Остобранник 2014 года

Осторожно отобранные рассказы в книгу под общим названием:
«Сегодня не смолчу»

                Представляешь?
                «Во весь голос» - не хочу.
                Кто я, чтобы людям быть Мессией?
                Лишь о том сегодня не смолчу,
                что горжусь моей Россией!
                За её смешную простоту
                и её нерасторопность,
                а ещё святую отрешенность
                от ухода Мира в пустоту.

«С чего начинается Родина»?
из сборника: «Не отправленное письмо (или неумелые записки)»

     Отпуск…
     Мы все ждем его, трепещем перед ним, а с возрастом еще и боимся его.
     Как-то вот так идет всё в нашей жизни своим чередом, размеренно, можно даже сказать предсказуемо, планомерно. И вдруг на тебе: на работу не надо; никаких совещаний, семинаров, комиссий, обследований, вопросов; никто из коллег не звонит, опасаясь прервать твой драгоценный отдых. А тут еще выясняется, что тебя дома ждут тысячи забот и давно отложенных дел: текущий кран в ванной; непрекращающаяся покраска окон и батарей; родительские собрания в школе, на музыке, танцах; предки давно уже запланировали поездку в деревню (конечно, везти кроме тебя некому). А у любимой жены, как выясняется, своя программа «шопингов», походов по музеям, театрам, любимым местам…
     Нет, нет и нет! В отпуске нужно срочно брать путевку и ехать, ехать, ехать за впечатлениями, эмоциями, мыслями, встречами, знаниями.
     Помню, прочитал в одном из рассказов Александра Покровского, что «Биография – это цепь впечатлений, которые нам подкидывает сама судьба. Как она это делает? Никто не знает».
     И вот, когда в позапрошлом году на меня вдруг свалился неожиданный отпуск не летом, как обычно, а поздней осенью мы с моей женой и младшенькой дочкой, не долго думая, купили горящие путевки на далекий-далекий теплый юг с датой вылета в первый же день его начала. Затем по общему согласию семьи выключили мобильные телефоны, чтоб не отвлекали, и дружно взялись только за самые неотложные дела. Так, дочь собирала наши чемоданы, жена побежала проводить со своими маленькими подопечными в детском саду праздник «Золотой  осени», а мне досталось, сидя в ожидании праздника в машине, раскладывать по всевозможным папкам, карманам и кошелькам паспорта, путевки, страховки, деньги, ваучеры, кредитки и прочую необходимую в поездке документацию.
     Я сидел в машине, всецело погруженный в эту прямо скажу непростую арифметику, чтобы ничего не забыть, и слушал «Вести-ФМ». И вот, как-то случайно мой приемник переключился на какую-то новую волну, где два молодых голоса (девушки и юноши) обсуждали заявленный редактором программы, на мой взгляд, очень странный вопрос: «Должен ли гражданин любить свою Родину?».
     Вы не поверите, мнение слушателей и ведущих разделилось примерно поровну….
     Ведущие бойко и весело подзадоривали друг друга, а заодно и аудиторию, различными репликами и комментариями:
- Почему мы должны любить такую Родину, где дороги все разбиты, подъезды не убраны, окружающий быт не обеспечен? Ничего мы не должны. – Восклицал один слушатель.
- Конечно. – Соглашались ведущие.
- Родина – это место где мы родились, его нельзя не любить! – Удивлялся другой.
- А если родился в поезде или в самолете, – то должен любить поезд или самолет? – Смеялись ведущие.
- Родина от слова – род! – Отвечала ведущим посланная от кого-то СМС.
- Ну и что? Я никогда не видела своих предков, а бабка у меня старая маразматичка, к примеру. И с чего это я должна их любить? – вновь надсмехалась ведущая.
     А мне вдруг стало как-то неловко, неуютно, что ли за них, этих двух молодых дарований. Несомненно, они очень талантливы и наверно по-хорошему амбициозно-нацеленные на жизнь ребята. Но они спровоцированы хитрым редактором программы на этот безвыигрышный для них, да и для всех нас, слушателей, диалог. Делается это довольно-таки просто. Мне самому приходилось попадать в такую ситуацию на прямых эфирах, когда ведущий вдруг вбрасывает в аудиторию абсолютную чепуху, словно ставит «вечный шах» окружающим. А потом очень талантливо держит аудиторию в этом состоянии «шока», делая абсурдные выводы и ставя диагноз всему нашему «социуму».
     Именно так, несуразным, нелепым, можно даже сказать, очевидно, глупым вопросом, автор программы, её настоящий хозяин, ставит в непролазный тупик всех нас. Зачем он это делает? Ведь публичная пресса – это, прежде всего, источник знаний и даже всеобщих истин, моральных ценностей, наконец, людей.
     Медиа (здесь - средства массового вещания) – это вам не веселое шоу о том, как реагируют люди по степени своей готовности на откровенную глупость. Действительно, некоторые из нас начинают в такой ситуации малодушно говорить глупость, вдруг засомневавшись в своих сокровенных, выстраданных, что ли, истинах и приняв их за всем принятую теперь банальность.
     Но мне кажется «в нашей жизни сегодня так не хватает банального патриотического пафоса о простых, казалось бы, всем известных истинах: о любви и совести»…
     И знаете, возникает мысль, что может быть эти авторы, или хозяева, как они думают, жизни, сами «идиоты»? Или может они, просто преследуют цель «сотворить» некую сенсацию, сказать новое откровение, или ещё хуже мнят себя новой Мессией? Ну, хотя бы для того, чтобы привлечь к своей «программке» как можно больше внимания окружающих? При этом, совершенно не думая о том, какое, положительное или отрицательное, впечатление они создают о себе самих, прежде всего.
     Не знаю. Но думаю, человек, добравшийся до источника массового вещания, то есть до исключительной возможности нести в массу ИСТИНУ, влияя на их души, словно он Бог, не может быть глупцом. Не ВЕРЮ в это. Ведь он целенаправленно шел к этому, вкладывал знания, опыт и деньги в это. Нет, он не может быть глупцом, не имеет права быть глупцом, ибо его глупость несет разрушение, раздор и разделение. И ведь сказано не мной: «Дому, поделенному самому в себе не устоять, ибо никто не может воевать против себя».
     Но тогда, как же такие вопросы «должен ли человек любить свою Родину?» или (вчера только услышал другой) «не лучше ли было сдать врагу блокадный Ленинград?» могли вообще появиться в нашем русском Медиа. Как это возможно НЕСЧАСТНЫЕ мои сограждане, причастные к этому безумию???
     А всё видимо очень просто.
     Мне думается вы (некоторые журналисты) просто на просто откровенные жадины, жмоты, проще говоря, потерявшие то, что называется «нюх». Ведь ваш поднятый сегодня на «знамя» свободной прессы тезис неприкасаемости свобод личности перед общественными обязанностями, на самом деле лишь ставит во главу угла банальное желание заполучить ДЕНЬГИ, решающие, как вы думаете, в вашем мире «Всё и Вся». Но, куда же вдруг исчезли из информационного пространства два простых слова «любовь» и «совесть» присущих всем, даже вам? Где они? Куда пропали приобретенные ценности человечества за многотысячную историю его бытия. Где наши проверенные временем ВЕРА в свою Родину и в Него конечно, НАДЕЖДА на справедливость без коей никак нельзя и ЛЮБВИ, наконец, что всему является началом в головах наших. В современной идеологии, как-то вдруг разом принятой вначале 90-тых, эти понятия не просто исчезли, но были объявлены пережитком прошлого. Иначе, как можно объяснить и, к примеру, пущенную длительную рекламу Йогуртов и всяких там цветных мазей для тела при демонстрации на первом канале нового художественного фильма «Ладога» в день 70-летия снятия блокады Ленинграда, в которой показана голодная, страшная, серая правда, о работе нашей с вами «дороги Жизни».
     Все дело в банальных деньгах, господа. Вы просто откровенные жадины, формирующие за деньги эти вот глупые несуразные вопросы. Видимо чем глупее, нет, наверно не глупее, если ставить задачу внести в головы сограждан смуту и раздор, а что ли «резонанснее» вопрос, тем он дороже. Но ведь сказано не мной: «Какой мерой меришь, такое тебе  и отмерено будет». На, что вы рассчитываете? Как живете потом, получив эти Иудины тридцать серебряников? Он-то поступил всё-таки мужественно, осознав содеянное. Но повторю вам истину, сказанную не мной:
     «Разве на множество слов нельзя дать ответа, и разве многоречивый прав»;
     «Вот, СТРАХ глупости своей – истинная премудрость, и удаление от зла – разум»;
     «Многословие признак лживости, ибо лжив человек по природе своей даже перед собой самим. Молчание есть разум и истина».
     Но: «Разве упавший не может подняться, а сошедший с дороги - на неё вернуться»…
     Вот уж действительно: «имеющий уши, да слышит»!
     И вот, слушая эту вашу передачу, мне впервые захотелось попасть туда в студию к микрофону (видно старею, обычно у меня не возникало такого желания). И я, спешно включив свой мобильный телефон, стал с нетерпением ожидать, когда ведущие программы продиктуют телефонный номер выхода в эфир.
     Я не знал, что я скажу, о чем хочу говорить им, этим детям, по сути, нашим детям, живущим в другой не нашей эпохе, теперь уже в другой стране, по другим понятиям ценностей и законов жизни. Но в душе возникло такое возмущение не к ним, а к тем «взрослым» людям, стоящим за этой программой и твердо знающим какой вопрос они вбросили в головы своих же сограждан, что я готов был немедленно звонить, спорить, взывать и даже рыдать над этим их глупым «неразумением» и предательством себя самих.
     Но, увы, программа кончилась. Телефон в эфире не прозвучал. Высказать что-либо мне не удалось. Но все же, что бы я сказал бы им, себе, вам?
     Помню только, как вдруг глубоко внутри меня, где-то между сердцем и головой, видно в том месте, где обитает наша душа, зазвучал доверительный, знакомый с раннего детства каждому, рожденному в Советском Союзе в 60-е годы, голос Марка Бернеса. Он звучал спокойно, без надрыва и песенного завывания, как-то по-домашнему, словно дружески говоря нам сегодняшним, живущим в этой новой пока ещё совсем непонятной России, самые очевидные и простые слова:
С чего начинается Родина?
С картинки в твоем букваре.
С хороших и верных товарищей,
Живущих в соседнем дворе.
А может она начинается
С той песни, что пела нам мать.
С того, что в любых испытаниях
У нас никому не отнять.
     Вот-вот, именно: «… в любых испытаниях у нас никому не отнять…». Понимаете? Никому не отнять! Вот он вопрос, который можно и даже должно обсуждать в эфире: «С чего начинается Родина? Что такое – Родина? Что для тебя – Россия?».
     Эй, свободная пресса, ты что уснула? Ведь вы же профессионалы, господа журналисты. Почему вы молчите и не выходите с этими вопросами к нам слушателям и зрителям, вашим согражданам? Почему вдруг все застеснялись сказать, как они любят свою Родину? И что для них сегодня наша мать-Россия, Родина наша?
     И вот там, в душе моей, на фоне этих прекрасных слов Михаила Матусовского, сама собой зазвучала цитата, подсмотренная у Михаила Иосифовича Веллера.: «Когда не за что умирать, то и не за чем жить». Вот именно, в самую точку! Вот, что такое Родина!  Это то за что готов умереть каждый человек (а не дороги, поезда, дома, взаимоотношения, обиды, мысли и прочая чепуха) и то, что у нас никому не отнять!!!
     Парадокс сегодня в том, что у каждого человека это абсолютно разное. Видно поэтому многие и стесняются обсудить их, как говорится «по-честноку». Это либо очень маленькое и меркантильное, к примеру, деньги, слава, машина, дача, квартира. Но и это тоже для некоторых, может даже и для многих теперь,  их родина. Так было и так будет. Но для большинства, верю, это совсем другое: твоя любовь, дети, родители, друзья, родной язык, люди, твой дом, город, страна, мир, могилы, просто памятный клочок бумаги, банальная справедливость, правда, мораль, честь наконец...
     Здесь важно точно знать, что главное, чего у тебя никому не отнять, за что ты станешь драться в любых испытаниях и любых ситуациях не на смерть, а за жизнь…
     Но НЕ ЛЮБИТЬ свою РОДИНУ – НЕВОЗМОЖНО, господа!!!
     Помню, в 1987 году в сентябре моей юной ещё жене исполнилось 19 лет, а мне было аж 22 года. Мы закончили свои учебные заведения и получили направление на работу в другой периферийный по меркам Ленинграда город Советского Союза. И вот в день отъезда у поезда ей стало нехорошо. Сильно заболел живот. Мы были на втором месяце беременности (ждали мальчика). Встал вопрос: что делать? Вокруг родители, родственники, друзья, провожающие нас. Не помню никого и ничего, только два её зеленых глаза, просительно уставившихся на меня.
     - Только не оставляй меня здесь. Только не оставляй. Я умру без тебя. - Шептала мне моя половинка.
     - Но ведь поезд идет более суток, нет врачей, нет лекарств, чужие люди. А если откроется кровотечение. Оставайся дома. Устроюсь приеду за тобой. – Не переставая твердил ей я.
     - Мой дом – это ты! Я умру без тебя. Ты - моя Родина! - уверяла она, а глаза молили не отказать.
     Мы уехали. И…
     …первый наш ребенок, увы, родился только спустя 14 месяцев в Ленинграде на Васильевском острове в больнице имени Отто (об этом в другой записке).  Мы до сих пор (спустя тридцать лет) ни на секунду не сомневаемся в правоте нашего выбора. Потому что мы знаем, что такое наша Родина…
     Жаль, я не дозвонился на радиопередачу, но вот хотя бы неумело записал эти свои, внезапно возникшие в потоке житейских событий, мысли. Мне почему-то показалось, что это особенно нужно сейчас не только мне.
Записано  в путевой дневник летом 2012 года, откорректировано в  январе 2014 года.


«Как-то на форте (или мы всегда вместе)»
Из записок: «Курсантские байки».

     Маркизова лужа Финского залива.
     Полдень…
     Солнце издевается. Вода серебрится. Глаз не открыть.
     На море штиль.
     Тихо - смертельно…
     Лачуга «Морянка» незаметно вползла в гавань заброшенного Кронштадтского форта. Нос яхты царапнул осыпающуюся Стенку пирса.
     Душно…
     Высокая трава, согнувшись к земле, хрустит под ногами…
     Огромные камни, сложенные когда-то, узнаваемо сохранили крепостные валы. Серая, со змейкой свежих подтеков, краска оплевала грозный пейзаж. На столетних камнях уродливые буквы криво вывели надпись «Морянка».
     Морские ласточки высоко. Охота идет бойко. Гнезда на молах без охраны. Врагов на форту нет.
     Яхты, бывает, заходят сюда. Люди обычно кормят птиц.
     Запарило…
     Неприметная шхуна ушла, растворившись в дымке.
     Горизонт, стершись, размылся.
     Душно - невыносимо…
     Ласточки, намокнув, вернулись.
     Где яйца???
     Улей птиц с рёвом взмыл ввысь.
     В тени огромной ивы поднял голову кот, давно забытый на острове. На спелых одуванчиках пара бабочек, встрепенувшись, раскрыли на крыльях узор. Тонкие усики, приподнявшись, встали в параллель тревоги кошачьих виброусов.
     Они не причем. Мышей и цветов на форте в изобилии. Но «…спорить с водопадом – пустое». На войне нет невинных…
     Где люди???
     Вода и небо слились. Горизонт исчез. Солнечные лучи, рассыпавшись, по воде слепят. Прибоя нет.
     Птицы, обессилив, валятся в гнезда. Их стон рвет покой. Красные клювы чаек широко раскрыты. Крылья, как бумеранги, наготове.
     Беззвучие парящей воды гнетет.
     Где, правда???
     Две ласточки мечутся над камнями. Силы на исходе. Черные точки уходят к солнцу. Два глухих хлопка закрыли суету. Плач «неразлучников» слился с пустотой…
     Штиль - полный.
     Вода серебрится…
     Солнце пошло к закату и, растворяясь в вертикальном водяном потоке, исчезало.
     Тихо. Спокойно…
     Две красные кляксы, заслонив уродливые буквы, вернули камням величие!
     Истина найдена!
     Всё хорошо.
     Мы снова, как всегда, вместе…
     «Ничто и никогда не проходит бесследно» - Рэй Брэдбери, «Лето, прощай».
Записано на морской катерной практике в августе 1986 года, сокращено 12.05.2010г., откорректировано 18.02.2014г.


«Зов океана»
Из записок: «Курсантские байки».

     Ноябрь 1984 года.
     Учебный корабль «Перекоп» с курсантами на борту выползал из Па-де-Кале навстречу Гольфстриму и крепчающему океанскому ветру. В два часа ночи, при входе в Бискай, встречный ветер превысил отметку 30 метров в секунду…
     Стопудовый шквал без усилий отодрал мои ноги от трапа на Астрономическую палубу. На высоте 20-ти метров от ватерлинии, уцепившись за поручень, я, как вымпел на флагштоке, затрепыхался параллельно горизонту. Только спустя минуту мне удалось вползти на палубу и по-пластунски добраться до поста сигнальщика.
     - Плащ в рундуке, - крикнул мне в ухо матрос-напарник.
     Укутавшись, я встал рядом и уставился «бараном» в черную стену. Рыдающий и свистящий ураган поглощал всё пространство. Ни света. Ни звука. Ни цвета. Ни мыслей. Ничего нет.
     Вокруг одна черная пустота и давящий, сатанический фальцет океана…
     Огромный корабль, как щепка в бурном ручье, крутил огромные восьмерки в трех координатных измерениях. Амплитуда свободного падения по высоте, казалось, достигала полкабельтова. Перегрузки в подошве волны достигли космических размеров. Глаза, привыкнув, стали различать контуры пятиэтажных великанов, густо покрытых на гребнях эпилептической пеной. Тысячи звезд, казавшиеся на расстоянии вытянутой руки, обрушили свой бело-сиреневый свет. Черно-зеленая в проблеске носового фонаря океанская бездна пятикилометровой толщи воды, то и дело проглатывала целиком до ходовой рубки весь бак и полубак корабля, одаривая астрономическую палубу тоннами воды и брызг.
     Сознание исчезло. Оно общалось где-то в свободном полете с Всевышним. Тело же с частотой бешеного волчка переходило от состояния полного покоя до нестерпимого ощущения вывернутой наволочки. В груди росло неведомое чувство раболепного трепета. Тревога нарастала, обволакивала и парализовывала.
     Страх…
     Ужас…
     Жуть…
     - Смотри, сорван фал вымпела, - вернул меня на корабль матрос и ткнул пальцем в небо. Затем он в такт круто валящейся вправо и вниз палубы, обгоняя очередной накат пятиэтажного циклопа, внезапно исчез в черной пустоте.
     Прижавшись спиной к переборке мостика, я с ужасом увидел сиротливо бьющийся на оборванном фале вымпел в самом верху огромной, как Александрийский столп, главной мачты. Белые тени, шибко скользящие по яростно горящим звездам, то и дело проглатывали его. Всё вокруг, даже океанские гиганты, перестали существовать. «Александрийский монстр» полностью завладел мной. Тонны воды, прокатывающиеся по этой недосягаемо высокой палубе, были ничтожны перед ним. Невозможно, но глаза в каком-то инфракрасном излучении ощущали его движение. При каждом провале корабля под волну он взлетал на пару метров по отвесным ступеням. Затем, крепко прижавшись к мачте во время очередного удара океанского вала, крепко сливался с мачтой воедино.
     Время остановилось. Казалось, этой муке не будет конца и предела…
     - Мостик – ГКП, - вдруг прохрипел «Каштан» у самого уха.
     - Есть, мостик, - без запинки и, не раздумывая, проорал я.
     - Доложите о помехе справа.
     - Судно, справа, сорок, - вскочив во весь рост и, отыскав огни, прокричал я, - идет параллельным курсом.
     - Понял, мостик, - весело отозвалось нутро живого «Перекопа».
     Матрос вскоре вернулся.
     Обветренное красное лицо его было спокойно. Белые скрученные пальцы моряка не разгибались. Разорванная ветром роба болталась, как туника на ковбоях. На шее и плечах видны кровавые полосы от ударов ослабших фалов. Оглядев горизонт, он забрал микрофон «Каштана» (именуемый на флоте – «банан») и одобрительно кивнул мне. Похоже, слышал доклад.
     Вымпел весело хлопал на ветру параллельно горизонту.
     Страх ушел.
     Океан перестал быть жутким и ужасным. Он был прекрасен в своем естественно-неторопливом дыхании и музицировании. Да-да, океан пел, звал и манил…
     Я вдруг почувствовал, как внутри растет незнакомое чувство.
     Чувство уважения, возможно даже поклонения, к моему товарищу, к этому кораблю, ко всему  военно-морскому флоту и, наконец, к себе самому.
     Я радовался своей сопричастности к этому весело бушующему океану, и пространство вокруг вдруг развернулось передо мной во всю положенную ему ширь.
     Восторг! Нескончаемый восторг овладел мной…
     Я люблю тебя, океан!!!
     Я люблю тебя, жизнь!!!
     Военно-морскому флоту России, да что там, и конечно Советского Союза, Виват!!!
Записано в дальнем походе в ноябре 1984 года в Бискайском заливе, сокращено 14.04.2014, откорректировано 22.02.2014г.


«Талант – это дар или наказание?»
из сборника: «Неотправленное письмо или неумелые записки»

     «Не давайте взаймы, а дарите…», - так, кажется, звучала седая мудрость, подсмотренная мной в далекие восьмидесятые у Владимира Леви в его книгах по занимательной психологии. Помнится, я долго всматривался в эту метафору, представляя то деньги, то вещи, то книги, то просто конспекты лекций, которыми мы обменивались друг с другом. Тогда мы легко давали и брали взаймы, менялись одеждой, одалживали фотоаппараты, магнитофоны, прочую «дребедень», часто забывая, кому должны, а кто должен нам. Вот и получалось, что не давали взаймы, а дарили. А эта красивая цитата психологически точно говорила нам о справедливости такой забывчивости, даря тем самым свободу, беспечность, счастье, жизнь. Впрочем, мне всегда казалось, что не всё так просто, и что эта мысль не совсем об этом, а о чем-то более существенном, важном. Спустя годы мне было трудно не заметить, как зачастую самые желанные подарки Судьбы губили неокрепшие души тем явственнее и неотвратимей, чем легче они доставались. И наоборот, как самые нежеланные потери и беды, закаляли и возвышали, тем сильнее и явственнее, чем сложнее и неотвратимее они обрушивались.
     Говорят, что прежде чем появиться на свет прекрасной бабочке, в коконе её куколки появляется узенькая щель, сквозь которую та должна вылезти наружу. На преодоление этого препятствия бабочке требуется много времени и усилий, не все справляются с этим и часто гибнут, оставшись в коконе. Но если жалостливый человек вдруг решит помочь ей и расширит щель, то одаренная тем самым бабочка немедленно вырвется на свет божий, но расправив крылья, никогда не полетит. Усилие прохода сквозь узкую щель было необходимо ей для того чтоб вся жидкость, ещё находящаяся в её теле, перешла к крыльям и наполнила их необходимой влагой. Преодоление трудностей даёт нам силы, решение проблем – мудрости, общение с окружающими – любовь и человеколюбие,  несправедливость – надежду и веру, ограниченность – мечту. Усилие – вот истинный источник жизни (из «Большой книги восточной мудрости» по памяти).
     «Однажды старый монах спросил юношу, часто молившего Бога о помощи и поддержке, мол, не пора ли тому самому встать на ноги и перестать опираться на Господа. На что юноша удивленно молвил в ответ, мол, ты сам учил видеть в Боге отца нашего. Тогда старый монах огорчился и с грустью сказал молодому человеку: Когда ж ты усвоишь, наконец, что отец не тот, на кого можно опереться, а тот, кто избавляет тебя от этой необходимости» (из Христианской притчи по памяти)».
     Но так уж вышло, хотим мы того или нет, но все мы с рождения получили некий дар, способность, талант, отличающий нас друг от друга и заставляющий по-особому видеть наш земной мир. Для чего он нам? Что это – дар или наказание?
     Но для начала давай примем (как в математической аксиоме) за понятие таланта некую единицу, выражающую способность делать что-то, бесспорно хорошо, лучше всех, ну или многих окружающих. Не важно, что это будет на самом деле: поэзия, музыка, философия или просто умение сопереживать, дружить, любить. Главное чтобы это было именно то, что выделяло нас от других, то, что можно считать бесспорным достоинством. Конечно, каждый оценивая достоинства другого, может на одно и то же смотреть совершенно по-разному, но в целом исключительную способность индивида нельзя не заметить, можно лишь не признаться в этом.
     Во-вторых, без споров и возражений примем, что талант есть у всех. Впрочем, свой талант и талант близких людей трудно признать, даже если он очевиден (ну, «… нет пророков в своем отечестве»), но все-равно, запомни, талант есть у всех. И у тебя конечно!
     И, в-третьих, допустим, что все мы ныне живущие (современники, то есть) на земле взаимосвязаны между собой не только временем пребывания, но и неким общим нематериальным Сознанием, Разумом, Духом, который живет в нас во всех.
     В конце концов, кто сказал, что это не так?
     Если непредвзято и внимательно, как говорится с карандашом в руках, поразмыслить над Великими Мыслями мира (из Иудаизма, Даосизма, Буддизма, Конфуцианства, Христианства, Индуизма, Ислама), трудно не заметить общность их ценностей и абсолютных истин. И, что интересно, все Они (Мысли) материализованы, ну записаны, то есть в Святых Писаниях, конкретными людьми. Думаю - это никто не станет оспаривать. Но здесь не об этом, просто допустим, что вся ныне существующая наша Цивилизация, со времен сотворения первого человека (не важно, как и Кем), объединена общим Единым Разумом, которому присуще «Всё и Вся».
     И что тогда?
     А тогда легко можно предположить, что каждый из нас имеет своё и только ему присущее предназначение в Нем (ну в Сознании этом, то есть). И что дарованный нам природой матушкой талант - это не что иное, как наша связующая «нить», что ли, с это самой Природой, Сознанием, Разумом, Всевышним (наконец), сидящим, в том числе и в нас внутри в районе головного мозга неким фильтром между органами чувств и органами реакции. (Читай «Где живет Всевышний»). Трудно представить, что наше собственное сознание является неким продуктом химических реакций головного мозга. Ведь из физики нам давно известно, что «… ничто не образует из ничего и не исчезает в ни что». А наша мысль зачастую возникает вдруг, внезапно, совершенно не связанно с окружающей средой и органами наших чувств. Но простая мысль, вдруг свалившаяся ниоткуда, заставляет нас мерзнуть в жару, изнывать от жары в холод, пугаться без причины прямо посередине многочисленной улицы, видеть несуществующее, или даже любить неизведанное.
     Но тогда талант приобретает совершенно другое смысловое значение, из личного качества, оно превращается в общественную возможность и даже достояние, как связующая «нить» между материей и Разумом, и не использовать его (талант, то есть) уже теперь точно нельзя!
     Но, многие не используют свой дар и даже прячут его.
     Почему?
     Иногда потому, что не знают его, не замечают («… нет пророков в своем отечестве»). Иногда – лень, ну типа: «Суета сует, всё – суета … и томленье духа!» (записано по памяти из Екклесиаста). Ну, а чаще всего потому, что не хотят его знать, уютно, знаешь ли, быть незамеченным внутри махины, называемой «цивилизация» и не высовываться со своим даром «куда не попади»: вдруг не поймут, позавидуют и станут мстить.
     Но талант дан не затем, чтоб таиться от него, бояться его и лениться использовать. Ведь не пользуясь своим талантом, не даря его окружающим, ты просто хоронишь его внутри своего замкнутого сознания (небытия то есть), тем самым не даешь ему стать достоянием всех, как материи, а значит, не выполняешь главного своего предназначения на Земле...
     И в результате получается, ты не проходишь главного испытания своего, ниспосланного тебе, Им, подарившим этот талант, на весь земной Путь (впрочем, может и дальше). Ты не пролезаешь в узкое отверстие «кокона земного». Увы!
     Ты обязан дарить его, а не держать у себя, лишь, изредка давая свой талант взаймы, когда ему таки удаётся вырваться из-под твоего контроля.
     Но есть и другая опасность, ещё более важная. Ты должен суметь вольно, иль невольно, неразумением своей гордыни не оттолкнуть талантом своим окружающих тебя, не имеющих этой «нити» с Ним! Талант – это сила, им надо осторожно распорядиться, не пряча его в себе от «греха подальше».
     В чем твой дар?
     Найди его в себе, как предназначение своё что ли и поделись им, но не отделись им, хотя бы с близкими тебе людьми для начала!
     Сможешь?
     Куда ты денешься! Конечно, сможешь!
     Всё потому, что талант – это тебе не случайность какая-то, да если и случайность, то «…случайности не случайны».
     И еще потому, что талант – это не награда тебе какая-то, а обязанность, испытание и даже в каком-то смысле наказание, в смысле наказ.
     Нет тебе покоя в нем.
     Не просто с ним, понимаешь?
Автор благодарит своего критика и корректора (ЕМЮ) за удивительно редкий теперь дар к правописанию и красоте слога, недостающих мне, но постоянно вдохновляющих меня на всевозможное размышления, поиск и надежду быть одаренным ими вновь и вновь, как бы трудно это ей не было.
20.03.2014 года.


«Старая кошка»
глава из сборника: «Вот и Всё».

     Тихо…
     Темно…
     Странно. Какая долгая ночь.
     Лапы ноют, видно затекли. Надо пройтись. Где-то там, помнится, был лоток под туалет. Запах. Да, это мой запах, чую…
     Не пойду. Холодно. Там холодный кафельный пол. Лучше на коврик…
     А-а-а. Хорошо…
     Надо бы зарыть, заодно и когти почешу…
     Странно. Куда прячутся слуги? Молчат. Тени? Ну да, вижу тени. Растекаются в пространстве. Да-а-а, раньше от них было много хлопот. И шума. Похоже, укрощены.
     Что-то мелькнуло?
     Кажется рассвело. Или включили свет? А, неважно, где-то здесь мои слуги.
     - Ма-а-а-о-у…
     - Ма-а-а-о-у…
     - Ма-а-а-о-у…
     Да-да, чую запах моей женщины. Люблю. Люблю. Люблю. Как она сладко пахнет. Лучше еды. Да-а-а, очень люблю, очень-очень.
     - Му-у-урь!!!
     - Му-у-урь!!!
     - Му-у-урь!!!
     - Му-у-урь!!!
     - Му-у-урь!!!
     Ой!!! Что это так мокро? Ма-а-а-о-у…
     Ах да, это же моё.
     Почему не убрано?
     - Ма-а-а-о-у!!!
     Да ладно, пёс с ним, справа запахло едой.
     - Му-у-урь!!! Где-то тут миска.
     - Му-у-у-у-у-урь, нашла.
     - Хрум, хрум, хрум.
     Странно, не хочу. Устала. Лапы ноют, видно находились. Где мой домик? Кто это лапой разворачивает меня? Ах да, мой котенок. Ну и куда это ты меня тащишь?
     - Ма-а-а-о-у!!! Ш-ш-ш!
     - Ма-а-а-о-у!!! Ш-ш-ш!
     - Ма-а-а-о-у!!! Ш-ш-ш!
     Куда меня разворачиваешь?
     А-а-а, чую. Мой домик.
     - Му-у-урь!!! Нашла. Ну, ладно, живи.
     Устала. Не хочу. Темно? Не вижу, ничего не вижу. Темно. Устала. Тихо? Не слышу, ничего не слышу. Тихо. Надоело. Всё надоело. Спать…
     Странно. Какая долгая ночь.
     Лапы ноют, видно затекли. Надо пройтись. Где-то там помнится был лоток под туалет. Запах. Да, это мой запах, чую…
     Не пойду. Холодно. Там холодный кафельный пол. Лучше на коврик…
     Что это???
     Свет???
     Ура-а-а!!! Вижу.
     И звук. Какой чудный звук. Кто-то мурчит и зовет. Мама, это же мама!?
     Надо бежать. Какой чудный запах. Запах жизни и свободы или может… А-а, не важно. Ухожу. Стоп, а женщина? Люблю!? Но так надо, ей так будет лучше. Я должна идти. Меня зовут. Мама… Это мой долг. Последний долг!
     Стоп! Что-то ещё??? Не помню…
     Схожу-ка на мягкий коврик на дорожку. А там в путь. Хорошо… Надо бы зарыть, заодно и когти почесать.
     Что там??? Свет!!! Красиво. Уютно. Вижу. Слышу. Ура!!! Иду. Мама, иду. Нет бегу, лапы - просто чудо. Несут…
     Прощайте!
     Нет, здравствуйте…
11.04.2014 года.


«Абас из Бурсы»
глава из сборника: «Вот и Всё».

     «…часто дети (повзрослев или поглупев, как правильно - не знаю) видят своих родителей этакими древними динозаврами, выползшими из пещеры, и совершено ничего не понимающими в их современной жизни. Так происходит независимо от нашей с вами национальности, вероисповедания, страны проживания, да пожалуй, даже и эпохи, в которую мы живем. Ведь когда ещё нам было сказано через Моисея: «Почитай отца твоего и мать твою, чтобы тебе было хорошо и чтобы продлить дни твои на земле».
     Но мне было около тридцати. Я молод, силен, дерзок, свободен. Весь мир у моих ног. Нет границ! Нет авторитетов! Нет непреодолимых преград. Я редко бывал дома и много путешествовал, работая гидом не только здесь в курортных городах Средиземноморья, но и в других Европейских городах, по большей части расположенных в России. Это очень познавательно и интересно скажу я вам. В общем, у меня было ВСЁ ХОРОШО!?
     И вот я стал отцом. У меня родился первенец – сын. Моя молодая семья тогда проживала с моими родителями на окраине Бурсы в отдельном двухэтажном домике с толстыми, капитальными, как в России стенами. Это, кстати,  обычное строение для северо-западной части Малой Азии. В отличие от курортного Средиземноморского региона Турции зимой у нас в Бурсе довольно холодно, иногда, даже ниже нуля градусов.
     Я дома. Выдалось яркое, солнечно-морозное, январское утро. На редкость, выпал глубокий пушистый снег, который по мере стремительного взлета солнца над деревьями быстро таял и оседал, уплотняясь и превращаясь в лед. В общем, нужно было быстренько очистить крышу, чтобы вода куда-нибудь не протекла.
     Взяв лопату, я, в чем был после сна, забрался на крышу и стал усиленно скидывать снег вниз, густо укутывая в белоснежные шубы ближайшие деревья и кусты. От чудесного вида сверху меня распирало. Воздух бодрил, блеск солнца на этом пушистом чуде, расположившемся повсеместно, радовал и дразнил. Я работал, веселился и наверно хохотал от восторга, совершенно не замечая окружающего холода и своей наготы.
     - Сынок, оденься. Простудишься – услышал я такой спокойный и родной голос отца, стоявшего внизу в саду и с улыбкой наблюдавшего за моим весельем.
     - Не мешай! Тепло, - небрежно отмахнулся я, слегка поморщившись, и продолжил своё утреннее веселье, не обратив никакого внимания на померкнувший блеск в его глазах.
     Ну и, правда, солнце ежеминутно повышало свой угол атаки на мои плечи. Лицо и торс приятно раскраснелись и пощипывали. Изо рта шел густой теплый пар. Вот только кончики пальцев на руках и ногах предательски побелели, да кончики ушей и носа слегка онемели. Но не тащиться же из-за этой мелочи вниз пока ещё только пол крыши очищено от этого пушистого пуха.
     - Сын! – спустя, какое-то время, строго резанул отец и так долго, внимательно смотрел на меня своими черными пылающими глазами из-под надвинутой на глаза меховой шапки и поднятого воротника полупальто, ловя, видно, мои глаза.
     Я никогда не забуду этого его взгляда… Но мне около тридцати. Я молод, силен, дерзок, свободен. Весь мир казалось у моих ног. Нет границ! Нет авторитетов! Только я и этот свет? В общем, я отвернулся и ничего не ответил…
     Через несколько минут я услышал детский плач внизу. Свесившись через бортик крыши, я увидел лежащего прямо на мокром снегу своего распеленатого малыша. Как я оказался внизу? Что делал и кричал? Не помню…
     Помню только, как я был взбешен, расстроен, обескуражен и подавлен…
     - Что случилось, сынок? – подождав пока я выполню свои хлопоты вокруг сына, спросил меня отец, хмуро глядя мимо меня.
     - Как что? Я волнуюсь за сына! – невольно вскричал я.
     - Скажи, пожалуйста, он волнуется, - только и услышал я, глядя вслед уходящему от меня постаревшему вдруг отцу.
     Но вот, впрочем, и всё.
      Я просто хотел пояснить, что мы абсолютно такие же, как и вы. Мы любим, работаем, учимся, отдыхаем, поем, танцуем, ошибаемся, ненавидим и…
     …и прощаем.
     В общем, живем так же, как и вы».
     Эту историю рассказал наш гид четырнадцатичасового автобусного путешествия из Кириш в Памуккале Абас из Бурсы, как он представился, отвечая на чей-то редко-задаваемый здесь вопрос: «Как живет народ современной Турции»?

     …Если вы хоть раз были в Турции, то хорошо знаете три правила её жителей по отношению к приезжим: кричи дешево или скидка, засунь в руки товар, требуй свою цену. В таких условиях не то, чтобы спросить о жизни, даже смотреть по сторонам не захочется.
     А трансферные да гостиничные гиды, как правило, жители бывшего Союза, только и делают, что рассказывают о магазинах, рынках, базарах, словно туристы приехали сюда не за солнцем и зрелищем, а как какие-то «челноки».
     Странно это. Ни в какой другой стране Европы мы не встречали такого. И, конечно же, спрашивать о самой стране и её жителях в Турции просто непринято, да и получается не у кого. Ну, ведь, правда, не этих же детишек-студентов, иногда не очень то и говорящих даже по-русски, спрашивать об истории, людях, их обычаях. И уж тем более не этих праздно сидящих на барахолках «заморенных» мужичков и постоянно выкрикивающих: «ДЭвушка заходЫ, пЭкупЭй, дЭшЭвЭ».
     И тут, Абас! Прекраснейшая, литературная (даже завидую), русская  речь, тонкий юмор, знание истории своей и, что удивительно, нашей страны. Всю нашу поездку он отвечал и отвечал на вопросы, стоя к нам лицом, с интересом разглядывая нас и периодически спрашивая: «Не устали, всё хорошо»? И в результате в третий наш приезд сюда мы вдруг увидели совершено другую, незнакомую нам сказочную страну.
      Но вообще-то я хотел написать не об этом. А об открытии, которое вдруг пришло мне в голову во время рассказов этого удивительного человека.
     Оказывается, в Турции недалеко от Стамбула есть довольно большой (около миллиона жителей) город Бурса, который некогда (кажется в 14 веке н. э.) был даже столицей одного из первых ханств кочевников, пришедших в Малую Азию от подножия Алтайских гор. Впоследствии эти кочевники завоевали практически все земли некогда непобедимой Византийской империи, расположенные на огромных территориях Европы, Азии и Африки, образовав тем самым мало нам известную Османскую империю.
     Ну, историки, вам это ничего не напоминает?
     Вдумайтесь. Этот поистине великий, как и наш, многонациональный и, на самом деле, очень интересный народ, получается, образовался путем вселенского перемещения представителей:
     - Алтайских кочевников или, если я конечно не ошибаюсь, части монголо-татарских племен времен Золотой орды;
     - Византийских греков  и основоположников православия;
     - Балканских болгар или к тому времени уже южных славян, потомков наших волжских булгар и ближайших родственников современной Чувашии;
     - Местных тюркских народов, издавна населявших полуостров и кочевавших также по Крымскому полуострову и югу Восточно-европейской равнины, перемешиваясь с населением Тмутараканьского и Киевского княжества (видимо это и были Печенеги, затем Половцы);
     - Древних иудейско-израильских колен, которые, что бы там мне не говорили, должны были иметь и прямую родственную связь с иудейским Хазарским каганатом у нас.
     Вот так.
     Для поучения полнокровного русского человека осталось только добавить финно-угорского, да норманно-варяжского (что, впрочем похоже почти одно и то же) компонента.
     Вот вам и вся разница между народами осколков наших империй. А уж о близко-говорящих по-турецки национальностях, проживающих в нашей стране, и говорить не стану. Пусть об этом рассуждают лингвисты.
     В чем же тогда между нами разница? Получается всего лишь в выбранных нашими пращурами вероисповеданиях…
     Да и разница ли это?
     Всевышний-то наш един!!!
     «…да любите друг друга…»
     Так в чем же дело?
P.S. Спасибо тебе, Абас из Бурсы…
17.05.2014г.


«Привет, Питония»
Из записок: «Курсантские байки».

     Апрель 1981 года.
     Здание Нахимовского училища, третий этаж, второе окно от левого угла прямо напротив Авроры.
     Восемь утра.
     Малая утренняя приборка.
     Для непосвященных: за каждым нахимовцем закреплен участок приборки, который он убирает два раза в день (утром до занятий и вечером после них) в течение закрепленных распорядком дня пятнадцати минут, называемых: «Малой приборкой», и один раз в неделю (в субботу после уроков) в течение двух часов, называемых: «Большой приборкой».
     Это окно на третьем этаже тридцать первого класса (или по-другому первого взвода третьей роты) и есть место моего участка приборки.
     Не удивляйся, это только кажется, что там нечего делать, убирая один и тот же подоконник изо дня в день. Но, во-первых, окно огромное, около трех метров в высоту и двух метров в ширину. Если не веришь, сам съезди к Авроре и посмотри на это голубое замечательное здание с минами и пушками у центрального входа с набережной. Как сейчас помню, что мы пели про него:
            «В Петроградской стороне
              у моста Свободы
              стоит домик голубой
              с пушками у входа…»
     А, кроме того, это огромное стеклянное полотно окна поделено старинной деревянной рамой на 15-ть квадратов, так что общая длина прокрашенной деревяшки с учетом двух рам на окне достигает 40 погонных метров длины. А таких окон в классе, между прочим, четыре, и все они мои. Вот и получилось 160 погонных метров давно покрашенной деревяшки да 48 квадратных метра старого стеклянного полотна, выходящего на проезжую часть. От каждодневного многократного протирания стекла за долгие годы помутнели, а краска на раме потускнела и кое-где протерлась до древней потемневшей древесины. Малейшая «грязинка» или пылинка на стеклах и на раме сразу же становилась заметна, как черная ворона на льдине, как раз проплывающей по Неве за окном. Так что «плевый», казалось бы, участок приборки, на самом деле оказывался совсем даже и не маленьким, как могло бы показаться с первого взгляда.
     Это окно было мое любимое в классе. Да что там, в классе, во всем училище. Оно смотрело практически прямо на трап Авроры, у которого круглосуточно стоял вооруженный матрос-часовой. Каждое утро ровно в восемь утра я у этого окна вместе со всей командой корабля участвовал в подъеме флага, который, кстати, проходил тогда по всем правилам «этикета» Русского флота: с «отбитием склянок» (строго регламентированные по времени удары в корабельную рынду) и звуками корабельной трубы. Экипаж крейсера 1-го ранга во всем парадном выстраивался на верхней палубе. Два сигнальщика разбегались в разные стороны к флагштокам на бак (для поднятия гюйса) и на ют (для поднятия флага). Трубач, разбрасывая, как соловей, волшебные трели, попеременно играл вначале (за 5-ть минут до начала церемонии) тревожный «Большой сбор», затем торжественный «Подъем флага», а в конце, задорно по-хулигански перепрыгнув с мягкой ноты ми бемоль на дерзкую соль диез, веселый сигнал «Вольно».
     Под эти фантастические звуки морской трубы и «звон склянок» я ежедневно вместе с командой крейсера выстраивался у окна и наблюдал, как по команде вахтенного офицера: «Флаг и Гюйс поднять», они чудесным образом плавно (не на секунду не останавливаясь) и крайне медленно в течение ровно тридцати секунд непрестанно ползли по короткому трехметровому флагштоку вверх, точнее вбок, так как сигнальщики до максимума растягивали фалы в стороны, чтобы хоть как-то увеличить путь огромных полотен. В эти минуты к самому известному крейсеру страны, как на смену караула в Москве, съезжались сотни горожан и туристов, чтобы  полюбоваться отточенными движениями моряков…
     Увы, ныне мою Аврору вывели из состава военно-морского флота. У трапа нет больше её матроса. Флаг и гюйс похоже висят круглосуточно, ну что ли ритуально, как на кладбище. Увы, Крейсер без Вэ-Мэ-эФ (так правильно говорить) – красиво убранная могила, ну или музей, как впрочем, его и обзывают теперь…
     А я очень любил эти утренние минуты в классе. В это время здесь никого не было, а это, скажу я тебе, немало для счастья при круглосуточном проживании в казарме. Весь взвод разбегался по своим местам уборки, а их в училище не пересчитать. В классе только я и моя Аврора, с которой у нас было ежедневное утреннее свидание. От этого у меня всегда повышалось настроение.
     В Питере, начиная с апреля (после весеннего солнцестояния), уже во всю входят в свои права «белые ночи»: в 07-15 на зарядке – уже не темно, а в 21-40 на вечерней прогулке – ещё не темно. Подъем и спуск флага на фоне Ленинградских сумерек особенно красив и торжественен.
     Тот день был как-то совсем по-особенному хорош. Солнце вовсю сияло, бросая свои косые лучи на лед сквозь толстые трубы крейсера. Купаясь в утреннем солнце, по гладкой ярко-синей воде Невы со скоростью быстро идущего человека неслись огромные Ладожское льдины. На одной из них в стае вечно снующих над рекой чаек действительно сидела огромная черная ворона, которая похоже жмурилась, отворачиваясь от веселых и пока ещё низких лучей солнца. И тут она вдруг развернулась и недовольно громко залаяла в сторону солнца, то и дело выскакивающего по мере движения льдины вниз по течению из-за труб Авроры, на которой как раз поднимали флаг. В это время я, как обычно, тоже выстроившись у своего окна и отдавая честь в сторону флага, с интересом наблюдал за ней. Было смешно. И мне так непреодолимо захотелось послать привет ей (вороне) и моему крейсеру, и всему этому прекрасному миру за окном, который так радостно и по-весеннему во все глаза смотрел на меня сквозь это волшебное окно моего теплого, но все-таки уже потихоньку улетающего детства.
     И…
     Распахнув окно, я встал на его подоконник во весь рост и, глядя сквозь трубы Авроры куда-то вдаль в сторону светящейся витрины с названием гостиница «ЛЕНИНГРАД», как раз находящейся с противоположной стороны Невы, начал медленно с расстановкой и чувством «высемафоривовать» буквы:
     - Правая рука – вертикально вверх, левая – горизонтально: «П».
     - Левая рука – вертикально вверх, правая – горизонтально: «Р».
     - Правая рука – вертикально вверх, левая – вертикально вниз: «И».
     - Правая рука – горизонтально, левая – вертикально вниз: «В».
     - Правая рука – под углом 45 градусов вверх, левая – вертикально вниз: «Е».
     - Правая и левая руки подняты горизонтально: «Т».
     - Одновременное энергичное движение рук сверху вниз: «знак окончания слова».
     - Правая и левая руки приподняты на 45 градусов внизу: «А».
     - Правая рука – горизонтально, левая – вертикально вниз: «В».
     - Левая рука – вертикально вверх, правая – горизонтально: «Р».
     - Левая рука приподнята на 45 градусов вниз, правая – вертикально вниз: «О».
     - Левая рука – вертикально вверх, правая – горизонтально: «Р».
     - Правая и левая руки приподняты на 45 градусов внизу: «А».
     - Одновременное энергичное движение рук сверху вниз: «знак окончания слова».
     Я стоял на подоконнике в одной робе (грубая хлопковая рабочая морская одежда, которую круглогодично носят все моряки в повседневной службе) очень довольный собой. Как раз накануне мы с Сережкой Рябинским всё своё вечернее СамПо (самоподготовку), а затем и весь вечер перед отбоем, готовились к зачету по флажному семафору, попеременно читая и передавая друг другу всевозможные знаки, предложения, анекдоты. И вот теперь эти два слова «просемафорились» у меня, как-то удивительно легко и просто, без запинки, они вдруг выскользнули сами изнутри меня, не задумываясь и не цепляясь за изгибы малотренированной детской памяти. Предназначенные всем вокруг: и крейсеру, и Неве, и гостинице напротив и даже весёлой вороне на льдине они понеслись над рекой вдаль…
     Свежий и надо сказать ещё довольно-таки холодный ветер шевелил на мне коротко под полубокс остриженные волосы и хлопал по мальчишеским плечам огромным матросским гюйсом. Льдины, отражая солнечный свет, приятно серебрились на фоне также серебрившейся воды. Глаза слепило великолепие весеннего города. А я любовался им и радовался ему. Мой город, без какой-то там помпы скажу – прекрасен! И прекрасен он  в любое время года!
     И вдруг, прямо на капитанском мостике Авроры я увидел её командира, усиленно машущего мне двумя руками крест-накрест над головой. Кто не знает - это обычный знак сигнальщиков  всех флотов мира, означающий: «Примите семафор».
     Я очень удивился и помнится, даже немного испугался, но инстинктивно, даже не успев задуматься, дал отмашку крест-накрест руками внизу, что значило: «Понял, готов к приему семафора».
     Пожилой капитан первого ранга писал медленно, уверенно, не торопясь, фиксируя каждую букву и знак, видно чтобы я всё успел разобрать:
     - Правая рука – вертикально вверх, левая – горизонтально: «П».
     - Левая рука – вертикально вверх, правая – горизонтально: «Р».
     - Правая рука – вертикально вверх, левая – вертикально вниз: «И».
     - Правая рука – горизонтально, левая – вертикально вниз: «В».
     - Правая рука – под углом 45 градусов вверх, левая – вертикально вниз: «Е».
     - Правая и левая руки подняты горизонтально: «Т».
     - Одновременное энергичное движение рук сверху вниз: «знак окончания слова».
     - Правая рука – вертикально вверх, левая – горизонтально: «П».
     - Правая рука – вертикально вверх, левая – вертикально вниз: «И».
     - Правая и левая руки подняты горизонтально: «Т».
     - Левая рука приподнята на 45 градусов вниз, правая – вертикально вниз: «О».
     - Правая рука приподнята на 45 градусов вниз, левая – вертикально вниз: «Н».
     - Правая рука – вертикально вверх, левая – вертикально вниз: «И».
     - Левая рука – вертикально вверх, права – согнута в локте и прижата углом к животу, образую перпендикулярную линию к левой руку: «Я».
     - Одновременное энергичное движение рук сверху вниз: «знак окончания слова».
     Я обрадовался прочитанному и весело дал отмашку крест накрест внизу: «Понял». А командир улыбнулся (тогда я видел по морскому остро) и, напоследок махнув мне рукой, скрылся в ходовой рубке…
     Ныне я часто хожу или проезжаю, иногда с женой и внуками, мимо этого старинного, построенного в 1910-1912 годах в стиле ретроспективизма архитектором А. И. Дмитриевым здания, в котором с 1944 года разместилось моё Нахимовское училище. С того дня прошло уже (как у А. С. Пушкина) тридцать лет и три года, можно даже добавить - три месяца и три дня. Сейчас у меня самого, как у того командира крейсера, три большие звезды на плечах. Теперь я уже с внешней стороны «Питонии», но мои глаза по-прежнему каждый раз сами без моего ведома отыскивают и отыскивают, то самое окно моего детства. Иногда я там вижу силуэт очередного её воспитанника издавна, возможно с его основания, называющих себя Питонами (воспитанник, питомец, питон – так, кажется, нам говорили наши предшественники, а им их) и каждый раз вспоминаю тот чувство моего случайного весеннего восторга. Каждый раз я невольно перебегаю глазами с окна на ходовую рубку великой Авроры.
     Как жаль, бесконечно жаль, что мой крейсер вывели из состава ВМФ. Нахимовцев до сих пор зовут – внуки Авроры. А она теперь обозвана странным словом музей. Конечно, её историческое прошлое ныне несколько утратило своё значение. Но уверен, что как бы не были круты исторические повороты государства (взгляни-ка на историю Германии), но оно только тогда может называться великим, когда у него есть великая память своей истории и вместе с ней великая преемственность этой истории, какая бы она там ни была. Да и не я это в конце концов придумал, ведь весь этот сегодняшний оскал западной демократии, направленный в нашу сторону, уже заставил мою Родину (устами нашего президента) воскликнуть: «Великой стране вовсе не требуется Запад, Россия возвращается к себе самой. Россия возвращается в свою историю». И ты знаешь, я уверен, что моя Аврора вернется в строй боевых кораблей. Наши мальчишки-нахимовцы, как и прежде, будут вместе с её командой поднимать и опускать её настоящий военно-морской флаг.
     И вновь над Невой взлетит её песня: «Что тебе снится, крейсер Аврора, в час, когда утро встает над Невой…».
     Услышьте меня, товарищ главком ВМФ и товарищ министр обороны РФ!!!
     И тогда, придя сюда снова и снова, может быть, мне удастся увидеть в окне училища восторженное (как когда-то) лицо какого-нибудь нынешнего её обитателя, вдохновленного звуками морской трубы и звоном «склянок», возжелавшего вдруг просемафорить миру свой свежий мальчишеский привет, наполняющий паруса надежды. И я с не меньшей радостью, с чувством глубокой ностальгии и зовущей в этот прекрасный мир романтики под названием морская стихия, отвечу ему и этому дорогому моему сердцу домику: «Привет тебе, милая моя Питония, от всех питонов восьмидесятых».
     А я смогу! Я точно смогу! Ведь я до сих пор помню флажный семафор.
     А ты помнишь, Питон?
     Ну, конечно же, ты всё помнишь…
Записано летом 1981 года. Сокращено и  откорректировано 03.07.2014г.


«Сапог, подвинься»
Из записок: «Курсантские байки».

     Октябрь 1982 года.
     Одно из известнейших военно-морских училищ, расположенное тогда ещё в городе Ленинграде. Удивительно, но дух того старого города жив и теперь. Я узнаю его всё боле и более в лицах жителей, очнувшихся после тяжелой болезни амнезии, настигшей вдруг всех нас. Он жив где-то внутри теперь уже другого города с новым старым названием, проросшего сквозь мой Ленинград, как крапива сквозь куст шиповника в моем дворе, своими нелепыми (особенно у Невы) уплотнительными высотками. Или пусть будет мой Питер, ведь так мы его называли всегда…
     «Дело было» в обеденный перерыв, около тринадцати часов, в центральном холле главных учебного и административного корпусов, на самом входе в адмиральский коридор.
     Как ни странно, но, даже, несмотря на то, что в адмиральском коридоре находятся кабинеты всего командного состава училища (а первая заповедь курсанта: держись подальше от начальства - поближе к камбузу), здесь в холе в это время всегда многолюдно. А все потому, что в небольшой холл с огромным памятником Ильичу в углу сходятся практически все лестницы и коридоры (в том числе и адмиральский) второго этажа двух самых больших корпусов нашего училища, занимающего, кстати, огромную площадь соединенных между собой почти сотни зданий, образующих пару десятков закрытых городских кварталов.
     В это время сразу после второй пары занятий курсанты пробегают здесь, спеша  из учебных классов, многочисленных залов библиотек, лабораторий, лекториев на построение в места расположения своих рот. Преподаватели же возвращаются в преподавательские своих кафедр, идут в столовую или кафе, спускаются по лестнице на свежий воздух во двор, да мало ли ещё куда.
     В общем, перед обедом здесь всегда оживленно и никто никогда не останавливается в этом холле, памятуя о двух постулатах настоящих моряков: «Не скапливаться в узкостях» и «не ходить по трапам».
     Но вот незадача, в тот день самый оживленный проход двух корпусов вдруг оказался полностью блокирован личным составом. Без какой-то там субординации плечом к плечу стояли курсанты и старшины всех курсов, мичмана и офицеры всех рангов и возрастов, создав, говоря современным языком, плотную живую «пробку», состоящую из притихших, но почему-то одинаково лукаво улыбающихся юношей и мужиков в возрасте от 18-ти до 60-ти лет…
     Подойдя сюда, со стороны административного корпуса, я увидел, что в самом узком месте на выходе из адмиральского коридора в холл стояли, упершись, друг в друга упрямыми взглядами исподлобья, начальники кафедр морской пехоты и морской практики полковник Малышкин и капитан первого ранга Бровицкий.
     Эти два офицера старшего начсостава училища были, пожалуй, самые известные, самые строгие и самые требовательные преподаватели. Горе первокурсникам, да впрочем, и всем остальным курсам, если в субботу или того хуже в воскресенье кто-то из них был дежурным по училищу, так как перед увольнением в город они лично с глубоким пристрастием проводили получасовой строевой смотр на главном плацу училища. Ну, естественно, как результат: из сотни претендентов «на сход в город» оставалось только пара десятков особо подготовившихся, можно даже сказать преуспевших в приведении формы одежды в уставной вид курсантов. Впрочем, таких действительно было немного. Как известно, моряки вообще, а курсанты в частности по сути своей широкой морской души и редкого посещения «цивилизации» из-за частого нахождения в море - есть большие «пижоны». Не замечал? Взгляни внимательно: если у них на голове бескозырка, то она обязательно на затылке, ленточки до самого «низа спины», то есть в полтора раза длиннее уставных. Краб (кокарда) - согнут. Шинель – подрезана сантиметров на десять-пятнадцать. Брюки – расклешены. Фланелька – ушита. Волосы, как можно длинней, ну как у настоящих морских волков, а про усы и бороду вообще промолчу. Каблук на хромах (полуботинки на хромовой подошве) набит, как можно выше, чтоб клеши лучше развивались при ходьбе вразвалочку. Ну, и так далее, и так далее, и так далее…
     Два высоких под два метра ростом офицера, возвышаясь над толпой, были хорошо видны со всех ракурсов невольных участников этих удивительных событий.
     Полковник Малышкин  - стройный, довольно молодой (не более 40 лет), широкоплечий, всегда подтянутый (в прошлом настоящий «служака» морской пехоты) и стройный - по училищу ходил исключительно в черном до педантичности строго выглаженном морском кителе. Форма его практически ничем не отличалась от формы капитана первого ранга, лишь красные просветы на погонах, да отсутствие золотых «веток дуба» на козырьке фуражки выдавали его армейское звание. Он негласно был эталоном по ношению формы одежды и выполнению строевых приемов. А, учитывая то, что его кафедра была единственной в училище, которая имела непосредственное отношение к строевой подготовке, то всеми строевыми смотрами училища руководил именно он.
     Если не в курсе, скажу, что на строевой смотр училища обязан выходить весь личный состав училища: от курсанта до начальника училища. Вот так и получалось, что «коробкой» из начальников кафедр руководил именно он – молодой, высокий, стройный, безупречно чувствующий себя на плацу и от того нахальный (с точки зрения «морского волка») офицер.
     Не знаю, может быть за всё это, а может ещё и за свой безупречно-зычный, «сочный», «смачный», никогда не срывающийся на истеричный крик, командный голос, выработавшийся у него за долгие годы «безустального командования» и «беспрерывного рапортования», его все боялись: от последнего курсанта первокурсника, до самых опытных морских офицеров.
     «Боишься - значит, уважаешь», такой, помнится, бродил армейский постулат в наших курсантских головах.
     Как бы там не было, но в конечном итоге его не просто уважали и ценили у нас в училище, но повторюсь, безропотно боялись и даже «пресмыкались» перед ним все, кроме капитана первого ранга Бровицкого.
     Он (капитана первого ранга или «капраз» сокращенно) был намного старше полковника (ему было глубоко за пятьдесят), многоопытней (в прошлом командир крейсера 1-го ранга), имел ряд боевых наград, в совершенстве знал «морское дело» и обладал не менее шикарным низким командным голосом, способным своим басовым диапазоном задавить даже штормовой шквал. Но на лекциях, да и в обычном разговоре с курсантами он предпочитал говорить не громко, можно сказать даже тихо, от чего тишина на его занятиях в классе казалась невыносимой. Выглядел Бровицкий хотя и довольно-таки тяжеловато, но при таком внушительном росте, весьма и весьма солидно, можно даже сказать грозно, мощно. Лохматые седые брови в сочетании с не менее лохматой, но лысеющей, глубоко зачесанной назад шевелюрой, придавали его лицу, да и всему облику, ещё более безграничные, огромные  размеры и вверх, и вширь. При всем притом, нечасто встречаемая фамилия его была широко известна в городе, в том числе и за счет двух его младших братьев: один был знаменитейший в то время кинорежиссер, а другой не менее известный руководитель высокого ранга в Леноблисполкоме…
     - Прочь с дороги, - четко, привычно громко выкрикнул полковник, резко притормозив, однако при неожиданном появлении в проеме адмиральского коридора со стороны учебного корпуса капраза Бровицкого, даже, по-видимому, и не сообразив, кто там появился.
     - Сам с дороги… С-с-сапог, – не сразу, поиграв желваками и нахмурив косматые брови, выдавил из себя неразжимая челюстей капитан первого ранга, при этом лишь слегка замедлив свою неторопливую степенную поступь и неизбежно вваливаясь всей своей массой в этот узкий проход.
     Что уж там говорить о нас курсантах - сами адмиралы на портретах, густо развешенных здесь, от удивления редко встречаемого действа открыли рот.
     - Вы отдаете себе отчет, товарищ капитан первого ранга, - встав, как на плацу, «постойке смирно», развернув широко плечи, выпятив грудь и слегка появившийся уже животик, блеснув глазами, завопил Малышкин, неожиданно сорвав свой голос до фальцета.
     - Че-е-го-о-о??? Са-а-а-пог, подвинься, говорю тебе, - сквозь зубы прошипел Бровицкий, продолжая надвигаться всей массой своего могучего, широко раздавшегося тела на неподвижно застывшую, как натянутая и готовая вот-вот лопнуть струна, фигуру своего визави.
     - Да я тебя, капразишка…, - и, не закончив, было мелькнувшей мысли, Малышкин двинулся навстречу противнику, полностью отдавшись во власть своим амбициям и эмоциям. Уже через мгновение он всей своей длинной, жилистой и подтянутой фигурой «обтек» огромную, ничего не поделаешь, положенную по статусу и возрасту «трудовую мозоль» повидавшего виды тучного и не менее высокого капитана первого ранга. Их лбы, носы и глаза, казалось, соединились навсегда, а руки словно по команде оба заложили за спину.
     Они застыли в узком проходе в этой курьезной, нелепой, смешной, но одновременно достигшей кульминационно-всепоглощающей высоты позе. Что поделать бесконечно «бестолковое», при этом, сугубо интеллигентное противоборство армейских и морских «пижонских» ритуалов и традиций, издавна (со времен возможно Петровской эпохи) присутствующих в вооруженных силах нашей «великой и необъятной» вообще и в нашем училище в частности, торжествовало и радовалось.
     Торжествовали и радовались все мы.
     Силы были равны. Ни одному  из них не удавалось сдвинуть с места другого. От двух гигантов исходил такой невидимый заряд энергии, что его чувствовали все окружающие. От необычности происходящего у нас захватило дух. Стояла гробовая тишина. Только учащенное, тяжелое дыхание участников битвы, да непривычно сильно вспотевшие для этого времени года лица невольных свидетелей, выдавали серьезность момента.
     Почтенный капитан первого ранга начал заметно уставать и потихоньку сдавать свою позицию в проходе. Дыхание его ещё более участилось, рот приоткрылся, голова несколько опустилась вниз, а взгляд с лица сполз на грудь противника…
     И тут вдруг совершенно неожиданно полковник Малышкин отшагнул на полметра назад, да так, что Бровицкий чуть было, не упал. Ему даже пришлось поддержать его немного. А затем совсем тихо, так что практически кроме меня, находящегося как раз за его спиной, никто и не услышал, сказал:
     - И в правду, чего это я. Проходи, Александр Степанович, - и, посторонившись, освободил проход. Гордо вздернутый подбородок его непривычно, но впрочем, почти незаметно, опустился, а дьявольский блеск глаз изменился на доброжелательный или, мне показалось, даже на какой-то сожалеющий.
     - Да ладно, Виктор… Мне ж на кафедру, я совсем забыл. Сам проходи, если хочешь, конечно, - сказал тяжело дышавший Бровицкий. Затем, разжав, наконец, свои челюсти, он отступил назад, освобождая проход.
     Они несколько секунд удивленно смотрели друг на друга, а затем совсем уже неожиданно, буквально на секунду доброжелательно улыбнувшись друг другу, синхронно вытянулись «постойке смирно» и одновременным кивком головы отдали честь друг другу.
     Не помню точно, да и не разобрал я тогда, но они ещё что-то (типа «Честь имею») сказали друг другу и, повернувшись кругом, пошли в разные стороны, освободив эту узкость для прохода.
     Все (и курсанты, и офицеры) с каким-то неподдельным уважением и обожанием к этим патриархам воинской доблести и чести мгновенно расступались перед ними, расползаясь по стенкам узких коридоров, вытягиваясь  в «постойке смирно».
     Так вот и была разрешена эта старинная дилемма в головах курсантских: о наших и не наших, своих и чужих, «сапогах» и «мокрых».
     А кличка «сапог» от Малышкина, как-то сама по себе отлипла.
     И к морской пехоте, мы курсанты первого курса нашего морского училища прониклись на всю нашу долгую службу искренней симпатией и уважением…
     Ну, что ж: «… всякий человек да будет скор на слышание, медлен на слова, медлен на гнев, ибо гнев человека не творит правды…», прочитал я много позже в Послании Иакова и записал здесь для себя, а может и тебя…
Автор приносит извинения за возможные совпадения фамилий и неточность изложенных фактов. Место действия, фамилии, описания персонажей и их диалогов являются вымышленными, дабы случайно не обидеть кого-нибудь своей бестактностью или желанием немного приукрасить в целом реально подмеченные моей памятью события юности.  Записано в курсантских дневниках периода 1982-1987гг. Сокращено и  откорректировано 08.07.2014г.


«Китайская роза»
глава из сборника: «Вот и Всё».

     Говорят, что если не цветущее много лет дерево вдруг зацветет, значит, будет беда. Не знаю, так ли это, но что-то в этом есть…
     У нас в семье в огромном горшке растет необычный цветок, почти дерево: китайская роза. Когда-то давно она весело цвела почти круглогодично огромными ярко-красными цветами, стояла на пианино у моей будущей половинки дома, когда мы с ней (в её школьные годы, а мои студенческие) ещё только-только познакомились.
     Лет двадцать назад, пришла пора заняться музыкой нашему с женой первенцу (старшей дочке), и мы перевезли пианино вместе с этой розой к себе в новую большую только, что полученную квартиру. Теща (мама жены) настояла на этом, говоря, что всё равно такое огромное дерево поставить некуда, да и поливать некому пока они с отцом по полгода живут на даче. В то время она вообще, как-то очень сильно изменилась, всё время, суетясь и суетясь по дому и хозяйству, выбрасывая и даря какие-то свои старые вещи, вынося и раздавая соседям и знакомым многочисленные цветы, некогда в огромном количестве теснящиеся по широким подоконникам.
     Как бы там не было, роза оказалась у нас, заняв свое привычное место в левом углу на старенькой «Десне». Но, вот что удивительно, набранные было бутоны на ветках, готовые было уже распуститься, дерево вдруг сразу сбросило, уйдя, в бурный рост огромных зеленых листьев на вытягивающихся во все стороны ветках.
     Кто знает, то ли комната ей не очень понравилась, всё-таки света в ней было слегка поменьше чем на палящем солнце у тещи, то ли наоборот слишком понравилась из-за большого количества места и воздуха, но чтоб мы не делали в том году, роза не зацвела. Впрочем, она не зацвела и на следующий год, а затем ещё на следующий, полностью уйдя в рост своих огромных веток и широких листьев. Похоже, «капризная красавица» обиделась, выпустив свой первый и практически единственный цветок на новом месте, лишь спустя пять лет в год, когда вдруг у её «старой хозяйки» случился приступ инсульта, после которого она у неё быстро стало угасать сознание.
     Удивительно, но мы только теперь вспомнили это, когда мамина роза этим летом (спустя тринадцать лет после своего странного цветения) вдруг зацвела вновь, как бывало раньше на старом месте, покрывшись яркими красными цветами. Она цветет и цветет, вот уже почти полгода не переставая, выпуская всё новые и новые бутоны, которым, глядя на её ветки сейчас, просто нет конца…
     А началось это буйство китайского цветения ровно на сороковой день смерти её старой хозяйки. Это вспомнилось так ясно, глядя сегодня утром на распускающийся новый бутон. В тот вдвойне печальный для нас день (два года назад в этот день не стало папы жены) мы как раз собирались к ним на кладбище. Может, так они через своё дерево поддерживают нас…
     Сейчас роза очень разрослась и заняла почти полпианино, разбросав свои ветки к окну, потолку и самым клавишам. Надо бы её подстричь.
     Впрочем, пусть растет и не переживает – её место на пианино всегда будет за ней. Она теперь наше сакральное дерево, потому что мы помним и любим всё и всех, кто связан с ней в нашей памяти. Правда-правда!
     Здесь всё правда…
     Ну, вот и всё!
25.09.2014 года.


Ночная репетиция (или голоса пройденных шести парадов)
Из записок: «Курсантские байки».

                «Ничто и никогда не проходит бесследно» - Рэй Брэдбери из «Лето, прощай».

     Генеральная репетиция 108-го парада.
     Москва. Красная площадь.
     Первый день ноября 1980-го года. Точнее – ночь, около двух.
     «Большой сбор» объявили неожиданно, сразу после занятий в вечерней школе перед «СамПо». «Двенадцать» не выучил. Завтра Пиллерс тотальный опрос обещал…
     Стою. Стою неподвижно часа два.
     За спиной коренастый Василий Блаженный . Красавец. Похож на Спаса , только ниже. И, кажется, раза в два старше.
     Холодно. С реки дует.
     И влажно.
     Сукно «шинельки» бессильно против ветра влаги, продувает и впитывает.
     Плечи гудят.
     Мерзко…
     Слава Богу, стою не крайним, семнадцатым в пятой шеренге 2-ой «коробки» (батальоне то есть) нахимовцев. Шурик (Сашка Бойцов - мой дружок со школы) у нас первый. Серега Рябинский (сосед по парте) - последний, двадцатый.
     Не повезло…
     О-о-о, но-о-ги. Бедные мои ноги. Словно по полпуда к подошвам ботинок подвесили. Не поднять. И тысячи игл в пальцы воткнули. Не наступить. Ну, кто мог знать, что ночью мороз будет далеко за минус пять. Ду-рак, «хром» нацепил вместо «микропора». Мозольки берег. Правый «микропор» утром на аэродроме сразу все до крови разодрал. Четыре часа «живым мясом» топтал бетон взлетной полосы.
     И как быть?
     Может йод и бинт?
     Ха! Не поможет. Забудь! Не думай! Легче будет.
     А-а-а, «ру-чень-ки» мои.
     Да ладно, ныть. Руки-то как раз ничего, нормально. Хотя и в хлопчатобумажных, но всё-таки перчатках. Да и в рукава можно втянуть.
     В правом кулаке нашатырь с ватой. Ну, так на всякий случай для соседа. А у него для меня. И так у каждого. На втором часу «по стойки смирно» многие падают…
     Мама, мамочка моя.
     Помню, прошлой осенью ты заставляла одевать в школу шерстяные варежки и меховую шапку-ушанку. А я их в портфель.
     О-о-ох!
     Где та ушанка? «Беска» (бескозырка, то есть), притянутая резинкой к ушам, да ленточки, хлещущие по лицу.
     Голые под полубокс затылки нахимовцев блестят на свету прожекторов, бьющих  из-за спины. Красиво…
     Но уши не греет.
     Уши хрустят. Особенно левое, при касании кончика грубым сукном высокого воротника, куда удается его прижать. Рук не поднять. Видно…
     Усы – жалко.
     Пушистые были, теплые и мягкие. Ещё три месяца назад красовались над губой четырнадцатилетнего подростка при поступлении. Вонючий «тройной» (ну одеколон такой) лишь слегка унял зуд на щеках и шее от следов старой ещё батькиной бритвы. Лицо на ветру шелушится. И чешется. И жжет.
     Жуть…
     Ма-ма! Где ты? Как ты?
     Хочу домой. Поваляться на диване. И ни-че-го больше…
     Часы на Спасской башне ожили.
     Что-то мелькнуло на мавзолее.
     Неразборчиво рявкнул микрофон.
     И…
     …линейные с частотой 120 шагов в минуту полетели вприпрыжку по брусчатке, безжалостно с полуметровой высоты впечатывая каждый свой шаг и, словно оправдывая свое название, причудливо забрасывая ноги строго по линии, как следы лисички на снегу. Затем по одному они грациозно отваливаются от убегающего вперед строя для занятия строго определенной позиции и вскидывания огромных, тяжелых карабинов с цветными флажками на штыках высоко над головой на весь период прохода колон.
     - Па-ра-а-а-а-а-а-ад… Сми-ирна!
     Тысячи, нет десятки тысяч, голов одновременно вскинули свои носы на воображаемые «полвторого». Выше всех взлетели, конечно, любопытные безусые «моськи» нахимовцев и суворовцев, закрывающие четырьмя «коробками» правый фланг строя напротив Спасских ворот Кремля.
     - Для встречи слева. На кра-а-а-а-а-а…
(бесконечная пауза)
     - У-ул!
     Головы единым рывком повернулись к воротам. Сотни труб и барабанов разом взревели встречный марш.
     Началось…
     Из ворот, стоя в сверкающем сером кабриолете, выехал министр обороны. Навстречу ему со стороны музея Истории на таком же блестящем ЗИЛе двинулся командующий парадом.
     Медленный выход машин в центр…
     Помпезный доклад о готовности…
     Гордый объезд войск…
     Громогласные приветствия и поздравления.
     Оркестр входит во вкус.
     Короткая речь с трибуны….
     Перекатывающееся эхом по площади троекратное «ура-а-а». Фанфары десятилетних музыкантов-суворовцев. И-и-и, наконец…
     …ПОНЕСЛОСЬ:
     - Па-ра-а-а-а-а-а-а-ад… Сми-ирна!
(пауза)
     - На одного линейного диста-а-анцию…
(пауза)
     - По-ба-таль-йонно…
(пауза)
     - Первый батальон прямо…
(пауза)
     - Остальные на ПРА-а-а!
(пауза)
     - ВО-о-о!!!
     Все, как один повернулись на «раз-два».
     - Шаго-о-ом…
(очень длинная и напряженная пауза)
     - МА-А-АРШ!!!
     Сводный оркестр зарыдал от восторга.
     И одновременно с первым ударом барабанов по площади эхом пронесся удар шага левой ноги многотысячного войска, который в течение следующих тридцати минут уже не остановится ни на секунду.
     Первыми на исходную позицию под собственную залихватскую барабанную дробь мелкими аккуратненькими шажками высыпали самые молодые участники парада суворовцы-музыканты.
     За ними, отступив дополнительно трех линейных дистанции, вышла академия генштаба. Далее курсанты, слушатели и воспитанники различных ВУЗов, академий, спецкурсов всех регионов страны и родов войск: десантники и "морпехи", спецназовцы и инженеры, разведчики и интенданты.
     Оркестр смеялся, плакал, парил, кружился, пел и, конечно же, танцевал…
     Дирижер менял марш за маршем, сохраняя скорость барабанов на уровне девяносто ударов в минуту.
     С этой скоростью не останавливаясь ни на секунду, правая нога сменяла левую даже когда коробка стояла на месте.
     Море разноцветных голов совершали движения огромными волновыми валами размерами с батальоны-коробки.
     Все как один.
     Вверх-вниз. Ни одной задержки. Ни полсантиметра отставания друг от друга: ни вверх, ни вниз, ни в сторону.
     Мелькают прямые линии рядов, шеренг, и даже диагоналей. Словно мелькание линий тельняшек у бегущих утром на зарядке в строю одноклассников.
     Рябит глаза.
     И вдруг…
     ...любимое всеми «Прощание Славянки» сменил озорной, прыгающий из стороны в сторону, торжественный и танцующий, не менее известный и любимый марш «Преображенского полка».
     Наша «коробка», как раз спряталась за оркестр, медленно продвигаясь к белому флажку линейного офицера кремлевской роты почетного караула. Пользуясь этим, Лешка с Ковалем, находящиеся, справа и слева от меня соответственно, под неистовство оркестра в такт ударников, словно по команде одновременно начали при каждом шаге левой ноги закидывать её за правую и тем самым, потянув шеренгу, а вслед за ней и всю «коробку» вправо. Но как только первый такт марша со второй октавы эхом упал на новом вздохе в первую, они тем же манером, незаметно начали забрасывать правую ногу за левую, вернув тем самым весь батальон на место.
     Танец плыл с нами на задней части площади на протяжении всего этого чудесного произведения. Весело, едва заметным постороннему глазу зигзагом, мы вырулили на последний поворот в исходную позицию.
     Лица повеселели.
     Ногам стало легко. Гири, налипшие к замерзшим подошвам ботинок, исчезли. Ступни от ежесекундных ударов о камень горели, как ошпаренные. Иглы обломались. Ботинки стали удобны и легки.
     Наши «бески» от непрекращающихся подпрыгиваний тел вросли в глубокую красную борозду, образовавшуюся прямо посередине лба. Руки от непрерывного размахивания вспотели. Влажные перчатки с трудом удерживают стеклянные ампулы.
     Уши красные.
     Затылки блестят.
     На лбу легкая испарина…
     - ПРЯ-АМО, - прошелестела по рядам команда начальника училища, отданная им  взмахом руки и…
     …четыреста левых ног нахимовцев одновременно впечатали полный почти метровый шаг по направлению к мавзолею вдоль выстроенных у кремлевской стены трибун.
     Сводный оркестр вздохнул марш нахимовцев.
     «… светит ли солнце ясное, здравствуй страна прекрасная, юные нахимовцы тебе шлют привет…», зашептали сотни, нет тысячи губ присутствующих здесь нынешних и бывших питонов-нахимовцев…
     - Раз, два, три, четы-ыре-е, СЧЁ-ОТ! – полетела над нашими двумя «коробками», пойманная первой шеренгой команда.
     - И-и-и, РАЗ! – подхватили все, повернув головы вправо и уставившись на командира шеренги единственного, кто остался смотреть вперед.
     Руки легли по швам, и мизинцы сцепились между собой для большей чувствительности другу друга.
     Длинная змейка подпрыгивающих на груди аксельбантов шеренги заиграла, заходила, задвигалась волнами неправильной формы.
     - Середина - вперед. Пятнадцатый тормози. Пятый пузо втяни. - Грозно рычит Серёга, шагающий двадцатым в шеренге и зорко наблюдающий за нашими потугами вымучить монолит несгибаемой линии.
     Все внимают только ему. Сейчас его звездный час. И Серега довольный наконец-то умолкает…. Миссия выполнена.
     Децибелы сводного оркестра, оказавшегося прямо перед нами, переполняют левое ухо.
     Какофония звуков, образовавшаяся от многократно наложения друг на друга при отражении от стен кремля, ГУМа, собора, музея, лишила нас пространства, сознания и времени.
     Никаких мыслей, лишь восторг и эйфория, медленно разливающиеся теплой струйкой по позвоночнику, унося все чувства в бесконечный простор вселенной, в его пугающую, но притягивающую пустоту вечной тишины и покоя.
     Прямо по кругу обруча бескозырки со скоростью 90 шагов в минуту понеслись нескончаемые мурашки, с размаху прыгающие в глубокий красный ров, окаймляющий теперь уже всю голову, щекоча и поднимая короткие мальчишеские волосенки на самой макушке.
     Шеренга превратилась в единую стену ног, тел и голов.
     Взгляд Сереги равняет её, обжигая любого, кто хоть на сантиметр пересечет воображаемую линию от него до Шурика.
     Девятнадцать пар глаз в каждой шеренге впились в лицо впередсмотрящих, улавливая малейшее движение мускул на их лицах.
     В длинном проходе между шеренгами на заднем плане, как в трубе, мелькает красный гранит Мавзолея. Глаза тянутся вверх – на трибуну. Это шанс. Но, тут…
     …о, ужас.
     Нога падает в пропасть.
     Перед самым мавзолеем в брусчатке площади притаилась неглубокая, в несколько сантиметров, коварная ямка, способная в одно мгновение поломать едва достигнутого единства «коробки».
     Шеренги одна за другой падают в бездну.
     На лица впередсмотрящих по очереди ложится тень ужаса, вихрем разлетающаяся в глазах всей шеренги. И…
     …строй выдержал!
     Лишь слегка качнулся на мгновение, да сократил от неожиданности ширину шага.
     Довольное сопение Серёги передалось всем нам. Не зря значит, потрачена ночь. Будем готовы к этой засаде на параде.
     Мавзолей позади.
     - Раз, два, три, четы-ыре-е, –  едва слышны, но отчетливо видны губы Сашки Бойцова, нашего впередсмотрящего.
     - СЧЁ-ОТ! – радостно подхватывают уже многие.
     - И-и-и, РАЗ! – дерут глотку все, поворачивая головы прямо и расцепляя затекшие мизинцы.
     - Шире шаг, - транслирует команду Шурик и мы, насколько возможно, тянем ногу не вверх, а вперед. Сзади на пятках десятой шеренги образцово летят двухметровые «Кремлевские курсанты» роты почетного караула, каждый раз нагоняющие низкорослых нахимовцев у самого Собора.
     Коробки в той же очередности ныряют влево на улицу к ГУМу и далее, петляя по дворам и переулкам центра Москвы, спешат к своим машинам.
     Огромный оркестр, гремя и бахая всеми своими духовыми и ударными, под неистовое размахивание и подкидывание дирижерских «жезлов», начинает свое помпезное, но при этом спешное движение к выходу.
     Надо успеть.
     С двух сторон от музея уже появились первые зеленые кабины техники, вот-вот готовые вступить торжественным маршем на брусчатку площади.
     Всё это мы уже не видим.
     Но хорошо знаем из заученного сценария парада на многократных тренировках, ежедневно проходящих в сентябре-октябре на запасном аэродроме в центре Москвы.
     Мы торопимся, почти бежим к нашим ПАЗикам, затерявшимся где-то здесь недалеко от набережной Москва реки…
     Почти три ночи.
     Спать не хочется.
     В голове всё гремит, грохочет, кружится.
     Подъем в шесть. Нет, кажется в семь. Обещали отменить утреннюю пробежку в тельняшках и «гадах» вокруг московской «учебки», расположенной где-то в пригороде.
     В девять утренняя четырехчасовая «шагистика» на аэродроме – это свято.
     С трех до шести - школа.
     Ах да, Литература. Поэма «Двенадцать. Наизусть…
     Всю?!
     Ну, Пиллерс, погоди!
     Где моя Хрестоматия?
     А-а-а. Серега, мой сосед, забрал, читает уже…
     Виталик Куприянов, Андрюшка Соколов (царство тебе небесное) и Олежка Ульянов, сидя на последнем ряду автобуса, затянули мою нелюбимую песенку про теплую Африку из Красной Шапочки: «А-а, и зелёный попугай…».
     Видно на юг хотят, да меня немного подразнить.
     ПАЗик тронулся по незнакомым пустым улицам. А у меня целый час на пять страниц текста:
               «Черный вечер.
                Белый снег.
                Ветер, ветер,
                На ногах не стоит человек.
                Ветер, ветер
                на всем белом свете…»
     Да, про ветер это и сегодня очень актуально…
Записано отрывками в курсантских дневниках 1983-1986гг. Сокращено в стиле, откорректировано 03.10.2014г.


«Мухтар, домой» Часть №1
Из сборника: «Вот и Всё».

     Белой ночью в Репино, когда солнце, едва заглянув за горизонт, начинает утренний разбег к своему полуденному торжеству, а морская вода в остывшей прохладе воздуха безмятежно закипает и парит, размывая утреннюю акварель неба, морской бриз надолго засыпает.
    Так бывало всегда: чем жарче полуденный день, тем сильнее утренняя отжимная волна в Финском заливе…
     - Гав…. Гав-гав!!! - Огромный мохнатый пес, по шею забравшийся в свежие отжимные волны Финского залива, тревожно вглядывается в пустынную воду.
     - Мухтар, что случилось? – едва слышен со стороны серебрящейся воды одинокий детский голосок.
     …Лес, нависающий здесь в бухточке над водой со всех сторон, уткнулся в узкую полоску золотистого мелкого песка и, несмотря на близость мегаполиса, был девственно диким, как, впрочем, и сам пляж.
     Белки, лисицы и даже иногда лоси казались тут местными завсегдатаями. Берег залива, редко посещаемый тогда людьми, был прекрасен, чист и сакрален, можно сказать от самых, что, ни на есть, доисторических времен отступления отсюда ледника.
     Кто знает, может быть поэтому, а может быть и по другим причинам, но в это время года в конце мая и начале июня, утром, когда мы с женой приезжаем сюда теперь уже со своими внуками спустя почти полвека с тех времен, здесь до сих пор хорошо и уютно.
     Вода залива, как и раньше, несмотря на поглотившую этот уголок цивилизацию, по-прежнему чиста, тепла, ласкова и предательски маняща…
     - Гав! Гав-гав! «Выходи, далеко зашла», - заливается на весь пустынный берег испуганный Мухтар. Он не любит купаться. Да и вообще, похоже, ужасно боится воды.
     - Отстань. Иди домой, - смеётся в ответ девочка, сверкая своей белой ещё совсем не загорелой в начале лета голой попкой меж белых «барашков» лихо закручивающихся отжимных морских волн в нескольких метрах от собаки.
      - Гав! Гав-гав! «Вернись к берегу, там глубоко», - сердится Мухтар (помесь северных лаек с кавказкой овчаркой), всем своим огромным собачим сердцем привязавшийся к этой маленькой девчушке лет семи от роду.
     - Не переживай, всё хорошо, - весело кричит та и беззаботно ныряет по направлению волны в сторону висящего над горизонтом белого солнца.
     Пересилив страх, пёс срывается с места и плывет, что есть сил, пыхтя, поскуливая и отфыркиваясь от залетающей, то и дело, к нему в пасть теплой пенящейся на гребнях противно-солоноватой жижи, пока не ловит кончики её длинных, золотистых, расплескавшихся во все стороны, светло-русых волос.
     - Что случилось? – лежа спиной на отмели рядом с берегом, удивляется девочка, медленно приходя в себя от шершавого языка Мухтара, усердно облизывающего её мокрое испуганное лицо.
     - Ты меня спас? Да? Ой…
     - Мухтарка ты мой, я так испугалась, когда под ногами вдруг не оказалось дна. Там наверно воронка или ветер от берега меня вдруг понес на глубину, - затараторила маленькая русалка, наглаживая своего спасителя великана.
     - Р-р-р, - недовольно отвечает ей пёс.
     - Давай мы никому не скажем, - шепчет та ему прямо в ухо, встав на самые цыпочки, крепко обнимая могучую мохнатую шею своего мокрого друга.
     - Гав…. «Ну ладно» – не сразу, но не без радости соглашается пес и ласково бодает её в мокрый грязный живот по направлению к платью, сандаликам, носочкам и трусикам, раскиданным на песке неподалеку в последовательности её стремительного движения к морю пару минут назад. 
     …Мухтар появился в её жизни неожиданно – летом прошлого 1975 года.
     Мохнатый темно-рыжий нос вдруг появился между плотно задвинутых занавесок открытой двери веранды в небольшой служебной даче, где девочка безмятежно спала на раскладушке. Папа, уходя на работу, всегда открывал дверь, чтоб утренний аромат хвойного леса и морской прохлады наполнил дочкину спаленку.
     Родители девочки последние несколько лет, каждый год летом снимали эту дачку в пансионате «Балтиец», расположенном в пустынном местечке на берегу Финского залива недалеко от Питера. Её папа работал в пансионате водителем автобуса, а мама бухгалтером. Здесь они и познакомились семь лет назад, женились, родили замечательную, золотовласую девчушку, словно подстать этому местечку, где издавна проживали и до сих пор живут прозрачно-светлые волшебные лесные эльфы карело-финского происхождения. А когда получили квартиру в городе, уехали отсюда, продолжая работать, а летом и жить в этом пансионате.
     - Ой, - девочка открыла глаза и, увидев мохнатый мокрый нос, что-то учуявший у неё на веранде, весело закричала, - заходи, заходи зверушечка. Кто ты?
     Нос тут же исчез. А девочка, не раздумывая босиком, выбежала на крылечко.
     Черно-бело-рыжий огромный клубок шерсти испуганно прижался в угол на её залитом солнцем резном крылечке. Но лишь только девочка появилась в проходе открытой двери, комочек тут же зашевелился, радостно завизжал, замотав во все стороны своим пушистым хвостиком.
     - Ой, собаченька моя, - присела к нему девочка.
     - Мариша, не трогай, он наверно блохастый, гони с крыльца, - строго предупредила её мама, но, выглянув из-за занавески, налила тарелочку с молоком, и ласково добавила, -  дай Мухтарке попить.
     Щенок, услышав не приятное определение «блохастый», сбежал с крыльца, но далеко не ушел, спрятался под лестницей, лишь высунув оттуда свою любопытную рыжую мордочку…
     Так он и стал Мухтаром.
     Так и остался жить здесь под крыльцом.
     Очень скоро его полюбили все: от дворников и охранников до директора и важных гостей пансионата, которых, надо сказать, до сих пор гостит здесь великое множество.
     Щенок быстро рос. Из большого пушистого комочка Мухтар превратился в красивейшего и огромного мохнатого монстра с детскими наивными голубыми глазами. Всё лето напролет он возился с детворой, бегая и катаясь с ними по многочисленным солнечным лужайкам пансионата и всей округи поселка. И, что удивительно, ни одна, даже самая строгая мама не запрещала своим чадам, возиться с ним. Несмотря на свои внушительные размеры и длинную мохнатую шерсть, в которой могла бы поселится не одна сотня породистых местных блох и клопов, Мухтар всегда был чист и опрятен. Никакой даже тени подозрения не могло пасть на присутствие кровопивцев в его шелковистой, всегда свежо выкупанной в почти пресном заливе шкуре. Но, самое главное, Мухтар вёл себя всегда солидно, можно даже сказать благородно, как в общении с детьми, так и с взрослыми и, прежде всего, конечно с дамами, стараясь не приближаться к ним, дабы не напугать их своими внушительными размерами.
     Но хозяйкой Мухтар считал только девочку Маришку, которая первой подала ему блюдечко с молоком.
     Из чего это следовало?
     Да, всё очень просто.
     Ни на кого и никогда, даже на самого назойливого сорванца, таскающего его за ухо, Мухтар не позволял себе не то чтобы зарычать, даже фыркнуть. А с ней пёс даже говорил, совершенно не стесняясь своего звонкого раскатистого лая. Большую часть ночи и дня он проводил у неё на крыльце возле открытой двери веранды, где она спала, но никогда не заходил внутрь, как бы она его туда, ни тянула. И наконец, он всегда, где бы ни находился, знал, где та находится…
14.10.2014г.


«Казачья бухта»
Из записок: «Курсантские байки».

     Казачья бухта…
     Давно. Где-то в начале 80-х.
     Ночь. Около пяти.
     Плац учебного центра («учебки») морской пехоты («морпехов») на Черном море…
     ТРЕВОГА!!!
     Весь личный состав учебки, в том числе и мы, курсанты 1-го курса военно-морского училища, накануне прибывшие сюда из Ленинграда на практику, бойко выскакиваем на огромную, никак не меньше футбольного поля, площадь. Асфальт под ногами, так и не сумевший остыть за ночь от вчерашнего тропического пекла, плывет, излучая противный запах химии и духоты.
     Одиннадцать курсантских взводов споро образуют контуры трех шеренговых «коробок», выстроенные походным порядком вдоль четырехэтажной матросской казармы, куда и поместили нас вчера вечером по прибытию на последний этаж.
     Бравый, почти двухметровый, молодцевато-подтянутый полковник Малышкин, в прошлом боевой офицер морской пехоты, а ныне руководитель курсантской практики, придирчиво принимает доклады от командиров рот, то и дело, заставляя их повторить «подход-отход» к начальнику на доклад, чтобы добиться четкой фиксации строевой шага на этом «святом» месте.
     - По плацу ходят строевым шагом, либо бегом, - то и дело взрывается над нашими головами его нахально-четкий командный «рык» на очередного докладывающего офицера.
      - Курсанты перемещаются строем в составе подразделения, - ревет он в сторону опоздавших курсантов, всё ещё выскакивающих из казармы.
     Так получалось, что при выходе из казармы хочешь, не хочешь ты всё равно попадаешь на плац, а значит: «становись», «смирно», «шагом марш», ну или «бегом марш».
     Даже ночью.
     Даже по тревоге.
     Всё равно: с левой! Всё равно: в ногу! «А-а-а, раз…»
     Полковник счастлив…
     «Тревога» - его стихия!
     Возглавляемая им кафедра морской пехоты единственная в нашем училище, где служат строевые сухопутные офицеры, и потому на них традиционно возложена миссия обучения строевой подготовке всего подразделения. За это преподавателей кафедры люто ненавидят и одновременно боятся практически все курсанты и офицеры, обзывая их за глаза по-морскому пренебрежительно «САПОГИ». Впрочем, это уже другая байка…
     - Внимание. Ставлю боевую задачу, - разносится в утренней тишине не только по части, но и наверно и по всей Казачьей бухте, звонкий, веселый и одновременно грозный голос полковника.
     Воцаряется «гробовая» тишина. На всем пространстве вокруг в нетерпеливом молчании застывает всё! Даже разбуженные несвоевременно бакланы на крыше казармы перестают шибуршать, каркать и шевелиться.
     - То-ва-ри-щи офицеры, мичмана и курсанты. «СМИ-и-ирна-а»! Слушай боевой приказ! Во время «Ч + 4» требую: атаковать условного противника, занявшего сопку на юго-востоке Казачьей бухты; занять позицию и обеспечить прием десанта морской пехоты со стороны моря… Вопросы есть? Задача ясна? - четко выговаривая каждое слово, командует Малышкин. Затем, помолчав, обведя наши ряды суровым взглядом, неожиданно рявкнул, - Напра-а-аво!!! Бего-о-ом а-арш…

     Спустя каких-то три минуты колонны курсантов уже движутся на марше за воротами части...
     «Раз – два, раз – два…»
     Сопка казалась совсем не большой.
     «Раз – два, раз – два…»
     Да и находится вроде б не далеко. Вон она, рукой подать…
     «Раз – два, раз – два…»
     Но чем ближе к ней, тем круче подъем.
     «Раз – два, раз…. Шагом… Марш…»
     Покуда хватало глаз, вдоль всего побережья бухты были голые камни, причудливо выползающие отвесными с десятиэтажный дом стенами в бескрайние просторы ещё не проснувшегося моря. От них из черной глубины на расстоянии нескольких кабельтовых на нас взирали рассыпавшиеся вокруг огромные каменные исполины. Казалось, сам Всевышний воткнул их причудливые фигуры в серебрящуюся от восходящего солнца морскую гладь. Море в утренние часы здесь завораживает, сливаясь с прозрачной глазурью неба и тем самым образуя огромный «безгоризонтный» небесно-морской шатёр.
     Но время неумолимо, скоро восемь.
     Солнце в соответствии со своим небесным расписанием набирает высоту, все более вызывая бесконечную сыновнюю ностальгию курсантов по влажному, прохладному в любое время года, северному климату.
     Атака сопки и выход в исходную позицию завершены. Вышло так, что мы с приличным запасом (целый час) выполнили поставленную нам боевую задачу. Сопка взята, осталось рассыпаться по ней, изобразив полосу обороны вдоль неприступного побережья, да, по возможности, окопаться как-нибудь до подхода десанта. Вообще-то место для тренировок идеальное. Брать сопку и с берега не просто, а с моря, где почти отвесные стены, даже в штиль невозможно, ну, как минимум, для нас.
     После трехчасового перехода уже ни я один «целую вечность» страшно проклинал свою Питерскую застенчивость, которая не позволила в ночной суматохе уличить секундочку для посещения казарменного гальюна.
     На наши три взвода курсантов по три десятка здоровых, молодых парней в каждом туалет был один и представлял собой небольшое помещение с высокой кафельной подставкой, где и «красовались» пять «симпатичнейших» отверстий для уборной.
     Всё просто и функционально.
     Никаких кабинок для «интима». Никаких перегородок и дверок. Так наверно убирать проще, когда отверстия забивались от перенасыщения.
     Но трудно, знаете ли, суметь выполнить «миссию» в публичных условиях.
     Ну, а теперь на марше глубокая мальчишеская тоска об упущенной возможности читается практически в каждом взгляде. Впрочем, всё когда-нибудь закончится.
     «Стой, раз-два…»
     Ничего не слышно, звуки тонут в проснувшемся, живом, огромном пространстве моря, неба, скал…
     «Разойдись. Привал, десять минут», - летит над головами долгожданная команда.
     Не услышав её, но, почувствовав, курсанты приходят в суетливое движение. Снаряжение (вещмешки, противогазы, саперная лопатка, литровая фляга, скрученный бушлат и многое другое) в туже секунду валятся на пыльные камни. Согнутые пополам, шаркая «гадами» (грубой кожи всепогодные ботинки на высокой резиновой подошве) и держась за животы, мы мгновенно расползаемся во все стороны в поисках, хотя б условного уединения.
     Гардемарины (морские курсанты то есть), скажу я вам, как правило, весьма интеллигентные, чувствительные, тонкие и ранимые создания, нелишенные здоровых амбиций, юмора, такта и внешнего обаяния конечно. Поэтому их душа, в большей массе своей, требует красоты и изящества во всем и, прежде всего, в обыденной не особо эстетичной личной гигиене…
     Вокруг голая каменная плата почти полностью без выступов и изгибов, лишь там, в сотне метров от строя торчит какой-то «драный» куст, чудом выросший здесь у сочившегося из расщелины грязного источника воды.
     Всё, всё, что нажито за эти несколько часов перехода, было щедро отдано этому чуду природы.
     Куст на радостях высоко поднял ветки.
     Наши лица тоже заметно посвежели и разгладились. Пошли шутки, даже смех. Кто-то интересуется завтраком, кто-то просит разрешения скинуть темную робу, шерстяные береты и горячие «гады».
     Но, как быть дальше?
     Высотка взята, окапаться в камнях не получается. Распределившись и рассредоточившись, многие без всякого спроса давно принимают солнечные утренние ванны.
     В общем, жизнь прекрасна и беспечна…
     Но, увы, «…так будет не всегда».
     Солнце стремительно в своем подъеме. Забиться в расщелину, укрыться за каким-нибудь выступом, залезть под дерево невозможно. Взятые с собой сухие пайки без воды. Фляги из-за скоротечности выхода никто не наполнил.
     Да…
     Жарко.
     Душно.
     Мало-помалу, до трусов (и не только) разделись все, разложив робы (рабочие платья – хотя и из хлопка, но всё же грубой толстой ткани темного цвета) в виде подстилок и скинув опостылевшие «гады».
     Ни ветра.
     Ни облачка.
     Ни всплеска живительной морской воды.
     Ни вскрика чайки.
     Ничего нет.
     Время остановилось…
     Где десант?
     Горизонт пуст. Впрочем, возможно, в этом и есть задумка учения – добиться от курсантов инстинктивной, подсознательной потребности всегда быть готовым к маршу.
     Спустя час солнце в зените.
     Без воды дальше невмоготу, а фляги пусты.
     Кто виноват?
     Звучит в голове потрясающе извечный вопрос…
     А затем вырисовывается и его постоянный спутник: Что делать?
     Как не крути, ноги несут к «ржавому» источнику у «дохлого» куста.
     Лежать под палящим исчадием с каждой минутой становится всё более опасным. Одежда сама без подсказки постепенно возвращается на обгорелые плечи, дымящие от раскаленных камней «гады» - на ноги, а темно-синие береты приплющенными блинами – на головы. Удивительно, но в грубой, темной одежде на солнце оказывается намного легче, чем без неё. Сразу вспоминаю черные овечьи бурки и папахи горных жителей Кавказа из фильмов и книг.
     Мало-помалу наши лица становятся подстать цвету темно-сиреневых роб.
     Но команды на отступление с высотки не поступает. Связаться с базой, похоже, тоже не удается.
     Сотовых телефонов по понятным причинам нет, рации (как в фильмах про разведчиков) тоже, да мы и не умеем ими пользоваться - на море действует другие способы связи. А на флажный семафор никто в учебке не отвечает.
     Что-то «не срослось».
     Впрочем, посыльный с докладом о взятии сопки, учитывая приличное расстояние марша, убыл относительно недавно…
     Очередь к кусту (с тыльной его стороны) постепенно увеличивается. Теперь благодарному свидетелю нашей атаки и последующей обороны взятой высоты предстояло наряду с долгожданной влагой получить изрядную порцию «свежо образованных удобрений».
     Что поделаешь, закон о суточном круговороте воды в природе ещё никто не отменял: с одной стороны куста мы набираем воду во фляги, а с другой - возвращаем её в причудливом виде обратно.
     Выражение наших довольно-беззаботных лиц также претерпевает поэтапную метаморфозу, меняясь в начале на утомленное, затем на раздраженное, а после  безучастное, отсутствующее, равнодушное. В глазах уверенно закрепляется безразличие к происходящему вокруг, но полная страдальчески болевая сосредоточенность внутри.
     Результат понятен.
     Солнечный удар, плавно переходящий в «тепловое сотрясение» организма, что намного хуже. А, кроме того, катализированная благоприятными условиями дизентерийная палочка из «живой» воды куста бурно развивается в наших кишечниках. Всепоглощающая боль в животе целиком завладевает курсантскими телами и сознанием.
     «Последнее, кстати, уже покинуло многих».
     Но опять же, в этом случае к счастью: «всё когда-то заканчивается…».
     Видно памятуя о том, что это все-таки всего лишь учение, командиры принимают мудрое решение начать спешное отступление с этого каменного «подиума», пока большинство ещё способно двигаться.
     «Становись…».
     «Равняйсь… Смирно… Шагом…».
     «Отставить. Бегом… М-марш».
     Удивительно.
     «Раз – два. Раз – два».
      Но колонны движутся вниз явно с большей скоростью, чем рано утром восходили вверх.
     «Раз – два. Раз – два».
     У самого подножия сопки вместе с посыльным пришло и подтверждение правильности выбранного курса на базу…
     «Раз – два. Раз – два».
     Раскаленный плац, лишь слегка продуваемый морским бризом, казался теперь живительным холодильником. Ноги, хотя и с трудом отрывались от земли, но шли на автопилоте довольно-таки скоро в такт движения ротной «коробки» то бегом, то шагом со средней маршевой скоростью около 90 шагов в минуту.
     «А-а-а, раз! А-а-а, раз! Рота-а-а… Смирн-а-а… Рав-не-ние налева-а-а…».
     Несмотря на то, что строевого шага на плацу совсем не получалось, наш полковник, глядя на нас, молчал, не произнеся ни единой команды. Он лишь проводил курсантов сочувственным взглядом до казармы.
     «Стой, раз – два. Разойдись».

     Вбежав в казарму, мы садимся на прохладный каменный пол перед ротным гальюном и в упоении, гладя его ладошками,  ожидаем своей очереди восхождения на «трон».
     Никто больше ничего не стесняется.
     Мыслей вообще больше никаких нет. Лишь бы поскорее унять рвущуюся из живота разрывную боль пусть даже и под десятком завистливых глаз окружающих.
     Ни чужие ослепшие глаза, ни лицеприятные звуки, ни зловонный запах, ни «тупые» шутки, которые никогда не покидают гардемаринов, ничто не может помешать теперь...
     Но вопрос, что делать дальше, вновь завладевает нашим сознанием.
     Ведь даже сквозь этот панцирь телесного бунта, улетевшее сознание всё равно четко осознаёт безысходность охватывающего тело озноба южной лихорадки.
     В такую-то жару?
     «Через полчаса построение на обед», - весело кричит дневальный, которому посчастливилось не участвовать в марше. Он охранял роту.
     Какой обед?
     Теперь даже вода не лезет в глотку, выворачивает и спереди, и сзади.
     Да…
     Ну что ж, похоже, пора ползти в санчасть.
     Где она, кстати?
     - Андрю-у-уха! Р-рыжий! Я иду в санчасть, - кричу своему командиру отделения, кутаясь в теплый бушлат из-за охватившего меня озноба от растущей температуры.
     - Ну, конечно, давай. А где она тут?
     - Да, нь-нь-не знаю я, - стучат мои зубы, - с-спрошу у морпехов.
     - Хорошо, и мне потом скажешь, - дает напутствие Рыжий, мой добрый товарищ и одноклассник.
     Ползу по перилам вниз…
     Концентрируюсь, пытаюсь что-нибудь сообразить.
     Куда же идти?
     У входа в казарму – огромная «курилка» человек так на сто. Вот уж действительно, где процветает полная «демократия и плюрализм». Ни какой тебе «лжесубординации», никаких строевых «приемчиков» и докладов. Офицеры, матросы, мичмана, курсанты сидят и стоят все вместе, все доброжелательны, все учтивы, все довольны. Народ отдыхает. Я, вообще-то, не курю, но в «курилке» бываю часто. Мне нравятся её нравы, разговоры, шутки. Люди там ведут себя совсем по-другому, как-то по-особому. Как в нашем дворе детства: свободно, расковано, непринужденно.
     Взглянув на меня, прапорщик-морпех, даже не прервав своего свежего анекдота и недослушав моего вопроса, ткнул пальцем в направлении одноэтажного небольшого домика за казармой.
     Похоже, я не первый ищу «светлый путь»...
     Небольшая приемная перед кабинетом терапевта абсолютно квадратная. Скамеек нет, видно не положено. Как и большинство больных, дожидающихся здесь своей очереди, прижимаюсь к стене и, скатившись по гладкой поверхности вниз, приседаю на корточки. В голове – полный калейдоскоп: в глазах всё причудливо вертится, голова раскалывается, живот безостановочно режет, в горле тошнит. Тело и душа нестерпимо рвется наружу, на волю, «в пампасы». Время летит к дьяволу в «трам-тарары», снова сжимаясь во всепоглощающую точку подобно черной космической дыре, описанной в моем учебнике астрономии.
     Странно, но такое чувство, будто нет прошлого, нет будущего. Всё исчезло и ничто больше не беспокоит. Будто вообще ничего нет, есть только настоящее, которое здесь и сейчас, да и то оно есть совсем не долго, можно сказать чуть-чуть, пока сознание теплится где-то в макушке головы, готовое вот-вот безвременно вспорхнуть в бесконечность солнечного небытия…
     Всё! Дальше память работает «фрагментально».
     - Кто последний? – слышу потусторонний голос.
     - Я, - говорю кому-то.
     Приемная забита уже до отказа.
     Кто-то в белом, возможно медсестра, сует мне градусник…
     - Та-а-ак! – в дверях появляется огромная фигура.
     - Смирна-а-а, - глухо, как эхо выстрела в горной долине «Каменный мешок» у озера Рица, слышу я где-то глубоко подо мной.
     И, кажется, я встаю…
     - Бездельники, освобождения от строевой подготовки захотели, - снова врывается в моё сознание страшный, срывающийся в фальцет «рык».
     Что-то падает к ногам. Всё плывет, качается, мягко напевает, убаюкивает и затихает.
     Снова становится хорошо…
     - Что-о-о? Нога? – Всё прорывающим, неумолимым, тяжелым градом бьют слова по «очумевшему» сознанию, словно удары кувалды по наковальне, вызывая жуткую, невыносимую боль где-то там внизу, в затылке, в мозжечке.
     - Пять кругов бега вокруг стадиона! – не унимается голос.
     Медленно сползаю по стене на пол. Нащупываю под ногами упавший градусник. И…
     - Что у вас? Товарищ курсант! – Материализуется неизбежная катастрофа теперь уже прямо надо мной.
     Машинально поднимаю руку с градусником вверх, не открывая бесполезных глаз и не вставая. Жду…
     И жду, кажется, вечность…
     А-а-а! Ну, правильно, время-то остановилось. Его нет! Я вспомнил: время всё ушло в черную дыру бесконечности.
     - А тут, за сорок, - не слышу, но чувствую колебание воздуха над собой, и осознаю, что в руках нет градусника…
     «Лечебный» бег по стадиону, похоже, отменен. И, кажется, не только для меня. Для всех.
     Что дальше?
      А дальше – тишина и покой…

     Железный фургон с красным крестом не удивил, не обрадовал и не обеспокоил. В нем, несмотря на раскаленное солнцем железо, стало даже несколько лучше. Крупная, изнуряющая дрожь во рту, горле и плечах унялась. Духота больше не беспокоит. Вот только революция в членах не умолкает, терзает, мучает. Впрочем, судя по всему, не у меня одного.
     Лица и голоса окружающих, исчезают вслед за временем, сливаясь в одно размытое пятно и один ничего незначащий гул. Кто-то что-то говорит, просит, смеется, плачет, кричит. Но фургон не останавливается, едет по городским улицам, торопится. Ветер, врываясь в переднее открытое окно, придирчиво ощупывает наши лица. Вид у нас видно не важнецкий. Надо спешить. Мало ли что.
     Прошла ещё одна, кажется, вечность. Но в третий раз повторюсь: «Всё когда-то заканчивается…».
     Вот забор. Вот и ворота. Госпиталь. Мы, как тараканы из банки рассыпаемся по саду в вечном поиске уюта…. Затем падаем на скамейки, траву, кушетки, стулья.
     По очереди входим в приемный покой.
     Доктор?
     Голос вдруг материализуется в слова. Мы говорим, нам говорят, что-то мерят, щупают, мажут, смотрят…
     Раздеваемся. Кидаем пыльную форму, вплоть до беретов и ботинок, в огромные зеленые баки с надписью «Карантин». Снова говорим, слушаем, киваем, соглашаемся, куда-то движемся.
     Дверь. Еще дверь. Надпись «дезинфекционная».
     Большое, пустое, темное, прямоугольное помещение, всё покрытое даже на потолке кафелем. Там нет плафонов, лампочек, света. Нет труб, кранов, перегородок с лейками для воды. Посредине комнаты широкая решетка для слива. Закрытые деревянные ворота, как в ангаре, вместо стены.
     Стоим босиком на приятно прохладном кафеле. Молчим. Даже «балдеем»…
     Тихо и незаметно отрываюсь от пола, взлетая. Вижу длинный коридор. Нет, пожалуй, не коридор - поле. Нет, и не поле – пустыню. Только не желтую, а белую, ярко-ярко белую, бесконечную пустыню. Впрочем, нет, она не белая, она бесцветная, прозрачная и яркая, причем вдаль она ещё ярче…. И никакой тебе трубы, и никаких стен. Всё это враньё. Одна бесконечность и гладкая прозрачная поверхность, по которой скольжу без веса, без сопротивления и без труда. Вдали только неизвестность и вместе с ней неизбежный, всепоглощающий покой. Светлый, бесконечный покой, как награда Его…
     Комната постепенно наполнятся пылающими голыми телами. Становится тесно, неуютно, душно и жарко.
     Впрочем – всё безразлично.
     Всё едино.
     И всё равно.
     Это всего лишь «…суета сует … и томленье духа…», как выразился однажды Екклесиаст.
     И тут, совершенно неожиданно открываются ворота.
     Медленно, но неуклонно в сознание заползает ядовито-оранжевый солнечный свет. Он будит, будоражит, бьёт по щекам, обволакивает и, наконец, возвращает телу его настоящий земной вес.
     В проёме стены, сотканной из ярко-синего неба и сочно-зеленой растительности, сквозь мощный прожектор солнечного света материализуются два прозрачных неземных создания в белых одеяниях. Неожиданно, заслоняя эту неподражаемую по красоте картину, на нас обрушиваются две тяжелые струи студеной воды, разбивающейся о наши головы и пылающие тела на миллионы живительных капель, переливающихся здесь в темном дезинфекционном помещении всеми цветами радуги.
     Похоже, что сам Всевышний ниспослал двух своих небесных слуг Херувимов с четырьмя заслоняющими всё небо прекрасными, белыми крыльями за спиной, опустив их к нам с моей прозрачной пустыни в сознании, чтоб омыть наши измученные тела и души живительной святой водой. А мы в ответ торжествуем, ликуем, впитываем и это безумно-чудесное видение, и его струи холодной воды, совершенно не стесняясь и не пряча своего первозданного вида. Температура кипения наших обнаглевших грешных тел, устремившихся было к свободному парению над Землей, быстро приходит к своей естественной норме.
     Бла-го-дать…
     Всё также медленно и неуклонно наше сознание начинает воспринимать окружающую нас действительность. Постепенно прозревая, мы начинаем воспринимать и видеть этот на самом деле прекрасный земной мир, который человек когда-то назвал божественным садом Эдемом, куда Всевышний и поселил его в конечном итоге (читай «Где живет Всевышний?»). Зеленая сочная трава, фруктовые деревья, эвкалипты, платаны, грецкий орех, пальмы, виноград и множество других вьюнов в изобилии сияли вокруг сквозь сыпавшиеся на нас градом капли воды и лучи света.
     Кра-со-та…
     Вдруг, совершенно случайно на фоне Эдема прямо перед собой мы замечаем двух совсем даже не пожилых лукаво улыбающихся санитарок в белых, длинных, развивающихся на ветру халатах-балахонах, поливающих нас двумя мощными сплющенными их пальцами рук струями холодной воды, рвущейся из резиновых садовых шлангов.
     Всё также медленно, но по-прежнему неуклонно мы в немом удивлении застываем, цементируемся, костенеем на месте, словно бы прирастаем к каменному полу душевой.
     - Выходим из дезинфекционной по одному, вытираемся, следуем в каптерку за кальсонами и пижамой, - нарочито громко кричит, видимо, старшая из них, указывая на стопку вафельных полотенец за своей спиной и незаметно подмигивая напарнице.
     Курсанты по мере близости к выходу по одному пересекают линию ворот, попадая под перекрестный огонь режущих струй воды, по команде поворачиваются то влево, то вправо, стыдливо прикрываясь руками от озорных, жгучих, бесстыжих глаз молодых санитарок. Затем бегут к спасительным полотенцам, которые как назло оказываются слишком короткими для того, чтоб окончательно спрятаться от этих бестий и вернуться в своё привычное спокойно-чинное, можно сказать надменное состояние на нашей грешной Земле…

     Впрочем, на утро после кисломолочной диеты и приличной порции всевозможных пилюль, наше состояние мало-помалу нормализуется и приходит в курсантскую норму. Мир вокруг снова становится прекрасным и благодатным.
     Госпитальный сад, обнесенный двухметровым больничным забором с колючей проволокой поверху (всё-таки карантин), после проведенных суток в учебке и каменных джунглях, видится настоящим живительным оазисом. Мы с удовольствием бродим в тени сада, без зазрения совести срываем запретные для нас спелые абрикосы, персики, яблоки, недозрелый инжир, зелёный виноград, молочные грецкие орехи и едим, едим, едим.
     Куда не глянь, повсюду видны довольные физиономии курсантов «без конца и края», хохочущие и нагло заигрывающие с многочисленным женским персоналом госпиталя…
     - Мальчики первое отделение, на посев, - кричит дежурная сестричка, выглянув в сад из окна нашего длинного одноэтажного корпуса.
     И мы, не торопясь, лениво шаркая тапочками по песочным дорожкам сада, щеголяя дырявыми с двух сторон кальсонами и огромными явно не по нашим размерам (рассчитанных на крупных морпехов) коричневыми пижамами, накинутыми сверху, переваливаясь, бредем в процедурную комнату для сдачи неприятного анализа.
     Бесконечный широкий коридор нашего отделения полон народа, выстроившегося в очередь. Отовсюду то и дело раздаются шутки, комментарии, взрывы хохота. Здесь же в кабинете за ширмой незнакомый доктор выборочно по ни кому непонятному списку осуществляет осмотр под кодовым названием «телевизор».
     - Что это? – спрашивает Серега Сергеев, здоровенный под два метра роста парень из нашей роты, которого первым отправили на незнакомую пока ещё экзекуцию.
     - Шагай, там узнаешь, - смеется молоденькая медсестра.
     - Вы откуда, молодой человек? - раздается вопрос незнакомого доктора из-за ширмы.
      - Да мы тут все приехали из Ленингра-а-а-да… - Неистово басит на весь коридор, застигнутый врасплох наш великан. А затем, спустя минуту, уже браво марширует по коридору и, задевая своей огромной головой болтающиеся под потолком лампы-люстры, распевает, - ты уже не мальчик, юный барабанщик, юный барабанщик…
     - Тук, тук, тук, - весело, ещё не понимая, что произошло, подпеваем ему мы.
     И всё же…. Нет, пожалуй, поэтому: я люблю тебя жизнь!!!
     И мы опять весело бежим по нашему Эдему, прячась за столовой, где в натянутой колючей проволоке забора найдена брешь для незаметного выхода на дикий пляж нежного, мягкого, теплого, бесконечно синего-синего моря, расположенного прямо у стен госпиталя.
     Там, там, у этого дивного моря обитают эти чудесные, волшебные женщины, девушки, девчонки в цветных купальниках и белых панамках. Они лежат и ходят, купаются и прыгают, играют с мячом и смеются. А мы сидим и смотрим на них с забора и нам, и, конечно же, им так хорошо, приятно, трепетно.
      А потом мы кричим, машем руками, и у забора останавливаются одна, две, много незнакомок. Они снова хохочут, говорят, кивают, улыбаются и что-то кидают нам через забор. И вот у нас уже есть несколько «всеразмерных плавок» (возможно, даже от женских купальников), и мы по очереди в кустах одеваем их вместо своих нелепых кальсонов и бежим купаться, знакомиться, играть в картошку на песке, иногда даже целоваться. А затем резво несемся обратно к забору при первом же подозрении появления патруля строгой городской комендатуры с красными повязками на рукаве.
     А наследующий день девчонки снова и снова будут приходить сюда и почти круглосуточно приносить своим милым курсантам-гардемаринам  «гражданскую» одежду, фрукты, соки, а иногда даже пиво и замечательное местное домашнее вино.
     Эх!!! «Я люблю тебя жизнь и надеюсь что это взаимно…».
     Ну, собственно и всё. И что б там ни говорили мне некоторые скептики и современные «креклы», так и только так воспитываются настоящие мужчины.
     А иначе?
     Иначе получается то, что получается.
     Взгляни вокруг…
     А значит, дружище, давай-ка здесь, в этом месте, дружно и возопим с тобой, спустя целую эпоху во всю нашу «луженую» глотку, в том числе и в ответ странным саркастическим морским байкам некогда вроде бы даже и моряка Александра Покровского:
     «Военно-морскому флоту России, да что там, и, конечно же, Советского Союза, ВИВАТ. ВИВАТ!  ВИВАТ!!!
     Впрочем, каждому своё, «… не судите, да не судимы будите…»
Записано на курсантской практике в августе 1983 года. Сокращено и откорректировано июнь-октябрь 2014 года.


«Апсны – Страна Души, удивление 7-ое – патриотическое»

     По мере пребывания здесь в Стране Души какое-то странное подсознательное чувство глубокого покоя и удовлетворенности медленно нарастало в нас. Долго не могли мы понять что это, откуда взялось и чем обусловлено. 
     Но вот в один прекрасный момент мои девчонки, выбирая себе и своим подружкам магнитики, кружки, тарелочки, разноцветные футболки в местных «лавочках-бутиках» обратили внимание на отсутствие здесь в продаже изделий с иностранной символикой. И действительно, за всё время нашего пребывания в Абхазии мы нигде и ни разу не встретили ничьей геральдики кроме символов самой Абхазии и России.
     Всё просто, в Апсны не принято носить чужие символы на своей груди, ставить их рядом с иконами в своих машинах, развешивать с фотографиями свих близких в домах. Ну, потому что они (флаги то есть) чужие.
     И туристы, чисто интуитивно подстраиваясь под настроение Апсуа, тоже стараются не надевать флаги государств, не признавших право этого народа на свою самостоятельность. Впрочем, может быть всё намного проще? Может быть, сюда приезжает другая Россия, не та, что вожделенно рвется «за бугор»? Я говорю здесь не о «богатых и бедных», отдых в Абхазии далеко не из дешевых, мы уже обсуждали это в других удивлениях. Да и, в конце-то концов «… не хлебом единым жив человек», а уж тем более, русский человек. Здесь действительно что-то совсем другое. Мне показалось, что сюда приезжают совершенно другие туристы из России, которые вероятно ищут гордость, постоянство идеалов, уважение к себе, а главное к нашей с вами поистине независящей ни от кого (мы теперь это точно знаем) России.
     В Апсны живут подлинные патриоты. Там нет оппортунистов, считающих капитуляцию (не важно кому) своей страны, благом. Да, сфера услуг – это их, хотя и единственное что сейчас делает вся Абхазия. Они никогда не смогут обеспечить сервис по типу: «любой каприз за ваши деньги». Они упрямы, медлительны и, мягко говоря, не очень интересуются естественными науками. Им не нужна прибыль на любых условиях, а это, скажу я вам, дорого стоит.
     Апсуа свободны, бескомпромиссны и честны, прежде всего, по отношению к себе. Они такие, какие есть, все тут на ладони. Если что-то не так, они об этом бесхитростно сразу скажут. Прими это, как есть, как должное. Все равно что-нибудь изменить, или договориться не получится. А кажущая жадность их при явном завышении стоимости своих фруктов – это всего лишь дань современной моде или, как там говорят теперь, предпринимательская жилка…
     Вспоминая свои путешествия по городам и курортам нашей необъятной страны, хочу заметить, что везде и всюду где мы бывали, я чувствовал точно такую же настороженность, «аутичность», «зашоренность», что ли, по отношению к себе местного населения. Присмотритесь сами, в отличие, например, от Ближнего Востока, где клиента с деньгами ни за что не отпустят пока что-нибудь не «втюхают» ему, у нас тот же самый товар даже самый дорогой можно получить в подарок или не получить вовсе ни за какие деньги. Наш человек никогда не побежит с широко-раскрытыми объятиями ни за одним «толстым кошельком», напротив надо ещё сильно постараться, чтоб продавец соизволил тебя обслужить. К чужаку, несмотря на широту русской души и хваленое гостеприимство,  у нас всегда относились без раболепства, настороженно, с опаской, ну, как и положено, между прочим, к пришлому. И прислуживать русский человек (неважно кто он по своей национальной ментальности: горец, татарин, славянин, финно-угорец, еврей и так далее, мы все русские, если думаем на этом замечательном языке), никогда и ни за какие деньги не станет…
     - Куда пошел? Стой! Сдай ключ, - громко кричит крупного размера дама из-за стойки администратора в холе одной из гостиниц Карелии в городе Сортавала.
     - Вот ду ю вонт, - по-английски картаво говорит финн.
     - Я те покажу «вон дую», - возмущается женщина, выскакивая из-за стола гостиничной приемной «ресепшна», и ещё громче повышая голос, истерично вопит, - ключ отдай, чучело.
     - Он спрашивает: «Что вы хотите?», - вмешиваюсь в диалог я, переведя ей вопрос финна.
     - Ключ пусть отдаст, - не успокаивается дама.
     - Кей, плиз, - в интонации Гоблина из фильма «Философский камень и Гари Потер» говорю я финну.
     - Вай, - удивляются он в ответ, показывая на ресторан, находящийся прямо здесь в холле гостиницы, как бы оправдываясь, что он никуда не уходит.
     - Не по-ло-же-но, - вопит дама, внимательно выслушав меня…
     Вот так!
     Не положено и всё.
     А зачем этот ключ? Без него, что жизнь гостиницы остановится? Во всем мире в гостиницах выдают этот ключ (хоть механический, хоть электронный) и забывают о тебе напрочь. Ходи себе, где хочешь, и сколько хочешь вплоть до самого отъезда, главное деньги внеси за всё время своего пребывания со страховым запасом на случай возможной потери того самого ключа. А если не потерял, то и хорошо, деньги не возвращаются.
     Но у нас-то не так. Потому что так принято, говорю я тому, кто ещё не усвоил. Потому, что так положено. Такой порядок, а тем более по отношению к чужаку.
     Я не прав? Вы конкретно работаете по-другому у себя в офисе, магазине, поликлинике или где-то ещё, не важно где?
     Ну, тогда поэкспериментируем.
     Допустим, вы пришли раньше рабочего время к себе на работу, а там уже куча посетителей, с «толстыми кошельками» между прочим, ждут начала вашего приема. Подумайте, вы хоть на минуту начнете прием раньше положенного времени?
     НЕТ.
     Почему? Не по-ло-же-но?
     Или когда закончится рабочий день, а посетители ещё не иссякли, вы их обслужите хоть на пять минут дольше положенного?
     НЕТ.
     Почему? Не по-ло-же-но?
     А вот и снова НЕТ, потому что не принято так в коллективе.
     Мы не то что раньше, мы и во время-то никогда не начнем свой рабочий день, хоть на минуту, но опоздаем. А закончим - на пять минут раньше. Потому что так принято, говорю я вам.
     Ну вот! Теорема доказана!
     А потому нечего на зеркало пенять господа хорошие, бегающие вожделенно по загранице в поисках курортного счастья и немыслимого сервиса, сморщив нос на себя самих и обзывая окружающих «совками». Сами-то на своем рабочем месте, там, где зарабатываете деньги на эти самые поездки, способны тот самый не «совковый» сервис выполнить?
     Нет, не способны, и советское прошлое тут не причем? Это гены наших с вами предков куда как более далеких от советского периода живут в нас.
     «Мы - не рабы, рабы – не мы». 
     Вспомнили?
     Мы, даже голодая и умирая, не станем прислуживать и бегать за богатеньким иноземцем, или своими «халифами на час».
      «Хватить ходить с сумой и протянутой рукой, как козлы за морковкой», помнится, совсем ещё недавно звучал голос замечательного русского генерала сумевшего некогда защитить наших людей от оскала интеллигентных «западников», рвущих нас на части.
     А вообще-то, чего это я все доказываю, да разглагольствую о нашем сходстве и даже единстве с Апсны, взгляните  вокруг сами. Ну не возможно не заметить, что мы все с вами друг с другом «… скованные одной цепью», потому что со своей на самом деле подлинной независимостью русского характера, даже зачастую вредящей нам самим, мы никому кроме как друг другу не нужны, не понятны и даже противны…
      - Вы куда летите, - спрашивает нас Питерский таксист Геннадий, приехавший за нами рано утром по вызову.
     - В Абхазию, - отвечаем мы.
     - Да-а? Там же «совок», - удивляется он. - Почему не в Европу?
     - Хотим вспомнить Кавказскую воду, соки, вина, сыры, мясо и рыбу, - в свою очередь удивляемся мы.
     - А там разве что-то ещё осталось? – говорит Геннадий.
     - Ну, кончено, и не только это. Но и фрукты, овощи, мед, молоко, чача, коньяк, многое другое. В общем, всё то, что есть и у нас в Краснодарском крае.
     - Да-а? – похоже, искренне удивляется он. – Ну и где это всё есть?
     - Как где? – смеемся мы. - Вы, похоже, в Финляндию затариваться ездите?
     - Ну почему, не только в Финляндию, и в наших магазины, но я как-то не видел там ни наших вин, ни сыра, ни масла, ни рыбы, ни мяса, - не понял нашей шутки Геннадий.
     - А смотрели? – продолжаю издеваться я. - Или по старой детской привычке при виде иностранца кричите: «дяденька, дай жвачки».
     - Я не жую жвачку, - обиделся он.
     - Не обижайтесь, - примирительно говорю ему, - вы наверно из тех самых стиляг, рвущихся за «Кордон» на «Бродвей», которых теперь в фильме двигателем русского прогресса изображают. Странно, но среди моего окружения таких «попугаев» не было, да и не слышали мы о них в те времена.
     - Ну, хорошо, вы угадали, мне повезло, я с родителями в советскую эпоху часто бывал за границей, что-то привозил оттуда, потом иногда «фарцевал», - вспыхивает наш стиляга. Но затем, успокоившись, добавляет, - назовите мне хоть одно наименование русского вина, сметаны и шоколада, которое я прямо сейчас смогу купить в первом же попавшем мне магазине.
     - Пожалуйста. Прекрасная линейка сухих вин заводов Тамани, Темрюка, Фанагории, Анапы, Абрау-Дюрсо. Новгородские, Псковские, Гатчинские, Пискаревские молочные изделия в полном разнообразии всех сортов и форм. А про шоколад, пирожные, торты, мороженное и говорить не стану, что называется «разуйте глаза».
     - Мы, похоже, в разные магазины ходим, - удивляется Геннадий.
     - И живем в разных городах, - добавляет моя жена…
     Впрочем, это другая крайность той же самой «упертости», приобретенной нами на закате так называемой «эпохи застоя». Да и встречается она как-то в последнее время не часто.
     Мне кажется, сейчас уже никому не надо доказывать, что продукты питания нигде в мире не делают качественней, вкусней, натуральней и безопасней, чем у нас. Не знаю, кто как, но первое что я читаю теперь на продуктах это их состав, срок годности и страну производителя. Не стану дальше рассуждать здесь о моих предпочтениях Белорусской одежде, Кавказским винам, Московской обуви, Карельского мороженного, Питерских молочных изделий и сладостей, Новгородских и Псковских овощей, Армянского коньяка и так далее, и так далее…
     Заканчивая эти свои удивления, мне почему-то очень захотелось рассказать одну восточную притчу о том как:
     «… одна очень жирная и важная курица выхаживала по двору, когда вдруг узрела, как маленький серый жаворонок завершил свою утреннюю песню и сел отдохнуть на забор её скотного двора (да-да того самого Джорджа Оруэлла или правильней Эрика Артура Блера, как кому ближе).
     - Скажи, глупая птица, как не надоест тебе порхать в холодных облаках, и нести оттуда всякую чушь, которая приходит тебе в голову? – Спросила его сытая курица и, подумав немного, предложила, - прыгай лучше ко мне вниз в курятник, здесь всегда тепло, уютно и кормушка полна еды.
     - Ну что ж, спасибо тебе на добром слове, - ответил гордый жаворонок. А затем в свою очередь тоже спросил её, - скажи мне, умная курица, ты такая важная, у тебя теплый, пригожий курятник, кормушка всегда полна еды, ты всё и обо всех знаешь, так зачем же тебе даны крылья, ведь ты, давно разучилась летать?
     Обиделась на это курица, расправила свои огромные сильные крылья и взгромоздилась на забор рядом с жаворонком, громко кудахча и гордо поглядывая по сторонам. Но в этот момент налетел крепкий прорыв ветра. Курица не удержалась на заборе и неуклюже молча упала вниз, больно ударившись о землю. А жаворонок, легко вспорхнув в небеса, запел свою веселую песню о том, что видит вокруг и во славу свободного ветра Вседержителя»…
     В Абхазии везде и всюду рядом с их бело-зелёным флагом развивается наш «триколор».
     Апсуа, точно такие же, как мы. Только люди здесь чуть злее, консервативнее, прямее, патриотичнее, острее чувствующие несправедливость.
     И знаешь, спасибо тебе Апсуа за это твоё гордое упрямство. Ничто и никогда не заставит тебя думать не так, как ты захочешь. От этого твоего «аутизма» в нашем постоянно меняющемся мире, где постоянно только само изменение, мир становится чуточку надежнее, чуточку стабильнее и правдивее по отношению и к себе, и окружающим. Никакие модные новые течения, к примеру, содомского богохульства, летящие с разных сторон в нас и пытающиеся разрушить вековой уклад миропорядка созданного на земле самим Всевышним, тебе нипочем. На твоей, в том числе, «упертости» и держится вся Земля наша кормилица с тем самым садом Эдем на ней, который благоухает на территории Страны Души. Да и сама Россия наша матушка, сотканная из таких вот настоящих народов патриотов «… стояла, и стоять будет, не шелохнувшись». И вера в правильность бытия нашего, описанная святыми писаниями нашего многоязычного естества не подвергнута будет поруганию вольных бесов-мыслителей, которым не могу не воскликнуть здесь в заключении:
            Вам не понять не русских, не Россию,
            в вас не живет славянский славный дух,
            нет веры в вас в отчизну, как в Мессию,
            а глас народа вам неслышен, глух…
           (продолжение на стихи.ру в «…ваше ль это ЭХО»)
15.11.2014г.


«Волнистый попугайчик»
Из сборника: «Вот и Всё».

     Волнистый попугайчик – это маленькое «разноцветное счастье», обладающее удивительным даром искренне любить жизнь, и заражать этой любовью тех, кто находится рядом…
     Когда-то давно в детстве у меня было это «незабываемое чудо».
     Как сейчас помню, стоило только кому-нибудь приблизиться к двери нашей квартиры, как это «беспокойное хозяйство» поднимало такой переполох в доме.
     Как это ему удавалось услышать приближение шагов ещё до звонка в дверь?
     Уму непостижимо! 
     Он так забавно и залихватски начинал кричать, суетиться, прыгать «без конца и без края» с жердочки на жердочку у себя в клетке, вытягивать шею в надежде первым увидеть того, кто к нему пришел. И тут хочешь, не хочешь, но всем приходилось первым делом идти к нему, нашему «чуду-любимцу», здороваться, говорить, а и иногда даже и жаловаться на свои маленькие беды, как бы рассказывая ему, а заодно и всем домашним, что случилось с тобой за прожитый непростой рабочий день.
     Да…
     Возможно, эти птицы прибыли на Землю прямо из сада Эдем. Кто знает, может быть сам Всевышний, несмотря на глупость «человеческого неразумения», смилостивился и отправил их вслед за нами, решив таки скрасить этот непредсказуемый Путь земного бытия…
      Мой попугай появился у нас дома ранней весной. В тот день папа пришел с работы раньше, когда мы ещё совсем не ждали его. Обычно, около семи вечера мы высматривали его идущего с трамвая у окна на кухне, выходящего как раз на трамвайную остановку. Тут же в доме начинался переполох. Ведь с папой никогда не соскучишься, вначале он всех расспросит о достижениях, оценках, победах (очень не любил слышать о поражениях), а затем каждому выдаст новое поручение, задание, пожелание, или устроит вдруг беготню наперегонки по квартире…
     Но в тот день мы не видели, как он приехал, а поэтому и не слышали, как он тихонько вошел в квартиру и неожиданно громко крикнул с порога:
     - Глядите, что я принес.
      Мы все: мама, я, мои младшие брат и сестренка, со всех ног бросились к нему, но не повисли на нём, как обычно, а с удивлением обступили его со всех сторон, глядя на невзрачную коробку, которую папа аккуратно держал обеими руками.
     - Внимание, - загадочно сказал папа и чуть-чуть приоткрыл крышку.
     - Чирик, чирик, - тут же раздался звонкий резкий голосок, а из-под крышки высунулась зеленая, любопытная, взлохмаченная головка необычной птички.
     - Этого пернатого вам прислали на перевоспитание мои коллеги с Пульта Красногвардейского района, - сказал тогда папа, прикрыв коробу рукой. - У них в «зеленом уголке» у пары волнистых попугаев подросли беспокойные птенцы, и вот, узнав, что у меня есть трое своих таких же любопытных и беспокойных малышей, решили подарить вам этого самого шустрого и крикливого птенца.
     Мы очень обрадовались появлению у нас нового питомца, запрыгали от радости вокруг папы и все, как один, дружно потянули свои ручонки к этой удивительной коробке.
     - Ну, что ж закройте-ка быстренько все окна в доме, - сказал папа, поставив коробку на кухонный стол. А затем, одним движением сорвав с неё крышку, веселым голосом Геннадия Хазанова из мультфильма про попугая Кешку крикнул на весь дом, - свободу попугаям!
     Мы очень перепугались тогда за нашего Кешку и быстро побежали по всем комнатам в квартире, закрывая форточки и задвигая тюль, чтоб наш орел «сдуру» не шибанулся об оконное стекло.
     Кешка тем временем не торопясь выполз из коробки, хватаясь клювом за её край, как огромный какаду в цирке, не торопясь посмотрел по сторонам, снова весело чирикнул и, подмигнув (так, во всяком случае, мне показалось), вспорхнул под потолок.
     - Летит наш орел, - закричали мы, бегая за ним и хлопая от радости в ладоши.
      Кешка же тем временем, весело крича и громко хлопая крыльями, вылетел из кухни в длинный коридор и первым делом спикировал на нашу к тому времени уже не молодую и трусливую кошку, обалдевшую от такой наглости, а потому застывшую в немом вопросе у порога. После удачного маневра попугай, издав очередной победоносный вопль бабуина, растерзавшего саблезубого тигра где-то в пампасах реки Амазонки, ворвался в нашу «большую залу». Там он, сделал несколько больших  кругов вокруг люстры и, видно подустав, спланировал на нашу огромную вечно зеленую китайскую розу, подаренную нам моей бабушкой, но почему-то совсем не цветущую последние пять лет после переезда к нам.
     - Чик-чирик-чирик-чик, - радостно возопил Кешка, узрев напротив цветка огромное зеркало, к которому он тут же прилип, ведя на повышенных тонах оживленную беседу со своим отражением.
     Папа повесил клетку высоко на стене в нашей детской комнате подальше от непредсказуемой кошки, которая несмотря на свой  возраст всё ещё высоко прыгала.
     Кешке же там, похоже, очень понравилось. Каждое утро, как только солнышко заглядывала к нему под потолок, он начинал свой веселый перезвон, лучше любого будильника будя всех нас в школу, а позже уже и в институт, на работу. Даже в выходные по понятным причинам от него не было покоя ранним Питерским утром. Но мы с удовольствием слушали и слушали этот его, казалось тогда, бесконечный и жизнерадостный рассказ о том, как хорошо на свете жить.
      Мы все очень полюбили Кешку, выпускали его каждый день путешествовать по квартире. А со временем клетку вообще перестали закрывать, ведь он никогда и никуда не улетал, ни в открытые форточки, ни в часто открытую нашим детским друзьям дверь квартиры.
     Иннокентий подрос, поумнел, перестал гоняться за кошкой, стал совсем ручным, часами мог спать у меня в волосах, пока я спокойненько себе делала уроки за письменным столом, или в листве китайской розы, где он в итоге и поселился, как на пальме.
     Кешка быстро научился говорить и, когда кто-нибудь из домашних возвращался домой, он теперь уже сам вылетал навстречу с радостными криками:
     - Привет, привет! Как дела! Как дела! Хорошо! Кешка, хороший…
     Даже кошка, как-то быстро приняла его и совсем не мешала его жизненному пространству на втором ярусе под потолком, не давая, впрочем, садиться себе наголову, как в первый день его появления у нас, и приближаться к её кормушке…
     Но всё рано или поздно заканчивается.
     Увы…
     Как-то незаметно за потоком дел, мыслей, обид и амбиций мы все выросли, разъехались в свою взрослую жизнь, забыв детские радости и печали. Не стало на белом свете уже и Кешки, да и его подружки кошки тоже. Возможно, они сейчас бегают где-то там, в саду Эдем, поджидая нас, но…
     …вот однажды, спустя уже почти двадцать лет со дня появления у нас в доме «солнечного счастья», в зоомагазине высоко под потолком я увидела…
     Да-да!
     Я увидела нашего попугая, нашего замечательного Кешку. Он сидел в небольшой клетке в тесной компании с другими волнистыми попугайчиками и грустно смотрел на меня. Он точно смотрел именно на меня, ни на секунду не отрывая своего взгляда.
     И что могло быть дальше?
     Ну, и я не смогла не купить его теперь уже своим детям: пятилетнему сыну и четырехлетней дочке.
     Они (ну мои детишки), как и мы, когда-то, очень обрадовались этому чуду.
     Я так же, как и папа, принеся его домой, первым делом выпустила его, поставив клетку на кухонный стол и открыв дверцу.
     Но грустный Кешка (дети назвали его Киви) не произнес ни звука и, упрыгав в дальний угол клетки подальше, с опаской взирал оттуда на нас. Я все равно вытащила его на «свет Божий» и посадила сверху на клетку. Но птица, возмущенно раскричавшись, щипнула меня своим клювом за палец и, даже не глянув в мою сторону,  быстренько забралась обратно в свой домик.
     Увы, ничто и никогда не возвращается и не повторяется.
     А жаль….
     Впрочем, со временем Киви привык к нам.
     А я к нему, ведь внешне он был очень похож на моего детского Кешку.
     Киви тоже стал весело щебетать себе в клетке, общаясь по большей степени с зеркальцем и моим сынишкой, который часами мог просиживать рядом с ним, уча его говорить. И, о чудо, однажды Киви, как и Кешка, заговорил в ответ на приветствия, которые говорили ему мои дети, возвращаясь из садика.
     Но всё-таки что-то было не так в поведении птицы. Прожив у нас всего-то три месяца, попугай вновь неожиданно замолчал. Глядя на него, загрустил и мой сын.
     И вот, когда попугаю стало совсем нехорошо, рано утром, отведя детей в садик, я схватила клетку и поехала к ветеринару.
     - Ваш питомец болен, у него трихомоноз, ну клещ по-другому, - сказал доктор.
     - Как? Откуда он взялся? – Воскликнула я.
     - Взялся скорей всего от корма, в который часто продавцы добавляют разные успокоительные присыпки и антибиотики, чтобы животные не шумели в магазине и выглядели здоровыми, но, поменяв место обитания, птицы часто уже не могут обходиться без них и от обычной еды умирают, - рассказывал доктор.
     - Но, что же теперь делать? – В отчаянье спросила я.
     Доктор, пожал плечами, но затем, внимательно посмотрев на меня, выписал какой-то рецепт…
     Ну что ж, буду лечить тебя Киви, как когда-то лечила старого  Кешку.
     Ведь счастье никогда не должно умирать! Потому что счастье – это любовь, а любовь – это… (читай «Эпиграф – песнь Слову»).
07.12.2014 года.