Мы смотрели друг другу в глаза, удивляясь то рассвирипевшей вьюге, то нашему недолговечному вечернему союзу. В запутанном сугробами переулке то и дело мигали фонари и гирлянды, официант хрустел модными часами и разливающимися в симпатии высокими бокалами, пары же смущённо заглядывали в меню. Моя спутница ёжилась в фиолетовый колючий шарф и судорожно отыскивала новых людей в заведении, не имея представления о том, что я давно постиг лейтмотив её неинтересной, грубой жизни...
Она всегда желала всем умереть, даже не зная, что бы положило начало характеру ее странного мышления. Отравиться просроченной селёдкой в перерезанных упрямством и ножом консервах, задохнуться, не очнуться после комы, пострадать от пухлых, серых, но невероятно проницательных пуль — неважно, стрела забавы или острых слов, как ножей, в сердце... Факт оставался подтверждённым совестью домыслом — навязчивая мысль, подобно понравившейся при быстром чтении фразе, никак не давала занять мозг чем-нибудь иным, отвлечься от внутренней борьбы, заснуть, разомкнуть сознание для внедрения теплоты, радости, объятий...
Она всегда желала всем умереть, докучливо настаивая на том, что рано или поздно «всех поглотит Вселенная». Если мимо неторопливо ползла яркая коляска с высунувшимся малюткой, нежно растопырившим короткие, белые, как облака, пальцы, она выдумывала для него мнимое заболевание, связанное, допустим, с «крокодиловым проклятьем», отчаянно отнимающим жизни; что же такое - это проклятье, ей могло не приходить в голову днями. «Умирай от синяка, ожога, грусти в глазах треклятой сексуальной актриски, - твердила девушка еле слышно, подбирая про себя выражения, - ты, пожалуй, от недосыпания, ты — от ветрянки»...
...Нет, пожар её мыслей пока ещё не затронул ни один лес. Ни одно дерево, то есть человек, не сломился под пламенем её выдуманной угрозы. Когда рядом шастали высокие мальчишки, определенно выросшие из корабликов, качающихся в волнах перламутровых бензиновых луж, но в то же время не считающиеся мужчинами, которые изредка могут позволить себе ласки любимой вместо ланча с апельсиновым соком и бутербродами, она молниеносно прятала взгляд, настраивалась на флирт, гордо приподнимала тёмное гофре, но тихонько напевала: «Чтоб вас за грехи! - да в могилу!» Если же навстречу бежали подруги, хвастаясь новыми прическами, по ту сторону провода рисовались неизменно курящие родственники, словом, если в людях гулял вихрь энергии, девушка из кожи вон лезла, чтобы придумать оригинальное «пожелание». Порой же «пожелания» растягивались на месяц, складывались в неумелые стихи, скакали вдоль неоправданных надежд неслучившейся встречи... Тогда девушка расстраивалась и отправлялась искать «жертв» или грустных, злых, странных, - всяких! - тех, кто встретится ей на пути.
Она нередко шагала прыжками, вертелась вокруг огней, вывесок, заброшенных зданий, летала вокруг седых бульваров, танцевала на бетоне затянувшихся вечеров, закрывая обвисшую, просвечивающуяся сквозь разрез, грудь, красным миниатюрным веером. Она всегда желала всем умереть, избегая произнесения вслух «диагнозов». Этот стойкий, но засохший абрикос среди таких же свежих, привлекал ароматом яркой краски, кофе и люпинов — не от этого ли в её присутствии так часто рассыпАлась на пословицы голова?
...Наконец она взяла меня за руку и стала шептать по-взрослому непристойные глупости, как обычно сверля взором детей, отцов, учителей — всех, кто проходил близко или за окном. На их шапках, как на аттракционах, взволнованно кувыркались снежинки, но её берет был сух, словно летом: снежные хлопья недоверительно миновали опасную американскую горку. Она, более светлая и суровая, чем зима, с трудом и спешкой выдавливала из себя смех, продложая разглядывать прохожих. Не выдержав, она отвела взор и прошептала мне: туберкулез, и, снова посмотрев на десятилетнего юнца, неумолимо приблизла к концу нашу запланированную встречу... А снег всё продолжал идти, виновато опускаясь за стекло — чужих очков, скупой слезы, нашего ресторана...
Она пожелала мне умереть от цинизма, и в ту минуту я понял: чувство! То самое, чего ей никогда не хватало даже для закуски. Запретный горький плод, некогда давший начало её разочарованиям... Наверное, ей не доставало ласки, объятий, нежности, неожиданных взлётов и более неожиданных падений, верности, огня, заботы, понимания, дружбы, ветрености, окрылённости, глупости...смысла! Не от этого ли виновато мелкого зерна её душа заросла целым полем, полем, которое нельзя было пройти никому из тех, кто находился по ту сторону дороги, пока её стоптанные сапоги надуманно определяли сложность окончания судеб Толи, Саши, Маши...
Она всегда желала всем умереть... Я запихнул в её хрупкую зрелую ладонь потрёпанную крупную купюру. На секунду её полные надежды глаза умолили меня о молчании; я был уверен: она в восторге от моего понимания, но никогда этого не скажет, убежит, исчезнет, спрячется... Хрустальная дверь отворилась, метель отпустила горло небу.
-Я тоже желаю вам умереть. От любви, - сказал я и подвинул за собой бархатный тёмно-синий стул, и, немного покрутив ключами у подбородка, бездушно добавил: - Только в переносном смысле.