«СВОЙ В СВОЁМ», ИЛИ - ОКОНЧАТЕЛЬНОЕ ВОЗВРАЩЕНИЕ ДОМОЙ
Не люблю, когда писателей классифицируют, как певчих птиц. У такого-то то голос соловьиный, у такого-то воробьиный, а у этакого – просто «свой». Помимо мелодии и мелодичности как таковой, играющей в литературе несомненно важную роль, в неменьшей степени нас влечёт ещё и с м ы с л , причём не с пошлой прямолинейностью выраженный, донесённый, а достигший нас совершенно подспудно, как бы сам собой, почти что отдалённым э х о м только что прочитанного произведения. В этом плане самым чудовищно «гениальным» писателям, если принять обратную, зеркальную аналогию, замечу в скобках, изо всех знакомых мне птиц является сыч. Я родился в ссыльном селении, военную комендатуру в котором «сняли» в год моего рождения – в сорок седьмом. Село и без того, повторяю, ссыльное, но ссылали из него и ещё дальше - в лагеря и тюрьмы. Правда, «ссыльщиком», даже покруче самого Иосифа Сталина, была ещё и война, колесом прокатившаяся по мужскому населению нашей Николы – она ссылала прямиком туда, откуда возврата нет ни через десять, ни даже через двадцать пять. Я рос уже в более-менее спокойные, пятидесятые, когда вождь уже и сам отошёл на вечное поселение, но крепко помню, как холодело, испуганно замирало всё, даже дрожавший доселе огонёк в семилинейной керосиновой лампе, в любой хате, если вечерними сумерками на трубу её садился сыч. И глухо, прямо в трубу же, как в стетоскоп, пристроенный к убогой камышовой плоти, «гукал». Это и была та самая короткая, самая невнятная, вовсе не музыкальная, но и самая выразительная песня, от которой всё внутри хаты, сами внутренности её – мгновенно немело. От страха. Так памятны были времена, когда вслед за таким вот гуканьем почти непременно – совпадение? - в глухой уже ночи ко двору подваливал, угрюмый и беспощадный, «воронок». Чёрный-чёрный, чернее живого, железный ворон.
От этой песни даже у нас, малых, стыла кровь в жилах. А вы говорите – соловей…
У писателя, о котором рассказывает эта книга, удивительное сочетание мелодии и смысла. Причём и то, и другое у него действительно не на вынос, не макияжного характера, а имеет свойство я д р а , что обнаруживает себя только одним – теплом.
«На тёплой земле» - называлась и называется едва ли не главная книга Соколова-Микитова. Тёплая строка - так бы я сказал о стиле его письма и мышления. Живительным теплом, покойно, как русская печка, пропотевает его на первый взгляд незамысловатая, почти простонародная, в смысле самим народом, как бывает с песнями, рождённая строка. В такие строки даже не вчитываются – в них вдумываются. А вдумаешься и тотчас почувствуешь почти нерукотворное, почти природное и потому очень родственное тебе самому, человечное тепло. Громаден материк русской литературы. Но даже в этой неизмеримой толще соколовско-микитовская строка жива, ощутимо пульсирует незаёмной и незаменимой кровеносной жилкою. Этот писатель при жизни не знал шумной славы, обходит его, слава Богу, и посмертная шумиха. Но что есть благодатнее того устойчивого тепла, ощущения подлинности и первозданности, которое постепенно проникает, втекает в тебя, когда остаёшься один на один с любой из очень немногих, правда, книг Ивана Сергеевича Соколова-Микитова? Не знал славы? А то, что из всех прижизненных ему советских писателей Иван Бунин выделял только Ивана Соколова-Микитова да Александра Твардовского с его «Василием Тёркиным»? Сам великий Бунин – это ведь само по себе уже почти что талон в литературное бессмертие.
Опять же в скобках. Даже когда Бунина отлучали от Советской России, Соколов-Микитов состоял с ним в открытой переписке, а портрет классика и по сей день стоит на мемориальном соколовско-микитовском письменном столе – он не убирал его и в те времена, когда Бунина старательно вымарывали, убирали из истории русской литературы.
К слову говоря, Соколов-Микитова и Твардовского, о чём вы тоже прочитаете в этой книге, связывала поздняя, но крепкая и трогательная, до самой смерти Александра Трифоновича, дружба.
И. Соколова-Микитова относят к знатокам и певцам (хотя слово «певец», мне кажется, трудноприложимо к массивной, основательной и ироничной литературной и человеческой фигуре Ивана Сергеевича) русской природы. Но особенность большого писателя – а Соколов-Микитов стоит именно в этой ратной шеренге – состоит и в том, что о чём бы ни писал он, а в конечно счёте всё равно – о человеке. Лично я в последние дни нахожусь под очень сильным впечатлением от его рассказа «Найдёнов луг». Одноимённую книжку выпуска 1976 года мне подарил мой старый друг, фронтовик, знаменитый краевед, природовед и книгочей Анатолий Дмитриевич Терновский, отметивший в этом году свой столетний юбилей. Книжку, выпущенную «Московским рабочим», засылал в печать, как мне сказал биограф Соколова-Микитова, автор настоящего издания Вадим Борисович Чернышёв, сам Иван Сергеевич, а вот подержать её в руках уже не успел. Возможно, и эта деталь усилила моё восприятие рассказа, давшего наименование всему сборнику, но история первого, драматичного материнства молодой волчицы, рассказанная по-соколовски скупо, целомудренно и вместе с тем с ощутимым внутренним напряжением, вот уже несколько дней не идёт у меня из головы. «Холстомер» Л. Н. Толстого, «Белолобый» А. П. Чехова, «Мой Марс» И. С. Шмелёва – произведение Соколова-Микитова достойно продолжает эту классическую хрестоматию.
Недавно довелось мне побывать в домике Ивана Шмелёва в Алуште. В крымской сумасшедшей жаре поднимался по почти отвесному склону какой-то городской горы, бродил по чистеньким комнаткам в сопровождении робко благоговеющих перед каждым редким ныне посетителем здешних служительниц, опрятностью и интеллигентностью своей напоминавших пожилых монахинь – видно было, что музей для них не служба, а с л у ж е н и е . Разглядывал фотографии – собственно, они и являются здесь главными экспонатами, поскольку писатель тут не жил, а снимал крошечный угол неподалёку, и здесь просто собрали всё, что имеет к нему хотя бы отдалённое отношение. Шмелёвских изображений вообще известно немного, здесь же бабульки выискали, наскребли, наверное, почти всё; разглядывал и подумал: как удивительно идентичен характерный облик писателя, главное в котором – огромные, печальные, просто мученические глаза, его судьба, мученика и изгнанника, потерявшего в гражданскую войну единственного сына и умершего в нищете и в старости в чужой заморской монастырской келье, и его творчество: с «Летом господним», «Солнцем мёртвых», «Человеком из ресторана»… Нечто подобное заметно и у его тёзки Ивана Соколова-Микитова. Прекрасной русской, как бы прасоловской выделки, с внимательными-внимательными глазами прирождённого охотника и художника, даже фотохудожника, с молодых лет познавший нелёгкий труд и на земле, и в море, и даже в небе – его запоминающийся облик, сама человеческая повадка его прекрасно согласуются с его же письмом – спокойным, скрупулёзно точным и красивым. Как и с его человеческой судьбой, над которой по существу не властен никто из нас. Ни нужда, ни чужбина, ни громадное горе – одну за другой потерял троих своих дочерей, одна из которых, правда, успела оставить ему внука, которого писатель с незабвенной супругой своей Лидией Ивановной и взрастил, выпестовал по своему же подобию – не обошла, как и Шмелёва, и его. И, уверен, тоже сублимировалась, преосуществилась в его творчестве – даже не прямым описанием бед, странствий тела и духа, а уже самим письмом, стилем. Манерой.
Соколов-Микитов, по его же выражению, любил быть своим – в своём. В гармонии с окружением. Это родственное окружение - мне кажется, в первую очередь в природе - и искал: неслучайно он - пожалуй, самый путешествующий из всех серьёзных русских писателей. И обживал это окружение, среду писательского существования и даже формировал повадкою своей и характером. Никогда при этом не переступая через самого себя – он таков и в творчестве. Никогда не писал по чьему-то чужому велению, не подлаживался, даже в стиле, - исключительно по велению собственного таланта и сердца. По безошибочному чувству правды. Может, поэтому его творческое наследие и в публицистике, и в прозе не так велико. Но такие писатели и берут – не количеством.
Его судьба сама по себе достойна книги, и эта книга – перед вами. Это не биография в расхожем смысле слова и не роман как таковой. Это – жизнеописание, размышления и соразмышления младшего, и, поверьте, очень талантливого собрата по перу и даже по призванию, который и сам сегодня уже разменял свой девятый десяток. У Гёте, как известно, был Эккерман, у Толстого Чертков. Но не каждому большому писателю доводится иметь в друзьях-исповедниках не просто грамотного или даже учёного молодого человека, а – писателя.
С автором этой книги, Вадимом Чернышёвым, Соколов-Микитов сошёлся, сдружился, а с годами и открылся ему, ещё в послевоенные времена. Десятилетия и десятилетия продолжалась их задушевная дружба, скреплённая, помимо прочего, ещё и общей страстью: любовью к русской природе и охоте. Мне кажется, по натуре своей Соколов не был так уж лапидарен, душа нараспашку, но тут он знал, понимал, кому открывался. И Вадим Борисович в своём повествовании бережно доносит до нас эти откровения классика; спокойно, обстоятельно и без лишнего пафоса рассказывая его биографию, как бы продолжает эти их неспешные, несуетные совместные размышления о жизни, о судьбе, истории, о той же нашей матушке-природе, о России, что бывает и матушкой и мачехой, и – и приглашает к этим соразмышлениям и нас с вами, читателей этой книги.
У самого Чернышёва – а я неплохо знаю и его книги – тоже прекрасный, чистый и чёткий русский язык. В известном смысле и о самом Соколове-Микитове он рассказывает – по-соколовски. Ему с юных лет привелось быть и наперсником замечательного писателя, и учеником, и незаменимым другом-помощником, и даже, когда Иван Сергеевич практически ослеп – и эта частая писательская беда, увы, не миновала его, так любившего вглядываться в белый свет – его чтецом, а в иных житейских ситуациях – и его поводырём.
Поводырём… Один из последних по времени сборников И. Соколова-Микитова, выходивший в Москве, в издательстве «Художественная литература», именовался «Возвращение». Капитальный том – по существу избранное. Это было практически первое крупное издание после десятилетий если и не забвения, то – паузы. Умная, ясная, классическая проза. Сегодня, когда в свет выходит обстоятельное, подчёркиваю, л и т е р а т у р н о е жизнеописание писателя, которое способно усилить интерес и к его незаурядной личности, и к его произведениям, можно сказать, что возвращение И. С. Соколова-Микитова в новую, но, слава Богу, ещё читающую Россию состоялось окончательно.