Знаете ли, это очень сложный вопрос – найти, обмозговать и верно задать себе самому, самый нужный и самый главный вопрос. Так сказать, вопрос вопросов. Вопрос – гегемон! Гвоздь, а не вопрос! Жало!
При мысли о жале, Иван Кузьмич невольно поёрзал на табуретке, но тут же вновь и угнездился, не обнаружив в своих ощущениях каких ядовитых колкостей.
Взгляд его снова сделался широкоформатным, охватывающим приличный кусок вселенной сквозь дыру распахнутого окна. Мелочи и частности при таком созерцании растворялись, и Кузьмич деловито и без лишнего воодушевления, регистрировал в себе чувство единения с этим вселенским куском и, щекотящее побуждение к задумчивости, что возможно одарит его, тем единственным, необходимым ему вопросом.
Вопросы же предложенные светлыми умами человечества, самому этому человечеству в качестве основополагающих, казались Ивану Кузьмичу, пребывающему в состоянии широкоугольного видения, либо слишком фундаментальными, либо чрезмерно замысловатыми, а то и вовсе праздными, пустыми и не цепляющими за нутро.
«Да и в самом деле, - думал Кузьмич, - Вот бегает человек из угла в угол, волосы на себе рвёт, скалится и шепчет, как полоумный, - Что делать? Что делать? А разве это вопрос? Это скорее уж диагноз, а не вопрос. Первые ростки паранойи. Пустое, безответное головокружение и мандраж… А это вот, - Кто виноват? После этого «Кто виноват?» так и хочется человека успокоить, - Не ты, не ты, касатик! Касатик после такого участия, непременно успокоится, а успокоившись, сделает круглые акульи глаза и рявкнет, - А кто? И понеслась опять чехарда. Посыпались, покатились новые ничего не определяющие вопросы-вопросики, как шары по бильярдному столу. А так чтоб от борта и в угол - так нет! То ли луза мала, то ли шар слишком кручён».
Покончив с вопросами неусидчивой интеллигенции, Иван Кузьмич коснулся вопрошаний великих. Но лишь коснулся, решив, что его оконное видение узковато для столь широченных воззрений. Поэтому и шекспировское «Быть, или не быть…» и прагматично-жестокое великолепного Камю «А стоит ли человеческая жизнь того, чтобы её прожить?», кропотливому анализу не подверглись, и были оставлены Кузьмичом до более мудрых времён, если, конечно, оные наступят.
Подумав о более мудрых временах, Иван Кузьмич ощутил волну мягкой тягучей меланхолии, что вкатилась в распахнутое окно из просторов видимой вселенной. Меланхолия покружила, освоилась и потребовала кружку терпкого, бергамотового чайку.
Кузьмич вздохнул, поднял думное место с табурета и пошёл колдовать с чайником. Терпеливо дождавшись правильного разбухания и настаивания драгоценного сушёного листа, Иван Кузьмич сделал пару бодрящих обжигающих глотков, и вновь принудил себя к поиску заветного вопроса.
Однако в голове, мелкими беспокойными бесенятами запрыгали все эти, в данный момент, никчёмные и легковесные – «где?», «куда?», «что-почём?», «сколько?» и даже непонятно откуда вылезшие, - «накой?» и «куды бечь?».
Списав такое развитие событий на охочую до чая меланхолию, Кузьмич выключил широкоугольный формат видения, полагая, что нужный душевный настрой претерпел непоправимые изменения. Он ещё раз глубоко вздохнул, и полностью сосредоточился на чае, решив отложить свои поиски до более благодатного часа.
Вот в эту саму минуту, на улице и произошло непредвиденное событие. Сначала раздался достаточно басовитый детский вой, а вслед за ним и голоса участливых прохожих. Иван Кузьмич высунулся из окна, поинтересоваться происходящим, и увидел напротив трёх женщин, что склонились над белобрысым мальцом, лет пяти. Малец рыдал, а в промежутках между рыданиями обречённо всхлипывал. Было сразу понятно, что он ненароком потерялся, забравшись в чужой двор, и от этого сильно страдал и заливался слезами.
Самая участливая, и самая старшая из сочувствующих, положив свою суму на асфальт, гладила бедолагу по голове и, успокаивая, шептала про то, что ничего страшного не произошло, что всё образуется…. А когда заблудившийся перестал подвывать, она посмотрела ему в глаза и задала чёткий и ясный вопрос. Вопрос этот рухнул на Кузьмича, как козырёк подтаявшего снега в горах. Рухнул, придавил и обездвижил.
Так он и простоял в окне пару долгих минут, наблюдая, как во двор влетела запыхавшаяся мамаша юного путешественника, как она присела перед ним на корточки, и стала причитать; «Ваня! Ванечка! Ну, как же так? Ну, разве можно без спроса уходить? У меня чуть сердце не оборвалось!»
Когда все участники события разошлись по своим делам, Иван Кузьмич опять уселся за стол и, улыбаясь, покачивая головой, стал прихлёбывать чуть остывший бергамотовый. В голове звенел вселенский вопрос, заданный устами участливой тётки: «Мальчик! А ты чей?»