В самую маковку июльского дня, когда солнце своим жаром истощает наши привыкшие к морозам и вьюгам души, с редкого у нас рейсового автобуса сошел мужчина. Ну, как сошел. Практически снизошёл, пропустив вперёд всех, кто спешил и не очень, потом ещё перекинулся парой фраз с пожилым водителем, и степенно, словно американский астронавт Армстронг на Луну, поставил правый сандалий в пыль нашей грешной земли.
Большие солнцезащитные очки на его крупном лице не казались такими уж и большими, а скорее производили впечатление каких-то ненастоящих, игрушечных, что ли.
Впрочем, и сам мужчина, хоть и в годах, но полностью соответствовал размерам своего лица: мягко сказать – крупный. Но не толстый, не будем наговаривать. При его-то габаритах и центнер с гаком не излишний вес. Здоровые, крепкие руки были ладно прикручены к загорелому богатырскому торсу, прикрытому цветастой «гавайкой» нараспашку, и опиравшемуся на крепкие, чуть пружинистые в ходьбе ноги в «бермудах». В руке то ли маленький чемоданчик, то ли большой кошелёк. Всё это великолепие венчала шляпа неизвестных у нас на селе южных фасонов.
Неспешной походкой мужчина шёл по селу, а вслед ему оглядывались женщины и даже совсем уж молодые девицы. Так как приезжий двигался не спеша и потому очень медленно, проследить за тем, куда же всё-таки он идёт, не позволяли нормы деревенского приличия. Разочарованные женщины возвращались к своим делам, гадая, кивнул ли им незнакомец в знак приветствия или померещилось. Местные мужики в эту пору были по своим работам и приезжего не видели, а ребятня, носящаяся по улицам бегом или на великах, так была занята своими забавами, что ничего и никого не видела до такой степени, что один сорванец своим драндуметом задел бредущего в задумчивости Петровича.
- Оть ты гадёныш окаянный! Железякой своей всю руку испортил! – начал, было, Петрович, потирая ушибленный локоть, но вдруг присел, пообмяк как-то, выпучил глаза на приезжего и чуть погодя, как бы не веря своим глазам, заблеял:
- Ме… ме… ме… - после чего пустился в обратную сторону с такой старческой прытью, что умудрился сбить своего недавнего обидчика с велосипеда.
- … дведь-то твой опять возвернулся! – докладывала на ухо Зойке товарка и закадычная подруга Зинка. – Такой красавец, что никто и не узнал! Только вон, Петрович желчью подавился. А уж по его меканью и я допетрила… Теперь-то твой головастик точно тебе башку открутит!
- За что это? – ехидно поинтересовалась Зойка и тут же получила ответ в виде взмахнувшейся вдоль улицы руки товарки:
- Вот за это!
В сторону магазина собственной персоной шёл приезжий в «гавайке», «бермудах» и шляпе неопознанного фасона, но сам опознанный Петровичем, как Медведь.
Зойкина нижняя губа поехала вниз, глаза вверх и от этого лицо её сильно вытянулось, а дыханье остановилось. Первое, что смогла произнести Зойка, когда обрела способность дышать, было уверенное: «Точно, открутит!». И Зойка снова, с придыхом, лишилась дара речи, только глаза её, спустившиеся со лба на место, шарили по Медведю. Впрочем, они больше как-то придерживались того, не прикрытого «гавайкой» места, где на фоне загара в "бигудях" нагрудных мужских волос поблёскивал золотой крест, размеров достаточно внушительных под стать хозяину.
А Медведь шёл прямо на подруг, застывших на крыльце Зойкиного магазина и завороженно глядящих на него. Шел и улыбался:
- Привет, красавицы! Магазин закрыт, тогда зачем очередь?
- Аааа! – выдохнула Зойка застоявшийся в тревожной груди воздух наружу и, мгновенно открыв замок знакомым за долгие годы упражнений движением, метнулась за прилавок. Зинка мгновенно оказалась по другую его сторону. Медведь не спеша снова открыл и вошёл в хлопнувшую перед его носом стеклянную дверь магазина.
- А у нас обед! – вдруг неожиданно для самой себя заявила Зойка. Зинка прыснула и выскочила из магазина.
Медведь и Зойка оказались в магазине одни…
В это время Петрович, отмахал с несвойственной ему скоростью улицу, поворот, потом ещё улочку и снова поворот, потом ещё стометровку от поворота до своей избушки-развалюшки, у которой этой весной третий раз за два дня побежала крыша. Примчался и плюхнулся на лавку, на которой лет двести назад крепостные девки купали в медном тазу барское отродье. Возможно, под этой же самой крышей.
-…дведь! …дведь! … дведь вновь вернулся! – закончил, наконец, своё недавнее меканье Петрович и плаксиво поглядел на свою старуху.
- Ой, ты, Господи! – взмолилась Захаровна, и вытерла руки о передник, чего не позволяла себе не только в будний день, но и по великим праздникам.
- Ну, сколько раз я тебе говорила: отстань ты от этого Медведя. Тебе ли, чахоточному, с ним тягаться? Что уж, живём и под этой крышей. А когда похоронят…
- Это после того, как она на нас рухнет! – взвизгнул Петрович, но Захаровна так же неторопливо продолжила проводить свою мысль:
- Зато похоронят в один день. За раз и поминки по обеим, обоим справят… Сыну два раза не мотаться. Да и огорчится за один раз к ряду.
- Ага, он-то и огорчится. Он сюда и дороги-то не знает! Да и не узнает никогда: на его иномарке по нашим ямам и километра не проехать – колёсы отвалятся и голова оттрясётся…
- Ну, голова и в автобусе оттрястись может, а Серёжке ты сам путь сюда заказал своим скандалом. Или позабыл?
Петрович начал сереть, и Захаровна, охнув, выругав себя в глубине души словами, которые позволяла только в свой адрес, схватилась за дверцу шкафа, где хранились основные, потребные ежедневно, если не было нужды, а то и ежечасно, когда припрёт, лекарства Петровича. Сама Захаровна обходилась больше так, смешком да молитвой. Что больше ей помогало, не могла сказать и сама она, а потому пользовала оба «рецепта» один вслед другому, ибо вместе они никак не сочетались.
Накапав лекарства и разведя его водой из гранёного графина, она села около своего старика и протянула ему чашку:
- Выпей вот.
Петровичу показалось, что в её голосе сочувствие круто замешано на осуждении, и резко вскочил, оттолкнув руку дающего так, что добрая половина лекарства вылетела на пол. В глазах у него сначала стало очень светло, потом красно, затем вконец потемнело. Он уже не видел, как эта же рука вливала в его маложизненное тело новую порцию лекарства…
- Вот, приехал, Зоя, жить сюда насовсем. Да только вот всё что с собой есть… - Медведь показал на то ли чемоданчик, то ли кошелёк: - Даже поужинать нечем. А я толком и не завтракал… так, на вокзале кофейку выпил с булкой. А что мне булка? Что съел, что посмотрел только…
- Дак… это… у нас… хлеб сразу по привозу раскупают… Известно сколько надо: тридцать семь ржаного и сорок два ситного. А картошкой–капустой не торгуем: у всех своя есть… Так уж водкой да килькой перебиваемся… - Зойка махнула рукой в сторону знакомой уже по прошлому рассказу бочки с пересолёной килькой: - Убытки одни несём… - пустила слезу, как в налоговой, не сводя глаз с креста в начёсе, но спохватилась: - Как-то так - консервы разные… тушёнка-сгущёнка… - Зойка обернулась, вроде как бы глянуть в окно, в котором мелькнул «козлик» с красным крестом на передней двери.
- Ой, «комутохеровато» пролетела! – выпалила Зойка, хотя удивляться этому факту уже не приходилось: молодёжь, та что окончила школу, уезжала учиться в города, да там оставалась, а та молодёжь, что нарожала ту молодёжь, что уже окончив среднюю школу и ту в районе, пока ещё сохранившуюся в нашем селе, была такая молодёжь… что скоро ей самой впору вызывать «скорую»… Но «скорая» пока спешила к избушке-развалюшке… а Зойка, стоя у прилавка, естественно, не знала об этом…
- Так что бы… Вы… хотели? – выдавив из себя «Вы», Зойка вдруг резко, «с придыхом» перешла на скороговорку:
- Атообедскорозакончитсяпопрутсяалкоголики!
Медведь при слове «алкоголики» чуть дрогнул плечом, повёл носом и попросил тройку банок тушёнки, пяток пакетов супа «какие есть» и поинтересовался - где можно прикупить картошки-капусты-томатов…
...Красный и надутый, как помидор, Петрович лежал под капельницей на своей кровати под дырявой крышей. Все равно, несмотря на то, что у нас и село, но своей больницы в нём давно уже не было, ведь не райцентр. Поликлиника да, есть, на одного фельдшера и всех остальных больных. Если что, то везут в район, оттуда при необходимости, конечно, в соседний город. А если ещё не умер, то тогда с почестями в областной центр. Впрочем, если есть деньги, то можно сразу самому ехать в областной центр. Если, конечно, не расстрясёт на запчасти человека на ямах …
Так что Петрович, закатив глаза, откуда-то сбоку и чуть сверху от своего лежащего на старой кровати безжизненного организма, ждал своей участи: повезут или не повезут в районку. Вроде как понеслась душа в рай, или ещё погодить пока. В рай Петрович уже давно собирался, но и погодить ещё был не против, а потому душа его в нерешительности до сих пор неприкаянно болталась над телом, надеясь на опыт местного эскулапа: достаточно ли для этого заболевание, но не излишне ли: если сочтут нетранспортабельным, то оставят тут, дома, под дырявой крышей. Но на поруки нашему фельдшеру. У него стаж больше, чем самому Петровичу годов, а значит, надежда есть на пожить. А кто там знает, что за врачи в районе? А в городе? И уж тем более, областные лекари, о существовании которых Петрович смутно догадывался, но вживую никогда не видел…
- Так это… Прохорова бабка у нас знатная огородница. У ней что морковь, что кабачок-капуска – всё всегда уродится. На севере научилась выращивать. Там-то лето в один день…
- И я в этот день работал… - впервые лицо под неопознанной шляпой расплылось в улыбке: всем приятно вспоминать о тех местах, где суетливо бесилась в молодости меж житейских невзгод жизнь. Не в невзгодах дело. В молодости.
- А? – брови игриво взметнулись вверх. Туда, откуда всего лишь несколько минут назад, ещё на крыльце, опустились навстречу уже поднимающейся нижней губе Зойкины бесстыжие глаза.
- Да анекдот у нас про лето такой. Короткий, как и лето.
- Ну, так и у нас не круглый год жарит. – Зойка вдруг покрылась невесть откуда накатившим впервые за сегодняшний солнцепёк потом. Но потом всё же отошла и милостиво объяснила, как найти старую огородницу.
Около небольшого домишки стоял «уазик» с красным крестом. Водитель аппарата, изготовленного ещё со знаком качества, и только потому служившему людям верой и правдой четвертый десяток лет к ряду, дремал, уткнувшись носом, в саму серёдку доисторической баранки. Медведь легко и непринуждённо открыл ветхую калитку, петли которой издали долгий, но тихий ревматический скрип, и вошёл в огород.
Обшарпанная избушка с разномастными окнами и покосившейся трубой утопала в разноцветьи среди огроменных кочанов капусты и прочей редиски. Впрочем, пробираться среди этого летнего бешенства приходилось по узким и донельзя гнилым дощечкам тротуара. Добравшись до двери, украшенной медной ещё замочной накладкой, Медведь (давайте уж и остановимся на этом прозвище: как-никак третий рассказ кряду Медведь, да Медведь…) для него тихонько, почти ласково постучал в дверку. Ответа не было. Медведь постучал снова, чуть-чуть сильнее. Из-за двери ему снова откликнулась тишина.
Посчитав, что сильнее стучать, учитывая ветхость петель, запора и всего сооружения, гордо названного избушкой, неприлично и даже несколько для находящихся внутри опасно, чуть поколебавшись, слегка нажал на дверь. Дверь, судя по изданному ею скрипу, была близкой родственницей калитке. Возможно даже - родной сестрой. И сразу же за ней предстали перед Медведем бабка в фартуке и дедка в белом медицинском халате. Оба с рассеянными, какими-то потерянными лицами.
- Тут уж, Захаровна, ничего нельзя было сделать… Сердце. Север. Возраст. Не выдержал такого…
- Здравствуйте, хозяева, – войдя с белого свету в потьма избёнки, а потому не приметив старую кровать, накрытую простынёй, как саваном, начал было гость, но тут хозяйка нервно начала вытирать руки о расшитый передник, а старик в очках и халате с истеричным причитанием «Нет уж Вы благоволите лежать покойно!» стал поправлять простыню, скрывающую что-то лежащее на никелированной кровати с шишечками.
Это что-то всё сильнее и сильнее барахталось под простынёй, пытаясь выбраться наружу. Когда выбраться, несмотря на сопротивление опешившего белого халата, все-таки частично удалось, из-под простыни показалась взлохмаченная голова. Старуха и белый халат, до которых наконец-то дошла суть случившегося, ойкнули почти хором и разлетелись по разным углам комнаты - благо до них было рукой подать – и ошалело смотрели на Петровича, воевавшего уже только с простынёй.
Медведь, не представляя какую роль он успел сыграть в судьбе хозяев избушки, не догадываясь, что появлением своим вызвал сюда, в тихое их существование однокашника Гиппократа, тихо спросил, глядя на Захаровну:
- Мария Захаровна, у Вас, говорят, капуски прикупить можно. Щец хочу, спасу нет!
- А! – произнёс однокашник, крестясь на все образа сразу, но косясь на кровать…
- А?! – интонацию Захаровны сложно передать только этими двумя знаками препинания…
- А!!! – с этим возгласом Петрович победил, наконец, простыню и вылетел мимо ошарашенного Медведя на улицу…
- Гомеопатия! – молвил Гиппократ и сел на лавку.
- А? – не понял Медведь…
Продолжение здесь - "Искушение Медведя":
http://www.proza.ru/2017/11/30/756