Никодим Егорыч выходил из лифта вразвалочку, будто совсем недавно окончилась его долгая морская служба. В такие минуты, если случалось ехать с ним вместе в лифте, всегда казалось, что кругом вовсе не родные стены, лестница и соседские двери, а палуба и мачта корабля и пассажиры лифта – что-то вроде корабельных матросов, коков и кокш.
Выйдя на улицу, он вкусно потягивался, и его длинные руки и ноги ещё подрастали. Завершив «потягушечки», он задерживался у подъезда, уже во дворе, и по-хозяйски оглядывал округу. Сразу замечал, что случилось за ночь: опало ещё несколько десятков листьев, или первый иней опорошил ветки деревьев, предупреждая, что скоро будет холодно. Или, наоборот, прислушивался к нежному звону мелких молодых листочков. Интересно, что, независимо от сезона и состояния погоды, он непременно изрекал одну и ту же фразу:
- На дачу надо ехать!
Становилось понятно, что на даче ему хорошо, лучше, чем в городе. Там и воздух что надо, и фрукты-яблоки свисают с деревьев, и земля-матушка просит заботы. Не соскучишься!
- Завтра и отправлюсь! – подытоживал он свои размышления.
Потом внимательно глядел влево. Там месяца три назад разбили детскую площадку. Качелики, на которых в темноте вечера романтично качались взрослые, шведские стенки, по которым тем же взрослым почему-то лазать не хотелось, песочница – утром и днём для ребячьих куличиков, а в темноте вечера для выгуливания собачек. И почти в любое светлое время там непременно сидели местные бабоньки. Кое-кто из них выгуливал маленьких внуков, если было подходящее для этого время, а кое-кто другой сидел просто так, сам по себе, вдыхая какой уж он ни есть городской воздух. Впрочем, воздух тут как раз неплохой, зелени кругом хватает и парк неподалёку отменный. Дыши да радуйся жизни.
Бабы будто специально ждали Никодима – всегда тут как тут. Сороками строчили свою болтовню о всяком соседе, но нет-нет да поглядывали на подъезд Никодима: когда ж появится? Но и появившись, он совсем не сразу шёл туда, где его трепетно ждали. Постоит у подъезда, когда тот уже защёлкнется домофонным замком, потянется, неторопливо оглядится вокруг. Листву деревьев проверит: не пожелтела ли уже, если дело к осени, не прибавила ли в росте, коли май разгулялся. Потом внимательно посмотрит на близлежащее, точнее, близстоящее здание АТС, телефонной станции, словно проверяет, вся ли аппаратура там справно работает да не отключат ли вдруг его номер. И ничего, что АТС стоит бочком к подъезду, – умному специалисту и с бочка всё видно. Потом Никодим Егорыч столь же неторопливо оглядит детскую площадку – не поломали ли за ночь качели-карусели всякие юные антихристы. Чтой-то развелось их в округе! По ночам до трёх часов орут и никак не наорутся. А девки визжат – жуть! В их деревне смолоду и то так не визжали. Ну да, понятное дело, времена другие были. Тогда, хоть и визжали, а честными женщинами оставались: с кем загуляет, от того и рожает. А теперь гулять-то гуляют, а рожать... Статистика в газетах сообщает, что рождаемость падает. Да и где им, молодым сукам, рожать? О себе только и думают!
Детскую площадку Никодим обозревает «верхним взглядом», как бы не замечая, что бабы, сидящие на скамейке у входа на ребячью территорию, уже изогнулись, зачирикали, захихикали. Ну как же, сейчас подойдёт, наш желанный. Разговорится со всеми сразу. Кого же приглядел-то он себе? Вот бы понять... Но это они кумекают, а он ещё не закончил свой окрестный обзор. Не проверил, как там кусты-деревья, которые на последнем субботнике насадили-нарастили возле дома? Не оборвали ль басурмане-гуляки ночью? Коли что, так он сразу... Вот только попадись ему кто – разрядит свой пистолет! Правда... пистолета у него, конечно, нету, ну так хоть мысленно. А кулаки на месте, и они ещё крепкие, коли на дачке он сам весь огород вскапывает да пропалывает. Есть, есть ещё в его руках силушка крестьянская! Так под ребро двинет, что согнётся дурак в три погибели да в следующий раз – завтра ночью! – крепко подумает, надо ему было кусты-деревья ломать, чтобы перед своей девкой выставиться, или всё-таки лучше заранее прикинуть, во что ему это обойдётся.
Ну... вроде бы всё оглядел-проверил? Теперь можно пройтись-прогуляться, а? Ишь, как бабёнки-то хихикают! Ждут не дождутся его... Он щас, щас будет. Вот только ещё не всю цену себе набил-то. Нет, он пока погодит маленько! Постоит, потянется опять разок-другой – мослы-то закисли от сидения дома. Он ещё покосится на бабий хоровод. Старухи все, конечно, что и говорить! Но он и сам не молод, это понятно. Зато вдовый мужик, коли он ещё мужик, высоко ценится. Потому что одиноких баб в нашем царстве-государстве всегда было навалом. Это как повелось с Отечественной войны, так и не прекращалось. А тут на сто старух один такой бесценный Никодим имеется...
Да, пора двигаться вперёд. Никодим Егорыч приосанился. И неторопливо, вальяжно направился к скамеечке.
А там моментально оживление сделалось. Сегодня на скамейке сидели четыре Фёклы, как называл всех женщин дважды-бальзаковского возраста Никодим. По его мнению, все они смотрелись на одно лицо. Впрочем, тут он, конечно, ошибался: женщины были разными. Сам понимал, что разные, в том и весь смак-то был! Одна – бывшая брунетка, с короткими, крепко поседевшими волосьями. Полная такая... Толстая даже. На людях, если бы спросили его мнение, сказал бы, что она пышненькая да видненькая. Дело в том, что эта Татьяна ему нравилась. Будь она помоложе да он попрытче, обязательно приударил бы за ней. Тем более что жила она всего лишь этажом выше, в его же подъезде. Её дети уже взрослые, счастью не помешали б. Только что-то в последнее время эта баба осунулась, и Никодиму даже показалось, что старше него стала. О том, что причиной явилось поведение сына – молодой человек крепко запил, - Никодим не знал. Да и знать не хотел. Своих детей не прижил с женой, а чужие и вовсе не нужны ему. Постарела Фёкла, вот что главное. Не пойдёт! И зря она так на скамейке встрепенулась, как девка на ярмонке. Не годится, и весь тут сказ!
Вторая Фёкла того дня уж больно громадная на вид. Тоська с двенадцатого, распоследнего этажа. Зато молодая – небось пятьдесят с небольшим всего-то. Говорят, раньше официанткой в ресторане работала. Оно и видно – ходит по двору, бёдрами вихляет, будто поднос с угощеньями несёт да уронить боится. Ну да, как уронишь, так обязательно обдашь кого-то. И тогда гадостей не оберёсся.
Да, к ней бы надо подкатиться, это точно. Своего пианиста из того же ресторана (да была ли она с ним расписана иль так жила?) похоронила ещё летошний год: спился он. Но супруга, похоже, не очень-то и горюет. Понятное дело: устала от такого беспутного муженька.
Может, всё-жки к ней подкатиться? Большая-то она большая, но и он с неё ростом будет. Только задница у ней здоровенная, и вообще идёт – телесами трясёт. А он – тощий, вроде как квёлый. Но это только рядом с ней. Ваще-то всё у него, как надо: мужику жир не нужен, он мешает ему во всех отношениях: и сердцу работать, и ногам ходить, и... Одно только противно: ростом-то они с Тоськой одинаковые, а он кажется меньше, из-за худобы своей да из-за её задницы. Нет, эта не пойдёт, не для него такое...
Ну а кто там третья-то сегодня? Андревна с шестого этажа, тоже из его подъезда. Вот сладкая бабёшка! Только сварливая очень. Почему он так думает? А потому, как сам слышал: очень уж она на внуков орёт. И на него так орать будет? Дык это ему с приплатою не надо! Пожалуй, её бы взял он в свою квартиру. Убраться бы заставил. Жены уж два года как нет, а он за это время, наверно, два раза и убирался. Ясно же, не мужское это дело. Фёкла Андревна... Она шустрая да прыткая! И внуки у ней ухоженные. И вечно с кошёлкой бежит в магазин – залюбуисся. Чего только не тащит! Разок-другой он было пристроился, предложил сумочку взять-подтащить. Она сначала как гаркнет на него – чуть к телефонной станции не отскочил. Вот бы все аппараты разом звякнули! А всё получилось потому, что Андревна не узнала его. Как разобралася, в чём дело, так сама предложила сумочку: на, мол, неси, мне ещё далеко до подъезда. Далеко-то было не очень, метров тридцать, но он взял сумочку, поднёс, галантно дверку подъездовую перед ней распахнул. Думал: ща как зайдёт, в прихожей подзадержится... Слово, другое, третье... А тама и договорились бы до чего... Он поднялся в лифте до её этажа, подождал, пока она ключи провернёт в замках. Ну, вот, один шажок только и остался... Сейчас заёдет с ней в квартиру и... Только Фёкла Андревна как шарахнет своей дверкой чуть ли не ему по носу – Никодим едва отскочить успел. Но секунды той ему аккурат хватило, чтоб сообразить: на фига к этой бабе соваться, сбежишь от нее на завтрешний день.
Ишь, вон как сидит! Все уже выгуляли своих внуков да внучек, а эта – нет, вечно на свежем воздухе их держит. Зачем? Неужто от него, Никодима-жениха, ими прикрылася? А чего тогда встрепенулася вся, как он из подъезда вышел? Ишь, причёску-то поправила, рукой по грудям своим провела – вроде как проверить, все ли пуговички у блузки застёгнуты, а на самом деле, небось, чтоб напомнить ему: грудастая... Напоминай – не напоминай, он – всё, разочаровался. Грубая!
А кто сегодня четвертая? Господи, мать честная! Тамарка со второго этажа! Ну эта баба известная: пьёт так, что кругом только о ней и болтают. Правда, поговаривают люди, что тошно ей без мужика-то, потому и пьет. Вот бы ей такого Никодима холостого – она б тут же опомнилася. Так-то она собой ничего, симпатичная. Моложе всех будет. Только сынок у неё противный. Вечно со дружками чегой-то курит... Уж не эти ли... как их... наркотики-дурманы? Вот кошмар-то был бы! С таким сынулей пропадёшь! Впрочем, ему-то, Никодиму, что? У него своя квартира есть, двухкомнатная. Он бы бабу к себе взял, ясное дело – без прописки, а сынок - живи в своём доме да не мешай нам. Так ведь? Надо подумать. Рассмотреть предложение, как это называется. Да, да, точно! Вон ведь какая сидит! Красивая! И тверёзая сегодня, сразу видно...
Сегодня они все из одного его подъезда собралися. Другие потом придут, что ли? Так и будут подъездами перед ним красоваться? Ярмонка невест, да и только! Можно б и без других обойтиться. В своём подъезде там ещё баб семь бесхозных осталося. Работают... Не смотри что все пенсионерки! А если с ним свяжутся – всё равно, что ль, работать будут? А убираться когда? Обеды-ужины готовить? И его, супруга сваго, когда ублажать? Но, с другой стороны, это ж хорошо, что жена работает: всё лишняя копейка в дом! Ну а с третьей стороны... ведь на дачу ж надо ехать, там работ невпроворот. И ежели баба там работать не будет, она ему и вовсе не нужна! Ведь одних яблонь на участке пятнадцать штук. За ними ухаживать надо, иначе урожай не вырастет. И огород он после смерти жены запустил, плохо родит теперь. И дом пообшарпался – тоже латать-чинить-ремонтировать надо.
Вот и подумаешь сто раз, какая баба ему больше подходит... Он бы, может, поухаживал за этой... ее и Фёклой-то не назовешь... с четвертого этажа. Всё с книжками ходит, с книжками... А очки наденет – ну прям учёниха! Такая не станет на огороде-то работать, нет, ни в коем разе не станет! Ну и на что она ему тогда, хоть и симпатичная? А? Но зато интересная!.. Раза два в очереди с ней разговорился. Какое слово ни скажи, у ней на всё добавка имеется. Про конфеты разные расскажет. Про мясо. Про то, какая картошка лучше, да какой мандарин слаще. Как припустится в историю с географией – уши развесишь... Нет, точно, интересная дамочка! Разведёнка, он узнавал. Но мужик-то ей тоже нужен – что ж она, не живая баба, что ль?
Ладно, подумать ещё надо. Пока же - чего стоять да размышлять? Фёклы ждут, надо идти к ним. Авось за разговорами быстрей и поймёт, какая для него самая хорошая да пригожая.
Никодим Егорыч поднял правую ногу и шагнул ею сразу на полтора метра. Морская походочка сказывалась. Поднял другую и шагнул ещё на полтора метра. Таких шагов пять-шесть, ну восемь от силы, и он будет у цели. Там, где четыре Фёклы, встрепенувшиеся и помолодевшие, будто песню запели все разом. Ну, ну, бабоньки, я сейчас, я ж иду уже. Вот ещё шаг – и следующие полтора метра как съел. И ещё шаг...
- Никодя! Нико-одь! – услышал он вдруг. И «очередная нога», изготовившаяся уже было сделать очередной же широкий шаг, замерла в воздухе, как подвешенная. А все четыре Фёклы на скамеечке, как по команде, повернулись в одну сторону головами. Ну прям тебе четыре балеринки из «Лебединого озера», в едином танце, не иначе.
К дому от автобусной остановки торопилась женщина с рюкзаком на плечах, сумкой-тележкой и двумя кошёлками. Сначала она шла неторопливо – ещё бы, такой груз волочить! И вдруг, увидев Никодима, припустила галопом. По всей видимости, тоже торопилась на общую лавочку. Только вот с грузом-то как быть? Вряд ли он придавал ей дополнительного дамского шарма.
Однако в предположениях ошибка вышла: вовсе не на лавочку она торопилась. Крикнув ещё пару раз: «Никодька, ты что, оглох, что ль?», она понеслась вперёд так, будто в сумке на колесах у неё были не яблоки или картошка с дачи, а мотор от иномарки.
Никодим, забыв опустить ногу, изготовившуюся к очередному шагу до лавочки, даже начав уже этот шаг, застыл на месте, разинув рот. Кто это зовёт его так неуважительно? Правда, может, и не его, мало ли Никодимов на свете? В том-то и дело, что мало, а уж на весь район он наверняка разъединственный. Опустив, точнее, уронив ногу на асфальт – ну сколько можно её, тяжелую-то, на весу держать? – он так и ахнул:
- Глашка! Вот гадина, нашла, когда приехать!
Так что же, нелюбимая, надоевшая супруга явилась не запылилась, причём в самый что ни на есть неудобный момент? Нет, мог быть и более неудобный – скажем, если бы он уже дома устроился, уже прилёг – ну, скажем... с этой... умненькой, с четвёртого этажа, которая всё с книжками ходит? И она бы, как Шахразада, уже начала повествовать ему про тыщу и одну ночь... Ой, во баба, смак! С такой и в любви не соскучишься!
Но, во-первых, щас ведь полдень и она наверняка на работе. На какой-то умной своей работе, не иначе же. Во-вторых, законная жена явиться никак не могла, потому как с того света даже на каникулы нельзя приехать на этот свет. А в-третьих, Глашка была ему просто-напросто сестрицей.
И сейчас, с чисто семейным ражем, неслась спасать братца...
- Суки! – бубнила она себе под нос. – Опять собралися на скамейке! Небось уж и перегрызлись из-за Никодьки-то. Ну да всё понятно: он жених выгодный, с квартирой. И старый уже. Ну... почти старый. Неровён час преставится – квартира-то остаётся, вот они свои зенки на него и вылупили!
«Суки» на лавочке в этот момент «зенки вылупили» как раз на неё, Глафиру. Она появилась в их доме недавно. И не то чтобы совсем появилась, окончательно, а просто стала частенько жить-поживать вместе с братцем, добра наживать. Хозяйство его вела. И зачем? Что – любая из них не сварила бы ему супчику? Ещё бы посоревновались между собой, у кого лучше выйдет. Нет, в самом деле, чего она припёрлась сюда? Живёт где-то вдвоем с дочкой. Взрослой, конечно. Но жилплощадь у неё есть, средства к существованию тоже. Раньше её не очень-то здесь видывали. И вообще не знали о ней! Как жена Никодимова померла, он жил один. И вот – явилась, не запылилась...
- Мерзавки! – гудела между тем Глафира. – Нет, видят же меня, видят! Понимают, что я им так просто этот лакомый кусочек, дурака-братца, не отдам. И шли бы себе домой, небось делов-то полно. Сидят... Ну, ну, сидите, дуры, сидите, только ничего вы не высидите, так и знайте!
Между тем, она дошла до подъезда, возле которого Никодим стоял уже с обеими опущенными ногами. То есть – ногами на земле, что, говорят, наиболее безопасно. Стоял и удивленно смотрел на сестрицу. Была бы другая баба – тотчас отправил бы назад, несмотря ни на какие сумки. Впрочем, содержимое-то сумок ему предназначалось! Но – как посмотреть. Ему-то ему, но это же его собственное и есть, с его дачи и приехало. Да и Глашка сначала себе пять рюкзаков картошки, яблок да кабачков отвезла, а уж потом, остатки, ему...
- Ты чего приехала-то? – спросил он как можно вежливее. – Не позвонила, я и не знал.
- Не до звонков мне было! Какие телефоны на даче? Мобильник ты мне не купил! – сердито ответила она.
- А чего ворчишь? – возмутился брат. – Я что – хоть одно плохое слово тебе сказал?
- Тащить тяжело! – нашлась Глафира. – Взял бы у меня рюкзак с плеч. Не сообразишь сам, что ль?
- А-а-а...
Он неохотно потянулся к сестрицыным плечам, украдкой кинув взгляд на лавочку в небольшом левом отдалении. Все Фёклы, как по команде, смотрели на него прямо и бессовестно, возмущаясь, чего это он не идёт к ним. «Приду, приду... – тихонько сказал он сам себе. – Вот только Глашку к плите поставлю и приду!» Видимо, Фёклы расслышали. Ну уж если, говорят, молчаливая энергия сама куда хошь достигнет, то высказанные слова тем более. Фёклы вдруг успокоились и принялись болтать. «Небось про меня судачат! – довольно подумал Никодим, снимая с Глашкиного плеча вторую лямку рюкзака.
- Вот так-то, суки, угомонилися? – шепнула сама себе Глафира. – Не видать вам его, дуры, как своих ушей!
Дверь подъезда закрылась с той стороны.
А спустя небольшое время, дней через пять-шесть, за которые Никодим так и не решил, которая из Фёкол ему милее, сестрица Глашка совсем переехала к нему. Теперь её каждый день видели в местном магазине, на почте, в аптеке и даже кое-кто узнал в очереди в поликлинике. Выходит, она прописалась у братца? Вот это да! Настоящий финт ушами!
События развивались с космической скоростью. Времени вроде бы прошло совсем мало, а у Глашки откуда ни возьмись внук или внучка появились. Скорее, внук, потому как зелёная лента, которой было перевязано одеялко в коляске, всё ж ближе располагалась к голубому, мальчишечьему цвету, нежели к розовому, бабскому. Теперь Никодим и Глашка каждый день степенно выходили поутру из дому, вытягивали колясочку во двор и неторопливым шагом прогуливались вокруг дома, а то и немножко дальше. Никодиму Егорычу не хотелось идти мимо скамейки с Фёклами, которые по-прежнему ждали его, верно и преданно, как он сам видел, но Глафира не спрашивала братца, куда идти: решительно направляла экипаж с внуком-внучкой аккурат мимо Фёкловой скамьи. Поравнявшись с бабами из подъезда, она не спешила поздороваться. Наоборот, откидывала свой чердак-башку резко в сторону, будто вдруг сломался механизм в этой башке и теперь не крутился-вертелся, как положено, а только отдёргивался да отпрыгивал. «Знай наших! – шептала сама себе Глафира. – Говорила же, хрен он вам достанется! Ну чего сидите-то, чего?»
Экипаж катил дальше, довольная Глафира хихикала себе в кофту, а поверженный Голиаф-Никодим, вспомнив, что ноги у него длинные, больше не выкидывал их вёслами вперёд, а покорно семенил вслед за сестричкой. Теперь он был ухоженный, сытый, и будущее его вполне определилось.
Только Фёклы всё никак успокоиться не могли.
- Слышь, бабоньки, - говорили они друг другу, - а вдруг у них там в коляске не внук или внучка расположились, а... пустое одеялко? Зелёными-то лентами кого перевязывают?
- И вправду... – раздумчиво подтягивали другие. – Или куклу для порядку завернули, а?
- А то и кабачок огромный! Вот ему зелёная лента – в самый раз.
- Ну да, не иначе! И кто это в осенний ранний сезон в ватное одеялко младенца заворачивает?
- И где мать младенцева? Ну не своей же титькой старая стерва Глашка его кормит?
- А коляска-то, коляска... Старьё ж самое старое! Небось лет десять овощи с огорода в ней возили...
И снова, как по команде, все сидевшие на скамейке Фёклы напряжённо смотрели вслед Никодиму. А он, будто что-то у него там случилось с пяткой или плащом на заду, оборачивался к Фёклам, посылая им мысленно свой воздушный поцелуй...