Тропинка через заросли привела на стройку,о которой он говорил, где балки недоделанного цеха уходят в небо, между ними видны облака.
Герман просил найти Веру, когда я навещал его в больнице. Он оттуда боялся не выйти. Велел, если найду, передать медальон.
Внутри вырезанная картонка от полароида. Там они с Верой в обнимку в каком-то году.
На звонки она давно не отвечала.
Из больницы он так и не вышел.
За тростником среди развалин я нашел мятый будильник «Заря», бутылки, пружины матраса, вещи человеческие. На ветру болтался синий ситец, привязанный к арматурине, как флаг. Герман говорил, что в синем платье она запомнилась ему, когда курила, шмыгала носом, жарила картошку, подливала водки…
Он служил в районке, после заметок садился за "нетленку", ночью спал, уткнувшись в вагонку.
Забыл как-то на койке тетрадь, в редакции читали вслух и ржали, называли его Горьким сраным. Герман поставил фингал другу, пробил шефу башку, присудили поселение. После шабашил, пил дешевое, и все курил да писал, писал в свою тетрадь.
Он, выпив для храбрости, читал ей свое, Вера не смеялась, как в редакции, говорила, тебе в Москву надо. Купила пиджак в секонд-хенде, проводила, вернулся мрачный и неделю молчал.
Она его любила.
Он ревновал ее к наркологу, когда с Верой сидели возле него всю ночь, ставили капельницу утирали пот.
Она его все равно любила.
Он звал ее сестрой.
В завязке прощался с нею навсегда, требовал простить, она говорила, прощает. Он совал ей тетрадь - на сохранку. Вместе искали, куда заныкать: за зеркало над умывальником, под половицы, но там крысы. А вот лучше над косяком или в банке с рисом.
Она принимала и эту игру. Но знала, что вернется, как уже не раз. Снова полезет в долг, вытащит перочинный резать вены, но не порежет, поцарапается, станет лгать, что успел на товарняк до Джанкоя, но охрана выкинула.
Ей каждый такой раз казалось, что последний. Что жизни нет, хоть жить надо, но стоит ли, писала ему записки, рвала. Хотела сбежать в Москву с подругой штукатуром. Собиралась влезть на балки цеха, и уж оттуда.... Но лезла в заначку, оставленную на дорогу в Солекамск, к маме, бежала за портвейном…
В Боткинской, где нашли у Германа дрянь в легком, он расставил по всей палате образа, просил всех молиться о Вере, лучшей женщине его жизни. Говорил, Никола Заступник отказался от него правильно, так и надо, называл себя сукой, козлом, параноиком, не достойным даже волоса ее.
Как-то еще в Верином вагончике проснулся потный, привиделись персонажи в белом с факелами и угрозами, велели оставить Веру в покое, собрал рюкзачишко.
Зима была ужасна, мороз с ветром, мело. Пошел как бы на станцию, думая, что подхватят. Присел на остановке, сморило, стал замерзать.
Вера обыскалась, думала, пошел отлить да уснул, как бывало. Сторожа упросила, погнались на старом уазике, нашли, привезли полуживого. Сторож сказал, горячего надо. Она нагрела воды, раздела догола, стала мыть, поливая из таза. Побежала в Мысовку, украла для него прямо с конфорки чью-то кастрюлю с борщом.
Он ушел от нее весной, пообещав вернуться через полгода.
Когда вышел срок, Вера облила вагончик из канистры. Отблески видели даже рыбаки с Татарской бухты.
Я привязал медальон к арматурине рядом с Вериным синим лоскутом. Отсчитал десять шагов, как учил Герман, где торчала труба, откопал тетрадь в пакете. Некоторые страницы уже склеились, другие были размазаны, но ближе к середине уже можно было прочесть:
«… потому что когда идешь пьяный в жопу, и ветви ив склоняются до бетонки, бывает, что ни шороха, ни звука, и никого не видно, только огни электрички. Она тоже не условие, не шанс, просто железяка. Я знал, что иду не к ней - к тебе. А если даже и к себе, то к такому, друг мой милый, что признаваться страшно.
Но где-то все равно бывает разрыв в облаках, обязан быть. И кто-то окликнет тебя знакомым голосом, когда уже ни о чем не жалеешь и ни на что не надеешься и никого не ждешь".