Отрывок из романа "Провинциальная история смутного времени"
7.
- Пойдём в комнату, - предложила Валя, - или ты хочешь есть?
- Нет. Есть не хочу. Но может быть, поговорим здесь. Димка же спит.
- Дима у матери. Я его специально отправила. Знала, что ты можешь прийти поздно.
- Честно говоря, - Виль мельком глянул на настенные часы, – уже третий час ночи, и я жутко устал.
- Нет, Виль! Я слишком долго ждала…
- Хорошо, - неожиданно быстро согласился он, и сразу пошёл в комнату.
- Я хочу тебя спросить, Виль: начала Валя сразу, пока муж садился в кресло, и устало вытягивал ноги, - Что ты делаешь? Кем ты стал? Ты обещал мне, что у нас будет всё хорошо. Ты говорил, что не воруешь, а сам являешься одним из тех, кого называют ворами. Ты обещал мне…
- Так много я тебе не обещал! – резко перебил Виль, и Валя увидела, как он, прикрыв глаза, знакомым уже движением трёт пальцами переносицу. Это обозначало крайнюю степень сосредоточенности или раздражения. Валя испугалась, что сейчас он перебьёт её, начнёт говорить сам, и тогда она спутается, и разговор опять будет скомкан.
- Зачем мне всё это благополучие, когда тебя могут убить в любую минуту? – резко выкрикнула она, и тут же замолчала, испугавшись своего крика.
Виль вдруг улыбнулся.
- А помнишь, как ты восхищалась этой квартирой. Сталинская постройка, стены два метра толщиной, потолки три метра высотой, площадь больше ста квадратов. И всего две двери на лестничной площадке, и всего три подъезда в доме. Отличный старый район был просто мечтой, а ещё ты очень ловко руководила строительной бригадой, которая делала у нас ремонт. Тогда ты была счастлива. Правда?
- А сейчас нет! – чуть слышно выдохнула Валя и закрыла лицо руками. Слёзы неожиданно подкатили к горлу, и она с трудом сдерживалась, чтобы не разрыдаться.
- Садись, и успокойся, - устало попросил Виль, - Давай поговорим спокойно. Видимо, действительно пришло время серьёзно поговорить.
- Я боюсь за тебя! – всхлипнула Валя, и уже оторвав ладони от лица, выкрикнула, - И за себя, но ещё больше за сына!
- Я знаю, - вздохнул Виль, - но скажи мне, что я ещё могу сделать? Я свою судьбу не выбирал. Я не ходил воровать с малолетства, ты знаешь. Но так всё сложилось, и кто я теперь после тюрьмы? Какой был у меня выбор? Работать на заводе и ждать зарплату по полгода? Ты хотела, чтобы мы продолжали жить так?
- Так было спокойнее… - утирая слёзы, вставила слово Валя.
- Конечно, - кивнул Виль, - было спокойнее. Но разве это можно было назвать жизнью?
- Значит лучше убивать людей? – опять повысила голос Валя – Ведь ты тоже стоишь за этим…
- Ты меня знаешь, - перебил с досадой Виль, - я болваном никогда не был. Я всё понимаю, но не я устанавливаю правила игры. Ты разве не видишь, что твориться вокруг? Ты разве не понимаешь, что страны нашего детства уже больше нет? Не наше детство закончилось, закончилась сама страна. Но жить-то хочется по человечески. Не в нищете, и не с согнутой спиной. Не я виноват, что люди перестали уважать друг друга, и бросились во все тяжкие грехи, чтобы казаться, а не быть кем-то. Я не собирался, и не собираюсь казаться лучше, чем я есть. Я делаю, что могу, и так как это считаю возможным. И, наверное, я не прав тоже. Но кто не без греха?
Виль вздохнул, переводя дух.
- Наверное, если бы всё было по-другому, я тоже был бы другим. И может быть, как и мой отец отработал бы на заводе всю свою жизнь, и не задумывался бы: кто я, что делаю, почему живу так, а не иначе? Но я попал в тюрьму, а не в институт, и там преподают совсем другие науки. Кто же знал, что эти науки так понадобятся мне на воле? Понадобятся не для того, чтобы почувствовать себя авторитетным вором, а для того, чтобы став уголовным авторитетом почувствовать себя человеком.
- Да, - Виль вскочил на ноги и нервно заходил по комнате, - мои руки за последние годы не стали чище. Но я уже давно замарал их, ещё там, в лагере. А здесь я просто делаю то же самое, что и там. Я продолжаю выживать, пытаюсь остаться самим собой, и всё так же мечтаю, что и ты, и Дима будете счастливы. Но так уж случилось, что там я думал только о нас, и делал всё, чтобы мы быстрее встретились на воле. А здесь мне приходится думать ещё и о многих других, жизнь и благополучие которых зависят теперь и от меня тоже. И я не стремился к этому, но, как и в лагере, я сделал свой выбор, и мне ничего не остаётся. Как донести этот крест до конца…
Валя заворожено смотрела, как Виль нервно расхаживает по огромному ковру пастельного цвета в центре залы, и как с его лакированные туфли оставляют на ворсе черную тропинку от осенней грязи, налипшей на его подошвы. При его последних словах она вздрогнула и не смогла удержать громкого всхлипа, от слёз, которые копились у неё внутри с каждым сказанным Вилем словом.
Виль остановился и резко подошёл, и, нажимая на плечи, усадил её в большое мягкое кресло, рядом с тем, в котором только что был сам. Но он не сел на своё место, он нагнулся к лицу Вали, которая сидела, сложив плечи, словно крылья, и опустив лицо в пол, будто боясь удара молнии. Виль никогда не поднимет руку на женщину, это она знала. Но его слова обжигали ей лицо больнее, чем множество пощёчин.
- Я не искал такой доли! Но выйдя на свободу, я оказался в тех же условиях, что и там, за колючей проволокой. Откуда мне было знать, что пока я сижу там, весь наш городок, и вся страна превратится в один большой тюремный лагерь? Здесь нет забора, нет часовых на вышках, но порядки стали такие же как и там. Как и там, администрация только смотрит за внешним подобием порядка в общественных местах, да с высоты сторожевой вышки. Как и там, авторитет у того, кто больше наворовал, кто смог подмять под себя большее количество людей, у кого в руках не дрожит нож, или ещё что похуже. И там и здесь богатство теперь берётся силой, и прав тот, у кого этой силы больше. И оказалось, что и здесь теперь можно добиться чего-то только при наличии силы, денег и отсутствии жалости и нерешительности…
Виль вдруг резко оборвал себя и, сделав шаг в сторону, и почти упал в кресло. Он опять стал уставшим, и даже почти обессиленным. Его пальцы опять, привычным движением тёрли переносицу, а глаза были закрыты.
- Да, я пошёл к ним сам, и сам принял правила их игры. Но с самого начала я старался делать то, что могу. Я старался защитить самых слабых и беззащитных. Я старался наказать самых отъявленных отморозков и негодяев. Я старался спасти жизни тех, кого ещё можно было спасти. Я пытался оставаться человеком, но это видимо плохо мне удалось. В этом ты права. И я могу оправдаться лишь тем, что нельзя не запачкаться в крови если работаешь на скотобойне. Это слабое оправдание, и ты права, что можно было бы работать и в другом месте. Но тогда бы я не смог обеспечить нормальную жизнь вам с Димкой, а главное, тогда бы я совсем не смог бы помочь никому, в том числе и себе. Сидеть в сторонке и смотреть, как несколько сволочей и негодяев творят беспредел, я отучился ещё в лагере. Я не мог бороться со всеми, кто это делал там. Их было слишком много. Но я всегда старался сделать что-то для тех, кто был рядом, кто спал со мной в одном бараке, кто ел со мной из одной кастрюли, или просто работал в моей бригаде.
Но ты пойми: и там и здесь, те, кто обязаны это делать по роду своей службы, или в силу своих обязанностей и кто имеет на это право, сейчас вообще ничего не делают. Поэтому кто-то должен делать это за них…
- Не знаю! – Виль выпрямился в кресле и даже чуть развёл руками. Валя пригляделась внимательней, и удивлённо заметила, что сегодня Виль тоже не похож на себя. Он стал очень осторожен в движениях после возвращения из тюрьмы, и она не помнила за последние годы, чтобы он допускал какую-то суету в движениях или жестикуляцию, как сейчас.
- Я не знаю, что ещё сказать тебе! Меня тоже иногда посещают и страх, и отчаяние, но я гоню их прочь. Я пытаюсь организовать вокруг себя что-то, что похоже на нормальную жизнь. Ну, или хотя бы то, что было бы не похоже на эту звериную стаю, эту потную и противную возню, призом в которой всегда является только куча денег. И знаешь, иногда мне кажется, что я, поэтому-то ещё до сих пор жив и здоров, что не пытаюсь, как большинство из тех, кто меня окружает, урвать себе, как можно больше денег, или отломить самый жирный кусок от любого «пирога», который чуть не ежедневно делиться ими.
Конечно, то, что я делаю, я делаю не чистыми руками, и не всегда правильно, а иногда и жестоко, но я просто не могу сделать большего. Я всё-таки ещё хочу жить, и хочу ещё помочь кому-то. Потому, что если я не помогу этим, часто ни в чём не повинным людям, этого не сделает никто! И пусть это звучит слишком уж театрально, но у меня нет других слов, чтобы ты поняла и поверила мне.
- Я верю тебе! – неожиданно вырвалось у Вали, - Но я не знаю, как мне жить дальше! Теперь я буду бояться за тебя ещё больше! Ты мог бы уйти от них. Ты мог бы заняться чем-то другим. У тебя же теперь большие связи…
- Да! – опять перебил Виль – Я мог бы, но не стану. Во-первых: потому, что это не так просто как ты думаешь, а во-вторых: я не привык бросать всё на полпути. Конечно, я не смогу провести свет во все дворы нашего городка, и повесить во всех тёмных углах фонари, но я могу остановить тех, кто безпредельничает в этих тёмных дворах. Нет, я не смогу как Господь Бог накормить всех голодных, помочь всем несчастным, и даже гарантировать полную безопасность тебе и сыну я не могу. Но если я уйду, то не смогу больше заставлять богатых давать работу бедным, и не смогу спасти ни одной жизни. Я не смогу защитить, ни вас, ни множество других людей. Я не смогу остановить многое, что будет большим горем, для большего количества людей.
Так, я хотя бы стараюсь, чтобы в городке было хоть какое-то подобие, хоть какой-то власти, когда власти ни над кем фактически нет никакой. Я стараюсь, чтобы было хоть какое-то подобие правосудия, когда в судах его вообще нет. Везде всё за деньги! И у нас тоже. Но у нас деньги не решают прав или виноват. У нас решают люди и воровские законы, а деньги нам и так отдадут, и правый отдаст и виноватый. И это не самое лучшее, что можно сделать. Но это всё, что могу сделать я!
- Но ты ещё и убиваешь людей? – уже осторожно спросила Валя.
- Да! – выдохнул Виль и поднял на неё глаза. В них была тоска, но где-то в глубине уже появилось прежнее тепло, которое он излучал, когда только вошёл в квартиру.
- Лично я никого не убиваю. Но ты права, я рядом с этим всегда. А потом, я говорил тебе уже, что лагерные законы сегодня повсеместно, а в тюрьме люди гибнут и за менее невинные дела. Да, и называть людьми тех, кто торгует или просто раздаёт наркотики малолеткам, или грабит и насилует девчонок во дворах и подъездах, могут только такие добрые женщины как ты. Раньше бы эти люди сидели в тюрьме, но сейчас их развелось столько, что многие из них сами ходят в милицейской форме. Если их не убирать с улиц и дворов, как тогда жить таким как ты?
- Откуда же их стало так много, - пробормотала недоверчиво Валя, - ведь жили же мы нормально…
- Ну! – пожал плечами Виль, - Этому много объяснений. Ты их и сама знаешь. Да, что от них толку? Давай лучше договоримся с тобой…
Валя с трудом сглотнула комок в горле и внимательно посмотрела на мужа. А Виль будто бы и не замечал её волнения. Он всё так же, согнувшись, сидел в кресле, и теперь выглядел поникшим и уставшим.
- Во-первых: ты не будешь бояться за меня. Ты же помнишь бабку-колдунью? Вот она сказала, что я проживу почти до восьмидесяти лет. И я ей, как не странно, верю. А ты?
- Она так сказала тебе? – радостно воскликнула Валя.
- Во-вторых: - продолжал бесстрастно Виль тем же уставшим голосом, - ты должна знать, что вся эта жизнь наша скоро закончится. Я это чувствую. Но вот только как, и когда закончится, я не знаю. Поэтому, я дам тебе ключ от моего сейфа в нашей спальне. Там есть всё необходимое, чтобы вам с Димой быстро уйти из этой квартиры. Это может понадобиться неожиданно. Или я позвоню, или… Ну, или ты сама поймёшь что к чему…
- Господи! – вздохнула Валя, - Я ждала что-то подобного, но, слава богу, ты сам это сказал.
- Думаю, что всё это не страшно, Валя! – уже улыбался Виль, - Просто всё может измениться, и тогда нам придётся уехать далеко и надолго…
- А сейчас нельзя? – радостно и с надеждой перебила его Валя.
- Нет! – мотнул головой Виль, - Я тебе уже говорил, что сейчас не время…
Так и окончилась та долгая осенняя ночь. И уже прошла зима, и весна, и наступило лето. И Валя постепенно притерпелась к ежевечерним ожиданиям мужа, к ежедневным тревожным мыслям, которые уже не жалили больно, а лишь ныли, как старый больной зуб. Ныли постоянной, неутихающей болью, к которой она привыкла. И вот уже вторую ночь, летнюю, душную и тревожную она ждала мужа, и пока ещё надеялась, что всё обойдётся. И лишь воспоминания тревожили её память, и только предчувствия не давали ей уснуть до самого утра.
К счастью, она ещё не знала о том, что Виль пропал, и что Силай с подручными уже ищут его по всему городку. И звонить на мобильный телефон мужу она тоже пока не решалась. Его отлучки стали привычными, но в эти летние ночи она почувствовала что-то, что заставляло её раза за разом возвращаться к воспоминаниям обо всех недавних событиях, и разговорах с мужем, и с окружающими его людьми, и не звонить ему до последнего. Телефон у Виля мог быть и отключен, и потому звонок на его мобильный она приберегала на крайний случай, а для скрашивания ожидания, или же для того, чтобы осознать ещё что-то важное для себя, Валя теперь часто предавалась воспоминаниям. Воспоминания помогали ей не метаться по квартире, не быть в постоянном напряжении. Они как будто раз за разом давали ей ответ на вопросы, на которые её никто ничего не мог ответить.
Окно в кухне стало розоветь отсветами раннего летнего восхода и, разминая затёкшие члены, Валя встала, и привычно пошла в спальню. Наступало время, когда ждать было уже бесполезно, и именно тогда она как будто успокаивалась.
Валя, уже в который раз, заглянула в спальню сына, послушала темноту его комнаты, потом посмотрела на часы в коридоре, показывающие четвёртый час утра, и стала укладываться. Ждать больше не имело смысла, да и глаза уже сами по себе смыкались. Тревожное, многочасовое ожидание, и недобрые воспоминания, измотали её как всегда, и теперь она готова была упасть и погрузиться в не спокойный и чуткий сон, как это уже было не раз за последние месяцы…
Уже засыпая, она всё ещё прислушивалась, не скрипнет ли дверь в подъез-
де, не раздастся ли шорох перед входной дверью, не загудит ли во дворе знакомый рокот автомобиля. Прислушивалась по привычке, а не с ожиданием, без всякой надежды, а только с уверенностью, внушённой когда-то мужем, что он обязательно вернётся, несмотря ни на что.