Белый парус

Аталия Беленькая
В дверь стучат. Негромко, почти робко.
Открываю. Соседка Татьяна Александровна. Входит, здоровается. Раздобревшая, малоинтересная женщина в годах, больше похожая на матушку своего бодрого супруга Беглова и на бабушку младшего сына.
- Аточка, не дашь мне немного маслица подсолнечного? Вот эту чашечку. Она совсем маленькая, кофейная. Но мне больше и не надо, только пожарить картошку.
Татьяна Александровна заходит к нам чуть ли не каждый день, и всегда с розеткой или блюдечком, с чашкой или стаканчиком-стопочкой. Просит «щепотку сольцы» или «ложечку мучицы». Мы никогда не отказываем. При всей нашей бедности «сольца», «мучица» и «подсолнечное маслице» у нас, как правило, бывали. Вот с «сахарочком» дело обстояло хуже. Но если насчитывалось пять «лишних» кусочков, а соседка зашла именно за ним, мы обязательно делились с нею.
- Вы не обиделись, что я не вернула хлебушек, который брала в прошлый раз, Вале с Мишкой к обеду? - как бы волнуется она. - Это же такая ерунда, правда?
Она никогда не возвращала долги-должочки, но мы ничего другого и не ждали. А если бы вернула, мы бы, пожалуй, сочли это мелочностью (качество, никогда не поощрявшееся в нашей семье).
Ах, какая дружественность! Каждый день песочек-сахарочек либо маслице. Наш этаж походил на большую коммунальную квартиру, в которой жило пять семей. С одними мы дружили, с другими меньше. В те послевоенные годы, не в пример более поздним временам, когда люди, живя в одном подъезде, могли вообще не знать друг друга, мы, соседи, действительно чувствовали себя почти родственниками.
Татьяна Александровна в этом коммунальном содружестве держалась несколько особняком. Во всяком случае, почти никогда не рассказывала даже нашей маме о своих семейных трудностях, а именно это служило критерием истинной дружественности. Кое-что мы краем уха слышали: у нее не всё ладно в семье, но выносить сор из избы она не хочет.
Впрочем, нас больше занимало отношение Татьяны Александровны к нашей семье. Вроде бы она всегда была приветлива, иногда шушукалась с мамой о том, как лучше испечь блинчики или пирог. Однако мы неизменно чувствовали ее фальшивость, потому в глубине души не считали своим человеком.
- Маслица... Мучицы... - ворчала иногда мама. - А попробуй одолжи у нее трешку на хлеб! Сколько раз я пыталась, причем в самые трудные минуты, - какое там! Найдет тысячу причин для отказа!
Это мы хорошо знали.
Запомнился один эпизод, связанный с соседкой. Я училась уже в восьмом классе. Следовательно, это было примерно в 53-м году. В тот день Татьяна Александровна зашла к нам разве что не торжественно, без дощечки или мисочки, с чем-то большим, бело-салатового цвета в руках. Мама, как истинная женщина, тотчас вышла ей навстречу - интересно!
- Купила Валентине сарафан, да мал он ей, - объяснила Татьяна Александровна. - Хороший! Шелковый! Может быть, вашим девочкам подойдет?
Шелковый сарафан с кофточкой? Я о таком и мечтать не могла! Несмотря на свой почти взрослый возраст, одевалась плохо - по-прежнему было не во что.
- Да кому же он подойдет? - удивилась мама. - Ата и Лена гораздо моложе Вали.
- Думаю, он как раз для Аточки, она крупная.
Татьяна Александровна так приветливо улыбалась мне, что я невольно застеснялась. Не такой я была крупной, но сейчас слово прозвучало как комплимент: значит, я взрослая? Интересная девушка? Как Валентина, дочь Татьяны Александровны?
- Она у вас уже совсем девушка, - улавливала мои мысли соседка. - Сколько тебе лет? Четырнадцать? Ну вот... Посмотрите, как ей идет сарафан! Какой у нее цвет лица! Прямо бело-розовая пастилка. Ну просто - красавица!
Я раскраснелась, опустила глаза. До чего приятно было это слышать! Тогда, «до акселерации», девчонка моего возраста считалась почти ребенком. И вдруг обо мне говорят - девушка, красавица...
- А ну-ка, померь! - сказала мама.
Надела я сарафан с кофтой и, конечно, утонула в нем. Талия свисала ниже пупа, юбка-шестиклинка оказалась слишком широкой, кофточка валилась с плеч.
Однако я с надеждой смотрела на маму: может, все-таки купит? И тогда я сразу пойду в этом сарафане во двор. Увижу девочек из своего класса, и они поймут, что у меня тоже есть красивые наряды!
Мама критически осмотрела меня:
- Нет! Слишком велико. Можно, конечно, ушить, но надо все заново переделывать. А я не очень-то мастак.
- Но ты же умеешь шить! - умоляюще сказала я. - Мам, ну купи!
Татьяна Александровна с сочувствием слушала, но помалкивала. Только одну фразу вставила - что деньги можно будет отдать через неделю. Вряд ли и тогда в нашей бедной семье могли найтись средства. Но неделя казалась вечностью, о деньгах не хотелось думать.
- На сборку посадить, поднять пояс юбки, - прикидывала мама вслух. Видно, ей очень хотелось сделать мне этот с неба свалившийся подарок. - И кофточку, пожалуй, перешить нетрудно - проймы сузить, рукава поднять...
- А какой шелк! - разговорилась Татьяна Александровна. - Цвет просто нежный! Выгодно подчеркивает линию шейки, вы только посмотрите! А фигурка... Упитанная, здоровая!
Я совсем разомлела. Вот уж не подозревала, что и фигура у меня что надо! Казалась самой себе толстоватой простушкой - несмотря на вечное недоедание и нескончаемую физическую работу дома, я действительно была на вид крепкой девочкой. Правда, положительной стороны этого не понимала и мучилась. Когда однажды услышала, как мама сказала про кого-то «кулёма», я ночью расплакалась: решила, что это обо мне или, во всяком случае, очень мне подходит...
- Некоторые девчонки считают, что главное - осиная талия, - продолжала Татьяна Александровна, читая мои мысли. - А для девушки главное - быть аппетитненькой, сочной, здоровой.
Иногда я разглядывала свои еще детсадовские фотографии и видела там улыбающееся существо с букетом цветов, в панамке и бусах из желудей. Попадись эта фотография мне сейчас - наверное, изумилась бы: какая жизнелюбивая девочка смотрит на меня! Но тогда снимок мне не нравился. Как и другие, школьные. Терпеть не могла своего облика и на наших общесемейных фотографиях, казалась себе дурнушкой. Так оно было или нет, не знаю, но моя женская душа уже страдала и, конечно, мечтала о том, чтобы быть красивой. И вдруг мне говорят такие слова! «Бело-розовая пастилка...», «симпатичная, свеженькая, уютная...» Они ласкали слух. Я верила не только каждому слову Татьяны Александровны, но и каждому звуку.
Между тем, мама подколола сарафан булавками и критически осматривала меня. В глазах читалось сомнение. На сто пятьдесят рублей - огромные деньги для нашей семьи - можно было купить много ситца или сатина и пошить не одно платье.
- Ну просто красавица! - восхищалась Татьяна Александровна. - Как цветочек ты в этом сарафане. Бело-розовая пастилка. Да не смущайся: каждая девушка должна знать, что она хорошенькая.
Большого зеркала у нас не было, довольствовались стеклом балконной двери, в котором изображение, конечно, искажалось. Я смотрела на себя и не замечала изъянов - темноватое стекло показывало какую-то новую девчонку, даже почти девушку. Не хотелось отходить!
- Ладно, берем! - решилась мама. - Значит, деньги через неделю?
- Да, да, - закивала Татьяна Александровна. - Носи на здоровье, красавица!
Она сразу ушла на кухню: вдруг вспомнила, что у нее «кончилась мучица» и нельзя ли одолжить у нас немного. Мама принялась искать в шкафу, а я так и стояла перед раскрытой балконной дверью, не в силах оторвать от себя глаз.
Выходя, соседка столкнулась с моими братьями, они шумно возвращались с гулянья. Татьяна Александровна весело пожурила их, и те от неожиданности остановились; никогда раньше она не отличалась особой приветливостью, все мальчишки в подъезде скорее раздражали ее, чем вызывали умиление. Осторожно поддерживая полное блюдце муки, Татьяна Александровна проплыла к себе в квартиру.
А ребята ворвались в дом. Покидали свои палки и жестянки, заменявшие им игрушки. На платье мое не обратили внимания. Только вдруг один из них говорит:
- Фу! Нафталинищем несет!
Как сейчас, помню ту минуту: вдруг и я почувствовала, что пахнет нафталином. Слабо-слабо, но настойчиво. Огляделась вокруг, втягивая воздух носом.
- От тебя! - сообразили братья.
Но откуда «на мне» нафталин?
- Платье твое дурацкое!
Я понюхала плечо кофточки. Пригнулась - понюхала подол юбки. Да, пахло от нового сарафана!
А в дверях уже стояла мама.
- Соседка называется! Да она же старье нам всучила, а деньги берет, как за новое! Снимай, отнесем ей сарафан обратно.
- Нет, мамочка, ну пожалуйста... Можно же постирать, и нафталином пахнуть не будет! - взмолилась я. - Ну почему ты думаешь, что это старье? А разве новые вещи моль не ест? Просто... наверное... его купили какое-то время назад и положили в нафталин на всякий случай.
Было совершенно невыносимо, чтобы вдруг рухнула мечта...
- Снимай, дурочка! - мягко повторила мама.
Дебаты шли долго. Мама возмущалась. Но все-таки уступила. И в этот же день села перешивать сарафан. Переделывался он плохо. Недаром в народе говорят: если что-то подарено или продано с недобрыми чувствами, носиться не будет.
Однако мне сарафан по-прежнему казался изумительным. На следующий день, нарядившись в него (уже перешитый мамой), я поспешила покорять двор.  На лестнице столкнулась с Татьяной Александровной. Она льстиво улыбнулась:
- Носи, милая, на здоровье! Бело-розовая пастилка! Красавица!
Я зарделась - неожиданно стало нехорошо от ее слов! Она же всё врала: никакая я не красавица, и не бело-розовая, и сарафан - старье. В нос шибанул запах нафталина, хотя мы тщательно выстирали обнову и теперь она ничем не пахла...
Вдруг показалось, что Татьяна Александровна смеется надо мной, над мамой, над всей нашей разнесчастной жизнью. Что она просто одурачила нас и теперь радуется за себя. Захотелось сорвать с себя сарафан... Но я стремглав кинулась вниз.
Выйдя из подъезда, тут же скрылась «на черном ходу», в почти безлюдном заднем дворе. Выждала пару минут. Так противно было снова встречаться с соседкой на лестнице! Потом пулей пронеслась наверх по всем шести этажам, ворвалась в квартиру, скинула сарафан. Каким отвратительным он мне показался! Несколько дней видеть его не могла. Позднее все-таки носила - куда денешься.
Но одному человеку в семье Бегловых вдруг сделалось трудно встречаться со мной на лестнице или во дворе. Валентине, старшей дочери  Татьяны Александровны от первого брака. Это была миловидная взрослая девушка, уже далеко за двадцать, ближе к тридцати. Однажды она увидела меня в своем бывшем наряде на улице. Покраснела так, будто я застигла ее за чем-то непристойным. И скорее поспешила к себе. В других случаях получалось нечто подобное: кивнет и быстро-быстро заспешит прочь...
Валентина считалась очень образованной: окончила биофак МГУ или иной схожий институт, работала научным сотрудником. В дальнейшем это звание почти обесценилось, перестало даже ассоциироваться со словом «наука». В народе научно-исследовательские институты, НИИ, пользовались иронической славой - там, мол, люди ни за что деньги получают. Но во времена моего отрочества звание «научный сотрудник», особенно старший, считалось очень значительным. Валентину мы уважали.
Ей непросто жилось в своей семье. Мать развелась с первым мужем, отцом Вали, когда девочке исполнилось десять. Их соседка  рассказывала нашей маме, что Татьяна Александровна сама женила на себе Беглова. Раньше она отличалась особой красотой, и Беглов увлекся. Он был моложе нее лет на восемь, уже имел жену, однако Татьяна Александровна ни перед чем не остановилась, и две семьи полетели под откос. Ее первый муж очень переживал; едва началась война, записался добровольцем и не вернулся. Случайно ли погиб или стремился к смерти - никто точно не знал. Но многие видели, в какой глубокой депрессии он жил после развала брака.
В лице Валентины без труда прочитывалась грусть, даже скорбь. И еще - недовольство. Не очень-то она ладила с матерью! Не сумела простить ей того, что погубила ее отца и по судьбе дочери прошлась без жалости. Валя так и не смогла принять Беглова в качестве отца, почти ненавидела его. Братьев, однако, любила. Жили они все в двух небольших смежных комнатах, где каждому выделили свой закуток. Однако Валентина явно мешала семейному счастью. Она была постоянным укором матери и отчиму. Занимала лишь свой уголок; из дома уходила чем свет, возвращалась к ночи. И все-таки нарушала покой каждого и всех вместе. Вот только со старшим сыном Беглова Мишей находила общий язык.
Они оба увлекались яхт-спортом. Это и теперь изысканное занятие, а в те дни оно вообще мало кому было доступно. Названия Хлебниково, Водники по Савеловской дороге для меня навеки связаны с именем Валентины Голубевой (конечно, она носила свою фамилию, а не Беглова). Валя и Миша нередко рассказывали нам, как красивы и благородны яхты на воде, как обманчиво мнение, что ими легко управлять. Наши ребята слушали с удовольствием, а я, видимо, совершенно не понимала, что это изысканный и трудный вид спорта, даже слегка презирала Валентину и Мишу «за такую ерунду»; мне казалось ужасно примитивным ездить на допотопных парусниках, когда кругом идет великое, грандиозное строительство, меняется жизнь. Москва уже стала портом пяти морей, как мы талдычили на всех уроках; суда, даже речные, уподобились домам в несколько этажей. А тут - седая старина, парусники, примитив... Я считала яхты чуть ли не игрушечными корабликами, безнадежно устаревшими. Но все-таки даже сквозь эту глупость у меня иногда невольно пробивалось элементарное любопытство, я с интересом слушала Валю и Мишу. И что-то глубинное, поэтичное пробуждалось в душе от этих рассказов.
Их занятия яхт-спортом представлялись всем моим братьям  и сестрам  заманчивыми и романтически загадочными. Недосягаемой, почти волшебной тайной... Очень далекой от наших проблем. Я со временем поумнела и тоже стала так же думать.
Что так манило Валентину к яхтам? И такой ли, как всегда, она оставалась на своем паруснике: мрачноватой, углубленной в себя? Впрочем, помимо семейных трудностей, у нее существовали и собственные проблемы. Валин жених, которого она очень любила, погиб на войне. Несмотря на всю свою миловидность, она не вышла замуж, а годы бежали стремительно.
Мне уже тогда казалось, что странный яхт-спорт, полная отдача ему играют в ее жизни особую роль, служат отдушиной в очень драматичной судьбе. На воде холодно, неуютно, нелюдимо... Но Валентина уходила в это дело всей душой - наверняка, чтобы забыть постоянную горечь. Думаю, вдали, под натянутыми парусами, под сильным ветром ей легче было чувствовать себя человеком. Там не существовало второй семьи матери, ощущения, что старшая дочь лишняя и мешает. Под парусами исчезала тень любимого отца, преданного матерью. На волнах растворялась в ветре, небе, большой воде вечная грусть из-за погибшего жениха. Под парусами можно было оставаться самой собой, никому не отчитываться в том, почему тебя съедает тоска; не завидовать подругам, у которых женихи не погибли на войне, потому они давно обзавелись семьями, детьми, хлопотами и заботами. Под парусами можно было делить с волнами и ветром свою вечную нелюдимость и ни единому человеку на всем белом свете не отчитываться в том, почему ты, молодая, интересная, классической русской внешности девушка, не водишь хороводов и редко улыбаешься...
Эти хрупкие, крошечные парусные кораблики были так же слабы и нереальны перед суровыми, железобетонными, стальными, литыми, непробиваемо-мощными новыми  лайнерами, как эфемерная мечта Валентины перед реальной жизнью. Но в то же время кораблики отличались неимоверной прочностью, не поддавались ветрам и бурям на водохранилище, вылезали «сухими из воды», не тонули и не разбивались. Так нередко остается очень прочной сто раз разбитая суровой реальностью, растоптанная мечта человека о счастье, мечта женщины о тепле домашнего очага. С годами многие люди теряют свои надежды, хотя бы отчасти и волю к жизни, тем не менее, мечта остается живой, она всегда в душе. Держит на плаву так же, как держат паруса на большой воде безбрежного водохранилища-моря крошечную яхту. Может быть, сознательно Валентина этого не понимала; она просто бежала в свое уединение, скрывалась от реальности, где хватало горечи и несправедливости; в ее хрупком мирке, вопреки здравому смыслу, оставалась возможность мечтать, верить, на что-то надеяться. Белый парус, знак вечной надежды.
Но и другой символ встает сейчас передо мной: эти яхты, парусники - вечный знак и человеческого одиночества.

                Белеет парус одинокий
                В тумане моря голубом!..
                Что ищет он в стране далекой?
                Что  кинул он в краю родном?..

                Играют волны - ветер свищет,
                И мачта гнется и скрипит...
                Увы! он счастия не ищет
                И не от счастия бежит!

Человек - одинокий парус. В случае Валентины Голубевой это прочитывалось однозначно. Ей только и оставалось, что цепляться за паруса легкой яхты, как упавшему за борт и подхваченному морской пучиной бедолаге.
На ее прекрасном молодом лбу уже в те годы пролегли глубокие морщины. Жизнь не щадила эту женщину.
Позднее я прочла интересную историю. Оказывается, и в ХХ веке люди плавали на яхтах не только по рекам и каналам, но и по морям! Некие Энн и Фрэнк Дейвисон, спортсмены и путешественники, бросили вызов миру и отправились через океан на маленькой яхте. Разразился жуткий шторм. Фрэнк погиб, утонув, а Энн выбралась на берег с немыслимым трудом. Смерть любимого мужа повергла ее в настоящий шок. Несколько лет бедняга не знала покоя.
Однако она снова бросила вызов морю, отправившись в путешествие на яхте еще меньшего размера и совершенно одна. Маршрут оставила прежний: из Англии в Америку. Мужчины иногда совершали подобные путешествия, но женщины - никогда. И, тем не менее, никто не мог отговорить Энн от опасной затеи, коварной с первой минуты. Энн пришлось бороться со штормами и ветрами, огромными хищными акулами, которые подплывали совсем близко к яхте и даже касались ее. Но в тихие и спокойные дни и ночи, когда яхта медленно дрейфовала как бы сама по себе, Энн глядела в небесную высь, в морскую даль, и тогда приходило успокоение.

                Под ним струя светлей лазури,
                Над ним луч солнца золотой...
                А он, мятежный, просит бури,
                Как будто в бурях есть покой!

Она не раз смотрела смерти в лицо, но что-то мобилизовывало силы, перебарывало страх. В конце концов прибыла в Майами на Флориде. Она стала другим человеком - победившим не только стихию, но и свою немыслимую душевную боль.
Это было в 1952 году, как раз в те дни, когда мы тесно общались с Валентиной Голубевой. История Энн Дейвисон напоминает мне о нашей славной соседке.
Но вообще-то мы относились к Валентине чуть ли не двойственно. Глупые дети, мы осуждали ее за то, что не принимает в отцы милого и обходительного человека по фамилии Беглов. Нам нравились его любезность и приветливость. Валентину считали гордячкой. Но, вместе с тем, и почти любили ее, приятного человека, очень неплохо относившегося ко всем нам.
Постепенно соседи разъехались в разные места. Получили отдельные квартиры и Бегловы: одну себе, другую Вале. Многие годы спустя после детства, приезжая к своим, стуча в дверь, я, бывало, обязательно кину взгляд и на квартиру справа, где прежде жили Бегловы. Хотелось повидаться, но они уже переехали.
Прошли еще и еще годы. И как-то брат рассказал мне, что случайно встретил на улице Валю Голубеву. Он не узнал ее. Точнее, ему показалось, что его окликнула Татьяна Александровна, настолько постарела и стала похожа на мать Валентина. Она поведала ему, что поселилась неподалеку от прежнего дома, всего на расстоянии одной остановки; в сравнительно пожилом возрасте вышла замуж и теперь живет со своим супругом.
И однажды мы с братом, оказавшись в родительском доме, вышли вечером погулять. Почему-то сразу направились в сторону дома Валентины. Он издали заметил, что у нее горит свет.
- Вот их окошко, крайнее, - сказал он. - Видишь балкон? У всех на первом этаже окна зарешечены, а у них нет. Понимаешь, почему? Старики, никуда не выходят, только на свой балкон. Посмотреть на мир, на людей. Подышать немного.
- Воздухом соседнего завода, - проворчала я.
- Ну что ж, какой есть.
Он сказал, что уже побывал здесь. Увидел их возле дома, редкий случай, когда они выбрались на улицу. Разговорились.
- Валентина очень изменилась, - сказал брат. -  В детстве она казалась нам почти царственной женщиной, молодой, прекрасной. Даже немного таинственной! Теперь это маленькая, приземистая старушка. Вся растаявшая... А он - психически больной человек. Я когда-то неплохо его знал. Вместе возились во дворе на «черном ходу»: он - со своей старенькой машиной, а мы - с мотоциклом. Во дворе было особое братство автомобилистов. Я только теперь понимаю, что люди именно там могли поделиться друг с другом чем-то таким, что никуда больше не понесешь. Так вот, этот человек привез из провинции красивую, но отвратительную бабу, женился, прописал ее. А она гулять была охоча. И сумела засадить его в тюрьму, представляешь? Это не просто двойное предательство, а в сотой степени. Страдал неимоверно. Из заключения вышел совершенно больным. Ему бы выгнать ее в три шеи из Москвы, а он - интеллигент ведь! - оставил ей квартиру, исчез. Но потом ему нашлось пристанище - в больнице Кащенко. Даже не знаю, сколько лет он провел там. А Валентина... Они наверняка знали друг друга и раньше, однако сошлись уже пожилыми. Вон тот балкончик, с краю. Видишь? Окна зашторены.  Хозяева что-то делают, ходят по комнате. Будто тени... Призраки из прошлого!
В том разговоре с Валентиной брат обнаружил много нового, неожиданного. И такие душевные родники зафонтанировали в полную силу! Оказалось, она не только отлично помнила нас, но и говорила про всех с искренней любовью. Расспросила о каждом в отдельности. Ему не хотелось  уходить, словно встретился с близкими родственниками.
Эти люди по-своему были участниками нашей жизни, потому и помнятся до сих пор.