«Пока кто-то из потомков не допишет этой поэмы,
наши беды не кончатся».
(Владимир Шаров. «Возвращение в Египет»)
1
… А ведь когда-то давно у меня был роман с подпольным миллионером.
Да, был!
Это сейчас в подобном признании нет ничего особенного: подумаешь, невидаль, легальных миллионеров вокруг – пруд пруди, а уж подпольных…
Но тогда, под занавес так называемого брежневского застоя, подобное словосочетание, произнесенное кем-то шепотом и в сторону, уже грозило уголовной статьей! Все настолько застоялось и подернулось тиной, что, вынырни такой смельчак из омута воздуха глотнуть, – как тут же в «браслеты» убопровцев, дежурящих на берегу, и угодит. И прощай так умело и с любовью организованная им преступность – вместе со станками, швейными машинками и многотысячными партиями курток «от Диора» (неплохих, между прочим).
А тут – никакой уголовщины. Обыкновенное парниковое цветоводство. Честные, как говорится, трудовые доходы, настоящих объемов которых, правда, никто не представлял. (А, может, делал вид, что не представлял).
В общем, для всех - игрок на баяне, аккомпаниатор и ведущий всяческих торжеств с зарплатой в сто двадцать рублей, а в другой жизни – представитель неспокойного племени последователей Александра Ивановича Корейко. Таким он был. Таким и остался в моей памяти.
Но вообще-то он был мужем моей подруги.
Впрочем, обо всем по порядку – снять камень с души.
2
Он выгнал ее в ту же минуту, как узнал, что она ждет ребенка.
Юля сообщила об этом вечером, когда они сели ужинать. Стол, как всегда, ломился от свежей, сугубо рыночной еды – другой он просто не признавал. Торговал мясо до последней цены, ниже которой парной, еще колышащийся от свежести свиной окорок можно было разве что принять в дар. И странное дело – продавцы каким-то образом соглашались, шли на уступки и чуть ли не сами останавливали его. Может быть, потому, что они принимали его за иностранца – финна или шведа, прилетевшего из далекой Лапландии.
Он и правда имел во внешности что-то финно-угорское: высокий, светловолосый, с каким-то северным, бесстрастным флёром на вытянутом лице, с близорукой, слегка беспомощной улыбкой, как будто говорящей: что-то я не пойму, куда занес меня сказочный ветер, в какую неведомую страну прискакал мой быстроногий, бархатный олень, как это будет по-русски, пожалуйста…
Он казался светлым Ангелом на этом меркантильном, пронизанном духом денежной наживы, мрачном торжище.
И у него был Ключ.
Есть такие люди – пожизненно носящие связку на поясе. Идут и смотрят, что сейчас открыть? Кладовку, баню или гостевую залу? Что потребно, что приличествует моменту?
Ключник – хозяин положения: все отмычки у него! Что захочет, то и отомкнет. Он – распорядитель, раздаватель благ: этому дам, этому дам, а этому – не дам, хоть он умри. Непреклонный, неподкупный, неумолимый. Тот, с кем нельзя договориться. «Он повеле – и создашася».
Как в сказке: «У нас, богов, нет ни добра, ни зла, одна лишь наша воля».
С рынка он возвращался довольный, как пчела со взятком. А Юлино дело было поколдовать над добычей, потомить ее в горшочке, выморить в печи, чтоб за трапезой муж мог откинуть крышку, отворить, отомкнуть томлёное, обжечься дымком, отпрянуть, постанывая, а уж затем – снять пробу, вкусить, отведать, насытиться. И чтоб рядом – блюдо с травами: терпко пахнущими, острыми, не измельченными по-плебейски, а ветками, целиком, по-княжески, по-барски. А еще чуть поодаль – другое блюдо: с фруктами. Виноград, апельсины, инжир. И главное – гранаты. Много сочных, слегка переспелых гранат. Не разрезанных – разломанных небрежно, но всегда – посередине. Две равные половины зернистого плода, истекающего животворной влагой.
Так, и только так он обедал.
Иногда – приглашал друзей.
- Хочу поднять тост за мою Юлечку! – говорил он во время таких застолий.
В этом месте она должна была встать, и все смотрели на нее, как на демонстрационный манекен: платье – мэйд ин Джапан, туфли – Англия, духи – Ланком, кольцо на пальце – платиновое. Стойко выдержав завистливые взгляды, она садилась.
- За мою жену! – повышал он голос в конце тоста и ловким движением опрокидывал стопку.
3
Дом у них был такой, что я, коммунальщица и потомок честных, но бедных, воспринимала его, как музей.
Мне плохо представлялось, как Юля, вышедшая из того же социального лагеря, что и я, живет среди этого великолепия. Не приходит на час-другой, не бывает здесь время от времени, а именно живет. Целых два года! Отпирает своим ключом эту тяжелую дубовую дверь, обувает тапочки с пуховыми помпонами, на маленьком, изящном каблучке – вот они, стоят в коридорчике, моя мечта и предмет вожделений, вешает свою одежду вот в этот шкаф с зеркалом во весь фасад, снимает кольца с руки и кладет их в хрустальную вазу (а тогда хрусталь приравнивался к золоту и был лишь у тех, кто имел доступ в подсобку ювелирного магазина).
Потом она идет в ванную (розовая плитка от потолка до пола, по тем временам – самый, что ни на есть, евро-уровень) и принимает душ. После душа, накинув на слегка влажное тело махровый халат (дефицит из дефицитов в конце 70-х!), идет на кухню. Нет, не на кухню, а в цех по производству блюд, хоть и маленький такой, локальный, почти игрушечный, но – оснащенный вовсе не шуточно. Главным искусством здесь было нажимание кнопок. Один мягкий щелчок – и что-то поехало, закрутилось, задвигалось, заварилось, закипело и забулькало.
А там и он пришел – трудяга, цветозаводчик, работолюб. Шумный, в сапогах и робе, с руками по локоть в земле, с неизменной улыбкой на слегка подвядшем от тепличной сырости, но довольном лице. Давай, корми обедом, обихаживай, ублажай, услужливо выдвигай из-под кресла тапки, спрашивай участливо – не устал ли, все ли сделал из намеченного, а главное – как там они, его питомцы, хорошо ли ночевали, чем обрадовали, чем огорчили, не поднялась ли вода, не слишком ли закислился грунт, взошел ли Дрэгон Кинг, дал ли вегетацию Матч Поинт, прижилась ли Компостелла?
О цветах полагалось говорить, как о живых и разумных сущностях.
4
В юности мы жили с Юлей в одном дворе.
Этот заросший дикой зеленью, неокультуренный островок в интерьере городского пространства, давно не знавший ухода и не ведающий о достижениях ландшафтного дизайна, как поленовский «Бабушкин сад» укрывал нас от шума и тревожащего зова «большой земли». Но он же – сдерживал развитие, тормозил естественный ход событий, не давал свободы, как не дает ее не перерезанная вовремя пуповина, связывающая плод с уютной материнской утробой.
У такого дворика есть много функций, благодаря которым он помогает людям каким-то образом выдерживать реальность и справляться с ней. Одна из них – не очень конструктивная, но очень эффективная! – возможность нарушать чужие границы. Взять вот так, просто, без предуведомления, что называется – без спроса, толкнуть чужую дверь:
- Марь Ивана, не одолжите луковицу?
И 80-летняя Марь Ивана, которая минуту назад прилегла, чтобы отдохнуть от праведных трудов по стирке белья (а попробуй-ка воду поноси, ведер десять, от общего крана до дома, от дома – в сливную яму!), встает, кряхтя, и волочится в кладовку за овощью.
А есть еще тайное желание всякий раз позволять другому нарушать границы – теперь уже твои. Входи, я здесь, неважно, что я занят, что я болен или устал, что я не один, или, наоборот, в творческом одиночестве предаюсь каким-то думам – давай, входи, въезжай, влетай, врывайся, моя дверь всегда открыта для всех, и пеших, и конных! Такая общность – симбиоз по сути, слияние, срастание – поддерживает тех, кого пугает отдельность. Но и – пожизненно ограничивает.
Именно поэтому, выйдя замуж и переехав в дом мужа, Юля не обрела свободу, как ей представлялось, а всего лишь поменяла ареал обитания. Из зоны в зону белым лебедем, как говаривал Аркаша-наркоман из 13-й квартиры, рассказывая соседям о своих лагерных перемещениях.
В доме мужа не разрешалось ничего сдвигать, менять или переносить. Даже леопардовая шкура возле дивана бросалась точно в том месте, которое он определил, ее можно было только вычистить и тут же уложить обратно, придерживаясь еле видимых глазом карандашных разметок.
Такая структурированность придавала их семейной жизни стабильность, прочность, предсказуемость. Юле это нравилось. Она выросла без отца, под давящим гнетом властной, нарциссичной матери, повороты в поведении которой невозможно было предвидеть даже на ближайшие пять минут. Они могли сцепиться в рукопашной – две разъяренные фурии, две соперницы-подружки, каждая из которых была пожизненно виновата перед другой одним тем, что существует на свете, но в равной степени не могла бы остаться в живых, провались другая в тартарары согласно взаимным чаяниям. Этот платонический инцест, как всякая перверсия, грозил необратимо изуродовать обеих.
И тут – мужчина, диктатор, ключник. Всё – на местах. Всё – упорядочено, размерено и распределено. Роли расписаны, границы – непроницаемы и крепки. Каждая комната, кладовка и даже закуток в построенном им мире отпирается и запирается в назначенный час. Всё ясно и прозрачно, все окна – застеклены и натерты до зеркального блеска. Всё посеяно и вскопано согласно правилам, чтобы дать всходы в строго определенный срок.
Она была растением в его теплице – экзотическим, отдельно стоящим, самым главным, но все же – растением, бессловесным и бесправным, призванным украшать собою интерьер и создавать праздник. Растением, в которое были вложены баснословные деньги и силы.
А Юля сама хотела быть цветоводом.
5
Человек шел через церковный двор.
Просто шел. Пересекал пространство, на противоположном конце которого стояла пожилая женщина с красными тюльпанами. Она пришла поздравить его с какой-то датой. И он шел навстречу ей, улыбаясь и что-то говоря. Полы его черных одежд разлетались в стороны от каждого движения ног. Он взял цветы и пошел обратно. Полы так же взметались ветром, широкие рукава обнажали сильные, по-настоящему мужские руки, в которых он теперь нес красные цветы.
Юля так и ахнула – красное на черном! Страсть и аскеза. Запрет и разрешение. Жизнь и смерть. Перекрестие противоречий. Две разнонаправленные силы, разогнавшие вскачь ее сердце. Она приникла к чугунной ограде, чтобы вглядеться в поразивший ее образ. Пальцы, сжавшие металл, побелели от напряжения. В эту минуту она поняла, что ей нужно обязательно устранить границы, разделяющие ее с этим человеком.
И она сделала это.
Был октябрь. Холодное небо стояло низко, начались туманы. Та часть улицы, на которой Юля теперь ежедневно дежурила, выглядела не совсем реалистично. Белая стрела в молочной дымке – как видение, мираж, чудный град из поэтических сказаний. Тот самый, к подножию которого прибило бочку с подросшим царевичем. Подобно ему, Юля с интересом ступила на эту неизведанную землю.
Она не знала тогда, что территории бывают заповедными. Что есть места, куда бы лучше не соваться. Что освоение этих опасных пространств – не игра, не новый опыт, не очередная победа, щекочущая женское самолюбие, не эскиз в альбоме – как красиво, смело, авангардно!
Один лишь шаг в неверном направлении – и меняется весь ход жизни.
Причем – не только собственной.
6
Однажды, темной ночью на исходе осени, Юля дерзко постучалась в уединенную келью.
Постучалась, поскреблась, потарабанила своими тонкими, наманикюренными пальчиками по запертой изнутри двери, просясь на постой. Разыграла пьесу, целый спектакль, драму с иносказательными смыслами, чтобы тот, другой, не понял, не учуял, не успел уйти.
И он действительно не успел. Не укрылся, не выставил кордон, не отрубил себе палец, не сжег руку на огне свечи – ничего не сделал, чтобы защититься от искуса. Но и – ничего не рассказал о себе, не открыл свои пределы. Юля просто вошла и вышла, пройдясь по его жизни, украв при этом то, что принадлежало не ей.
В начале зимы она объявила мужу, что беременна. Что судьба сжалилась над ними, что их бесплодный брак теперь, наконец, увенчан славой и вскоре родится сын. В том, что будет именно мальчик, Юля не сомневалась – во время совершения «кражи» она думала только об этом и мысленно прорисовала все детали.
Сообщение о том, что она непраздна, торжественно прозвучало за вечерней трапезой.
Эффект, однако, был непредсказуем.
7
Он носил странное, старомодное имя – Мирон.
Так звали его деда, дожившего до 105 лет.
Этого деда, сидящего на завалинке, он помнил очень хорошо. Плотного телосложения, в фуражке-шестиклинке, с небольшой белой бородой. Этакий Дед Мороз под елкой, только вместо елки – аккуратный дом из белого кирпича, а у ворот – скамеечка. И на ней – он. Сидел весь день, и лишь к ночи уходил. Говорили, что он совсем слеп, ничего не видит даже в шлаге от себя, только очертания предметов. Но его, десятилетнего внука, узнавал сразу.
- А-а-а, Мирон Батькович! Быть тебе богатым и здоровым!
Этой неизменной фразой начинался всякий разговор.
Так и получилось. После смерти деда отец продал два деревенских дома и купил один большой в городе. Когда Мирон повзрослел, они стали жить на две половины.
Матери своей Мирон не знал – она умерла вскоре после его рождения. Отец так и остался вдовцом, вложив всю свою любовь в выращивание тюльпанов. Он поставил это дело практически на промышленную основу: огромная цветочная оранжерея была его жизненным пространством и его кошельком.
Рядом с цветами рос и сын, к которому применялись те же самые растениеводческие приемы: подкормка, окучивание, пересадка, выгонка… И нужный результат был получен: Мирон вырос богатым и здоровым, как завещал дед. И только одна деталь нарушала весь этот счастливый алгоритм, одна маленькая тайна, о которой кроме них с отцом, никто не должен был знать: Мирон не мог иметь потомство. Врожденный дефект репродуктивной функции обрекал его на бездетность.
Он долго не женился именно по этой причине, хотя не был обижен ни яркой внешностью, ни мужским обаянием, ни физической силой. У него было много женщин, но по-настоящему он любил только цветы. В своей приверженности к тюльпанам он намного обошел отца: удвоил посевные площади, сам создавал гибриды, а когда накопил достаточно средств, списался с несколькими голландскими фирмами и стал закупать у них луковицы. Наладил поток, научился считать в гульденах, открыл аккредитивы. Богатство буквально плыло ему в руки, но было заслуженным, заработанным потом и кровью.
Когда появилась Юля, он состоял уже в разряде тех женихов, которых в народе называют не просто хорошими, но завидными.
Но Мирону было не до этого: он впервые по-настоящему полюбил.
Так, во всяком случае, ему казалось.
8
Юля с детства хотела быть ведьмой.
Об этом желании она регулярно сообщала мне, своей наперснице. И опыты, которые она производила над нашими общими друзьями, свидетельствовали о ее намерениях лучше всяких слов.
- Хочешь, я сделаю так, что Костик сейчас встанет и уйдет из беседки? – спрашивала Юля и начинала пристально смотреть на мальчика из 2-й квартиры. Тот вставал и уходил.
- Спорим, я заставлю Женьку подарить мне фонарик, который он вчера нашел?
И Женька дарил.
Почему-то ее чары с особенной силой действовали именно на мальчиков.
В школе она так же была в центре их внимания.
А потом ей попался Мирон.
- Как все блондины, он особенно внушаем, - деловито рассуждала Юля. – Через месяц я пойду с ним в ЗАГС.
Так и случилось.
Она одержала победу над крупной мужской особью, и это льстило ее ведьмовской натуре.
Недавно я была на новоселье у знакомой супружеской пары, купившей домик в деревне – предмет мечтаний всех городских интеллигентов.
Мы долго бродили с хозяйкой имения в деревенских окрестностях, любовались чудной природой и солнечными закатами, заглядывали в соседские усадьбы. В одну из них, особенно богатую и ухоженную, нас пригласили в гости, повели по «теремам и закромам», в том числе – на скотный двор. Там я увидела быка – огромного, с кольцом в носу, через которое была пропущена толстенная веревка.
- Зачем это? – спросила я, проникшись жалостью хоть и к опасному, но все-таки живому существу.
Хозяин засмеялся и продекламировал:
Сквозь нос рабочего быка
Кольцо стальное продевают,
К нему поводья прикрепляют,
И, если нужно, то слегка
Поводья тянут без угроз.
Кольцо, продетое сквозь нос,
Быку страданье доставляет,
И он, смиряя гордый нрав,
Все приказанья исполняет,
Осознавая: «Я не прав».
Мне не понравились стихи, хотя из вежливости я улыбнулась.
- Из Бхактиведанты! – пояснил довольный чтец-декламатор. – Недавно в Инете попалось!
Я заметила, что все любители лапотной сермяжной правды почему-то либо кришнаиты, либо буддисты свободного полета. Что-то привлекает их в этих ответвлениях от прямой дороги.
Один священник мне как-то сказал:
- Ты знаешь, я проанализировал все современные попытки решений государственных, социальных, личностных и всяких других проблем человеческого бытия и пришел к выводу, что нет на земле ничего такого, о чем бы уже не сказали когда-то святые отцы!
Он имел в виду, конечно же, богословов христианского толка.
Но что это я вдруг о религии?
Не знаю. Само как-то получилось, ассоциативно.
Как и в случае с быком: начала о любви, а закончила кольцом в носу.
9
В ту ночь, когда она совершала прелюбодеяние, Мирон спал особенно крепким, противоестественным сном – Юля позаботилась об этом. Она растворила в его вечернем чае таблетку фенобарбитала.
Вообще-то она была хорошей. Это я как подруга говорю. Просто ей не повезло с матерью. Необычайно худая, смуглая, всегда повязанная косынкой, раздражающаяся от любой мелочи, тетя Галя сама была похожа на ведьму. Она мучала Юлю своими придирками и тотальным контролем. Из их комнаты все время доносился тети Галин крик. Думаю, что Юлино болезненное стремление обрести власть над людьми взяло свое начало из желания каким-то образом контролировать мать – чтобы уменьшить ее разрушительное воздействие на себя.
В какой-то книге – мне попалось недавно – один человек говорит другому: «Ты только что устоял против своей матери. Я бы сказал, что теперь ты способен помериться силами со всем миром».
Юля тоже пыталась устоять.
Ошибка заключалась лишь в том, что, меряясь силами с миром, она была неразборчива в средствах.
10
Когда она сообщила Мирону о своей беременности, он долго молчал.
В тот день случилось страшное событие в его цветоводческой жизни – погибла целая плантация приобретенных год назад гибридов. При получении посылки он не смог перевести их название – не знал английского, да и не стал зацикливаться на этом. Тюльпаны были столь необычными, невиданными в южной полосе, что он уже представил мысленно тот фурор, который будет им произведен на грядущем мартовском цветочном базаре. И вдруг – такая неудача.
Он никогда не допускал мысли, что то, к чему он прикасается, может не стать золотом. Наверное, фантазия о собственной всесильности поднимала его самооценку и спасала от депрессии. А спасать было от чего. Холодный, скупой на похвалу отец и отсутствие матери. Не дом – мужская трудовая артель. Успех – всегда у старшего. Правда – на его же стороне. Пристальный, оценивающий взгляд – в мелочах и крупном. Вездесущность. Вездеприсутствие. «У нас, богов…» - это оттуда. Быть лучшим или – умереть. Перфекционизм – как ежеминутное, ежечасное, ежедневное отрицание смерти. Баян – сопровождение этого триумфального акта.
А цветы… Цветы – тема отдельная. Их любила мать – он видел фотографию. Она вся в белом, юная, светловолосая, а рядом – ваза с тюльпанами. То ли праздник какой, то ли просто так, от радости бытия. Отец потом обмолвился походя, что она в тот год ждала ребенка.
…Когда Юля сообщила Мирону о своей беременности, он долго молчал.
В комнате гулко и скорбно били напольные часы.
Это был их последний совместный ужин.
11
Ну вот, дошла до главного.
Теперь я знаю – он по ошибке залетел на мою орбиту. Как всякий человек, стремящийся все делать правильно, он очень часто ошибался.
- Прошу! - игриво сказал Миллионер и распахнул передо мною дверцу своего авто.
То место, куда он меня привез, тоже было не моей землей.
Из этого места – из его стеклянных, сверкающих золотыми витринами стен – я вышла с перстнем на руке.
- Тебе, как красивой женщине!
- Как Юлиной подруге?
Я все еще делала неуклюжие попытки выйти из не совсем достойной игры.
- Причем здесь Юля?
Он обиделся.
- Я ведь тебя давно приметил…
Изо всех сил он старался поверить в то, что говорил.
Кольцо в носу закачалось…
… Теперь, спустя сто двадцать восемь лет, я понимаю: он не имел образа отношений с женщиной. Ну вот просто не знал, про что это. И потому всякий его контакт искрил со страшной силой. А потом происходило замыкание.
На каком-то этапе я стала участницей этого смертельно опасного (для обоих!) прикосновения.
Не знаю, что меня остановило.
12
Много позже я услышала стороной, что после развода Юля долгое время жила одна с дочерью.
Мирон вскоре женился на другой – она обитала по соседству, и их огороды пересекались на одной меже. Сошлись они на почве любви к тюльпанам – у соседки тоже была оранжерея.
Объединив свои плантации, они еще более увеличили размах теперь уже общего предприятия. В марте, когда весь город стягивался к цветочному рынку, можно было увидеть Мирона, собственноручно продающего самые красивые и востребованные на этом рынке цветы – бело-розовые голландские тюльпаны «Double Touch» – «Двойное прикосновение». Луковицы этих экзотических пионовидных тюльпанов он достал невероятными трудами и за очень большие деньги.
Еще спустя годы я узнала, что Мирон умер от какой-то тяжелой болезни легких – возможно, сказалось долгое пребывание в сырых тепличных помещениях. Его жена, унаследовавшая прекрасный дом и множество капитальных теплиц, сошлась с мужчиной моложе себя, сразу же забеременела, но ребенок родился мертвым.
Отец Юлиной дочери, по дошедшим издалека слухам, погиб в автокатастрофе. Сама Юля, похоронив мать, живет теперь где-то в средней полосе России, прибилась к престарелому генералу-вдовцу и досматривает его.
Девочка по имени Анжелика, повзрослев, выучилась на журналиста-международника и насовсем уехала в какую-то дальнюю страну. Говорят, что, меняя Родину, человек подсознательно хочет поменять родителей. Впрочем, я не очень-то верю во все эти психологические штучки.
Вот, собственно, и всё.