Заинтересовал меня ажиотаж, возникший в последнее время вокруг воинов-панфиловцев. Решил тоже поучаствовать. Выкладываю здесь очерк из изданной в 1966 г. Кемеровским книжным издательством книги Ю.Н.Рязанова и Г.Е.Деринга «Птицы нас подождут». Думаю, многим будет интересно
ШАГНУВШИЙ В ИСТОРИЮ
Ноябрь 1941 года. 147-й день Великой Отечественной войны. Взоры всех советских людей обращены к Москве. Над столицей нашей Родины нависла опасность. Фашистские захватчики начали второе генеральное наступление, которое они назвали операцией «Тайфун».
Немецкие генералы бросили на Москву намного больше войск, чем на всю Францию весной 1940 года. 33 пехотных, 18 танковых и механизированных дивизий двигались к сердцу нашей страны.
Гитлеровский министр пропаганды Геббельс приказал берлинским редакторам оставить в газетах место для экстренного сообщения о падении Москвы.
Танковые колонны врага находились на непосредственных подступах к столице.
Волоколамское шоссе... Гитлеровцы рассчитывали пройти по нему к Красной площади, не останавливая машин.
На одном из главных участков держала оборону 316-я стрелковая дивизия под командованием бывшего чапаевца, генерал-майора И. В. Панфилова.
Против острия немецкого панцирного клина занима¬ла оборону рота капитана Гундиловича. Та самая рота, где были 28 простых советских солдат, подвиг которых потряс весь мир.
Ныне один из них — сибиряк Илларион Романович Васильев — проживает в Кемерове.
Ему и посвящается этот очерк.
КАК ВАС ТЕПЕРЬ НАЗЫВАТЬ?
Раны заживали долго и мучительно. Порой он впадал в беспамятство. Тяжелая контузия давала о себе знать. Он пытался вспомнить лица товарищей, деливших с ним последний сухарь, места и названия городов и сел, которые он проходил. Все мелькало, как в калейдоскопе, проносилось в памяти мгновенно, нигде не задерживаясь и не цепляясь ни за одну мало-мальскую деталь. Он не знал даже названия городка, в котором располагался прифронтовой госпиталь. Не видел, как при обходе врачи, осматривая его, солдата Васильева, только покачивали головами: ну и человек... В его состоянии раненые жили три-четыре, от силы пять суток. Для всех он оставался просто больным, потому что никто не мог добиться от него нужных для регистрационных листов сведений. Ко всему прочему он был неграмотным, и это еще больше усложняло дело.
Но пришло время, когда он вспомнил номер своего взвода и отделения. Он сказал свое звание и фамилию. Его погон на залитой кровью гимнастерке говорил, что Васильев не успел получить даже звание ефрейтора.
Он уже не был годен к строевой службе и был откомандирован в глубокий тыл, в Ашхабад, в интендантское подразделение. Васильев не обижался и не жаловался на судьбу, только где-то в глубине души тосковал по товарищам. Разыскать он их не надеялся: прошло много времени и неизвестно, остался ли кто из них жив. Он жадно ловил каждое сообщение с фронта. Он все- таки не верил, что останется здесь надолго, и все ждал, когда вдруг назовут его фамилию и прикажут снова взять винтовку в руки.
Он боялся сообщать семье свой адрес, потому что снова его не найдут, и будут новые слезы и новое горе жене. Однако солдату посоветовали написать домой письмо, и Васильев попросил повара помочь ему. Ответ не заставил себя долго ждать, но незатейливый листок бумаги чуть не скосил солдата снова. Зажав письмо в кулаке, Васильев пошел к политруку. Пошел выяснить правду. Как дальше разворачивались события, подробно описал в своих воспоминаниях, опубликованных в газете «Советская Киргизия» за 27 февраля 1965 года, один из военных корреспондентов тех лет:
«Товарищ политрук, скажите мне: есть у нас такой закон, чтобы жена при живом муже могла от него отказаться, будто он не муж, а неизвестно кто — прохиндей какой?! Или нет и не может
быть такого закона?
- Нет такого закона, — твердо ответил политрук. — Но только в чем дело, товарищ
Васильев, и чем вы так взволнованы?
И от тех добрых слов политрука отец двоих детей Васильев тяжело раненный и контуженный в голову солдат даже заплакал:
— Вы почитайте, товарищ политрук, что она выдумала! У нас же дети! Как же это я им вдруг никто?!
Письмо Васильеву пришло неприятное и обидное. Та, к кому он обращался как к жене, с которой делился своими бедами, как с самой родной, тем, что был едва ли не смертельно ранен, но вот все же выжил, та, у которой он справлялся об их детях и обещал, что если сможет, то в следующий раз соберет и пошлет им какой-никакой гостинец — не только не обрадовалась живому слову от чуть ли не без вести пропавшего мужа, а, наоборот, отчитывала его, как последнего мерзавца, за то, что он объявился! И как, мол, вам не стыдно, неизвестный мне Васильев, подъезжать в письмах к заслуженной вдове Героя, который еще в ноябре 1941 года погиб смертью храбрых под Москвой вместе с другими двадцатью семью товарищами?! И откуда вы только узнали имена его детей, которым, спасибо, наше правительство уже назначило за него геройскую пенсию, и как у вас только хватает совести зариться на их сиротские деньги и на горькие вдовьи? Лучше, мол, и адрес позабудьте и письма ваши перестаньте писать, — все равно у вас ничего не выйдет, не на такую напали!
Политрук прочел письмо, адресованное Васильеву, раз, второй... Что за черт! — героическая пенсия, двадцать семь товарищей, погибших под Москвой... Неужели перед ним живой двадцать восьмой?
Васильев стоял, переступая с ноги на ногу, волнуясь, но не решаясь поднять глаза на политрука. Политрук осторожно поинтересовался:
-Вы о двадцати восьми ничего не слыхали?
-О каких двадцати восьми?
-Ну, в газетах было...
-Нет, товарищ политрук, не зачитывали мне.
-А сами?
-Я неграмотный, товарищ политрук.
-Совсем?
-Совсем.
-И жена неграмотная?
-И жена.
-А кто же ей писал письмо?
- Не знаю. Наверно, кто из совхозских.
-Она в совхозе работает?
-А где ж! Мы оба с нею там работали. Под Алма- Атой.
-А где вас ранило?
-В бою. Танки на нас шли.
Я понимаю, что в бою. Но где? Не под Москвой? Не у разъезда Дубосеково?
-Точно не скажу, врать не стану. Деревню помню. Я еще там новый котелок у хозяев забыл. Так и пропал котелок... А про разъезд не знаю. Поезда не ходили, не останавливались. Может, в мирное время там и был разъезд, только я ж там не бывал в мирное время...
Политрук не сводил глаз с Васильева. Неужели прикидывается? Но Васильев отвечал спокойно. Может, действительно не приметил разъезда? Странно... Очень странно... Живой панфиловец? Почему же тогда во всех газетах была написано: «Посмертно...» Что теперь, считать смерть недействительной?
-Ну, а как фамилия вашего политрука была? Диев? Клочков?
-Фамилию, товарищ политрук забыл. Человек был хороший, душевный мужчина. Это правильно, что вы его вспоминаете!
Долго еще бился политрук с Васильевым. Пока не догадался, наконец, спросить:
- А в какой вы дивизии воевали? Тоже не знаете?
Васильев чуть обиделся.
- Почему не знаю? Знаю! В панфиловской, товарищ политрук, он от самой Алма-Аты с нами ехал!
В тот же день, разыскав в газетной подшивке Указ о посмертном награждении двадцати восьми панфиловцев, политрук наткнулся и на фамилию Васильева. Правда, в Указе значился Васильев не Ларион, а Илларион, но когда принялся допытываться у Васильева, кто он в конце концов: Ларион или Илларион, то Васильев сказал, что можно так, а можно и так, разницы никакой...
Трудно с ним было договориться до чего-то определенного!
Политрук в тот же день сообщил командованию о странных утверждениях Васильева, и, спустя минимальное время, из Ташкента, из штаба округа, в Ашхабад прибыл наделенный весьма значительными полномочиями майор, чтобы разобраться на месте, что происходит: Президиум Верховного Совета наградил человека посмертно, а он вдруг утверждает, что он жив!
Майор был человек опытный, и, если бы только не неслыханно святая простота Васильева, он бы сумел уличить его на допросе, хоть в каких-нибудь противоречиях!
Однако даже ему пришлось сдаться. И он доложил в Ташкент, что, как это ни невероятно, но, может быть, Илларион Васильев — действительно Васильев Ларион».
Ташкент запросил Москву: «Как быть?». Москва ответила: разберитесь сначала сами, кто этот ваш Ларион — Илларион, а уж потом запрашивайте, что с ним делать, — не дети, мол!
Так и получилось, что нежданно-негаданно пришлось доказывать солдату Васильеву для него совершенно неоспоримую истину, что именно он, а никто другой, дрался в тот памятный и тяжелый октябрьский день под Москвой у разъезда Дубосекова вместе с теми, чей подвиг сегодня знает весь мир. Подвиг двадцати восьми панфиловцев.
Запросы, ответы, вопросы, пресс-конференция и снова вопросы, вопросы, вопросы. Да, сомнений нет, это действительно тот самый Илларион Романович Васильев. Герой должен получить свою награду.
В МОСКВЕ
До войны Илларион Романович Васильев часто мечтал поехать в Москву, да как-то не собрался, далека дорога от села Мунгат Крапивинского района Кемеровской области до столицы. Теперь он, забыв о ранах, с любопытством глядел в потемневшее от пыли вагонное окно на проплывавшее мимо Подмосковье. Кругом зловещие следы войны, заградительные рогатки для танков, вывороченные с корнем деревья и телеграфные столбы, большие воронки от авиабомб...
Подполковник, сосед Васильева по купе, глядя на притихшего сержанта, легонько притронулся к его плечу:
Не горюй, солдат, раны мы залечим и заживем, знаешь как! И города построим еще лучше!
Илларион Романович оторвался от своих невеселых мыслей и стал думать о другом, о сегодняшнем, о том, почему его, простого человека, вызвали в Москву. Вытащил командировочное предписание, выданное в Алма- Ате, в котором Васильев вызывался в Президиум Верховного Совета.
Он вышел на перрон вокзала и огляделся. Большие здания, множество паровозов, вагонов. Тяжело опираясь на костыли, он стоял до тех пор, пока все пассажиры его поезда не прошли мимо. А куда идти ему?
Васильева заметил старый рабочий.
— Куда направляешься, солдат? — спросил он.
Илларион Романович с недоверием посмотрел на незнакомца.
— Да ты не беспокойся, — заметил тот. — Свой я человек, работаю на заводе, коммунист... Вот мой партийный документ.
Он привел Васильева в свою тесную, холодную комнату. На примусе разогрел чай, высыпал на стол оставшийся с утра сахарин и сказал:
— Ты уж извини, брат, пора мне на завод. Говоришь, в Президиум нужно? Сообщу, куда надо. А пока отдыхай. Ложись, не стесняйся...
На следующий день утром в дверь осторожно постучали. На пороге стояла маленькая седая старушка. Тепло, по-матерински смотрела она на солдата.
— Товарищ, ваша фамилия Васильев?
— Так точно, — ответил он по-военному.
— Собирайтесь, — тихо сказала старушка, — Михаил Иванович Калинин ждет вас.
Трудно передать словами то, что испытывал Васильев, когда заходил в кабинет Всесоюзного старосты. Он несмело остановился в дверях и, забыв о костылях, вытянулся по стойке «смирно».
— А вы садитесь, — услышал он голос Калинина из глубины кабинета.
Михаил Иванович встал из-за стола, подошел к Васильеву и крепко пожал ему руку.
-Жив, — сказал он восхищенно, — а ведь какой молодец!
Потом они долго беседовали. Михаил Иванович расспрашивал обо всем: и какая семья у Васильева, и как он добрался до Москвы, и где лечился. Просто, как с другом.
Подошел к большой карте на стене.
-Илларион Романович, а помните населенные пункты, где воевали?
Васильев назвал Дубосеково и еще несколько деревень и сел. Рассказал о своих боевых товарищах, которые так и не вернулись с поля боя... Михаил Иванович Калинин что-то чертил на карте.
-Васильев, а вы знаете, чем награждены?
Солдат пожал плечами. Он об этом даже не думал в тот момент.
- Михаил Иванович Калинин достал из стола большую грамоту и сказал:
- За ваш героический подвиг, проявленный при выполнении боевых заданий командования на фронте борьбы с немецкими захватчиками, Президиум Верховного Совета СССР своим Указом от 21 июля 1942 года присвоил вам звание Героя Советского Союза.
Из Москвы Илларион Романович поехал разыскивать свою родную Панфиловскую дивизию. Теперь она продвинулась дальше, к г. Холмы. На прощание Михаил Иванович Калинин сказал Васильеву:
- Вижу, рвешься к своим фронтовым товарищам, благородное это дело.
Вместе с сопровождающим майором Васильев прибыл в свою родную дивизию. Зашли в штаб. И вдруг Илларион Романович увидел старшину Дживагу, неизменного помощника командира роты Гундиловича.
— Не начинайте разговор первым, узнает или нет, — шепнул майор Васильеву.
Но тот уже ничего не слышал. С полными от слез глазами два солдата смотрели друг на друга.
— Жив... — только и мог сказать старшина Дживаго.
НАВСТРЕЧУ ФРОНТУ
...Эшелон остановился на какой-то полутемной станции. Здание вокзала было разрушено, На его месте стоял длинный, наскоро сколоченный барак.
Выгрузившись из теплушек, солдаты долго шли по холодному неприветливому полю. Потом углубились в лес.
Каждый думал о своем. Но мысли солдат сливались в одну общую заботу: «Как сложится предстоящий бой?».
Беспокоил этот вопрос и Иллариона Васильева. Но вот он нащупал в кармане коробку «Казбека» и улыбнулся. Память перенесла воина в недалекое прошлое. Ах, до чего же счастливым он чувствовал себя после заключительных учений в тылу, когда сам генерал Иван Васильевич Панфилов вручил ему пачку папирос! Подарок скромный, но не в том суть.
А было так. На бойца Васильева, укрывшегося в окопе, шел танк. Грозно и стремительно надвигалась стальная громадина — того гляди, расплющит и в порошок сотрет. Но не растерялся Илларион. Метнул под гусеницы учебную гранату и спрятался в свою земляную крепость под самым носом машины. А когда танк с громом проскочил над окопом, солдат поднялся и бросил на его корму деревянную болванку, заменявшую бутылку с «горючкой». Появись на учебном поле не своя, а фашистская машина, не сдобровать бы ей!
Все это видел командир дивизии. Видел он и пробоины в машинах, изображавших смотровые щели в танках. Не в какое-нибудь яблочко, а именно в такие щели по-снайперски попадал Илларион Васильев. Он твердо усвоил науку сокрушения гитлеровских стальных черепах, которую преподавал своим питомцам дальновидный генерал Иван Васильевич Панфилов.
«Так неужели мы не сумеем врезать гитлеровцам по первое число?»—размышлял Илларион Романович, шагая навстречу фронту.
Бой у села Булычева... Первый бой... Он навсегда запомнился Иллариону.
Рубеж обороны был занят с ходу. И едва солдаты успели открыть окопы, как загрохотала гитлеровская артиллерия. Завыли мины. Черные султаны разрывов заплясали впереди и сзади, справа и слева от позиции Васильева.
После огневого налета фашисты двинулись в атаку. Они шли в полный рост и строчили из автоматов, прижав приклады к животам. Видимо, они рассчитывали на легкую победу.
Но вот по цепи врагов в зеленых мундирах ударила хлесткая пулеметная очередь. Засвистели снаряды советских пушек. Открыли огонь стрелки. И смешалась фашистская цепь. Ткнулись носами в землю самонадеянные завоеватели.
Илларион пристально всматривался в фигуры распластавшихся гитлеровцев. И достаточно было кому-либо из них зашевелиться, приподнять голову, как врага навсегда пришивала к земле меткая пуля солдата-сибиряка.
Полчаса спустя противник повторил атаку. На этот раз его пехота пряталась за броней танков. Но тут опять великолепно сработала советская артиллерия. Несколько машин запылало, не дойдя до окопов стрелков. Другие были подбиты бронебойщиками истребительной группы, в которую входил Илларион Васильев. Сам он брал на мушку смотровые щели, а потом, когда уцелевшие машины попятились назад, вел огонь по пехоте.
Сколько было отбито атак? Илларион и не помнит.
Двое суток сдерживали панфиловцы натиск гитлеровцев. И столь велико было напряжение, так много пришлось поработать, копая окопы в «антрактах» между атаками, что Илларион не сумел выкурить ни одной папиросы из коробки, подаренной генералом.
Потом на участке, который обороняли бронебойщики, наступила необычная тишина. Только откуда-то со стороны доносился тягучий шум танковых двигателей.
- Прорвали правый фланг! — передал по цепи политрук.
И тут солдаты поняли, что они отрезаны от дивизии.
Подсчитали число оставшихся «штыков».
Их оказалось двадцать восемь.
ВЕДЕТ КЛОЧКОВ-ДИЕВ
Глубокой ночью группа, возглавляемая Василием Клочковым, собралась в лесу.
— В Булычево остался склад с боеприпасами и горючим, — тихо сказал политрук. — На прощанье надо устроить фашистам фейерверк. Добровольцы есть?
Все двадцать восемь сделали шаг вперед. Но Клочков отобрал только пятерых. Васильева, Бондаренко, Дутова, Натарова и Сенгирбаева.
Клочков повел их сам.
Тогда-то и прибавилось к его фамилии «диев». Так прозвал Василия Георгиевича веселый
украинец Бондаренко.
Наш политрук всегда дие, — говорил он. — Дие — это значит действует.
Село казалось вымершим. Гитлеровцы были так уверены в своей безопасности, что ограничились лишь охраной штаба. Смельчаки тихо подползли к складу.
-Бутылки! — скомандовал политрук.
Почти одновременно на склад полетело пять бутылок с горючей смесью.
Отходим! — сказал Клочков.
Группа побежала к лесу.
Через несколько минут позади раздался мощный взрыв. К небу поднялся столб огня. В селе «заговорили» пулеметы. Но операция завершилась благополучно, если не считать легкого радения, которое получил Иван Натаров.
В лесу участники дерзкой вылазки соединились со своими товарищами. Их снова стало двадцать восемь.
Будем выходить из окружения, — сказал Клочков-Диев. — И обязательно выйдем, если каждый из нас поведет себя, как настоящий солдат. Присяга и приказ старшего остаются в силе и здесь, в тылу врага. Помните об этом, товарищи!
Шли лесом, след в след. На земле, схваченной морозцем, оставалась утоптанная тропинка.
Около одной деревни наткнулись на немецкого часового. У ног фашиста горел костер. Обойти его было нельзя: справа и слева — болото.
Подождите меня здесь! — шепнул Клочков. — Пойду разведаю.
И исчез во тьме.
Минут через сорок он вернулся и объявил:
- Путь свободен!
Больше не сказал ни слова, но все двадцать семь заметили, как он вытер о голенище сапога большой штыковой нож, и поняли: часовой снят!
С восхищением смотрел на политрука Илларион Васильев: «Вот он какой, коммунист Диев!». И дал себе боец молчаливую клятву: держаться поближе к политруку, быть готовым прийти ему на выручку. Наступило утро. Людей все сильней мучил голод. Но Илларион и его товарищи видели, как бодро держится Клочков- Диев.
- Не унывайте, братцы. Если бы вы знали, какой я для вас НЗ приберег! — сказал политрук, доставая из планшетки две плитки шоколада.
-Илларион Романыч! — кивнул он Васильеву. — Вы у нас самый старший, вам и провиант делить.
- Откуда это у вас? — удивился солдат.
- У немецкого часового конфисковал. Жаль, что больше у него ничего не было. Дели, брат!
Шоколад был поделен на двадцать восемь ровных долек.
Они продолжали идти к своим. Эти люди не считали себя героями. Но они глубоко и крепко любили свою Родину, каждым нервом чувствовали личную ответственность за ее судьбу и были готовы к любому подвигу во имя будущего своего народа. Нерушимое фронтовое братство помогло им перенести тяготы и лишения.
Двадцать восемь патриотов прорвались из окружения в районе Волоколамска. Здесь их встретил генерал- майор Панфилов.
- Мы считали вас погибшими, — сказал генерал, пожимая руку Клочкову-Диеву. — Молодец! Спасибо! Ловко ты вывел группу.
В один из ноябрьских дней 1941 года Иллариона Васильева, Петра Дутова и Ивана Натарова вызвал командир роты.
- Поручаю вам взорвать мост, когда по нему пойдет фашистская танковая колонна, —
коротко распорядился командир.
К мосту примыкал редкий березняк. Под ногами воинов хлюпала болотная жижа. Несколько часов лежали здесь промокшие и продрогшие до костей солдаты. Лежали и ждали, когда появятся немецкие танки.
Но вот загрохотала земля, воздух заполнился парами переработанного горючего. До боли в руках сжимал Илларион Романович шнур, который вел к адской машине. Вот мост проскочил один танк, другой... седьмой... тринадцатый. Пора...
Мост взлетел вместе с двумя танками и, как игрушки, опрокинул их в глубокий овраг. И сразу же на те машины, которые успели проскочить, обрушился шквал огня наших орудий. Оставшиеся на другой стороне танки трусливо повернули назад.
ПОДВИГ, ПОТРЯСШИЙ МИР.
По телефону генерал Панфилов вызвал командира полка.
-Кто у вас у разъезда Дубосеково?
Этому участку обороны Москвы он придавал исключительно важное значение. И когда в ответ услышал, что там истребительный взвод четвертой роты капитана Гундиловича, успокоился. Он хорошо помнил этих отличных парней во главе с политруком Клочковым. Нужно бы навестить их...
Васильев долбил мерзлую землю и недобрые предчувствия одолевали его. Что-то зловещее таилось в тишине. Так всегда бывает перед большой грозой, когда раскаленный воздух кажется звенящим. Не успели еще снять верхний слой земли, как на лошади подъехал генерал Панфилов. Невысокий, статный, как всегда, подтянутый, командир дивизии приветствовал солдат. На скуластом лице выражение уверенности и силы, глаза смотрят прямо и лукаво. Каждый воин знал эту усмешку опытного солдата, бывшего чапаевца. Панфилова в дивизии любили и уважали.
Легко спрыгнув с лошади, он подошел к солдатам и задумчиво посмотрел кругом. Потом лег на землю, как бы примериваясь, и сказал:
— А вот там, — он показал на небольшую высотку, — окапываться лучше. Здесь вы, как на ладони.
И приказал перейти вперед метров на восемьдесят. Когда сделали траншею в рост человека, политрук Клочков осмотрел все внимательно и сказал:
- Вот если бы еще хороший накатник.
-Но из чего?.. — спросил кто-то.
- Будем срывать ночью рельсы на железнодорожной линии и таскать к траншеям.
Так и сделали. Соорудили накатник в три ряда и завалили сверху землей.
Вечером в подразделение пришел старшина Дживаго. Через плечо у него висела кожаная сумка.
-Получите денежное пособие.
На мгновение воцарилась тишина. Об этом сейчас никто не думал. Ответил за всех Васильев.
-Да зачем оно нам?
-Правильно, — поддержали его солдаты.
Старшина растерянно смотрел на бойцов.
- Вот так история, — сказал он. Куда же я их дену?
-Отдай государству,—посоветовали ему. — Пусть будет у нас больше оружия.
-Но вы хоть в ведомости распишитесь.
-Добро.
Разве знал тогда старшина Дживаго, что несколько лет спустя этот небольшой листок бумаги из школьной тетради, разлинованный под ведомость, станет принадлежать истории и что на него с благоговением будут смотреть тысячи людей как на живую реликвию подвига...
Завтра пойдете в наступление на деревню Жданово, — на прощанье открыл тайну старшина. — Видите, немцы не ведут обстрел, скапливают большие силы.
Но события развернулись по-иному.
...Самолеты шли на малой высоте. Васильев хорошо различал на крыльях черные зловещие кресты. Вот засвистели над головой тяжелые бомбы.
-Ложись! — закричал Васильев и ткнулся в землю.
В эту минуту каждый из двадцати восьми с благодарностью вспомнил политрука. Как правильно, что он заставил солдат сделать толстый накатник, который сейчас надежно укрывал бойцов от смертоносного груза. Правда, несколько человек привалило землей, но их быстро откопали товарищи. Отбомбившись, самолеты повернули назад.
Едва они успели скрыться, как на шоссе показались фашисты. Было их человек сто. Они решили, видимо, что после такой воздушной «обработки» ни одной живой души не осталось на высотке. Шли походным строем, полные уверенности в своей непобедимости.
-Вот гады, как по бульвару разгуливают. Ну что же, подпустим поближе, — сказал кто-то.
Когда гитлеровцы были от окопов метрах в ста, по степи вдруг раздался свист. Это подал команду один из двадцати восьми. И сразу же застрочил пулемет Ивана Шепеткова. Поднял винтовку Илларион Васильев, прицелился Гавриил Митин, слесарь трамвайного парка. Без промаха били киргиз Душанкул Шапоков, житель далекого аула в предгорьях Тань-Шаня, и казах Аликбай Касаев. Немногим фашистам удалось уйти от метких пуль панфиловцев.
В это время Василий Клочков находился на наблюдательном пункте. Он видел, как бомбили самолеты траншеи, как били фашисты из тяжелых орудий и минометов, как была отражена атака... И не выдержало сердце солдата, пошел он к своим друзьям. Клочков знал, что бой только начинается, что, может быть, больше никто из двадцати восьми не вернется с поля битвы, и поэтому, как никому, им сейчас нужны горячие слова коммуниста, командира.
...Политрук смотрит в бинокль, и брови его сходятся на переносице.
-Тридцать танков, — говорит он. И озорно: — Ну, что, солдаты, всего по одному на брата, а двух как-нибудь общими силами...
Потом отдает команду, чтобы приготовили противотанковые гранаты и бутылки с горючей смесью. Каждый надевает на себя по две сумки с гранатами и напряженно ждет...
Головной танк шел прямо на окоп Васильева. Сорок метров, двадцать... Ближе подпустить, ближе. Вот он совсем рядом. Теперь, не мешкая, нужно бросать бутылку с горючей смесью. Весь танк объят пламенем, взрываются бензобак и боеприпасы.
Еще один танк выползает из-за горящей машины.
-Кидай быстрее гранату! — кричит кто-то Васильеву.
Но он ждет, так же, как и первый раз. Нужно бить только наверняка, только в цель. Из кабины машины выскакивают фрицы. Теперь в руках Васильева винтовка. Он расчетливо бьет по фашистам. Ни один не уходит живым. Без отдыха работает пулемет Шепеткова. Хорошо сработал Иван Шадрин. Два танка навечно встали у его окопа. Четыре машины на счету у Петра Емцова и Николая Болотова. Не прошел ни один танк через позицию, которую охранял Иван Натаров
Дрогнули стальные громадины, откатились назад. Остались на заснеженном поле четырнадцать подбитых танков. Но многих недосчитались и гвардейцы. Погибло двенадцать человек.
Бой продолжался четыре часа, а казалось целую вечность. Васильев от усталости и страшного напряжения валится с ног, но нужно помогать раненым товарищам. Они тоже не покинули своего поста.
Когда уже догорал день и теплые блики опустились на снег, в воздухе снова загудели мощные моторы. Снова политрук Клочков считает машины.
-Двадцать, — говорит он и смотрит внимательно на каждого солдата.
Да, он знает: они не сдадутся. Умрут, но не пропустят врага. И здесь, в грязном сыром окопе, политрук Клочков произносит знаменитые слова, облетевшие потом весь мир.
-Мать-Родина, дай нашим сынам силы и мужества померяться с вражескими танками. Велика Россия, а отступать некуда — позади Москва!
Васильев видел, как в последний раз политрук метнул гранату, как вражеский танк остановился, объятый пламенем, около окопа Клочкова. А сам Васильев с бутылками с горючей
смесью пошел на следующую машину врага.
Казалось, этому аду не будет конца. Глаза и рот разъедали пыль и гарь. Снег кругом почернел от крови. Погиб Абрам Крючков, подорвался вместе с танком Мусабек Сенгирбаев, вышел навстречу со смертью обвешенный гранатами Яков Бондаренко. Васильев тоже в последний раз взглянул на небо, вдохнул побольше воздуха, поднялся во. весь рост и кинул последнюю гранату. Что-то раскаленное коснулось его...
СНОВА В СТРОЮ
Илларион Романович Васильев остался жив. Трое суток полз он по лесу, пока его не подобрали конники генерала Доватора.
Немногие знают о его дальнейшей судьбе. А Васильев остался в строю. Еще во время войны, едва оправившись от тяжелых ран, он приехал на родину, в село Мунгат Крапивинского района Кемеровской области. Приезд прославленного воина, его выступление перед земляками воодушевили колхозников. В колхозе не работал ни один трактор, не было запчастей. И Васильев по бездорожью, на попутных машинах едет в Новосибирск. Здесь он выступает перед рабочими, колхозниками, служащими. С огромным трудом достает запчасти. Не считаясь со своим здоровьем, работает, работает, работает.
На фронт летят письма со страстными призывами панфиловца, он обучает молодежь строевому шагу, учит стрелять из винтовки, передает свой мудрый, богатый опыт солдата.
Сейчас И. Р. Васильев активный член ДОСААФФ. Его трудно бывает застать дома. По заданию обкома ДОСААФ и общества «Знание» он исколесил весь Кузбасс, пропагандируя подвиги советских людей. Он ведет большую переписку с десятками воинских частей, ин-ститутами, школами, писателями, журналистами. Его домашний архив — бесценная находка для исследователя. Благодаря Васильеву и его семье удалось выяснить, что еще один из панфиловцев — наш земляк. Это Николай Игнатьевич Трофимов.
— Шагнувший в историю, Васильев остался простым человеком. Его по-сыновьи любят, им гордятся, ему благодарны за то, что он живет на земле.