День, как камень. Лег посреди моей жизни.
Не обойти, не объехать.
И где он, этот Углич? И Колокольня Счастья по дороге к нему, если выехать из Петербурга и все по дороге налево?
До вчерашнего дня я ничего и не слышала об этом. И знать-не знала.
И в Князь-Владимирском не бывала прежде. Хоть и говорила мне старшая сестра, что Князь-Владимирский – лучший храм в Петербурге.
Ну, так она жила неподалеку – на Черной Речке.
А я – у Спас-Преображенского. И тот был мне ближе и теплее.
А Князь-Владимирский - он аж за Невой!
Ездила мимо.
Даже пробегала по каким-то делам. А не заходила.
Колокольня отпугивала, что ли?
Очень уж высокая, несуразная какая-то. Торчит в небо. За ней и храма не видно. Так мне казалось.
И голоса ее я не слышала ни разу.
До вчерашнего День-Камня.
***
Да, кофе совсем остынет. Надо передохнуть.
***
Тяжел камень-то оказался.
Разве что подпрыгнуть, да перелететь.
Но, вот, крыльев Бог не дал. И перепрыгнуть нельзя.
Сколько дней так вот, по лени ли, по важности ли других мелких делишек кануло бесследно в Лету?
Множество.
(Вчера, по дороге домой, надписи на асфальте читали, а чтобы прочитать, протанцевать пришлось – так хитро закручены были мелками на асфальте слова-то.
А слова оказались чистые. Целомудренные. Без мата.
А танцевать заставили.
Во, мудреный художник-то какой в Аничковом Дворце поселился!)
***
Каштан за окном колышет белыми шапками.
Вчера с утра ветер был. И газон от цветков осыпавшихся – белый весь, как в снегу…
(И голая девушка бежала в снегах лютых… Россия бежала. Босая. Голая. Измученная. За счастьем бежала.)
День-Камень…
***
Карлуша прокричал. Видимо, солнце восходит. За домами еще не видно, но Каштан уже шевельнулся, ветвями повел. Опять цветы осыпаться будут. Так жалко их. А особенно жалко, когда на месте цветочков, гроздьями-свечами в небо рвущихся, появятся крохотные, с горошинку, колючие зеленые детки.
А потом опять рванет из-под арки северо-восточный ветер, и начнут падать они на землю.
И так жалко дерево, теряющее детей…
"Спасибо, что пришли", – сказал он вчера.
И ничего не добавил.
Это уже вечером. Когда стемнело, и ночь накрыла город, и все домашние собрались в гостиной у телевизора посмотреть его фильм.
"Спасибо, что пришли".
И так прозвучали эти слова, будто он нам, только что проводившим его на тот свет, спасибо сказал…
***
А до этого был полдень. Ясный чистый. Ни облачка на небе.
И Вифлеемские ясельки у стены Князь-Владимирского.
И пасхальный свет на всем.
На юной листве, проклюнувшихся маргаритках, зеленой-зеленой траве…
И прощальная поминальная панихида по Алексею Балабанову, по Мастеру – в храме.
И поющие голоса.
И свет.
Так странно хоронить людей в Пасхальные дни. Светло как-то.
Все в черном. Или почти все – не знаю. Не глядела.
Женщина плачет. Долго беззвучно. Давно. Значит, отойдет.
Раз плачет, значит отойдет.
Плохо, когда слез нет. Без слез с ума сходят.
Тихо, незаметно так сходят. А возвращаются редко.
Но это уж – как Бог даст.
Редким дается это благо. Когда есть, зачем, видимо…
Отпели молитвы. Покадили ладаном. Не щедро.
В Александро-Невской Лавре ладана не жалеют. Но там монахи служат. Они чин-то больше чтут. Им положено так.
Странно, но свеча в руке моей не оплывает. Горит тихо, ясно. А капелек воска нет…
…Вот и отслужили батюшки. Пригласили прощаться.
Народ пошел по кругу – вдоль гроба, огибают, приостанавливаются. Редкие целуют в лоб, некоторые – иконку со Спасом у сокрытых рук лежащего.
Иконка маленькая-маленькая.
И гроб.
Спрашиваю:
– Почему гробик-то такой маленький, почему?
Многих хоронить-то пришлось в кровавые нулевые.
Ребят, как косой, косило.
Многих пришлось провожать.
Сначала – в апреле 2000 – убили Антошу.
Через два года – Сашу.
Потом Виктора, Игоря, Прохора…
Проше-то было всего 16. Сын священника. За то и убили.
Саша был самый старший – 42. Доктор Романов. Из того несчастного рода.
Да...
Отец его Михаил Романов через два года тоже ушел вслед за сыном. Сердце не выдержало.
А его ребят, ребят того, кто лежит сейчас в гробике – ребят Алексея Балабанова земля схоронила.
И Сережу Бодрова, и тех из съемочной группы, которые были с ним в тех проклятых горах…
Земля.
День-Камень…
Наверное, весь «Ленфильм» сегодня в Князь-Владимирском. И «Мосфильм», если он еще есть.
Петербуржцы с москвичами перемешались.
Сколько красивых лиц! Особенно женских. Хотя, может и показалось только, потому, что такая красота привораживает, глаз невольно цепляется.
Удивило – многие мужчины моложе, чем на экране…
Прощаются…
А один не пошел мимо, вокруг. Остановил-ся, склонил седую голову к иконке.
Лицо – свет, любовь и вселенская бесконечная доброта.
Только у одного человека в этом мире такое лицо – у Никиты Сергеевича Михалкова. Добрый человек – свободный человек.
Подхожу и я. Прощаюсь. Вижу – как он не хотел умирать, Господи!
Как не хотел!
– Все будет хорошо. Все будет хорошо,- говорю ему.
Крещу его, осеняю себя. Повторяю как молитву: "Все будет хорошо."
Повторяю, потому, что вижу, как он не хотел умирать…
– Спасибо, что пришли.
(Спасибо – от «Спаси Бог». Забыли мы это? Спаси, Бог…)
Вышли из храма.
Плакали красивые женщины. Каменели мужские лица…
И вдруг подала голос Колокольня Князь-Владимирского.
Небесной красоты голос… Небесной.
И камнепадом по голосу соборного колокола – хлопки в ладошки.
Женщина рядом зажала ладонями уши.
Я онемела.
А они рукоплещут, и рукоплещут, забивая могучий голос колокольни Князь-Владимирского собора…
Что это? Актерское фиглярство? Язычество? Что ж вы на паперти-то в ладошки хлопаете?!
Обычай такой? Не перекреститься, а застолбиться?
Да…
…После зашли в какой-то небедный магазинчик. За хлебом.
Молоденькая продавщица советует:
– Покупайте итальянский!
– Почему итальянский?
– А он пышный, мягкий, воздушный!
– А что, русский-то хлеб – не пышный?
– Нет, что вы! Он тяжелый плотный, как глина. Вот итальянский…
– Значит, русский хлеб плох?
– Что вы, конечно! – сияет продавщица. – Итальянский берите!
Покупаем.
Хлеб, действительно вкусный.
Значит выросли люди, которые не знают вкуса русского хлеба?
***
А вечером, точнее, ночью уже, смотрим последний фильм Алексея Балабанова: «Я тоже хочу».
Про Колокольню Счастья.
И бежала по снегам голенькая, замученная девочка-Русь. Бежала к счастью…
***
Ну вот, позади этот День-Камень.
Уже на шажок я по ту сторону, что еще несколько часов назад казалась недосягаемой.
***
Сухая трава вокруг.
Колючая, высушенная дождями, ветрами и солнцем.
Присела.
День-Камень за спиной. А уйти не могу.
Теперь и не камень это уже, а большой прозрачный куб, в котором все еще так явственно и ощутимо – вчерашний майский порубежный день, когда переходило Солнце по своему зодиакальному кругу из созвездия Тельца в созвездие Близнецов и когда, отпев в Князь-Владимирском, похоронили Алексея Октябриновича Балабанова на Смоленском кладбище.
«У Ксенюшки», – как говорят у нас.
…Сижу на сухой траве. Впереди – до горизонта – заброшенное сухое поле. Ни травинки, ни кустика.
А за спиной вчерашний день.
С небывалой невероятной синью неба над белым собором, вертепом с фигурками Ново-рожденного, Девы Марии и волхвов…
И панихидой внутри храма, заполненного людьми в черном, траурном…
***
Он сумел оставить завещание. Попросил не устраивать скоморошества – никаких гражданских «панихид».
А отпеть велел в храме – в том же, где отпевали отца.
И похоронить там же, где лежит отец – «У Ксенюшки».
Туда, на Смоленское наше кладбище, приводил Немец Данилу Багрова:
– Здесь предки мои лежат…
Просил похоронить без фокусов, без фиглярства.
Жил всерьез. И ушел не понарошку.
***
Но это все не то.
Я о другом.
О чем-то недосказанном про День-Камень хочу вспомнить.
О чем?
Ускользает. Не дается…
***
Перед службой в храме вдруг где-то, совсем близко, запел, защелкал соловей.
Да…
Соловей. И мы слушали его в этом году впервые.
Дворцовый мост накануне приоткрыли.
Его еще ремонтируют. Нам повезло…
Не то...
***
Вечером, когда солнце уже ушло за Исаакий, к заливу, тени правобережных домов перекинулись через Фонтанку, отложились на домах напротив, чуть не до третьего этажа.
А на верхних этажах и мансардах было солнечно. Словно позолотило их. И отражение это чудесным образом струилось в водах Фонтанки.
И казались они, воды Фонтанки, отлитыми из бронзы.
И очень странная Луна повисла над Левобережьем.
Выпуклая, щекастая, с острым подбородком, смотрела она с бледного неба на Петербург, словно обернувшись на бегу вполоборота, огромными спокойными глазами.
О чем же я не дорассказала, чем поделиться хотела?
О вечном и временном.
О пересечении временного и вечного – когда происходит это, высекается крест.
Одни видят его. Другие – нет. Потому и рукоплещут, забивая голос колокола…
Так что же, что же я там увидела, в том Дне-Камне, когда прощался с нами Алексей Балабанов? Что хотела передать?
Не помню…
***
Затих пес на первом этаже. Три дня выл. Устал, наверное. Его часто оставляют одного, и он всегда воет. Такое у него хобби.
Поднялось солнце над Городом, ветер усилился, и посыпался с каштана за нашими ок-нами белый, как снег, цвет. И уже земли под ним не видно.
Белый, как снег.
Колокольня!
Вот, о чем я хотела сказать.
Колокольня Князь-Владимирского собора, которую я столько лет стороной обходила.
А он шел к ней.
С тех пор, как потерял отца.
С тех пор, как с ее высоты неземной голос Князь-Владимирского колокола отпел, отзвонил панихиду по его отцу Октябрину, к которому ушел теперь он, сын его Алеша. "Колокольня Счастья".
Так он это назвал?!
Не потому ли в конце службы так светло было лицо настоятеля?
И лицо Никиты Сергеевича, склонившегося над гробиком и погруженного в прощание, не было ни опрокинутым, ни убитым.
И свечка не капала, не жгла руку, хоть я и забыла – не захотела! – взять листок у отчужденных от всех нас, пришедших в храм, занятых собой теток-свечниц.
И голос Колокольни Князь-Владимирского собора, хоть и забиваемый треском скоморошьих хлопушек, был мощен и широк, как голос Неба.
Не его ли искал он?