Конечно, гланды в тридцать лет удалять глупо. Все расплёвываются с этой проблемой в детстве. Но я поверила лору Инне Васильевне, о мастерстве которой ходили легенды.
– Когда в доме пожар – не спасают занавески, – сказала она, выпуская из рук мою многострадальную голову, и я смогла, наконец, закрыть рот, – Неделю отмаешься; и станешь жить как человек. Иначе не будешь вылезать из своих ангин. А там и сердце загонишь, как лошадку.
Отпылало послеоперационным огнём мое горло, исплевала я напрочь три пелёнки – кто через это проходил, тот знает: сглотнёшь слюну – будто ножом в шею ударили, легче сплюнуть.
На второй день боль стала тише, и я уже смогла оглядываться по сторонам.
Здание терапии было старейшим в медгородке, построенным ещё в стиле «сталинский ампир». С колоннами, лепными знамёнами под потолком, и огромными окнами в виде арок. Но голубая масляная краска на стенах кое-где отходила пластами, а из окон безбожно дуло. Поэтому я тихо радовалась, что кровать моя у самой двери, и когда поутру выписали старушку с «приоконной» койки – не пожелала занять ее место.
Осталось нас четверо. По болезням – солянка сборная. Всех, кто не попадал под инфекционный диагноз – клали к нам в отделение.
Девочке Маше, как и мне, вырезали гланды. Мама её не оставляла. Спала, сидя рядом на низенькой табуретке и положив голову к Маше на подушку. Я тихо завидовала. Маша попросила рыбную котлету. Мама всполошилась, звонила отцу, тот искал знакомых рыбаков, чтобы судак был самый свежий. Отлучилась на два часа и принесла завёрнутую в полотенце кастрюльку, от которой шёл дивный запах жареной рыбы и лука…..
Мы с Юлькой только носами тянули. Нас побаловать некому. У Юльки муж второй месяц пребывал в запое, на этой почве у неё и обострилась язва. Минералка без газа теперь была её – «всё». А мне хотелось мороженого так, что оно даже снилось, я ощущала его вкус, его ласкающее холодное прикосновение. Но кто ж принесёт…
Сиротинушки мы были с Юлькой и в плане развлечений. Маша смотрела мультики по планшету, а нам только и оставалось, что перекидывать друг другу журнал «Лиза», пытаясь разгадать два не угаданных слова в кроссвордах.
На третий день после обхода я удрала гулять. Выждала, когда никого из людей в белых халатах на лестнице не было, спустилась на первый этаж, и выскользнула в железную дверь служебного хода. Ну, и нарушаю режим! Но какой день!
Бывают в середине сентября такие деньки, когда солнце жарко, и память о только что отошедшем лете ещё так жива, что легко обмануться и поверить – оно здесь. Воздух особенно лёгок, а синева неба кажется такой доступной! Верится, что вот-вот ветер подхватит тебя, и, загребая широко руками, ты полетишь, как поплывёшь – к этой синеве, к пушистым облакам. А под ногами уже лежат желтые листья – трогательные, маленькие, берёзовые. Ещё одно веселье в них, золотой цвет, никакой поздней ржавчины. И хотя ты знаешь, что вся осень впереди – с беззаботностью этого обманчиво летнего дня веришь, что перенесёшь всё. И осень, и зиму, и боль, и старость, и беды. Весёлая сила, хмельное осеннее вино…
Я бродила по аллеям больничного городка как Русалочка, которой нельзя говорить, а можно только наслаждаться земной красотой. Встав на колени у клумбы, перенюхала все флоксы – их тяжёлый сладкий запах, духи осени…Посидела на лавочке возле хирургии. Здесь плескались в ветре длинные ветви плакучей ивы, ласково обметали лицо.
И, наконец, решив, что задерживаться дольше будет уже наглостью – так и ужин прозеваю, и мой побег уж точно будет замечен, я опять же удачно, не встретив постороннего глаза, взбежала по нашей лестнице.
О-ба! У нас была новая соседка. На той самой койке у окна, закинув ногу на ногу, лежала молодая женщина. Бросились в глаза маленькие ножки в пушистых сиреневых носочках. Дали ей вторую подушку, и меж этими подушками она уложила голову, как-то особенно, валиком, подперев шею. Лицо её не было красиво – ни чертами, ни яркими красками. Глаза закрыты. Спала или перетерпливала боль?
Возле постели, между тумбочкой и окном стояла гитара. Зачем гитара? Как её разрешили сюда принести?
Юлька цапнула меня за локоть, и зашептала. Только голос у неё звонкий и шёпот получился звонкий, наверняка, у окна слышный.
– Узнала, кто это! Э-эх…, – и с весёлым негодованием, – Это же Вера Лазарева! Ну, бард… Ну, с «Груши»… Ты что, на «Груше» ни разу не была?! Я сама там пою каждый год…
Оказывается, Юлька тоже фанат этого многотысячного сборища на Майстрюковских озерах… Не понимаю… Мои знакомые ездят туда пить. У них своя палатка в разноцветном палаточном море, и каждый раз они везут с собой два ящика водки. Говорят, что без бухла там делать нечего… А выходить на сцену перед толпой… Для меня пение под гитару – дело интимное. Чтобы небольшой компанией у костра. С людьми, почти родными… не повышая голоса. Передавая все интонации – полу-песней, полу-разговором.
Заглянул Денис Владимирович. Врач, что Юльку лечит. Но на неё и не глянул. Присел возле Веры Лазаревой. Мне Денис Владимирович напоминает выросшего Буратино. Белобрысый, огромный как шкаф. Лицо у него непроницаемое, будто из дерева вырезанное. Не знаю, что надо, чтобы он вышел из себя.
Только за несколько дней, я тут сколько перевидала! В приёмном покое лежит на топчане дедушка, в ожидании, пока его оформят. Лицо землистое, губы серые, дыханье хриплое. Рядом родственник с квадратными глазами….
Потом не выдержишь, спросишь Дениса Владимировича
– Ну, как со старичком с этим – обошлось?
Он только рукой махнёт:
– А, лекарства не те принял… Мозговые изменения уже – не помнит, чё пить надо…
– Но живой?
– Куда он денется…
Денис Владимирович с привычной врачебной бесцеремонностью обращался с Верой немножко как с куклой. Поднял её руку, измеряя пульс. Он носил большущие часы с секундной стрелкой для этого. Потом долго её слушал стетоскопом. И впервые я услышала, как он очень серьёзно, тихо – но без оттенка обычного своего пофигизма в голосе, её расспрашивает.
– Ну, ладно, – сказал он, вставая, – Посмотрим несколько дней. Должны справиться. Должны.
Внушая это то ли ей, то ли себе.
Потом принесли систему. Ставила её медсестра Катя, искусница наша, умевшая в три секунды найти любую вену.
Маше уже было явно лучше, и мама оставила её под вечер одну. Решила нынешнюю ночь выспаться дома. Маша сидела в наушниках, слушала музыку по планшету.
Юлька переминалась, время от времени взглядывая на Веру Лазареву, ожидая, когда можно будет заговорить. Но ей долго ещё вливали лекарства, и она лежала всё так же, с закрытыми глазами.
И лишь когда игла уже была убрана, Вера потянулась и села, будто проснувшись. Будто её отпустило вдруг.
– Ну, что? – спросила она, – Я, наверное, проспала всё на свете?
Только вечером Вера взяла гитару, уютно пристроила её на коленях.
В школе я ходила с ребятами в походы. И в институте у нас был вечера. Нет, Вера играла не лучше тех, кого довелось слышать. Во всяком случае, мне так показалось. Те же простые переборы. Но когда вступил голос…
Я не музыкальная совсем, пою фальшиво. Но зрительное восприятие Бог мне дал. И сейчас не могло быть иного сравнения, как солнечный день в безгрешном сосновом лесу, и хрустальной чистоты ручей, бегущий тут – испокон веку. Потому что такой голос не мог не существовать – всегда. Изначально. Как вода, солнце, земля и ветер. И, может быть – ещё до них. Этот голос звучал, когда Бог создавал мирозданье. Он прислушался, задумался, и создал его таким, какое оно есть. А голос оставил ручьём, его серебром – чистотой первоначальных помыслов.
Я не перескажу сейчас песен Веры. Может быть, запиши их, на бумаге они бы давали иные чувства. Но они неотделимы от её голоса. Ручей помнил о рае, и рассказывал нам о нём. И печалился, что здесь нет на Земле его красоты, и сам был этой красотою… Одинокой, потому что не было ему тут равных…
Такие песни надо слушать один на один… Будто душу свою слушаешь, которая в заповедной своей глубине, тоже помнит о рае… И вот она заговорила… Но кто, скажите, не придёт на такой голос? Давно отложила наушники Маша. Юлька сидела на корточках у Вериной кровати. И в палате уже теснились. Сколько, оказывается, много человек лежит в отделении! И в коридоре стояли. И в белых халатах тоже…
– А ещё?! – как только Вера смолкала.
– Ну, давайте уже не моё… Что-нибудь, что все знают… «Изгиб гитары жёлтой», «Перекаты»…. Вместе.
Не расходились мы в этот вечер долго, часов до одиннадцати. Пока дежурная медсестра – не приказом, а, понимая, как трудно от такого оторваться, просительным голосом:
– Ну, пора же спать… Завтра она вам еще споёт… Она же устала…
– Вера, – решилась Юлька, когда мы остались одни, и был уже потушен свет. Только фонарь за окном освещал палату, занавесок тут на окнах не имелось, – Вер, а что с тобой случилось, почему ты к нам попала?
– Да я бы и не ложилась, – откликнулась она от окна, – Так не люблю болеть! Тем более, осталось-то… Чего по больницам?… Друзья загнали. Сказали, пока давление врачи не собьют, про концерты что б думать забыла… не возьмут с собой.
– Что значит – осталось? - не выдержала я.
– Нашли мне такую аневризму в голове, – Вера серебряным своим голоском чуть фыркнула, подчёркнуто смешно выговорила слово – «аневризьму» – Сперва вроде оперировать хотели. В Москву возили. Нельзя… Я не расспрашивала – почему. Меньше знаешь… А давление у меня скачет постоянно, вот и… Хожу как такая граната с выдернутой чекой…
**
На другой день был «большой обход». Не только наши лечащие, но и большое главврач со свитой. Нам быстренько сменили постели, и потребовали убрать всё с тумбочек.
Медсестра Катя подошла к Вера:
– Вы мне гитару пока дайте, я в ординаторской в шкаф спрячу. И как все уйдут, сразу принесу вам назад… , – и робко добавила, – Пожалуйста… А то ругать будут и вас и меня.
Вера засмеялась и протянула ей гитару.
… Они вошли толпой. Я узнала высокого, худого как палка главврача. Был он сед, лысоват, а губы отвислые, мягкие. Лицо будто стекало к губам
А сёстры у начальства были такие дородные, представительные. С виду более важные, чем наши врачи из отделения. А ещё шел с ними мужчина лет сорока. «Заместитель по…» значилось у него на табличке, приколотой к халату. А по чему, я прочесть не успела. Суховатый, с выправкой почти военной, и такой черноволосый, какими русские не бывают, но сыновья Юга. Увидел Веру - и отпрянул глазами. Как на стену налетел. Так бывает. Человек входит, говорит нужные слова, а душа вздрогнула.
Денис Владимирович докладывал о каждой из нас, а чёрный подошёл к Вере и спросил тихо:
– Опять?
И молча взял из рук Дениса Владимировича Верину историю болезни, и стал ее перелистывать. Дальше я не видела, всё заслонила белохалатная толпа.
Я только вглядывалась в лицо чёрному, когда они уходили из палаты. Но он никого не замечал. Он смотрел в одну точку. И губы у него подрагивали.
Но Вера была совершенно такой, как обычно. Вытянула вперед руки, хрустнула пальцами. Засмеялась:
– Ну, галочку они себе поставили – обход-с был!
И прямо сразу к нам заглянул дедушка из соседней палаты. Николай Филиппович. Фронтовик. Мы уже знали, что девяносто лет ему. Это он сам сказал, а по виду не дашь. Доброе такое лицо, вне времени.
– Уж больно вы вчера пели хорошо. И так мне с вами посидеть хочется… Девочки, а вы не обидитесь, если мы по 50 фронтовых грамм тяпнем, а? Не обидитесь, правда?
– Ага, на моё горло только водку пить… Вас в магазин выпускают? А принесите мне мороженое, – расхрабрившись, попросила я.
Николай Филиппович подмигнул радостно:
– Значит, я побежал… Мороженое, водку, дыньку….
– Какую еще дыньку?
– А закусить?…
До ближайшего магазина квартал надо было пройти. Мы с Юлькой встречали Николая Филипповича внизу. Приняли тяжёлые пакеты.
Он и стаканчики пластиковые принёс:
– Вера, а?
– О чём речь – наливайте.
Николай Филиппович знал толк в водке. Мы сперва ужаснулись – налил-то он нам почти по целой рюмке. Но пилась эта водка удивительно легко, а мороженым закусывать было упоительно.
И стало нам весело.
Николай Филиппович уже вспоминал войну
– Командир приказал врываться в дома, где еще есть фашисты, и стрелять по ним. Солдаты подбирали фаустпатроны, таскали мне, а я смолил по фашистам. Под утро мы взяли город. Я стою за углом большого заводского здания. Не слышно выстрелов, разрывов бомб и снарядов, тишина. И я про себя говорю: «Боже, как хорошо! Дай мне пожить и увидеть, что будет дальше»
Обернулся и увидел большое, яркое, прямо над землей солнце. 90 лет прожил, а такого с тех пор в жизни не видел. И я подумал, что это – Бог. Бог тогда был рядом с нами. Он всегда рядом, где жизнь и смерть.
**
Ночью я пошла в туалет и увидела Веру, сидящую перед сестринским кабинетом.
– Ты чего здесь? – удивилась я, – не спится? Почитать вышла к свету?…
– Да чего-то не совсем хорошо было, – сказала она, – я и подумала, если упаду – так на посту. Тут-то подберут…
И добавила:
– Пошли на балкончик, покурим…
Уже из этих слов видно было, что лежала она не в первый раз. Балкончиком это сооружение вообще-то не было, а таким приступочком, обнесённым решеткой – для пожарных. О нём знали только заядлые курильщики. Как мы тут разместились обе? Как балкончик выдержал?
– Послушай, – спросила я, – Этот доктор чёрненький… Знакомый твой, что ли? Уж больно он как-то от тебя впечатлился…
– Угу… Когда-то любовь моя большая…
– Да ты что…
Вера зажгла новую сигарету. Заглянула в пачку, она была почти пуста. Три или четыре штуки оставалось.
– Я ещё девочкой была. Лет двенадцать… Мама тогда тяжело заболела. И он её лечил. Домой приходил к нам. И вылечил. Сперва он мне был… ну не как Бог, но как ангел, наверное, да? Ангелы они как-то доступнее, в них влюбиться запросто… Но что я могла… Девчонка… Тогда я и стала песни писать…
Потом нас жизнь развела. Родителей работать отправили далеко, на Амур… А когда вернулись, он к тому времени уже развелся… Ты его не знаешь? Он тут лучший… Высокого полёта птица, не для наших мест. Талант! А тоже не уезжает. Мать старенькая, с места трогать не хочет.
А я вот дура такая, что один раз и на всю жизнь, да… Когда у меня это нашли… это четыре года назад…. Чего-то у меня тогда период совсем плохой был… Всё лежала. Мама его вызвала. Она в него тоже как в ангела верила. На ноги меня поднял… Но видел, конечно, понимал… Как я на него смотрела! Нельзя не увидеть…
Когда стало легче, я ему написала песню. Я же не знала!. Спела на концерте, сказала, что это – ему, который всегда рядом, когда он нужен.
А после он подходит ко мне с женщиной… Я думала, просто так она в зале рядом сидит. А это его подруга оказалась… – Вера затянулась глубоко-глубоко. - И мне протягивает букет… И говорит: «Нам очень понравилось, запишите нам эту песню на диктофон»…
– И ты записала?
– Записала. Не они первые… Я когда к друзьям приходила, меня часто просили… Кто на магнитофон, кто на диктофон… Я это любила… Оставить где-то свой голос.. Пусть живёт..
– К ним домой ходила?
– Угу… Долго пела… Он же меня раньше не слышал, всё, что я пою… А это же и есть настоящая я… У меня ещё надежда была, что вот услышит, и… А он мне диктофон подарил. Улыбается, достаёт – новый, дорогущий: тебе мол, с твоим талантом необходимо… И вот его я не взяла…
– Он понял, почему?
– Я не нахожусь сразу, что сказать… Пробормотала что-то вроде – я тебе душу отдала, а ты диктофоном расплачиваешься… И сбежала…
А потом он у себя на страничке Вконтакте положил притчу:
«Однажды некто пришёл к Соломону и сказал:
— Помоги мне, царь! Моему сыну приходится сделать выбор между двумя женщинами, и я не могу смотреть на его страдания.
Царь взглянул на небо и ответил:
— Выбор — это не то, что мы выбираем. Выбор — это то, от чего мы отказываемся. Всякий раз, выбирая что-то одно, ты отказываешься от всего остального. Отпущенного нам времени не хватит, чтобы освоить все умения, вкусить все плоды и познать всех женщин. Положи себе за правило всегда знать, от чего отказываешься. Это убережёт тебя от никчёмных метаний и излишних разочарований. Всегда помни об этом, и твой путь будет чист и исполнен истины».
Вера рассказывало это напевно как белые стихи… Наизусть она эту притчу заучивала, что ли?
На несколько секунд наступило молчание. У Веры – бездонное, а я задохнулась от возмущения:
– . Да что такое чистый лист? Где тут истина? Ведь на чистом листе нет ничего. Это же надо так жить, не совершая ошибок, без радости, без разочарования?! Ясно дело, времени на всё не хватает, а на всех и не надо. Мне все и не нужны. Но выбора нет только у слабых – они плывут по течению на кораблике из чистого листа. А чтобы истину познать – нужен трудный путь и обязательно вместе с теми, кого выбираешь.
Вера затянулась глубоко. Огонёк на сигарете красным светлячком. Она стряхнула пепел. Сидит на корточках, она рука сжимает коленку, другая с сигаретой – вытянута. Она подняла глаза:
– Да как ты не понимаешь? Ведь это всё – ложь… красивая такая ложь, мужская святость… Соломон говорит – надо знать, от чего отказываешься… Не пробуй, не мечись… Откажись раз и навсегда, не глядя… Но он же сам говорит – надо знать. И в жизни надо попробовать, познать и понять, что это не твоё, что есть что-то для тебя дороже. Попробуй персик, и пойми, что ты любишь яблоко, стань на какие-то дни рыбаком, и почувствуй, что в душе ты – каменщик.
Но женщина это ведь не как у гусаров… удовольствие такое… «вино, карты, женщины»… Или у Соломона, в один ряд – умение, плод… Женщина – живая… Ты не делаешь выбор за себя, ты делаешь его – за двоих. Отказываешься от неё – ради своей чистоты. Ей-то ты выбора не оставляешь. А ведь это целая жизнь… судьба… И её – об колено. Но когда любишь, вдесятеро труднее причинить боль другому, любимому, чем себе. Значит – любви- то и не было., – Вера повела рукой, – Ну просто… Не загорелось… не вспыхнуло… Чуда не случилось…. Бывает… Но значит – и выбора-то изначально не существовало… Просто мужик захотел уйти красиво… Оправдать себя притчей…
– И как же ты теперь? – шёпотом спросила я.
– Я? – удивилась Вера, – А для меня это все по-другому…. Ты про Пер Гюнта помнишь? Ну, Ибсен… Ну, Сольвейг! Её все знают… А её любимый – Пер Гюнт. Он ушёл странствовать, и обещал вернуться, а она обещала, что будет его всегда его ждать. И вот он настранствовался, накуролесил достаточно… А потом возвращается в родные края: ему пора совсем с земли уходить, а его нигде не берут – ни в ад, ни в рай… То есть он и не большой злодей и не очень хороший человек. Такая вот неудавшаяся личность — Пуговица. А по тамошней земле ходит такой Пуговичник с оловянной плошкой, собирает неудавшихся людей и переплавляет их: авось в следующем рождении они всё-таки будут хорошими или уж плохими совсем.
Наконец, Пер Гюнт набрёл на какой-то домик. На порог вышла совершенно слепая старая женщина и запела. И тут он всё вспомнил. Он узнал эту Сольвейг, несмотря на то, что она, наверное, страшно изменилась за это время. Он упал к её ногам и говорит: "Подтверди ты, что я тебе изгадил всю жизнь, что я очень плохой". Она ему возьми да и скажи: "Ты сделал мою жизнь песней".
Он, по всей видимости, в рай попадет. Раз женщина про него такое сказала.
Вера заглянула в пачку, но там уже ничего не осталось:
–Я очень надеюсь… ужасно просто, что меня через неделю отсюда выпишут. У меня на 25-ое билеты во Владивосток.
– Самолётом?
– Поездом.
Я помнила такой поезд. Он встретился с нашим составом где-то на крупной станции, на долгой стоянке. Мы уже изнывали – по перрону походили, на солнце изжарились, и вернулись в вагоны. И тут у соседней платформы остановился поезд «Пенза-Владивосток» Он стоял три минуты. Ему было некогда – впереди долгий путь. Странник, спешащий на край земли. Мы провожали глазами его синие вагоны: он набирал ход, стекла сливались в одну линию…
Но как же… Как её силы, почти отсутствие их – и неделя пути? Зачем ей Владивосток? И – навсегда ли – туда?
– У меня там концерты.
– Они не могли пригласить, кто ближе там живёт?– чуть ли не плачущим тоном спросила я, – Через всю страну тебя тащить…
– А я, может, тоже хочу увидеть всю страну…. И Японское море…, – в голосе Веры были радость и предвкушение.
Она не хотела погружаться в то, что звучало вокруг неё – симфонией безнадежной, повседневной. Она брала «нотой выше». Она уносилась мыслями на край света – вдаль, а казалось – ввысь. Как птица.
На востоке небо начало проступать синим. Мне показалось, что рассвет сегодня наступил необыкновенно рано. Ведь уже осень…солнце медлит…Но уже новый день – он будет тёплым, его ветер обнял нас налётом – день разгорался, и спешил жить.