Посвящается моим
дорогим родителям
Первые мои воспоминания о рыбаках относятся к раннему детству, когда мне было лет, наверное, пять от роду. Не очень часто – несколько раз за лето – в пятницу, после службы, по приказу командира подавали в военный городок «Студебеккер». В то далекое время эти американские трехосные военные грузовики, которые во время войны поступили нам по пресловутому ленд-лизу, ещё исправно тянули службу в армии.
Неприхотливый автомобиль, простой и практичный, как и всё американское, как нельзя лучше подходил для поездки на рыбалку к далекой реке Алазани. Погода могла испортиться – заснеженные горы высились не так уж и далеко, а грунтовая дорога, пролегающая местами по пустынному плоскогорью, а где по густым лесным массивам могла основательно раскиснуть, и осилить её в этом случае больше шансов было именно у «Студебеккера», нежели у какой другой машины. Не припоминаю разговоров о том, что «янки» застревал или глох во время таких поездок.
Рыбачили с ночевкой, но так, чтобы военный люд в воскресенье вернулся – службу никто не отменял. Хотя, дай волю, рыбаки сидели бы с удочками и всю неделю: особых развлечений в провинциальном захолустье не существовало. Телевизоры – большая редкость. Спортивные состязания в воинской части по выходным, с непременным перетягиванием каната под дружный свист и улюлюканье болельщиков, пулька в футбол или в волейбол. Кино, которое крутили на улице по летним вечерам среди густого запаха гуталина от множества солдатских сапог, в сизом табачном дыму, сквозь который с трудом пробивался яркий луч стрекочущего кинопроектора – вот и весь нехитрый набор «удовольствий» на выходные дни.
У командования перед выходными днями всегда болела голова о досуге компактно живущих в военном городке семей. Бывало, в сезон вывозили в горный лес собирать кизил, или на большой пикник в сопки, или в тот же тенистый лес – отдохнуть у родников. Иногда выезжали загорать и купаться на далекое Соленое озеро. Попав на него впервые, я сразу зачерпнул рукой воду и, кося взглядом на взрослых, простодушно попробовал её на вкус – очень солёная!
Рыбаки загодя любовно готовили снасти. Скудным пятидесятым годам, особенно в глухой провинции, был присущ дефицит буквально всего, в том числе рыболовных крючков, лески, блесен, да и удилищ. Данное обстоятельство открывало широкие возможности для проявления инициативы и изобретательности самих рыбаков. У каждого имелись какие-то свои ноу-хау и рыбацкие секреты, ревностно оберегаемые. Дух соперничества и азарта уже явственно прорывался сквозь энергичные реплики, смешки и подначки, хотя к рыбалке ещё только готовились и были озабочены сборами.
Возможно, поэтому глаза у рыбаков перед поездкой сверкали неким особенным блеском; это чувствовал даже я, глядя на них снизу верх. Кстати, и в условиях повального дефицита, водки в магазинах хватало, а вина – тем более. Ведь происходило все в Грузии. Какая же рыбалка без ухи и ста граммов, после которых, собственно, и начинаются у костра развесёлые и удалые рыбацкие байки.
Думаю, что у некоторых рыбаков глаза горели и по этой причине тоже.
Из чуланов извлекались прокопченные котлы и чайники, протиралась от паутины походная посуда, тащили опять-таки самодельные, раскладные походные стульчики. Пара лагерных палаток, плащ-накидки, сети, переметы, ведра (для рыбы!), солдатские термоса, самодельные удилища, редко – бамбуковые, резиновые сапоги с отворотами, вещевые мешки с теплыми вещами и съестными припасами: луком, картошкой, крупой, консервами, прочее имущество – всё складывалось в кузов. Вместо надувных лодок брали камеры от колес «МАЗов»: две камеры запирались в несложный деревянный каркас – вот тебе и лодка. Готовились основательно.
– Соль! Соль не забыли? А где мешок с картошкой? – Крутился кто-нибудь в группе отъезжающих.
– Эй, вы, лаврушку-то взяли?
– Не знаю, как лавруху, а то, что надо – они не забыли, а? – лузгая семечки, шутил кто-то из женщин.
– Ваня, а Вань, да вот она картошка, у Борьки, помоги ему, он не подымет в машину! – Без женщин в такой важный момент не обходилось. Они дружно, с детьми, провожали мужей. Советы и наставления сыпались, как из рога изобилия.
– Маша, а курево ты мне положила?
– Вань, ну, конечно – в рюкзаке, «Памир». Десять пачек.
– Не в рюкзаке, а в вещмешке, – сколько мне тебя учить, – слегка назидал Ваня.
Детвора крепко завидовала Борьке, единственному ребенку, которому разрешили ехать на рыбалку вместе с отцом. У него есть младший брат Вовка. Вот его не брали, и он стоял поодаль с глазами, полными слез. Вовкину обиду все понимали и в душе сочувствовали.
Мне оба брата казались совсем взрослыми – Вовка перешел в пятый класс, а Борька – в седьмой. Всем видом Борька словно проводил незримую черту между собой и нами, «мелюзгой», давая понять важность своей миссии. Выражение значительности не сходило у него с лица. Тем не менее, Борька нервно держался поближе к борту машины, готовый первым взлететь в кузов. Видимо, побаиваясь в душе, что в последний момент рыбаки могут и передумать брать его с собой!
Мелюзга же вожделенно толклась у дверей кабины "Студебеккера". Каждому хотелось посидеть внутри. Вдохнуть с восторгом запахи бензина и масла, попрыгать, сидя на пружинящем сидении, потрогать руль, упруго противящийся попыткам кручения, и имеющий свой неповторимый душистый запах, остающийся затем на ладонях; потолкать рычаги, ощущая некое короткое и, скрытое от глаз, маслянистое движение в основании; понажимать на тугие педали, до которых с трудом достает нога. А если повезет, крепко давануть на клаксон!
Детская память остра к таким впечатлениям. Я даже помню чернявое лицо солдата - водителя, которого звали – Лермонтов. Именно так звучало его настоящее имя! Был он армянином по национальности и добрым парнем. Все дети его знали и дружно просили:
– Ну-у, дядя Лермонтов! Ну, дай посидеть. Немножко! Я не буду ничего трогать. Я только чуть-чуть… просто посижу!
– Лермонтов, ты же сам говорил мне, что ты – мой друг, забыл что-ли?! Тоже мне, друг называется!
Когда все понимали, что машина вот-вот отъедет, упрашивания множились и возбужденно усиливались, словно щебет птенцов, когда к гнезду подлетает их мать.
Лермонтов вздыхал, неспешно вытирал руки промасленным обрывком вафельного полотенца, и с жестом – ну, ладно, мол! – хватал кого-нибудь ближайшего подмышки и на зависть остальным усаживал счастливца в кабину. Он по своему обыкновению усадил бы всех по очереди: если позволяло время, Лермонтов обычно так и поступал.
– Только сигнал не трогай!
Счастливец в кабине, понимая, что времени у него действительно мало, первым делом тут же давил на клаксон. Раздавался резкий сигнал, Лермонтов, распахивая кабину, повышал голос:
– Эй, эй! Ты что делаешь?! Всё. Давай-ка, вылезай! – и принимал шалуна обратно, опуская на грешную землю.
– А я? А мы?!
Но, прозвучавший сигнал, будто всех пробуждал от затянувшихся сборов. После команды старшего, рыбаки дружно занимали свои места. С лаконичным звяканьем цепей закрывался борт, машина трогалась, провожающие махали руками вслед, пока автомобиль с рыбаками не исчезал за поворотом.
Глядя вслед пылящему "Студебеккеру", Вовка кулаком вытирает горькие слёзы, разом вдруг брызнувшие из глаз...
Помню, как рыбаки возвращались с рыбалки. Народ переполошено сбегался к машине, и мы дети – тоже. Трудяга "Студебеккер" сплошь покрыт мучнистой пылью. Рыбаки тоже в пыли. От них пахнет кострищем и рыбой, а лица, обожженные солнцем, покусанные комарами, расплываются в улыбках. Улов богатый: в ведрах теснится и всплескивает темная скользкая рыба – лещи, сазаны, поймали даже трех сомов, один другого больше, много щуки. Некоторые женщины, увидев щедрый улов, даже взвизгивают от восторга.
Самую большую щуку поймал Борька, и мы с радостным удивлением слушаем, как рыбаки об этом с удовольствием и наперебой рассказывают:
– А я ему кричу: «Не дергай, тяни потиху!», а он, гляжу, уж не может! А я свою тоже бросить не могу, и у меня – хватанула! Чувствую, что большая, тяжелая, зарраза…
– Да-а, та-а-кой клёв пошел… и у всех вдруг сразу.
– А я смотрю, парень все дальше в воду лезет, это щука его тянет! А там – течение, и глубина сразу уже…
– Тут – хресь! – удилище у Борьки сломалось. Пополам! Он – бабах в воду, на задницу. Я бросил всё и тоже – в воду, успел схватить отломанное, леску – на руку, тяну, тяну… Боимся оборвет.
– Вымок?
– Полностью! Но не до того мне. Кричу, мол, подсак давайте! А уж морда показалась зубастая.
– Надо было за жабры!
– Хрен там – за жабры! Глянь, какие зубы у неё! В подсак – успел Ванька-то подбежать. И тоже, ха-ха-ха – бац в воду! А как ты её по-другому?! Упускать такое нельзя.
– Но Борька... - дайте кто закурить! - тоже молоде-е-ц, будет с него рыбак, будет, не отпустил!
– Уху-то делали, хоть?
– Ну, так, как же! Рыбы хватало. И уху, и все, что к ней полагается!
Борькина мать – рядом с ним: то подбоченится, то потреплет его нежно за вихры. Круглое лицо рдеет гордостью за сына. А Борька смущенно улыбается, но гордость и его просто распирает, только рыбачья. Он и сказать-то ничего от волнения не может. Щука на кукане. Борька с трудом держит его в поднятых руках. Кукан подвешивают за борт «Студебеккера», и все подходят, чтобы рассмотреть щуку поближе. Хвост рыбины свисает почти до земли. Она резко пахнет незнакомым мне запахом тины. Я, просунув между людей руку, указательным пальцем боязливо прикасаюсь к твердому серебристому боку щуки.
– Цап! – громко пугает меня в это время Вовка, тыкая пальцем в бок.
Я, ойкнув, отдергиваю руку и отскакиваю, как ужаленный. Все громко смеются. У Вовки обида уже прошла:
– А-а! Испугался? Не ссы, она не кусается!
– А я и не боюсь, сам знаю, что не кусается, – заносчиво отвечаю я.
– А я, я зато, в следующий раз тоже поеду! Еще не такую словлю, – хорохорится Вовка. Тень обиды все же вновь мелькает в его взгляде.
Я с недоверием смотрю на него. Все начинают расходиться, женщины помогают нести улов.
– Лермонтов, дай посидеть в кабине! Ну, пожалуйста! – детвора уже атакует водителя.
Тот распахивает дверцы, и все, галдя, набиваются в кабину. Несколько пар рук ухватились за баранку. Раздается резкий прерывистый гудок.
– Эй, вы что?! Вылезай! – Лермонтов по-одному начинает выгружать расшалившуюся малышню.
Над горизонтом, заливая всё огненным цветом, среди сгущающихся синих туч неспешно полыхает закат в полнеба. Сухо шумят чуткие кроны акаций. С них, крутясь веретеном, легко осыпаются листочки. В воздухе пахнет пылью и остывающим железом близких крыш. Это предгрозовой запах, его ни с чем не спутаешь, точнее барометра он указывает на скорое ненастье. Поглядывая, как и все вверх, вдыхаю его, как можно глубже – вместе с витающими рядом запахами сырой рыбы и горячих усталых шин «Студебеккера».
Я испытываю беспричинную радость, ощущая полную приобщенность ко всему этому. Мои родители тоже здесь. Я беру их за руки и, дурачась, скачу на месте.
– Наверное, сейчас будет гроза, давайте по домам, – говорит отец. И мы втроем, держась за руки и смеясь, бежим. Крупные редкие капли уже мягко шлепаются повсюду в пыль, попадают на головы, руки и, вот уже звучно, как горсть зерна, отскакивают от капота "Студебеккера", делая его мокрым.
Сегодня соседи будут угощать нас жареной рыбой. Будет много беззаботного смеха и разговоров. Взрослые откроют бутылочку вина. Я чувствую, как проголодался. А коты всю ночь будут с вожделением выть на помойке. У них будет свое пиршество.
Эх, "Студебеккер", друг сердешный бесчисленных далей, седых путей-дорог! Заплутал-затерялся ты, блуждая и всё удаляясь где-то во времени, которое никогда не останавливается, не стареет, не требует запчастей, не знает остановок и никого не ждет. Затерялся сам и растерял своих пассажиров и водителя – добросовестного солдата по имени Лермонтов...
Остались они где-то в зыбкой дымке моей памяти, а, может, и еще чьей-то. Не знаю, где они и что с ними.
Но однажды мое сознание словно электрическим током вновь пронзил подзабытый слоенный сигнал "Студебеккера": нашел случайно в интернете о Борьке – генерал! Начальник штаба авиационного объединения. Да не может быть! Нет, точно. Это вне всякого сомнения – он! Фотографии. Я с чувством прихлопнул ладонями колени.
Однако... однако, тут же от мгновенного всплеска восторга остались только смятение, да чувство, которое испытываешь, опоздав на последнюю электричку: умер, оказывается, Борис Иванович! Не так уж и давно – "после тяжелой и непродолжительной". И уважали генерала настолько, что даже соорудили в его честь скромный памятник.
Всё уходит. Появляется новое и новое, но принадлежит оно уже не нам. И яркий след оставит не в нашей памяти. Так заведено в этом мире.
P.S. Дорогой Читатель! Я не указал, что это было время, когда после Победы едва минуло 12-15 лет. На сохранившихся в старых родительских альбомах фотографиях военный люд увешан боевыми орденами и медалями. Особо примечательны глаза этих людей, глядящие с выцветших и потрескавшихся снимков в будущее. Их взгляд неподкупен, горд, спокоен и уверен...
фото из интернета