Дверь квартиры №117 сделана на совесть – толстая, железная, да еще снаружи зашита массивными деревянными рейками, образующими рельефный узор. Солидная дверь. Периодически в узкий промежуток между рамой и полотнищем кто-то засовывает всякие рекламные листочки и квитанции. Вскоре листочки исчезают. Иногда в глубине квартиры слышатся шаги, голоса, скрип отодвигаемой мебели...
На самом деле там никто не живет. Уже давно – лет десять, а то и больше.
Призраков и теней прошлого там тоже нет. У сына прежних хозяев в России остались родственники, им поручено присматривать за квартирой – вот простое объяснение голосов, скрипов и прочих звуков. Они же, в смысле родственники, периодически забирают почту и вносят квартплату. Кроме того, сын периодически наведывается лично, покидая на короткий срок приютившую его Германию. Так что никакой мистики, сплошной материализм, холодный и равнодушный, как счет за коммунальные услуги.
Справедливости ради добавлю: я никогда (честное пионерское, ни разу!) не видел этих самых родственников. Их вообще никто, кажется, не видел. Сын же приезжает очень редко, раз в два-три года.
А если так: никаких призраков, никаких теней, просто мебель двигается сама? Вода включается, потому что ей так хочется, и аккуратно выключается, потому что хватит уже. А все потому, что природа не терпит пустоты и наполняет опустевшую квартиру звуками и движениями.
Иногда у меня прямо зудит указательный палец – хочется нажать на кнопку звонка. Знаете, что меня удерживает от этого идиотского поступка? Я не представляю, что буду делать, если вдруг – разумеется, это очень маловероятно, попросту невозможно, но все-таки – что я буду делать, если в ответ на мой звонок послышатся шаги и с той стороны щелкнет замок?
Когда-то я звонил – без всяких колебаний – каждый день и по нескольку раз. Щелкал замок, и мне открывали.
Хозяин был красив, громок, клокочуще картав и носил редкое княжеское имя Изяслав. Нет, каково?! Это же до чего удобно! Дома спокойно называешь мальчика Изей, а собрался на улицу – нахлобучиваешь на Изю Славу ,чтобы у Изи не мерзли уши. Отчество было понятным и очевидным – Янкелевич, хотя для общественного употребления предлагалась облегченная версия Яковлевич. Изяслав Яковлевич Айзенштадт. Так его звали.
Впервые веселого и красивого дядьку я увидел при весьма пикантных обстоятельствах. В нашей новой квартире случилась большая коммунальная неприятность. Где-то во глубине канализационных труб набух затор, и совокупные труды жильцов нашего подъезда хлынули в квартиру через перепуганный и смущенный унитаз. В длинном коридоре моментально образовался морской пролив. Воды в нем прибывали, и я уже представлял себе картины сражений с участием игрушечной флотилии и армии солдатиков. Упускать такой шанс было глупо, канализацию все-таки не так часто прорывает, и я помчался в дальнюю комнату собирать флот и войско. Собрать-то собрал, но сражения не получилось. Дверь в коридор была плотно заперта, а за дверью слышались шлепанье по воде и голоса. Один из них я отметил сразу – это был громкий, жизнерадостный голос, голос главнокомандующего. Через полчаса стихия была побеждена, и дверь открыли. В коридоре еще стояли лужи, но для морских сражений они были решительно непригодны. А еще в коридоре стоял И.Я.Айзенштадт в закатанных по колено штанах и беседовал с мамой и бабушкой.
Наверное, он меня заколдовал. Например, незаметно махнул платком, шепнул заклинание, и я к нему прилип, причем надолго, лет этак на десять. Он мог. Человек, у которого в туалете круглый год весна, на многое способен, вы не находите?
За спиной был конец мая; листья у берез свежие, нежного салатного цвета. Такие бывают только в мае, ну разве что в начале июня еще, потом уже не то. А вот перед глазами стоял март, с его ярко-синим небом, голыми сине-фиолетовыми ветками, и предвкушением могучего таянья снегов.
Погодите, я запутался. Это если войти и стоять лицом к задней стенке, то перед глазами будет май, а за спиной – март. А вот если присесть, то все наоборот: видишь март, а спинным мозгом чувствуешь май. Все-таки март у И.Я. получился лучше, натуральнее. Но и май тоже был хорош, Думаю, что на стволы берез ушло не менее трех тюбиков “Белил цинковых” – березы выросли высокие, до самого потолка.
Выйдя из весны, можно повернуть налево, на кухню, где на стене красовалось огромное панно с расписными ложками. А можно идти прямо –мимо замерзшего в ленинградском блокадном снегу троллейбуса – на левой стене коридора, мимо спальни, и, войдя в большую комнату, упереться в безмятежный взгляд серого божка. А потом остановиться перед черно-белой русалкой, по глупости заплывшей в какие-то промышленные воды и кривящей рот в беззвучном крике на фоне заводских труб.
Русалка и трубы были изображены на двери в комнату Иосифа Изяславовича, младшего сына. А громадный натюрморт с божком висел как раз над дверью. Его Изяслав Яковлевич писал еще совсем молодым. Зато русалка вынырнула из загрязненных вод, можно сказать, на моих глазах.
И.Я. вполне бы мог стать художником, собственно, он даже учился в Академии Художеств год или два, но однажды понял, что художником с большой буквы не станет, а с маленькой – не захотел.
Он водил меня в Эрмитаж, и целые группы экскурсантов покидали своих расстроенных гидов и, как крысы за дудочкой, шли за И.Я. по залам. Он рассказывал о картинах так просто и так точно, как будто был лично знаком с авторами. Он учил меня видеть цвет и правильно выбирать расстояние. Он привел меня на третий этаж, заставил подойти к пейзажу Марке так близко, что пожилая дежурная по залу четырежды сменила цвет лица. Ну и что я увидел? Грубо намалеванную черную полосу на грубом же зеленоватом фоне. Делаем шаг назад. Еще. Еще. И вдруг – не помню, на каком шаге – все меняется. Фон становится морской водой, которая лениво переливается на солнце. Черная полоска –баркасом. Натуральное колдовство. Мы подходили и отходили несколько раз, И.Я.хлопал меня по спине, радостно ухал и не замечал, что вместе с нами этот странный танец исполняют еще человек пять, оторвавшихся от своих групп и увязавшихся за ним следом.
Он водил меня в Лавку Художника – ту, что на Невском, за кондитерской Вольфа и Беранже, за табличкой “При артобстреле эта сторона улицы наиболее опасна”. А по дороге рассказывал про каждый дом.
В лавке мы покупали краски, холст или листы грунтованного картона. Между прочим, грунтованный картон отлично изготавливается в домашних условиях . Всего-то и надо, что хорошая основа, столярный клей (вонючий, зараза!), марля, зубной порошок да белила. И ничего сложного – я несколько раз делал, меня Изяслав Яковлевич научил.
Он водил меня в парк, одно время почти каждые выходные. В парке у него был свой маршрут и своя свита – пожилые дядьки, восстанавливающиеся после инфаркта или инсульта. Дядьки болтали, а я слушал, развесив уши. Они мне все нравились, но особенное впечатление произвел алкоголик Миша. Алкоголик Миша имел сизую физиономию, внушительный шнобель с лиловыми прожилками и чрезвычайно позитивное отношение к жизни. “А ты чем обычно закусываешь, Миша,?” – подначивал И.Я., и Миша простодушно сообщал: “Винегретом с седедочкой, например. Или там капусточкой. Я люблю поесть, когда выпью.” Не передать, как вкусно это у него получалось.
Под ногами хрустел мартовский снег, хрустел, как та самая капусточка, ощутимо грело солнце, и веселые алкоголики по всей стране выпивали да похрустывали квашеной и солеными.
Я никогда не видел И.Я. печальным и расстроенным. Он всегда был весел. И даже о войне рассказывал весело. Точнее, о войнах, потому что успел повоевать еще в финскую. Посмеиваясь, он однажды рассказал мне , как вместе с несколькими десятками таких же сопляков помирал от холода и голода. О том, как они дошли до полного истощения и уже не чаяли выбраться живыми, и о чудесной находке сержанта. Этот самый сержант был старше и опытнее, кроме того, он остался в ответе за всех – офицеров финны повыбили. Несколько дней подряд сержант уползал на поиски хоть какой-то еды, пропадал какое-то время и возвращался с пустыми руками. В один прекрасный день он нашел корову, недавно убитую снарядом. Корова оказалась как нельзя кстати, потому что сержантовы подопечные решительно собрались помирать и так бы и сделали, если бы не находка. Ели ее несколько дней (сержант исправно ползал за очередной порцией). Солдаты возвращались к жизни, а сержант худел на глазах. Никто вначале внимания не обратил. А сержант худел.
Их всех вытащили – замерзших, ослабших, но живых. Сержант тоже был живой, но уже не мог самостоятельно двигаться. Подоспевшие на помощь рассказали, что видели неподалеку нескольких убитых финнов, причем в самом неприглядном виде…
Не было никакой коровы. Были убитые финны. Сержант не нашел другого способа накормить своих умирающих подчиненных. Сам, разумеется, есть не мог.
После этого рассказа я не спал всю ночь и никак не мог отогнать мысль, что веселый и красивый И.Я, оказывается, в молодости был людоедом. Пусть не по своей воле, пусть не знал, но был же! Ну вот зачем он мне все это рассказал? И еще посмеивался, вполне себе жизнерадостно.
Целых два года, а то и больше я мечтал стать историком. Конечно же, потому , что историком был И.Я.Точнее, учителем истории, да еще директором школы. Впрочем, по-моему, когда мы познакомились, он уже не работал. По крайней мере, ученики к нему не ходили. Хотя должны были, по всем моим понятиям – как можно было к нему не ходить! Он же знал все. Книжные шкафы в большой комнате были до отказа забиты томами – все книги читанные, все до единой. И какие! Собственно, Изяслав Яковлевич и научил меня читать по-настоящему. Не буквы в слоги, слоги в слова – этому я, слава богу, был давно обучен и без его помощи – а именно читать со вкусом, подолгу, до боли в глазах. И не фигню какую-нибудь. Однажды И.Я. зашелк нам и обнаружил меня погруженным в захватывающую повесть “Грач-птица весенняя”о революционере Баумане. “Так, - сказал он, изымая книгу из моих рук, -Пойдем-ка.” И отвел меня к себе, и дал мне “Тиля Уленшпигеля”. Член КПСС Айзенштадт И.Я. не мог мне напрямую сказать: “Миша, не трать время на всякую ерунду”, он просто давал мне настоящие книги. Правда, однажды он не выдержал и чуть не потерял партийное лицо.
Дело было так.Однажды я учинил полную инвентаризацию нашего книжного шкафа и отобрал с десяток – другой книг, имея в планах обязательно их прочесть и повысить те мсамым свой (вот теперь и сам не понимаю, какой) уровень. Среди прочих был мною найден и выбран к прочтению “Материализм и эмпириокритицизм” Владимира Ильича.Я был уверен, что Ленин плохо писать не может. Я честно предвкушал (ну может же человек в шестом классе верить в то, что Ленин хорошо пишет? Может, ясное дело), но испытал тревогу и разочарование. Первая же страница повергла меня в шок. Ну не может же быть так, что вообще ничего не понятно, ничего?! Даже нормальные слова, привычные и одомашненные, вдруг ощеривались, делали мне козью морду и отчаянно лягались. Я пошел к И.Я. “Ну что же ты читаешь всякую… - тут И.Я. закашлялся и ненадолго замялся – Не очень понятную литературу?! ”Или мне показалось, что сквозь кашель послышалось слово “херня”, употребленное в винительном падеже? Мне было немного стыдно перед Лениным, но “Материализм и эмпикриокритизм” был водружен на прежнее место (аж в третьем, заднем ряду), а я почувствовал облегчение. Кстати, в институте пришлось снова достать этот труд и все-таки попытаться его прочесть по диагонали. Убедился в том, что Изяслав Яковлевич был совершенно прав. Не очень понятная литература.
Там же, у все того же И.Я., я впервые увидел Библию и Коран. Эти две книги стояли на одной полке с другими, но такое было впечатление, что остальные тома пугливо жмутся к стенке, осознавая свое ничтожество. И.Я. не был религиозен, но оба Завета знал, похоже,от корки до корки. И вообще старался поддерживать традиции и периодически отмечал разные еврейские религиозные праздники. По-моему, для него это была такая историческая ролевая игра, которой он предавался с тем самозабвением, на которое способен, наверное, только историк.
Как-то раз мы всей семьей были приглашены к Айзенштадтам на Пурим. И.Я и его сыновья были в маленьких черных тюбетейках, специально на этот случай привезенных из Средней Азии. Со мной был проведен краткий аидеше ликбез, мне рассказали, зачем нужна кипа, и заодно, почему кипу нельзя купить в магазине и трудно достать вообще. За десять минут мои познания об окружающем мире существенно расширились, а вера в пролетарский интернационализм как-то подугасла. После чего мы были усажены за стол, и начался собственно ритуал. Описывать его не вижу смысла – кто не знает, зачем необходима кровь христианских младенцев, тому и знать этого не надобно.
Изяслав Яковлевич читал из Книги Эсфирь. Читал долго. Я слушал не слишком внимательно. Да что уж там – совсем невнимательно я слушал. Первая волна интереса спала, и на смену ей пришла волна желудочного сока. На столе ведь кое-что стояло. И оно пахло, оно хотело, чтобы я его съел. Но увы мне, увы – надо было дожидаться конца официальной части, а Изяслав Яковлевич все читал и читал, и перекатывалось гортанное “р” в конце имени Эсфирь…
С этого праздника я вернулся со смешанным чувством. В искренность происходящего верилось с трудом – а для игры было слишком затянуто и сложно. Что-то не складывалось. Это ощущение нестыковки встрепенулось на во мне на короткое время, но было немедленно задавлено.
Вот тут самое время написать: «Время шло…”. Точно, так вот и напишу. Время шло. Я заходил к Айзенштадтам все реже. И.Я. был по-прежнему энергичен и придумывал новые занятия. Съездил в ГДР по приглашению малознакомого немца и привез оттуда кучу баек о своей поездке. Было очень смешно. Зачем-то начал курить после уж не знаю какого перерыва, сорокалетнего, не меньше. Потом бросил, но по-прежнему выходил посидеть на скамейке и “покурить”,только теперь уже посасывал не фильтр, а леденец. По-прежнему похлопывал меня по плечу, расспрашивал, как дела. Я отвечал, но все короче и суше. Мне стало казаться, что его энергичное, затейное безделье вовсе не так уж и привлекательно.
В общем, я расколдовался. Я его разлюбил.
Время продолжало идти. Я очередной раз был в гостях у моих родителей, и они сказали, что И.Я. неважно себя чувствует, давно не выходит на улицу. Ну конечно, я решил зайти. Его жена, услышав через дверь, что это я звоню, как-то очень долго возилась с замками. Я вошел, она позвала меня на кухню, посадила за стол спиной к двери и завела светскую беседу. Но при этом очень нервничала, слушала невпопад, а про И.Я. ничего толком не говорила. Вдруг она покраснела и вскрикнула :”Изя, иди к себе!” Я обернулся. Изяслав Яковлевич стоял за моей спиной, небритый и одряхлевший, в мятых трениках и майке. Он улыбался. Улыбка блуждала по его лицу – диковатая и пустая. Он меня не узнал. “Изя, иди к себе!” – приказала жена.
Больше я его не видел.
Изяслав Яковлевич умер тихо и незаметно, летом, пока все были на даче. Нам ничего не сказали, и я даже не знаю, где он лежит. Вскоре его жена и сын уехали в Германию. Квартира № 117 закрылась и притихла.
Как-то раз И.Я. затеял написать абстрактное полотно и пропыхтел над ним не один час. Показал папе. Папа мой абстрактную живопись не жаловал, откровенно тяготел к реализму, но не захотел обижать соседа и на вопрос И.Я. “Ну как?”ответил в строгом соответствии с законами еврейского диалога, т.е. вопросом. “А Вам-то самому как?”- спросил хитрый папа, выгадывая время. И.Я. ответил совершенно серьезно “Очень жаль понапрасну растраченных красок”.
Если однажды я наберусь смелости и позвоню в квартиру № 117,и он мне откроет, мы обязательно во всем разберемся. Я постараюсь объяснить, почему ученики иногда уходят от своих учителей. Он, возможно, тоже попробует втолковать мне что-то важное. Впрочем, нет, не станет он этого делать. Посмеется только. И то правда – у человека за спиной две войны, пиджак в орденах, целая жизнь у этого человека за спиной – плакать ему, что ли? А краски лучше растратить, даже если и понапрасну, чем они просто так засохнут.
Обязательно позвоню когда-нибудь. А пока, потоптавшись у двери квартиры № 117, ухожу, оставив в щели листок с несколькими строчками. На память.
Здесь жил веселый человек Изяслав Яковлевич Айзенштадт.
Он воевал и вернулся.
Он ел своих врагов и выжил.
Он знал толк в словах и красках.
Он был счастливчик.
Он умер улыбаясь.