Сборы шестьдесят седьмого года

СБОРЫ ШЕСТЬДЕСЯТ СЕДЬМОГО ГОДА

Причастность к событиям серьезным и значительным оставляет в душе у каждого из нас следы, определяющие впоследствии структуру и прочность жизненной канвы, а возникающий на её основе узор обобщенного опыта, делает нашу судьбу тем, что она есть. И чем богаче этот благоприобретенный опыт, чем плодороднее генетическая почва, на которой он  посеян, тем ярче, интереснее и удачливее наша жизнь. И тем сильнее и продуктивнее тот побег, который мы после себя оставляем.

Год тысяча девятьсот шестьдесят седьмой во многом был для меня именно таким, событийно богатым. Того, что произошло со мной или при моем участии, того, что я видел или слышал тогда, хватило бы и на пять спокойных лет.

*     *     * 
   
Пятый курс закончился относительно благополучно. Экзаменационная нервотрепка пришлась в этом году на май, по причине предстоящих трехмесячных военных сборов. Но, как и все нематериальные жизненные условности, сессия пошумела-погремела и затихла, не оставив после себя почти никакого следа. И, как обычно, стало непонятно из-за чего собственно весь этот сыр-бор разгорался. По всему выходило, что процедура эта напоминает игру, в которой оговорены некие твердые правила. Один из участников с серьезным видом вопросы задает, другой на них отвечает. При этом первый делает вид, что внимательно слушает. Но оно ведь, как и многое по жизни, выходило наоборот и вопреки ожиданию. Да и вообще – если хочет человек учиться, он учится, если же не хочет – никакими экзаменами его на верный путь не загонишь. Так чего, казалось бы, тогда такие представления устраивать. Я вот, например, учиться любил и хотел.

Но в прошедший учебный год времени для занятий не хватало мне совсем. Начиная с октября я освоил роль няньки полугодовалого сына и успешно выступал в ней, потому как жена после родов слегла с серьезным легочным заболеванием, попала на длительное стационарное лечение. Однокурсники помогали, чем могли, конспектами лекций обеспечивали. Иногда даже писали специально для меня под копирку. В иных случаях я аккуратно переписывал их сам. Периодически подменяли меня в этих обстоятельствах наши бабушки
. Конечно же все то, что было под силу молодому, становилось трудным  для них обеих, бывших уже в больших годах. Все ночи поэтому были точно мои. Но, в то же время,  и возможность на лабораторки сбегать и на зачеты смотаться у меня, благодаря им, существовала. Так два семестра и перебивался. И формальная результативность экзаменационных баталий была у меня достаточно благополучной.

Правда, на одном из экзаменов попал я в смешное до нелепости положение. Курс этот, касательный электромагнитных переходных процессов в электрических машинах, вещей чрезвычайно сложных, накрученных на дифференциальных уравнениях и многом другом, читал нам корифей кафедры, член-корреспондент АН СССР Петров. А подменял его, по причине частых хворей и недомоганий, перспективный профессор Копылов, в то время замещавший Петрова по всем его ипостатям, включая и административные. И именно на этот курс у меня не было конспекта, но существовал зато твердый договор с одной из самых прилежных девушек в параллельной группе, что после того, как она сдаст этот экзамен, конспект я получу в свое полное распоряжение. Правда времени на изучение оставалось у меня совсем немного, полдня, ибо их группа сдавала утром, а наша в послеобеденное время. Вся надежда в этой несложной комбинации зижделась на объявленном априори разрешении пользоваться конспектом  при подготовке к ответу в процессе экзамена. Копылов, как человек передовых взглядов, глубоко и широко мыслящий, требовал от нас не зазубривания, а осмысления материала.

Когда я после обеда прибежал в экзаменационный зал, Игорь Петрович неодобри-тельно посмотрел на  опоздавшего, и протянул руку за конспектом. При этом смотрел он на меня и предъявляемую мною тетрадь со всеми теми признаками сомнения, которые свойственны людям, что-то с трудом припоминающим. Полистал конспект и почему-то оглядел именно его первую после обложки страницу. При этом он провел пальцем по внутреннему шву с ошметками от другого листа, мною предусмотрительно выдранного, потому как там написано было название предмета и фамилия моей благодетельницы. Раздумья его затягивались, и я начал натренированным на жалобное нытье голосом пытаться сбить его с нехороших мыслей, вкратце  сообщив, что по причинам личного свойства имел мол выданное деканатом освобождение от регулярного посещения занятий...

- Да, да...припоминаю – что-то наконец вспомнив, он вернул мне конспект.

А когда я коснулся пальцами лежащих перед ним экзаменационных билетов, почему-то отстраняюще покачал рукой. Я, в свою очередь, руку отдернул, и непонимающе уставился профессору в глаза.

- А что бы Вы, молодой человек, предпочли бы в качестве вопроса – переходные про-цессы в трансформаторах или в асинхронных двигателях? – спросил он.

Не уловив подвоха, я вляпался, среагировав почти мгновенно:

- Трансформаторы!

Мысль, подвигнувшая меня на такое решение, была примитивна – трансформатор  стоит на месте, а двигатель крутится, значит переходной процесс в трансформаторе должен описываться проще. Профессор проглотил ухмылку и указал на свободные места у задней стены. Расположившись на последнем столе я раскрыл тетрадь с конспектом и начал неторопливо листать справа налево, внимательно читая названия параграфов и разделов. Беспокойство во мне проснулось страниц за пять-десять до конца. Копылов прогуливался по проходу между столами и с явным интересом наблюдал за моими поисками. Когда же я дошел до задней обложки и непонимающе поднял на него глаза, он развел руками и сказал:

- Ты сам выбрал!...

В конспекте о трансформаторах не было ни слова. Я аж задохнулся от его коварства. 

- Вот ведь случай! Ну, что мне тут еще остается? Вставать и уходить? Но это ведь стипендией попахивает, запросто можно мимо пролететь. Да ещё со свистом.

А Копылов ходил себе по проходу и, изредка поглядывая на меня, улыбался. И какая-то надежда просматривалась в этой его улыбке. Была она ироничной, но доброй. Я стал снова листать тетрадку, и до тех пор ворошил листы, пока не уперся взглядом в заглавие раздела «Переходные процессы в асинхронных двигателях». Почему он предложил выбирать именно из этой пары? Вопрос как-то сам начал крутиться у меня в голове. И, разглядывая формулы, в изобилии разбросанные по страницам, я стал  улавливать некую мысль. Она зашевелилась где-то справа в черепной коробке. Я прямо почувствовал это движение. А дальше поползла мыслительная цепочка, в которой прослеживалась некая связь и общность в конфигурации уравнений двигателя и трансформатора. После этого оставался уже попросту один небольшой шажок. И тут я стал во всех формулах, приведенных в конспекте,  переписывая их на чистый лист, приравнивать скорость к нулю. Тем самым связь между обмотками статора и ротора становилась полностью идентичной процессу трансформации.

Я ещё не закончил свои выкладки, когда Копылов, в этот момент стоявший у меня за спиной, двинулся к столу, выловил из общей кучи мою зачетку, черкнул «отл» и рас-писался. Потом подошел, положил её, открытую, передо мной и проговорил:

- Голова работает! Соображаешь! Но на лекции ходить надо. Учеба - это процесс, а он должен быть непрерывным. Тогда в памяти все по порядку раскладывается, по полочкам. – и назидательно направил в потолок указательный палец правой руки.


*     *     * 

Через три дня я уезжал на военные сборы в город Мукачево в Закарпатье. Специа-льность, которую мы получали в ВУЗе, по армейской квалификации называлась странно – «Авиационное оборудование – Штурманское дело». Причина столь необыч-ного сочетания гнездилась в недрах Большой политики. В конце пятидесятых годов прошлого столетия тогдашний лидер Страны Советов Никита Хрущев, гиперактивный и скорый на принятие глобальных и всесокрушающих решений, сократил на миллион двести тысяч человек Советскую Армию. В том числе и авиацию порезали на куски в количестве, превышающем все разумные пределы.  Может его в детстве «релаксином» недокормили, может быть оно, и в правду, так надо было сделать, не знаю!  Но только вот твердо помню, как сразу же вслед за его изгнанием в октябре 1964 года после-довал приказ воссоздать заново всё порушенное им и его присными. Но помимо самих самолетов нужны были еще и люди, ими управляющие. До беспилотных тогда никто ещё не додумался. Однако летные и штурманские училища, готовившие такие кадры, Никита Сергеевич высочайше повелел закрыть. Владевший уже даже в те времена  комплексным подходом к любой овладевшей им разрушительной идее, он распустил и курсантов, и преподавателей на гражданку. Курсанты порассыпались, кто куда, а вот преподаватели разгнездились, слава Б-гу, в основном по военным кафедрам техничес-ких вузов. И в январе 1965-го высшее начальство Военно-Воздушных Сил ( ВВС ) спохватилось, что летного состава полный некомплект, и брать его неоткуда. Как обычно на Руси, проблему решали вопреки народной мудрости: «не уменьем, а числом». И нам, на военных занятиях зачитали распоряжение о расширении границ военной специальности, намекнув при этом, что в связи с острой нехваткой кадров в ВВС придется, (ой, придется!), ребятушки, послужить Родине опосля окончания ВУЗа в офицерском чине и звании что-нибудь лет эдак от двух до трех. И действительно новый Закон «О всеобщей воинской повинности» в 1966 году обрушился на наши ещё необритые головы.

Поскольку уезжал я на сборы на почти полные три месяца, самой основной проблемой было обустройство ребенка. Его удалось пристроить к моей сердобольной бабушке, которая на это лето сняла пополам со своей сестрой и её внучкой дачу в 15 километрах к югу от Москвы. Никакого другого выхода у меня не было. А родня, бабушкина племянница с мужем, обещала помочь-прикрыть на время моего и Зининого отсутствия. Её в это же время отправили на долечивание в подмосковный санаторий в Дорохово. Я же, успев за неделю с небольшим наладить и отрегулировать все элементы дачного быта, вечером перед отъездом  должен был вернуться в Москву. Дачный поселок размещался километрах в пяти от магистрального шоссе. Добирались туда либо пешком, либо на попутках, огромных МАЗах, перевозивших глину из специального карьера на кирпичный завод. Стоило это всего полтинник и я, воспользовавшись таким тремпом, через четверть часа уже стоял и голосовал на автобусной остановке. До автобуса было ещё минут сорок и я меланхолично подымал руку при приближении каждой машины в сторону Москвы. В какой-то момент мне показалось, что салатного цвета «ПОБЕДА» стала притормаживать, и я повернул голову вправо, глядя ей вслед. Но она полетела себе дальше, а я вдруг почувствовал, что слева на меня наезжает нечто теплое и большое. И повернувшись, замер от неожиданности с поднятой рукой. В полуметре от меня, слегка свернув на обочину, стояла, сверкая хромом и никелем, черная, чуточку припорошенная дорожной пылью огромная машина – «ЧАЙКА», а человек, сидевший справа от водителя сановным движением руки указывал мне на заднюю дверь. Приоткрыв её, я робко поинтересовался, можно ли? На что был приглашён располагаться и не стесняться. Далее подвергли меня форменному допросу. Кто я? Откуда я? Кто папа? Кто мама? Куда добираюсь? Где работаю? Как учусь? По мере моих ответов вопросы углублялись и усложнялись. А я, сидя на краешке огромного заднего сидения, старался отвечать коротко, но по возможности исчерпывающе. В какой-то момент мне удалось вставить и свой вопрос, после чего выяснилось, что наши цели в Москве почти совпадают. Они едут в самый центр на улицу Куйбышева, я же - на площадь Ногина к родителям.

А вообще-то мол, повествовал мой неожиданный попутчик, он де всегда, возвращаясь из поездок в область, а сейчас как раз заканчивается посевная, так вот он всегда старается кого-то подвести. Это дает ему ничем не заменимое ощущение связи с народом, углубляет знание о его, народа, нуждах и чаяниях… И тут я проговорился о том, что назавтра уезжаю на военные сборы. Где, куда, какие войска? И услышав, что авиация, мой попутчик разразился целой лекцией о важности и необходимости немедленного восстановления всего, так непредусмотрительно порушенного Хрущевым. К этому он добавил и несколько фраз об историческом значении коллективного руководства! За те полчаса, что мы ехали, я буквально обалдел от такого интенсивного выкачивания из меня всякой приватной информации и натиска с внушением злободневных политических доктрин. Наконец остановились на Старой площади. Вышли. Я поблагодарил, протянули и пожали друг другу руки, и Руководящий Попутчик направился к входным дверям с бронзовыми ручками и бронзовой же отделкой по углам и периметру. «ЧАЙКА», попятившись,  стала на стоянку, а я, раскланявшись с сочувственно улыбнувшимся мне шофером, пошел в сторону Ногина, где жили тогда родители. Надо было попрощаться и взять кое-что на дорогу. А главное, мама пообещала нарезать бязи и байки на портянки, а отец - показать, как правильно их накручивать.

*     *     *

В точке встречи, назначенной наутро возле касс Киевского вокзала, собралось нас 32 человека. С нами ехал ещё и начальник сборов нашей группы подполковник Никишкин, доброжелательный, вежливый, но немного простоватый человек. Добира-лись почти сутки. Всю дорогу я отсыпался. Во Львове мы пересели на какой-то местный поезд и вскоре прибыли в Мукачево. Поскольку уведомление о нашем прибытии было послано заранее, на перроне нас встречал старшина по фамилии Похилец. Подойдя к подполковнику и представившись, он принял командование над нашей группой и, построив, вывел на привокзальную площадь, где ждал огромный трехосный грузовик ЗИЛ-151 с брезентовым тентом над кузовом. Уступив Никишкину место в кабине старшина запрыгнул к нам в кузов, и мы двинулись. Город, по которому ехали, по виду домов и строений, по их архитектуре разительно отличался от чего-то аналогичного в Подмосковье или средней полосе. Отличие это особо подчеркивалось католическими соборами и непонятно ещё какими храмами и церквями. Когда-то до Первой мировой город Мукачево входил в состав Австро-Венгрии, и даже сейчас, при взгляде вокруг, всё ещё ощущалось дыхание того времени.

Наконец мы подъехали к старинному и монументальному двухэтажному строению, напоминавшему по конструкции квадрат-карэ, раскинувшийся на площади метров сто пятьдесят на сто пятьдесят, с не полностью замкнутой одной из сторон, занимаемой решеткой и воротами.. Позже мы узнали, что в нем располагалась казарма мадьярских гусар. Причем собственно казарма занимала верхний этаж, а в теперешнем перестроенном нижнем этаже размещались конюшни. Наш грузовик с улицы въехал в распахнутые часовым ворота и  остановился в дальнем левом углу внутреннего четырехугольника. Группа попрыгала из кузова со своими рюкзаками, Похилец указал, где и как их нам сложить, после чего скомандовал строиться и рассчитаться по порядку номеров. Рассчитались. Вышло, как и значилось по списку – тридцать два. Старшина от имени командования поздравил нас с прибытием в 92-ой Гвардейский  авиационный истребительный полк. После этого группу запустили размещаться на первом этаже в довольно тесную казарму с пятнадцатью двухярусными койками. Двоим мест не хватило, посему Похилец ткнул пальцем в меня и моего приятеля Борю и направил в комнату напротив, служившую офицерской гостиницей на шесть мест. Там нам выделили две средние и одноэтажные койки. На этом размещение закончилось. Группу снова построили и повели в баню, где после мытья переодели в солдатское. Первое время мы с трудом узнавали друг друга. Но тут сразу выделились ребята, до института отслужившие в армии. И осанка, и заправочка, и просто общая подтянутость оттеняли их на общем фоне. Раздали зеленые полевые погоны и пилотки. Для тех у кого в прошлом были воинские звания старшина принес и вручил им узкие сержантские лычки, а всем остальным звездочки для пилоток. И сразу же в группе сформировалась некая иерархия: один сержант, ставший заместителем у Похильца, два младших сержанта и два ефрейтора. Позже нас разбили на группы, а пока сержант Володя Тарычев стал нами командовать: строить на поверку по утрам, отводить строем в столовую и на вечерние прогулки. А мы, студенты-разгильдяи, неожиданно почувствовали себя сплоченной и управляемой воинской группой. И случилось это тридцать первого мая 1967 года. Я специально подчеркиваю эту дату, как точку отсчета всех дальнейших событий, пришедшихся на нашу долю за эти неполные три месяца. Вот для их описания я собственно и затеял это небольшое повествование. Кое-что , из помянутого в нем, произошло лично со мной, в чем-то участвовал наравне с другими, чему-то был свидетелем, а кое-что просто  слышал от окружающих. Ну, и  конечно же, иногда, когда подводила состарившаяся память, а хотелось оставить изложение гладким, давал я свободу собственной фантазии. И позже, с течением времени, всё это сложилось в некий памятный образ под условным тафталогическим названием СБОРЫ-67.

*     *     *

Первые несколько дней в отношении нас в полку царила полная неразбериха. Местное полковое начальство никак не могло отладить взаимодействие в своих структурах, обязанных заниматься нашей подготовкой. То нас строем вели всех и в одну сторону. Придя туда разбивали на группы и разводили по разным углам. Потом, неожиданно, снова собирали вместе. Потом часть курсантов назначали на какие-то полковые работы, но тут же это назначение отменяли… Отлажено проходили только политзанятия, на которых мы были ознакомлены с героической историей полка и его славным боевым гвардейским прошлым. В нём служил в конце пятидесятых космо-навт Вадимир Комаров. Показали нам посвященный ему стенд в комнате Боевой Славы. Там же мы с интересом прослушали историю нынешнего командира полка подполковника Чернякова, сбившего десять лет назад над Камчаткой залетевшую туда с провокационной  (как потом оказалось!) целью американскую «Летающую кре-пость» В-29 и награжденного за это орденом Боевого Красного Знамени.

Но во всем остальном раскрутить жернова нашей военной подготовки командованию никак не удавалось. А сбои в системе всегда больнее всего бьют по нижнему звену. Не привыкшие к такому «гнету» студенты недовольно ворчали и дружно жаловались на всю эту безалаберщину. Один я был счастлив. Прожив дома около восьми месяцев в постоянном прессинге забот и хлопот с ребенком, в необходимости всё решать и делать самому, начиная от покупок и кончая стиркой, готовкой, организацией сменности моих незаменимых бабушек-помощниц, доставкой их к нам. По вечерам я ложился в постель, имея грудного ребенка под боком, и засыпал с загнутыми пальцами на руках и ногах, от избытка завтрашних дел. А тут! Кто-то за меня все решил. Система! «Сталин думает за нас»! Подъем, значит подъем, завтрак так завтрак. Строиться!– идем строем! Перекурить – сели, курим. Голова свободна, мысли простые, вопросы легко решаемые, желаний - никаких. Всё есть, «сыт, пьян и нос в табаке», а главное – всем доволен!  Копать? – будем копать! От этого столба и… до обеда! В полной и нерушимой связи пространства и времени я просто наслаждался этой неожиданной свободой от забот и обязанностей. И в полном соответствии  с постулатами «теории относительности» славил и воспевал её,«СВОБОДУ», там, где все другие ощущали «ГНЁТ».

К шестому дню некоторая видимость порядка в курсантских рядах уже просматрива-лась. Нас распределили парами-тройками, приписав к офицерам полка и наказав ходить «хвостом» за ними, с целью изучения их служебных обязанностей и деталей повседневной деятельности. И именно в этот день я попал в «напарники» к инженеру полка майору Некрасову. Попал не один, а со своим неразлучным другом Борей и кем-то третьим, имени которого не помню. С самого утра полк готовился к проведению полётов, Некрасов находился в своем ИКП - «инженерном командном пункте», рас-положенном посредине и сбоку от взлетной полосы, как домик на «курьих ножках», только вот крыша у него была козырьком. Оттуда он мог всё  видеть и всем управлять, туда была заведена громкая связь, слышимая по всей территории летного поля и части. И в тот момент, когда мы с ребятами курили у подножья этого «инженерного замка», Некрасов высунулся в дверь и поманил меня пальцем.

- Слышь, студент! Мне в сортир сбегать надо! – и он показал рукой на будку, окруженную высокими кустами шагах в тридцати позади от нас. – А ты посиди здесь за меня. Делать ничего не надо. Ни к чему не прикасаться. Запомни, на всякий случай, только одно. Если заблажит вот этот динамик, нажимаешь синюю кнопку и повторяешь четко и громко в микрофон, всё, что услышишь оттуда. Понял? Повтори!

Я повторил, потеснился на лестнице, пропустив инженера вниз, и поднялся в будку, удобно расположившись на хозяйском стуле. Видно было действительно всё вокруг. Передо мной слева направо простиралась двухкилометровая взлетная полоса, позади которой проходила параллельная ей рулежная дорожка и располагались окруженные земляными полукапонирами самолетные стоянки. И сейчас на поле присутствовали все три эскадрильи полка. Самолеты были отчасти расчехлены. В сторону своей стоянки заруливал только что приземлившийся разведчик погоды. Офицеры и солдаты, получившие разрешение перекурить, сидели-стояли в зоне  курилок. И такая тишина была над всем этим, такой покой. Так всё было красиво и упорядочено… Поэтому, заглядевшись, я вначале даже не обратил внимания на то, что справа от меня из динамика, установленного на кронштейне, привернутом к деревянной стене, заговорил приятный женский голос.

- Гроза… Гроза… Гроза… - нежным и мелодичным речитативом повторял он, а я никак не мог понять, кто это такая? Пока наконец не прострелило в мозгу услышанное вчера на общих групповых занятиях. Нам объясняли, что служба в полку планируется и идет, помимо нормального положения вещей в трех основных режимах:

- боеготовность повышенная,  сигнал «КРЫША»,
- боеготовность полная, сигнал «ГРОМ»,
- боеготовность наивысшая, сигнал «ГРОЗА».

Поперхнувшись от нахлынувшего волнения,  я нажал синюю кнопку и хрипло начал повторять за динамиком:

- Гроза…Гроза…Гроза…Гроза…

И что тут началось! Несколько сот мужиков в темно синих комбинезонах  сорвались со своих мест и рванулись, кто куда. Технический состав к самолетам, а летный к гардеробным. Стоявшие на отдельной стоянке вблизи от выхода на взлетную полосу четыре истребителя МИГ-21 – дежурное звено - начали запускать двигатели. С пункта управления полетами в небо взметнулись три цветные ракеты – красная, синяя, и желтая. В замешательстве обернувшись, я увидел мчавшегося ко мне, застегивая портупею, Некрасова. Оттолкнув сгрудившихся у лестницы ребят, он проскочил по ней вверх, сдернул меня со стула, перехватив из под взмокшей ладони синюю кнопку, и буквально заорал, сорвав со стенки висевшую там под темной синей тканью разграфленную таблицу. Он упер палец в первую её строку:

- Дежурному звену - взлёт! План прикрытия полосы!

- Эскадрильям запуск!

- Боеприпасы по комплекту 3!

- Взлет последовательно по номерам! – палец его перескакивал со строки на строку.

- Набор эшелона 19 по курсу 130!

- Сбор в первой  зоне вкруговую по Солнцу! - В это время мимо нас с ревом         пронеслась четверка МИГов дежурного звена и через ещё может быть триста метров, задрав носы, на форсаже устремилась вверх.   

- Выход из зоны звеньями по-эскадрильно и по номерам! – продолжал надрывать голос майор.

- Направление 155 эшелон 19!

- Полет до команды!

- Возврат  правым разворотом
  со снижением на эшелон 18 

- Техническому составу!
  Подготовка боеприпасов, комплект 11!

*     *     *

Через  минуту он высунулся сверху и крикнул нам:

- Студенты! Слушать меня! Третья эскадрилья! Старшина Нолль! Вы все - ему в помощь! Бегом, марш!

И мы помчались, ворвавшись в общий круговорот. Было 10 часов с минутами, когда взмыленные и запыхавшиеся, отыскали мы старшину Нолля на площадке перед блин-дажом с боеприпасами. Разбившись вместе с ним по двое мы таскали из вскрытого хранилища зеленые ящики двух размеров и раскладывали их возле  серебристых гондол, устанавливаемых ещё кем-то на специальных подставках. Были они длиной с метр, диаметром сантиметров сорок с шестнадцатью отверстиями по двум, как бы вложенным друг в друга, окружностям. Когда всего, что там таскалось и устанавливалось, набралось двадцать четыре комплекта, то есть по два на каждый из двенадцати самолетов третьей эскадрильи, Нолль скомандовал нам троим собраться в начале ряда гондол и стал показывать, как активизируют реактивные снаряды. В первом из зеленых ящиков мы хватали 70-сантиметровой длины трубу собственно снаряда с крестообразным гибким стабилизатором на хвосте. Затем, взяв из второго ящика золотистую коническую боеголовку шести сантиметров диаметром, специальным ключом ввинчивали её в резьбу, нарезанную по передней стороне трубы. После этого правой рукой закручивали плоские и упругие, как лезвие бритвы, ножи оперения вокруг тела снаряда, и он вставлялся в отверстие гондолы оперением вперед. В конце ряда также стояли четверо, в том числе трое наших, и суетливо повторяли все те же действия и движения. В первый же заход наш третий напарник, поранив руку о ножи оперения, уронил снаряд себе под ноги боеголовкой вниз. Мы трое замерли, причем сам он прикрывал обеими руками промежность. Боеголовка была кумулятивная, из очень мягкого материала, поэтому острый нос её легко смялся и загнулся в сторону. Наш испуг в ту секунду просто невозможно описать. А старшина Нолль, обернувшийся на стук, хладнокровно сплюнул и произнес с акцентом:

- Мутила! – был он венгром по происхождению и твердое «д» выговаривал очень мягко, почти как «т» и очень похоже на эстонцев. В его транскрипции это довольно сильное ругательство звучало не так уж обидно.

Потом старшина вздохнул, поднял снаряд, вывернул головку и положил обратно в ящик, прикрикнув на нас, всё ещё стоящих с открытыми ртами:

- Ну, что встали, нелюти! Рапотать!
 
Позже нам объяснили, что для взрыва этого боеприпаса требуется предварительное взведение бойка стартовым ускорением, которого в нашем случае не было.

К этому моменту «боевая» пружина полка раскручена была до отказа! Через двадцать минут на земле остались лишь самолеты-разведчики и учебные машины. Всё остальное стремительно ушло в воздух. А ещё через полтора часа МИГари начали приземляться обратно, распределяясь по стоянкам, где летчики выскакивали из кабин и собирались в кружок около командиров, а технари сноровисто тянули резиновые шланги топливозаправщиков и проводили предполетный контроль на случай повторного взлета.

К нам подошел инженер третьей эскадрильи и попросил помочь техникам самолетов. Ребята запыхались в своих хлопотах, и тот, к кому меня направили, попросил  под-няться по лесенке к кабине пилота и спросить его, уже снова сидящего в кресле, не было ли в полете замечаний по работе оборудования. Я с интересом взобрался туда и,
когда голова моя поравнялась с уровнем кабины, встретился взглядом с летчиком, державшим в руке сложенную квадратом карту с изобилием голубого цвета в вытянутой в длину центральной части. На вопрос о работе оборудования он отреагировал молча, подняв большой палец правой руки, а вот на нештатный мой вопрос о том, куда они летали, он усмехнулся и показал точку над морем в промежутке между Болгарией и Турцией. Чуть впереди виднелся пролив Босфор и город на обоих его берегах – Стамбул. Я, вздыбив брови, посмотрел на него, а он поднял палец и приложил к губам.

- А что случилось? – меня разбирало любопытство.
- Война. – не глядя на меня и не отрываясь от карты, ответил он.
- Какая война?!- я ничего не понимал.
- Обыкновенная…
- Где?
- На Ближнем Востоке… Израиль напал на Египет!

В этот момент по громкой связи раздалась команда:

- Всем эскадрильям - запуск!- и пилот, резко выкрикнув: «От сопла!». - нажал пусковую кнопку стартёр-генератора. Я соскочил и убрал приставную лесенку. И снова все пришло в движение.

За первые сутки эта ситуация повторилась пять раз. Взлетали, садились. Взлетали, садились. В середине первого дня нам привезли и раздали оружие. Офицерам – пистолеты Макарова, а нам, солдатам, десятизарядные карабины  СКС. Обед был привезен прямо на лётное поле и по уровню изготовления напоминал кафе или ресторан. Летный состав кормили отдельно, а на техническую группу эскадрильи был выставлен молочный двадцатилитровый бидон, наполненный отлично пожаренным и напоминавшим шашлык мясом. Мужики в охотку навалились, но съесть все, что нам привезли, так и не смогли. Кто-то из служилых шепотком объяснил нам, что при боеготовности по сигналу «Гроза» личный состав автоматически переводится на повышенную, полевую норму продуктового довольствия. Постепенно из приватных разговоров сложилась общая картина ситуации. Полк наш в числе множества других обеспечивал непрерывную «карусель» в воздухе и постоянное военное присутствие в районе, максимально приближенном к Восточному Средиземноморью. Этим достигалась возможность блокирования действий 6-го Американского флота и военно-воздушных сил  НАТО. Наши самолеты шли плотным строем в направлении юго-юго-восток и в точке близкой к проливу Босфор разворачивались правым кругом со снижением на один километр высоты и возращались, наблюдая над собой такой же плотный встречный поток.

Инженер эскадрильи, пользуясь предоставившейся возможностью, собрал во время еды нас, курсантов, вокруг себя, инструктируя по поведению в различных ситуациях. В конце беседы он пошутил, спросив чем оперативный аэродром отличается от фронтового. Ответа никто из нас не знал, а когда он, выждав нужную паузу, объяснил, что на фронтовом полается к обеду гвардейская норма - сто грамм водки, окружавшие нас и «заправлявшиеся» рядом вояки полка дружно заржали. А мы сидели среди них и проникались в душе особым ощущением мужского братства… И пять ночей весь полк спал на чехлах под самолетами.

Я не могу сказать, что в те напряженные дни мне в голову приходило хоть что-то,
напоминающее солидарность или сочувствие братьям по крови. Изумление – это
было. Мы временами перешёптывались с Борей, мать которого была еврейкой. Но не более того. Осознание того, что именно происходит и какие последствия оно может иметь пришло немного позже. Периодически мы попадали на просмотр фильмов с пометкой в титрах «Только для офицеров и генералов Советской Армии. ГРУ ГШ», и одним из них был старый выпуск о нападении японцев на Пирл-Харбор в 1941 году. Среди политических последствий этого события было выселение по всей Америке лиц японской национальности в специальные концентрационные лагеря. Условия содержания их там были вполне человеческие, просто это была предохранительная мера, защищающая от шпионажа. И мне пришло в голову, что и нас могут также вот
изолировать в этой ситуации. Подумав и обсудив мы пришли к выводу о нелепости
подобного суждения, но какое-то беспокойство все-таки ощущали.

За это время мы как-то незаметно влились в наземную команду третьей эскадрильи, освоили свои простые функции и терминологический сленг. По тревоге уже не вскакивали, как сумасшедшие, крутя головой и не сразу соображая куда бежать. В повадках и походке у нас появилась плавность и отлаженность. Да и общий накал ситуации, как нам показалась, к десятому июня начал падать. Информации стало больше. А вот в  первый день по радио в полуденных последних известиях было сообщено о факте нападения и два дня «мы», то есть Египет, явно побеждали. Назывались какие-то никому неведомые захваченные высоты, районы и населенные пункты. На третий день в голосах дикторов послышалось с трудом сдерживаемое раздражение, затем четко выраженное возмущение агрессивными намерениями Израиля. И поздно вечером девятого июня, прозвучало ультимативное требование прекратить «империалистический разбой». В противном случае обещано было решительно вмешаться. Для нас это означало замену боекомплектов на собранные пополам из ракет «воздух-воздух», а также из бетонобойных бомб, предназначенных для разрушения взлетных полос аэродромов. И каждый раз при взлете подвешивались дополнительные топливные баки, серьезно увеличивавшие дальность полета МИГов. Отбой прозвучал в полночь на одиннадцатое. Называлось это «прекращение огня», но уже потекли слухи, что такое выражающее взаимный паритет слово на самом деле означает полный разгром. В список потерпевших от «зарвавшихся агрессоров» как-то незаметно вклинились Сирия и Иордания, а к числу сильно битых и в воздухе, и на земле причислили ещё и Ирак. Уровень боеготовности понизили на две ступени до сигнала «КРЫША». Мы вернулись в казармы. Эскадрильи заступали на суточное дежурство поочередно. На аэродроме интенсивно работала система восстановления запасов топлива. Воздух был пропитан запахом керосина. Оружие вернули в стеллажи.

Через два дня на наш аэродром совершил посадку транспортный АН-8 со свеже нари-сованным Красным Крестом на бортах и крыльях. Подрулил он к дальней стоянке, где уже ждали его три АН-26, небольшие военные «грузовички». Всю эту группу отгородили рядом тяжелых кузовных машин, чтобы происходящее там не просмат-ривалось с шоссе, проходившего параллельно взлетной полосе за оградой из колючей проволоки. Когда перегрузка была закончена, и все четыре самолета улетели, «солдатская почта» донесла, что там привезли и перегружали раненных, наших и арабов, направляемых для лечения «врассыпную» по разным госпиталям, чтобы не демонстрировать слишком уж большое их количество.  И так продолжалось более недели. Но в последний день  меры маскировки были приняты просто беспрецедентные. Между грузовиками натянули маскировочные сети и выставили часовых. А на огороженной таким образом площадке перегружали и сортировали гробы…

*     *     *

В начале июля на стояночных площадках появились двое офицеров, выделявшихся этаким нездешним загаром. Оба они были капитанами. Один, судя по «птичке» с правой стороны мундира – летчик, а второй – технарь. Пользовались они всеобщим вниманием, несоразмерным званиям. Где бы не появлялись, вместе или поодиночке, вокруг них немедленно собиралась толпа. Постепенно и до нас дошло, что ребята те «оттуда»… Многозначительность этого слова и то, как оно произносилось людьми к вновь прибывшим близкими, растравляли наше любопытство. Но подойти самим и что-то спрашивать, было неудобно, поэтому питались мы теми слухами или вторичными пересказами, которые до нас доходили. Были они разнообразны, но противоречивы.

И вот где-то дней через десять политотдел полка собрал нас, курсантов, на очередную встречу со штатным лектором Политуправления ВВС. Обычно это были офицеры, в прошлом пережившие нечто из ряда вон выходящее, часто искалеченные, и встречи с ними имели целью «укрепление морально волевых качеств лётного состава». Таким офицерам ПУ ВВС давало возможность дослужить до 40-45 лет в относительно комфортных условиях и получить впоследствии достойную их службы пенсию, так как к лётной они уже пригодны не были. Проводились такие встречи один-два раза в месяц, причем аудитория собиралась различная, но чаще по-эскадрильно. В этот день намечено было собрать всю нашу группу, и после беседы со штатным лектором, о которой я обязательно расскажу позже, ибо она сама по себе оказалась необыкновенно интересной, нас попросили не расходиться. Народу в зале как-то неожиданно стало прибавляться, но чувствовалось, что это не стихийный сбор. И вдруг на сцене в сопровождении полкового замполита появились те двое «загорелых» офицеров. Подполковник Пилипчук поднял микрофон и объявил, что считает необходимым для нас выслушать два сообщения участников недавних боев на египетско-израильском фронте. Оба они были инструкторами в двух разных авиационных частях египетской армии. Первый – лётным, а второй – техническим инструктором.

Летчик взял микрофон первым. Он немного смущался и говорил, часто употребляя словосочетания «вот, значит…» и «ну, и тут…». Я попробую, сейчас восстановить хотя бы подобие его речи, за само содержание которой могу поручиться.

- Я не буду много рассказывать о всём времени моего пребывания в арабской республике Египет. Только про войну. Вот, значит… в тот день, был я дублером дежурного по части. Мы вообще-то всегда так работали, парами. Они исполняют должность, а мы сбоку наблюдаем и контролируем. В конце дня – разбор полетов. Замечания всякие. Так-то я с ним, с напарником, нормально жил, но в одном все-таки он меня доставал. Это я про рукоприкладство… Вот, значит… принято у них так, даже рассказывать сейчас неудобно. И получается, что если не зафитилил ты солдату в глаз, то он и приказание твое выполнять не станет. Но это я так, к слову, вспомнилось. А тогда, вот, значит… сидим мы с ним дежурство сдавать готовимся. Я капитан по званию, а он – накиб, это так по-ихнему называется, а ваще-то одно и то же. Четыре маленьких. – и он похлопал ладонью по погону. - Ну, сидим, отчет заполняем, и тут грохот страшный за окном дежурки. Стекла полетели. Это ровно в семь сорок пять началось. Тут противник, конечно, хитрость такую применил. Вот, значит… почему хитрость? У нас там  служебный день начинался в восемь тридцать. Ну, а тут ведь весь офицерский состав, и ихний, египетский, и наш, советский, он ведь весь в дороге оказался. Только мы одни с ним тут у связи, дежурный и я, дублер. Наружу выскочили, а сверху под крутым углом звено «Миражей» пикирует, выравнивается и начинает бетонобойными по полосе херачить…- подполковник за столом кашлянул, капитан оглянулся, покраснел и продолжил. – Они у них с парашютиком, почти вертикально к бетону полосы падают. Это для увеличения силы поражения. Ну, и глубины, и диаметра воронки. Вот, значит… я бегу дальше, а напарник мой залег. Голову накрыл руками и лицо в песок! Это на Синае было, в Эль-Хариш.  Ну, и тут…он залег, и я один оказался. А сверху ихнее следующее звено валится и дальше по полосе молотит. А я вскочил, в промежутке, и бегу перебежками к дежурному звену.  И вижу, как они из кабин выскакивают и разбегаются, как тараканы. Слабые духом оказались, какое там боевое расписание и личное мужество, драпанули как зайцы! Ну, я в кабину сгоряча заскочил, а сам думаю, как же я без шлема и костюма высотного, вот, значит… И кричу во все горло технарю, который под самолетом разлегся. Нашел, дурак, укрытие! Лесенку мол прими, кричу, и стопора из под шасси выдерни, долбоеб! Сам-то я её отбросить не могу, она под левое колесо попадет, ну а колодки, тут мне совсем уже не дотянуться. А время-то идет! Не сразу, козел, но понял. Нашу «маму» они в целом усвоили. А я запуск жму, запускаюсь и на рулежку начинаю выруливать. Смотрю, взлетная вся в воронках, а рулежка совсем свободная. Товарищей по оружию, как ветром сдуло. Ну, думаю, попробую, чем черт не шутит. Темные очки, что в нагрудном кармане оказались, надел и пошел на взлет. Покрытие тут похреновее было, поэтому разгон метров на двести длиннее вышел, но взлетел. Набор высоты осуществил, форсаж выключил, развернулся навстречу и с метров так восьмисот-тысячи вижу, что они уже к штурмовке перешли, идут на ста метрах и реактивными снарядами по стоянке лупят. И садиться мне уже некуда! – капитан развел руками, которыми перед этим и впоследствии изображал пируэты пилотируемого им истребителя.

-  Причем подготовочка у них, у противника, скажу я Вам. Один самолет – один снаряд. Тот полк нашими МИГ-21Ф укомплектовывался, так вот смотрю вниз и вижу, крыло слева, крыло справа, сзади хвостовая часть и воздухозаборник впереди. А посредине пусто! Черное пятно здоровое! И черные дымы столбами. И так по всей правой стороне. А слева от взлетной полосы эскадрилья ТУ-шестнадцатых, из соседнего полка. Мама моя, все горят, всё вдребезги. И что совсем уж обидно , так это то, что лишних-то воронок почти не было. Не знаю, как они там готовят этих своих «стервятников», но класс-подготовочка. Да и прицелы у них, наверное, чем-то лучше наших калиматорных, может принцип какой другой?- подполковник снова закашлял, а капитан, снова покраснев, продолжал. – Ну, и тут я атакую! В пикирование перехожу, но чувствую, что, если на встречном курсе, то просто прицелиться не успеваю, угловое перемещение-то с сумасшедшей скоростью... И тогда делаю бочку, переходя в обратную петлю, нисходящую, а ихний штурмовик прямо подо мной проскочил и у меня в прицеле пляшет.- Руки у рассказчика сплелись, и то как штурмовик плясал в прицеле он уже показывал, раскачивая во все стороны головой.

- Ракет у меня не было, и я его из обоих пушек поливал. Смотрю, задымил. Попал, думаю. Ну, и тут я ручку на себя, начал выводить машину из боя с левым разворотом и набором высоты, чуть больше полутора тысяч набрал и вдруг вижу трассы снарядные у меня по сторонам, а потом как звездануло! Он, гад,  сзади снизу подошел и меня ракетой достал. Мне даже показалось, что меня мои же хвостовые обломки обгоняли, такой силы взрыв сзади. Вот, значит… Ну, и тут... чё делать? Я за кресельные рычаги катапульты, ноги боковыми створками прихватило. Работает значит, думаю! Ну, тогда сгруппировался, обеими руками верхнюю скобу и шторку вниз, на лицо натянул и дернул. Ну, и тут меня вместе с фонарем вверх швырнуло. А дальше, все по писанному. Фонарь в одну сторону, кресло в другую, я в третью, а очки в четвертую! Хорошие очки были, поляроидные... И скоростенка-то вроде бы невелика была, а всю форменную одежду встречным потоком в лоскуты поразорвало. Пока спускался, видел как они работали. Такое не забудешь. Вот, значит и всё… Приземлился, парашют погасил, свернул, а сам на землю лег, но лицом вверх, и смотрю, как они в небе носятся. Чувствуется подготовились на «ять». Взаимодействие отлажено, друг друга понимают. Противодействия никакого. Аэродромное прикрытие молчит! Ни одного выстрела. Про ПВО – даже не говорю. Их радары на северо-восток плюс минус сорок пять были развернуты, а удар был почти с Запада. Поэтому подавлено всё в первую же минуту было. Проморгали, короче. Личный состав чем занят был? А у щелей толкался, друг друга отталкивали... В общем, те ещё бойцы, те ещё вояки. Тут я закончу...Видимо. – капитан обернулся к подполковнику.

- Спасибо. - поблагодарил тот. – Интересное сообщение. Эмоциональное. Вопросы к капитану Щеглову есть?  Нет? Садитесь, товарищ капитан. А теперь Вы, капитан Герасимов.

- Часть, где я служил, дислоцировалась вблизи от побережья. А жили мы в поселке, возле Порт-Саида. Утром, пятого, нас везли на автобусе на службу. Дорога там по побережью, пальмы по сторонам, ну, курорт, вроде того. И вдруг видим как справа, прямо из воды, из моря, свечками с левым разворотом подымаются вверх, нависая над территорией Египта, друг за другом больше сотни истребителей и штурмовиков. И все это проносится перед нами, как в кино, на экране. Шофер остановился. Их офицеры кричат, галдят, повысыпали из машины и в канавы попадали. Мы говорим, Вы что! Это не мы ихняя цель, они куда-то дальше идут. А они лежат и не слышат. И тут смотрим, далеко впереди по прибрежной полосе дым и пламя взметнулось, это наш аэродром штурмовать начали. Разнесли вначале взлетно-посадочную полосу, а потом штурманули стоянки и технику. Никто у нас взлететь даже не пытался. Высокая точность попаданий, как вот Щеглов говорил. Тут мы тоже результаты видели впечатляющие. И ещё важно отметить – полное господство в воздухе. Такое ощущение, что они за 40-45 минут оборачивались. Это значит у них наземная обработка самолета по прилету очень короткая. У нас ведь час в воздухе, час на земле, а то и больше. А они как-то иначе. Я думаю без автоматики в проверках они не могли бы так быстро успевать. Мы фотографировали потом, так судя по номерам, они  даже в 40 минут туда-обратно укладывались. Это, конечно, от длины плеча полетов зависело. Израиль ведь и сам пятьсот километров в длину. Но и синхронизация работы разных частей и соединений у них тоже была отлажена идеально. Шли строем, друг за другом. При подходе расходились к целям и перестраивались, как на параде. А ведь на этом театре боевых действий они не летали ни разу. Где и как они готовились? Не знаю! Это ж какая у них разведка в таком случае? Да и контразведка тоже! Такую операцию подготовить, и чтобы нигде ничего не протекло!

 Ещё хотел бы обратить внимание на пушечное вооружение. Очень эффективной показала себя на новых американских штурмовиках всех видов тридцати милиметровая шестиствольная пушка «ВУЛКАН». Она у них установлена снизу внутри корпуса и перед применением выходит из раскрывающихся створок наружу. Есть модификация в специальном блоке под крылом, подвешиваемая на пилонах с обеих сторон. Работает, как нас информировали, тик-так, как швейная машинка. Ни тебе перегревов ствола, как у наших, ни перекосов в патроннике. Скорострельность просто сумасшедшая, точной цифрой не владею, но судя по разговорам тысяча выстрелов в минуту. Есть  еще одно применение «ВУЛКАНА» в виде хвостовой защиты. Летчик у них за задней полусферой не следит, от боевых задач не отвлекается. Там небольшой радар установлен и эта вот пушка с боезапасом в четыреста снарядов. Если кто-то атакует, зайдя с хвоста, то на автомате ему навстречу такой залп раздается, что только пыль летит!

Была выявлена одна серьёзная проблема. Это большая недоработка штабов. Личный состав наземных аэродромных служб абсолютно не обучен методам восстановления ни аэродромных сооружений, ни авиационной техники. Нет в частях соответствующего запаса материалов и оборудования для этого. Поэтому даже относительно легкие разрушения ведут к полной утрате боеспособности частей после первой же серьёзной атаки противника. – Капитан покосился в разложенные перед ним записи. Видно было, что он, в отличии от первого выступавшего, готовился к этой беседе, о чем-то думал и анализировал свои наблюдения.

- Теперь о воспитании личного состава. Щеглов прав, рукоприкладство процветает на фоне значительного классового различия и антагонизма офицерского и рядового состава. Офицеры из зажиточных слоёв, солдаты по большей части крестьяне. Не образованы, по этой причине трудно обучаемы. Я лично пытался бороться с такими неприятными явлениями. Даже обратился к своему напарнику с требованием прекратить рукоприкладство, особенно в моем присутствии, пообещав подать рапорт о переводе в другую часть. Он не обиделся, но показал мне, что в реальной обстановке иного выхода у него просто нет. При мне он обратился к солдату и вежливо приказал принести со склада комплект инструментов. Ну, чемоданчик такой. Тот ушел. Бегать там летом невозможно, жара за сорок. Мы закурили, ждем. Сигареты скурились, это не меньше семи минут. Идем следом. Поворачиваем за угол, солдат притулился в тени на приступке и спит. Ну про дальше я рассказывать не буду, самому неприятно, что видел такое. Офицеры часто с собой стэки такие носят, ими и лупцуют. В общем не знаю даже, что сказать. На национальные особенности это не стоит списывать.

Ещё вот кухонь у них в частях нет. Солдатам и офицерам, кроме летного состава, довольствие выдается помесячно деньгами. Но, в отличии от офицеров, сумма у солдат маленькая. И если они эти деньги домой не отошлют, то и так её хватает от силы на три недели. А потом голодают, подрабатывают в лавках и на стройках, воруют. У офицеров в семьях всю черную работу за еду делают. Не до службы, как говорится. Сложная обстановка. Ожидать от таких солдат самоотверженности в выполнении воинского долга, на мой взгляд, затруднительно. Ничего другого не скажешь. Если вопросы есть, я могу ответить.

Подполковник Пилипчук, который внимательно слушал Герасимова и даже записывал то, что тот рассказывал, поднял голову и спросил у аудитории:

- Вопросы есть? – Зал молчал, не зная как реагировать на услышанное.- Спасибо, капитан Герасимов. Очень интересное и содержательное сообщение. Можно разойтись.

И мы вернулись в расположение эскадрильи. Техник самолета, Титов, сидевший со всеми в курилке, к которому я подошел доложить о прибытии, поинтересовался, чего интересного, мол, услышали на встрече с героями дня. Я сказал, что меня немного удивила косноязычность Щеглова, диковато смотревшаяся на фоне подчеркнуто аккуратного и толкового  Герасимова. Титов засмеялся и сказал:

- Ну, во-первых статьях, технический человек, он по уровню подготовки выше стоит. Это факт! А насчет Щеглова…Да, пьет он вторую неделю. Каждый день и до полного бодуна. Всё награду, к которой его представили, обмывает-пропивает. Мозги уже, наверное, не работают. Её ему ещё не вручили, да и не утвердили поди награждение-то, а он вон как разошелся. Тяжелый случай. Можно, конечно, и психической травмой это считать. Трудно разобраться.

- А чё тут разбираться! – вмешался в разговор сидевший рядом технарь, старлей Афонин.- Гуляет мужик. Так ведь заслужил он!

В курилке находилось человек более пятнадцати, и кто-то заметил, что, будучи на такой же вот беседе во второй эскадрилье, слышал, мол де, вопрос,  обращенный к Щеглову, о том, как ему была засчитана победа в воздушном бою, ведь его фотопулемет разбился. И как было  при этом отмечено место падения сбитого самолёта противника. Щеглов смутился, и ответил, что не знает. И тут Афонин, повысив голос, начал возражать. И неожиданно почти выкрикнул, что, как в бой да под  огонь идти, всегда Щегловых посылают, а вот евреев против евреев в бой не пошлёшь. У жидов всегда отговорка найдётся! Они всегда и везде пролезут! Они всегда в тылу и сзади. Они всё больше по военторгам, да по складам!

Я сидел молча, не зная, как реагировать на такое. Выходка его была неожиданной и истеричной, а реакция окружающих вялой и запоздалой, потому что в момент выкрика из-за стоящего слева связевого фургона появился начальник штаба полка Розенберг. Он медленно, с покрасневшим от услышанного лицом, надвигался со спины на продолжавшего кричать во весь голос Афонина. А тот, также как и инженер эскадрильи Зверев, сидевший рядом с ним, подполковника не видели. Я первым заметил Розенберга и успел, поймав взгляд инженера, чуть оторвав ладонь от колена и пошевелив указательным пальцем, глазами указать ему за спину. Тот обернулся, вскочил и, скомандовал: «Товарищи офицеры!», а потом, приложив руку к козырьку, двинулся навстречу подполковнику. Все вскочили, вытянулись, а Зверев начал докладывать, но Розенберг резко прервал его, подняв ладонь и  обратившись прямо к Афонину с неожиданным вопросом:

- Тебе кто рекомендацию в партию давал?
- Дзанагов. – понуро, опустив голову, ответил Афонин.
- Понятно! В пятнадцать ноль-ноль прибыть вместе с ним  в политотдел. Я буду ждать   
  Вас там   с замполитом. И не опаздывать! Борец с сионизмом, видите ли, здесь выис- 
  кался!  Там вот мы твои вопли и обсудим. И конспект лекций по национальному    вопросу не забудь прихватить!... Вольно! – это уже для всех скомандовал подполков-ник. Замолчав, медленно обвел стоявших перед ним офицеров каким-то тяжелым и раздраженным взглядом, развернулся и пошел прочь.

- Вольно! – эхом отозвался Зверев. Все в курилке, опустившись на свои места, сочувственно поглядывали на Афонина, но молчали. Глядя себе под ноги, он посидел с минуту, а потом, сквозь зубы выругавшись, махнул с досадой рукой и пошел к парашютной комнате, которой заведовал Дзанагов.   

*     *     *

А почти четверть века спустя , уже в Израиле, куда мы всей семье перебрались в самом начале девяносто первого, случилось мне вспомнить о тех, запавших в память временах.

В День Независимости все военные базы открыты для посещения «широких масс трудящихся». Дети лазают по танкам, висят на пушках, а военнослужащие находятся рядом, слегка подравнивая их буйную энергию и отвечая на вопросы публики. Мы решили поехать на авиационную базу Рамат-Давид на севере Израиля. Вообще-то она вся в теле горы спрятана, и взлет через специальные туннели производят. Но обычная взлётная полоса тоже есть. И вот именно на неё выкатили массу авиационной техники, состоящей сейчас на вооружении – истребители, бомбардировщики, транспортники, выложив к этому на стендах, столах и стеллажах всевозможное вспомогательное оборудование и элементы вооружения – бомбы, ракеты, снаряды, автоматическое оружие  и многое другое. 

Выглядело все это и привлекательно, и внушительно. Как на хорошей выставке.  И мы с Зиной ходим возле экспозиции, разглядываем, восхищаемся. И вдруг, ОП-ПА!, на стеллаже рядом с истребителем F-15 вижу я старую знакомую, шестистволку «VULCAN». Подошел, посмотрел, потрогал, погладил. Такая вещь! Думал ли , что когда-нибудь увижу и своими руками пощупаю. Да, ни в жизнь! Ну, тут я поворачиваюсь к супруге и с телячим восторгом начинаю ей объяснять и показывать, как тут все у пушки устроено, да какая она хорошая и скорострельная, и надежная, и эффективная… И вдруг на земле слева от меня, присевшего возле низенького стеллажа с пушкой, возникает мужская тень в форменной фуражке. Я распрямляюсь, разворачиваюсь и вижу перед собой молодого загорелого мужика в военной форме с погонами капитана. Ну прямо копия тех двоих, в шестьдесят седьмом. И загар того же цвета! Только на погонах у него вместо четырех маленьких звездочек три таких небольших «колышка» пришиты. Он мне улыбается и, приложив руку к козырьку, на вполне сносном русском спрашивает, откуда, мол, я так хорошо знаю устройство и качество авиационного вооружения, и именно этой пушки. Я тоже улыбаюсь ему в ответ и отвечаю, что был отличником, когда изучал вооружение армии вероятного противника. И оба мы смеемся, он поднимает правую руку ладонью вниз, я в ответ подставляю свою, ладонью вверх, и он звонко хлопает по ней. И говорит, уткнув в меня палец: «ВВС, правильно?!» 

*     *     *

В «послевоенное» время мы начали уже всерьез учится военному делу. Нас запустили
в поверочные приборные лаборатории, В ПАРМе – полевых авиаремонтных мастерс-ких, мы участвовали в планово-предупредительных и регламентных работах на бортовом самолетном оборудовании. Мне очень нравился процесс списывания девиации, курсовой компасной ошибки, когда самолет, будь то истребитель или бомбардировщик закатывали на специально для этого построенную круглую бетон-ную площадку и, разворачивая его под разными углами по сторонам света, снимали показания с его компасов и сравнивали с поверочными приборами повышенной точности.  При этом заполнялось множество таблиц, вычислялись разности в показаниях бортового и наземного оборудования, по которым вводились поправки в магнитные компасы и курсовые системы на их основе. Работа эта представлялась мне необычайно ответственной и «умственной», в ней обязательно участвовал или пилот истребителя, или штурман бомбардировщика. И такое вот «боевое братство» поднимало меня в собственных глазах на неописуемую высоту.

Болтая в перерывах с летчиками и штурманами мы постигали кое-какие подробности армейского «быта». Действительность «приземляла» наши штатские представления о военной службе, приводя их в соответствие с жизненными реалиями. Выяснилось, что пилот истребителя МИГ-21 имеет оклад 145 рублей, еще 50 лейтенанту начисляют за звание. Итого 195 – не так уж и много. Чуточку набавляют за полеты в сложных условиях. У технарей оклады пониже, и за налет они ничего не получают, поэтому некоторое преимущество за летным составом остается…А повышение зарплаты идет ещё и за выслугу лет.

*     *     *

В тот день, когда с нами проводили занятия «по поднятию боевого духа», вернувшись в казарму  застали мы в своей гостиничной комнате того самого  подполковника от ПУ ВВС, полдня назад рассказывавшего нашей группе во время занятия свою историю шестилетней давности. Крепко сбитый, с открытым, умным и спокойным лицом, высокий и подтянутый, он поднялся со стула нам навстречу, не взирая на различия в званиях дружелюбно улыбнулся и представился. Ладонь у него была большая, в рукопожатии приятная, сухая и теплая. Фамилию его я припоминаю с трудом. Кажется Щетинин. Но вот саму историю запомнил намертво, так как была она настолько драматичной и неординарной, что просто врезалась в памяти.
 
Возрастом смотрелся он лет этак на сорок. Видом тянул на такого крепкого комэска или даже заместителя командира полка. Уверенный в себе, послуживший и много  повидавший, с ленточкой ордена Красной Звезды на колодках с медалями. В общем –
«Взвейтесь соколы орлами!» - это про него.

На встрече Щетинин рассказывал нам о событиях почти шестилетней давности. Летал он в описываемое время на истребителе МИГ-19. Служил в ПВО Северо-Западного военного округа, был в то время майором, и произошел этот случай с ним в самом начале сентября, то ли четвертого, то ли  седьмого. Цифры эти немного смешались в памяти, так как при этом называлась и температура воды в прибрежном юго-восточном районе Баренцева моря, над которым летное происшествие, а вернее авария произошла. Более вероятно число четвертое, а температура семь градусов. Время суток – ближе к вечеру. Высота – 7000 метров, скорость 1200 км/час. Погода – густая облачность, а над водой – плотный низовой туман. Лучше не придумаешь!

В патрульном полете в паре с ведомым у Щетинина на приборной панели вспыхнул красный блинкер «ПОЖАР В ПРАВОМ ДВИГАТЕЛЕ» а в наушниках зазвенел аварийный зуммер. Натренированный до автоматизма он одновременно доложил руководителю полетов, включил пожаротушение и заглушил двигатель, отключив зажигание. Но через несколько секунд вспыхнул сигнал «ПОЖАР В ЛЕВОМ ДВИГАТЕЛЕ». Проделав повторно те же операции, пилот обратился за помощью к ЗЕМЛЕ. Скорость начала падать, а истребитель клюнул носом и пошел вниз, стремительно теряя высоту. Ведомый сопровождал терпящего бедствие Щетинина до верхней кромки облачности на высоте 2500 м, после чего перешел на барражирование над районом аварии, ожидая дальнейших распоряжений.

На высоте 1700 м Щетинин получил команду развернуться в сторону моря, перевести машину в глубокое пикирование и катапультироваться. Всё это он выполнил в течении полминуты, после чего повис на стропах парашюта в серой облачной мгле. Через какое-то время на высоте нескольких сот метров выпал из облака. Моря он не увидел, под ним клубилась широкая полоса тумана. Как и положено, включил наддув в системе заполнения воздухом аварийной резиновой лодки и спасательного жилета.

Вынырнув после приводнения, перевалился через надутый борт лодки, отлежался, перевёл дух, вычерпал стёкшую с него внутрь воду и стал устраиваться. Открыл аварийный запас, дернул запальный шнур сигнального дымового факела. Ожидание – оно всегда томительно. А тут ещё и видимость вдоль поверхности воды  нулевая, да и вверх от поверхности – не намного лучше. Сориентировался, и чтобы не замерзнуть вставил в отверстия уключин весла, и стал неторопясь подгребать в сторону берега. Уже начало темнеть, когда где-то над головой раздался характерный рокот вертолетного двигателя. Майор запалил второй сигнальный факел. Вертолет кружил где-то неподалёку, но звук слабел, а это значило, что в тумане он не видит терпящего бедствие Щетинина и его сносит в сторону, куда-то мористее.. Через сорок минут звук стал удаляться и исчез. Распушённые туманом сигнальные дымы с вертолета видели, но опуститься ниже пилот не рискнул, боясь задеть за воду. И майор встал перед нелегким выбором. Ждать ночь в районе приводнения в надежде, что утром погода улучшится и поиски начнутся снова, или грести в направлении берега. Циклон, висевший над морем, выглядел плотным и смещался медленно, а осенние туманы в этих краях могут держаться при таком условии неделями. Посему принятое решение было трудным, но однозначным – грести! При этом он был уверен, что радиомаячок, прикрепленный к лодке, о его местоположении  донесёт. Но что-то в нём не сработало, то ли батареи подмокли, то ли электроника подвела.

Стало совсем темно. Вскрыв НЗ, Щетинин достал целлофановый пакет с ржаным сухарем, разорвал его и стал отламывать маленькие кусочки, рассасывая их во рту. При этом продолжал грести   в сторону берега, ориентируясь по наручному компасу, вмонтированному в правый рукав герметичного противоперегрузочного костюма. Посмотрев на карту, вложенную в прозрачный пластиковый планшет, пришитый спереди к левой штанине комбинезона, и промерив расстояние до берега, понял, что грести ему придется более суток. А может и полных двое. С восходом Солнца туман не рассеялся. Весь день, майор грёб, иногда от усталости погружаясь в полусонное состояние, и к ночи уже почти выбился из сил. Подкрепился сгущенкой, которую высосал через проколотые в крышке банки отверстия, немного отдохнул и, сориентировавшись по видимым в очистившемся небе звездам, Щетинин прибавил ходу. Резко похолодало. Коченели руки и ноги. При этом сидел он спиной по ходу движения лодки и обернулся только тогда, когда услышал шум прибрежной волны. В трехстах метрах от него в темноте светлела полоска прибоя, а на берегу, выше и правее мигал яркий морской маяк. Несколько раз упав на больших прибрежных камнях, майор выволок лодку на берег. И стал осматриваться. До маяка было довольно далеко и визит туда он запланировал на утро. А пока, набрав с фонариком по берегу сухого плавника, пользуясь специальной «долгоиграющей» спичкой и спиртовой шашкой, разжег костер. Когда же заледеневшим рукам вернулась способность двигать пальцами, Щетинин достал и проверил оружие, протер и посушил у огня. Соорудил себе подобие сидения, расположившись на нём так, чтобы греться от костра, но, задремав, не упасть в огонь. И стал ждать рассвета. Дождавшись, достал и разогрел банку мясных консервов. Нашел пресной воды. Попил, поел, согрелся. Обсушился.  После этого снял пистолет с предохранителя и, двигаясь по берегу,  отправился осматривать местность. О том, что он находится на острове, майор стал догадываться уже через час. Но полное ощущение катастрофы пришло только тогда, когда он вернулся к лодке и кострищу. Сел, сгорбился, сжался в комок и замер. Ни двигаться, ни думать в этом состоянии он уже не мог, не будучи в силах преодолеть нахлынувшую от отчаяния апатию и  дрёму.

Когда он очнулся, то долго не мог понять сколько времени спал. В глазах стояла серая пелена и майор безуспешно старался разглядеть число на календарике в его «Командирских». Уже темнело. Встав на ноги, чтобы хоть как-то разогреть застывшее тело, попробовал быстро двигаться по гальке вдоль берега. Снова набрал плавника, запалил огонь и приготовил еды. И тут заработал маяк. После трех пятисекундных сигналов с полусекундным интервалом шел один десятисекундный. Потом двухсекундный перерыв и комбинация повторялась. Поставив левую ногу на высокий камень Щетинин посветил на карту и нашел на ней маяк с нужным набором сигналов. Его передернуло. До берега оставалось 18 километров.

Утром, собравшись с силами, стащил лодку на воду и поплыл. Но во второй половине дня ветер посвежел, дул он с берега, что невероятно затрудняло движение. Майора укачало, умотало. Он обессилел. Грёб в полном отупении уже почти не понимая куда. Но инстинкт самосохранения подсказывал, что останавливаться нельзя… 

На материковом берегу его нашли ненцы-оленеводы, промышлявшие неподалеку морскую рыбу и обратившие внимание на стаю ворон, шумно кружившихся над чем-то поблизости от воды в нескольких километрах от них. Майор был без сознания и почти не подавал признаков жизни. Ненцы долго пытались определиться с этим печальным  обстоятельством, пока наконец старший не позвал собаку и не показал ей на неподвижное тело. Пес медленно подошел и начал обнюхивать Щетинина. А обнюхав, стал лизать ему лицо, делая частые движения языком. От неживого тела собака бы шарахнулась.

 После того, как майора привезли в стойбище, отогрели, отпоили, откормили, передали по своей «тундровой» почте о необычной находке в райцентр. Потом прилетел вертолёт и вывез Щетинина на «Большую землю». Лечили его от нервного истощения и переохлаждения конечностей в Московском военном госпитале. Домой попал через три месяца и три недели. К Новому Году.

Это было то, что в довольно конспективной форме доложил нам подполковник Щетинин на занятиях. Когда же мы расселись в комнате, выпили немного предложенного им коньяку, разговорились, я, собравшись с духом, спросил, о том, что же было самым трудным в его одиссее. И ответил он так:

- Да, как тебе сказать. Всё было трудно. Но самым страшным, самым невыносимым, тем, что потребовало полной, неописуемой самоотдачи, было решение снова спуститься в воду с острова с маяком. Всё остальное, так или иначе, происходило по «велению» неких внешних сил, и преодолевал я возникавшие трудности просто на автомате. Так был выучен и обучен. А тут решение надо было принять самому. К тому же я уже знал, что оно такое, куда оно ведёт… И психологически казалось легче застрелиться на острове, чем снова оказаться в ледяной воде. Всю ночь маялся в мыслях о жене и детях. Даже начал просчитывать, как они смогут прожить на причитающуюся пенсию. Получалось, что хреновенько. Хладнокровно сознавая, что шансов выжить у меня существенно меньше половины, начал метаться в поисках выхода. Несколько раз доставал из-за пазухи пистолет, крутил его в руках. Но  клал обратно, понимая что, если найдут меня вот тут с пулей во лбу, пенсия детям и жене становится намного меньше и проблематичней.  Как я такое решение выносил и принял, как все это выдержал и преодолел? Помню только, как в какой-то ярости схватил лодку и буквально бросился с ней в пену прибоя! Долго выгребал... А дальше – не помню начисто. Сознание первый раз появилось когда ненцы меня на упряжке везли, такой как у нас сани зимой. Я глаза открыл и вижу две морды привязанных позади оленей. Бегут они за нами и громко фыркают. Снится, подумал, чушь всякая... А потом уже в себя пришел, в чуме, в жилище ихнем. Тепло почувствовал, такое блаженное состояние. Я ведь ни рук, ни ног не чуял, а тут открыл глаза и вижу, что четыре ихние бабы вокруг меня сидят и пальцы рук и ног моих себе туда, ну вы понимаете… ну, в промежность… засунули и греют. До тех пор так держали, пока не почувствовали, что я ими шевелить начал. Потом оленьей кровью свежей поили. Они животное не убивали, а только ножичком костяным надрез где-то на шее делали и отцеживали в кружку. Я сначала пить не мог, воротило, но они терпеливо, понемногу-понемногу и приучили. Ничего больше я поначалу просто не ел. Ослаб до полного бессилия, до беспамятства какого-то. Вот иногда вспоминаю присказку такую, что не дай Б-г человеку выдержать всё, на что он способен. И к себе это представляю мысленно. Страшно становится, ночами кричу во сне. А это ещё ведь не всё. Я в Москве, когда в госпитале Бурденко лежал, то для консультации на неделю перевели меня для обследования в институт сосудистой хирургии, где много шахтеров, подводников, водолазов. Ну, всяких таких, у кого переохлаждение бывало или проблемы с кессоновой болезнью. Так там многие приходили туда на двух ногах, а уходили на трёх – одна своя плюс два костыля. А кто на одной ноге приходил, без двух на коляске укатывал… в интернат для инвалидов. Рано или поздно гангрена у всех начинается. Мне всего 37 лет, и сколько я на своих двоих прохожу – один Б-г знает. Сосуды уже ни к чёрту! Да, ведь у меня ещё и руки потрачены!... В общем, Родина помнит своих героев… Поимённо!...- он расплескал остатки коньяка. - За них... За всех… Не чокаясь!

*     *     *

Штурманская подготовка пришлась у нас на вторую половину сборов. Сначала в штурманском классе прокладкой трасс занимались, работу бомбоприцелов изучали на макетах. Навигационные приборы мы на первом этапе уже отработали и полное представление имели. Укладку парашютов нам показали, но самих туда не подпустили, хотя были там самые простые – ПД-47. Сказали, что для этого отдельный курс будет, но так руки и не дошли. Погоготали, что, если призовут, то там в войсках и научат. Один раз, правда, подвели к учебной катапульте. Две рельсы с подпорками вверх смотрят под углом градусов семьдесят пять, а по ним на роликах катапультное сидение взлетает-скатывается. Объяснили нам, как это все работает, а потом предложили показать на добровольцах. Инструктор сказал, что у него только два заряда по восемь «же» осталось. Учебных. Для летчиков-истребителей они здесь двенадцать «же» используют. Желающих нашлось тоже двое, Виталик Денисов да я. Пока инструктор свою катапульту готовил, нас в кусты послал, помочиться. Но бабахнуло крепко, до хруста в спине. Так  основательно  все позвонки перетряхнуло. У меня давно когда-то травма была на уровне лопаток, так она потом ещё неделю после этого «бабаха» болела. А инструктор стоит и смеётся, мол всего-то удовольствия только, что мокрые штаны. Так оно и было. Как ни ждёшь, как ни подбираешься, всё равно удар неожиданным получается.  Так, будто кто-то рядом спортивный метательный молот раскрутил и по сиденью снизу вмазал.

Когда приборную базу изучали, народ слушал невнимательно. И лабораторки делали спустя рукава, считая, что это дело второстепенное. Только мы Колей Пласовым и Борей Вилковым заинтересовались приборами, особенно гироскопическими. И вот правильно говорят, что ничего на свете просто так не делается, никакое знание и умение в голове не пропадает. Где-нибудь, когда-нибудь, да пригодится. Так вот, двадцать пять лет прошло, я уже в Израиле был и на работу устраивался. И помимо всего прочего начали меня про гироскопы при приёме на работу спрашивать. А я , как дважды два им всё на бумаге раскладываю. Очень удивились. Ведь пригласили меня, как специалиста-электромеханика. А через шесть лет понадобилось разработать гироскопический «Датчик угловой скорости», и я справился меньше, чем за полгода. Правда, в самом сложном, в динамических характеристиках, пришлось старого друга Сашу Когана попросить помочь в диффурах разобраться. Он математик, совсем другой уровень. И помог очень серьёзное дело сделать, частотные характеристики определить и проверить. А вот механизм демпфирования, это я уже сам и рассчитал, и изготовил, и отрегулировал. В общем, знай наших! И всё тут!

Вообще-то, авиационная техника, вещь необычайно интересная. В ней всё сосредо-точено, и физика, и электротехника, и электроника, и гидравлика, и всё-всё-всё, что человечество за время своего существования и развития понапридумывало. Когда я летаю на самолетах, а за жизнь свою я уже тысяч триста пятьдесят километров налетал, так вот, когда летаю, я всегда один глаз прижмуриваю. Слишком уж много я про то, что у них там внутри крутится, знаю. И по причине этой, опасаюсь. «Во многие знания – многи печали!» Но по большей части я в этих случаях пассажиром был, мешком с трухой. А есть ведь люди, для которых эта крылатая машина, как для токаря станок или для шофера автомобиль, то есть  орудие труда. Но у тех-то поломка в процессе работы – дело обычное, починил и дальше работаешь или дальше поехал. А вот у летчиков такая ситуация называется в зависимости от последствий либо «летное происшествие», когда неисправность проста, либо «авария», когда серьезно поврежден или гибнет самолет, либо  «катастрофа», вещь страшная и в комментариях не нуждающаяся.

В тот день мы с ребятами топтались поблизости от стоянки «летающей» лаборатории. Это такой небольшой самолётик, АН-26, переоборудованный под штурманский класс, с десятью разгороженными рабочими местами, оснащёнными всем, что нужно штурману в полете для выполнения его обязанностей. Нас должны были проинструктировать для предстоящего учебного полета, Но руководитель почему-то опаздывал. Рядом, метрах в тридцати-сорока грузился транспортник АН-12. Возле его распахнутого гигантского чрева по очереди отстаивались грузовики ГАЗ-53, с кузовами, заполненными ящиками с абрикосами. Их содержимое перекладывали внутрь самолета, закрепляли там. А мы с моим другом Борей, пройдя этот небольшой промежуток между самолетами, стояли и разглядывали внутренности огромной летающей машины. Кто-то из грузчиков, проходя рядом, сдернул с меня пилотку и щедрой жменей в несколько движений насыпал её полную красивых спелых абрикос. Затем проделал то же самое с Борей и сказал:

- Ребята! Не толкайтесь под ногами, мешаете.

Мы не обиделись и перешли обратно к нашей группе, где оделили всех неожиданной добычей. Солдату, при его скудном и однообразном рационе, такая падающая с неба  подкормка – в большую радость. Галдим мы, едим абрикосы и соревнуемся в попадании косточкой в урну, стоящую неподалеку в углу. И вдруг слышим, как заработала «громкая» связь:

- Внимание! Внимание! Летное происшествие. Пожарные и санитарные на ВПП с обеих сторон!

И тут же откуда-то сбоку вылетают две красные пожарные и две зеленых с красными крестами санитарные машины, разъезжаются в оба конца полосы и замирают там. Из санитарных вытащили носилки и поставили вертикально, прислонив к борту машины. Весь аэродром замер в ожидании. Минут через десять в воздухе появился МИГ-21 и по коробочке, после трех разворотов зашел на посадку. Сел он без проблем, разве что открыл в середине полосы тормозной парашют, температура воздуха была за тридцать и скорость гасилась плохо. Зарулил на стоянку первой эскадрильи, куда тотчас же примчался полковой ГАЗ-69 и из него выпрыгнул начальник штаба полка подполковник Розенберг. Он встретил пилота у лесенки и, поговорив с ним, сел в машину и помчался обратно к пункту управления полетами. Никто не двигался. Все стояли и смотрели в небо. Ждали второй МИГ заместителя командира полка подполковника Белкова, который должен был возвращаться из Германии вместе с только что приземлившимся ведомым. Но время шло, а он не появлялся.

И через несколько минут по связи объявили «Отбой». Трудно описать ту понурость, с которой расходились люди, минуту назад стоявшие и с надеждой  смотревшие на запад. Прямо боль какая-то в воздухе разлилась и застыла. Пожарные и санитарные медленно, словно стесняясь нарушить тишину, ехали обратно. Никто не знал точно, что произошло, но предчувствия у всех были самые недобрые.

Причина объявленной тревоги заключалась в том, что в полете над Венгрией, а это уже было за полпути, у Белкова начали перегреваться баббитовые подшипники двигателя, и в какой-то момент их заклинило. Если пропадает реактивная тяга, МИГ-21 камнем падает вниз. Возможности планирования у него крайне ограничены. О том, что там реально происходило мы слышали несколько раз. Из них последний – от самого Белкова.

При заклинивании двигателя корпус самолета скрутило и повело, в разгерметизиро-ванную кабину хлынул пар от ударивших в двигателе жидкостей, фонарь запотел. МИГ падал. Видимость стала нулевой. Случись это над нашей территорией, всё было бы проще. А тут, какая-никакая, но заграница. Чужая территория. И Белкова передали на сопровождение венграм, которые стали выводить его в облаках на ближайшую к месту происшествия посадочную полосу. Когда он вынырнул под названный ему по высоте нижний край облачности, то нажал кнопку аварийного сброса фонаря. Задние пиропатроны сработали, освободив замки, но передний шарнир ударом перекосило и заклинило. Фонарь не сошёл с крепления. Попытавшись сбросить его или хотя бы приподнять, подполковник уперся снизу одной рукой, другой держась за ручку управления. И, несмотря на встречный аэродинамический прижим, удалось ему нечеловеческим усилием сместить фонарь вверх на несколько сантиметров. В образовавшуюся щель он видел город, взлетную полосу на его окраине, но шел он к ней под углам градусов в шестьдесят, а самолет уже плохо слушался управления и на такой разворот скорости могло не хватить. В этом случае, соскользнув на крыло, он мог упасть на дома внизу. Но тут подполковник увидел виноградники, расстилавшиеся далеко впереди, и стал понемногу подруливать в их сторону. Решение садиться на этот зеленый ковер пришло почти сразу, и Белков открыл кран выпуска переднего шасси, действие необходимое, защищающее от зарывания носом. Шасси выпало и встало на упор. Через несколько секунд самолет коснулся земли и понесся, раздирая в клочья лозу - ветви, стебли,  и ломая столбики с растяжками. Не учел Белков только одного, что это Венгрия. И тщательность в обработке полей тут почти немецкая. А поле, на которое он садился, представлявшее собой склон невысокого холма, было выравнено на двух участках до почти горизонтального состояния, с небольшим полуметровым уступом  посредине. Так обеспечивается более эффективный и качественный полив.

 Стойка переднего колеса врезалась в уступ, Белкова швырнуло вперед, привязные ремни с противным скрипом натянулись и отбросили его тело назад. Удар затылком был такой силы, что Белков потерял сознание и уже не чувствовал, как его МИГ перворачивается  вверх шасси и врезается килём в землю. Сам он при этом повис на парашютных лямках, а правая его нога вывортилась, застряв между педалей. На его счастье на поле работали крестьяне. Но совсем уж повезло ему в том, что один из них, двадцатитрехлетний парень, служил недавно в армии, да ещё в авиации, да ещё помощником техника самолета. И у него хватило смелости и сноровки  подбежать к самолету, откинуть до конца вниз фонарь, расстегнуть ремни и, освободив застрявшую в педалях ногу, вытащить Белкова, и отнести с помощью окруживших земледельцев метров за пятьдесят от места аварии. И успели они сделать все это до того, как самолет загорелся. Взрыва к счастью не было, только пожар, потому как боеприпасы на борту отсутствовали.

В госпитале за три недели ему подправили вывернутую лодыжку и отходили после сотрясения мозга, которое он пережил при кульбите МИГа в венгерском винограднике.
Врачебная комиссия определила необходимость санаторного лечения. Начались поиски путевки. А пока подполковник вышел на службу, ходил  шкандыбая, чуточку рисуясь этим и опираясь на палку с красивой гуцульской резьбой. Ну и, естественно, проводя беседы «для повышения морально-волевых навыков личного состава» в каждой эскадрилье, в том числе и в нашей.


*     *     *

Штурманские полеты представляли собой занятие в высшей степени интересное, но тяжёлое. Каждый из десяти курсантов, рассаженых по полузакрытым кабинкам, занимался счислением пути самолета при полете по заранее поготовленной общими усилиями прокладке. Перед тобой на панели установлены все потребные навига-ционные приборы, и нужно успевать быстро-быстро списывать с них время, скорость, направление полета и направление ветра. Все это заносится в специальную таблицу, а когда управление переводится на автопилот, нужно успеть быстро просчитать изменение координат и нанести местонахождение на карту. И так далее, и тому подобное... До тех  пор, пока не выведешь пилота к точке посадки. Навигационный трегольник, навигационная линейка, определение в полете. Лаксодромия, ортодромия... и ещё десятки разных параметров и понятий. И все надо запомнить, со всем этим хозяйством мгновенно разбираться и принимать решения. И весь в поту после полутора-двух часов такого напряженного труда! И благостное облегчение от твоих последних в полете слов при докладе командиру: дальний привод прошли, курс 124, минута двадцать – посадка.

А ведь помимо всего этого ещё и качало, и мотало, и мутило. А когда попали в грозу, то перестали работать радиокомпасы для пеленгации радиомаяков. И как тут решиться доложить инструктору – ориентацию потерял! И что он тебе на это скажет!

И по одной 125 килограммовой бетонной с крохотным зарядом бомбе сбросить-таки дали нам, и фотопулеметную ленту потом дрожащими руками мы прокручивали, и цель на ней отыскивали, и попадание по прицелу оценивали. Очень, доложу Вам, волнительное занятие.


*     *      *

Присягу мы принимали в День Авиации…Посреди парадного плаца установили стол, на который положили учетную книгу и картонный лист с текстом Присяги. Нашу группу, за исключением уже служивших, подвели и поставили с оружием напротив стола. Распоряжался всем этим процессом заместитель командира полка. По его команде вынесли Знамя. И мы, вызываемые по очереди, стали выходить, становиться лицом к строю, получать из рук  подполковника текст Присяги и зачитывать его перед всем полком, немного волнуясь и сбиваясь. После зачитывания текст надо было вернуть на стол, переложить карабин из правой руки в левую и расписаться в учётной книге. А затем подойти к Знамени, опуститься на одно колено и прикоснуться губами к его уголку.

Трудно точно определить мое состояние, но я совершенно искренне был напряжён и взволнован. Не могу сказать, что в этот момент я задумывался всерьез о той ответ-ственности, которую только что взял на себя, поклявшись «не щадить крови и самой жизни». Мне не приходила в голову мысль о  прямой и освящённой законом связи долга перед Государством и словами,   произнесенными сейчас вслух перед  полком. Но удерживаемое в руках оружие,  вид сомкнутого строя, сосредоточенный на тебе взгляд сотен людей, присутствие на плацу командира и Знамени, все это вместе придавало происходящему торжественность, вызывало некое душевное движение, определение которому я затрудняюсь дать и сегодня. Опыт, накопленный во взаимодействии с однополчанами в совместной стремительной и целенаправленной работе, придавал тебе ощущение равноправного партнера этого мощного и могучего мужского коллектива, и последним заключительным аккордом твоего участия в нем становились эти, произнесенные перед всеми слова. Вернувшись в строй, ты уже становился равным среди равных.

Окончанием процедуры были поздравление командира и торжественный марш. Потом «праздничный» обед и увольнительная в город для всей группы. И мы даже отметили такое событие шампанским, схоронившись на маленьком бульварчике на берегу речки Латорицы, куда, как нам казалось, военный патруль забрести не должен. Через лавочку от нас сидел седой мужчина лет шестидесяти на вид, держа промеж колен клюку с массивной рукояткой. Через какое-то время он встал и, опираясь на неё, припадая пошел. А проходя мимо нас, дружественно улыбнулся и спросил:

- По что гуляем, служивые!

- Присяга!

- Это дело святое! Великое дело! - И прикоснувшись пальцем к усам, добавил. - Я её принимал в сорок первом, шестого ноября, под Волоколамском, в 20-й Армии. Нас тогда уже последних подчищали, девятьсот шестого года рождения...

Мы все замолчали, не зная, что ему ответить. А он вытянулся, поднес руку к козырьку кепки и торжественно произнес:

- Поздравляю, ребята! Дай Вам Б-г!
 

*     *     *

В последнюю неделю нашего пребывания на сборах полк улетал на учения. За командира полка на базе оставался подполковник Белков. Нас всех в порядке подготовки к экзаменам по инициативе Никишкина посадили зубрить уставы… Старшина Похилец иногда заходил, прохаживался по учебной комнате и, явно издеваясь, спрашивал кого-нибудь с «Уставом Внутренней Службы» в руках:

- А вот скажи-ка ты мне, грамотей, на каком расстоянии от спального помещения должен находиться сортир?

- А сколько должно быть в сортире посадочных мест?

- А вот сколько должно быть сосков в умывальнике?

И остальное в том же духе.

Запомнить всё это можно было только честно вызубрив. Что мы, впрочем, и делали, старательно пялясь на набранные четким шрифтом странички небольших и компактных книжек!

До отъезда оставалось пять дней и одна баня! И ни одной увольнительной! Вечером мы сидели в курилке, кто-то трендел на гитаре. Хитом сезона в тот год был «отваж-ный стрелок», который принцессу с королем опозорил. Высоцкий тогда уже везде входил в моду. К нам подсаживался здоровенный рыжий сержант-ленинградец, который командовал «площадкой молодняка». При этом личный состав его взвода обязан был, по одному ему ведомым канонам, стоять по стойке «вольно» у него за спиной. И последней песней дня они исполняли  для него персонально «Город над вольной Невой». В конце он, дурачась, вытирал рукавом гимнастерки скупую мужскую слезу. После этого вставал и шел строить свой «молодняк» на вечернюю прогулку и поверку. И мнились эти дни для нас уже полной расслабухой.

Поэтому раздавшаяся четверть второго ночи команда «Подъём» и вслед за ней «Боевая Тревога», была для нас, уже обленившихся и начавших в мыслях возвращаться к привычному образу жизни, полной неожиданностью. По традиции, натянув сапоги без потянок, так быстрее, да и в кузове можно успеть переобуться, мы вылетели на плац. Но сверху стеганула команда Похильца:

- Всем на второй этаж, в оружейную!

Помещение оружейной было открыто. Каждый подбежавший получал карабин СКС и патронташ с пятью обоймами по десять патронов. Нас, расталкивая, строили на открытой галерее второго этажа.

- Зарядить оружие! – Похилец бегал вдоль шеренги, помогая отстающим. – Дослать патрон в патронник! Поставить на предохранитель! Приготовить оружие к осмотру! – и он побежал вдоль ряда, рукой проверяя, что у всех предохранитель  опущен.

- Всем вниз! Бегом к машине! Всем в кузов! – Последним запрыгнул он сам.  Расстегнув портупею, надел на поясной ремень кобуру с «Макаровым». Затем вытащил оружие, дернул затвор и, заслав патрон в патронник, поставил на предохранитель. – Тарычев! Проверить, что все на месте!

А мы, сидя в кузове, переобувались, накручивая портянки. Никто ничего не понимал, а наличие заряженного боевыми патронами оружия с непривычки просто пугало. Въехали на аэродром. Он поразил нас прожекторами, сверкающими с обеих концов полосы. В их лучах метались вооруженные люди. Вдруг появился полковой ГАЗик, из которого, прихрамывая, выскочил Белков и, пройдя быстро на открытое место, закричал:

- Командиры подразделений! Ко мне!

Командиры собрались, выслушали Белкова, и через полминуты они уже разбегались, становясь в линию и, выкрикивая наименование взвода или роты, добавляли:

- В два ряда! Становись!

После команды «Смирно!» наступила тишина. Белков вышел на середину напротив строя и начал говорить.

- Причина боевой тревоги – обстрел часового на посту возле ПАРМа из автоматичес-кого оружия. Стреляли из леска над ручьём. В настоящее время лес окружен со стороны города силами милиции, с нашей стороны дежурным взводом роты охраны аэродрома, из-за леса, с противоположной стороны и с севера, – ротой охраны соседнего танкового полка. Наша задача, совместно с милицией, которая с применением разыскных собак будет обыскивать территорию и помещения аэродрома, провести прочесывание лесного массива, между нами и танковой частью. Пароль для опознания друг друга «КУРА», отзыв «ДНЕПР». Танкисты и милиция о пароле предупреждены. Прочесывание осуществлять цепью. Глубина леска двести пятьдесят метров! Командиры, получившие фонари, на левом фланге каждого подразделения. Подразделениям не перемешиваться! Заместитель дежурного по части – на левом фланге цепи. Все решения принимает он. Команды передавать по цепи вполголоса! Стрельба одиночными и только после опроса пароля – по конечностям! При угрозе жизни – на поражение! Но не играть в войну! Предупреждаю! Никакого хулиганства! Сигнал на начало прочесывания – красная ракета! Отбой – зеленая ракета и ревун сирены.

- Слушай мою команду! Всем шеренгам, нале-во! Растянуться в цепь с итервалом 5 метров. Ориентир – северный за стоянкой второй эскадрильи край леска!  Бегом марш!

И за 10 минут мы растянулись в неровную колышущуюся цепь длиной в один километр, край которой начинался  от буквы Т на взлетной полосе. Поскольку в боевом расписании наша группа не значилась, стоять ей выпало на левом фланге и означенный километр до северного края леска пробежать нам пришлось полностью. Задохнувшиеся, мы стояли опершись на карабины, и пытались отдышаться. Похилец посигналил фонариком, что мы готовы. И красная ракета взвилась в воздух, вместе с последовавшей командой по громкой связи:

- Цепь! Нале-во! Оружие наготове! С дистанцией пять метров! Шагом, марш!

Где-то в районе складов лаяла собака. Цепь, просочившись через аэродромные строения, вошла в лесок. Он был довольно реденький поначалу, но если учесть, что ночи в конце августа уже темные, а времени половина третьего, то можно себе представить, какую «дрожь в коленках» испытывало большинство из нас. Но был один, которому было хуже всех. Это был Тюликин, пацан с факультета электронной техники, самый субтильный и низкорослый (Ну, что тут скажешь! Левый фланг!). Он шел последним слева, имея локоть товарища лишь в пяти метрах по правую руку. Справа от него тихо крался, как на охоте, к которой он с детства был приучен, парень-сибиряк Ярыгин. И не слыша этот «локоть» Тюликин очень нервничал, а точнее сказать - боялся.  В лесу, надо заметить, валялось много всякой всячины, все-таки технические воинские части с обеих сторон... В общем, он наступил на длинный кусок полудюймовой водопроводной трубы, загнутый конец которой слева от него колыхнулся и затрещал сухими ветками, задев высокий куст. Тюликин резко развернулся на шум, и увидев дрогнувшую на фоне прожекторной подсветки ветку, от испуга выстрелил. Не знаю, кто как, но я, находившийся метрах в сорока от него, рухнул на живот, проворно развернувшись влево и положив палец на спусковой крючок. Голос Похильца: «Кто стрелял!?», размноженный еще и многократным повторением по цепи, прокатился справа налево. В ответ раздалось негромкое и вкрадчивое: «Я!»

В то же самое время по цепи справа до нас докатился вопрос заместителя дежурного: «Что случилось! Кто стрелял?». И только после этого пробудился всегда спокойный Ярыгин: «Да, Тюликин это! Левый фланг!» Матерщину Похильца, посыпавшуюся на нас в этот момент, я цитировать не буду. Это было нормальное выражение командирской экспрессии. Но вслед за этим по цепи прокатилось эхом с перекатами уже нечто совсем обидное и чрезвычайно всех, кроме нас, взвеселившее и даже разрядившее гнетущую обстановку:

- Похилец!... Похилец!... Похилец!... Похилец!...
  Студентов... Студентов... Студентов... Студентов...
  Из цепи...  Из цепи... Из цепи... Из цепи...
К ****ой матери!... К ****ой матери!... К ****ой матери!...




                *     *     *

Нас вывели из леска на полосу и уложили той же цепью в канаву, приказав следить за бетонкой и стрелять по ногам каждому, кто попытается её перебежать. Через четверть часа приказ стрелять отменили. Похилец распорядился поставить оружие на предохранитель.

- Ну, видать, поняли с кем имеют дело! – негромко констатировал Ярыгин.

Между аэродромными строениями мелькали людские тени, милиция с собаками обшаривала помещения. В конце концов, обойдя и строения подсобного хозяйства, они собрались возле штаба полка. Стояли, курили и переговаривались.

А через полчаса цепь, пройдя лесок туда и обратно, вышла назад к полосе. Взлетела зеленая ракета и взвыл на несколько секунд ревун боевой тревоги. По громкой связи приказали строиться. Мы ещё раз пробежали свой положенный километр. Запыхались. Отдышались. Построились. И выслушали приказ удвоить количество часовых на постах в карауле. Нашу группу передали в распоряжение дежурного по части и командира роты охраны.

Разводящий проверил у нас оружие и развел вторыми номерами по постам. Я попал на пост к вещевому складу в паре с литовцем Андрявичюсом  из под Каунаса. Был я с ним шапочно знаком, запомнив в его исполнении хулиганскую песенку-частушку, распеваемую им под гитару, иммитируя мандолину:

В древний русский город Ковно
Привезли намедни говна!
И теперя в том Ковне
Все ходят по уши в говне!

- Слышь, студент! – глаза литвака смотрели хитро и с прищуром. -  У тебя все равно шинели нет, и, чтоб не замерзнуть, тебе надо двигаться! Понял? Нет? По глазам вижу – понял! Вот и ходи тут вдоль склада, туда-сюда. Грейся. А я под шинелькой на стелажах за тем уголком прилягу. Задачу понял? Повтори! Потом поменяемся… – Он снял повешенную под грибком скатку шинели и помахал на прощанье рукой.- А-ля! У-лю!

И мне ничего другого не осталось, как начать осваивать доверенный мне, как часовому, пост. Был он невелик. Три деревянных дощатых барака. Пять дверей и пять печатей на них. И повдоль  отлита бетонная дорожка, над которой на кронштейнах болталось пять лампочек. Они слегка раскачивались, колыхаемы предутренним ветерком. Тени от их конусных абажурчиков неприятно мотались по стенам бараков, бетону дорожки и веткам кустов, стоящих почти вплотную за протянутой вдоль бетона колючей проволокой. За забором темнел край того самого леска, где наша группа столь героически уже отличилась. Неприятно было смотреть на эти постоянно колышущиеся тени. Страшили они меня своим метанием из стороны в сторону, заставляя непрерывно двигать глазами с одного места на другое, приглядываться к их очертаниям. Я ходил с карабином на ремне, придерживая его на плече рукой, и пытливо смотрел в темную чащу, в глубине которой не видел ни хрена, будучи полуослеплен лампочками, развешанными на моем пути. Ситуация была нелепая. Я был виден из леса, как на ладошке, а сам мог проглядеть и выглядеть все глаза, но ничего, кроме ближайших ко мне ветвей и листьев, не увидеть.

Ветерок на минуту затих, и в этой тишине в глубине леска слева направо от меня зазвучали шаркающие шаги. Кто-то, тревожа опавшую листву и наступая на потрескивающие сухие ветки, двигался параллельно колючей проволоке, в нескольких метрах от неё. Я бессмысленно прижался к стене склада, сдернул карабин с плеча, снял с предохранителя и стоял, прислушиваясь, под крайним справа абажуром с лампочкой. Шаги становились отчетливей. Этот кто-то, шумно и тяжело дыша, смещался в мою сторону. Горло сдавило, и я шепотом, на большее не было сил, начал шипеть в сторону противоположного конца дорожки:

 - Юрджис! Юрджис!

Но Юрджис не откликался. И тут, услышав треск под ногами моего визави за колючей проволокой почти напротив, я повысил голос и прохрипел:

- Стой! Кто идет! – так нас вроде бы учили на занятиях по караульной службе.

Визави остановился, не откликаясь, но через несколько секунд двинулся вперед, подходя все ближе и ближе.

- Стой! Стрелять буду! – уже в голос в отчаянии вопил я. Куст передо мною дрогнул,
а его листья на уровне чуть ниже моего лица стали расступаться!

- Стой, гад! – заорал я, нажимая в страхе и ярости на курок.

То ли опора на стенку помогла, то ли карабин СКС, который, как говорят, сам стреляет. Его, мол, только надо слегка поворачивать в нужную сторону... Но после оглушающего грохота выстрела раздался звук сползающего по ту сторону куста тела и какой-то хлюпающее-хрюкающий звук. И все затихло.

- Стреляй!... Стреляй, салага!... – завизжал Андрявичюс, вылетев в полуприсесте с карабином наперевес из-за угла, двигаясь боком и, как краб, быстро и мелко  перебирая ногами. Я непонимающе смотрел на него до тех пор, пока он не подлетел и не прошипел:

- В воздух! В воздух стреляй, сука!

До меня так и не доходил смысл его речи, но, наверное, общая её встревоженность заставила подчиниться. Я поднял карабин и выстрелил вверх.

- Куда ты, мудила, стрелял? В кого?!

- Там, в кустах. Он шел и шумно дышал…

- Понятно…Откуда шел? – я провел рукой по линии перемещения моего визави.
 
И тут мы услышали голоса и звуки, похожие на топот бегущих людей. Я все ещё ничего не соображал, но Юрджис уже принял командование и действовал четко и уверенно. Он развернулся фронтом влево от сараев, упал на дорожку и заорал не своим голосом:

- Стой! – звуки бега стихли. Бежавшие остановились.

- Разводящий! – крикнули оттуда!

- Пароль? – потребовал Андрявичюс.

- КУРА!

- ДНЕПР! – отозвался Юрджис. – А теперь старший ко мне, остальные на месте.

К нам подошел майор в мундире, забранном портупеей, с пистолетом в кобуре и повязкой заместителя дежурного по части.

- Рядовой Андрявичюс. – представился Юрджис.

- Что случилось? - спросил майор. После этого литвак повернулся в полоборота и выжидающе посмотрел на меня. Блеснув строевыми навыками, брать на себя ответственность он явно не хотел. И очень выразительно это демонстрировал.

К этому моменту я уже «отпотел» и начал соображать, зачем он заставил меня выстрелить второй раз. Ведь перед тем, как стрелять на поражение, я обязан был сделать предупредительный выстрел в воздух.

- Так что все-таки случилось? – майор строго посмотрел на меня и, полуобернувшись, крикнул. – Бузин! Все ко мне!

Подошли разводящий и двое караульных из резерва, которых майор тотчас же разослал на разные стороны дорожки, приказав взять на себя охрану объекта. А я, размахивая руками, стал объяснять и показывать кто и откуда шёл, как и куда я стрелял.

- А где был Андрявичюс? – спросил майор, и у меня хватило сообразительности показать рукой в противоположный конец дорожки.

- Почему там на стелажах развернутая шинель? – это уже Бузин, проходя мимо заметил.

- Не знаю. – начал врать я, а они как-то сразу это почувствовали.

- Это моя шинель! Накидывал погреться. – спас положение более опытный Юрджис.

- Спал что ли? Опять дает Литва про***ться Вооруженным Силам?

- Потом разберёмся. Сержант! – обратился майор к Бузину. - Возьми его и посмотрите, что там. – Он показал рукой сначала на меня, а потом на кусты. Начиналось самое страшное. Я буквально задрожал.

Бузин поднял проволоку и показал мне рукой: «Полезай!»

- Зачем? – растягивая время, робко спросил я.

- Вперед, тебе говорят! Полезай!

Неловко просунув карабин и правую ногу, я перенес тяжесть  на неё и стал, выгибая спину, протаскивать тело в образованную сержантом щель.  Зацепившись левым плечом, вырвал клок из ткани гимнастерки и глубоко поцарапал кожу. Оказавшись по ту сторону, я не двигался, а жался к забору.

- Ну, что там? – спросил майор

- Темно... Не видно... – блеял я.

- Бузин, посвети ему.

- Да, что ты тут у забора топчешься! – завопил сержант.

- Боюсь. – честно признался я.

- Во, бля, студент! Боится он! Слышали Вы такое? – ворчал сержант, с помощью Юрджиса легко и ловко пролезая между проволок. – Иди, тебе сказали!

Он изо всех сил толнул меня в спину, и я, сделав по инерции три-четыре шага, споткнулся о какое-то мягкое препятствие и упал лицом вперед. А когда в ужасе вскочил, подняв соскользнувший с плеча карабин, и обернулся, то увидел на земле в луче сержантского фонаря довольно большого черного с белым задом теленка, голова которого была в крови, а передние копытца беспорядочно дергались, шурша прелой листвой.

- Смотрите, товарищ майор! – сержант отодвинул рукой ветви куста, чтобы было видно из-за проволоки. – Смотрите, что этот мудак усуропил. Нарочно, наверное? – это он уже ко мне повернулся. Я молчал.

- Возвращайтесь сюда. – закуривая, сказал майор.

Сержант снова поднял проволоку, пропуская меня вперед. При этом протянул руку к моему карабину. Жест его не вызвал у меня никаких подозрений, и я, отдав ему оружие, прогнувшись пролез обратно на дорожку, выявив потом желание получить карабин обратно. Но сержант, буркнув: «подержи проволоку» перебрался на нашу сторону. И закинул ремень моего карабина через голову.

- Отдай! – я, ухватившись за ремень и судорожно вспоминая кому по уставу, как часовой, имею право давать свое оружие, тянул его на себя.

- Иди ты на х*р, ублюдок! – рявкнул сержант и вмазал мне внутренней частью полусогнутой ладони снизу в нос.

И то ли от пережитого напряжения, то ли просто от боли и обиды, но я взъярился и, что есть силы, ударил сержанта в лицо. А тот повалился спиной на проволоку. Как на канаты на ринге. Закинутый за спину мой карабин спас его от серьёзных повреждений,
но губы были в крови.

- Прекратить! – выкрикнул майор. – Взять его под арест!

Двое подбежавших ребят из резерва встали по обе стороны от меня. А сержант тихо цедя сквозь зубы:

- Ну, ты у меня ещё попляшешь, сучара... – потребовал, протянув руку. – Ремень. Пилотку. Вперед!

И снова подтолкнул меня в спину.



*      *      *

Ребята из моей группы рассказывали позже, как этот инцидент выглядел с их стороны. Они сидели на подмене, курили и ждали своей очереди становиться «на часы». Вдруг неподалеку раздается выстрел, потом второй. Из караульного помещения вылетает сержант-разводящий, хватает двух своих ребят из роты охраны и бежит туда, откуда прогремело. По дороге к ним присоединяется офицер, выскочивший из дежурки. И они исчезают. Все уже устали ждать результатов этой «экспедиции», как вдруг на плацу появляется процессия. Как в кино, впереди идут майор с сержантом, мирно о чем-то беседуя. Позади них двое караульных, поблескивая штыками и окружая с двух сторон, ведут меня. Без пилотки, без ремня, руки за спину, голова склонена долу. Проводят в караульную. И все! И тишина!

В караульной обыскали. Отняли документы, кошелёк и перочинный нож, сигареты и спички. Носовой платок оставили, так как с носа ещё капала сукровица, а глаза слезились. Потом заперли в какой-то подсобке, в которой стояли шкафы с канцелярским мусором, небольшой стол, два полуразвалившихся стула, а в углу были свалены кучей «цинки» из-под патронов. Окна в ней не было.

Походив полчаса из угла в угол, я устал, глаза стали слипаться. Ночь без сна и пережитое давали о себе знать. Все произошедшее рисовалась в мыслях довольно черными красками. Но в то же время я не чувствовал себя виноватым. Пусть судят, буду оправдываться. Свидетель у меня надежный, не продаст, потому как сам на посту спал. Что-нибудь придумаем. Так не бывает чтобы никак не было, как-нибудь да будет!

И оглядевшись, я приставил к стенке два стула, под ноги же выстроил пирамиду из пустых «цинков». Ложе получилось вполне удобное, под голову положил свернутую подшивку старых газет. Заснул мгновенно и мертвым сном.

Проснулся, с трудом возвращаясь из глубин подсознания, и не сразу понял, кто меня будит, потряхивая за плечо. Я вскочил. Передо мной, улыбаясь, стоял давешний майор.
В руках у него был пакет с моими вещами, пилотка и свернутый ремень, а на плече – карабин.

- Доброе утро! Как спалось? Я вижу ты неплохо тут устроился. Комфорт, как в Львовском Гранд-отеле. Держи свое хозяйство, две минуты на оправиться, и в строй. Утреннее построение. Да, вот ещё что... – он на секунду задумался. – насчет бокса с Бузиным тебе лучше помалкивать. Фиксируем боевую ничью. Всё понятно? – и вернул мне оружие.

- Так точно, товарищ майор.

На построение прибыл Белков. Подводя итоги суток, к тому, что мы уже знали, добавил ещё два факта. Первое, на краю леса, где обстрелянный часовой заметил вспышки выстрелов, найдено 72 гильзы от автомата ППШ. Стрелявший не поленился и выпустил полный круглый диск. Явно бывший бендеровец. И второе, во время поисков милиция прошла по помещениям подсобного хозяйства, неплотно затворив за собой ворота телятника. В результате часть телят разбрелись по округе, а трое, почипывая листву, углубились в лес. Один из них, к своему несчастью, забрел на пост. Вкратце, без упоминания имени, был помянут и мой «подвиг». Комментариев и выводов не было.

После этого сообщения подполковник неожиданно выкрикнул мою фамилию:

- Рядовой Темкин! – я, задумавшись о своей горькой судьбине, промедлил, но получив с двух сторон тычки локтями, очнулся и прокричал. – Я!

- Выйти из строя!

Отстучав сапогами шесть шагов до уровня, на котором стоял подполковник, я остановился и развернулся лицом к строю, пристукнув прикладом об асфальт.. Чуть в стороне, в офицерском ряду  увидел Никишкина и подумал:

- Ну, все! Сейчас разбор по косточкам начнется. Лишь бы из института не вышибли.

Подполковник четким движением повернулся ко мне лицом. Я сделал то же самое.
Взяв под козырек, он торжественно и с расстановкой произнес:

- Рядовой Темкин! За образцовое несение караульной службы и проявленную бдитель-ность объявляю Вам благодарность! - и улыбнувшись глазами, продолжил:

- Вам присвоено следующее воинское звание – ефрейтор!

Я стоял против него и никак не мог врубиться в услышанное. Секунды шли, а я мол-чал. И, увидев его поднятые брови, изумленный взгляд и как-то вопросительно вывернувшуюся левую  ладонь, наконец сообразил и прорявкал в ответ.:

- Служу Советскому Союзу!

- Встать в строй!

- Есть, встать в строй! – Мы оба развернулись, и  я отгрохал сапогами путь обратно.

*     *     *

Спали мы до обеда. После еды Похилец позвал меня и повел, как оказалось, в строевой отдел. Там потребовали военный билет, куда писарь вписал новое звание. Капитан, седой и в годах, поставив меня по стойке «смирно», зачитал приказ и добавил в конце: «Поздравляю!». Я снова отрявкал положенное случаю: «Служу...!».

Когда же мы вышли наружу, старшина, улыбнувшись, толкнул меня в бок, пожал руку и, порывшись в нагрудном кармане, протянул на раскрытой ладони две узенькие красные ленточки:

- Держи, Темкин! Последнее поощрение! Считай, награда!

- Да уж... награда! Вы скажете! «Плата за страх»! – ответил я, а старшина заливисто засмеялся:

- Чё, правда, сдрейфил! Это тебе, брат, не в институтах учиться! Это служба! Тут такое бывает, что иной раз не вдохнуть, не выдохнуть с пересёру! Ладно, иди... Свободен.

И я направился в казарму за ниткой и иголкой.
 
До дембеля оставалось четыре дня и одна завтрашняя баня, последняя. И четыре дня ефрейторские лычки красовались на моих плечах. А обмывали мы их уже в поезде самым дешёвым вином "Биле Мицнэ" под купленные на станции пирожки с повидлом, ценою по пять копеек штука.

Это было для меня завершающим событием в период жизни, означенный СБОРЫ-67.


В.Темкин
Апрель, 2011
vladimir@tyomkin.com