Велик Божий свет, да мало в нём места душе человеческой. Всё что-то ищет она, выгадывает всю жизнь, а потом уж и окажется, что всё это время жила в ней одна лишь только тоска. Тоска по отчему дому и родной земле.
Вылетают птенцы, в парфеньевских гнёздах взращенные, в большую жизнь да большие города. Думают, что они такие самые первые, самые умные, самые удачливые. А навстречу им едут те, кто покинул район наш лет сорок назад, а то и пятьдесят. Всё было у них за эти годы. И падения, и взлёты, удачи и поражения, семьи, дети, внуки, а то и правнуки. Было и счастье. Зачем же тогда они от него убегают в глухую деревню, ищут домик поближе к тому месту, где стоял родительский дом, который сами же, в погоне за счастьем своим, обрекли на смерть?
Что ж не сидится им в кресле под пледом, накинутым заботливыми внуками? В пяти минутах ходьбы от врачей, вооружённых всякой небывальщиной, театров да выставок, а едут сюда, к нам, где полтора фельдшера на пять дальних деревень. Но ведь едут. И если от родной деревни ничего не осталось, оседают рядом — в ближайших сёлах, где ещё теплится жизнь, или в райцентре. Едут искать счастья туда, где прошло их босоногое детство, а навстречу — молодые искатели счастья, покорители больших городов.
Смешно было бы представить себе их встречу где-нибудь на поломском вокзале. Ах, да, там уж ни буфета, ни зала ожидания. И виной тому те, кто возвращается домой сейчас, под занавес жизни. Это из-за них пустел район все эти десятилетия, потому, что бегали их дети не по песчаным тропкам Вохтомы или глинистым дорогам Свателова, а по асфальту чужих городов. Потому, что труд их самих был приложен не к отцову дому, а к безликой квартире в безликой многоэтажке. Из которой и рвётся теперь душа на родину. А дети их и внуки? Так и останутся они, сердечные, «Иванами, родства не помнящими», которым что трёхкомнатная в Барнауле, что сорок шесть квадратов в Вологде.
И вот встретятся на поломском вокзале старые и молодые искатели счастья. Что они смогут сказать друг другу? Старики поймут надежды молодости, потому как сами были такими искателями, но сможет ли юность понять раскаянье старости? И в каком году те, кто сегодня покидает родной порог, объехав полстраны, а то и света, засобираются туда, где начинался их путь? Когда снова замкнётся круг, будет ли где им приткнуться на старости лет?
Не беспокойтесь, родимые. Будет. Ведь есть те, кто хранят места наши не только для своих детей и внуков, но и для вас, решивших отдать седую дань благодарности малой родине. Ибо имя им — Хранители.
Именно они хранят землю нашу, живя на ней, не давая ей сгинуть молодым березняком. Ибо они хранят наши с вами деревни, не ища лучшей доли, не гонясь за призрачным счастьем, как за бабочкой, помахивая разноцветным сачком. И пусть грешны они, как и все люди, но многое им зачтётся за труд этот — бережение родины нашей, деревень русских. Много ли их осталось?
Мы сидим в моей машине, стоящей около парфеньевского рынка, и смеёмся.
— Да, Валер, насмешил, так насмешил.
— Смешного-то мало. Вон на днях волки щенка порвали…
— Что ты говоришь!
Я бы не удивился, если бы речь шла о какой-нибудь дальней деревеньке, а тут — Кукушкино. Большая дорога на село Потрусово. Совсем рядом Починок-Фёдоров. Хоть и домов-то там «раз, два и обчёлся», но ведь живут люди. Да и само Кукушкино — это не один десяток домов, да сколько из них жилых-то?
Идёт время, а с ним меняется всё. Меняется и Кукушкино. Старики постепенно уходят, молодёжь в основном разъезжается и остаются только они, хранители. Те, на чьих плечах и чьими заботами живы деревни. В данном случае — Кукушкино.
Нет, Голубевы Валерий Константинович и Светлана Николаевна — не единственные, чьими трудами и мольбами жива эта деревня. Просто сегодня речь зашла именно о них. Может быть, потому, что встретились мы с Константинычем на посаде, может, по какой другой причине, так ли это важно. Важно то, что есть те, кто бережёт свой дом, деревню свою или село. И не только Кукушкино, но и Мальгино, Завражье, Свателово, Починок—Фёдоров… да те же Аносово или Вохтому. А Голубевы — просто одни из них.
Константиныч из своих пятидесяти двух полвека живёт дома. Да, два года армии, остальное - здесь, то есть, у себя. Дома. Светлана, жена, не местная, из Калининской области, но больше тридцати лет живёт в Кукушкине. Муж и жена — два сапога. А пара — это единое целое. Тут и говорить не о чем.
Он - всю жизнь в колхозе. То на тракторе, то на машине. Потом опять на тракторе. Она начинала дояркой, а стала заведующей фермой. В тяжёлые девяностые — пока был жив колхоз, пусть и менявший названия, - у Голубевых была на семейном подряде ферма. Больше десяти лет они выращивали бычков. Но потом колхоз, то есть уже ТОО, а с ним и ферма, приказал долго жить. Остались Голубевы «на подножном корму». В деревне, кроме колхозной, работы нет. А ведь двух дочерей не только кормить, но и учить нужно.
Прошли Голубевы и КФХ — крестьянско-фермерское хозяйство. Тяжело крестьянствовать без техники. Лошадь — тоже не выход. Где в век атома лошадиного инструмента набраться? Наищешься. Где взять конские грабли или конский плуг? А пятикорпусный, который и «семьдесят пятый» через силу таскает, к лошадке не привяжешь. Косилку роторную как к коню приставить?
В общем, сейчас Валерий со Светланой, содержат четырёх коров, двух бычков, да поросят. Корма покупать приходится.
— Дорогие корма сейчас, — жалуется хозяйка.
Да, Светлана, особенно в этом году, когда травы на корню, прежде чем вырасти, сеном стали. Неурожай на травы. А значит, и цены не радуют. Вон, Константиныч знает — траву на подкормку руками косит, насколько больше пришлось этим летом каждый день косой махать…
Посмотришь на деревенских (мы-то, парфёны, для них как горожане почти, хотя для нас райцентр — это тоже своя деревня, родина) и думаешь, как там они живут? То есть, выживают. Мы-то ладно, а вот они? Уехали бы, небось, будь такая возможность.
— Да ни за что! — отвечают Голубевы хором.
— Ну, так не на что! — парирую я любимой фразой тех, кто меряет мир только деньгами.
— Да нет, в Парфеньево-то бы уж выбрались. Но тут больно тесно. И шумно.
Это да. Люди привыкли жить крестьянским трудом. Жить от земли. От её простора и щедрости. Что им наши шесть соток, когда вокруг бескрайние поля, которые у одних не на чем, у других некому обрабатывать. Тьфу, слово-то какое поганое. «Обрабатывать». Как холодную железяку в станке. Возделывать. Земля ж она тёплая, ласковая, даже нежная к тем, кто ею живёт. Может быть, они сами знают более точное, правильное слово. Это они живут душа в душу с землёй, слышат все её мольбы и желания. А мне такого слова не подобрать. Хоть и на земле вырос, да не крестьянин я. Так, огородник-любитель, и кормлюсь не от земли.
А они живут, хранят землю свою и тот раздольный мир, который раскинулся полями от Кукушкина вдоль петляющей Неи до Сокирина, Вахреньева, Потрусова. И в другую сторону — до Кривых и Нухтыря, которые мы и помним-то только из-за груздовых мест. Так же, как мальгинские старики мечтают увидеть колосящиеся поля Прудовки, Степыгина, Панкратова, Панова. А уж если опустится плуг где-нибудь в новинском или никоновском поле…
Кто-то скажет, что, мол, нагородил тут, протри глаза: сколько их уезжает из района и сколько потом возвращается. В разы меньше.
Да, это так, математика. А потому и неправильная. Сколько их, кто хочет вернуться, не может этого сделать в силу возраста или других причин, а сколько уже никогда не сможет. Помните у Сергея Маркова: «…Я берегу слова: "Посад", "Полома", "Кологрив", покуда речь жива». Как вы думаете, рвался ли он на родину? И сколько их таких, кто не смог донести до нас так талантливо своё раскаяние.
Но все они на парфеньевской земле. Душой. Тоже Хранители. Только невидимые...