Крым, Восток. Что уж там съела жена Гюйса, но ее скрутило. Слушая стоны, мы поняли, что нынче не выйдем в море. И расстроенные, приняли по сотке под лук и сальце.
С утра она общалась только с тазом, но между стонами сумела сообщить нам, что мы оба алкаши и пошляки. Особенно Гюйс. Он просто мудак и сука, думает только о себе, а ее никому не жаль.
Мне жаль, сказал я. И мне тоже, молвил Гюйс, выплюнув свиную шкурку. А мне нет, сказала из-за ширмы жена. С тобой жить - как в наказание за убийство отца и матери.
Раз снова гавкает, значит, все не так плохо, сказал капитан Гюйс, жить будет.
Мы пошли за ширму, к ее заблеванному одру, как санитары. Сказали, точно остаемся. С койки свешивалась ее белая нога. Сама немалая рыбачка, жена Гюйса вздохнула. Идите уж, засранцы, мне полегчало, кажись. Лишь бы море не закалабахало.
Она не хуже нас знала капризы Азова.
Я лежал на дне лодки в сомнамбулическом трансе, а Гюйс сидел на руле.
В темноте шуршал парус.
Мы шли вокруг Казантипа, меньше чем в миле от берега.
Шпангоуты впивались в ребра и в жопу. Но будь я проклят, чтобы кто-то заставил меня встать.
Этот мир пронзал насквозь.
Я доверился ему, как случайный заложник. Волна не калабахала.
Лодка двигалась внутри черного шара без дна под звездным небом августа. И небо, как неисправный плафон, мерцало или искрило.
Из-за Млечного пути небосклон выглядел белым, как в июньском Питере.
На фоне звезд Гюйс казался чертом с веслом. Он выдернул зубами пробку, и мы по очереди припадали к бутылке.
Его жена сама выгоняла эту чачу из винограда. Дома от зажигалки бухло полыхало синим огнем.
Наша лодка плыла вдоль Большой Медведицы с идиотским торжеством, как в сериале «Star Trek», кажется, в сторону Ориона.
Гюйс заявил, что он пьяный Гагарин, и чтобы я заткнулся или катился на хер, потому что из-за меня мы сбились с курса. Трындеть надо поменьше, сэр, ё моё!
Но у нас не было никакого курса. Никто его не прокладывал. Мы вышли на рыбалку даже без компаса. Потому что Гюйс поклялся, что проведет нас к бухте, как архангел Самуил к райским вратам.
Хоть во сне. Хоть в бреду. Хоть с завязанными глазами.
Разогретому чачей, мне стало все равно. И даже не обидно. Лишь бы не рассыпался звездный хлам. Не кончалась ночь. Не исчезали шепот волны и паруса.
И сам парус над головой, - как сарафан женщины, которую хотел, но не смог забыть.
Мы не увидели огней Карантинного мыса, значит шли верно. А когда вдали замерцал костер, Гюйс выбросил сигарету, свистнул в два пальца, и ему ответили свои.
Эта была бухта Шарабай.
Мы убрали парус, пошли на веслах. И не понятно, как умудрились спьяну пройти между камней перед берегом.
А с утра наловили жабчика, самого крупного и вкусного бычка на Азове, со скромным хвостом, но с головой удава.
Жена Гюйса оклемалась и сварганила уху такой крепости, что к ночи она превратилась в заливное.
Поварешка торчала между морковкой, пурпурными флажками перца и головой рыбины, которая смотрела сквозь нас на чуждый ей мир.