Удивительная вещь: время. Когда я только начинала писать повесть про бабушку, ее шаги, ее голос, угловатые движения – все это было так свежо и так остро в памяти... Будто она только-только вышла из комнаты, но дверь не закрыла. И казалось, что даже воздух в дверном проеме еще колеблется, помня ее недавнее присутствие. А сейчас все тихо. И внутри, и снаружи. И воздух - как воздух. Ровный. Без колебаний. Время сотворило свою злую шутку, превратив живого человека в миф. Нет, она не стала дальше. Она стала больше. Больше себя. И больше тех, еще недавних, впечатлений о ней. И я уже не знаю, с какого боку к ней теперь подойти, за что зацепиться. Все кажется полуправдой и полусудьбой. Но так и должно быть, ведь рано или поздно человек перестает быть фактом твоей памяти и переселяется на более высокий уровень – уровень вечности. А вечность – она вне времени и вне привязок к этому материальному и такому осязаемому миру. В ней нет запаха свежесваренного борща и звука телефонного звонка. Вечности неинтересно прошлое. Ей интересно то, что вне всего и над всем. Моя бабушка давно не с нами, она уже где-то ТАМ. И я поддаюсь, но, в то же время, – сопротивляюсь этому новому уровню ее бытия, потому что, отпусти ее туда совсем, я отпущу и себя. И закончится мое, такое сладкое и такое нежное существование в лоне родного дома. Потому что дом - это ее слово. И ее мир. Это ее точка опоры, и вообще – точка, от которой начиналось все остальное. Поэтому я еще немного задержу ее здесь, с нами, внутри себя… А зацеплюсь – за бочок, конечно…
- Баю-баюшки, баю, не ложися на краю. Придет серенький волчок, схватит Олю за бочок!
На этих словах бабушка супила брови, делала пальцами козу и приговаривала: «Забодаю – забодаю-забодаю!» Я громко смеялась – сна как не бывало! Причем, смешна была не столько «коза», сколько эти бабушкины брови. Если бы бабушка с такими бровями пошла в темный переулок и там обнаружила злостного преступника, то он бы умер на месте. Не от страха, а от смеха. Актриса из бабушки была никудышная. Роли вредных, коварных и мстительных старух, а также: волков, козлов и других животных она проваливала в первых же репликах! Но тут был и еще один забавный нюанс, который, по причине юного возраста, не брался мною в расчет. Если рассмотреть сюжетную линию бабушкиного повествования, то получалось, что речь шла о сереньком волчке, который почему-то, вместо того, чтобы схватить Олю за бочок, начинал ее бодать! Невербальным подтверждением «бодания» была и та самая «коза» - любимое бабушкино «орудие» усыпления.
Из какого «сора» был рожден этот серый рогатый мутант, сказать сложно. Вероятно, в сознании бабушки соединились две детские истории: песенка о сереньком козлике и сказка о Красной шапочке и сером волке. Два серых персонажа встретились, слились в объятиях, и больше не расставались.
Эту страшилку-колыбельную бабушка пела мне пять дней в неделю, а на выходные я отправлялась к родителям, отдыхать от серого волчка с рогами. Потом возвращалась – и по новой! Других колыбельных бабушка не знала. Или нет, не так! Другие колыбельные были ей неинтересны прямотой посыла. Судя по всему, она совершенно не стремилась к моему торжественному засыпанию во время ее божественного пения. Она стремилась к обратному: к игре! К веселью! К моему победоносному смеху в сумраке ночи! Поэтому с годами эта незамысловатая бодрящая колыбельная превратилась в необходимый ритуал. Не посмеялась – не заснула! Кстати говоря, надо выяснить у родителей, как я засыпала у них дома, без «козы» и бабушкиных бровей. Наверное, мучительно!
Если вы спросите, как бабушка пела, я вам отвечу, не раздумывая: петь бабушка не умела. Совсем! У нее не то чтобы не было слуха, у нее вообще не было способности напевно растягивать слова. Но в колыбельной про волчка она превосходила саму себя. Песня получалась. Правда, голос ее дрожал от неуверенности. Но это не мешало ей проявлять чудеса вокальной эквилибристике во фразе «не ложися на краю». Начинала она тихо-тихо, но на звуке «ю» вдруг резко уходила вверх! Если проще, то срывалась на визг, совершенно не свойственный ее тембру. Бабушка очень гордилась этой своей находкой и следующую фразу «придет серенький волчок» пела уже с плохо скрываемой гордостью на лице.
Пела бабушка плохо, а вот читала стихи прекрасно! Откуда-то появлялись музыкальность, нужная интонация, безупречное чувство ритма и стиля. Особенно хороши в ее исполнении были сказки Пушкина. Она знала их наизусть, но книгу перед собой на всякий случай держала.
Ветер, ветер! Ты могуч,
Ты гоняешь стаи туч,
Ты волнуешь сине море,
Всюду веешь на просторе.
Не боишься никого,
Кроме бога одного.
Эти строчки вводили меня в особое, созерцательное, состояние, я была словно под гипнозом.
Но вот она – коварная, избирательная память, эта самая полуправда. Ее брови и козу во время «пения» колыбельной помню, а лицо при чтении стихов – нет! Помню, как она покачивалась в «такт» ветру, помню, как снимала и надевала очки в процессе чтения, а вот само лицо – словно в тумане!
Время неумолимо направляет память в сторону мифологии, где все четко и выпукло, а моя душа восстает и капризничает, как ребенок, которого впервые отправляют одного туда, где не будет ни колыбелен, ни стихов, ни этой веселой игры перед сном. Нет, все это, возможно, будет, но как-то иначе. А мне иначе не надо. Иначе я еще успею. И я закрываю глаза и пытаюсь представить ее: ровную, спокойную, размеренную…
«Ветер, ветер! Ты могуч….»
Ветер могуч, а она – словно над ним. И также не боится никого, кроме Бога. Да и его не боится, она о нем просто не думает – некогда.
Лицо… Чем сильнее я пытаюсь его вспомнить, тем чаще колотится сердце. Видимо, что-то важное было замещено моим сознанием, вытолкнувшим ТОТ образ бабушки. Что-то, что не нужно мне было знать, что-то, что и самою ею так и не было до конца понято и прочувствовано. И поэтому даже оттуда, сверху, она мне делает козу, а я смеюсь ей в ответ. И кажется, что…
… впереди одна безбрежность,
И столько счастья, столько снов,
И не видна пока погрешность
Уставших от ходьбы часов.
29.07.2015