Седоус

Александр Викторович Зайцев
Катька спешила едва приметной лесной тропкой, освещая себе путь фонариком.  Это в детских сказках ведьмы всякие живут в дремучих лесах. Сейчас же - не сказки, и потому ведающие старухи живут в старых деревнях, где из жителей только они одни и остались. Ну тогда, вообще-то, и получается, что в дремучем лесу. Дороги в те деревни так заросли, что и от леса уж не отличишь. Одни неприметные тропы и остались. Да скоро и те мох затянет. Вслед за старухами.

Дело у Катьки к бабке Клаве было наиважнейшее. Срочное. Потому и утра девка ждать не стала, бросилась на ночь глядя к вещунье в надежде, что та поможет. Да лёгок путь днём. А под ночь да по октябрьской сырости шаг вперёд да два назад. Это Катька из Горелого врага выбирается. Сапожки резиновые, фасонистые грязью  облипли, вперёд не пускают. Чуть не кричат: «Стой, дура, куда идёшь? Зачем?». А Катька своё пыхтит, да в гору лезет. Упорная, потому что надо ей.

Крута гора в Горелом враге, пока лезла, все коленки глиной перепачкала. Но сдюжила. Ради такого дела. Локти, кстати, тоже все в глине были. Отёрла. Глядь, а фонарик на самом дне врага светит. Ох ты ж… Не спускаться же вновь. Но и идти темно да боязно.

Но пошла Катька. А куда ей, сердечной, теперь деваться? До дому - три, до бабки - километр. Ночь и Катька между. Не под ёлкой же сидеть, волков ждать? Идёт Катька. Ни жива, ни мертва. За пеньки да валёжины запинается, на ёлки натыкается. Каждый сучок в глаз попасть норовит, да так больно, что только и кажется, что сказать хочет: «Не ходи, Катька!». А ей куда деваться, если до бабки рукой подать, а до дому… А дома… Вспомнила Катька про то, что дома и сильнее к бабке припустила.
Так припустила, что в темноте так лбом в дверь дома приложилась, что и стучать не надо. А, может, и не поэтому бабка лампу зажгла да дверь ночной посетительнице открыла. Она ж вещунья. Кто их знает.

Влетела Катька в дом, брякнулась на лавку, дышит, как дырявая гармонь на танцах, слова сказать не может.  А бабка не торопит. Знает. Не потому что вещунья, а потому, что все бабы к ней ночью ходят. Через враг. Сколько их на этой лавке в себя приходило… Пропасть! Но каждую бабка Клава помнит. Вот в войну ночью, после работы бегали к ней солдатки со всех окрестных деревень, да и с этой, тогда ещё многолюдной деревеньки спешили, узнать, когда ж мужики их с победой вернутся. Пусть калеченые-раненые, лишь бы живые. Что она могла сказать им? Когда победа будет, и сколько им до смерти вдовствовать придётся? Знала это Клавка, знала, да сказать бабам не могла. В глаза смотреть надо, когда правду людям говоришь, а как смотреть-то, когда такое сказать нужно… Зареклась она после этого ведать, да бабы всё шли и шли, утешения ища. А где его на всех взять? Кому Бог да война
милостивы, те всё одно дождутся, а уж коли нет, так что Клавка-то может?

Ещё бабы защиты просили, оберегов для тех, кто на фронт уходил. Детям своим. Мужики-то в самом начале канули. Ничего ради этого не жалели, а она ничего и не брала. Знала, что сила оберегов её слабая. Всегда слаба Клавка была на ласковое слово, ленива на доброе чувство, вот и заговоры на жизнь у неё пустые были. Тепла в ней не хватало. Клавка чувствовала это, но обереги давала. Пусть думают, что это их спасёт. Оберег не может, так они сами себя на жизнь настроят, заветинку нося. Не грех это, хоть и не велика помощь.

Думала Клава, что после войны поток к ней кончится, иссякнет. Да не тут-то было. Стали бабы вернувшихся мужиков делить. Кому на день, кому на ночь, кому насовсем. До драк бывало доходило. Файка первая за приворотом пришла. Сколько Клава ей не объясняла, что грех это, сколько не гнала и не стыдила, та всё ревела вот на этой самой лавке, где сейчас Катька в себя приходит. Ревела и молила. Потом на коленях ползала, умоляла. Все, что есть сулила. За ноги хватала.

Клавка ей снова объясняла, что грех это, что в грехе счастья быть не может, но та мотала головой и повторяла только одно: «Приворожи! Христом Богом молю!».
- Дура, грех это, а ты Христом просишь!
- Мне всё одно, только приворожи.
Плюнула тогда Клавка, да принесла сухого седоуса пучок. Полезная травка. Для здоровья, но не приворотная. Да та-то, что на грех подбивает, не знает этого. Подала чуток Файке да наплела три короба, что делать надо. Насилу потом домой выпроводила, так Файка благодарила. Посмеялась Клавка да спать легла. А через неделю у Файки всё сбылось.

Как та радовалась! По деревне летала, ногами земли не касаясь. Всем растрепала дура, где счастье раздают по дешёвке. Тут уж у Клавки по ночам двери захлопали. Никто ничего слышать не хотел, привораживай, заговаривай, возвращай, проси что хочешь. Клавка не просила. Отговаривала. Честно отговаривала, как могла. Да кто её слушал. А уж когда привороженный Файкой мужик через год погиб нелепо, зареклась было, но опять её вынудили. Каялась, было, Клавка, хотя вроде, как и не виновата – ведь всем на все привороты да заговоры седоуса горсть выдавала. Всем в чай велела заваривать. Седоус, он ведь для здоровья полезен. Всем. Но чувствовала Клавка себя соучастницей, потому как видела, как подаренная ею надежда свои делишки обстряпывала.

Чернела Клавка, но ничего не могла с собой поделать. Не могла отказать, так хоть и не имела с этого ничего. Не ворожила, хоть и могла. Поначалу, в войну взаправду судьбы предсказывала, да и то не долго, но вот потянулась эта невинная ниточка от неё, клубок всех бед людских разматывая. Сколько лет с войны прошло, сколько лет в деревне она одна сиротствует, на покой давно пора, помереть бы уж не мешало, но нет, всё идут и идут. Реже, конечно, но случается. И всем одного подай – счастья бабского. Это уж кто как из них это счастье понимает, но выложь и положь. А откуда у бабки Клавы оно может быть, никто не спросит. Откуда, если жених на войне погиб, а после и женихаться не с кем было. С чего ей взять слово доброе, тепло для чужих людей, если у самой его не было. Может, потому и попустительствовала бабам: хоть и знала, что нельзя, что грех это, но всё равно надеялась, что сбудется. Не за себя, за них. В их счастье, своё боясь увидеть. Может, потому и делал седоус то, что ни по каким заветам его не касалось. Может, не в седоусе совсем и дело-то, а в бабке Клаве? «Господи, как же я, дура, раньше-то не докумекала?», – всплеснула старуха руками, злясь на себя.

Вот что, что, а зло в ней водилось. Но им бабка Клава старалась не пользоваться. Потому как боялась этого, знала силу. Не дай Бог, в сердцах что-то пожелать. Точно сбудется. Это вам проклятье, не горсть травы. Да и та вон какую силу исподтишка возымела… Нет, зло – это уж совсем. А что, она, Клавка всю жизнь делала? У одних счастье отбирала, сообразно чужому бабьему разуменью, да другим вручала. А потом - у всех горе. Потому как знала Клавка, что приворот до добра не доводит. Знала, а делала. «Себе-то на старости лет не ври», пробормотала старуха, садясь на сундук.

- А? – встрепенулась Катька. 
- Сиди, дурёха. Молчи!
Сидела на лавке Катька, переводя дух, а напротив неё на сундуке, привалясь к стенке, думала свою думу бабка Клава. О том, что Катьке надо, она знала. Она знала, что ничего ей в этот раз не даст. Ни седоуса, ни надежды. Знала, что как только та откроет рот, обложит её такими словами, что будет Катька бежать домой так, что Горелого врага на пути не заметит. Хватит людям в грехах потворствовать. Часть грехов на себя принимать, а людей к новым подталкивать. Доступностью их и возможностью. Седоус, он хоть и для здоровья полезен, но силу из её души взял и бабки Клавину жизнь отравил напрочь, а теперь вот ещё и помереть спокойно не даёт. Душу теребит, к совести взывает. Наконец-то бабка Клава решилась на то, что должна была сделать ещё лет семьдесят назад. Чувствовала, что надо, а не могла. Ну вот, зато теперь наконец-то собралась с духом. Губу нижнюю надула для пущей важности. Вам-то что, а вот как древней старухе устоять перед напором молодости? Что Катьке требуется? Правильно, срам. За честью ночью не бегают. Для чести и ясный день хорош. А за срам иной человек на многое способен. А много ли в старухе жизни? Голова не падает, и то ладно. Но всё равно, бабка Клава решила твёрдо: «Хватит. Напотворствовала.» Упёрлась вот, рот ещё ни разу не раскрыв.

И видя как Катька собирает все свои силы в кулак, чтобы пересилить на себя грех, за которым пришла, и вымолвить то, зачем по октябрьской распутице ночью спешила, «Чует сердцем позор-то, мерзавка», – успела подумать бабка и стала собираться с силами. Но в тот момент, Когда Катька открыла было рот, в глазах старухи от перенапряжения сначала забегали солнечные пятна, а потом стало темно. Бабка Клава повалилась вдруг на бок и сползла на пол.

- Бабка Клава… - начала, было, Катька, но споткнулась. – Бабка Клава! Ох, ты Господи! – взвизгнула девка. – Померла, видать. - И выбежала в ночь...