…но почти сразу проснулся от тревожного осознания, что чего-то не хватает в этой жизни. Немеет рука, на ней только что лежала прелестная головка Оленёнка. Но никого нет!
Я протягиваю руку в другую сторону. Сколько могу, ещё дальше, ещё — никого! В полной темноте ползу на четвереньках, бесконечно натыкаясь на все препятствия, как слепой щенок.
Никого не обнаружив, я стал подвывать.
— Олинька… Светик… Родные! Отзовитесь!
В полной темноте я обыскал весь плот.
— Милые девочки, родные! Отзовитесь! — в ответ лишь всплеск волн от усилившегося ветра.
В спешке искал фонарь, не мог найти, хотел прыгнуть в воду, обмотав руку верёвкой, чтобы иметь связь с плотом. Но они должны иметь путеводную звезду!
Уже собрался броситься в воду, как наткнулся на фонарь. Торопливо зажег, повесил на верхушку мачты, сорвался, больно ударил руку, какие пустяки, насколько позволяла верёвка, стал плавать вкруг плота, проклиная фонарь, из-за которого потерял драгоценное время.
Я кричал от безысходности, я нырял на немыслимую, до страшной рези в ушах, глубину. Вода была непривычно холодной. У меня лихорадка? плот попал в зону холодного антарктического течения?
Я обследовал всё пространство вокруг плота: на поверхности, в глубине. Звал Олюшку и Светланку самыми нежными словами, секунду ждал, снова нырял. Я даже бросил верёвку, чтобы плыть дальше и дальше. И ещё дальше — до самого дна. Почему вождь с шаманом украли девочек, а меня здесь оставили одного? Чтобы убить последние силы к сопротивлению, раздавить меня разлукой!
Я давно осознал страшную правду, но не мог её принять. Я ещё пытался убедить себя: вот-вот найду любимых. И счастье дожидается нас! Но плыл назад, к плоту, на скрываемый гребнями волн свет, надеясь там найти хотя бы одну девочку. Сил не осталось, как бесконечно далеко плот, хлебнул воды, чуть не стошнило, не помню сколь плыл по-собачьи по-кошачьи, не помню как вылез на брёвна. И стал громко рыдать. Не потому, что меня осенило — это был сон. Не потому, что жалел милых девчонок — то был лишь сон. Я жалел себя. Реального человека, решившегося на самоубийство в океанских просторах. Но страстно полюбившего жизнь, несколько сонных минут гладившую меня по голове. Готового пожертвовать жизнью не только ради милых девчонок, но даже за несчастных островитян.
Но ничего нет! Реальны лишь пустые океанские глубины, пустые фантазии, мать где-то там, на далёкой родине, универ и Философ, Алексей и Дионис. И Алинёнок, Алинка, которую я окончательно предал.
Но сон зыбок! Пока плавал-нырял, я забыл всё! Осталось лишь несколько побледневших, но зримых картинок и невообразимое впечатление любви, счастья и самопожертвования.
Я пытался вообразить лицо Оленёнка, силился вцепиться памятью в угасшие в дырявой башке события. Ничего! Ничего не получалось!
Я не сомкнул глаз до самого утра.
Я верил в произошедшее и не верил. Я сожалел о том, что всё лишь приснилось, и радовался, что похоронены в морских глубинах сонные видения. Смерти настоящих, живых Оленьки и Светланки я бы не вынес. Но с тем, что их нет, не было и быть не могло, я смириться не мог.
Я хотел вернуться в сон, поверить в него; для меня Олюшка стала уже настолько родной, что готов был пожертвовать ради неё жизнью… Но ещё лучше прожить с ней жизнь — со взрослой тётенькой (до жути чужое слово!), старенькой бабушкой. Нарожать детей… воспитать в простоте и бесконечной доброте, но дать им почти университетское образование… когда-нибудь вернуться на родину, обеспечить будущее… Выдать замуж Светланку. Радоваться её счастью, как своему…
А главное — познать, что значит настоящая любовь!
Но это — любовь к вымыслу, воображению. Потому она ничего не стоит. А любовь к реальному человеку с его слабостями и недостатками?!
Я колотил кулаками по доскам от тоски, колотил по бесчувственной груди за неспособность любить. Я никогда никого не смогу так полюбить, как Оленёнка… Алинка? Но она простая девочка, намного младше меня…
Да, в моей любимой я уже не видел собственность. Я познал, что такое самопожертвование. Не нужно второй жены, даже такой прехорошенькой и наивненькой, как Светланка. Я понял, или начал подходить к пониманию того, что есть Любовь. Этого понимания я искал все годы молодости. И теперь боялся потерять. Вдруг я способен на Любовь?! Вдруг способен любить не только сексуально привлекательное девчоночье тело, не только мою страсть и моё воображение? Но всё это — мечтания, идеал! Реального человека я полюблю?! Я-реальный готов ли на маленькие уступки ради любимой?
Но вдруг реальность страшнее? Я не просто потерял любовь. Я потерял саму способность любить. Я никого не смогу полюбить так, как полюбил Оленёнка!
Разве что погрузиться в вечный сон, да-да, с маленькими перерывами на обед и ужин. Вечно смотреть этот великий сон. Но капризный сон будет подло преследовать меня только сплошной чепухой и кошмарами!
Я сидел на голых досках, прислонившись спиной к мачте и пытался привести в порядок хаос ночных мечтаний. Пока нырял в холодную воду, растворилась-рассеялась значительная часть видений. Теперь я последовательно выстраивал-конструировал ряд событий.
Засерело небо, стали различимы очертания парусов… Я схватил тетрадь и, громко рыдая, начал писать:
… Когда проснулся, солнце было уже высоко и жарко припекало. Окинув взглядом море, я обомлел: в стороне от плота, совсем недалеко, виднелся остров с пышной растительностью, а морское течение увлекало плот дальше от берегов. Я схватился за шест. Понимая бесполезность борьбы с морским царём, я стал часто-часто колотить по воде, выбивая гроздья брызг. Я выбивался из сил, но даже на метр не приблизился к острову. Берег удалялся…
Плот основательно качало. Моросил дождь. Пряча тетрадку от дождевой пыли, я забирался на диван и накрывался сверху большим драным куском полиэтилена.
… Из тёмного грота вынырнули узенькие стремительные лодчонки, которые почти мгновенно приблизились к плоту, — писал второпях в помятой тетрадке. — Я понимал, что бежать бесполезно. И слабо надеялся, что смогу задобрить дикарей или удивить их современной диковинкой, поэтому скомандовал себе: не показывай страх! запрещено показывать страх, наоборот — превосходство. Но ничего поражающего воображение дикарей придумать не мог. Поэтому обречённо надеялся на чудо. Лишь сжимал одной рукой нож, другой — топор…
Я на ходу домысливал детали, сглаживал нелогичности и нелепости ночного видения. Из моих глаз почти непрерывно текли слёзы, а я писал, писал:
— А как вы попали на остров? — я догадывался, что их история будет печальной. Но рано или поздно я должен об этом спросить.
Сейчас, наконец, заговорила Оленька.
— Корабль плыл в Австралию. Родители Светланки работали там.
— В посольстве, что ли?
— Да-да. Или нет, не знаю. Она толком не объяснила. Они уже второй год там работали. Светланка жила у бабушки, училась в деревенской школе. Потом бабушка умерла, и её решили забрать в Австралию…
Я с головой зябко кутался в одеяло, потому что мокрый бушлат не спасал от холода. Я совсем мало ел. Только писал, плакал и писал:
… Мы лежали уже двадцать минут, когда я вдруг с особой силой осознал: я всю жизнь жаждал не постижения истины, что меня мало волновали поиски некой правды; что в бесконечной близости лежит та, которую искал всю свою жизнь. И на ней сосредоточилась сейчас вся моя жизнь. Меня охватило сладкое томление и нежность, и я снова со стоном прижался к Оленьке.
Я заставлял себя уснуть, чтобы с новой силой пережить тот великий момент, но моя пустая башка с неожиданной циничностью вдруг разразилась грубым хохотом: — эротический сон приснился?! — ха-ха!
Я врезал кулаком по бревну. Взвыл. Показалось, что кости переломились, но боль быстро унялась… к сожалению.
И снова писал:
— Но почему? Почему мне ничего не говорила?
— Ты непременно бы выдал нас своим поведением. А ещё? — Оленька тесно-тесно прижалась к моей груди и посмотрела на меня так нежно, что мне стало ужасно стыдно за высказанные мною упрёки. — Я хотела, и хочу, чтобы ты хоть чуточку испытал, что такое счастье.
Я ещё раз прочитал абзац, зачеркнул последнее предложение и заплакал.
Проснулся от тошноты. Дул сильный ветер. Холодный дождь хлестнул в лицо, стоило лишь поднять голову.
Несмотря на дурноту, я тщательно запрятал исписанную тетрадку под бушлат и хотел свеситься над водою, но у меня не хватило силы доползти. Я начал изрыгать горькую-прегорькую прозрачную пену прямо на дощатую “палубу”.
Потом недвижно лежал на полу, не имея силы убрать из-под спины какой-то острый предмет.
В работе над повествованием прошло пять дней. Пять дней я не любовался серым горизонтом, не читал книг, не смотрел сосредоточенно вглубь океана, откуда иной раз совершенно равнодушно вытаскивал лесу с бьющейся рыбкой.
Прекращал работу лишь на несколько минут — пожевать размокшей крупы с полусырой рыбёшкой. Да в недобрый час, когда ветер усиливался и хлестал в клеёночный навес холодным дождём, всё время норовя швырнуть под навес горсть воды на мой без того мокрый бушлат.
Тогда я прятал в приколоченный ящик тетрадь и всё, что могло намокнуть или улететь с ветром, привязывался для надёжности грязной верёвкой, кутался дырявой клеёнкой и с тоской смотрел на измазанные цементным раствором доски, мечтал однажды добела отдраить весь пол, понимая бессмысленность этой суеты после всего, что потерял. Или, глядя на волны, ждал подступления нового приступа тошноты.
Но умолкал дождь, стихал ветер, я снова брал тетрадку и писал, пока не наступала полнейшая тьма. Писал карандашом, потому что ручки по мокрой бумаге лишь скребли. Переписывал заново целые страницы. Вновь и вновь проживал счастливейшие моменты моей жизни… сна? — и всё равно самой настоящей реальной жизни…
Ночью я рассказывал Мишке по памяти самые волнующие моменты. Чтобы утром не забыть, в полной тьме писал наброски:
“— Раньше от гнева морских людей нас спасал Бало-гуру, — поучал червяк. — Но теперь люди были сильно виноваты, и вождь и шаман их не спасли…”
“В мифологии: мотивы богоборчества, происходящие из того, что вождь с шаманом захватили власть…”
“Описать смерть ребёнка, где мать даже радовалась участи мальчика”.
“На острове не было москитов, ядовитых змей, скорпионов в связи с тем, что: 1. Осушили болота; 2. Жителей обязали постоянно работать по уничтожению всех ядовитых и вредоносных тварей. Многоногий Червь говорил это с гордостью. Но впоследствии я узнал, что это делалось для комфортной охоты миллионеров.”
“Возвращение солнца (или прямое солнце, солнце-в-зените?): этот праздник (уже после охоты) праздновали все туземцы. Это была своего рода компенсация за потерянных кормильцев. Чтобы люди более легко относились к уходу соплеменников из их жизни.
Написать несколько песен про этот день и про разлуку…”
“… Благодаря отсутствию инфекций и змей, благодаря стараниям Бало-Гуру, который заботливо лечил жителей острова и строго следил за гигиеной и здоровым образом жизни, смертности на острове была минимальной. Изредка гибли рыболовы из-за несчастных случаев.”
“— У тебя дырка на платье…
— Придётся зарабатывать на новое. Жемчуг добывать. Нам всё и так дают, но папа учил меня ничего от чужих людей не брать бесплатно.”
“Огонь они добывать не могли (скорее всего, утратили навык. Из разговора: Мой отец говорил, что огонь мог добывать каждый мужчина); огонь приносил жителям шаман, за что звали его огнедышащим (поэтому мне сразу было запрещено добывать огонь)…”
“На острове жили обезьяны. К ним было особое отношение. Почему-то с обезьянами была связана особая тревога.”
Я писал в полной темноте, рискуя наутро не прочитать.
Снова всматривался в неуютную черноту разверстой ночной глубины. Пока не засыпал.
Перед сном Мишка прижимался к моей груди, отдавая остатки своего тепла. Он не лез с лишними комментариями и поучениями. Зато пел все песенки, какие только знал, лишь бы меня утешить.
— Спасибо, Миша, что не лезешь в душу, — я прижимал медведя в благодарность за мгновенный отклик на малейшее желание поговорить.
Меня бил озноб, я незаметно погружался в забытье. Надолго ли, или на несколько минут?.. У меня не было сил посмотреть на фосфорические стрелки часов. Да если бы посмотрел, ничего бы не увидел — слишком тёмен день, мал запас светлячкового света в тонюсеньких свидетелях бега времени.
— Мишка! От моей любви остались лишь несколько тетрадок. Я пуст! Я наг! Видно, в таком состоянии совершают самоубийства? Но я буду благоразумным: теперь всё же попробую жить на благо человечества…
Утром я ещё раз прочитал то место, где ночью при свете фонарика я нырял в глубину океана в поиске любви, нарисовал на странице кладбищенскую оградку и, глядя на тетради, сказал Мишке:
— Вот. Это — памятник на могиле моей любви.
Теперь ещё более страстно я рвался в океанские дали. Плыть плыть плыть — всё дальше, дальше — невзирая на холод, дожди, качку, страх перед внезапными шквальными ветрами.
Я желал только тепла, жары и солнца…
Но было холодно и почти непрерывно накрапывал мелкий серый холодный моросящий дождик. Мокрый бушлат вместе со старым мокрым одеялом не грели. Казалось, они отнимают последнее тепло. Но когда я попытался сбросить с себя этот морозильник, то мелкие небесные брызги обожгли меня ледяным паром.
Я закутался в ледяной промокший бушлат и старое больничное одеяло, сохраняющие последние остатки тепла в ночи, добрым словом помянул вдову, почти насильно заставившую меня взять казавшиеся ненужными на экваторе, но столь спасительные хранители тепла.
Клеёнка над головой была дырявой, постоянно капала вода. Я залепил дыру пластырем, но мельчайшая водяная пыль проникала всюду, я вдыхал её, она проникала под мокрый бушлат.
Спасаясь от холода, я сжег все дрова и стал разорять плот. Начал с бортов, потом основание дивана, после — выбирал мокрые доски с дальнего конца палубы. Я понимал, что вместе с тем тает надежда на мой остров. Но холод был столь пронизывающим, что я всё неуклонней рубил сук, на котором…
Очнулся, когда услышал скрежет.
Не веря глазам, я постучал каблуком по большому камню. Остров оказался вполне обозримым нагромождением голых камней.
Пока я разминал закоченевшие, будто сросшиеся, ноги неуклюжими прыжками и пробежками по гремучей гальке, вода отступила, и плот оказался на серых печальных камнях. Под тяжестью брёвен арматурный короб искорёжился и держался на одном гвозде.
Так-то, до самого прилива придётся бегать бегать по камушкам, чтоб согреться-греться. Вроде, хорошо… Но теряю драгоценное время. На юг, на юг! От промозглости, холода и сырости к райским островам! На — юг — на — юг, — повторял я при каждом погружении ботинка в мелкий галечник.