(Из цикла "Мимолетности")
…Вот раздулись, поднапухли, приподнялись на реке и в ложбинах прекрасные наши туманы. Хорошо. В большом пустом доме – тишина. Тоже очень хорошо. Хотя понятно: мыши-то бдят. А где им еще бдеть, как не с человеком рядом? И все равно – хорошо. Луна подслеповатая на бледном небе, какая-то морочная. Но тишина полная в мире – это главное.
Что человеку надо? Кто только не вопрошал? Чтобы его любили? Хвалили? Ценили? Это только так кажется. Человеку нужен покой совести. Полный. А где он может найти его? Да только на кресте. Только в распятом положении. Потому что все в нас – бессовестно. Ты это знаешь назубок. Хотя – нет: это только у тебя так. У других – много лучше. Они, пусть тебя и забижали, но люди-то они на самом деле – хорошие, стоящие. Лучше тебя. Не станешь же ты самому себе врать. А ты – мнимость в геометрии. Как только они, кто ценит тебя, не видят этого.
…Вон, опять мышь прошмыгнула по подушке. Летает прямо, легонькая. Ужас-то какой… Закрыть окна, спустить шторы. Возжечь лампаду. О чем попросить? Чтобы утихла боль сердца? Не получится, потому что ты об этом не то, что просить, но даже и думать не хочешь. Чуешь, что утихнет она тогда, когда утихнут боли близких. Хотя бы близких. Потому что тогда утихнет самая страшная боль и мука – твоя совесть. Если вокруг тебя – хорошо, – думаешь ты, значит и тебе срок скинули маленько. Может, и статьи поменяли?
…Да почему же она всегда так мучает тебя? Почему болит? Потому что ты еще жив и вот сидишь в тишине, среди мышей, в одиночестве, но плохо тебе не от этого, и вовсе не потому, а только оттого, что страждут твои близкие, в страданиях которых ты и повинен, что кто-то из них в опасности, или его ожидают какие-то еще незримые для тебя, но предчувствуемые страдания. Ты боишься за них. Ведь ты их любишь, несносный человек. Как будто и им кресты не прописаны?.. Да нет, просто ты – преступник. Из зала - в наручниках.
...Тебе для себя уже ничего не нужно, говоришь? Совсем-совсем? Допустим. А все равно эта проклятая совесть сожирает и будет сожирать тебя, как виноватого во всем, за всех и всегда… Что еще ей нужно, ненасытной? Что еще ей нужно, неугомонной? Чтобы я шкуру с себя живьем содрал? Может, мне тут и умереть? Но ведь пока не приказано. Значит, пока это исключено. Зачем? Для чего оставлен?
Приказано одно: прости меня, да прости меня… И правда: тут боль утихает – хотя бы на мгновение.
Прости, прости, прости, да прости же меня, окаянного!Отпустило. Пока.
И как только легчает, ты вновь погружаешься в туман…
Хорошо уметь взглянуть поверх голов и поверх всего. Словно ты коршун, взмывающий над своим растрепанным дождями и шквалами огородом, до которого уже не доходят твои руки… До чего же противно смотреть на несделанную работу. Или на изуродованные плоды ее.
…Прости меня, огород мой запущенный, устали мои руки, и душа устала колготится вокруг тебя, а ты без меня загибаешься. Без меня даже последний цветик тут загибается: подойти, сорви бутоны, поправь ветку, подопри…
Ну, и буйные же тут ветры… Ни дня покоя. У всех цветут флоксы ровные, спокойные, пряменькие, в красоте своей распушенные, а у тебя все – вкривь и вкось – поваленное, или надломленое, или пополам перегнуто.
– И зачем только они так скоро подрастали? Вот до какой высоты вымахали, а цветочков все еще нет. И вообще ничего нет. А что есть – портится или гниет…
И тут еще вдруг вновь вспыхнет любимое мгновение из былого. Сколько же тяжкого и трудного там было, но ведь и радости сколько, ожиданий, надежд… Человек живет осуществлением? Да ложь это детская… Только ожиданиями. Вот будет это, будет то: через месяц, или через неделю, через час, когда я приеду домой и будет хорошо, будет отрадно, и все плохое от полудня отойдет, когда что-то разрешится и на чем-то – как в картах – успокоится. Боже! Какая жалкая маята!
Не будет ничего. И быть не может. Неужели что-то может быть в сердце человеческом утешительного, если не слышит он в ней присутствия и живой близости Любимого и Единственного. Вот замрет душа, сдержит дыхание и пульс, остановит себя и – услышит… Но сразу же в этом слышании и совесть обнажится, словно это два чувства взаимосвязанны: осязание Его присутствия и зрение себя в изначальных глубинах. Что там? Струсил? Слукавил? Да ведь никто этого не заметил: разве ты не умеешь укрыть свое лукавство в тысячи благопристойных одежд? Да еще и медальки на них праведные прицепить: так, мол, и так, я ведь имел право, я ведь мог то сделать и это, а то и то – мог и не сделать… А совесть, противная, даже не говорит, а где-то только тончайшей светописью по недвижимым водам сердца высвечивает беззвучный ответ: мог. Или напротив: не мог.
Не давать ей такой уж воли. У меня и противоядия есть. Сейчас вот начну вспоминать своих любимых, которых давно нет со мной. Войду в прежнюю жизнь, от которой и следов не осталось. Посмотрю на свои окна с холма старой школы своей. Вон, там, на кухне со ступенек под столетним тополем, где ты стоишь, тебе видно движение в родном окне... Мама у плиты, отец с работы пришел, малыши крутятся вокруг деда с бабушкой… А я почему тут? А потому что душа моя не насытилась, она все ищет, ищет любви, ищет пищи своей, отрады, чего-то для себя… Вот зачем-то все это ей еще нужно, хотя вон там, за окном уже все есть?
Проходят какие-то мгновения обмершего в туманах времени, и я вижу только движение теней в том окне, мирную жизнь доброй семьи, зажженную лампу на кухне: скоро все разойдутся ко сну. А меня-то там все еще не будет. Потом приду, когда окажется, что дом пуст и только какие-то бумажки забылись по углам пустых мертвых комнат. А пока я все еще стою на юру и смотрю туда, где, как мне кажется, упокаивается мое сердце, – там, с ними… Совесть – в обмороке, а я – упрямо – под холодным ночным ветром – вот тут, под тополем, стою на старых стертых ступеньках прошлого.
Господи, что я наделал? Почему был безумен?
Ух, как горько и страшно. Почему я не с ними? Почему искал что-то еще для себя, каких-то отрад? Сам-то знал, что искал? Или Кого? Только вот почему на таких разбитых и страшных путях? Нет, и не было отрад у меня. А потом казалось, что все услады были только там – в доме, в тех нежно плавающих дорогих тенях за окном. В прошлом. А потом и это ушло, оставив мучительный след.
…Однако к неспокойствию собственных глубин тоже привыкаешь. Как и ко всему. Уже и думать устаешь: что еще ей нужно, ненасытной? Что еще ей нужно, неугомонной? Чтобы я шкуру с себя содрал?
Хоть бы только никого не обидел по злобе, по мести – за себя, в отместку за мои раны. Но все равно обижались. А я – огорчал. Иногда вроде по совести. Как без этого? Иногда приходится. Вот только ради чего? Правды Божией ради? А ты уверен, что есть в том правда? И вновь – глаза в колодец: что там в бездонном? Вроде тихо. Делал тогда, что должно. Но разве от того легче? Вот ведь и уцепиться не за что, и укрыться негде. Только в туманах этих, в тишине этой молочной густой, среди мышиных поскребов, в одиночестве, в боли…
Милостиве, помилуй мя падшего!..
Спросят: так вернуть тебя? Нет, ни за что. Здесь, в тумане, ты, несомненно, ближе к Единственному, Которого выболело твое грешное сердце в этом ужасе и мороке твоей человеческой жизни.
Уж так получилось.
Фото Екатерины Кожуховой