Ибо мое настоящее и будущее с точностью до буквы соответствовало смыслу одного из перлов русской народной мудрости: дают (работу) – бери, бьют (на работе) – беги!
Неожиданностью в данном случае была просьба Сельского Чиновника, который решительно и настоятельно попросил меня как можно скорее познакомить его с Олигархом-Меценатом! Минувшим летом мы с Сельским Чиновником, если помнит читатель, говорили о возможности привлечь Олигарха-Мецената к сельским выборам, но этот наш разговор не показался мне серьезным…
- Я, конечно, попробую, но ничего не могу гарантировать, - неуверенно сказала я. – Я могла бы дать вам номер его мобильника…
- Это не поможет, - резонно сказал Сельский Чиновник. – Вряд ли он ответит незнакомому абоненту. Вот если бы вы меня ему отрекомендовали!
- Я попробую, - повторила я, - и сообщу вам о результатах.
Отловить Олигарха-Мецената в одной из нескольких его резиденций было делом невероятно трудным. Я прекрасно знала об этом, ибо в той резиденции, что находилась в уютнейшем зданьице на красивой старинной улочке, где когда-то обитал мой журнальчик, Олигарх-Меценат появлялся отнюдь не каждый день и проводил там лишь пару-тройку часов. 
Однако, несмотря на эту очевидную трудность, «план захвата» Олигарха-Мецената созрел в моей голове почти мгновенно. И предчувствие желанных перемен в одночасье уничтожило и головную боль мою, и слабость, взамен коих я ощутила приятнейший нетерпеливый драйв – бороться и искать, найти и не сдаваться. Правда, лишь на некоторое время…
Я позвонила одной из милых девочек-верстальщиц, которая с недавнего времени вновь работала в уютнейшем зданьице на красивой улочке, где теперь вместо моего журнальчика обитала красивая, но бесполезная газета «Мой взгляд на мир».
- Посмотри, пожалуйста, на месте ли наш Олигарх-Меценат, - попросила я девочку. – А если его нет, проследи, когда он появится – и тут же сообщи мне. Ты сможешь это сделать?
- Легко! – Ответила милая девочка, не задавая мне лишних вопросов. – Ждите моего звонка.
Кое-как усмирив нетерпеливую внутреннюю дрожь, я продолжила писать свое очередное «умное» интервью, а затем в урочный час отправилась с Дочерью в столовую, где меня (как раз в момент употребления компота) и настиг звонок милой девочки-верстальщицы.
- Он здесь, - коротко сказала девочка.
«Боже мой, я ли это?!» - Думала я, едва ли не бегом одолевая небольшое расстояние меж нашими (бывшим и нынешним) офисами. – «Что я творю? Как умудрилась ввязаться в политические игры сельского значения? Станет ли Олигарх-Меценат слушать меня? Не выгонит ли в шею?!»

                8.

Дверь, ведущая в коридор уютнейшего зданьица, оказалась заперта! На мгновение я растерялась. Но тут же обнаружила на стене слева кнопку звонка.
- Вы к кому? – Строго спросил меня огромнейший верзила-охранник.
- К Хозяину, - внезапно успокоившись, ответила я.
- Вам назначено? – Еще строже спросил верзила.
- Нет, но, я думаю, Хозяин меня примет, - решительно сказала я.
- Входите, - пропустил меня верзила. – Как о вас доложить?
Верзила-охранник ушел с докладом, а я вошла в распахнутую дверь той вместительной комнаты, где когда-то сидели мои веселые детки, и сердце мое сжалось предательской грустью. Ибо в комнате все было по-прежнему, но пять столов из шести были вызывающе пусты. По всей видимости, филологини-«журналистки» появлялись здесь от случая у случаю, ибо главная часть их рабочей жизни протекала в другом месте – в одном из б-ских вузов.
- Так ты и сидишь здесь одна-одинешенька? – Спросила я милую девочку-верстальщицу.
- Да, в основном одна и очень скучаю по прежней жизни с вами, - искренне ответила девочка. – Ведь они…
Но эту недосказанную фразу прервал верзила-охранник, который заглянул в комнату и доложил мне с очевидным удивлением и как будто даже уважением, что я могу пройти к Хозяину.
Олигарх-Меценат деловито восседал за огромным черным столом, заваленным бумагами, отчаянно (ибо пепельница была полна окурков, а окно распахнуто настежь) курил – и моему нежданному явлению, кажется, ничуть не удивился.
- С вашего позволения, я тоже закурю, - сказала я, усевшись напротив Олигарха-Мецената и выудив из сумочки сигарету, - поскольку я пришла к вам по весьма странному поводу. Это касается политики…
- Политики? – Развеселился Олигарх-Меценат. – И что же вас к ней привело?
- Личный интерес, - честно ответила я и с возможной краткостью изложила все свои мечты относительно переезда в горную деревушку, который (переезд) зависит от того, победит ли на выборах Сельский Чиновник, который желает, понятно для какой цели, установить контакт с моим собеседником. И я дала моему протеже, так сказать, положительную характеристику.
- К сожалению, в вашем холдинге я чувствую себя мало востребованной, - со скрытым намеком закончила я свой спич.
- Минуточку! – Кажется, заинтересовался моим рассказом Олигарх-Меценат и взялся за телефон. – Сейчас я сделаю звонок в столицу вашей горной местности. Привет! Доложи вкратце, что там происходит в горной деревушке? Кто впереди? Этот молодой или тот – старый козел? Все ясно. Спасибо. Пока.
Олигарх-Меценат положил трубку и, порывшись в бумагах, протянул мне свою визитку.
- Можете дать своему протеже все мои координаты. Пусть он мне позвонит, - сказал Олигарх-Меценат.
- Так и вы запишите номер его мобильника, - предложила я. – Ведь вы же вряд ли ответите неизвестному абоненту.
- Вы правы, диктуйте, - согласился Олигарх-Меценат.
- Я не знаю, когда я увижу вас в следующий раз, - вдруг пришло мне в голову, - поэтому, воспользовавшись случаем, спрошу: может быть, мы все же издадим, наконец, мой роман?
- Мне сейчас не до романов, – как бы отмахнулся Олигарх-Меценат. – Мне бы сначала с вашей газетой разобраться. Вам не кажется, что она остановилась в своем развитии?
- Это вопрос не ко мне, - обидевшись, ответила я с непозволительной резкостью. – Ибо я – всего лишь мелкая сошка-обозреватель, хотя способна на большее. Но, увы…
- Ну, ладно, разберемся, – неопределенно ответил Олигарх-Меценат. – Если у вас больше нет вопросов…
- Пожалуй, нет. Разве что слово благодарности за то, что приняли меня без предварительной договоренности.

                9.

И завертелось! Едва выйдя на улицу, я тут же связалась с Сельским Чиновником, а уже на другой день Сельский Чиновник позвонил мне и, щедро рассыпая слова благодарности, радостно сообщил, что Олигарх-Меценат с музыкальной фамилией пригласил его на личную встречу, и что он приедет в Б. через два дня.
Переговоры Сельского Чиновника с Олигархом-Меценатом прошли без сучка и задоринки: помощь была обещана, и Сельский Чиновник, приехав ко мне на работу, весело сказал:
- Так что можете потихоньку паковать вещи! Если все пойдет по плану, в марте вы сможете уже приступить к работе. Если вы, конечно, не передумали.
- Я не передумала, - ответила я, борясь с подкатившим к горлу страхом перемен. – Но только я думаю, что переезжать в деревушку мне лучше летом – скажем, в начале июня. Во-первых, на вас свалится такая уйма проблем, что вам поначалу будет не до газетной реформы. А во-вторых, время нужно и мне: я должна завершить некоторые дела в Б. и отгулять очередной отпуск, ибо к реформированию газеты я должна приступить со свежими силами. Кстати, во время отпуска я займусь сочинением новой модели для нашей газеты. Ведь в деревушке нет специалистов, которые могли бы мне в этом помочь.
- Пожалуй, вы правы, - согласился Сельский Чиновник. – Сразу видно – профессионал!
Читатель, конечно же, догадался, что под завершением некоторых дел в Б. я подразумевала последнюю, прощальную встречу с Ангелом, который наверняка забыл (или вовсе не поверил) о том, что я могу навсегда покинуть Б.
А уже через неделю мне позвонила Быстроногая Лань, которая с детским восторгом сообщила, что Олигарх-Меценат сдержал свое слово – и у них «все идет по плану».
И в этот же день ощущение драйва, спровоцированного бешеной круговертью событий, меня благополучно покинуло, и я едва ли не в одночасье провалилась в тяжкую болезнь…

10 февраля
Сегодня один музыкант, недавно прочитавший мой роман, принес мне столичную музыкальную газету, в которой было опубликовано огромное интервью с Ангелом, посвященное его юбилею. Из лида я, наконец, узнала, какую именно работу предложили Ангелу не только в Питере, но и городе К.: балет «Спартак» - к 100-летию со дня рождения Хачатуряна-отца!
С ревнивым (автор – не я!) удовольствием я «послушала» речи Ангела, а в финале – расстроилась. Ибо Ангел опять сказал, что в его жизни «бывают моменты, когда жить не хочется»!
Вечером я нашла Ангела в Питере и сказала, что прочитала его интервью. Ангел говорил со мной сдержанно, но не без интереса, поскольку статью он еще не видел. Говорить о своих грядущих планах я не стала.
Старая Дама сломала ногу! Не в тот же ли день, что я ушибла коленку и голову?
Сказала, что скучаю и что в марте нам обязательно нужно увидеться. Он приедет только в конце месяца.
Плачу. Хочу его видеть.

                10.

К однообразному и жестко структурированному больничному режиму я, как и в прошлый раз, привыкла уже на второй день – и с сожалением думала о том, что покинуть свою уютную одноместную (благодаря стараниям врачицы-одноклассницы) палату мне придется уже через две недели!
Тем более что процесс моего исцеления продвигался вперед, подобно ежедневной капельнице, крайне медленно. Голова моя была нехороша, тяжела и чужеродна. Казалось, что в нее вместо мозгов запихнули внушительный кусок плотно спрессованной ваты. И потому я не могла, как ни тщилась пробиться сквозь этот искусственный заслон и вспомнить, например, о чем я беседовала с двумя последними героями моих интервью! Читала я с большим трудом и понемножку, а писать и вовсе не могла.
Больница моя располагалась в лесу, в некотором отдалении от города. Добираться до нее нужно было с двумя пересадками. И потому вечерами я не ждала ничьих визитов. И  могла, как дома, проводить время у взятого напрокат маленького телевизора или сидеть в обнимку с телефоном в кабинете моей одноклассницы, от которого она не забывала отдавать мне ключи.
Я вела длинные беседы то с Поэтом, то с Гармонией, Астрологиней или Мудрой Девочкой. Все они искренне интересовались моим здоровьем и, сами навестить меня не собираясь, удивлялись тому, что ко мне не приезжает моя Дочь. Но я, зная, как выматывается душой в гнетущей атмосфере нашей редакции моя девочка, которой как будто нарочно не дают и не помогают вписаться в новую тематическую нишу, ее с непобедимой уверенностью защищала:
- Ведь я же не при смерти, – говорила я, - и не прикована к постели. Если бы это было так, моя Дочь дневала бы рядом со мной и ночевала. Она звонит мне каждый день по несколько раз – и этого вполне достаточно.
Впрочем, раза три в выходные Дочь, благодаря подружке с автомобилем, ко мне все же приезжала, А однажды явилась после работы совершенно самостоятельно, и я поделилась с ней своим ужином. Но это к слову…
В тот вечер Дочь, блаженно и расслабленно растянувшись на моей постели, вдруг сказала немыслимое:
- Ой, чуть не забыла! Мне же сегодня приснился сон, что твой кондуктор умер! Мы его не видели, но ты мне сказала, что его больше нет и что мы все вместе – он, ты и я – отмучились! А когда я проснулась, мне стало ужасно стыдно, что мы то и дело желали ему смерти…
Словом, моим «другом» и «собеседником» в эти чудесные больничные денечки был телевизор. А вернее, его главный (для меня) культурный канал. Причем, не столько некоторые его увлекательные, питающие и мой интеллект, и душу программы, сколько небольшие фрагменты классической музыки, которые я ловила почти во всякой передаче или даже короткой информации. Я впитывала музыкальные фрагментики с такой жадностью и наслаждением, как будто от звуков этих сладких зависело и мое выздоровление, и вся моя грядущая жизнь.

                11.

Это было в общем-то вполне понятно, ибо в своей обычной жизни я почти ежедневно слушала музыкальную классику на работе (через посредство наушников, разумеется), когда писала свои материалы; и по полдня в выходные – в процессе творческого корпения над своим романом.
И потому не удивительно, что в больнице, лишившись сей привычной возможности, я очень скоро прочувствовала, что, оказывается,  НЕ МОГУ ЖИТЬ без божественной Музыки!  Пожалуй, впервые в жизни я столь глубоко осознала, как много она для меня значит. А, осознав, ощутила такую огромную и неописуемую благодарность Ангелу за то, что он когда-то вернул меня к сему небесному искусству, что в одночасье простила ему (в который уже раз!) все его человеческие недоразуменья!
Но, увы, полноценных концертов на культурном канале за эти две недели было всего два или три. А фильм-оперу «Паяцы» Леонкавалло в постановке Франко Дзефирелли и в исполнении артистов Ла Скала, которую давали в один из выходных моей первой больничной недели, я поначалу слушать не собиралась, ибо я не хотела сюжета и вокала. А мечтала о чистой музыке.
Однако вопреки моему нежеланию, это, известное мне лишь теоретически,  музыкальное произведение с простейшим, банальнейшим сюжетом вдруг захватило меня с такой силой, что я даже сползла с кровати и, обхватив руками колени, устроилась на коврике поближе к маленькому экрану, ибо с моей постели я не могла разобрать титры с переводом арий с итальянского на русский.
А в финале, после душераздирающей арии Паяца в исполнении блистательного Доминго, я отчаянно разрыдалась! Но плакала я отнюдь не над сюжетом – до слез меня довели не только искреннейшие эмоции и мощнейшая энергетика великого певца, но и феномен умопомрачительного слияния земного человеческого голоса с божественной музыкой! О, как давно я не испытывала столь бурного, захватывающего дух музыкально-театрального катарсиса!
А когда фильм-опера завершилась, и слезы мои иссохли, я с изумлением почувствовала, что моя ватная голова изрядно просветлела! Выходит, божественная музыка исподволь, потихоньку меня лечила!
И тогда  я решительно взяла в руки это «дьявольское» средство связи, при помощи коего я столько раз обижала Ангела, и, не задумываясь, «накатала» своему кондуктору вдохновенную записку:
«Уже неделю лежу в больнице и умираю без музыки. Ловлю ее по кусочкам на культурном канале. Сейчас плакала над «Паяцами». Воистину музыка – это счастье! Спасибо тебе. Ведь это ты настроил мою душу».
А заодно я проверю, Ангел, осталась ли в тебе хоть малая капля человечности? Неужто ты не поинтересуешься, от чего это твоя бывшая муза валяется на больничной койке?
И я ушла в кабинет врачицы-однокурсницы за ежевечерним телефонным общением. Я беседовала с Астрологиней о своем здоровье, с Поэтом – об опере Леонкавалло, а сама втайне расстраивалась по поводу всегдашнего ангельского молчания…

                12.

Всесторонне готовая к явлению Морфея, я уже лежала на больничном ложе и бездумно пялилась в телеэкранчик, даже не пытаясь понять логику событий и поведения героев. Таблетка снотворного успешно заглушила настоятельное ожидание ангельского звонка – и мне осталось лишь дождаться того приятнейшего мгновения, когда глаза мои сами собой начнут смыкаться…
Вот тут-то на моем ночном столике и заиграл мобильник. На экранчике, к моему разочарованию, высветилось не имя, а ряд цифр, однако в трубке я услыхала бодрый, искрящийся брызгами шампанского голос Ангела:
- Что с тобой? Почему ты в больнице?
- Это все моя хроническая вегетативная хворь, - радостно ответила я. – А как ты?
- У меня все в порядке. Дирижирую «Лебединое озеро» в городе К. Сейчас как раз антракт, - объяснил мне Ангел свои брызги шампанского и цифры вместо имени.
- Да, музыка – единственное, что нам не изменит, - процитировала я ангельской высказывание из местной газеты. – Кажется, я даже вижу тебя – усталого, но ликующего.
- А тебя сегодня, похоже, полечили «Паяцы»? – Спросил Ангел.
- О да! – Воскликнула я. – И хотя поначалу меня очень раздражал примитивный сюжет, в финале я рыдала, как сумасшедшая!
- Да, никакой интригующей истории там действительно нет. Но там есть правда жизни – вот что трогает! А прекрасная музыка делает эту правду еще более выпуклой и драматичной. Музыка – это воистину великая и непостижимая нашим умом субстанция, способная творить чудеса и дарить счастье, - с огромным воодушевлением спел Ангел короткий гимн музыке. – Послушай когда-нибудь «Травиату» в постановке Дзефирелли. Я гарантирую тебе не меньшее удовольствие. О, прости, мне пора – третий звонок. Выздоравливай, целую, пока-пока.   
Умиротворенная ангельским звонком (я таки Ангелу не окончательно безразлична), я, конечно же, еще целый час не могла воссоединиться с Морфеем и продолжала бесцельно пялиться в телевизор, мысленно пережевывая короткую беседу с Ангелом. И дождалась таким образом не только окончания спектакля в городе К., но и еще одного ангельского звонка.
- Обязательно найди последний номер журнала «Русский Меркурий», - уже без намеков на шампанское деловито «приказал» мне Ангел, - и прочитай интервью со старейшим российским артистом Ч. Ты получишь немало пищи для ума и для своих журналистских размышлений, - и Ангел исчез из эфира столь же нежданно, как появился…
А через пару-тройку дней культурный канал сделал мне еще один бесценный подарок – мне сыграли приправленную балетом симфоническую сюиту «Шехеразада» Римского-Корсакова, исполнением коей Ангел когда-то вознес меня на вершину счастья!
Но на экране, увы, дирижировал не Ангел, а один из достигших высшей славы (и любимый культурным каналом) дирижер со сладкой улыбкой, и потому я, хоть и упивалась музыкой, не услышала и не почувствовала и половины того, что во времена оны вкладывал Ангел в исполнение «Шехеразады».
Ах, сколько изысканного, тончайшего плетения эротического кружева, ласкающего бархата, знойной восточной истомы и победительного драматизма было в его пленительной трактовке! Усилием воли включив нужный канал памяти, я соединила свои воспоминания с реальной музыкой – и извлекла из сего странного симбиоза максимум наслаждения.
А когда «Шехеразада» завершилась, я, не раздумывая, написала Ангелу: «Сейчас мне дали «Шехеразаду». Была обласкана Римским, но жутко скучала по твоей трактовке».
Однако эту мою записку Ангел,  как и следовало ожидать, оставил без ответа. Ведь я была не при смерти…

                13.
Из больницы я, все еще слабая и жалкая (эффект, по словам врачей, должен был наступить позднее), вышла в пятницу – в канун того знаменательного мартовского воскресенья, когда в моей деревушке, равно как и во всей стране, должны были состояться выборы в органы власти.  Однако слабость тела и духа оставили меня к этому событию совершенно равнодушной.
И даже в воскресенье вечером, когда Быстроногая Лань, задыхаясь от радости, сообщила мне, что «мы, кажется, выиграли», мне с большим трудом удалось придать своему голосу соответствующую сему победительному случаю радость.
Однако уже на другой (первый после больницы) рабочий день, когда я, отсидев утомительно мрачную летучку, с кандальной тоской плелась по длинному желтому коридору, напряженно пытаясь придумать тему для своей очередной «умной» беседы (с каждым следующим номером это давалось мне все труднее и труднее), победный вопль Быстроногой Лани, прозвучавший  в моем мобильнике, в одночасье вернул меня к жизни, прогнав к чертовой матери и тоску, и останки слабости.
- Ура! Мы, в самом деле, победили! – Ликовала Быстроногая Лань. – О, как я устала и как я счастлива! Надеюсь, вы не передумали стать редактором нашей газеты?
- Я – нет! – Ответила я, изумляясь твердости и решимости своего голоса. – А Сельский Чиновник? Он не передумал?
- Нет, ну что вы! Да он сам вам сейчас позвонит.
И действительно, не успела я дойти до своего кабинета, как мой мобильник заиграл нечто вроде победного марша. Во всяком случае, мне так показалось.
- Огромное вам спасибо за помощь! – Услышала я веселый голос Сельского Чиновника. – И, если вы не передумали, я жду вас, как мы и договаривались в начале июня.
- Я начинаю паковать чемоданы! – В тон Сельскому Чиновнику ответила я. – А параллельно – заниматься новой моделью газеты.
- Ну, тогда до скорой встречи! – С неподдельным оптимизмом воскликнул Сельский Чиновник.
Я пожелала Сельскому Чиновнику сил и мужества в деле разгребания авгиевых конюшен районной администрации и, приближаясь к своему кабинету, вдруг почувствовала приятнейшее покалывание под лопатками. Как будто эти незначительные части моего тела изо всех сил тщились расправиться и превратиться, продырявив кожу, в маленькие крылышки.
Войдя в кабинет, я, конечно же, не медля, поделилась своей сногсшибательной новостью с милой девочкой-верстальщицей, которая искренне опечалилась известием о скором моем отъезде.
- Но зато ты сможешь хоть каждое лето приезжать ко мне в гости, – утешила я девочку и тут же попросила ее помочь мне сочинить новую модель для районной газеты. Девочка, конечно же, согласилась, и в течение последующих двух месяцев мы с ней по паре вечеров в неделю задерживались на работе и творили мою будущую газету.
А в самом начале мая, объяснив Рыжему Деспоту и Инженеру существо своего «дела», я с величайшим облегчением навсегда оставила свою мрачную контору, взяла очередной отпуск с последующим увольнением – и принялась с умеренным нетерпением ждать последней прощальной встречи с Ангелом.
К тому моменту я уже была осведомлена о том, что Ангел явится в Б. лишь в конце мая – на закрытие симфонического сезона, то есть через полгода после его предыдущего явления! Это был первый в «брачном контракте» Ангела с городом Б. случай, когда мой герой бросил симфонический оркестр на столь долгий срок. А причиной тому стала уже здесь помянутая работа Ангела над музыкальной частью балета «Спартак» в питерском театре.
А теперь я позволю себе вернуться в предшествующий явлению Ангела отрезок времени, дабы вкратце поведать читателю о том, что происходило со мной в канун окончательного возвращения в горную деревушку.

                Глава тридцать седьмая
               
                Смертельная исповедь

                1.

2 марта
Боже мой! Страна катится в тартарары! Радио хоть не слушай! Студенты философского (!) факультета какого столичного вуза устроили в зале Биологического (!) музея «политическую» сексуальную оргию! Групповой секс среди бела дня! Под лозунгами: «Займись сексом за наследника – зайчонка! Мы должны совокупляться в поддержку зайчонка!»
По «зайчонком» они подразумевали  будущего президента страны по фамилии Зайцев. Не обнадеживающая фамилия для президента. Как-то мало верится в то, что он улучшит жизнь нашей полунищей страны. Вернее, не самой страны, а ее людей, больше половины которых живут на грани нищеты.
А телевидение изо всех сил создает свою собственную «заказную» реальность, жить в которой легко и беспечально. Ноу проблем! Вчера в суперреалити-шоу «Строим любовь» девочка пришла к девочке! Педики там уже были, теперь пришли лесбиянки. А принцип «пришел-увидел-переспал» вводится в норму. Очень похоже, на запланированную нравственную диверсию: «делай с нами, делай, как мы; делай лучше нас!». Знают ли они, что Римская империя, по мнению одного великого философа, бесславно пала, разложившись изнутри, в немалой степени оттого, что гомосексуализм там был введен в норму? Да откуда им знать, они же в этом шоу книжек не читают и бесед интеллектуальных не ведут.
Впрочем, я ничего не имею против педиков и лесбиянок. Те из них, что встречались мне в жизни, были интереснейшие люди. Более того, они даже вызывали во мне восхищение тем, что позволяли себе презирать нормы и играть против правил. Еще я испытывала к ним жалость, ибо в их жизнях было столько драматизма! А если  вспомнить Чайковского, который, по одной из версий, вынужден был (вернее, его вынудили) покончить жизнь самоубийством за попытку растления одного высокого лица, в которое его (композитора) угораздило влюбиться…
Но когда видишь на экране сопливых недоумков, которые целыми днями моют друг другу кости и говорят почти исключительно о сексе, становится и мерзко и страшно.   
Информацию из этого шоу я получаю лишь во время рекламных пауз, когда смотрю какой-нибудь развлекательный сериал, потому что читать по вечерам не могу – голова не варит. А ведь миллионы подростков смотрят шоу от начала до конца – и учатся черте чему.
Кстати, нашла интервью с известным актером, которое мне рекомендовал Ангел. Так вот этот актер называет упомянутое шоу «самым страшным и подлым соперником театра» (и, надо полагать, искусства вообще), который превращается черте во что. «Я бы это шоу задавил!»
И еще актер говорит страшную вещь: люди, которые это смотрят, годятся только на одно – НА УНИЧТОЖЕНИЕ! И что в нашем обществе происходит подмена ценностей, которую актер называет МУТАЦИЕЙ.
Одно из ее проявлений состоит в том, что люди перестают слышать друг друга!
А на вопрос, как он борется с отчаянием, актер ответил совершенно по-христиански: он понял, что уныние и отчаяние – это грех, который нужно замаливать. А еще – вспоминать о тех людях, которым может быть гораздо хуже, чем тебе. И кого-то из великих процитировал: «Все можно понять путем науки, фантазии, искусства, но нельзя понять, КАК у другого болит голова». В общем,  ответил банально и, кажется, не очень искренне. Не очень верится, что сей пожилой актер, впав в уныние, тут же бухается на коленки и принимается просить прощения у Господа!
Интересно, что больше всего из этого интервью зацепило Ангела? Удастся ли мне с ним это обсудить?

15 марта
Спасибо культурному каналу за позитивную информацию! Если смотреть только его передачи, рождается надежда, что мир на краю провала в тартарары что-то все же остановит – красота (или истинное искусство) спасет мир!
Польский композитор – классик при жизни Кшиштоф Пендерецкий полжизни занимается тем, что выращивает … деревья! Не цветы, ибо «цветы – на время, а деревья – на века»! Этот потрясающий старец и себя сравнивает в деревом, потому что «дерево корнями – в земле, а кроной – в небо».
У него этих деревьев (не запомнила, каких именно) – целый парк! И он каждый день меж своих дерев прогуливается. Он не мистик и с деревьями (как я в деревушке) не разговаривает. Но, думаю, что и без разговоров он получает от этих своих «детей» мощнейшую энергетическую подпитку! И для жизни, и для творчества. Я не знаю, верит ли этот польский старец в Бога, но почему-то уверена, что он – из тех людей, ради которых Господь спасет тысячи.
Скорее, скорее в деревушку!
Летом Суровая Подруга в ответ на мой вопрос, случаются ли у нее приступы немотивированной тоски, и как она с ними борется, ответила просто: «Я ухожу в лес». И я ничуть не удивилась, ибо уверена, что спасение – в лесу!

                2.

Я бы бессовестно солгала читателю, заявив, что мое ожидание скорой, радикальной и окончательной перемены в моей жизни было для меня безоговорочно безмятежным. Будь это так, меня можно было бы с уверенностью назвать полной и непроходимой идиоткой, не способной ни к каким движениям души.
Ибо всякая БОЛЬШАЯ ПЕРЕМЕНА в жизни – сущность серьезнейшая и значительнейшая. И не только радостная, но и весьма тревожная. Ибо она (перемена) острейшим ножом разрезает твое бытие на две неравные части (в смысле и протяженности, и содержания) и безжалостно отсекает твое Прошлое от твоего же, лишь относительно известного Будущего.
И потому, пребывая на умозрительной временной (ударение на последнем слоге) грани, ты непременно должен испытывать душевный трепет, волнение и даже страх, лишь относительно приправленные глуповатой радостью.
А Прошлое?! Как можно удержаться и не всплакнуть о том, чего в твоей жизни уже НИКОГДА не будет?! И потому не удивительно, что иными вечерами я, даже не стараясь себя удерживать, рыдала навзрыд обо всем подряд: и о том, что я никогда уже не смогу носить под сердцем ребенка, а потом заботливо его растить и безмерно любить; и о том, что мне предстоит расстаться с Дочерью и с моими друзьями, которым я не смогу звонить так часто и говорить так подолгу, как теперь; и, конечно же, о том, что в мой деревенский дом никогда не заглянет Ангел!..
Мой верный читатель наверняка догадывается, что самые бурные реки слез я наплакала именно благодаря Ангелу. Причем, непоследовательно перебирая в памяти фрагменты наших абсурдных отношений, я с изумлением обнаруживала, что почти все старые обиды в моей памяти изрядно потускнели, уступив место былым радостям: восхитительному общению с Ангелом, дарившему мне ощущение окончательной полноты бытия; восторженному растворению в музыкальной стихии живых ангельских концертов; совместному (сплетясь дланями и перстами) слушанию ангельской музыки; однократному совместному музицированию и, конечно же, первой эротической «симфонии», в финале которой торжествующий ангельский вопль (Тутти! Фортиссимо!) лишь чудом не обрушил дряхлеющие стены моей кухни…
Но иногда я плакала и от обиды на Ангела. И от того, что он не захотел разделить мою любовь; и от того то, что, сделавшись по отношению ко мне оскорбительно небрежным, все равно, держал меня на длинном поводке,  позволяя себе являться в мой дом лишь один раз в шесть лун, когда я уже почти смирялась с тем, что Ангел вычеркнул меня, наконец, из своей жизни. Но он приходил и говорил иногда с веселой ехидцей: «Ты перестала ждать меня, а я пришел совсем внезапно! Ставь сковородку на огонь!»

                3.

И потому не удивительно, что однажды мартовским вечером (за несколько дней до несостоявшегося явления Ангела), сжавшись в комочек тоски в своем тесном уголке в темной кухне (лишь уличный фонарь светил в мое одинокое окно), я написала Ангелу отчаянную записку: «Мне никто, кроме тебя НЕ ИНТЕРЕСЕН. И я вдруг с ужасом обнаружила, что мы с тобой встречаемся раз в полгода».
Написала и заплакала, ибо знала, что Ангел, как всегда, оставит мой виртуальный вопль без ответа. Но, вволю отплакавшись, я ощутила одновременно и облегчение (в деревушке ты не будешь мне нужен, Ангел!), и злость. И я написала Ангелу вторую записку: «Ну, что тебе стоит один раз сказать «отцепись»?! И я больше не буду тебе досаждать. Это гораздо гуманнее, чем молчать!»
Моя праведная злость, по всей видимости, оказалась так сильна, что «декабристы разбудили Герцена, Герцен развернул революционную агитацию» и так далее. Иначе говоря, моя злость разбудила Ангела, заставила его набрать номер моего домашнего телефона и вступить со мной в утешительную беседу!
- Разве ты не знаешь, что времена гуманизма давно прошли? – Весело поинтересовался Ангел. – И что человек человеку давно уже не друг, не товарищ и не брат, а волк и конкурент?
- Сними с меня колпак! – Отчаянно завопила я, презрев ангельское веселое ехидство.
- Какой колпак? – Удивился Ангел. – О чем это ты?
- О том, что с тех пор, как ты появился в моей жизни, на меня как будто надели колпак, под который никому, кроме тебя, ходу нет! Для всех других мужчин – я мертвое дерево! Я изменяла тебе – и меня тошнило! Я не могу представить, чтобы кто-нибудь другой взял меня за руку! Сними с меня колпак!
- Вот подожди, я приеду в конце мая и сыграю тебе Брамса… - Вне всякой связи с моими воплями бархатно сказал Ангел.
- Как?! – Вскричала я. – Ты не приедешь в марте?!
- У меня нет «окон» в репетициях «Спартака». И потому я приеду только в конце мая, - повторил Ангел, - и сыграю тебе Брамса.
- Ты сыграешь Брамса, чтобы снять с меня колпак? – Всхлипнула я. – Или чтобы еще крепче его на меня натянуть?
- Услышишь… - С нарочитой загадочностью (ибо он наверняка не успел придумать, что ответить) произнес Ангел.
- А ведь я… - Собралась было я сообщить Ангелу о грядущей перемене, но отчего-то передумала.
- Что-что? Я не расслышал, - отозвался Ангел.
- А я ничего и не сказала, - ответила я.
- А ты скажи, - не собирался Ангел заканчивать утешительную беседу. – Что там у вас новенького в культурной жизни? Как твоя работа? Как Дочь?
И я, вдруг ощутив себя действительно утешенной, принялась отвечать на ангельские вопросы.
А когда наша беседа благополучно завершилась, я поняла, что Ангел, как всегда, меня перехитрил: он отчего-то не осмелился сказать мне «отцепись». И тогда я, утирая вновь одолевшие меня слезы, написала Ангелу еще две записки.
«Ты так и не сказал «отцепись». И теперь я сижу и думаю, как я могла во все это вляпаться. Я так устала плакать».
А затем, задумавшись на короткое время о своем отъезде и быстренько пролистав избранные часы (месяцы, годы) моей жизни, что были связаны с мужским полом, я написала Ангелу неожиданное даже для меня самой признанье: «Я так жалею, что не встретила тебя раньше и не прожила с тобой целую жизнь. Я бы выдержала».
Да-да, господа хорошие, я была абсолютно уверена в том, что смогла бы всю жизнь быть верной рабой ангельского гения. Рабой, прощавшей бы своему идолу все его хамские выходки, платонические влюбленности и плотские измены. Ибо я, казалось мне, была из породы тех дам, которые в угоду гению могли беззаветно пожертвовать собственной жизнью. Таких, например, как жены двух великих людей – писателя Ивана Бунина и физика Ландау. Даже если в финале моей жизни меня ожидало бы безумие!
Но гения (увы, или к счастью?) мне дали слишком поздно…

                4.

Почти все несколько предконцертных дней я мужественно держала себя в строгом ошейнике и не выходила на связь с Ангелом, хоть и с горячечным нетерпением ожидала ежевечерне его явления на нашу последнюю встречу.
Однако за два дня до концерта мое внутреннее напряжение достигло предела и я почувствовала себя воздушным шариком, надутым до критической точки сопротивления и готовым с треском разорваться в клочья. И потому, едва хорошенько стемнело, меня охватило безумное желание бежать из дома невесть куда – на поиски Ангела.
Но, понимая, что я совершенно не знаю, где в этот час обретается Ангел, и что он, обнаружь я его где бы то ни было, вряд ли обрадуется моему бесцеремонному вмешательству в его личную жизнь, я решила скоротать этот вечер с утешительной «Долей Ангела». А назавтра (в последний предконцертный день) прямо с утра позвонить Ангелу и заявить, что он никогда больше меня не увидит, если не придет ко мне вечером.
Однако моему перспективному плану суждено было осуществиться лишь отчасти. Ибо получасом спустя, едва я успела осушить бокальчик «Доли Ангела», слегка усмирить свое нетерпеливое ожидание и даже сказать про себя «да пошел ты!», как затрезвонил мобильник, и ангельский голос деловито сообщил, что через полчаса он (то есть Ангел и его голос) будет у меня.
- О какой чудесный романтический сарафанчик! Тебе очень идет! – Радостно оценил меня Ангел. – Ты прекрасно выглядишь!
И Ангел на несколько долгих мгновений заключил меня в крепкий плен своих крыльев. А я, упиваясь это беспросветной близостью, успела подумать: «Ну, надо же! Чем реже Ангел приходит ко мне, тем чаще у него возникает желание хорошенько прижать меня к себе. Так, чтобы я хоть на время стала его неотъемлемой частью. А ведь в первые два года наших отношений он делал это всего два или три раза. Вот задачка!»
- О, как чудесно ты пахнешь. Духами и, кажется, чуть-чуть – вином, - с ненастоящей укоризной произнес Ангел, разомкнув, наконец, кольцо своих крыльев.
- Во-первых, ты давно уже не упреждаешь меня о своих визитах, - оправдалась я. – А во-вторых, сегодня я таким образом решила сублимировать полугодовое ожидание нашей встречи. Ведь ты теперь ко мне почти совсем не ходишь.
- Но я же пришел, - ответил Ангел с неуместной серьезностью. – Ну, веди меня на кухню!
Привычно обернувшись «кухаркой», Ангел принялся колдовать над будущим мясным блюдом, я чистила картошку на гарнир и вдруг (хоть и хотела приберечь это известие напоследок) безо всякого пафоса сказала:
- А ведь сегодня – наша последняя встреча…
- Что ты имеешь в виду? – Как бы не поверив мне, ничуть не взволновался Ангел. – Ты, наконец, решила вовсе прекратить наши отношения?
- Разве ты не помнишь, как я не раз говорила о том, что отношения, раз возникшие, не заканчиваются даже со смертью? – Ответила я вопросом на вопрос. – Нет, все гораздо проще и сложнее. Мой Сельский Чиновник победил на выборах и через неделю меня ждут в горной деревушке. Теперь-то уж я поселюсь там навсегда, ибо Дочь моя выросла и живет своей жизнью, в которой я для нее – досадная помеха. Никаких других обязательств у меня в этом городе больше нет. Так что мой роман вновь вернет меня в мой Эдем!
- Роман?! – Удивился Ангел.
- Ну, конечно, - рассмеялась я. – Роман привел меня в холдинг Олигарха-Мецената с музыкальной фамилией, который затем оказал помощь Сельскому Чиновнику в его победе на выборах. Связь, по-моему, совершенно очевидна.
- Фантастика! – Вскликнул Ангел. – Признаться, я не верил в такой исход. Плесни-ка и мне своего вина – и мы прямо сейчас выпьем за твой смелый поступок. Безумству храбрых поем мы песню! Чин-чин!
Мы звякнули бокалами, выпили до дна по «доле Ангела», после чего Ангел, вновь повернувшись к своим сковородкам (лук и мясо он, как всегда, жарил по отдельности), вдруг спросил:
- Неужто ты не боишься второй раз кряду столь круто менять свою жизнь? Вступать второй раз в одну и ту же воду?
- Между прочим, один профессиональный эколог недавно сказал мне в интервью, что вода в реках обновляется каждые две недели! Представляешь, какое чудо! Может быть, древний философ имел в виду именно этот феномен, хотя еще и не мог о нем знать? А что касается страха… Конечно же, я боюсь. Но на сегодняшний день для меня это единственная возможность избавиться от унижающей меня работы и дать полную свободу своей Дочери. И на этом, пожалуй, давай закроем тему и проведем наш последний вечер почти так, как всегда.
- Почему «почти»? – Удивился Ангел.
- Потому что я, наверное, не удержусь от того, чтобы задать тебе несколько провокационных вопросов, на которые надеюсь получить искренние ответы. Ведь это наша последняя встреча – и играть нам незачем. Но ты не напрягайся заранее. Может быть, я вовсе ни о чем тебя не спрошу.

                5.

- Ну, а теперь давай выпьем за твою питерскую премьеру, - предложила я, когда мы с Ангелом расселись за накрытым к трапезе комнатным столиком, на который Ангел водрузил настольную лампу и выключил верхний свет. – Я читала несколько публикаций в Интернете, из которых поняла, что вы сотворили из «Спартака» нечто одиозное и отчасти даже скандальное! Что на сцене – живые тигры! И что ты сочинил музыку для хорового пения. Надеюсь, Хачатурян не будет на тебя в обиде, хоть он давно уж на небесах.
- Я думаю, Хачатурян пожал бы мне руку, - весело ответил Ангел. – Ибо эти мои сочинения полностью основаны на темах и стилистике его музыки, и наши хоры вписались в его балет весьма органично.
- Я только не поняла, почему на премьере дирижировал не ты, а какой-то дирижер с армянской фамилией?
- Вот видишь, и мне пришлось пережить серьезное унижение, - смиренно ответил Ангел. – Дело в том, что режиссер спектакля почему-то решил, что музыкой армянского композитора должен дирижировать армянин.
- Какой идиотизм! – Вскричала я и вдруг вспомнила: - О Господи! Мне же снился пророческий сон, в котором тебе не дали дирижировать итальянской оперой! – И я пересказала Ангелу свое недавнее сновиденье.
- Фантастика! – Изумился Ангел. – Ты – инфернальная женщина! Вот потому-то тебя и унижали на работе: ведь ты не была частью толпы.
- Возможно, и это тоже, - согласилась я с Ангелом. – Хотя, думаю, что моя работа – это расплата за роман, в котором я использовала людей в своих интересах. А уж  как досталось тебе! Но я поздно это поняла. Прости меня, если можешь!
- Да ладно, ерунда! – Отмахнулся Ангел.
- Но я, кажется, расплатилась по полной программе. Ведь ты еще не знаешь, какому жуткому унижению меня подвергла Странная Дева! – И я в подробностях поведала Ангелу описанную выше историю.
- Может быть, тебя утешит то, что Странная Дева ни разу не вызвала у меня мужского интереса, а к тебе я с первой же встречи ощутил сильнейшее влечение! – Но полном серьезе «признался» Ангел.
- Ты, как всегда, в своем любимом эротическом репертуаре! – Расхохоталась я. – Пожалуй, ты меня утешил. Во всяком случае, мне очень приятно это слышать. Но держись! Ты, кажется, невольно спровоцировал меня на мои провокационно-прощальные вопросы. Только, пожалуйста, сними маску! Теперь же тебе нечего бояться!
- Как это нечего? – С легкой ехидцей усмехнулся Ангел. – А второй том твоего романа? Ведь ты же все это опишешь?
- Так ты и представь себя в лучшем свете, - сказала я. – Хотя, конечно, хорошо бы не столько в лучшем, сколько в истинном.
- Ну, давай попробуем. Деваться-то мне некуда. Разве что прямо сейчас сбежать от тебя, - развеселился Ангел. – Но мы так мало с тобой пообщались. Да и час еще не поздний. Начинай.

                6.

- Собственно, вопросов всего два, - утешила я Ангела. – Во-первых, попробуй сформулировать: ЧТО во мне как в женщине НЕ ТАК, ЧЕГО мне не хватает? Почему ты не осмелился выбрать меня в спутницы жизни и оскорбил наши прежние отношения, принявшись возить в мой город Новую Елену? Неужто все дело в том, что она, хоть и глупа, но молода?
- Да нет, конечно… - Не раздумывая, ответил Ангел, взял длинную паузу, а затем, к великому моему разочарованию, ударился в пространные, но отнюдь не внятные рассуждения, из которых в моей памяти застряли всего лишь два высказывания: «ты же – великая создательница иллюзий и живешь, как хочешь» и «колпак ты сама себе придумала и сама на себя его надела».
- Здорово! – Воскликнула я. – Но совсем не понятно! Ты не снял маску или боишься меня обидеть. Или вообще меня боишься. Но я все равно задам тебе второй вопрос. Однажды ты сказал, что твое увлечение Новой Еленой началось с осознания того, что ей нужна твоя помощь. Неужели ты никогда не чувствовал,  что помощь нужна и мне: что я живу в весьма стесненных обстоятельствах, и что моему перу тесно в этом городе?
- Чувствовал, - чуть помедлив,  не слишком уверенно ответил Ангел. – Хотя, по большей части, ты казалась мне очень сильной.
- И ты не понимал, что это всего лишь защитная  маска? – Ехидно спросила я.
- Ты задаешь невероятно трудные вопросы! – Как бы взмолился Ангел.
- А кто тебе сказал, что будет легко? – Развеселилась я. – Но ты на них толком, увы, и не ответил. Поэтому третий вопрос я тебе и задавать не стану.
- Но скажи хотя бы, что это за вопрос, - вдруг заинтересовался Ангел.
- Все эти годы (почти восемь лет!) я так и не могу понять, что двигало тобой в первые два года наших отношений, когда ты изо всех сил привязывал меня к себе так, что я возмечтала стать твоей женой?
- Ну, наверное, потому, что меня очень сильно влекло к тебе, а потом влечение стало иссякать. Ведь ты же знаешь, что я – неисправимый Дон Жуан, - с очевидным облегчением (вывернулся!) ответил Ангел. – А кстати… Недавно ты прислала мне записку, в которой выразила сожаление, что не встретила меня раньше и не прожила со мной целую жизнь. Откуда ты знаешь, что смогла бы жить со мной? Может быть, я вовсе не таков, как твои иллюзии?
- Иллюзии?! – Расхохоталась я. – Да ведь ты только и делал, что растаптывал мои иллюзии и демонстрировал свой дурной характер, то и дело нанося мне незаслуженные обиды и как будто испытывая меня на прочность. Но линия моей любви не прогибалась под тяжестью обид. Я уверена, что выдержала бы тебя и не превратилась бы при этом в безмозглую чеховскую Душечку. Скорее, я была бы булгаковской Маргаритой и отдала бы за твое спасение душу дьяволу, прости Господи!
- Неужели?! – Кажется,  вполне искренне изумился Ангел. – Неужели твоя любовь ко мне была так сверхъестественно сильна?!
- А не ты ли несколько минут назад назвал меня инфернальной женщиной? – С веселым лукавством спросила я. – И довольно об этом! Давай-ка лучше пить чай.
- Ты уже собираешься выпроводить меня? – Как бы огорчился Ангел.
- Нет, я просто хочу хоть отчасти сменить мизансцену, - ответила я.
- Тогда давай изменим мизансцену полностью, - вдруг вдохновился Ангел. – Пойдем пить чай на кухню. Мне ведь никогда больше не придется там бывать. А между тем именно на кухне мы с тобой провели, пожалуй, большую часть отпущенного нам времени. И я даже знаю, чем мы его заполним. Я почитаю тебе фрагменты из «Доктора Живаго», которого обнаружил в своей б-ской квартире и заново для себя открыл.
- Ну, не знаю, - усомнилась я. – В студенчестве мы плевались от «Доктора Живаго». Этот роман казался нам столь неуклюжим, несовершенным и невероятно наивным, что мы удивлялись, зачем вообще Пастернак взялся за прозу и за что ему дали Нобелевскую премию.
- Я в студенчестве тоже так думал, - признался Ангел. – Но, видимо, для всякой книги – свой возраст.
И Ангел удалился в коридор за «Доктором Живаго».

                7.

Мы сидели с Ангелом рядком на моем кухонном диванчике. В одной руке Ангел держал книгу, другой нежно прижимал меня к себе и ласкал мой слух избранными местами из «неуклюжего» романа Пастернака.
И я, слушая приятнейший, умело акцентированный ангельский голос, изумлялась, почему в младые годы я не смогла почувствовать невероятной поэтической красоты и глубинной мудрости этого прозаического творения великого поэта!
- Боже мой, какие же мы были балбесы! – Воскликнула я, когда Ангел закрыл книжку. – А самое потрясающее из всего, что ты прочитал, - это описание беременности Тани.
- Конечно! – Так победительно, как будто он сам все это написал, отозвался Ангел. – Мужчина описывает женское состояние так, как будто он сам его пережил! Какое тончайшее проникновение в психологию женщины! И это очень похоже на то, что ты мне рассказывала о своих ощущениях по этому поводу.
- О, если бы ты знал, как мне жаль, что моя беременность, случившаяся после нашего с тобой первого соития, оказалась мнимой, - призналась я. – И что я НИКОГДА уже не смогу родить от тебя сына.
- Я тогда думал, что это будет девочка, - напомнил мне Ангел.
-  Неважно. Главное, что я уже никогда не смогу испытать эту небесную радость материнства, - грустно сказала я.
- Ты сможешь это испытать, держа в руках новорожденного внука или внучку. Говорят, это еще более сильное чувство, чем собственное материнство, - утешил меня Ангел и крепко сжал дланью мое плечо.
И тогда моя левая рука, превратившись в отдельную от меня, неподвластную разуму часть тела, проползла снизу вверх по ангельской груди,  легчайшими касаниями «вылепила» ангельский лик, а затем добралась до беззащитного ангельского ушка и принялась нежно его оглаживать слегка трепещущими перстами.
Ангел смежил ресницы и тихонько зарычал, как бы предлагая мне не останавливаться в своих дерзаньях.
Я и не остановилась. Я медленно принялась расстегивать пуговица за пуговицей ангельскую рубаху и, обнажив грудь моего героя, которая когда-то сплошь была покрыта «звериными», густыми и темными зарослями, невольно ахнула. Ибо заросли оказались не только заметно поредевшими, но и снежно-белыми!
- Боже мой, ты стал совсем седой! – Тихонько воскликнула я и, беззаветно и беззастенчиво уткнувшись лицом в эту «заснеженность», принялась покрывать ее нежнейшими поцелуями.
- Да, возраст не идет нам на пользу, – также тихо откликнулся Ангел, вновь (сначала тихонько, а затем, постепенно прибавляя громкость звука) зарычал и начал ласковым крылом поглаживать мою дурную голову, которая все продолжала свой последний путь по ангельской плоти до тех самых пор, пока…
- Как хорошо, что ты надела сарафанчик, а не брюки, - прорычал Ангел и вдруг резко, но бережно оторвал мою голову от своей плоти, впился нежданным лихорадочным поцелуем в мои уста – и наша за восемь лет четвертая («посвященная лучшему другу!») эротическая симфония началась!..

                8.

Сие последнее неожиданное соитие оказалось столь нетерпеливым и бурным, что на какое-то время я даже успела потерять сознание и очнулась лишь тогда, когда услышала оглушительно торжествующий (Оркестр! Тутти! Фортиссимо!) ангельский вопль – «брачный крик марала», от которого, казалось, готовы были рухнуть ненадежные стены моей кухоньки.
- Любовь – это навсегда, - блаженно прошептала я, и моя длань медленно и неохотно покинув свое место на влажной и горячей ангельской спине, потянулась к ангельским устам, дабы уберечь нас обоих от весьма реальной опасности оказаться погребенными под прахом стен и потолка.
Но едва мой перст изготовился составить вкупе с ангельскими устами упреждающий крест, «брачный крик марала» вдруг смолк столь неожиданно и резко, как будто неведомый кто-то вырубил внутри Ангела регулятор звука. И в тот же миг Ангел, подобно лавине, накрыл меня всей своей, внезапно отяжелевшей плотью, а голова его, соскользнув с моего лица, упокоилась рядышком – ухо к уху.
- Неужто ты не чувствуешь, что мы суждены с тобой друг другу? – Риторически спросила я, поглаживая лучшую в этом лучшем из миров ангельскую спину. – Какой мощный заряд энергии ты мне подарил, какое невероятное наслаждение! И почему я, дура, всегда не решалась склонять тебя к соитию? Зачем опасалась, что ты меня отвергнешь? И ведь сейчас ни за что бы не решилась, если бы не скорый мой отъезд и расставанье навсегда! Я была полной дурой, да? Ведь ты же не стал бы меня отвергать?
Ничто в Ангеле в ответ на мои трудные вопросы не шевельнулось, но я ничуть не удивилась, ибо подумала, что Ангел, по своему обыкновению, взял длинную паузу. Я не стала торопить Ангела и лежала себе недвижно под приятнейшей тяжестью любимой плоти, вдыхая носом и впитывая телом (про запас!) благоуханный запах Ангела. И время, казалось, остановило свой бег…
- Приди в себя, наконец! – Довольно громко сказала я, вдруг осознав, что пауза непозволительно затянулась и сделала попытку выбраться из-под Ангела. – Я больше не буду задавать трудных вопросов. Обещаю…
Но Ангел не шелохнулся – и я вдруг с ужасом предположила, что на мне лежит лишь тяжелая ангельская оболочка. Ну, то есть труп!
Приложив немалые усилия, я таки выбралась из-под Ангела и кое-как перевернула его как будто бы безжизненную оболочку на спину. И увидела, что глаза у Ангела закрыты, а на полусомкнутых тонких губах застыла нежная радостная улыбка. Я прильнула губами к ангельской улыбке, но губы Ангела не разомкнулись мне навстречу. Я приложила голову к седой ангельской груди – и услышала оглушительную тишину.
Первое, что я почувствовала в это страшное мгновение, было … облегчение! Ангела нет, и мне больше не надо ждать его и думать о нем. И никогда больше Ангел не сумеет причинить мне боли.
Однако сей же час в ответ на мою эгоистичную мысль в моем сердце что-то резко трепыхнулось, я ощутила острейший болевой укол, а вместе с ним чувство глубочайшей жалости к этому странному существу, которое подарило мне пару-тройку сотен часов истинного счастья!
Нет, господа хорошие, Ангел НЕ ДОЛЖЕН, не смеет уходить из жизни столь несвоевременно. И я принялась за дело. Я била Ангела по щекам, трясла его за плечи, пыталась ритмичными толчками рук завести умолкнувшее ангельское сердце…
Но все было напрасно – Ангел не желал возвращаться к жизни. И тогда я, приведя в порядок (пуговица за пуговицей) ангельские одежды, вызвала «Скорую помощь» («похоже на инфаркт!»), засекла время, присела рядом с Ангелом, погладила (запоминая!) пальцами его недвижный лик и улыбку, пала Ангелу на грудь – и все лучшие фрагменты моей жизни с Ангелом, подобно лихой русской тройке, в несчитанные мгновенья пронеслись в моей голове.
Вот тут-то я, подобно волчице или верной псице, и завыла. Тихо и почти бесслезно.
- Зачем ты ушел от меня так нежданно?! Ты не должен уходить! Ты еще так молод! И так много музыки ждет твоего богоравного прикосновенья! Вернись, Ангел! Вернись, если можешь! Ты должен жить и играть даже в том случае, если я никогда больше тебя не увижу и не услышу! Спасибо тебе за все, что ты для меня сделал! Спасибо за музыку! Но вернись, вернись, вернись!!! Я люблю тебя, Ангел!!!

                9.

Я сделала маленькую передышку – и вдруг услышала, что внутри моей головы зазвучал … голос Ангела. Теплый, бархатный и упоительно нежный.
«Не стоит плакать надо мной, моя дорогая, милая, прекрасная, несравненная девочка! Я не стою твоих слез, ибо только теперь невыносимо остро чувствую, сколько страданий я тебе причинил!»
Напуганная (неужто я схожу я ума?!), я оторвалась от ангельской груди, села обочь Ангела и изо всех сил помотала головой, дабы вытряхнуть из нее ангельский голос. Но мои старанья были тщетны, и голос Ангела зазвучал вновь:
«Ты зря стараешься! Я все равно буду говорить с тобой, потому что (о, старый осел!) я сегодня не нашел в себе смелости честно ответить на твои трудные вопросы.
Знай, моя девочка, что я ВСЕГДА любил тебя – от нашей первой встречи до теперешней минуты. Любил больше всех в жизни! И люблю теперь.»
- А как же твоя якобы единственная и отчаянно драматическая любовь к твоей второй жене? А к Главной Елене? – Спросила я вслух.
И Ангел меня услышал!
«Это было давно. Моя любовь к этим женщинам – суть мои воспоминания. Она никуда не ушла, потому что, оказывается, наша память состоит из таких, как бы это поточнее сказать, маленьких сундучков, которые мы за ненадобностью не открываем. Но твой сундучок все время приоткрыт, хотя с некоторых пор я держал его в самых дальних тайниках своей памяти, ибо я боялся своей любви к тебе.
Да-да, ты была права, я боялся утонуть в тебе в ущерб Музыке и, что уж теперь греха таить, лишиться тех материальных дивидендов, которые она мне приносила. Ну, и, конечно, это глупое суетное стремление к медным трубам – к славе и всеобщему признанью. Ты и вообразить не можешь, как нас, артистов, питают аплодисменты и овации – они нас как будто на небеса возносят! Но именно «как будто», ибо пресловутые небеса – это всего лишь кратковременная иллюзия, подобная наркотику.
Но теперь я, наконец, от всего этого свободен – и превосходно себя чувствую. Я счастлив тем, что моя «наркотическая зависимость» - позади, и что я не боюсь быть искренним с тобою.
Помнишь, однажды, когда я впервые привез в твой город Новую Елену, я сказал тебе, что недавно был болен, влюблен, но сумел с этим справиться. Ты тогда еще попросила меня поделиться опытом избавления от любви. А я тебе ответил, что задвинул свою влюбленность далеко вглубь своего сознания.
Да-да, ты была права, именно твой «сундучок» я тогда и задвинул. И был невероятно доволен тем, что мне это удалось! Я думал: как мне повезло, что я не живу с тобой в одном городе, что моя жизнь – это постоянные путешествия, гастроли, новые коллективы, новые женщины, которые мною восхищаются, обыденная семейная жизнь с духовно непритязательной дамой и прочее. Все это с легкостью позволяло мне не заглядывать в твой «сундучок».
А для того, чтобы он самовольно не выехал из своего тайника, я и стал наносить тебе визиты все реже и реже.  И в иную гастроль я убеждал себя в том, что тебя нет в городе, что ты, например, уехала в командировку, - и не приходил к тебе вовсе. Да еще и оправдывал себя тем, что до смерти обижен твоим романом. Но то была натужная, выдуманная обида, ибо я понимал, что своим романом ты вознесла мой скромный дар до небес!
Ведь, что уж теперь скрывать, каждая встреча с тобой казалась мне угрозой моей внутренней гармонии. Да, что там «казалось»! Это действительно была угроза, ибо, побывав у тебя один раз, я чувствовал, как сильно мне хочется прийти к тебе и завтра, и послезавтра!»

                10.

Ангел вдруг умолк, как будто переводя дух, и  я сказала:
- Боже, какое счастье! Ты любишь меня! Как долго я ждала этого признанья!
«И лучше поздно, чем никогда, не правда ли? – Весело продолжил Ангел. – Да, в последние годы я редко бывал у тебя, но в иные часы мысли о тебе набрасывались на меня, как голодные псы, и мне хотелось все бросить, приехать в Б., забрать тебя к себе – и всюду возить за собой!
Но боязнь оказаться поглощенным тобой, твоей сильной натурой всегда брала верх – и мысли о тебе отступали. Только теперь, когда меня уже нет, я вижу, что твоя сила, которой я так боялся, - это всего лишь защитная маска. Что ты – не та женщина, которая стала бы подавлять меня, ты жила бы рядом со мной на равных, всегда бы меня прощала и была бы моей Музой. О, Боже, почему в той жизни мне не дано было видеть тебя насквозь?!
А помнишь, в первый год наших отношений ты однажды сказала мне, что чувствуешь себя так, как будто кусочек твоей души оторвался от целого и всюду следует за мной, а у тебя место разрыва – кровоточит. «Какая чудесная метафора!» - Восхитился я тогда.
Но это вовсе не метафора! Это истина! Недавно я узнал об этом из одной любопытнейшей художественно-православной книжицы. Удивительно, что она попала мне в руки как раз в канун моего перехода в другую жизнь! Так вот.
Героиня, которая при жизни была убежденной атеисткой, проходит на том (впрочем, теперь я должен говорить «на этом») свете все положенные мытарства. В том числе, мытарство блуда. И узнает, что ВСЯКОЕ плотское соединение души и тела уже есть брак – то есть слияние двоих воедино. И притом, навечно!
И так каждый раз: сходимся мы на время, а душой (хотим того или нет) срастаемся навсегда! И это подтверждается словами апостола Павла из Первого Послания коринфянам: «Или вы не знаете, что совокупляющийся с блудницею становится одно тело с нею? Ибо сказано: два будут одна плоть»!
Только блудницей в нашем случае была не ты, а я.
Но как бы то ни было, мы с тобою действительно обменялись кусочками душ. И если бы ты знала, как остро я сейчас чувствую этот, трепещущий любовью и жалостью ко мне кусочек твоей прекрасной души!
Да, ты права, я чувствую в себе кусочки душ всех тех женщин, с которыми  вступал в эротические отношения. Но они не терзают меня чувством вины так, как твоя частица, на которой все еще выступают мельчайшие капельки твоей драгоценной крови!
Может быть, все другие жертвы моих беспутных похождений ПОКА меня не терзают? Ведь все мои мытарства еще впереди!»
- Я буду изо всех сил молиться за тебя! – Не удержавшись, перебила я Ангела.
«Я знаю. Ведь ты и прежде не забывала упоминать меня в своих молитвах. А как я счастлив тем, что моя жизнь закончилась именно так – соитием с тобой, моя любимая!
О, если можно было вновь прожить жизнь с того момента, как я встретил тебя, я не стал бы лукавить и играть – и ни за что бы не лишил нас счастья, которое было так возможно! Но судьбы моя уж решена…»
И в этот момент в ангельскую речь ворвалась бетховенская мелодия моего дверного звонка. Мимоходом взглянув на часы, я увидела, что с момента ангельской смерти прошло всего лишь десять минут, показавшихся мне вечностью…

                11.

Голос Ангела все продолжал звучать в моей голове, но разбирать слов я уже не могла, ибо с гулко бьющимся сердцем наблюдала из тесного своего уголка за действиями «спасателей», которые, пристроив к обнаженной (напрасно я застегивала рубаху) ангельской груди соответствующий механизм, пытались вернуть моего героя к жизни.
- Пульс появился! – Наконец, воскликнул молодой красавчик-врач. – Похоже, мы не опоздали!
Ангельское тело водрузили на носилки и вынесли вон из моего дома. И только тогда я вновь услышала голос Ангела:
«Я не хочу от тебя уходить! Я останусь с тобой на всю эту ночь, а утром мы проснемся и…»
- И что?! – Испуганно вскричала я. – Ты принесешь мне кофе в постель?! Я же все равно никого рядом с собой не увижу! Немедленно возвращайся в свое тело, твоя жизнь еще, слава Богу, не кончилась! Уходи! Ты должен жить! Я тебя умоляю, уходи, иначе я сойду с ума! Твой голос разрывает мне и душу, и голову!
«Нет-нет, не надо! – Перепугался Ангел. – Ты не должна сходить с ума из-за меня! Твоя голова и твое перо еще долго будут нужны людям! Все, я исчезаю. До встречи, любимая!»
Ангельская душа действительно покинула стены моего жилища, ибо в голове моей образовалась странная звенящая пустота. Я опрометью кинулась в комнату, упала на колени перед своим домашним иконостасом, и, уткнувшись лбом в шершавую поверхность ковра, принялась, уливаясь слезами, читать все известные мне молитвы и своими словами умолять Господа простить грешнейшего раба своего и проявить высшую милость – продлить Ангелу срок его служения божественной Музыке!
Молитвы и слезы вкупе с только что пережитыми острейшими чувствами – неземным счастьем и глубочайшим отчаянием – так обессилили меня, что я впервые в жизни, даже и не тщась добраться до «девичьего ложа», пала на шершавый ковер перед иконостасом – и уснула крепко и безмятежно…

                12.

Наутро я пробудилась столь резко, как будто некто невидимый нахально толкнул меня в спину, и несколько мгновений не могла постичь, отчего это мне вздумалось провести ночь на шершавом ковре под иконостасом?!
Я привела себя в сидячее положение, запустила пальцы рук в растрепанные волосы и принялась усердно массировать безмысленную голову, дабы разбудить, наконец, память. И, спустя мгновенья, весь длинный вчерашний вечер стремглав промчался в моей голове, оставив в душе чувство высшей радости: Ангел жив, и он любит меня!
А потом в голове моей вдруг запылала огненными буквами сакраментальная цитата из Томаса Манна, ключом которой Ангел когда-то пытался открыть симфоническую поэму Чайковского «Франческа да Римини: «Кто увидел ночь смерти и тайную прелесть ее глазами любви, у того в безумии дня осталось одно желание, одна страсть – тоска по священной ночи, вечной, истинной, соединяющей…» Однако никакой тоски, вопреки поэтическому изречению Манну, я не испытывала!
Еще несколько мгновений я недвижно сидела на полу в ожидании, что в моей голове вновь зазвучит голос Ангела, желающий мне доброго утра. Но в голове было пустынно, и я поняла, что ангельская душа благополучно соединилась с телом, и Ангел даже, возможно, пришел в сознание.
- Да, - подтвердили мне в больнице (по телефону, разумеется), - маэстро А. пришел в сознание, состояние у него – средней тяжести, и опасности для жизни нет.
Еще мне сказали, что Ангел даже вытребовал свой мобильник и сделал пару рабочих звонков. Но навестить его можно будет лишь завтра или послезавтра. Судя по состоянию.
- Я обязательно приду к тебе, Ангел! – Сказала я вслух, втайне надеясь, что Ангел, как это было вчера, слышит меня. – Спасибо тебе за то, что ты нашел в себе силы позвонить в филармонию, избавив меня от необходимости самой сообщать филармоническим деятелям о твоей болезни, внезапно настигшей тебя в моем доме! А значит, и от досужих сплетен о наших с тобой интимных отношениях.
Ангел, конечно же, ничего мне не ответил. И я вдруг в запредельной ясностью осознала, что мне НЕ СТОИТ навещать Ангела! Ибо душа его говорить со мной больше не станет. Ведь, вновь встретившись с ангельским разумом (он же здравый смысл), душа скорее всего поспешно ретируется в свой «сундучок», который Ангел усилием воли отправит на задворки сознания. Ангел либо вовсе забудет о том, в чем призналась мне его душа, либо сделает вид, что забыл.
В сущности, Ангел уже подтвердил мне эту гипотезу. Сделав пару звонков в филармонию, он не захотел позвонить и мне – той, которая спасла ему жизнь. Но и той, что едва не довела его до окончательной смерти и разрушила ближайшие творческие планы. А значит, лишила некоторой части заработка…
И потому Ангел наверняка предстанет предо мной сдержанно холодным и как бы равнодушным – и уничтожит мою радость. Но это в лучшем случае.
А вдруг здравый смысл заставит Ангела нацепить маску неприязненного раздражения и даже ненависти к «этой сумасшедшей нимфоманке», осмелившейся хоть на время изменить порядок его жизни?! Это будет отнюдь не обновленный вторичным возвращением к жизни человек, а тот самый, прежний Ангел, который когда-то трусливо сбежал от моей любви и с которым у меня нет, не было и быть не может никакого общего будущего!
Поэтому я не приду к тебе, Ангел! Но зато бережно буду хранить в своей памяти и нашу четвертую эротическую симфонию, и твое искренне метафизическое признанье в своих истинных чувствах ко мне.
И я никогда, до конца своей жизни, не забуду тебя, Ангел. Ибо о тебе мне всегда будет напоминать мой роман, столь круто изменивший мою (и отчасти твою) жизнь; и всякий сладкий звук божественной Музыки, и (это самое главное) частица твоей души, навечно прилепившаяся к моей!
Спасибо Господу за то, что ты есть, Ангел! Спасибо тебе и прощай!

                13.

И вдруг в канун моего отъезда в деревушку, когда уже были собраны вещи, остались позади прощания с друзьями, и подходил к концу наш редкий совместный ужин с Дочерью, которая в виде исключения манкировала вечерними развлечениями, я еще раз услышала голос Ангела. Но он звучал не в моей голове, а в трубке мобильника.
- Ты где? – Спросил Ангел с хорошими «вечерними» интонациями. – В деревушке?
- Нет, я уеду завтра. Как хорошо, что тебе пришло в голову позвонить мне именно сейчас, - несказанно обрадовалась я. – Наверное, в тебе проснулся кусочек моей души, на котором все еще выступают малюсенькие капельки крови?
- Какой кусочек? О чем ты? Я не понимаю, - искренне удивился Ангел.
- Ну, это не удивительно, ведь тебе пришлось ТАКОЕ пережить! – Скрыв легкое огорчение, воскликнула я, теперь уже окончательно убедившись в том, что посмертные речи своей души Ангел действительно не помнит.
- Ты имеешь в виду нашу эротическую симфонию? – Игриво спросил Ангел. – Возможно, именно ее я буду когда-нибудь вспоминать на смертном одре. А, кстати, почему ты не зашла попрощаться со мной?
- Я боялась найти тебя в неподходящем для нашей последней встречи настроении, которое могло бы нарушить ту божественную гармонию, которая до сих пор царит в моей душе, - честно ответила я. – И я все время благодарю Господа за то, что Он не стал забирать тебя в мир иной. И очень хочу, чтобы в этой жизни тебе еще не раз довелось испытать восторг и творческое ночи наслажденье!
- Ты знаешь, это удивительно, но я чувствую себя готовым к этим чудесным испытаниям. Более того, я предвкушаю их! – Весело воскликнул Ангел. – Да, кстати, напомни мне, что мы говорили о кусочке твоей души?
- Ты рассказал мне об одной увлекательной православной книжице, которая повествует о жизни души после смерти.
- Ах, это! – С некоторым облегчением воскликнул Ангел и продиктовал мне название книжицы и имя автора. – Но я все равно не помню, когда мы об этом говорили. «Доктора Живаго» помню, а это – нет!
- Ну, и не страшно, - успокоила я Ангела. – Может быть, вспомнишь когда-нибудь. Не напрягайся понапрасну.  Думай  лучше о своем будущем и  о  Музыке, которая всегда тебя ждет и никогда тебе не изменит!
- Но ведь ты станешь хоть когда-нибудь приезжать на мои концерты и заглядывать ко мне в антракте? – Риторически вопросил Ангел, убежденный в моем непременном «да».
 - Я постараюсь, - неопределенно ответила я. – А ты поскорее возвращайся к деятельной жизни и да хранит тебя Господь! Твою светлую голову и твои волшебные руки! Целую тебя, мой дорогой! Спокойной ночи!
- И я тебя целую. До встречи, - ослабевшим от нашей, относительно долгой беседы голосом отозвался Ангел…

                14.

… Едва мой утренний автобус покинул пределы Б., я с облегчением откинулась на спинку высокого кресла, закрыла глаза и унеслась в воспоминания о нашей последней встрече с Ангелом.
Надо же, - думала я, – каким странным образом сбылось пророчество Экстремалки! Ангел не сделал мне банального предложения руки и сердца, но зато его, отделившаяся от плоти душа признала, что я ему на высшем суждена совете!
Боже, какой щедрый подарок Ты мне преподнес, какое чудо совершил! Ведь это Ты дал Ангелу метафизическую возможность признаться мне, наконец, в его истинных чувствах. А потом Ты не только сохранил Ангелу жизнь, но и вернул ему радость, которая было покинула Ангела в результате той первой, отнюдь не сердечной болезни!
И, благодаря Твоему участию, моя многолетняя неразделенная любовь к Ангелу обрела наивысший смысл. Я, наконец, искренне и ошеломляюще глубоко (возможно даже, на уровне химических реакций) осознала, что если ты действительно любишь кого-либо, кто не отвечает тебе взаимностью, ты всегда должен вспоминать приведенные выше слова апостола Павла об истинной любви!
Более того, ты должен отпустить его (любимого, но не полюбившего) на волю и непрестанно желать своему избраннику всех доступных ему мирских и духовных блаженств: любви, счастья, телесного здоровья, успехов (в моем случае, творческих), признания, гармонии с самим собой и с внешним миром, который столь редко бывает ко всем нам милосердным…
Всего этого я теперь и буду желать тебе, мой Ангел; всякий раз благодаря Господа за то, что ты БЫЛ и ЕСТЬ в моей жизни – и останешься самым ослепительным моим воспоминаньем!
Вот только на твой концерт, Ангел, я НИКОГДА больше не приду. Зачем? Ведь частица моей души поселилась в тебе НАВЕЧНО! А значит, она услышит ВСЕ, что ты успеешь сотворить на сцене из «звуков сладких»!
Помнишь, как ты однажды прочитал мне из Пушкина?
Не для житейского волненья,
Не для корысти, не для битв;
Мы рождены для вдохновенья,
Для звуков сладких и молитв…
Ну, а теперь, навсегда распрощавшись с тобою, Ангел, я заставлю себя хоть немного вздремнуть, дабы путь до моей деревушки показался мне гораздо менее длинным. Хотя, боюсь, у меня вряд ли это получится, ибо я совсем не умею спать в автобусах – голова моя в процессе перемещения тела в пространстве, увы, практически никогда не отключается. Как будто всякое внешнее движение, которое для большей части людей служит неплохим снотворным средством, принуждает мои мысли к бурной и непредсказуемой деятельности. Тем более, что подумать мне есть о чем. Ведь я, по «вине» моего романа о тебе, Ангел, вновь круто меняю ход моей жизни… 

                ЭПИЛОГ

…Выйдя из автобуса на вокзале небольшого столичного городка моей горной местности, я окинула нетерпеливым жадным взглядом сначала близлежащие горы и лишь затем облитую горячим горным солнцем небольшую площадь. И вдруг на той самой скамейке, где я обычно проводила последние минуты перед тем, как занять место в маленьком старом пазике, следующем в мою деревушку, я увидела … Ангела!
Он сидел на скамеечке с упоительно прямой (дирижерской) спиной и неторопливо и даже как бы элегантно откушивал мороженое.
Отчаянно грохоча колесиками тяжеленной сумки, я бросилась к своей скамеечке.
Добежала и, тяжело дыша, плюхнулась рядом с Ангелом, который, оторвавшись от мороженого, посмотрел на меня с нескрываемым удивлением и даже, кажется, с участием. Я тоже взглянула на Ангела и поняла, что, увы, обозналась!
Но это было и немудрено, ибо сходство меж двумя «Ангелами» было поразительным: отменно высокий умный лоб, выразительный длинный нос, тонкие губы… В видимом различии с лицом Ангела был лишь подбородок «двойника» - гораздо менее округлый, более твердый и решительный.
Беззастенчиво разглядывая «двойника», я нашла и другое различие: нимб его волос был пепельно-седым. Странно, что я не заметила этого сразу. Настоящий же Ангел, похоже, усердно подкрашивал свою седину, но всегда сей факт отрицал.
- У вас что-то случилось? – Участливо спросил меня «двойник» ангельским голосом, пониженным лишь на малую часть октавы. – Вы так бежали к этой скамейке! И разглядываете меня так, как будто…
- Простите меня! – Перебила я «двойника». – Но вы так похожи на одного человека! Почти как две капли воды…
- Этот человек, похоже, был вам очень дорог, - догадался «двойник», - но вы потеряли его?
- Да, в каком-то смысле потеряла, - с непроизвольной искренностью ответила я. –  Он жив и почти здоров, но судьбе было неугодно нас соединить.
- Может быть, мой вопрос не корректен, - произнес «двойник», - но кто он – тот человек, к которому вы так стремительно бежали?
- Он – блистательный дирижер! – Воскликнула я. – Ах, если бы вы слышали, как он лепит, как будто из воздуха, божественную Музыку!
- Фантастика! – Вдруг взволнованно вскричал «двойник», употребив излюбленное ангельское словечко. – Ведь я тоже…
- Неужто дирижер?! – Нетерпеливо перебила я собеседника. – Этого не может быть!
- Нет, я не дирижер. Я человек военный, полковник на заслуженном отдыхе, - с покуда непонятной мне грустью сообщил «двойник», которого я с этой минуты буду называть Полковником. – Но я, как и вы, любил дирижера. Всю свою жизнь…
- Как?! – Не на шутку расстроилась я. – Вы любили … мужчину?!
- Ну, что вы, - рассмеялся Полковник. – Дирижером была моя покойная жена. Прекрасная пианистка, она, став моей супругой, научилась дирижировать военным духовым оркестром, который под ее управлением стал играть не только марши, но и музыку великих композиторов-классиков. Наш оркестр давал такие потрясающие концерты!
- Невероятно! – Воскликнула я. – Никогда не слышала о женщине, которая бы дирижировала духовым оркестром! Ваша жена, похоже, была очень сильной дамой!
- Да, это так, - сказал Полковник. – И вы мне очень сильно ее напоминаете. Ваш чудесный низкий голос…
- Вот так сюрприз! – Ошеломленно сказала я. – А мы случайно не снимся друг другу?
- Думаю, что нет, - бархатно рассмеялся Полковник. – Чудеса случаются не только во сне. А, кстати, куда вы направляетесь?
- Я направляюсь в одно волшебное место, - назвала я деревушку по имени, - на постоянное место жительства.
- Фантастика! – Вновь повторил Полковник ангельское словечко. – Я ведь тоже еду в эту деревушку – и в моей машине для вас найдется место. Если вы, конечно, не возражаете.
- Ничуть, - обрадовалась я. – А вы, если не секрет, зачем едете в мою деревушку? Погостить у кого-то?
- Нет. Я просто ищу такое место, в котором мне захотелось бы провести остаток жизни, - ответил Полковник. – Я побывал уже в нескольких селах горной местности, но пока нигде мое сердце не приказало мне остаться. А на этот вокзал я заехал как раз за тем, чтобы узнать дорогу в вашу деревушку.

                2.

И Полковник, вежливо отняв у меня сумку, направился к своему авто, которое оказалось симпатичной серебристой иномаркой. Наверняка именно такого цвета была когда-то (а может быть, есть и до сих пор) машина у Ангела, - подумала я с гремучей смесью радости и страха. А вдруг мы сейчас сядем в это знаково серебристое авто – и я проснусь?!
Ан нет. Чудесный сон все длился и длился…
- Может быть, мы отметим нашу встречу музыкой Чайковского? – Весело спросил Полковник, едва мы выехали за пределы столичного городка, на лесную дорогу. – Например, Четвертой симфонией, посвященной лучшему другу?
- Почему именно Четвертой? – Спросила я, с мистическим ужасом предположив, что Полковник читает мои мысли и уже осведомлен о нашей с Ангелом четвертой эротической симфонии.
- Потому что (вы же наверняка это знаете) она посвящена Надежде фон Мекк, которую Чайковский называл лучшим другом, - ответил Полковник. – А у меня вдруг возникло предчувствие, что мы с вами станем друзьями.
- Если вам понравится моя деревушка, - слегка дрогнув сердцем, тихо ответила я.
- Кажется, теперь это уже не имеет значения… - Так же тихо ответил Полковник, одарил меня смущенной улыбкой, засветился глазами и включил музыку.
Мы молча ехали среди лесов и гор, изредка «переговариваясь» одними лишь глазами. И были мы в машине вовсе не вдвоем, ибо компанию нам составляли сразу четверо незримых «попутчиков»: Чайковский, Ангел, жена Полковника и сам Небесный Кондуктор, который, глядя на наши с Полковником глуповатые физиономии, наверняка ужасно веселился над своей чудесной шуткой!
А когда Четвертая симфония подошла к своему естественному финалу, началась другая музыка – истинная симфония небесной стихии. Вмиг потемневшее небо над нами прочерчивалось причудливыми зигзагами молний, почти одновременно с коими торжественно и победительно гремели басами небесные трубы, и нашу, упрямо бегущую к цели «обитель», все омывали и омывали потоки воды.
Гроза сопровождала нас вплоть до самой деревушки, которая (это было видно издали) готовилась встретить нас своим очаровательным предзакатным солнцем!
Но когда мы въехали, наконец, в это, освещенное оранжево-розовым светом пространство моего горного рая, гроза вовсе не кончилась. Она просто осталась метать свои молнии и грохотать трубами ПОЗАДИ!
- Фантастика! – Воскликнул Полковник, оглянувшись назад. –  Позади нас – гроза, а впереди – солнце! Кажется, даже не будь вас рядом со мной, я бы все равно остался здесь…

                3

 Мы с Полковником поселились в симпатичном добротном доме на берегу Холодной Реки и прожили душа в душу много-много лет. Собственно говоря, мы и сейчас живы и относительно здоровы.
Мы с Полковником весьма легко постигли науку общения с землей, а я быстро освоилась с «военными замашками» моего позднего мужа, привыкшего «жить по уставу» (впрочем, мне это даже нравилось, ибо я и сама никогда не любила, когда мои планы неожиданно рушились).
Полковник же, со своей стороны, научился с должным трепетом относиться к моим ежеутренним (после ухода на пенсию) творческим дерзаньям, плоды которых я передавала в «наследство» Дочери, ничуть не заботясь о том, увидят ли они свет при моей жизни.
Полковник прочитал мой роман об Ангеле, и ему, к моему великому удивлению, и в голову не пришло ревновать меня к прошлому. Напротив! Иными вечерами мы легко и непринужденно предавались беседам о наших дирижерах – ну, то есть об Ангеле и жене Полковника. И оба мы чувствовали, что в такие моменты к нам как будто бы прилетают души наших возлюбленных…
Детей (а значит, и внуков) у моего Полковника, увы, не было. И потому рукописные эпистолы (Интернет в деревушке был субстанцией весьма не постоянной), приходившие в наш дом, были адресованы исключительно мне. И потому, получив очередное письмо от Дочери или кого-то из моих друзей, я всякий раз со смесью радости и сожаления приговаривала:
- Ах, как мне жаль, что Полковнику никто не пишет…
И Полковник ничуть на меня не обижался, а говорил всегда одно и то же:
- Но там же есть для меня «привет»? И этого довольно.
          - А, кстати, почему тебе никто не пишет? – Спросила я однажды Полковника. – У тебя же наверняка были друзья, сослуживцы…
- Никто из них не знает, где я нахожусь, - просто ответил Полковник. -  Потому что после смерти моей жены я решил начать жизнь с чистого листа. И, кажется, мне это удалось!
А, между тем, приветы Полковнику действительно передавали все те, кто писал мне письма. Ибо моему позднему супругу мгновенно удавалось своим ошеломительным обаянием покорить любого нового гостя!
И потому, начиная с благоуханной ранней весны и заканчивая поздней осенью, чарующей глаз буйным разноцветьем красок, в нашем доме кто-нибудь (по установившейся очереди) да появлялся: Экстремалка, Астрологиня, Нежная Интеллектуалка, Умничка…
И даже Поэт, никогда не разделявший моих деревенских устремлений («ты же там от скуки помрешь!»), побывав однажды в моей деревушке, стал с почти ежегодной регулярностью проводить у меня едва ли не половину лета. И, к своему удивлению успевал за это время написать либо целую пьесу, либо солидный фрагмент очередного романа!
А Дочь вместе со своим красавцем-мужем, которого часто принимали за ее родного брата и даже чуть ли не близнеца (а я любила его как родного сына), приезжали к нам с Полковником даже по четыре раза в году. В начале каждого июня они привозила в деревушку моих внуков (сначала одного, потом – двоих, мальчика и девочку) и пару недель наслаждались нашим обретенным раем, а в конце августа детишек забирали. Плюс зимние каникулы.
И, кстати сказать, когда я впервые взяла в руки и прижала к своей груди маленькое, теплое и родное тельце моего Внука, я ощутила неземное счастье и вспомнила слова Ангела из нашей последней встречи: «Ты еще испытаешь счастье материнства, когда возьмешь на руки своего внука или внучку».

                4.

Мысли об Ангеле меж тем меня не оставляли. Да и как я могла не думать об Ангеле, когда перед моими глазами постоянно обретался почтенный муж с отменно прямой дирижерской спиной и белым, теперь уже полупрозрачным нимбом волос над высоким благородным лбом, внешне, почти как две капли воды, похожий на Ангела?
Правда, если говорить о внутренних характеристиках, это был совсем не тот Ангел, которого я знала. Ибо, в отличие от Ангела, Полковник был патологически добр, невероятно искренен и умел в любой жизненной ситуации сохранять спокойный оптимизм, приправленный изрядной долей юмора. В том числе, и по отношению к себе самому. А уж о том, что такое «впасть в истерику», Полковник даже и не подозревал.
Однако, несмотря на очевиднейшую разность характеров, поразительное внешнее сходство Полковника и Ангела (особенно в тех случаях, когда Полковник принимался весьма толково рассуждать о музыке, или когда мы беседовали о наших дирижерах), заставляло меня в иные моменты приниматься за построение давно мною позабытых логос фантастикос – ну, то есть иллюзий.
А вдруг, - думала я, - Полковник на самом деле и есть Ангел, который в результате своей недолгой смерти изменился столь кардинально, что нашел в себе силы сбежать в канун моего отъезда из больницы, невесть где добыть серебристую иномарку, стремглав кинуться мне вослед, опередить меня – и прикинуться Полковником, которому никто не пишет?! Почему бы нет? Ведь Ангел всегда был великим лицедеем!
Но нет. Ведь мы с Полковником время от времени видели настоящего Ангела на телеэкране – в передачах культурного канала. Причем, не только в образе кондуктора, но и в роли гостя-собеседника в разных интеллектуальных ток-шоу.
Кроме того, из новостийных передач мы узнали о том, что Ангел стал худруком одного солидного столичного оркестра, с которым выезжал в разные страны мира; и что он иногда осуществляет постановки в ведущих театрах обеих столиц!
В такие моменты я не могла скрыть от Полковника своей радости от осознания того очевиднейшего факта, что Ангел, наконец, не только бурно востребован, но и признан! Впрочем, Полковник, как я уже упоминала, и не думал ревновать меня к прошлому и искренне вместе со мной радовался успехам Ангела и даже предлагал пригласить своего двойника к нам в гости.
Я, конечно же, соглашалась, хотя и знала, что Ангел никогда не приедет в мою деревушку…

                5.

…Эту осиянную ярчайшим светом лужайку, покрытую зеленой травой изумительного неземного оттенка и окруженную кольцом невысоких горок, я узнала в первую же секунду. Именно сюда много лет назад (после неудавшейся попытки самоубийства, спровоцированной ангельской изменой) меня закинул Морфей – проказник и спаситель.
Неужто мне вновь предстоит встреча с Чайковским и его добрым ангелом Надеждой Филаретовной? – С радостью подумала я, услыхав, как и в прошлый раз, волшебную музыку, напоминающую произведения нескольких великих композиторов одновременно и исполняемую неземными инструментами, поразительно напоминающими человеческие голоса, а в иных местах колокольчиковый детский смех!
Я обвела взглядом всю долину и увидела, что от дальнего домика на краю леса в мою сторону движутся две фигуры – мужская и женская. Причем, женщина была едва ли не на голову ниже мужчины. И я почему-то вспомнила, как Ангел однажды сказал, что у его Главной Елены был «самый хороший женский рост – сто шестьдесят два сантиметра»…
Парочка меж тем в сопровождении неумолчной музыки приблизилась ко мне настолько, что в мужчине я с изумлением узнала (нет, не Чайковского) … Ангела! А в миловидной женщине с тонкими, как у ее спутника губами, выразительно длинным носом и красиво уложенной шапочкой волнистых волос я узнала Главную Елену, фотографию которой я нашла когда-то в Интернете и подарила ее изумленному Ангелу.
Выглядели они оба лет на сорок, что для иных индивидуумов означает ничто иное, как высший расцвет жизненных и творческих сил. То есть время, когда жизнь, как говорят оптимисты, только начинается!
Я встала на ноги, и, ощущая босыми стопами ласковый шелк травы, медленно пошла навстречу этой парочке. Ангел же, со своей стороны, ускорил шаг и, оставив позади Главную Елену, устремился ко мне.
- Как же я давно тебя не видел! – С неподдельной радостью произнес Ангел и заключил меня в кольцо своих крыльев. – И как по тебе соскучился! О, как прекрасно ты выглядишь и чудесно пахнешь! Как воздух после грозы…
- Зачем ты смеешься надо мной? – Понарошку возмутилась я. – Мне ведь уже столько лет, сколько не живут. Мое лицо – в морщинах, и волосы я давно уже не подкрашиваю.
- Елена, дай-ка нам свое зеркальце, - обратился Ангел к Главной Елене, которая уже успела к нам приблизиться. – Ну, вот, взгляни-ка на себя!
Я поднесла к лицу небольшое круглое зеркальце и с изумлением увидела на отражающей поверхности хорошо ухоженное лицо сорокасчемтолетней дамы и стильную стрижечку цвета темного шоколада.
- Вы хотите сказать, что я умерла? – Безо всякого сожаления о земной жизни спросила я Ангела и Главную Елену.
- Нет, ну, что вы! – Воскликнула Главная Елена. – Это наш с вами общий друг перешел в другую жизнь. А мне было позволено его встретить и быть рядом с ним до тех пор, пока не придете вы. А потом я уйду…
- И я пришла в другую жизнь?! – Вновь вопросила я.
- Да нет же! – Смеясь, ответил Ангел. – Это я испросил разрешения прийти в твое сновидение, чтобы рассказать тебе о том, как я прошел мытарство блуда и узнал, что ты мне была на высшем суждена совете! И когда ты придешь, мы будем жить с тобой здесь – в преддверии Рая, и вместе проходить необходимые «процедурные» испытания.

                6.

- О, как всемилостив Господь! – Воскликнула я. – Он простил тебе все грехи! Что же помогло тебе? О какой поданной нищему «луковке» вспомнил твой Ангел-Хранитель?
- Некоторые подробности я не могу тебе сейчас рассказать, - ответил Ангел. – Скажу лишь, что мне помогли твои молитвы и заступничество Чайковского и Надежды Филаретовны. Они сказали, что своим творчеством я открывал людям дорогу к храму.
- И это правда! – Обрадовалась я. – А где они теперь? Я так хочу с ними побеседовать!
- Обязательно побеседуешь! – Весело сказал Ангел. – Но лишь тогда, когда мы будем допущены к ним в райские кущи.
- Постой-ка! – Вдруг осенило меня. – Но ведь за мной сюда наверняка пошлют Полковника, похожего на тебя, как две капли воды! И мы будем жить втроем?
- Да, как Маяковский с супругами Брик! – Расхохотался Ангел.
- Но только безо всякого драматизма и надрыва, - подхватила я ангельскую аналогию. – Потому что ты и Полковник для меня – как будто бы один человек, зачем-то разделенный на две дополняющих друг дружку части. Как часто мне казалось, что он – это ты, повернувшийся ко мне, подобно двуликому Янусу, другой стороной.
- Тебе правильно казалось, - вдруг тихо и очень серьезно произнес Ангел. – Потому что Полковник – это и есть я из моей параллельной жизни.
- А разве она существует? – Не поверила я.
- Конечно, существует, - ответил Ангел таким тоном, как будто мы говорили о чем-то, вполне обыденном. – В параллельном измерении моя матушка отвела меня в семь лет не в хоровое, а в Суворовское училище и определила в музыкальную школу, где я в старших классах раз и навсегда влюбился в мою будущую жену, которая стала блестящей пианисткой, а затем – дирижером. И я никогда ей не изменял!
- Потрясающе! – Воскликнула я. – Теперь мне понятно, почему моему Полковнику никто не пишет. Ведь он, если верить тебе, пришел из параллельного мира! Но я, пожалуй, не скажу ему, что знаю его маленькую тайну.
- И это правильно. Он все равно не поверит тебе, - сказал Ангел, - ибо пока и не подозревает о том, что всю жизнь прожил в ином измеренье. А решив начать все с чистого листа, он вдруг угодил к нам. Вернее, к вам. И к тебе. Об этом твой Полковник узнает только здесь. Я буду с нетерпением ждать вас обоих! До встречи, любимая! – И Ангел прильнул устами к моей руке.
На протяжении всей нашей беседы Главная Елена не проронила ни слова, взирая на нас обоих с улыбкой высшей мудрости. Но последняя реплика Ангела заставила ее подать голос.
- Зачем ты сказал о нетерпении? – С укоризной сказала Главная Елена. – Ты не имеешь права их торопить! Ты должен терпеливо ждать, когда придет их срок. Чара, проводи гостью! – Громко крикнула Главная Елена в сторону домика.
И я увидела, как ко мне во весь опор, оглашая пространство громким лаем, несется моя любимая лохматая собака, много лет назад обретшая вечный покой под огромной сосной в моей горной деревушке…

                7.

…За летним утренним окном ослепительно сияло горное светило, и громко лаяла наша с Полковником любимая собака. Это был огромный лопоухий сенбернар Берли-третий (полное его имя было Берлиоз – в честь высоко чтимого мною французского композитора Гектора Берлиоза, автора неоднократно здесь упомянутой «Фантастической симфонии») – внука Берли-первого, за которым мы с Полковником, помнится, ездили в Б.
О, как давно это было!
Я повернулась к своему верному седовласому супругу, который пока еще досматривал свой предутренний сон (я всегда пробуждалась раньше), - и душу мою вдруг залила такая безбрежная и пронзительно острая нежность, которую я в своей прежней жизни чувствовала лишь к Ангелу. Кажется, тогда (в сорокасчемтолетней своей «молодости») я отдала Ангелу всю свою душу, и потому Полковнику достались лишь тени моих былых чувств, которых, впрочем, нам вполне хватало для немудреного нашего счастья: с благодарностью черпать жизнетворную энергию земли, за которой мы ухаживали как за малым ребенком или престарелой матерью; пить благоуханный горный воздух, восхищаться изысканными небесными полотнами закатов и рассветов и, конечно же, дарить друг дружке тепло и радость. И благодарить Господа за то, что он подарил нам нежданную возможность ВМЕСТЕ проживать предфинальный фрагмент симфонии нашей общей жизни. Ибо сказано: «Нехорошо человеку быть одному»…
Я осторожненько прошлась сухими, тонкими и неверными (ах, время не идет нам на пользу) пальцами по чуть шершавому (седая утренняя щетина) лицу Полковника – и едва не задохнулась от щемящей нежности.
 И в тот же миг наконец-то проснувшаяся память моя в несколько мгновений поведала мне о моем чудесном ночном свидании с Ангелом и Главной Еленой!
Боже мой, какое счастье! Ангел ждет меня на небесах, а его параллельная сущность уже много лет кряду просыпается по утрам рядом со мной! – Подумала я, даже и не собираясь подвергать свое сновиденье ни анализу, ни сомненью. Ибо усомниться в существовании «другой жизни» означало бы лишь одно: мое недоверие к тому, что Бог – есть!
- От чего это ты сияешь, как новенький пятиалтынный? – Услышала я удивленный голос Полковника. – Кажется, я впервые в жизни вижу ТАКУЮ твою улыбку! Ты даже, кажется, вдруг помолодела! Что с тобой случилось, пока я спал? Что я пропустил?
- Ты пропустил мой чудесный сон, родной, - сказала я.
- Так расскажи мне то, чего я не мог видеть, и я порадуюсь вместе с тобой, -  предложил Полковник.
- Нет. Кажется, я не смогу пересказать тебе этот сон, ибо в моей памяти остались одни лишь невнятные обрывки, - впервые в нашей жизни солгала я Полковнику. – А в моей душе – лучезарнейшие ощущения. Проснувшись, я вдруг почувствовала, как сильно я люблю тебя, мой Полковник! Как же я благодарна Господу за то, что он дал нам с тобой шанс прожить в мире и согласии столько счастливых лет. Спасибо тебе, любимый! – И я крепко прижала к своей груди седую голову Полковника.
- Да ты как будто прощаешься! – Взволновался Полковник. – И думать не смей! Я не мыслю своей жизни без тебя и не позволю тебе уйти ТУДА первой!
- А вот это не имеет никакого значения! – Рассмеялась я. – Мой сон убедил меня в том, что смерть – это лишь другая жизнь. А значит, мы с тобой будем вместе во веки веков! Аминь.
- Что-то в твоем тоне заставляет меня поверить твоим словам, - тихо и серьезно сказал Полковник.
- И это правильно, - улыбнулась я. – Ведь в Бога-то ты веришь. И в силу молитвы – тоже. Но в другую жизнь поверить неизмеримо труднее. Пожалуй, я только сегодня ночью в нее безоговорочно уверовала, ибо встретилась ТАМ с Ангелом. И поняла, что Ангел покинул эту землю…
- Как спокойно ты говоришь о смерти… - Задумчиво произнес Полковник.
- Ах, если бы тебе дано было видеть мой сон, который я не в силах тебе пересказать, - ответила я. – Тогда у тебя не осталось бы никаких сомнений…

                8.

Известие о том, что из жизни в весьма преклонном возрасте «ушел выдающийся российский дирижер маэстро А.» мы с Полковником услышали в тот же день в вечернем выпуске новостей на культурном канале.
Полковник, услыхав телеинформацию о смерти Ангела, на несколько мгновений потерял дар речи. Молчащим истуканом с прямой дирижерской спиной он взирал на меня так, как будто рядом с ним сидело воплощенное чудо. Я тоже смотрела на Полковника, улыбаясь лукаво и таинственно.
А когда наша импровизированная минута молчания закончилась, Полковник, наконец, ожил и решительно сказал:
- Я думаю, мы должны почтить память твоего кондуктора музыкой. Давай послушаем Шестую симфонию Чайковского в его исполнении. Может быть, мы, наконец, поймем, как маэстро А. удавалось делать из этой похоронной музыки философское полотно о жизни.
- Ты, как всегда, читаешь мои мысли! – Благодарно воскликнула я и медленно (старость – не радость!) побрела к полке с нашей аудиотекой, в которой я бережно хранила несколько дисков (когда-то давно переписанных со старых видеокассет) с потрясающими ангельскими трактовками музыки Чайковского, Бетховена, Римского-Корсакова, Дунаевского, Шостаковича, Хачатуряна и некоторых других композиторов-классиков.
С первых же тактов Шестой симфонии я с легкостью растворилась в этой хоть и ужасающе скорбной, но отчаянно прекрасной музыке – и на все время ее звучания как бы даже выпала из времени и пространства. И вернулась к реальной жизни лишь тогда, когда зазвучало печальнейшее финальное адажио, призванное в традиционной трактовке довести слушателя до слез.
Однако Ангел играл адажио столь сдержанно и с таким философским спокойствием, что музыка не раздирала душу, а предлагала трезво осмыслить пройденный путь, сделать верные выводы – и не бояться смерти. Потому что смерти – НЕТ! Есть ДРУГАЯ ЖИЗНЬ. И Ангел (пусть подсознательно) знал об этом несколько десятков лет назад!
- Ты услышал? – Спросила я Полковника, когда, угасая, отзвучали последние «биения сердца» симфонии. – Маэстро А. рассказывает нам не просто про жизнь, а про ДРУГУЮ ЖИЗНЬ!
- Да, кажется, услышал, - тихо ответил Полковник и вдруг, помолчав несколько мгновений, возбужденно воскликнул: - О, как мне жаль, что я никогда не встречался с этим человеком! Как бы мне хотелось в знак восхищения пожать ему руку!
- Я думаю, тебе еще представится случай сделать это, - утешила я Полковника. – Ведь после смерти жизнь только начинается!..

                9.

- Дамочка! Просыпайтесь! Приехали! – Я с трудом разлепила глаза и сквозь сонный туман увидела склоненное надо мной лицо молоденького шофера.
- О Господи! Неужто я проспала всю дорогу? – Изумилась я, с трудом высвобождаясь из чудесного сновидения. – А как же Полковник?
- Про полковника я ничего не знаю. Но у меня всегда пассажиры всю дорогу спят, как младенцы,  и сны видят только самые лучшие! – И шофер весело и как будто даже лукаво подмигнул мне.
…Выйдя из автобуса на вокзале небольшого столичного городка моей горной местности, я окинула нетерпеливым жадным взглядом сначала близлежащие горы и лишь затем облитую горячим горным солнцем небольшую площадь. На скамеечке, где я обычно проводила последние минуты перед тем, как занять место в маленьком старом пазике, я, конечно же, никого не увидела.
Но одновременно с уместной печалью (ах, как жаль мне было моего ярчайшего и подробнейшего сновидения!) я ощущала и несусветную радость. Я вдруг окончательно уверовала в то, что, вновь покинув город, я следую по пути, указанному мне перстом Божиим!..
Ах, как хотелось мне сей же час хоть кому-нибудь рассказать мой чудесный и, возможно, в чем-то пророческий сон! Ведь если я не воплощу его в слово, он (хоть - я почему-то  знала это – никогда не позабудется) изрядно потускнеет в моей памяти.
Рискуя расплескать свой сон, я едва ли не бегом, отчаянно грохоча тяжеленной сумкой, бросилась к своей скамеечке, лихорадочно выискала в сумке записную книжку – и стило мое послушно заскользило по бумаге…
- Я не обеспокою вас своим соседством? – Услышала я теплый мужской баритон.
- Нисколько, - ответила я, не отрываясь от своего странного занятия.
И лишь поставив финальную точку, я повернулась к своему вежливому соседу. И увидела подле себя приятнейшего седовласого незнакомца, поразительно похожего на Ангела...   

                Окончено в декабре 2008 года