Старость поражает не только человеческий или просто живой организм. Не только у тех, кто умеет дышать и производить на свет себе подобных. Она отнимает жизненную энергию и желание продолжать все это дальше. Точно так же стареют дома, города, страны. Рождаются, стареют и умирают. Только длятся в их жизни эти процессы гораздо дольше, чем в жизни людей. Не месяцы, не годы, а десятилетия, века, иногда и тысячи лет. И столько же требуется обычно нам, чтобы по прошествии этого огромного количества мгновений понять: да, вот это была молодость Древнего Египта, а вот это была старость Византийской империи, а вот как долго и страшно умирала Древняя Русь. А иногда бывает иначе. В наше время ускорились все темпы, даже секунды, кажется, побежали быстрее – может быть, именно потому, что человек изобрел этот самый секундомер. Счет жизни многих научных и философских открытий, политических режимов, экономических реформ пошел на десятилетия, а то и на годы, а иногда даже на месяцы и дни. И тем яснее даже рядовые граждане, не блещущие особым умом и талантом, смогли ощутить, в какое время они живут: рождения, зрелости или смерти очередного явления, очередной эпохи. И даже не обладая высшим историческим образованием, понять, как ничтожно слаб человек перед тем, что зовется историческим процессом, и как мало мы можем на него повлиять. С собственной бы жизнью разобраться, так и то – не всегда получается.
Глядя на этот город, проходя по его улицам, заглядывая в витрины магазинов и глаза прохожих, можно было с уверенностью констатировать: город умирал. Может быть, он не умирал совсем, но только стать прежним ему было явно не суждено. Он умирал в той своей сущности, которую имел и гордо нес в той стране, которой больше не существовало, и вернуть которую было нельзя, да и смысла не имело. И не было в этом ничего ни хорошего, ни плохого, это была просто жизнь, ее логический ход, который выпало видеть и переживать именно этому поколению. Эта смерть имела много лиц и силуэтов, совсем не гордо стоявших вдоль улиц. Печать этой смерти несла на себе замороженная, еще «брежневская» стройка, чудом не рухнувший каркас двадцатиэтажного здания, давно уже ставшего постоянным прибежищем неизвестно откуда вдруг возникших в невероятных количествах – или просто переставших прятаться – бродяг, пьяниц и наркоманов. Призраками этой смерти были старые одноэтажные домики, пережившие трагедию еврейского гетто в годы фашистской оккупации почти полвека тому назад, с облупившейся на стенах краской, с темными и грязными дворами, в которых пряталась от глаз взрослых еще толком не научившаяся курить и пить молодежь, и из которых доносился легкий запах помоев и разлагавшегося мусора. Ее тенью был заваленный кирпичами пустырь, на котором эти самые кирпичи сгрузили еще год назад – собрались строить то ли магазин, то ли кафе, да так вот и собирались до сих пор. О ней молча, но очень громко говорили нищие, копающиеся на центральных улицах в мусорных ящиках. О ней повествовал одним своим видом длинный зеленый забор на одной из этих улиц, и написанные на нем дворово-матерные стишки, и такие же рисунки. О ней говорили даже фешенебельные валютные магазины, недавно открывшиеся в большом количестве, и все равно смотревшиеся как-то нелепо на фоне общей грязи и бедности города. О ней говорили балконы домов, в которых свешивалось мокрое белье – обычное, казалось бы, зрелище, только сейчас даже это несло на себе печать смерти. Даже шоссе, по которому не прекращали двигаться автомобили, причем среди них попадалось уже довольно много иномарок, которые, казалось бы, должны были бы говорить о том, что жизнь все-таки продолжается, все равно несло на себе печать если не смерти, то, по крайней мере, паралича всех конечностей и потери дара речи. И телефоны-автоматы с оборванными трубками, как будто по городу пробежало нашествие телефонных маньяков. И заколоченные магазины, и киоски, от которых остались только деревянные будки. И колдобины на тротуаре. И пробегавшие время от времени по этим самым тротуарам крысы. Потому что это была одна из центральных улиц города, совсем недавно бывшего западными воротами огромной страны, которая совсем недавно еще была велика и могуча, и смерть которой совсем еще недавно невозможно было себе представить. Однако она умерла. И хотя все понимали, что надо жить дальше, еще не все поняли, как жить. Приходилось выбирать между звездной ночью и закрытой дверью, между командами «Вперед!» или «Стой!». И нужно было жить – хотя ой, как сложно было жить в умирающем городе, который предстояло возрождать в новой эпохе и с новым лицом.
Впрочем, нет. Жизнь продолжалась, только она была другая, не такая, какой учили старые учебники. Сквозь общую угрюмость пробивались улыбки тех, кто решил не плакать, а действовать. Конечно, действовали они по-разному, и приносило это разные плоды. Польша недалеко – можно было промышлять мелким «барыжничанием», и так кормить себя и семью, если она уже есть. Можно было ввязываться во всевозможные коммерческие предприятия, совершенно разного типа и устройства, только не стоило потом удивляться, если ставкой в игре становилась жизнь – именно так, даже не свобода, и не деньги, а жизнь. Можно было просто брать от жизни все, пока есть время и возможность сидеть под уютным крылышком родителей, не сильно беспокоиться о ценах, написанных на ярлычках, прикрепленных к товарам в обычных и валютных магазинах, и делиться с теми, у кого такой возможности по разным причинам нет – просто потому, что не жалко, и вообще, бери, пока дают. Можно вести среднеаскетический образ жизни, отложив (временно или навсегда, это уже каждый выбирает по себе) многие телесные и материальные радости, погружаясь в книги, музыку, искусство, отгораживаясь от проблем, которые в избытке толпятся на пороге. Можно развивать данный от природы талант, с дальним прицелом на будущую карьеру – или без такового, просто потому что иначе жить-то не получается, все равно душа поет, или руки рисуют сами собой, а если нет, то просто что-то зудит внутри, как будто самое важное проходит мимо. Можно просто хвататься за бутылку с сорокаградусным напитком, чтобы забыть о том, что тебе уже исполнилось энное количество лет, если судить по дате рождения в паспорте, а ты все еще ничего не сделал в жизни, потому что не хочется поднимать для этого даже руку, не то что пятую точку, которая с за-видным постоянством выделяет клей «Момент». Можно просто плыть по течению, как бревно, чтобы в один прекрасный день либо стать частичкой плота, либо оказаться разрубленным на дрова, и неизвестно еще, для какого костра.
Можно было идти по улицам и видеть самые невероятные сочетания – лиц, одежд, манер и повадок. Наше общество еще не доросло до того состоя-ния, при котором оно сможет стать бесклассовым. Дети разных родителей ходят в одни и те же школы, и в них пока еще принимают по уму, по способностям, а не только исходя из той суммы, которую родители смогут пожертвовать для благоустройства этой школы – или для благоустройства личного хозяйства директора, что тоже возможно. Да и разные родители бывают разумными людьми, и не разделяют мир на «наш круг» и «все остальное», потому что сами росли отнюдь не во дворцах, а все зарабатывали своим горбом, и детей хотели научить тому же, пусть и с другой стартовой ступеньки, с той, когда нужно думать уже не об элементарном куске хлеба, а о чем-то другом, более глубоком. А были и разные дети, которые родителей в этом отношении просто не слушали, и общались с теми, с кем хотелось, с кем было интересно – и интересы с кем были взаимными. Так и рождалась такая замечательная штука, которая не ржавела с течением времени, которой для смазки не всегда требовалось даже непосредственное общение, и которую спустя годы стало возможно называть старой дружбой.