Очнувшись, я обнаружил, что лежу на спине. Слышался гулкий шум, болела грудь. Глаза были прикрыты, но щелка меж век позволяла видеть размытое круглое пространство голубых и желтых тонов. Ни сфокусировать зрение, ни пошевелиться не удавалось. Тенорок поблизости гнусаво выводил: «Приидите, последнее целование дадим, братие, уме-ершему-у...»
Сонная одурь постепенно ослабевала, и в голове возникало вялое подобие мыслей. «Отпевают, что ли, кого?»
Догадка немедля подтвердилась самым безумным образом. Круг надо мной затенился чьим-то размытым лицом, и я почувствовал прикосновение горячих губ ко лбу. Лицо уплыло в сторону, и тут же возникло другое, потом – третье… Последней приложилась женщина. Она поцеловала не в лоб, а в губы, погладила руки (они, оказывается, были скрещены на груди) и громко навзрыд заплакала.
Торопливо и неразборчиво в гулкой тишине кто-то (дьякон?) бормотал молитву, потом запели: «Со духи праведных скончавшихся, душу раба Твоего, Спасе, упокой, сохраняя ю во блаженной жизни, яже у Тебе, Человеколюбче...»
Я задергался, пытаясь сбросить оцепенение – но только мысленно. Тело не подчинялось. С равным успехом я мог бы попытаться втянуть затылок или же пошевелить ногтями.
Ужас охватил меня. Внутри я орал, извивался и плакал, умолял прекратить отпевание, уже понимая, что это бесполезно.
Вдруг наступила тишина, в которой ясно прозвучало: «Во блаженном успении вечный покой подаждь, Господи, усопшему рабу Твоему Александру, и сотвори ему вечную память». Услышав свое имя, я потерял сознание – но лишь на время, а когда очнулся, то сквозь полусомкнутые веки увидел синее небо в разводах перистых облаков и кроны худосочных берез. И тут же сверху, отсекая свет, опустилась крышка гроба, а голоса сделались невнятными. Потом раздался грохот молотка, гроб подо мной закачался, поплыл в сторону и вниз – и замер, легко ударившись дном. Зашуршали веревки. Негромко застучали первые комья земли, потом разом грохнуло сильнее – и тут, наконец, я смог пошевелить правой рукой и ударить ею в крышку. Тычок получился вялым и почти неслышным. Я ударил сильнее, потом еще сильнее, так, что болью отдалось в костяшках пальцев и почему-то снова в груди. В горле что-то прорвалось и я закричал, но за шумом валившейся земли ни голос, ни мои удары не были слышны. Я почти чувствовал, как тяжесть глины наваливается на гроб, заглушая звуки извне – и только доски начали потрескивать. Вдруг со щелчком, похожим на выстрел, проломилась крышка, и ее обломок впился в низ голени. Запахло холодной землей.
И тогда я вспомнил всё разом и тоскливо завыл, царапая лицо ногтями.
***
В две тысячи пятом друг за другом случилось события, в разной степени неприятные. Во-первых, я пошел лечить некстати разболевшийся зуб. В прежние времена зубы не сильно донимали меня, а в редкие походы к стоматологу удавалось обходиться без зубодерства или терзания бормашиной, а потому и без обезболивания. На этот раз номер явно не проходил – предстояло устанавливать мост, и я получил в десну инъекцию ультракаина. Через пару минут случилась кома, причиной которой была аллергия. Дальнейшее обследование выявило, что у моего организма есть редкий взбрык – он на дух не переносит анальгетики.
Во-вторых, пока я отлеживался после неудачного укола, обнаружилось, что сердчишко у меня хилое, и заболевание хоть и не смертельно, но в сочетании с первой бедой крайне неприятное, потому что любая серьезная операция исключалась.
Третья незадача приключилась на работе. Заказчики прекратили оплачивать традиционную для меня тематику, а хитрозобый директор навязал мне, бесхребетному, работу по гранту в интересах какой-то связанной с космосом конторы, действовавшей с дальним прицелом и интересовавшейся то ли анабиозом, то ли экономией продовольствия в долгих полетах, а может и вовсе чем-то экзотическим. От моей лаборатории требовалось углубить знания о механизме терморегуляции человека. Такой поворот ставил крест на почти завершенной докторской и вынуждал тратить время и силы на переквалификацию и освоение методик, но альтернативой было увольнение и работа дворника – и это с моим-то сердцем! Поартачившись для вида, я согласился.
Были и другие беды, год был плохим во всех отношениях и не только для меня, но эти три были самыми погаными. Впрочем, на все можно смотреть по-разному. Если бы не гнилой зуб, то как знать – может, и ишемическая болезнь не обнаружила бы себя до фатального момента?
Какое-то время я жалел себя и оплакивал неудавшуюся жизнь. Скудное прозябание в провинции, нищее студенчество, десять лет пахоты, чтобы закрепиться в науке, и разочарование в ней, оказавшейся вовсе не храмом, в котором ищут истину, а всего лишь папертью, на которой нищие, стараясь не привлекать внимания, грызутся из-за подачек; неудачная женитьба и скандальный развод; нелады с сыном… И вот, наконец, когда рядом появилась заботливая женщина с теплой душой, когда сделано несколько серьезных работ, привлекших внимание ученой братии, все пропадает пропадом.
Ситуация казалась безвыходной но, повздыхав, я принял решение, казавшееся если не единственно возможным, то мудрым: продолжать жить. Жить и работать.
Новая тематика оказалась неожиданно увлекательной. Я не был первопроходцем – и прежде было известно, что температуру тела задает гипофиз и вилочковая железа, но участвуют и щитовидка, и надпочечники. Мне же удалось выяснить, что всем этим оркестром дирижирует крохотная парная желёзка, расположенная под ключичными впадинами и ранее никем не замеченная, и примечательная лишь совершенно сумасшедшей концентрацией селена в ней. Я назвал ее Glandula Mezentsevis. Удаление железы у мышей приводило к смерти, но инъекция в нее точно дозированного количества нитрата серебра убивала малую часть железы – и всё менялось. Мышка сначала впадала в кататонический ступор, у нее резко – в десятки раз – снижалась частота пульса и происходил сбой работы всех систем. Проходили сутки, вторые – и она оживала, хотя и оставалась вялой по сравнению с контрольными подругами. Температура тела падала с тридцати шести до двадцати – тридцати градусов, по-разному в зависимости от того, как тепло было снаружи. Мышка ела втрое меньше обычного, была не так подвижна, но сохраняла плодовитость, причем потомство вынашивала лишь на неделю дольше. Холодная мышь жила пять – шесть лет вместо обычных двух. Вскрытие долгожительниц показывало, что ни обильное питание, ни гипокинезия не приводили к болезням сердца и сосудов. Растворимость холестерина в холодной крови росла, бляшки не откладывались. С помощью тепловизора я обнаружил, что мозги и желудки моих подопечных заметно теплее остального тела. Именно поэтому рефлексы сохранялись в норме. Я гонял мышек в беличьем колесе. Вялые поначалу, они быстро согревались до почти нормальной температуры и в резвости не уступали обычным грызунам.
Нет нужды вдаваться в детали; чем ниже температура тела, тем меньше расход энергии, меньше потребность в пище. Но главное тут другое. В любом живом существе и в каждой его клеточке протекает неимоверное множество химических реакций, преобразующих вещество и энергию. Мембраны разделяют реакторы, а крово- и лимфоток направляет потоки; ферменты ускоряют или подавляют процессы. Аррениус еще в позапрошлом веке установил, что скорость химических реакций растет с изменением температуры по экспоненте. А значит, и скорость жизни зависит от температуры тела по тому же закону. Мышь живет полтора года, ящерица – до восьми лет; травоядные динозавры доживали и до тысячи. Правда, константы скорости разных реакций изрядно различаются, иногда – в десятки раз, и потому, если просто охладить тело теплокровного животного, оно погибнет. Но если не мешать организму изменить настройки, то дальше все идет как по маслу.
Я долго размышлял и читал о том, почему же возникли теплокровные животные. Вероятно, наши крысоподобные предки могли без помех кормиться, когда здоровенные пресмыкающиеся цепенели от ночного холода. Они могли жить там, куда вход ящерам был запрещен: в средних и полярных широтах. Наконец, когда наступило длительное похолодание, вызванное падением астероида, динозавры передохли, а наши прапращуры – шустрые, плодовитые, сообразительные и теплые – сохранились и процвели.
Но человеку теплокровность, похоже, не очень-то и нужна. Ему редко приходится убегать, проявлять мгновенную мышечную реакцию, а заполярье и даже полюса он освоил вовсе не благодаря теплокровности, а потому, что умеет шить одежду и владеет огнем. А вот долголетие не помешает, и по множеству причин. Доходность долголетия для экономики должна быть просто фантастической. Да и вообще, жить долго и счастливо ой как неплохо!
Но черт с ними, с мышами. Отпахав восемь лет, я написал и защитил докторскую, Галка меня любила, наладились контакты с сыном – казалось бы, живи и радуйся. Но вот с сердцем становилось все хуже. По ночам снились кошмары, подъем по лестнице вызывал колотье в груди и одышку. Дело шло к финишу, и это удручало. А отпрыск еще не завершил образование, и оставлять Галку один на один с ее крохотной зарплатой не хотелось. Кто ее поддержит? Мой сын? Но она-то ему мачеха…
В общем, приходилось все чаще призадумыватья о том, чтобы обратить себе на пользу опыт последних лет. Я довел группу мышей до ишемии, умертвил пару штук и вскрыл, чтобы убедиться в том, что сосуды у них плотно забиты бляшками. Остальным сделал операцию по усечению Glandula Mezentsevis. Через месяц у всех мышей, кроме одной, просветы сосудов оказались чистыми. Это была победа. Единственная мышка, которую не вскрыл, потеряла лапку в мышиных драках. Вместо того, чтобы спустить бедолагу в утилизатор, я обработал и перевязал ей культю. Что это было: приступ сентиментальности или предчувствие? Не знаю. Но у мыши отросла новая лапка – в точности, как у холоднокровного аксолотля. Это было дико, странно и необъяснимо – но это было.
Дальше тянуть было невозможно, хотя результаты, полученные на мышах, редко транслируются без поправок на человека. Приходилось рисковать, и вот почему. Во время очередного посещения поликлиники я сфотографировал на мобильник листы моей медицинской карты. Знакомый диагност прокомментировал эти фотографии, выданные за бумаги совсем другого человека, просто: «Не жилец».
В июле я сделал себе снимки подключичной области в хорошем разрешении. Glandula Mezentsevis была отлично видна – селен контрастен в рентгене. На соответствующих местах несмываемой краской на коже были поставлены кресты. Затем выпросил у директора недельный отпуск за свой счет, сославшись на необходимость подлечиться – и это было правдой. Галку удалось отправить на пару недель в Хорватию, увидеть которую она давно хотела. Утром мы вызвонили такси, и жена умчалась в аэропорт. До вылета ей оставалось часов шесть.
Дозу нитрата серебра рассчитал, исходя из размеров мыши и человека. Я ожидал прийти в сознание через двое, максимум через трое суток, а окончательно очухаться где-то через неделю.
Как только Галка уехала, я заперся, сказал: «С Богом!» и набрал препарат в два шприца с установленными на иглах ограничителями глубины. Инъекции были жгучими до невозможности – бедные мои мыши! Потом я лег на диван и стал периодически измерять температуру. Она падала – но одновременно темнело в глазах, пересыхало во рту, пробирала дрожь. Не помню, когда и как наступило глубокое беспамятство.
***
…Грудь продолжала саднить. Я запустил руку под рубашку и нащупал влажную выпуклую борозду, стянутую редкими стежками. Это что же, меня вскрыли? Весь мой рационализм куда-то улетучился. Идиотская мысль – о том, что я мертвец, что поле вокруг засеяно такими же покойниками и их костяками, что рядом, быть может, в гробах корчатся товарищи по несчастью, начиненные червями - снова повергла меня в дикую панику. Я опять орал, царапал, ломая ногти, крышку и дрыгал ногами, разбивая колени в кровь. Наконец, усталость взяла свое и наступила апатия. Может быть, я даже впал в подобие сна.
…Мне виделась моя Галка. Было невыносимо жалко ее. Это она поцеловала меня в лоб и погладила руки – больше некому. Почему она вернулась злополучным вечером? Почуяла что-то? Забыла паспорт или билет? Опоздала на самолет? Теперь не узнаешь… Но именно Галка невольно убила меня – и эта мысль была невыносимо горькой.
И еще: почему я жив до сих пор, если было вскрытие? Или же не жив, и мне все мерещится? А может, патологоанатом был нерадив и обошелся простым разрезом и описанием, основанным не на изучении потрохов, а лишь на анамнезе? Но и такой разрез должен убить – из-за кровопотери. Или не должен? Помнится, холодные мыши тоже при операциях не сильно кровили, все же артериальное давление пониженное, пульс редкий, вязкость крови повыше нормы… Но рана наверняка инфицированная. Есть ли еще у меня надежда?
Казалось, что я хладнокровно изучаю возможности выбраться из могилы, но на самом деле это была паника, роение бредовых идей: выдавить крышку ногами, подняв ее вместе с грузом земли. Разбить доски ударами рук. Царапать до тех пор, пока крышка не упадет на меня, а землю утрамбовать вдоль тела. Перед глазами мельтешили кадры из фильма «Убить Билла».
- Успокойся, - приказал я себе. – Думай, скотина, если хочешь выбраться и умереть, дыша воздухом, а не перегаром от собственного разложения!
И я стал думать.
Первым делом нужно любой ценой обеспечить приток воздуха. Проковырять хоть маленькую дыру наверх.
Я осторожно, упираясь локтями в дно гроба, потянул за край лопнувшей доски. Главное, чтобы она не треснула вдоль края крышки – тогда вся земля обрушится на меня и задавит. Доска не поддавалась, вместо этого я сам подтянулся и уперся лбом в «потолок». Пришлось согнуть ногу и прижать колено к крышке. Хрустнуло, и длинная – почти во весь гроб – щепа откололась и снова вонзилась в голень. Посыпалась глина, набиваясь в рот. В который уже раз накатил ужас – вот сейчас навалится тяжесть, прервет дыхание и придется несколько часов умирать от медленного удушения…
Отпустило. Отплевавшись, я просунул руку в трещину и прикинул направление, в котором нужно пробивать отверстие. Так, вверх и за голову… Я осторожно, по горсти, выбирал влажную глину и кое-как отбрасывал ее в сторону ног. Скоро грунт пришлось утрамбовывать пятками. Что там, тапки, что ли? Лучше бы что-то с каблуками. На сколько хватит места? Впрочем, какая разница…
Скоро длина норы стала до плеча. Дальше нужно действовать иначе. Я засунул обломок гробовой доски в нору и стал осторожно его поворачивать туда-сюда, высверливая отверстие и все также откидывая и трамбуя то, что высыпалось на лицо. Дело шло невыносимо медленно, тело ныло, спина затекла. Крышка заметно прогнулась, угрожая задавить. Паника возвращалась снова и снова: хватит ли длины доски, если сверлить приходится под таким острым углом? И тут, наконец, палка свободно заходила вверх-вниз, пробившись наружу.
Хотелось приникнуть к дыре лицом и вдохнуть свежего воздуха, но я боялся, что стоит мне извлечь доску – и нора осыплется.
Что теперь? Вытолкнуть кончик доски из норы и шевелить им, привлекая внимание? Вряд ли будет толк. А вдруг там ночь? Да и днем на кладбище не бродят толпы. Может быть, еще неделю никто не придет. Нужно действовать самому.
Я стал скрести палкой по стенкам норы, стараясь выталкивать глину наружу. Толку от этого было мало, комья сыпались мне на лицо и грудь. Я сгребал грунт, комкал из него шарики и выталкивал доской из могилы, стараясь отпихнуть подальше.
Сколько времени прошло в этой безумной работе? Я хрипел, плевался землей, пытался орать в дыру, потом проваливался в оцепенение – и начинал труды снова. Несколько раз земля осыпалась, но я надеялся, что часть ее все же выброшена за пределы могильного холмика. Может, разворошенный и разбросанный грунт будет кем-то замечен?
Между тем, нора превратилась в щель, шириной доходившую до середины гроба. Крышка заметно выпрямилась, а это означало, что изрядная доля груза выброшена и меня не задавит. Иллюзия надежды начинала приобретать плоть. Но хватит ли сил? Доска стала неподъемной, болело всё, кроме проклятых зубов. Чтобы как-то отвлечь себя, я стал считать. Так, глубина могилы – кажется, метра полтора, да вычтем высоту гроба. Какая высота гроба, никто не скажет? Ладно, черт с ней. Положим, что гроба нет. Длина гроба пусть два метра, ширина три четверти. Итого, ноль семьдесят пять на полтора – сколько это будет? Один с осьмушкой это будет. Да помножим на плотность сырой глины, тоже полтора – и получится у нас где-то между полутора и двумя тоннами. И вот леплю я этакие снежки граммов по триста. Выходит, выпихнуть их нужно никак не меньше пяти тысяч штук. Ничего, лепи, лепила…
И я лепил. Лепил и считал. Сбивался со счета и начинал снова. Толкал, лепил, толкал…
Я не помню, в какой момент заметил его, просто вдруг пришло осознание: вот он, свет! Наверное, он давно пробился вниз, становясь ярче, и не потому, что нора сделалась шире: просто наступил рассвет. Это был самый настоящий луч надежды. Сразу сделалось легче дышать. Я закричал, смешав в вопле и радость, и отчаяние, и избавляясь от сумасшедшего напряжения.
Стало холодно. Стараясь не торопиться, я просовывал руки в щель и сгребал землю с крышки внутрь гроба – до тех пор, пока стало невозможно повернуться. Упершись руками в крышку на уровне груди, надавил изо всех сил – и со взвизгиванием выдираемых гвоздей, неохотно, она пошла, пошла… Похоже, гвозди вбили в уже готовые отверстия – иначе мне ни за что бы не одолеть их. Сил на то, чтобы поднять крышку, уже не оставалось – я просто откинул ее вбок.
…Было утро. Я стоял на собственном гробу и в собственной могиле и дышал, перемежая хрипы и всхлипывания. Дрожали колени, руки, болел разрез на груди. В ногах могилы, полузакрытый венками, цветами и лентами, стоял деревянный крест, под ним – жестяная табличка с надписью: «Мезенцев Александр Владимирович, 1968 – 2014».
Выбраться наружу никак не получалось – мешала усталость. Я сгреб руками землю с краев могилы, сбросил ее вниз и кое-как выкарабкался из ямы.
Административное здание было поблизости. От здания мне навстречу шел человек. Он настороженно остановился в нескольких шагах от меня, грязного, в рванье и ссадинах, в рубашке, на которой сукровица перемешалась с землей. Я тоже остановился, вцепившись руками в ограду чьей-то могилы.
- Ты из гроба вылез такой, что ли?
- Вылез. Звони, вызывай скорую и милицию. Пусть захватят глюкозу.
Меня повело, в глазах быстро темнело. Мужик подхватил меня. Последнее, что слышал, было: «Да ты и правда холодный, как покойник».
Следующего человека я увидел через неделю в больнице, когда снова пришел в себя. Это была Галка – осунувшаяся и усталая. «Я звонила, звонила из аэропорта – а ты не отвечал. Примчалась домой, а ты уже осты-ыл» - заплакала она и уткнулась лицом мне в грудь, обмотанную бинтами. Я счастливо подумал: «Всё, теперь сбежит – не станет же она жить с холодным трупом?» - и обнял ее.