Да и чёрт с ним!

Феронин
Пустая сцена. Полумрак.

Из-за кулис является... чертёнок! Он комично крадётся, будто не понимая, что виден, пересекая сцену слева направо. Затем, передумав, останавливается на полпути, и разворачивается к залу анфас.

Даже при слабом освещении в его мимике угадывается хитрость. В кудрях - рожки. Он смугл и покрыт густой шёрсткой. Чертовского среднего роста.

Моложавой наружности, из одежды алый галстук, закинутый назад, будто шарф Остапа Бендера, и набедренная повязка в бордовую клетку, - вероятно, шотландского происхождения. Существо осматривается, интригуя красным свечением глаз.

Затем вприпрыжку следует к передней части сцены. Останавливается. Извлекает откуда-то из повязки пенсне, пристраивает его у себя на мордочке. Раскланивается.

Активно жестикулирует и корчит страшные рожи, стреляя красными глазами и шевеля ртом. При этом не произнося ни звука, лишь поблёскивая пенсне. Иногда замирает, с внимательной миной. Кивает с умным видом.

Он будто желает представить сразу множество героев своего немого кино, одновременно беседуя с критически настроенным зрителем. Прямо в воздухе над ним, видная всем, проявляется голограмма шахматной доски, и фигуры на ней меняют своё положение в ходе странной беседы.

Вдруг, с громким щелчком, загорается яркий белый свет. Голограмма, мигнув напоследок, гаснет. Чертёнок застывает с поднятым указательным пальцем левой руки, правая же рука тянется вниз, к бедру, с явным намерением почесаться. Пауза длится недолго, он позорно сбегает. На сцену выхожу я.

**

Здороваюсь. Поясняю, что меня можно называть просто Феронин. Это мой псевдоним, там и имя, и отчество, и матчество.  В это время на сцене появляются кресло и стол.

Приступаю к задаче. На повестке дня: открывать публике душу, удобно устроившись в кресле у стола. Тема: что за человек - писатель? Введение. Начинаю... вводить? Введить? Говорю.

Писателей принято относить к наиболее рефлексирующей части народа.

/В уме ещё не вполне стёрся образ поднятого указательного пальца и красных глаз за стёклами пенсне. Я ненадолго умолкаю. Собираюсь с мыслями, и веду речь дальше./

Представляю вам мою фантазию о том, что я думаю о писательстве с высоты полёта божьей коровки.

/Боковым зрением замечаю, что чертёнок снова выполз из укрытия. Конечно же, он кривляется. Вероятно, переходный возраст. Глаза полуприкрыты, красное свечение из-под век усиливается, пенсне начинает дымиться. «На Агни намекаешь?» - пытаюсь наладить мысленный диалог. Мне не отвечают. Вслух я продолжаю размышлять о писательстве./

В контексте концепции, что народ – единый организм, а каждому человеку отведена своя функция-"призвание".

Не путать со злоупотреблениями, когда талант писателя эксплуатируется в целях тех, кто держит в руках власть. Тогда возникают мёртвые штампы о том, каким писатель «должен быть».

Для начала мне потребуются оговорки. Без них сегодня никуда.


/Мысленно заталкиваю надоевший указательный палец в кулак. Удовлетворённо отмечаю синхронизацию с чертёнком: он тоже заталкивает. Заодно открывает огромную - высотой с чёрта - чёрную книгу, так что все могут увидеть тиснёное золотыми буквами название "Зигмунд Фрейд. Введение в психоанализ. Лекции".

Чертёнок раздваивается - один лежит на кушетке, другой сидит рядом, дымя сигарой, слышно голос за кадром этого фарса: "Быстрее! Ваша ассоциация! Не обдумывая!"


Намек на фрейдовский метод свободных ассоциаций? Придётся теперь осмысливать чёртовы сюрпризы в ответ на каждую мою фразу? Улыбаюсь.


Отмечаю про себя своеобразный юмор помощника, так как именно в той книге интересно говорится (вводится) об оговорках. Но сейчас речь о других, тех, что принято относить к категории, метко прозванной "отмазки". Известны также как "disclaimer". Продолжаю говорить, отмечая попутное исчезновение книги ... в подсознании? Герои представления "кушетка-стул" тоже исчезают./


Я стараюсь отделять штампы от живых мыслей. Пусть такие мысли и покажутся наивными и фантастическими, и мистическими, но они близки мне, человеку, любящему жизнь.

/Рассматриваю взявшуюся из ниоткуда голограмму: большая печать с рогами и копытами, проштампованная фиолетовыми чернилами на аппетитной части женского тела. «Н-да, тут отделить не получится. Ну и шутки у тебя, Агни!» Мы, всё же, продолжим. Прокашливаюсь./

Писательская рефлексия, ежели «с царём в голове», призвана помочь всему народу изучать себя и улучшать, оставаясь здоровым прежде всего душой.

/Откуда-то слышны крики: «А король-то голый! Смотрите, голый король!». Я топаю ногой, и крики смолкают./

Писатели призваны удовлетворять потребность народа в самопознании и защите  менталитета от болезней. Образно менталитет я бы назвал ближайшими подступами к душе. И потому его следует защищать. Говоря проще, писатели в идеальном смысле нужны для ментального здоровья народа и здоровья его души.

/Слышу звук, будто стук в дверь, и голос: «Кто там?». Я вынужден отвлечься, а тому, кто там, уже отвечают: «Открывай, это я!». Первый вопросительно мычит на высокой ноте: «мммм???» Затем прочувствованно произносит: «Я?! Ну ничего себе, как интересно!» Я не желаю посвящать себя в подробности их встречи, поэтому продолжаю говорить, и всё утихает./

В терминах психолога Эриха Фромма, я думаю, писатели призваны удовлетворять и потребность общества в ориентации.

/В воздухе передо мной начинают формироваться какие-то фигуры. «Даже не думай!» - два вопросительных знака из дыма рассеиваются. Надеюсь, только я заметил, что они… впрочем, неважно./

Я решил подойти к разговору о писателях со стороны той самой рефлексии: изучить тех, кто призван изучать. Если эта фантазия о призвании вообще жизнеспособна. В любом случае, материал для изучения имеется.

/Пытаюсь смахнуть со стола мохнатое существо, угодливо подтаскивающее мне микроскоп. Оно ловко уворачивается./

Логично:  если я позволяю себе писать и – особенно - выкладывать текст на обозрение, то мой долг рефлексировать и о себе. Даже если я и не решил, как говорится,  посвятить жизнь писательскому труду.

/Изгоняю взглядом субъекта, переодетого в Бабу-Ягу с ятаганом. Перед исчезновением ятаган приобретает вид пера Жар-Птицы./

Где я, там и другие. Так уж мы устроены – оцениваем себя, оцениваем других.

/Задумчиво смотрю на открывшийся чемоданчик с зелёными сотенными купюрами, откуда на меня, в свою очередь, уставилось множество глаз с вершин пирамид. Мотаю головой, и мираж исчезает, вместе с бордовым в клетку чемоданом./

Как и у Фрейда, основной опыт изучения у меня - себя самого. Снова логично: кто же ещё у меня постоянно под рукой?

/Догадываясь, что сейчас будет, и дабы это предотвратить , стараюсь заткнуть рот шутовскому чертёнку. Тот, всё же, успевает с глупой улыбкой пропеть: «…болтается». /

Ладно уж. Да, признаю, что бываю болтлив. Но прекратите курить эту сигару в моём обществе, не люблю лишнего дыма! Стоит позволить некоторым открыть рот, как они норовят заполнить всё вокруг чем-то эгоистичным! Да и попахивает!

/Тут я, слегка загипнотизированный дымом, крепко задумываюсь о несправедливости жизни: как часто нашим близким достаётся от нас ни за что, ни про что (чертёнок часто-часто кивает, так, что приходится ловить пенсне ). Шлю искреннее раскаяние своему самому близкому, самому дорогому человеку. Да не тебе, дурилка! Тот вздыхает./

Вы уже догадались, что речь пойдёт обо мне.

/Стараюсь затолкнуть чертёнка подальше, но он уворачивается, показывает язык, и успевает пробасить: «…любимом!»  Потом прячется. Боюсь, ненадолго./

Я обращался к авторам психологического содержания, пытаясь сравнить свои мысли с уже существующими в ноосфере. Вспомнившихся буду цитировать. Но специально проводить исследование, кто и что об этом уже написал, не стану.

/Встав, пытаюсь загородить собой чертёнка, но он уже выкрикивает: «…тут не реферат!»  А сам держит наготове ксерокс. И как к нему после этого относиться всерьёз? Хоть и старается…/

Снова присаживаюсь. Возьмёмся? Зачем, почему, для чего я стал излагать мысли на бумаге (или, теперь, на любом подвернувшемся носителе информации)? Почему до сих пор так трачу своё время?

/Чертёнок с грустной миной крутит пальцем у виска. /

Я задумался: не дать ли ему имя? Какое? Может, Леонид?

/Вдруг слышу мычание, человеческое. Замечаю, что у чертёнка сгущаются брови, выдаётся нижняя челюсть, и в ужасе командую: «Отставить!» /

Так, думаем. Агни? Не пропустит противопожарная служба. Воровато оглядываюсь. Мефистофель? /Вдруг проявляется образ Эрихто (мрачной), начинается метель. Эрихто открывает рот, собираясь произнести что-то недружественное. Кричу: «Не то!» Метель отступает, всасывая Эрихто (удивлённую) в маленький смерч./

Впрочем, подобным существам издревле давали простое имя: Тот. Предположу, что избавляясь от чувства вины, люди представляли, будто их некто обманул, попутал.

Будем считать, что я его разгадал, как Фантомаса? Тот, имя которому Тысяча? Или, Легион? Странно, ничего не произошло. Выражает согласие молчанием? Или не желает потакать разоблачению?

/Мне кажется, или один из зрителей встал и уходит?..  Подходит к пожарному щиту, снимает лом. Что он задумал? Странно, что его никто не замечает, кроме меня. Персональная иллюзия? Где-то в проходе зритель склоняется , втыкает лом в пол, и с усилием тянет за верхнюю часть. В полу звякает и блестит. Похоже, рельсы? «Стрелки переводит», - догадываюсь я. Моргнув напоследок, будто светофор, иллюзия исчезает./

Вспоминаю детство, игры в анаграммы, в слова, ребусы, и меня осеняет. «Будешь ты у меня Феня!» - говорю этому шерстистому проныре в шотландской юбке. «До Мефистофеля ты не дорос». Тот, склонив голову набок, будто пёс, кивает, не сводя с меня красных глаз в пенсне. Что он на этот раз задумал?

Обнаруживая привычку к ужасам, делаю только взмах рукой, выражая как бы отчаяние, смиряясь с проступившими крестами на его пальцах и какими-то русалками с куполами по телу. Не могу лишь понять, как их туда нанесли, с такой густой шерстью? Спишем на магию… Или это такая стрижка?..

Сомневаюсь ещё немного. "Может быть, Милли? В знак разгаданной тысячи?"

/Играет "Миллион алых роз", и море цветов заполоняет сцену. Будто гигантский лепесток, сверху медленно опускается невесомая открытка, на которой различима надпись "Цветы для Элджернона". На сцене вдруг появляется элегантный джентльмен, уверенно представляется Билли Миллиганом, и, ловко поймав открытку, пакует её в свёрток, не давая никому опомниться, обещает передать адресату, и по-английски уходит./

"Нет", - говорю, - "будешь, всё же, Феней. Категорически."

/Откуда-то раздаётся: "О-о! Я прекрасный водитель!" Всё страньше и страньше. Но мне недосуг говорить с человеком дождя, и я возвращаюсь к умным речам./

…Желание славы было всегда. Кто-то, постеснявшись, назовёт такое побуждение тщеславием. Кто-то станет ворчать, осуждать, порицать желание прославиться, и даже угрожать карой за этот «тяжкий и опасный грех». Вполне возможно, что они, в чём-то, правы. Можно ли претендовать на окончательность суждений в таком сложном вопросе? Быть может, кто-то желает скрыть свою страсть к славе за таким осуждением?

/Заслышав смешки из зала, оглядываюсь. На задворках сцены развесился откуда-то взявшийся потёртый экран, который мог быть белым лет так шестьдесят назад.  Будто символизируя авторство именно потусторонних сил, изображение на экран проецировалось с его обратной стороны. Потустороннесть сильно затрудняла рассматривание героев.

Кино было немым. Вдруг понимаю, что один из героев сильно смахивает на моего знакомого по имени Слава, и он безвинно задействован в весёлом, но двусмысленном сюжете. Развеивая всякие сомнения, к нему стал протягиваться огромный указатель с надписью «Это Слава». 

Ощущаю жар по всему телу, но особенно в области лица. Кто это там ещё? Вон тот, другой, в берете и с бородой?! В воздухе уже начал формироваться следующий указатель, где было чёрной краской размашисто начертано «ЧЕ»,  так же размашисто перечёркнуто, и далее шло «ТЩЕ».

Гневным жестом направляю перст в центр немой карикатуры, и всё развеивается, а уши у Фени покрываются обильной шерстью. Он пристыженно склоняет голову и обещает больше так не делать. В стиле немого кино. Я разрушаю немость: «Не смей извращать душевные порывы! Лучше бы ты показал кино <Обратная Сторона Луны> с Пашей Деревянко. И картина достойная, и не без намёка в твою сторону. С себя надо начинать в таких вещах, а не над другими подшучивать.» Наконец, поворачиваюсь к зрителям лицом./

…Все люди разные. Даже один и тот же человек. Поэтому, однозначно всех как-то оценивать сложно. Есть скрытые мотивы, которые многие психологи назовут истинными. Не все из тех, кто жаждет славы, стремятся к ней по одним и тем же причинам.

/Слышатся утробные звуки. Я игнорирую./

Кто больше всех осуждает тщеславие, пресекая мысли о желании всякой славы как греховные в принципе? Церковники? А чем они занимались все эти столетия? Миссионерством. Что это такое? Не прославление ли Господа? И, уже во имя Его, навязывание всем своей системы психических установок?

Почему же нельзя желать прославиться, к примеру, мне? Недостоин? Тогда зачем Господь меня создал? Быть рабом? А как же образ и подобие, ему – можно, мне – нет? Где тут любовь? Мне так не нравится. Вы же решайте сами. Оговорка: не путать церковь с религиозностью и верой в Бога. Скажете, без веры, любви и души нельзя? Я соглашусь. Но вот с позицией церкви сегодня согласиться труднее.

/Сочувственные вздохи. Феня упоённо демонстрирует бурлаков на Волге./

Что ж, я открыто признаю: с детства любил быть в центре внимания. И, когда узнал о писательстве, то хотел быть знаменитым, прославленным. Мне нравилась эта мысль. Писатели ассоциировались со славой.

Кто-то скажет: как эгоцентрично, как по-детски! Да, может быть. Но конкретный я вышел за рамки догм. Забегая вперёд, скажу, что, разумеется, осознал тщетность той славы, которую сегодня мы видим посредством СМИ. Она, такая слава, будто морок. Люди-то спят. Нет радости быть прославленным в такой среде. А с мыслящими людьми интереснее просто общаться. Вот и выходит, что детский образ славы оказывается невостребованным.

Но в желании славы нет однозначно плохого. Это просто свойство многих людей. Я так считаю, несмотря на сегодняшнюю зрелость. /Феня вдруг настолько титанически сморщил лоб, что тот стал весь в бороздах, будто мозг./

Взгляните: многие люди волнуются, если знают, что о них напишут, или их покажут по телевидению; волнуются, выступая перед аудиторией.

/Феня достаёт платочек, снимает и протирает пенсне, водружает обратно. Промакивает лоб. Икает. Переминается с ноги на ногу. Звучно сморкается. Комкает платочек./

Можно даже высказать спекулятивную идею, не подкреплённую исследованиями (но и не опровергнутую ими), что у человека на уровне генотипа заложено стремление к славе. И, когда человек славу получает, то использует её для распространения своих идей. 

/Феня прочувствованно кланяется. Затем с заговорщическим выражением вытаскивает длинную вереницу скомканных платочков, и бросает их в зал. По пути платочки превращаются в бумажных голубей. Кто-то, поймав голубя и развернув, читает, недоумённо бубня: "Не бойся, я с тобой."/


В этом будто есть смысл: если человек здоров, то его идеи могут помочь выжить обществу, на которое он их проецирует. И это как минимум. Поэтому я допускаю, что желание славы – вполне природное. Как и вполне естественно желание масс прославить того, чьи идеи кажутся удачными, интересными, жизнеспособными.

/На сцену, затравленно озираясь, выбегает подтянутый мужчина в чёрной форме из футболки и шортов. Быстро скрывается. За ним следует группа людей с яростными лицами и какими-то инструментами в руках. "Судью на мыло!" - кричат вдруг из зала. Возможно, узнали несчастного в форме? Яростная группа, потрясая инструментами и огромным сачком, ускоряется и пропадает из вида./

Тут можно провести параллель с размножением. Существует точка зрения, что для мужчины внешность женщин важна потому, что по ней видно, насколько качественно женщина способна воспроизвести гены. Напрашивается аналогия и для идей, пусть и несколько «наоборот». Тот, чьи идеи выглядят красиво, пользуется любовью масс, и его идеи хотят себе в цветник.

/Является тощая фигура в ночи, идя медленно, потом и вовсе останавливается. Достаёт флакон, открывает, поливает себя. Тёмные личности у костра вдалеке разворачиваются, будто по команде. Встают, идут к фигуре, потом бегут, всё быстрее. Догадываясь, что это - парфюмер Гренуй, я поскорее командую "Стоп!" и вздыхаю с облегчением, когда всё сдувает, будто шквалом./

Обратите внимание на множество форумов, и других ресурсов в сети интернет: люди там спорят друг с другом, доказывая свою правоту. Как и спорят они в жизни: во дворах, на скамейках, базарах, митингах, - повсюду. Их волнует множество вопросов, и на доказательство своей правоты они тратят драгоценное время.

/Снова смешки из зала. На этот раз Феня, причесавшись и приколов галстук к шерсти платиновой булавкой, стоит с умным видом, держа в руках пульт, направленный в сторону экрана. Он явно устроился моим ассистентом, моей обратной стороной. И устроил презентацию.

На слайде изображён дорого одетый мужчина, привставший из-за столика в кафе. Весь уют размещается, судя по снежному ландшафту, на террасе высоко в горах. На столике - ведёрко для шампанского. В уже знакомом размашистом стиле на ведёрке красуется пояснение: «Ролекс». Из ведёрка виднеется верх холмика из наваленных туда часов.

Дорогой мужчина застыл в позе спортсмена, совершившего метание, а лицо выражает напряжённое слежение за … часами, которые улетели вниз с обрыва. Поодаль находится официант, склонившийся к столику с людьми, чьи лица выглядят весьма оживлёнными. Похоже, он сообщает им что-то интимное. Всё разъяснил новоиспечённый указатель: «Новый русский. Смотрит, как летит время»./

Я вернулся к беседе с аудиторией. Правота – очень важный момент. Из-за неё люди спорят, за неё сражаются. Поэтому, если писателю удаётся убедить читателя в своей правоте, он что-то меняет в душе читателя. Кормя ту самую потребность в ориентации. Да и в поклонении, тоже, нередко.

/Феня устроился на диване, увлечённо смотря на многострадальном экране какую-то мыльную оперу и жуя чипсы. Он, не глядя, тянулся к пакету за всё новой порцией. Когда настал душещипательный момент, из глаз Фени градом покатились слёзы, но, невзирая на них, Феня снова потянулся за чипсами. На этот раз он задел бутылку с пивом, та упала и с грохотом закатилась под диван. Феня уполз вслед за ней./

Можно пойти в спекулятивности ещё дальше, пусть и подозревая собственную неправоту. Ради скрытого юмора и некоторой провокации, разумеется. И заявить, что желание славы – основной и высший инстинкт. Всё ради него. А уж инстинкт размножения, и выживания – идут вслед за славой. Улыбаюсь. «Феня, подвинь Чеширского Кота! Он мешает мне видеть публику!»

/Феня, прихватив барахтающегося кота, потащился куда-то вглубь сцены. Там он материализовал зеркало, поставив его так, чтобы отражение было видно зрителям в зале. Сам Феня при этом находился к ним частично спиной, а частично в профиль. Он стал общаться с самим собой в зеркале, всё больше распаляясь. Кот при этом пытался улизнуть, но Феня был быстрее, хватая его за шиворот и чертовски ловко вытаскивая из небытия. В конце концов, Феня схватил кота в обнимку, сжал, и предложил тому полюбоваться на их отражение, приговаривая: "Ты только посмотри, мы с тобой прелесть какие умные! Я тебя так обожаю!" Кот зло взвыл и неблагодарно достал Феню освободившейся лапой по глазу. Феня от неожиданности разжал объятия, и кот смог, наконец, исчезнуть окончательно./

Впрочем, разумеется, у любой концепции есть разные стороны. Соглашусь и с тем, что желание славы – обыкновенная детскость. Когда ребёнок нуждается во внимании, он изобретает способы его к себе привлечь. Так может возникнуть потребность. Которая, если наберёт силу, превратится в тщеславие, таща своего носителя по путям страстей…

/Оказалось, что Феню уже какое-то время дёргает за юбку маленькое подобие его самого. Но чипсы с пивом, зеркало и кот были непреодолимой преградой. Наконец, подобие не выдержало, и решило встать между Феней и зеркалом, пользуясь отсутствием кота как преимуществом, по его наивному предположению. Но это был неудачный момент. Феня выписал несчастному созданию затрещину, и то, подвывая, скрылось./

Предположу, что пророками осуждается желание славы как доминирующей страсти, управляющей жизнями, тогда как единственная сила, достойная поклонения – любовь.

/Так как правильная, верная любовь, в итоге, имеет шанс привести к свободе, а не зацикливании на себе. Впрочем, если вести себя верно всегда, то не способен ли любой путь вывести к свободе? Вот мысль действительно простая и непростая одновременно./

Или же я неверно формулирую? Может быть, так? Избрание любви в качестве Бога способно, в итоге, освободить от потребности в поклонении?

/Но можно и так: избрание именно любви, так дорогой сердцу народа, для ассоциации с Богом, способно помочь манипуляторам, прикрывающимися религиозными концепциями, проникнуть как можно глубже в будущую жертву. Бдительность народу не помешает.../

Видно, что людям трудно справиться даже с обычной лестью, что же говорить о славе. Недолюблены люди в массе своей. Беспризорники, часто - при живых родителях.

Смирение, самовоспитание – конечно же, нужны. Но я бы не бросался в крайности, сразу приходя в праведный гнев, заметив у ребёнка потребность в славе. Дети – наш крупный шанс как стать лучше, так и лучше понять себя.

/- Феня?.. Ну, ладно./

Созревало это долго.

 /«Спасибо», - отпиваю глоток брюта, замечая надпись «Дом Периньон» на бутылке, в горлышко которой Феня зачем-то заглядывает, прищурив глаз. Я тоже прищуриваю глаз, и не сдерживаюсь от смешка: на бутылке написано: "Дон Фериньон". /

До сих пор, не было ощущения, что моё отношение к писательству вызреет в окончательный текст. Я склонен держать свои наброски «в ящике» - особенно те, что мне кажутся важными. Поэтому, читая о подобном у Айрис Мердок в её книге "Чёрный Принц", я проникался чувством общности с главным героем.

/Во всю ширь сцены простёрся горизонт с белеющим на нём одиноким парусом. Феня снова прослезился, но уже как-то осмысленно. Чипсы, пиво и зеркало исчезли. Вместо них был мольберт, а Феня старался запечатлеть парус./

Размышления, для чего и почему я делаю что-то, свойственны всякому мыслящему человеку. Творчество вообще и писательство в частности, -  переосмысливаются в течение всей жизни сознательного творца. И понятия «поздно» или «рано» предстают уже в ином смысле. Есть ли мне что добавить к уже обдуманному? Всегда.

/Замечаю, что следующим слайдом идёт жест одобрения: сжатая ладонь с поднятым кверху большим пальцем. Феня меня поощряет. Я понимающе киваю, ведь Феня – творение позднейшее. Отпиваю ещё немного шампанского. Подсматриваю, что Феня дорисовывает чаек и дельфина. Он загадочно улыбается./

Вопрос лишь времени и качества усилий. Но есть и такой момент (без высокомерия), когда некий исследователь уходит так далеко, что его аудитория резко сужается.

/Моисей, не оглядываясь, торит путь сквозь зелень к далёкой горной вершине. Остановившись, наконец, обнаруживает, что его народ сильно отстал. Вдруг из чащи всего выходит Сусанин и подмигивает./

А я пребываю на той стадии чувствования себя, когда иллюзии о возможности массового просветления как будто утеряны, но инерция ещё работает и надежда ещё не иссякла. Интересное состояние.

/Возникает типичная сцена приветствия гостей хлебом-солью. Позади встречающих, обряженных в национальные костюмы, видна металлическая будка, вокруг которой снуют люди в белах халатах, проверяя какие-то электрокабели. Рентген-установка? Гости, одетые в странные шкуры, не решаются подойти, бросая подозрительные взгляды на встречающих и на тех, что в халатах. При первых звуках песни «Не сыпь мне соль на рану» меня передёргивает, а голограмма мгновенно тухнет, звук прерывается. /

Можно ли в принципе претендовать на некое экспертное мнение? Отнюдь, лишь открытый ход мысли. Фиксация попыток думать самостоятельно. В таком подходе автор усматривает привлекательность.

/Сзади доносятся тяжкие вздохи../

Бог с ним, с автором. Солнце, небо, мама, я. Подозреваю, что мои мысли, всё больше - читательские, несмотря на, кое-где, серьёзность тона, могут пригодиться и начинающим писать, так как сам я не ушёл настолько далеко в саморефлексии, чтобы почувствовать полную безнадёжность попыток что-то объяснить. Хоть и не продвинулся в умении создавать тексты, интересные кому-то ещё, кроме меня. Писательство для меня, похоже, инструмент самопознания, в основном.

/Новый слайд. Джон Константин, со словами «всегда есть подвох», после начала вознесения в небо, не успевает уйти от рук сатаны, который возвращает его на Землю./

Попытки выражать себя словесно и рефлексия об этом - значительно старше моего знакомства с сетевой литературой. А уж оформлять это в цельный текст я стал и вовсе недавно, примерно с 2012 года.

/Страшная рожа (Вия?), из головы которой выползают мысли-змеи, будто иглы из башки Страшилы. Вий (?) с трудом приподнимает веки, рассматривая змей, и кричит: «Поднимите мне руки! Записывать буду!» Страшила вздыхает. С Элли было проще; но, по доброте, помогает Вию. /

Стараясь рассмотреть возможные опасности или искушения для того, кто решил или хочет писать, мне сложно это оценить одной-двумя фразами.

/ Играет песня: «Рисуйте-рисуйте, простое и сложное! Рисуйте-рисуйте, не ради молвы! Рисуйте-рисуйте, как вы только можете! Рисуйте-рисуйте, как можете Вы»! /

Оценивая себя, вовлекаешь и впечатления от прочтения других. При чтении мне важно почувствовать личность и логику писателя. Возможно, что повлияла семейная специфика мышления.

/По сцене пробегает Фантомас, вступая во вдруг взявшееся под ногами корыто с краской, и отскакивая. Корыто, погромыхивая, подпрыгивает. Фантомас, в крайней досаде, быстро осматривает подошвы своей обуви, и убегает. Является Шерлок Холмс с огромной лупой, медленно переходя от следа к следу. Вскрикивает «Я узнал тебя, Фантомас!» и припускает следом за беглецом. /

Я миролюбиво говорю Фене: «Не надо мне мстить за Фантомаса, малыш! Все помнят, что  Холмс был настолько раньше Фантомаса, что вряд ли дожил. Желаешь выставить меня в легкомысленном свете?» /Над сценой формируются перистые облачка, из-за которых проглядывает солнышко. Я ухмыляюсь./

Не обошлось и без особенных знакомств с реальными людьми, направивших мысль в определённом направлении. Интерес к психологии не мог не оставить свой отпечаток. Ещё, сейчас, вспоминаются Андре Моруа, Монтень, Экзюпери, - впрочем, перечислять не стоит, так как любой хороший автор, так или иначе, подводит и к размышлениям о его личности. И пробуждает интерес к причинам создания произведения.


/Следы Фантомаса не исчезли. На сцену выкатывается зелёный фургон, с него соскакивает Харатьян с лупой, повторяется религиозное изучение следов, в конце пути Харатьян натыкается на новёхонькие сапоги из жёлтой кожи, но раздражённо отмахивается от них. Он бежит вслед за Шерлоком Холмсом. В это же время на экране, снова без звука, показываются кадры из кино о мушкетёрах, где все раскланиваются и снимают друг перед другом шляпы./

Всё это нашло отражение в моём повествовании, но, повторюсь, текст далёк от исчерпывающего подхода. Это откровение, а не критика, хоть и может так показаться, но лишь в смысле предостережения и пожеланий хорошего. Попытка рассмотрения некоторых факторов, встречающихся на пути писателя, которые выглядят типичными.

Можно сказать, что это некое пересечение тропинок разных ходов мысли. Воспринимать  частями будет хоть и возможно, но не в соответствии с моим замыслом. В тексте будут применяться разные подходы, например, осмысление трансактного анализа применительно к писательству, но ни одна из приведённых идей не даёт всех ответов и не претендует на это. Важно попытаться воспринять в целом, несмотря на некоторую пестроту изложения. В любом случае, это лишь моё видение, и в нём, несмотря на мои попытки оперировать универсальными формулами, не может быть ничего универсального - только моё видение, и отражение моих взглядов.

/Феня, сделав огромные брови и жующий голос, вдруг объявил, слегка мыча и сильно растягивая гласные, делая неожиданные паузы: «Мы... покончили... с предисловием! Ура ... товарищи!»

После чего раздался резкий и продолжительный звонок, и на сцену выбежали школьники, с криками «Перемена!» Они лупили друг друга портфелями, кто-то целенаправленно продирался через толпу, а ему вслед кричали: «купи мне с яблоком, я деньги потом отдам!»

Феню толкнули, пенсне съехало набок. При первых криках он вдруг пошёл переливаться разными оттенками, как глаз стрекозы или майский жук, а после толчка стал фиолетовым в крапинку./

Я устало вздохнул. Всё-таки, мы пишем для себя, не так ли? Да и дисклеймеров никто толком не читает, у них слишком мелкий текст и заумные фразы.

*

Интересно, если в дисклеймере написать что-нибудь забавное, кто-то оценит? Замечаю, что Феня принял стойку ищейки, почуяв добычу.

- Пора заканчивать представление, - говорю я. -  Напоследок, давай что-то приятное, расслабляющее, забавный мой дружище?.. А я ведь понял, кто ты -  обратная, загадочная сторона моего "Я". Фень-Янь у нас с тобой выходит... - И задумался о продолжении. Непросто это будет. Есть мысли, ох и мысли есть! Но прописать их, оформить! Это почище хорошего шампанского, которое зреет до поры в подвалах...

/От мыслей меня отвлекло хихиканье из зала. Только тут я осознал, что за спиной у меня закрылся занавес./

Феня, расположив себя где-то в темноте позади зрителей, отдался демонстрации видеоролика. Картинка пошла прямо на занавес, поверх меня, вызывая смешки. Импровизированный экран портил качество, но разглядеть всё же удавалось.

Чистенькие работницы в подвалах возятся со стеклотарой, осторожно и аккуратно. Голос диктора начинает пояснять происходящее.

Осознаю, что это ручная обработка шампанского в процессе созревания.

Следующим кадром, во всю высоту занавеса, демонстрируется тёмная бутылка с этикеткой в виде золотистого полумесяца рожками кверху. Видно обновлённое название: «Дом Феронион».

- Льстец! – оцениваю я идею. Ролик завершается. - Креативщик, однако! - бормочу я, снова погружаясь в мысли о будущем. - А не уступить ли мне сцену Фене? Справляется же, хоть и неисповедимо. Усядусь рядом со зрителями, и устроим совместный просмотр!


Феня возится с рубильниками, свет прожекторов тухнет, голограмма воображаемых зрителей исчезает. Остаётся лишь свеча в темноте. И - тишина.


- Что, Феня, - спрашиваю в темноту, - нагородили мы с тобой? - но никто мне не отвечает. Я один.

- Да и чёрт с ним! - я улыбаюсь. - И да будет Фень-Янь!




Продолжение стартует здесь: http://www.proza.ru/2016/11/30/319