Владимир Темкин
Е Р Ё М А
Военный гарнизон наш имел в те уже почти позабытые времена стандартную для таких мест структуру – магазины - продовольственный, промтоварный и хлебный, сосредоточенные на центральной площади вокруг водокачки и почты, Дом Офицеров с кинозалом, библиотекой и парикмахерской. Школа, стадион и небольшой парк заполняли собой оставшееся пространство, гром-ко именуемое словами «гарнизонный центр». Вокруг него неплотными рядами стояли двухэтажные жилые дома. Деревян-ные, потемнелые, довоенные. Единственный трехэтажный, кирпичный, построенный уже позже пленными японцами, стоял над обрывом, обращенным к речной пойме. Аэродром и все остальные части и подразделения дивизии располагались за железной дорогой, рассекавшей на две почти равные части плоское долинное прост-ранство между рекой Ингодой и расположенными к Северу отрогами Яблоневого хребта.
А в стороне от всех этих признаков цивилизации совсем уже задвинутая на задворки стояла гарнизонная баня, место по важности служебной хоть и вто-ростепенное, но по жизненной нужде первейше необходимое. И вот в ней довелось нам мыться и наслаждаться жизнью в течение шести лет. Ведь посещение бани было для нас, пацанов, именно наслаждением и, конечно же, баловством – парная, душ и взаимное оплёскивание друг друга горячей или ледяной водой. Но самое главное было припасено в той нашей жизни на под конец, на самое желанное, на самое вкусное – это был буфет с газированной водой, подкрашиваемой и подслащиваемой из высоких стеклянных конусных сосудов двумя разными видами сиропа.
Авиадивизию нашу, где служил отец, перевели сюда, в Забайкалье, в октябре 1952 года из Китая, где она была дислоцированна после японской компании в районе тогда ещё некитайского Порт-Артура и поддерживала шедшую совсем рядом Корейскую войну, начавшуюся в конце июня 50-го, уже угасавшую и к середине следующего 53-го года закончившуюся.
По приезде я пошел во второй класс и два года учился в первую смену. И отмечаю это важное обстоятельства для того только, чтобы подчеркнуть, что по субботам ходил в баню после уроков, ближе к вечеру, уже усталый и снулый. А вот, когда мы перешли в четвёртый, лафа для нас, тогда уже десятилетних, закончилась, и стали мы учиться, начиная с двух часов во вторую смену. Но вот зато баня по субботам начиналась теперь уже с самого утра, и бежали мы туда в ранней зимней позёмистой темноте к восьми часам, чтобы к часу, как штык, быть дома.
Почему «как штык» никто из нас не задумывался, но это словцо отдавало чем-то таким специфическим из окружавшего нас воинского обихода, поэтому казалось вполне естественным и понятным. Да и совсем ещё недавняя Отечественная война гремела над нами фильмами в кинозале, переполняла читаемые нами книги, перст-рела во всевозможной наглядной агитации. Но была при этом совсем другая сторона тогдашней жизни, где война эта напоминала нам о себе - очень зримо и осязаемо, а главное - еженедельно, не позволяя забывать о совершенно нечеловеческой своей сущности. И может быть по этой причине «в войну» мы почти не играли.
* * *
Напоминателем этим была для нас наша баня. Большая половина мывшихся вокруг нас мужчин носило на своем теле суровые отметины тех ратных вре-мён. И мы с пацана-ми с одного взгляда отличали какая это была рана, пулевая или осколочная, навы-лет или вглухую, с послеоперационными швами, оставшимися при извлечении поразив-шего и разорвавшего живую плоть металла. Надобно сказать, что дивизионные офице-ры выглядели в этом деле получше, потому как, во-первых, все-таки, как-никак, но авиация, а во-вторых, они уже прошли к этому времени подсортировку, во время которой те, кто имел действительно тяжёлые ранения, были списаны и из армии уволены. А вот деревенские, из примыкавшего к гарнизону села, и служили-то чаще в пехоте, и помечены были по этой самой причине почти поголовно и не единожды.
И ещё было в нашей бане четверо калек. Двое одноногих, у одного из них не хва-тало ступни и голени ниже колена, у другого - от середины бедра и вниз. Один однорукий – рука была срублена осколком почти по левое плечо. И ещё один, звали его Еремей, или, в простоте – Ерёма, потерявший на фронте обе руки. У него отсутствовали кисти. Вместо них ниже локтей торчало по две раздвоенные кости, обшитых красноватой кожей в мелких синих крапинах . Такие же крапины, только ещё гуще, рассеяны были по всему его притемнелому опалённому лицу.
Лет Еремею было чуть больше тридцати, жил он на восточной окраине села ближе к реке вдвоём со своей старой матерью. Братья-сестры его поразъехались кто-куда, а отец сгинул в войну, придавленный сосной где-то на лесозаготовках, куда зимой сгоняла влась всех остатних от призыва мужиков, не глядя на их физические воз-можности. А был он ветфельдшером, и носил сильные очки...
Село раскинулось по левому берегу немного выше стрелки, где стремнина раздваива-лась на широченное полукилометровое основное русло и левую более узкую, но глу-бокую протоку. И от этой стрелки тянулся на километр вниз по течению поросший ивняком остров. И любимейшим повседневным летним занятием Ерёмы было сидение на берегу Ингоды в заветном и уловистом месте, где, пользуясь плетенной корчажкой, сработанной для него кем-то сердобольным из друзей, он обеспечивал какой-ника-кой, но прикорм себе и матери, а иногда даже носил лишнее на рынок, на продажу. Надо было видеть, как он управлялся с этой своей снастью, ловко прихватывая раздво-енными костяшками и стопорный кол, и заднюю очистную крышку, через ко-торую высыпал улов в ведро. Рыбёху он ловил мелкую, размером не более, чем в полторы ладони, но дело своё знал твёрдо, добирая необходимое количеством. И меньше, чем с полным ведром, он с реки не возвращался, катя его перед собой на некоем подобии тележки с длинными рукоятями, опираемыми на плечи, и высокими колёсами, снятыми на свалке с какого-то списанного аэродромного приспособления.
И вот в первый же раз в новом учебном году, придя вдвоем в баню с утречка, мы увидели Еремея, сидевшего в предбаннике, напротив буфета и поблизости к выходу. На груди у него висел мешок с множеством кармашков, в котором держал он всякую необходимую для своей непростой жизни прикладь. Кошель с деньгами, табакерка с махрой, нарезанные под курительный размер листки газетки, спички, замысловатые инструменты-прихватки и инвалидные документы. Всё это хозяйство оставлялось им на хранение у буфетчицы, тети Клавы, потерявшей на каких-то неведомых ей Запад-ных фронтах, одного из четверых своих сыновей. Еремей был одноклассником и дружбаном этого её старшенького, и по такой причине пользовался особым внима-нием и покровительством.
На входе он окликнул нас с моим тогдашним приятелем, соседом по дому Валькой Липатовым, и попросил свернуть ему цигарку. А когда мы это для него сделали, показал нам подобие бельевой прищепки, с помощью которой мы прихватили самокрутку и вставили в его раздвоенную «клешню». Оставалось только зажечь спичку и поднести ему огоньку «для прикурить».
Не знаю, как Валька, но я никогда не слышал такого искреннего изъявления благо-дарности со стороны взрослого человека, которое ощутил сейчас, за в общем-то пустяковое дело. Ерёма с наслаждением пускал дым струйкой к потолку, и после третьей-четвёртой затяжки попросил скрутить ещё одну самокрутку. И только выкурив их обе, перешёл в раздевалку. Вся его одежда пошита была из разнопёрой форменной военной, но хитро крепилась на больших петлях и крючках, которые он ловко расстегивал своими культями. И спустя минут десять Ерёма появился вслед за нами в мыльной, где попросил одного из деревенских набрать ему шайку горячей воды. Но мужики торопились на свежий парок в парную и довольно грубо отказали калеке в такой незначительной его просьбе. Погоди, мол, не до тебя. Вернёмся, вот тогда и нальём. Всё одно, без нас ты не помоешься.
- Да я что... Я только местечко застолбить хотел... Я ведь что... Я ведь ничего... – с оттенком заискивания произнёс он им вслед и, тоскливо кивая головой, развел тем, что у него было вместо рук.
Мы стояли и молча смотрели на Ерёму, суетящегося с мешочком на руке, в котором он принес мыло и мочалку. Валька очнулся первым. Он толкнул меня в бок и шагнул вперёд:
- Дядь! Давай мы тебе воды наберем. Нам не трудно.
- Ох, родные мои! Ох, кормильцы... Вот сюда, в уголок, на эту вот лавочку. Она почище глядится, но, всё едино – обдайте кипяточком! Во! Тут и сток грязной воды от неё по полу в угол смотрит. Вот спасибо Вам, други мои!- скороговоркой бормотал он.- Дай вам Бог здоровья, ребята! Дай-ка я сейчас попробую, как там вода... Чуток горяченькой подлей... И ещё одну шайку вниз под лавку для ног сганашите, мальцы. Ой, спасибо. Ну, нет слов, как выручили. И месточек не на проходе!... Пойдемте, пока тут пристынет водичка, в парной постоим, погреемся. Косточки распарим-разогреем немного. А то ноют они у меня по ночам, по ладошкам скучают...- он пошевелил локтями.
А когда мы вошли в парную, Еремей покрутил головой и показал левой культёй на окно.
- Вона тама веничек у полка на окошке, кто-то из баб со вчера оставил... Сполосните его кипятком тама у крана, снаружи, чтоб тута снутри парок не замокрел... Вот-вот! А теперь давайте помашите веничком, чтоб обсох... И по спине, и по спине... И ноги тоже, щас я повыше встану... Я ведь во вторую во-енную зиму по болотам так набегался... До сих пор скрип в костях и суставах! Во-во-во! А таперича шею... И по плечам... И по плечам... Дай, браток, я тут присяду, а то мальцам не дотянуться. Ой, спасибо, пионеры! Ой, как же здо-рово... А тут вот - стоп! Культи уже не так сильно... Кожа, вишь ты, тут тонкая...
Кто-то из парившихся рядом, почувствовав для себя некоторое неудобство в происходящем сейчас с Еремеем, повернулся к нему и начал охаживать своим веником. Затем присоединился еще один, и вдвоём они уложили Еремея на полку и дробненько прошлись горячими вениками, подсушивая их, подняв высоко к потолку. Отстучали они по его телу несколько раз от пяток к затылку и обратно. А он лежал и сладко пристанывал от удовольствия. Нас же с Валькой эти двое отодви-нули в результате в сторону, и мы начали, стоя чуть ниже их, в очередь стегать друг друга ранее добытым веником.
После парной мы окатили Еремея сначала горячей, потом холодной водой, а затем намылили его мочалку и потерли, как положено, сверху вниз от шеи до пят. Валька намылил и поскрёб ему стриженную под машинку голову, а я стоял рядом, держа тазик, и по команде поливал сверху. Еремей стонал и мычал:
- Ну, пионеры, ну, тимуровцы. Чтобы я без вас делал!
Искалеченные руки его осторожно и бережно мылил и мыл Валька. Он был на год старше меня, поуверенней и порешительней. А я стоял рядом, подавал воду, но вот к рукам прикасаться побаивался. Несколько деревенских, одобрительно поглядывая на нас, перекидывались фразами о том, что, гляди-ка, не все они балбесы, и при правильном воспитании могут, когда надо, и доброе дело сделать, увечному чело-веку помочь. А мы с Валькой слушали и очень собой гордились. Собрав потом его банное хозяйство в мешок, мы выпустили Еремея в раздевалку, а сами принялись тереть друг другу спины, растянувшись при этом на те же угловых лавках. Времени на обычные банные игры с водой и брызгами у нас уже оставалось совсем немного. А школьные наши приятели держались в стороне и к нам не приставали.
Когда мы вышли в раздевалку и оделись, то у выхода увидели Еремея, сидевшего на прибуфетной лавке и разговаривавшего с буфетчицей тётей Клавой. Он помахал нам оттуда культёй и, когда мы приблизились, сказал ей:
- Наливай, тетя Клавдия, но в большие, в пивные.- а после этого обратился к нам.- Ну, огольцы, что пьём? Сегодня дядя Ерёма угощает!
Не веря своему счастью, мы с Валькой выбрали – он крюшон, а я крем-соду. И тетя Клава нацедила нам в тяжелые поллитровые кружки пышущей пеной газировки. А перед Еремеем поставила наполненную пивом литровую банку, которую он взял за горловину какой-то специальной ромбической формы гибкой прихваткой и, зажав своими «клешнями», поднёс ко рту.
- Ну, что - будем здоровы, орлы. Спасибо Вам за добро душевное сегодняшнее. Буду таперяча за Вас обоих Бога молить, а Бог – он такой, он добро не забыва-ет...- Ерёма чокнулся с нами своей литровкой, с каждым в отдельности, внимате-льно посмотрев в глаза.
Сам Еремей при этом весь лучился какой-то суетливой благодарностью. Он разговаривал с нами солидно и с уважительным подходом. Речь чаще всего шла о школе. Интерес его был непраздным, ответы наши он выслушивал внимательно, кое-что уточнял и переспрашивал. Короче, чувствовали мы себя с ним переполненными внутренним достоинством. Расплатившись с Клавдией Еремей поднялся, и мы все вместе вышли на улицу, дошли до Дома Офицеров, где он распрощался с нами, объяснив, что нужно ему забежать в парикмахерскую, где парикмахер дядя Коля, по возрасту на войну не попавший, в знак уважения и сострадания (Он так и сказал – СОСТРАДАНИЯ!) стрижет его без очереди и бесплатно. И было это в первую субботу сентября 1954 года.
* * *
А потом уже вошло оно у нас с Еремеем и Валькой в традицию. Пройдя мимо нашего дома, Еремей присаживался рядом с Домом Офицеров на скамейку и поджидал нас. Вместе мы шли до бани, а дойдя, крутили ему там самокрутку и, нюхая задиристый махорочный дым, ждали на крыльце, пока он накурится. А потом уже проходили в предбанник. Раздевались и направлялись в мыльную, наливали на всех нас шайки, а места угловые наши с той поры никто до нас не занимал, и мы ощущали это, как некое дополнительное уважение к своему труду. По уже раз и навсегда заведённому порядку парились, мылись и шли одеваться. А вот потом начинался у нас общий для всех троих разговор, в точнее праздник. Порой Еремей баловал нас, добавляя к газировке по паре мятных или медовых пряников, а иной раз и по паре шоколадных конфет «Весна» или «Ласточка». И то, что теперь в психологических терминах именуется САМООЦЕНКОЙ, росло в нас с Валькой, перерастая в гордость. Ведь каждый раз опосля мытья за пивом и газировкой следовал серьёзный и деловой разбор нашей учебы. И, помнится, как я краснел за тройки по письму и неживой природе, а Валька - за двойку по русскому языку. Еремей же рассказывал порой всякую фронтовую бывальщину, но чаще любил прихвас-тнуть своими успехами на рыбалке. Иногда мы с Валькой шепотком между собой судили-рядили обо всём этом и приходили к выводу, что это наша с ним «тимуровская» нагрузка. Но вот делиться с кем-то посторонним, мы никогда не делились. Такой он был - наш с ним секрет, скрытый от всех кусочек нашей жизни...
* * *
Прошло более года. И где-то ближе к весне случилось так, что в бане через час примерно после нашего прихода появился мой отец со своим заместителем подпол-ковником Щеклеиным. Они пришли сюда в совершенно неурочное время, после ночных полётов, и мылись вдвоем в углу возле парной, терли друг другу спину и перего-варивались, поглядывая иногда в нашу сторону. Мы же с Валькой заняты были своим обычным делом и на них не очень-то отвлекались. А когда мы уже сидели и жадно смотрели, как Клавдия наполняет наши кружки и литровку Еремея, подошел отец. Он негромко перекинулся с буфетчицей парой слов, после чего она достала бутылку Столичной водки (а тогда это считалось нормальным взять в буфете 100 грамм после парилки), оббила ручкой ножа белый сургуч на горлышке и выковыряла пробку. Обтёрла крошки и наполнила, более чем наполовину, три гранёных стакана, положив ещё на тарелку три куска черного хлеба с порезанным на кругляшки яйцом и кусочками селёдки с лучком, уложенными на хлеб поверху. И со всем этим хозяйством подсели они вдвоём со Щеклеиным за наш стол.
- Здорово, герой! – обратился отец к Еремею.- Окажи честь, выпей с нами!
Отец и Щеклеин были в форме и при погонах, и, глядя на них, Ерёма заробел. По возрасту они были почти ровестники, тридцати-тридцатипятилетние, как все из них тогда – полуседые, но вот их звания Еремея смутили.
-Благодарствую, товарищ полковник. Чувствительно благодарен Вами, но ухватка моя со стаканом не совладает. Не удержу я его.
- Ничего страшного, я тебя напою, подержу стакан возле губ.
Еремей смутился почти до слёз.
- Да не стоит оно того - Ваше беспокойство, товарищ полковник! Спаси Вас Бог , уважили инвалида! Ей, богу, премного благодарен.
Но тут в разговор вмешалась Клавдия.- Погодьте, погодьте хлопцы!- Она достала из под прилавка майонезную баночку, протерла полотенцем и собственноручно пере-ставила Ерёмину прихватку с литровки с пивом на баночку, куда перелила из ста-кана водку. И подвинула всё это прямо под Ерёмины культи.
Отец с приятелем подняли стаканы и по очереди чокнулись с Ерёминой баночкой (Ну, будем!...), он же растянул ухватку, выдохнул и опрокинул водку в раскрытый рот. Потом поставил баночку на стол и шумно втянул носом воздух. А отец отрезал аккуратно половинку бутерброда и, взяв кончиками пальцев за краешек, поднес Ере-мею ко рту. Тот прихватил хлеб губами и быстро-быстро зажевал. Отец повторил процедуру со второй половинкой, и уже после этого закусил сам. По тем временам угостить фронтового калеку считалось делом благим, и каждый, делавший это, как бы облегчал себе душу, выражая ему сочувствие и смывая, тем самым, ощутимую личную вину перед ним, что вот , мол, я-то жив-невредим, а тебе, браток, не повезло, и такое вот досталось.
Достав пачку Беломора, отец вытащил по папиросе каждому из троих и зажег спичку. Я сразу подсунулся к Ерёме с прищепкой-держалкой для его па-пиросы, и все они задымили.
- Где воевал-то, боец? – это спросил Щеклеин.
- Я-то? А Первый Прибалтийский... Кёнингсберг штурмовали... – привычно ответил Еремей.
- Я про род войск...
- Сапёр я был.
- А в саперах ты кем служил?
- Комвзвода... Лейтенант...
- И я тоже лейтенантом войну заканчивал. Мы с полковником на Втором Украин-ском... Будапешт, Вена... В Румынии зашабашили... Где это тебя так?
- Так под Кёнингсбергом... Я же говорил... В минных полях проходы тропили на передовой перед штурмом, и вот... наполз я, как говорится! – вздохнул Ерёма.- Хорошо хоть глаза только припалило слегка, но не выбило. А то ведь, безрукий и слепой, это уже совсем не жизнь! Так что и повезло мне, считай, тоже!
- Да уж, хорошего тут немного... А насчет «повезло»... Я вот, взять если, тоже везуном оказался. Три шеврона за ранения с лета 42-го, но все красные. Кости не задевало. Прямо чудеса какие-то. Хотя, если о чудесах, то это про него, про полковника.- и Щеклеин показал за плечо на отца, которого в этот самый момент отвлек в сторону кто-то из сослуживцев, воспользовавшийся случаем и прихватив-ший начальство в незащищенном кабинетными дверьми месте.
- Мы в Будапеште во время штурма,- продолжал Щеклеин.- радионаблюдателями с ним были, наводили бомберы наши, Пе-2, на передний край. Так вот, он там прямо при-страстился со штурмовыми группами по ночам в боевых порядках ходить. Страсть у него была, как охотничья, пистолеты трофейные собирать. И вот он, чтобы успеть до трофейной команды, с ними ходил на зачистку. А там ведь нешуточные схватки были... До ножей... А он лез буквально в передние ряды... И до Будапешта, и после... Нарыскает, поиграет, постреляет, раздарит и снова ищет... И патроны к ним тоже повсюду раздобывал. Он да Пилипенко, контрразведчик - двое таких ретивых у нас было. Ещё и менялись потом, как дети марками! И вот при таком пристрастии – ни одной царапины. Я ему всегда повторял, что Господь хранит детей и пьяных, но и дурные головы... Но он, хоть талдыч, хоть не талдыч - все одно лез туда. И целенький! Или тут чудо какое-то? Или что?
- Это всамделишное чудо какое-то! У нас на штурм штрафников-бедолаг пулей в спину гнали, а тут по своей воле да ещё с такой вот охотой... Азартный, лихой человек... Потому и полковник, чувствуется! А у вас нашивки-то красные за пули или за осколки?
- Одно ранение пулевое. Случайное, даже... При отступлении, не в бою. А вот два других – осколочные. Прямое и рикошетное, множественное. И от него осколочки крохотные до сих пор выходят. Но это уже мелкое дело, как говорится. Лишь бы сосудов больших рядом не было.- Щеклеин затянулся папиросой и замолчал.
- А вы, товарищ подполковник, с Жоркой Вашкевичем поговорите, высокий такой, танкист, с обгорелыми лицом и руками... Он умеет и прощупать, и найти, и никакой рентген Вам не нужен! А если в парной веником обработает, то и быстрее выходят, и не так, чтобы очень болезненно... Мне он в трёх местах осколочки мелкие выпаривал. И сразу видит, если в госпиталь надо ложиться, под хирургию. Глаз у него набитый, намётанный. Он у Вас на аэродроме в ПАРМе, сварщиком работает. Вольнонаёмный...
- А почему, брат, у тебя протезов нормальных нет. – это уже, перебив Еремея, поинтересовался отец, закончивший отвлёкший его разговор.
- Не знаю. После госпиталя в 46-м мне пробовали «клешни» приладить, но что-то у них не получилось. Сказали мякоти не хватает на культях. В смысле мышцы слабые были очень. А сейчас они вроде и наросли, и окрепли, я же ведь ими всё при деле стараюсь быть, но тут ведь ходить-просить надо по военкоматам или там по комис-сиям всяким разным ... Я уж и так как-то приспособился... Работать все одно уже не смогу, а для самообихода мне хватает. Вот в бане трудновато, так, видите, ма-льцы вот эти мне тут помогают..- и Ерёма мотнул в нашу с Валькой сторону голо-вой.- И попарят, и помоют, и одеться, где надо, поспособствуют. Я с ними прямо, как у Христа за пазухой этошний год живу. Каждую субботу они тут возле, как в церкву на молитву.
Отец внимательно посмотрел на меня, но ничего не сказав по этому поводу и никак наши с ним отношения не обозначив, вернулся к разговору о протезах.
- У нас тут год назад летчик один на полигоне поднял взрыватель от бомбы, неразорвавшийся. Ну и, понимаешь, остался без одной кисти и всех пальцев на другой руке. Так его в Новосибирск отправили и там ему сделали проте-зы, трёх пальцевые зажимы такие. А почему ты не хочешь попробовать?
- Да, не знаю даже. Я ведь во все эти конторы ни со входа, ни с выхода... Это ведь ездить туда надо, понимать надо, разбираться... А кому охота там со мной, калекой таким вот, возиться?
- Как это – кому охота!- отец рубанул по столу ребром ладони, так, что вся посуда дрогнула.- Ты, парень, что такое говоришь? Ты Родину защищал! Ты за неё кровь пролил и здоровье своё отдал-потерял! Как это - кому охота, когда они просто обязаны! Ты тут в своём законном праве.– и, разъярившись, он повернулся к Щеклеину.- Спроворь-ка, Матвеич, по-дружбе, ещё по сто пятьдесят... И закусить.
- Ох, не дойду я с тремястами-то граммами за воротом!- ерошливо запричитал Еремей, пытаясь увести неприятный ему разговор в сторону.
- Да брось, ты, боец! Что такое триста грамм для крепкого мужика! – отец подмигнул ему, а потом добавил.- Нас машина ждет. Подбросим, не волнуйся...
* * *
А через неделю дивизионный врач подполковник Лобанов отвез Еремея в Читинский окружной военный госпиталь, провёл его через все необходимые комиссии и проверки, а после этого вместе с военкоматом оформил ему все проездные документы и направление в Новосибирский центр по протезированию для инвалидов войны. Поезд оговорили прямой, Чита-Новосибирск. Билеты выправили туда и обратно. Добавили денег на купейный вагон. А отцовский шофер отвез Еремея на вокзал в Читу и посадил в поезд, строго наказав проводнику следить и помогать тому в дороге.
- Да что ж мы не понимаем... Чай не нелюди какие... Присмотрим и обиходим, как положено. Всё по людски будет, по человечески.- пообещал тот.- И деньги свои ты убери, служивый. Не надо. Не тот, понимаешь, случай!
Шофер, вернувшись, заехал к нам домой и доложил отцу, что поручение выполнил, а выданную сотню-портянку вернул, пояснив, что проводник не принял и даже сделал вид, что обиделся.
- А ты с соседями по купе поговорил?
- Так точно. Там две женщины, пожилая и молодая (мать и дочь), и майор-связист в отпуск едет. Наш, с Укурейского полка, с 55-го. Так он признал меня и ска-зал, что в Новосибирске Еремея до военного коменданта на вокзале сопроводит, чтобы никаких неувязок не было. И проследит, говорил, чтобы до места доставили. И в дороге приглядеть обещал также... Даже смехом про выпить-закусить намёкивал.
- А с вещами как?
- Так мы с ним всё в вещмешок поклали, посвертывали всё, поспаковали,чтоб только за плечи закинуть, и вперёд. А крючки там всякие и затяжки у него по-догнаны были.
- А сколько поезд туда идёт?
- Суток трое с половиной, сказали.
- А харчишек у него припасено?
- Да, сказал, что матушка ему всё в дорогу собрала. Интересная старушка... Когда я подъехал, зашел вещички принять, и она с нами к машине вышла, то на дорогу дальнюю его перекрестила. А потом повернулась – и меня тоже. Я говорю, что не так далёко, мол, еду-то. И комсомолец, опять же – на значок показываю. А она отвечает, ты, мол, знай своё, а от крестного знамения хуже никому не было и не будет. Занятная бабуля!
Они засмеялись и отец отпустил шофера.
* * *
И когда в середине лета Еремей вернулся, то родители наши пригласили его, Лобанова и Щеклеина к нам домой. Позвали они при этом и нас с Валькой. Мама наварила и нажарила всякого разного варева и жарева, стол накрыла, а сама потом куда-то ушла. И, короче, посидели они крепко и от души, а Ере-мей, к великой радости собравшихся, продемонстрировал нам всем, как он держит в протезах нож, вилку и ложку, вполне управляясь с ними и едой.
- Ну вот, видишь, Ерёма! А ты говорил, комиссии, конторы!- отец потянулся к нему и похлопал по рукаву, из которого высовывалась трехпалая металлическая щепоть.- Надо знать свои права в любом деле, а уж тем более в таком, как это. У нас ведь на гарнизон в две с половиной тысячи бойцов ещё трое инвалидов. И у них по этим делам всё нормально. Обихожены, всё по форме и по законположению.
- Знаю я их, но они ведь все семейные, там есть кому и сходить, и решить... А у меня матушка-старушка, полуграмотная, деревенская...
- Так, тем более, сам должен кумекать!
- Сам, даже если иной раз и прокумекаешь, тоже не всегда сподобишься. Поэтому, спасибо Вам великое, мужики, и поклон низкий. Без Вас я бы, как ни крути, ни шагу не смог бы... Ни влево, ни вправо, ни вперёд! От всей души, поверьте, благодарен! До самой смерти помнить буду и Бога за Вас молить.
Старшие сидели и, опустив глаза, слушали, пока отец, не выдержав, перебил:
- Какого такого Бога ты молить собрался? Что ты несёшь?! Это мы тебе, солдат, до земли должны кланяться, а не ты нам. И вот они,- тут он строго ткнул в нашу сторону пальцем.- Они это на всю жизнь свою должны усвоить, а на всю твою – помнить и долг этот свой перед тобою свято исполнять. Прощенье тем самым у тебя за род человеческий вымаливать! За ту муку, какую ты принял!...
- Ну что Вы, ей Богу, товарищ полковник. Вы скажите тоже! Какой такой долг? Какое прощенье? Какая мука? Всё оно это – прошлые уже дела! И судьба тут у каждого своя, какую ему Господь положил. Вы вот подумайте, я что один такой? Самые тяжелые, они, мученники, уже за десять лет-то, что с войны прошли, упокои-лись, земля им пухом! Да и был я ведь в Новосибирском центре этом... Не дай Вам, Бог, увидеть! А пацанам тем более. Давайте лучше о хорошем.- Еремей замолчал, успокаиваясь, прижал свои протезы к груди.
А потом, посветлев лицом и потеплев глазами, вытащил из-за стула свой сидор, развязав который, первым извлёк из него грубый бумажный пакет. И достал он оттуда двух огромных красных леденцовых петухов на палочках, пахнущих слегка подгорелым сахаром.
- Я тут вот гостинцев всем Вам понаприпас. Когда на перроне в Новосибирске поезда ждал, там для пацанят и прикупил. Держите, голуби мои. Своих Бог не дал, так хоть чужих побалую, подумал!
И он перевёл взгляд на отца. А вслед за этим из сидора на свет божий появились три вязанки свежепахнущей серебристой сушеной рыбы.
- А это ленок наш здешний, жирнющий, на солнце прямо насквозь жирком светится. Держите! И дай Вам Бог, братья мои фронтовые, всем тут, здоровья и всего самого того, что только захотите! Рыбёшка эта к пивку прямо в самую масть идёт, и вкус у неё с пивом - отменнейший.
Владимир Темкин,
Чикаго, август, 2015.