«Библейское понятие святости не тождественно понятию нравственного совершенства. Еврейское слово КАДОШ, святое, означает нечто таинственное, иноприродное миру, требующее благоговейной дистанции. Святость есть принципиальное свойство трансцендентного Божества» (Лев. 11:44; Ис. 6:3).
Лет двадцать тому назад со мной случилось одно странное происшествие, смысл которого (а в нашей жизни все имеет свой смысл) я не могу постичь до сих пор. Девяностые годы прошлого века — страшные годы. Развалилось огромное государство — Советский Союз. Властные структуры круто поменяли курс с социализма на капитализм, бросив на произвол судьбы большинство населения, совершенно не готового к подобному развитию событий. В бурлящем потоке стихийного рынка благоденствовали самые сильные и безнравственные особи — своего рода пираньи в человеческом обличье, — в то время как совестливые и имевшие понятие о нравственности люди безмолвно шли на дно, захлебываясь нечистотами демократической вольницы, подобной Гуляй Полю времен Гражданской войны. Каждый выживал по-своему: челночили, работали на нескольких работах, в надежде, что заплатят хотя бы где-нибудь; занимали и перезанимали друг у друга деньги и продукты: крупу, консервы и несколько сигарет, — если кому-то случайно повезло и у него вдруг появились еда или некоторое количество дензнаков.
Я тоже работала на двух работах и подрабатывала, где только могла, да только деньги платили с большим опозданием и, наконец, получая как подарок заработанное, я торопилась раздать накопившиеся долги и скорее спешила на рынок, чтобы подешевле приобрести продукты себе и кошке. Кошке брала рыбу, а оставшиеся средства расчетливо тратила на кофе, сигареты, китайскую лапшу, овсяные хлопья и яйца. Дешевая сосиска или пяток магазинных пельменей — уже праздник. На этом минимальном пайке можно было продержаться, а с постоянным чувством голода я постепенно свыклась.
В тот летний день, получив небольшой гонорар, я сразу устремилась на рынок — утром мы с кошкой ели овсяную кашу, других продуктов в доме уже не было.
Исторически сложилось так, что Центральный рынок Новосибирска — место весьма примечательное и своеобразное. Когда-то он назывался «Ипподромским», потому что на противоположной стороне улицы Гоголя полвека тому назад находился настоящий ипподром, где по воскресным дням проводились бега. С детства мне запомнились бегущие по кругу лошади, запряженных в легкие дрожки, и громкие крики болельщиков. Несущиеся во весь опор разномастные кони были ухоженными и казались мне сказочно прекрасными. Быть может, это было связано с тем, что как раз в те годы я посмотрела удивительно поэтичный французский фильм «Белая лошадь» — о дружбе мальчика с дикой белой лошадью. Мы с подругой, нам было, наверное, лет по пять, часто приходили к забору ипподрома и в щели наблюдали за забегами. Было в этих скачках что-то завораживающее и невероятно азартное, от чего просто невозможно было глаз отвести.
Новосибирск, как известно, имеет чрезвычайно удобное географическое положение, находясь в месте пересечения дорог из Средней Азии в Россию и с запада России на Дальний Восток. Поэтому, сколько себя помню, Центральный рынок (в прежние времена чаще говорили на восточный манер — базар) всегда являлся местом сосредоточения торговцев со всей Средней Азии. Тут можно было встретить узбеков в расшитых тюбетейках, таджиков в чалмах, киргизов в островерхих валяных шапках с орнаментом; некоторые носили национальную одежду: длинные разноцветные шелковые или же стеганые ватные халаты, иногда, впрочем, довольно засаленные и грязные, что не мешало их обладателям быть чрезвычайно жизнерадостными. Они что-то громко кричали друг другу на своем языке, общаясь через заваленные фруктами и овощами ряды прилавков, потом переходили на русский, зазывая покупателей, и явно расстраивались, если ты сразу платил предложенную продавцом цену, лишая его удовольствия от души поторговаться. И весь этот пестрый шумный многоголосый базар, уютно разместившийся посреди огромного промышленного города, жил своей особенной, ни на что не похожей жизнью, отбрасывая вокруг себя отблески яркого и неповторимого восточного колорита. Оригинальный среднеазиатский оттенок новосибирского рынка, воспринимающийся местными жителями как нечто само собой разумеющееся, порой искренне изумлял приезжих, которые зачастую отправлялись туда с сугубо туристической целью, дивясь непривычному зрелищу.
Я купила себе дешевых сигарет, баночку кофе, рыбу для кошки (самое главное) и пристроилась в небольшую очередь к киоску, где продавали китайскую лапшу быстрого приготовления. Пачка такой лапши стоила недорого и в ту пору вполне заменяла мне обед. В уме я с грустью прикидывала, что после оплаты квартиры и телефона у меня останется какая-то мелочь, так что опять придется ходить по всему городу пешком, ибо транспорт будет не по карману и, наверное, через непродолжительное время снова нужно будет у кого-нибудь занимать до очередной получки. И тут вдруг кто-то легонько дотронулся до моего плеча. Я обернулась. Передо мной стоял восточного вида старик в ватном халате и грязно-белой чалме и протягивал руку за подаянием. Я отрицательно качнула головой — мне бы кто подал. Старик воспринял мой отказ на удивление легко и даже радостно. Его темные, не по возрасту ясные глаза посмотрели на меня с сочувствием. От него словно исходили волны добра и любви. Он кивнул головой в знак того, что правильно меня понял, слегка улыбнулся, благословил меня на своем языке и отошел. Я отвернулась с некоторым даже раздражением, словно старик был виновен в том, что у меня не было возможности подать ему милостыню. Что странно — я совершенно отчетливо знала, что он меня именно благословил, хотя не поняла ни единого слова. Во мне боролись противоречивые чувства. Старика было жаль, но денег у меня уже фактически не оставалось — а как-то надо было жить еще неизвестно сколько времени. Однако то, что я не смогла помочь просившему подаяние старику, вызвало во мне крайнюю досаду и на него, и на себя. Мало нам собственных попрошаек — так еще и «восточные» пожаловали!
Очередь потихоньку двигалась, а в моей душе происходили какие-то удивительные и непонятные мне самой метаморфозы. Почему-то вдруг припомнилась история, рассказанная одним из японских писателей про то, как простой батрак через свой труд сделался святым. Это был самый обычный бедняк, который нанялся к хозяину и работал на него только за еду и обещания расплатиться долгие годы. Это был очень исполнительный японский работник, который делал всю грязную работу совершенно беспрекословно, с полным смирением и доверием к своему нанимателю. Но его жадный хозяин, который много лет не давал ему жалованья, когда закончился договоренный срок службы работника, подсчитал, что должен ему довольно значительную сумму денег, и решил избавиться от него, чтобы не платить. Он приказал исполнительному батраку залезть на высокое дерево и подняться на самую верхнюю ветку. А когда батрак беспрекословно, как всегда, исполнил его повеление, потому что бесконечно доверял хозяину, тот приказал ему дойти до края ветки и шагнуть вниз. И работник со смирением исполнил приказание хозяина. Но вместо того, чтобы упасть на землю и разбиться насмерть — дерево было очень высокое — работник вдруг завис в воздухе, а потом пошел по воздуху, поднимаясь все выше и выше в небо. За многие годы смирения и труда через свою честную и безропотную службу батрак обрел святость.
И вдруг на меня точно озарение снизошло: я с потрясающей ясностью осознала, что передо мной только что явился не обычный нищий старик, а самый что ни есть настоящий святой дервиш — и я отказала ему в помощи. Не знаю, откуда пришло ко мне это понимание, вернее, чувство — но оно было совершенно определенным и непреложным. У меня возникла полная уверенность, что этот неприглядный старик в восточном одеянии, с ясными, живыми, мудрыми глазами и редкой седой бороденкой — обыкновенный дервиш. Я с ужасом поняла, что нечаянно прогнала святого. И хотя я видела, что старика нисколько не обидел мой отказ, более того, он искренне благословил меня и пошел своей дорогой, я испугалась. Испугалась содеянного. Потому что нельзя обижать святого человека. Не могу объяснить, откуда я знала, что этот старый человек — святой. Никогда прежде мне не доводилось встречаться со святыми. А про бродячих нищих дервишей я читала только в восточных сказках. Тем не менее, я знала каким-то внутренним духовным наитием, что только что столкнулась с подобным феноменом — святым человеком — и совершила грех, не дав ему несколько монеток, пусть и во вред себе. Интуиция кричала мне, что я только что нарушила некий всеобщий нравственный космический закон, который преступать нельзя.
Дервиши — суфийские монахи-аскеты, которые исповедуют мистическую ветвь ислама суфизм. Высшую цель суфий видит в слиянии своего индивидуального человеческого сознания с Божественным Сознанием. Наверное, поэтому один из синонимов слова дервиш — «отворяющий ворота». Очевидно, к Высшему Разуму. О своем учении суфии говорят иногда как о «гимне Божественной Любви». Великий средневековый философ-мистик Ибн `Араби считал, что бытие «представляет собой проявления единой «божественной сущности» в бесконечных и беспрестанно меняющихся образах материального мира, выполняющих роль «зеркал» Абсолюта. Абсолют — «космическое зеркало», в которое «смотрятся» материальные сущности, обладающие различными атрибутами и характеристиками, в силу чего он оказывается «скрытым» их отражениями подобно тому, как поверхность простого зеркала скрыта образами предметов, отраженных в нем».
Наконец, я. купила свою лапшу — и принялась бродить по рынку, пытаясь отыскать необычного старика. Найти его в пестрой тысячной толпе было равносильно тому, что обнаружить иголку стоге сена. И все же я его нашла. Увидела со спины, догнала, тронула за плечо и протянула пять рублей (три китайских лапши, для меня — целое состояние). Он обернулся, молча взял деньги и заглянул мне в глаза, словно что-то читая в моей душе. Я забормотала извинения, что-то в том роде, что не сразу поняла, кто он такой, и попросила простить меня. Он серьезно кивнул, словно принимая мои извинения, отвернулся и побрел своей дорогой. А я пошла — своей. У меня словно гора с плеч свалилась. Я знала, что должна была поступить именно так и никак иначе. На душе сделалось удивительно покойно.
С тех пор в течение многих лет я посещала рынок почти каждую неделю. Знала в лицо практически всех, кормившихся там нищих, и при возможности подавала им милостыню. Но того старика не встречала больше ни разу.