В 1944 году в середине лета по окрестным сёлам разнеслась весть: завтра по большаку будут вести колонну пленных немцев в сторону Москвы. Откуда эта весть пришла, никто точно не знал, но сарафанному радио верили не меньше, чем официальному. Многие женщины окрестных сёл, вооружившись палками и вилами, пошли с самого утра к большаку, по которому должны были вести немцев. Все были настроены очень агрессивно. И можно было понять этих женщин. Ведь очень многим из них пришли похоронки, кому две, а кому и три. Некоторые о своих мужьях и сыновьях с начала войны ничего не знали. Да и пепелища сожжённых немцами деревень ещё напоминали им о «новом порядке» фашистов. Ещё свежи и ярки были сцены охоты гогочущих немецких солдат на домашнюю живность в наших сёлах, сцены грабежа и мародёрства. Жуткие картины пылающих хат и построек, в которых заживо сгорал домашний скот. Заживо сожжённые люди.
Собрались женщины у большака, а там уже оцепление. На большак не пускают. С двух сторон большака стоят шеренги солдат на большом протяжении и ближе десяти метров к дороге не подпускают. Женщины выстроились вдоль большака позади оцепления и терпеливо ждали, скупо переговариваясь. Но вот показалась голова колонны немцев. Они шли молча, широкой серой лентой, занимая большак во всю его ширину. Толпа женщин как-то сразу притихла, словно онемела. Потом, когда прошли первые минуты гневного шока, послышались выкрики проклятий в адрес фашистов. В нескольких местах женщины пытались прорваться к колонне, но солдаты были начеку и вовремя преграждали им путь. От группы женщин нашего села тоже ринулись на немцев несколько человек под предводительством Илюточкиной Прасковьи, у которой ещё в сорок втором году погибли два сына и муж и она осталась одна с тремя малолетними детьми. Она, вся в чёрном, с вилами наперевес, молча, сурово и будто заворожено глядя на серую шевелящуюся ленту колонны немцев, двинулась на них, словно мститель неотвратимого рока. Молодой солдат с винтовкой преградил ей дорогу. Прасковья, не останавливаясь, перевела свой суровый взгляд на солдата и угрюмо промолвила:
— Отойди, сынок. Не мешай. У меня двое таких, как ты вместе со своим отцом уже полегли от рук этих гадов. Так я хотя бы одного из них прикончу. Они не должны топтать нашу землю.
Солдат остановился в смущении и нерешительности, но к нему на помощь поспешил более пожилой боец. Он быстро подошёл и остановился перед Прасковьей.
— Нельзя, мать. У нас приказ никого не пускать на дорогу. Да мы же и не фашисты, чтобы учинять расправу над пленными. Мы русские люди, не варвары какие-то.
Прасковья опустила вилы. Стояла молча, ненавидяще глядя на шествующих фашистов. Потом гордо подняла голову и громко, но без надрыва, выкрикнула:
— Будьте вы прокляты, звериное племя и все ваши потомки!
Плюнув в сторону немцев, она вернулась к своим, и стояла там молча,опершись на вилы, угрюмо глядя из-под низко повязанного чёрного платка на дорогу, по которой ползла серая нескончаемая лента понурых фашистов.