Сяо ао цзянху
Смеющаяся гордость рек и озер
(Фехтовальщик, Улыбающийся гордый странник)
Цзинь Юн
Перевод: Алексей Юрьевич Кузьмин
Глава 8
Созерцание стены
В тот же вечер Лин-ху Чун отбил прощальные поклоны отцу-наставнику, матушке-наставнице, попрощался со всеми братьями и сестрами, взял с собой меч, и пошел на пик Нефритовой Девы – самую высокую и отвесную скалу, возвышающуюся над остальными вершинами. На отвесном утесе находилась одинокая пещера, в древности служившая местом заточения учеников клана Хуашань, нарушивших строгие запреты. Вершина утеса была голой, там и травинки не росло, деревьев не было, не было вообще ничего, кроме этой пещеры. Легенда гласит, что когда-то Нефритовая дева обронила здесь жемчужную шпильку для волос. С тех пор здесь ничего не растет, и патриархи клана Хуашань посылали провинившихся учеников на этот утес, так как там не было ни травы, ни деревьев, ни насекомых, ни птиц – чтобы ничего не отвлекало учеников от их размышлений, когда они сядут лицом к стене. Лин-ху Чун вошел в пещеру, увидел перед стеной большой гладко отполированный валун, и задумался: «Сколько поколений учеников нашего клана горы Хуашань сотни лет сидели на этом месте, так что этот кусок скалы стал гладко отполирован. Сегодня Лин-ху Чун – первый негодяй клана горы Хуашань, и если не мне суждено здесь сесть, то тогда кому еще здесь садиться? То, что шифу только сейчас послал меня сесть на этот камень, можно считать неслыханной щедростью». Вытянув руку, он похлопал по камню, приговаривая: «Эх, камень, камень, ты так много лет скучал в одиночестве, но теперь Лин-ху Чун составит тебе компанию». Он уселся на камень, и уставился было взглядом в стену, но всего в нескольких вершках в стороне заметил три иероглифа «Фэн Цин-ян», вырезанные острым орудием, с необычайной силой и искусством. Он задумался: «Кто такой этот Фэн Цин-ян? Наверняка, это один из мастеров прошлых поколений нашего клана, когда-то давно он сидел здесь, искупая проступок. Ах, точно, наш предок-основатель имел фамилию «Фэн» «ветер», значит, тут сидел кто-то из его потомков – мой старший или младший дядюшка-наставник. Судя по его мощному почерку, он обладал удивительным воинским искусством. Странно, что шифу и шинян никогда о нем не упоминали. Скорее всего, этот мастер уже давно покинул мир смертных». Закрыв глаза, он почти целую стражу предавался медитации, затем встал, и продолжительное время прогуливался, затем вновь вернулся ко входу в пещеру, и, обернувшись лицом к стене, задумался: «С этого времени и впредь, смогу ли я, встретив представителя колдовского учения, без раздумий и колебаний, выхватив меч, убить его? Трудно представить, неужели среди представителей демонического учения нет ни одного хорошего человека? Но, если это хороший человек, то зачем ему вступать в клан колдунов? Даже если представить, что он по ошибке вступил в злое учение, то почему тогда сразу же его не покинул? А если не покинул, значит, прельстился тайными кознями, и начал вредить человечеству». В одно мгновение в его голове промелькнуло множество образов, большинство из которых относились к рассказам шифу и шинян, а так же старых мастеров рек и озер, о горестях людей, столкнувшихся с кознями демонического учения: В провинции Цзянси они истребили семью старого мастера кулачного боя Ю. Все двадцать три человека из его семьи были заживо прибиты гвоздями к большому дереву, и даже трехлетний ребенок не избежал общей участи. Двое сыновей старого мастера Ю три дня и три ночи стонали, прежде чем отошли в мир иной; в Цзинани, когда глава школы "сабли дракона и феникса" выдавал свою дочь замуж, люди из клана демонического учения проникли в его дом, отрезали головы молодоженам, и выставили их на бамбуковой циновке, заявляя, что это такой подарок; старый герой Хань Ян-хао праздновал свое семидесятилетие, множество гостей пришли с поздравлениями, не подозревая, что люди из клана демонического учения зарыли под праздничным залом взрывчатые вещества, запалили шнур, и мощнейший взрыв ранил и убил бессчетное количество героев и хороших китайских парней. Среди пострадавших был дядюшка-наставник Цзи из клана горы Тайшань, он потерял руку во время взрыва. Эту историю дядюшка-наставник Цзи лично рассказывал Лин-ху Чуну, все это было чистой правдой, вовсе не пустой выдумкой. В этот момент он вспомнил, как два года назад на большой дороге в Чжэнчжоу он столкнулся с дядюшкой-наставником Сунем из клана горы Суншань. Его руки и ноги были отрезаны, глаза вырваны. Он постоянно кричал: « Меня изувечил клан колдовского учения! Обязательно отомстите за меня! Меня изувечил клан колдовского учения! Обязательно отомстите за меня!». В то время к нему уже прибыли люди из клана Суншань, но раны были такими тяжелыми – чем они могли ему помочь? Лин-ху Чун вспомнил как свежая кровь струилась из пустых глазниц дядюшки-наставника Суня, и не смог удержаться от содрогания. Он подумал: «Клан колдовского учения наделал столько зла, но Цю Ян с внучкой пытались меня спасти. Конечно, это не должно меня смущать. Учитель спрашивал меня, смогу ли я без раздумий убивать людей из колдовского клана. К чему колебания, разумеется, выхвачу меч, и убью!».
Дойдя в своих размышлениях до этого решения, он почувствовал необыкновенную легкость, рванулся к выходу из пещеры, перекувыркнулся в воздухе, после сальто приземлился на ноги, и только тут, открыв глаза, обнаружил, что стоит в двух вершках от обрыва, на самом краю пропасти. Если бы он отклонился хоть чуть-чуть вперед, или приземлился бы на пару вершков дальше, то полетел бы в бездонную пропасть в тысячу саженей, и точно превратился в мясной фарш. Он повел глазами – оказывается, он заранее все хорошенько рассчитал, и, как только утвердился в своем решении убивать без колебаний людей из клана демонического учения, то, уже не беспокоясь ни о чем, сыграл в эту опасную игру.
Он на самом деле подумал так: «Моя смелость, оказывается, не слишком велика, можно было бы приземлиться и на один вершок подальше, это было бы гораздо забавнее». И тут он услышал как кто-то рассмеялся за спиной, и сказал, хлопая в ладоши: «Вот это здорово, большой старший брат-наставник!». Голос принадлежал Юэ Лин-шань. Лин-ху Чун обрадовался, быстро развернулся, и увидел, что и вправду перед ним стоит Юэ Лин-шань с коробом для еды в руках. Она сказала, заливисто смеясь: «Дашигэ, а я тебе еды принесла!». Она поставила корзинку с едой на землю, вошла в пещеру, повернулась, и села на большой камень, сказав: Ты здесь с закрытыми глазами кувыркаешься, это забавно, дай-ка и я попробую».
Лин-ху Чун знал, что играть в такие игры чрезвычайно опасно, он сам, когда решился на это, был готов расстаться с жизнью, а уровень мастерства Юэ Лин-шань был весьма далек от его, если она не сможет правильно рассчитать усилие – то быть беде, однако, было видно, что она от своего уже не отступит, и удержать ее невозможно, поэтому он встал у самого края скалы. Юэ Лин-шань всем сердцем желала превзойти дашигэ. Она набралась храбрости, толкнулась двумя ногами, прыгнула вверх, и тоже сделала плавный и легкий кувырок в воздухе, вылетая из пещеры. Она хотела приземлиться дальше Лин-ху Чуна, поэтому толкнулась несколько сильнее. Когда она приземлялась, ее вдруг охватил страх, она приоткрыла глаза, бросила взгляд, и увидела перед собой только бездонную пропасть. У нее вырвался крик ужаса. Лин-ху Чун протянул руку, и схватил ее за левое плечо. Приземлившись, Юэ Лин-шань увидела, что стоит едва ли в одном вершке от края пропасти, это было подальше, чем у Лин-ху Чуна. Она немного собралась с духом, и рассмеялась: «Дашигэ, я прыгнула подальше твоего». Лин-ху Чун заметил, что у нее лицо совсем бледное, легонько похлопал ее по спине, и смеясь, сказал: «В такую игру больше играть нельзя, узнают шифу и шинян, не избежать нам трепки, боюсь что мне добавят еще несколько лет сидения перед стеной».
Юэ Лин-шань собралась с духом, сделала два шага назад, и рассмеялась: «Так я тоже получу наказание, будем с тобой вдвоем у стены здесь сидеть, разве это не здорово? Каждый день будем соревноваться, кто дальше прыгнет». Лин-ху Чун произнес: «Мы вместе будем тут сидеть лицом к стене?». Бросил взгляд на пещеру, и сердце невольно екнуло: «Если я с сяошимэй неотлучно пробуду здесь целый год, то даже святые небожители смогут ли мне не позавидовать? Эх, да разве такое бывает?». Вслух же сказал: «Боюсь только, что шифу прикажет тебе строго сосредоточится на срединной энергии, глядя неотрывно на стену, и на шаг не даст отойти, так мы за целый год ни разу и не взглянем друг на друга». Юэ Лин-шань ответила: «Это несправедливо, почему тебе можно здесь развлекаться, а мне замкнуться в концентрации энергии?». Но она поняла, что отец с матерью никак не позволят ей проводить дни и ночи на этом утесе вместе с большим старшим братом-наставником, и перевела разговор в другое русло: «Дашигэ, мама изначально велела шестому брату-обезьяне каждый день носить тебе еду, а я Лю Хоу-эру и говорю:
- Шестой старший брат-наставник, каждый день карабкаться на утес вверх и вниз, хоть ты и прозываешься Хоу-эром, но и обезьяне это тоже будет крайне утомительно. Не лучше ли отдать мне отнести корзинку, разве не стоит меня за это поблагодарить?
Лю Хоу-эр отвечал:
- Шинян отправила меня гунфу совершенствовать, мне увиливать нельзя. К тому же, дашигэ ко мне лучше всех относится, так что носить ему каждый день еду, ежедневно видеться с ним – мне это нравится, что же тут утомительного?
Дашигэ, вот и скажи после этого – негодяй Лю Хоу-эр, или нет?». Лин-ху Чун рассмеялся: «Судя по его словам, он, наоборот – правду говорит!».
Юэ Лин-шань сказала: «А еще Лю Хоу-эр сказал:
- В обычные дни ты постоянно напрашивалась к дашигэ изучать гунфу, ты как придешь, тут же гонишь меня, не даешь мне с дашигэ вволю поболтать.
Дашигэ, да когда такое было-то? Вот какие глупости Лю Хоу-эр начал нести. Он и еще сказал:
- С этого дня, и целый год, только я смогу подниматься на утес к дашигэ, а ты его видеть не будешь.
Я рассердилась, он был со мной неучтив, и потом… и потом…»
Лин-ху Чун спросил: «Что потом? Ты его мечом напугала?». Юэ Лин-шань покачала головой: «Нет, потом я так разревелась, что Лю Хоу-эр поставил корзину, и стал умолять меня отнести тебе еду». Лин-ху Чун заглянул в ее личико, увидел, что ее глаза опухли от слез, значит она рыдала, он был тронут, и втайне подумал: «Раз она так ко мне относится, то я готов умереть ради нее сто раз, тысячу раз, и мне это будет сладко». Юэ Лин-шань раскрыла корзинку, вытащила два блюда с овощными закусками, а вслед достала два набора чашек и палочек для еды, и все это расставила на камне. Лин-ху Чун спросил: «два набора палочек?». Юэ Лин-шань ответила: «Я буду есть вместе с тобой, посмотри, что в этом такого?» - и вытащила со дна корзинки малюсенькую тыковку-горлянку с вином. Лин-ху Чун весьма любил вино, он встал, склонился перед ней в глубочайшем поклоне со сложением рук, и произнес: «Премного благодарен! Я очень расстроен, потому что целый год у меня не будет вина». Юэ Лин-шань вытащила пробку из горлянки, и со смехом передала ее Лин-ху Чуну: «Держи, сколько есть, я не могу воровать каждый день больше этого количества, боюсь, что мама догадается». Лин-ху Чун медленно выцедил маленькую горлянку, и только после этого принялся за еду. По правилам школы горы Хуашань, человек, медитирующий на утесе перед стеной, должен был употреблять только вегетарианские блюда, поэтому с кухни для Лин-ху Чуна прислали одно блюдо с овощами и одно блюдо тоуфу. Юэ Лин-шань решила пройти вместе с Лин-ху Чуном через трудности и лишения, поэтому решила есть то же, что и он, но в приправах себя не ограничивала. После еды они посидели вдвоем еще немного, да и без того заговорились до того, что небо начало темнеть, так что пришлось ей побыстрее собирать тарелки и палочки, и спускаться с горы.
Начиная с этого дня, каждый раз на закате Юэ Лин-шань приносила на утес еду, и они ужинали вместе, а на следующий день в обед Лин-ху Чун доедал остатки от вчерашнего. Лин-ху Чун, хоть и находился на отвесной стене утеса, но совершенно не чувствовал своего одиночества. Поднявшись утром, он занимался медитацией перед стеной, потом практиковал методы управления энергией в технике меча, полученные им от учителя. Также он разбирал технику быстрой сабли Тянь Бо-гуана, и пытался освоить метод «несравненного меча Нин», переданный ему шинян – матушкой-наставницей. «Несравненный меч Нин», хоть и был всего лишь комплексом меча, но содержал в себе методы управления энергией школы горы Хуашань, и тайные наставления по технике меча. Лин-ху Чун знал, что, не овладев этими техниками, он не сможет продвинуться, и все его усилия пойдут прахом, поэтому он день за днем наращивал интенсивность своих тренировок. Так прошли два с лишним месяца, на вершине горы Хуашань с каждым днем становилось все холоднее. Прошло несколько дней, и госпожа Юэ прислала Лин-ху Чуну новый комплект ватной одежды, велев шестому брату Лу Да-ю принести ее. В этот день дул сильный северный ветер, а к полудню повалил первый снег. Лин-ху Чун смотрел на небо, затянутое свинцовыми тучами, и думал: «Дороги в горах крутые, этот снегопад продолжится весь вечер, будет очень скользко, сяошимэй не должна больше носить мне еду». Но у него не было способа послать весточку вниз, и он только мог надеяться, что шифу и шинян поймут ситуацию, и удержат сяошимэй. Он подумал: «Она каждый день носит сюда еду вместо шестого старшего брата, разве шифу и шинян могут об этом не знать. Но сегодня каждый неверный шаг чреват гибелью, надеюсь, шинян запретит ей подниматься на утес». Он все глаза проглядел в этот вечер, ежеминутно вглядываясь вниз, пока не стемнело, а Юэ Лин-шань так и не пришла. Он с облегчением подумал: «Завтра наверняка с утра придет шестой младший брат, попрошу его передать сяошимэй, чтобы она больше не рисковала». Только собрался вернуться в пещеру и заснуть, как услыхал внизу шорох шагов, и крик сяошимэй: «Большой старший брат, дашигэ!». Он и испугался, и обрадовался, бросился к краю утеса, и, через пелену снежинок размером с перо дикого гуся, увидал бредущую вверх, поскальзываясь на каждом шаге, маленькую младшую сестру. Лин-ху Чун не мог нарушить запрет учителя даже на шаг спускаться с утеса, он только вытянул руку, и ждал, когда Юэ Лин-шань дотянется до него, и одним рывком вытащил ее на край скалы. В сумеречном свете он разглядел, что она была вся запорошена снегом, даже волосы были совсем белые, слева на лбу была ссадина, синяк размером с куриное яйцо, и свежая кровь продолжала сочиться из раны. Он промолвил: «Ты… ты…». Юэ Лин-шань скривила маленький ротик, будто хотела заплакать, и произнесла: «Оступилась и упала, вся еда полетела в пропасть, ты сегодня останешься голодным». Лин-ху Чун преисполнился и благодарности, и жалости, рукавом промокнул ее рану, и нежным голосом сказал: «Сяошимэй, в горах сейчас так скользко, ты на самом деле не должна была приходить». Юэ Лин-шань ответила: «Я беспокоилась, что тебе будет нечего есть, кроме того, кроме того… я скучала по тебе». Лин-ху Чун ответил: «А если бы ты свалилась в пропасть, как бы я предстал перед шифу и шинян?». Юэ Лин-шань усмехнулась: «Да не надо такого представлять! Ну что со мной могло случиться! Только жаль, что пока добралась, и еда, и горлянка с вином оказались в пропасти». Лин-ху Чун сказал: «Лишь бы ты была в безопасности, а мне хоть десять дней оставаться без пищи – это не имеет значения». Юэ Лин-шань произнесла: «Добралась до середины, там стало совсем скользко, я несколько раз сорвалась, спасибо пяти соснам, за которые цеплялась на крутом обрыве, а то не миновать бы мне пропасти». Лин-ху Чун произнес: «Сяошимэй, пообещай мне, что ни в коем случае не будешь ради меня рисковать, иначе, если ты сорвешься в пропасть, я не смогу не прыгнуть вслед за тобой». Взгляд Юэ Лин-шань полыхнул беспредельным счастьем, и она произнесла: «Дашигэ, не волнуйся так, это я была неосторожна, несла тебе еду, и оступилась, зачем тебе из-за этого тревожиться?». Лин-ху Чун медленно покачал головой и произнес: «Я волнуюсь не просто так. Если бы шестой брат нес мне еду, и сорвался в пропасть, я бы всю жизнь заботился бы о его родителях, помогал его домашним, но в пропасть за ним прыгать бы не стал». Юэ Лин-шань прошептала: «Значит, если бы я умерла, ты бы не смог жить?». Лин-ху Чун ответил: «Да. Даже если бы ты несла еду не мне, а кому-то другому, и из-за этого попала в такую беду, я бы все равно не смог больше жить».
Юэ Лин-шань крепко стиснула его руки, в ее сердце разлилась безграничная нежность, она тихо-тихо прошептала: «Дашигэ». Лин-ху Чун хотел обнять ее, но не осмеливался. Двое глядели глаза в глаза, замерев в неподвижности. Снег продолжал валить пышными хлопьями, мало-помалу превращая их в два снеговика.
Прошло довольно много времени, прежде чем Лин-ху Чун очнулся, и спросил: «Сегодня тебе одной спускаться невозможно. Шифу и шинян знают, что ты поднялась? Лучше всего было бы послать людей, чтобы помочь тебе спуститься вниз". Юэ Лин-шань ответила: «Папа сегодня неожиданно получил важное письмо от господина Цзо, главы клана горы Суншань, сказал, что необходимо срочно отправиться для важных переговоров, и спустился с горы вместе с мамой». Лин-ху Чун спросил: «Но кто тогда знает, что ты сегодня поднялась на гору?». Юэ Лин-шань засмеялась: «Никто не знает! Второй, третий, четвертый и шестой братья-наставники вчетвером отправились сопровождать папу и маму до горы Суншань, так что никто не знает, что я к тебе поднялась, в противном случае Лю Хоу-эр непременно бы увязался со мной, надоеда. А! Точно! Малявка Линь Пин-чжи видел, как я шла вверх, но я строго приказала ему об этом не болтать, чтобы не схлопотать побоев». Лин-ху Чун рассмеялся: «Ах, какая могущественная старшая сестра!». Юэ Лин-шань засмеялась: «Разумеется, к чему бы тогда становиться старшей сестрой-наставницей, чтобы не попользоваться положением? Я не то, что ты, тебя все зовут дашигэ, а ты этим совсем не пользуешься!», – и оба рассмеялись. Лин-ху Чун ответил: «Ну, тогда тебе не нужно в ночь спускаться. Ты сегодня переночуешь в пещере, а поутру спустишься». Он взял ее за руку, и повел в пещеру. Внутри места было совсем мало, особо не развернешься, они сели рядом, и тянули разговоры до глубокой ночи, так что Юэ Лин-шань говорила все более бессвязно, и наконец, задремала. Лин-ху Чун боялся, что она замерзнет, он снял свой ватный халат и накрыл ее. Снаружи в пещеру проникал отблеск снежного сияния, и мало-помалу Лин-ху Чун разглядел личико Юэ Лин-шань, и глубоко в сердце поклялся себе: «Маленькая младшая сестра жертвует собой ради меня, так я ради нее готов дать себя на части разорвать, и мне это будет сладко». Он оперся о руку щекой, и задумался, вспоминая, что с малых лет остался без родителей, вырос заботами отца-наставника и матушки-наставницы, которые любили его, как родного сына. Он стал старшим учеником клана горы Хуашань, конечно, он первым стал их учеником, его уровень превосходил умения последующих принятых в ученики, и его положение обещало в будущем неизбежно принять одежду и ритуальную чашу учителя, стать главой фракции Хуашань. К тому же, сяошимэй так к нему относится, настолько преисполнена доброты, что и выразить невозможно, а он ведет себя совершенно непредсказуемо, постоянно вызывает нарекания у отца-наставника и матушки-наставницы, обманывает их ожидания, потом приходится каяться, просить прощения не только у шифу и шинян, а еще и перед сяошимей приходится извиняться.
Он завороженно смотрел на ее рассыпавшиеся волосы, когда вдруг услыхал, как она тихонько произнесла: «Малявка Линь, ты не слушаешь меня! А ну, подходи, я тебя поколочу!». Лин-ху Чун вздрогнул, увидел, что ее глаза крепко закрыты, наклонился ближе, но услыхал только ровное дыхание, и понял, что она только что говорила во сне. Он не смог сдержать улыбки, подумал: «Она только что стала старшей сестрой, нет ничего удивительного, в эти дни она муштрует младшего брата Линя, не может гнева сдержать. Она и во сне не забывает человека поругать!». Лин-ху Чун сторожил ее до самого рассвета, сам так и не спал. Юэ Лин-шань накануне изрядно вымоталась, спала до свету, а проснувшись, увидела, что Лин-ху Чун смотрит на нее с улыбкой. Она зевнула и спросила: «Так ты раньше проснулся?». Лин-ху Чун не стал говорить ей, что вовсе не спал, а с усмешкой спросил: «Ну, что тебе приснилось? Отведал младший брат-наставник Линь твоих колотушек?». Юэ Лин-шань, склонив голову, размышляла некоторое время, и спросила: «Ты слышал, что я во сне говорила, так или нет? Этот малец Линь Пин-чжи такой упрямый, хи-хи, я его и днем ругала, и во сне продолжала ругать». Лин-ху Чун спросил: «Так чем же он перед тобой провинился?». Юэ Лин-шань рассмеялась: «В моем сне я хотела, чтобы он пошел со мной к водопаду тренироваться с мечом. А этот малец отнекивался и так и эдак, не хотел идти. Тогда я его хитростью заманила к водопаду, и столкнула вниз». Лин-ху Чун рассмеялся: «Ай-я! Ну, это никуда не годится! Это ли не убить ты его решила сгоряча?». Юэ Лин-шань, смеясь, ответила: «Так это же просто сон, это же не взаправду было. О чем ты беспокоишься! Или думаешь, что я и на самом деле собралась убить этого мальца Линя?». Лин-ху Чун рассмеялся: «Какие мысли днем, такие и сны ночью. Ты днем думала, как бы прибить младшего брата-наставника Линя, вот ночью тебе это и приснилось».
Юэ Лин-шань скривила ротик: «Этот малявка никуда не годится. Начальный комплекс меча учит третий месяц, но ни чуточку не похоже, тренируется днем, тренируется ночью, а кто ни взглянет – только сердятся. Да я его убить готова, до чего неуклюжий. Вот выхвачу меч, и убью его!». Говоря это, она рубанула в сторону правой рукой, демонстрируя один из приемов школы горы Хуашань. Лин-ху Чун засмеялся: « «Белые облака выходят из пещеры» – и голова ученика Линя падает на землю». Юэ Лин-шань хитро улыбнулась, и произнесла: «Я и вправду хотела выполнить этот прием – «Белые облака выходят из пещеры», однако вовсе не собиралась срубать ему голову». Лин-ху Чун рассмеялся: «Ты теперь старшая сестра-наставница, у младшего брата-наставника техника меча негодная, ты его наставлять должна, разве не можешь взмахом меча и голову ему снести? Потом шифу еще учеников наберет, они снова будут тебе младшими братьями. Пусть шифу хоть сто учеников наберет, ты за несколько дней можешь девяносто девять убить, что из того?». Юэ Лин-шань от смеха схватилась за стену, раскачиваясь, как цветок под ветром, и выговорила: «Ты верно сказал, надо убить девяносто девять, если убить всех начисто, кто же тогда будет меня старшей сестрой называть?». Лин-ху Чун рассмеялся: «Когда ты убьешь девяносто девять, сотый сам убежит, так что тебе все равно не стать старшей сестрой-наставницей». Юэ Лин-шань засмеялась: «Тогда я заставлю тебя меня старшей сестрой называть!». Лин-ху Чун рассмеялся: «А если я откажусь, ты и меня убьешь?». Юэ Лин-шань засмеялась: «Услышу слова – не убью, не услышу слова – тут же убью!». Лин-ху Чун рассмеялся: «Маленькая старшая сестра, прошу тебя проявить милосердие, сдержать меч!». Лин-ху Чун видел, что снегопад закончился, опасался, что братья и сестры заметят отсутствие Юэ Лин-шань, если пойдут сплетни, то он окажется виноват перед сяошимэй. Он отсмеялся, и предложил ей спускаться с утеса. Юэ Лин-шань упиралась, она просила: «Я еще хочу здесь остаться, поразвлечься с мечом, папа с мамой ушли из дома, там скука смертная». Лин-ху Чун сказал: «Послушная маленькая младшая сестра-наставница, я здесь за эти дни выдумаю еще несколько приемов «меча Чун-Лин», подожди до того времени, пока я спущусь с утеса, и мы пойдем вместе отрабатывать эти новые приемы у водопада. Поговорил с ней еще немного и убедил спускаться с утеса.
В этот вечер ему принес пищу Гао Гэнь-мин, он рассказал, что Юэ Лин-шань простудилась, жар не спадает, она лежит в постели, но помнит о дашигэ, велела ему принести еду и ни в коем случае не забыть про вино. Лин-ху Чун испугался, разволновался, он вспомнил, что она вчера несколько раз падала и ударялась, испугался, не нужно ли ему немедленно бежать вниз, проведать больную. Он, хоть и голодал два дня и вечер, но, взяв чашку, обнаружил, что горло у него перехватило, и он не может глотать. Гао Гэнь-мин знал, что дашигэ и сяошимэй влюблены друг в друга, увидел, что он чрезвычайно встревожился, и посоветовал: «Не беспокойся слишком сильно, вчера был сильный снегопад, сяошимэй наверняка игралась в снегу, и простыла из-за этого. Мы все тут люди, практикующие внутреннюю энергию, ну, замерзли немного – что нам будет? Нужно только принять пару раз лекарство, и все пойдет на лад». Однако болезнь Юэ Лин-шань затянулась на несколько десятков дней, вплоть до того, что Юэ Бу-цюнь с супругой вернулись на гору. Отец применил внутреннюю силу, чтобы изгнать из нее энергию холода, и она мало-помалу поправилась, но только через двадцать с лишним дней снова смогла подняться на утес. Они были в разлуке очень долго, и при встрече выглядели и грустными, и счастливыми одновременно. Юэ Лин-шань вгляделась в его лицо, и с тревогой спросила: «Дашигэ, ты тоже болел? Ты отчего так сильно исхудал?». Лин-ху Чун покачал головой, и ответил: «Я не болел. Я… я…». Юэ Лин-шань догадалась, слезы брызнули у нее из глаз, и она произнесла: «Дашигэ, ты переживал из-за меня, вот так и исхудал. Но теперь я в порядке, полностью поправилась». Лин-ху Чун сжал ее руки, и прошептал: «Все эти дни и ночи я безотрывно смотрел на эту дорогу, и ждал этого мига. Спасибо Небу, спасибо Земле, ты наконец-то пришла».
Юэ Лин-шань сказала: «А ведь я тебя постоянно видела». Лин-ху Чун удивленно спросил: «Ты постоянно видела меня?». Юэ Лин-шань промолвила: «Ну да, когда я болела, только сомкну глаза, и сразу вижу тебя. В день, когда у меня была сильная горячка, мама говорит, что я бредила, постоянно с тобой разговаривала. Дашигэ, мама знает, что в тот вечер я тебе носила еду». Лин-ху Чун покраснел, ощутил смятение в сердце, спросил: «Шинян рассердилась?». Юэ Лин-шань произнесла: «Мама не рассердилась, однако… однако…». Договорила до этого места, и ее щеки вспыхнули, и она умолкла. Лин-ху Чун произнес: «Что еще?». Юэ Лин-шань произнесла: «Я не скажу». Лин-ху Чун увидел, что она переволновалась, у него сердце забилось, он заставил себя успокоиться, и произнес: «Сяошимэй, ты едва оправилась после серьезной болезни, не должна была так рано подниматься на скалу. Я знаю, что твое здоровье едва улучшилось, пятый и шестой братья-наставники, когда носили мне еду, каждый день о тебе рассказывали». Юэ Лин-шань спросила: «Что же ты тогда такой худой?». Лин-ху Чун рассмеялся: «Ты выздоравливай, и я тотчас же растолстею».
Юэ Лин-шань сказала: «Ты мне скажи, в конце концов, правду – эти дни ты как питался? [Дословно: сколько чашек еды принимал за один прием пищи?]Лю Хоу-эр сказал, что ты только вино пил, не ел ничего, советов не слушал, Дашигэ, ты… ты почему совсем о себе не заботишься?». Договорила до этого места, и снова глаза у нее покраснели. Лин-ху Чун сказал: «Что за глупости, не слушай ты его. О чем бы речь ни шла, Лю Хоу-эр любит наврать с три короба, когда это я только пил вино и ничего не ел?». Только он это сказал, как налетел порыв ледяного ветра, и Юэ Лин-шань задрожала от стужи. Было в самом деле очень холодно, утес со всех сторон продувался ветром, и деревца здесь не росло, утесы горы Хуашань уже все промерзли, а на этом было еще холоднее. Лин-ху Чун торопливо произнес: «Сяошимэй, ты не до конца выздоровела, тебе сейчас никак нельзя мерзнуть. Быстрее спускайся с утеса, дождись, пока солнце пригреет, ты полностью вернешь себе здоровье, и тогда приходи снова проведать меня». Юэ Лин-шань сказала: «Мне не холодно. Эти несколько дней ветра не было, да еще и снег падал, надо ждать, пока солнышко пригреет, да сколько ждать-то?».
Лин-ху Чун сказал: «Ты по новой заболеешь, что тогда делать? Я… я…». Юэ Лин-шань увидела, что он совсем изможден, подумала: «Если я снова заболею, то он тоже не избегнет болезни. На этой суровой скале за ним некому ухаживать, разве я хочу его гибели?». И она вынуждена была сказать: «Хорошо, тогда я пошла. Ты хорошенько береги себя, вина пей поменьше, каждый прием пищи съедай три большие чашки еды. Я скажу батюшке, что у тебя здоровье не очень, нужно потихоньку исправлять, невозможно больше есть постного». Лин-ху Чун улыбнулся: «Я не могу нарушить запрет на скоромное. Как увижу, что ты полностью поправилась, обрадуюсь, и трех дней не пройдет – сразу стану толстым! Сестреночка, спускайся с утеса». Глаза Юэ Лин-шань засветились от любви, щеки вспыхнули, она прошептала: «Как ты меня назвал?» Лин-ху Чун смутился, произнес: «Оговорился, младшая сестра-наставница, ты уж меня не вини».
Юэ Лин-шань произнесла: «Как я могу винить? Я рада, что ты меня так назвал». У Лин-ху Чуна сердце вспыхнуло огнем, он хотел было обнять ее, но тут же подумал: «Она так ждет меня, я должен ее уважать, разве я могу осквернить ее?». Быстро отвернулся, и теплым голосом произнес: «Ты потихоньку спускайся с утеса, устанешь – передохни, не нужно, как обычно, на одном дыхании сбегать вниз». Юэ Лин-шань ответила: «Да!». Медленно повернулась, и пошла вдоль края скалы. Лин-ху Чун услыхал, что звук ее шагов мало-помалу удаляется, и снова повернул голову, и увидел Юэ Лин-шань, стоящую в нескольких саженях от него. Они надолго замерли, глядя друг другу в глаза. Лин-ху Чун произнес: «Спускайся потихоньку, надо идти».
Юэ Лин-шань ответила: «Да!», и только после этого повернулась, и начала в самом деле спускаться с горы. В этот день Лин-ху Чун почувствовал счастье, которого никогда в жизни не переживал, он сел на камень, и не в силах сдержать себя, расхохотался в полный голос, и внезапно разразился громким криком, наполнившем все ущелье, и в этом крике было ликование: «Я очень счастлив, я очень счастлив!». На следующий день снова валил снег, и Юэ Лин-шань, разумеется, не пришла. Со слов Лу Да-ю Лин-ху Чун узнавал, что она быстро поправляется, с каждым днем становится крепче, не унывает. Через двадцать дней Юэ Лин-шань поднялась на утес с корзинкой еды в руках. Едва взглянула Лин-ху Чуну в лицо, и засмеялась: «Ты меня не обманывал, действительно стал намного толще». Лин-ху Чун заметил румянец на ее щеках и тоже рассмеялся: «Да и ты поправилась! Я тебя увидел здоровой, и обрадовался». Юэ Лин-шань произнесла: «Я каждый день порывалась отнести тебе еду, да мама постоянно находила отговорки, то у нее слишком морозно, то очень сыро, прямо если я поднимусь на утес, то точно с жизнью расстанусь. Я ей говорила, что Дашигэ дни и ночи проводит на этой скале, и что я снова заболею, если не увижусь с ним. Мама отвечала, что у дашигэ внутренняя энергия высоко-мощная, куда мне с ним равняться. В маминых словах скрывалась похвала, ты доволен или нет?». Лин-ху Чун улыбнулся: «Я очень часто вспоминал шифу и шинян, только бы поскорее их обоих увидеть!»
Юэ Лин-шань произнесла: «Я вчера помогала маме готовить цзунцзы, заворачивала в конверты из листьев, перевязывала веревочками конвертики, а сама мечтала сама принести тебе, и покормить этими конвертиками. Откуда мне было знать, что сегодня мама сама скажет:
– Эту корзинку цзунцзы, отнеси-ка дашигэ – пусть он поест.
Я даже такого и не ожидала».
У Лин-ху Чуна горло занемело, он подумал: «Как же шинян ко мне добра». Юэ Лин-шань сказала: «Цзунцзы только приготовлены, еще горячие, я тебе парочку развяжу, чтобы ты съел». Взяв еду, пошла в пещеру, рассекла веревочки со сверточка, и сняла оболочку из листьев.
Лин-ху Чун почувствовал свежий аромат, увидел, что Юэ Лин-шань уже разрезает следующий сверточек цзунцзы, и откусил разок. Хотя цзунцзы были и вегетарианские, но два вида грибов, семена лотоса, фасоль в соевом тесте, смешанные вместе, давали прекрасный свежий аромат. Юэ Лин-шань сказала: «Эти грибы цаогу, мы вчера их собирали вместе с мальцом Линем…». Лин-ху Чун спросил: «Малец Линь?». Юэ Лин-шань засмеялась: «А, это я о младшем брате-наставнике Лине, я его в последнее время так называю. Позавчера он мне сказал, что в сосняке на восточном склоне горы появились грибы, он ходил со мной полдня, а набрали только половинку маленькой корзинки. Хоть их и не много, но запах-то хорош, так или нет?». Лин-ху Чун ответил: «Разумеется, очень свежий аромат, я едва язык не проглотил. Сяошимэй, ты не ругала больше младшего брата-наставника Линя?». Юэ Лин-шань ответила: «Отчего бы мне его не поругать? Он меня не слушает – приходится ругать. Только в последние несколько дней он стал немножко послушнее, я его немного меньше ругаю. Он упорно тренируется с мечом, когда есть прогресс, я его даже похвалить могу:
- Ну, ну, малявка Линь, этот прием не плох, по сравнению со вчерашним днем намного лучше, но все еще недостаточно быстро, тренируйся еще, еще тренируй!
Хи-хи!». Лин-ху Чун спросил: «Ты его учишь владеть мечом?». Юэ Лин-шань ответила: «Эн! [Эн - звук, показывающий, что человек внимательно слушает собеседника и эмоционально сопереживает, но не хочет лишний раз перебивать. Особенно мило это междометие звучит у молодых девушек]Он говорит на фуцзяньском диалекте, братья-наставники и сестры-наставницы его почти не понимают, а я ездила в Фучжоу, могу его понимать, и потому батюшка мне предложил в свободное время давать ему указания. Дашигэ, когда я не могу подняться к тебе на утес, чтобы увидеть тебя, мне так грустно становится, но я наоборот – не печалюсь – тут же обучу его нескольким приемам. Малявка Линь оказался вовсе не глупым, учится очень быстро». Лин-ху Чун рассмеялся: «Так ты теперь ему шифу приходишься, разумеется, он не смеет тебя ослушаться». Юэ Лин-шань ответила: «Чтобы сразу слушал, такого еще не было. Вчера говорила ему идти со мной поискать горных фазанов, так он отнекивался, говорит, что еще не выучил до конца два приема – «Радуга над солнцем» и «Подвесить на небесной веревке» – ему нужно еще потренироваться.
Лин-ху Чун почувствовал некоторое удивление и сказал: «Он только несколько месяцев, как появился на горе Хуашань, а уже тренирует приемы «Радуга над солнцем» и «Подвесить на небесной веревке»? Сяошимэй, в нашем клане меча все приемы идут строго по порядку, никак нельзя спешить». Юэ Лин-шань ответила: «Не волнуйся, я все приемы даю строго по порядку, не путаю. Малец Линь очень хочет стать могучим, тренируется днем, тренируется ночью. Захочешь с ним поболтать – он скажет пару фраз, и снова идет тренироваться. То, что другие выучивают за три месяца, он за полмесяца осваивает. Я его тащу поиграть со мной, так его не упросишь». Лин-ху Чун вдруг замолк, в его сердце вдруг разлилось чувство невыразимой досады, он в два глотка проглотил один цзунцзы, второй так и держал в руках полуразвернутым, и замер, ощущая чувство беспредельной утраты. Юэ Лин-шань со смехом потянула его за рукав, говоря: «Дашигэ, ты и вправду язык проглотил? Что молчишь?».
Лин-ху Чун вздрогнул, полуразвернутый цзунцзы засунул в рот, вдруг вкуснейший и ароматный цзунцзы оказался невероятно липким, прилип к зубам так, что он оказался не в состоянии его проглотить. Юэ Лин-шань заметила это, и указывая на него пальчиком продекламировала: «Если цзунцзы есть с поспешностью начинают, то цзунцзы к зубам накрепко прилипают». Лин-ху Чун вымученно улыбнулся, через силу проглотил, и подумал: «Ну как можно быть таким глупым! Сяошимэй хочет развлечься, я же не могу спуститься с утеса, она и тянет младшего брата-наставника Линя в компанию, это обычное дело, а я тут начинаю сердиться, в голову брать!». Подумав так, тут же успокоился и смягчился, со смехом сказал: «Этот цзунцзы точно ты делала, таким клейким сделала, что у меня и зубы, язык друг к другу прилипли». Юэ Лин-шань расхохоталась, потом произнесла: «К сожалению, дашигэ, ты, будучи в заключении на этой скале, стал такой жадиной». Через десять дней она снова поднялась на скалу, и, кроме еды и вина, принесла малюсенькую корзинку, до половины наполненную кедровыми орехами и каштанами.
Лин-ху Чун заметил ее издали, он давно ее высматривал, тем более, что эти несколько дней еду приносил Лу Да-ю, и на вопросы о сяошимэй отвечал крайне странно, и держался скованно. У Лин-ху Чуна в сердце роились подозрения, но на все его вопросы Лу Да-ю отвечал только одно: «Сяошимэй выздоравливает, ежедневно тщательно тренируется с мечом, жалеет, что шифу не позволяет ей подняться на утес к дашигэ, чтобы не отвлекать его от его трудов». Он думал о ней днем и ночью, но, едва увидел, цветущую и здоровую, еще более изящную и грациозную, чем до болезни, и ему в сердце хлынули мысли: «Она явно совершенно здорова, отчего же так долго не приходила на утес? Вряд ли это из-за того, что шифу и шинян не разрешали». Юэ Лин-шань, увидела в глазах Лин-ху Чуна немой вопрос, вдруг покраснела, и спросила: «Дашигэ, я так долго не приходила, ты сердишься на меня или нет?». Лин-ху Чун ответил: «Как я могу на тебя сердиться? Ведь это шифу, шинян наверняка не разрешали тебе подниматься сюда, так или нет?». Юэ Лин-шань сказала: «Ну да. Мама задала мне учить новый комплекс приемов меча, очень сложный и запутанный. Сказала, что если буду подниматься к тебе на утес, то не смогу сконцентрироваться». Лин-ху Чун спросил: «И что это за комплекс меча?». Юэ Лин-шань сказала: «Попробуй, угадай!». Лин-ху Чун спросил: «Меч Ян-у», да?». Юэ Лин-шань сказала: «Нет». Лин-ху Чун снова предположил: «Меч, убивающий варваров?». Юэ Лин-шань произнесла: «Вовсе нет!». Лин-ху Чун предположил: «Неужели «Меч благородной леди?». Юэ Лин-шань высунула язык, и сказала: «Да ладно, «Меч благородной леди» это мамин собственный навык, как я могу его не знать, так и быть, скажу тебе: я учу «Девятнадцать форм меча Нефритовой девы»! Говоря это, она была очень горда.
Лин-ху Чун слегка вздрогнул от неожиданности, и радостно сказал: «Ты начала отрабатывать комплекс «Девятнадцать форм меча Нефритовой девы»? Ого, ведь это очень сложный метод». В его словах было некоторое облегчение: эти «Девятнадцать форм меча Нефритовой девы», хоть их и было всего девятнадцать, но каждая отдельная форма содержала множество запутанных изменений, и овладеть даже одной формой было очень нелегко. Раньше он слышал от шифу, как тот говорил: «Эти «Девятнадцать форм меча Нефритовой девы», удивительны и уникальны, и совсем не похожи на принципы нашей школы, где энергия ци управляет мечом, они совершенно другие. У учениц-женщин мускулы слабые, и они могут использовать эту технику, чтобы, встретив сильного противника, победить его, используя тончайший расчет против неуклюжести, но для учеников-мужчин изучать эти техники вовсе не обязательно». Поэтому Лин-ху Чун и не учил с ней эти девятнадцать форм. Прежний уровень тренировки Юэ Лин-шань не позволял ей изучать эти движения. Однажды Лин-ху Чун, Юэ Лин-шань и еще десяток старших учеников и учениц смотрели, как матушка-наставница, используя эти девятнадцать форм меча Нефритовой девы, отбивалась от разнообразных атак отца-наставника. Шифу атаковал, используя сотни самых блестящих приемов из методов десятка знаменитых школ фехтования, но шинян, используя эти девятнадцать приемов, неожиданно смогла успешно защититься ото всех атак. Увидев такое чудо, все ученики пришли в неописуемый восторг, и Юэ Лин-шань больше всех упрашивала мать немедленно начать обучение. Но госпожа Юэ ответила: «Ты еще слишком молода. Во-первых, гунфу и силы недостаточные, во-вторых, этот комплекс вредит сознанию и утомляет дух, ты сможешь изучать его, только после достижения двадцати лет. К тому же добавлю, что этот комплекс меча предназначен, чтобы ослаблять другие школы, а если ты упросишь кого либо из учеников нашей школы передать тебе эти приемы, будешь тренироваться урывками, кое-как, то случится так, что ты испортишь свою технику меча нашей школы Хуашань. Чун-эр знает множество разных школ меча, запомнил множество приемов, подожди и он поможет тебе ими овладеть». Это было года два назад, с тех пор к этому вопросу не возвращались, и вдруг шинян решила ее обучить. Лин-ху Чун сказал: «Трудно представить, что шифу имеет такое горячее желание ежедневно разбирать с тобой приемы?». Этот комплекс меча содержал множество вариаций, и изучать его можно было только под руководством более опытного мастера. Во всем клане горы Хуашань только Юэ Бу-цюнь и Лин-ху Чун в совершенстве владели техниками меча иных школ – если Юэ Лин-шань действительно хотела изучить «меч Нефритовой девы», то ей следовало ежедневно тренироваться под личным контролем своего отца. Юэ Лин-шань снова покраснела, засмущалась, и произнесла: «У батюшки пока нет свободного времени, я отрабатывают приемы с малявкой Линем». Лин-ху Чун изумился: «Младший брат-наставник Линь? Он уже изучил так много стилей меча иных школ?». Юэ Лин-шань рассмеялась: «Он пока выучил только свою семейную школу «Меча, отвергающего зло». Папа говорит, что, хотя его стиль и недостаточно мощный, но содержит множество удивительных изменений. В целом, так тоже можно поучиться – я тренирую свой комплекс меча «Нефритовой девы», против его меча «Отвергающего зло».
Лин-ху Чун кивнул головой, и протянул: «Ах вот, как оно, оказывается».
Юэ Лин-шань спросила: «Дашигэ, ты недоволен?». Лин-ху Чун сказал: «Вовсе нет. С чего мне быть недовольным? Ты тренируешь этот метод метод меча, мне от этого не радостно, не печально». Юэ Лин-шань сказала: «Но я же вижу, что вид у тебя расстроенный, ты точно недоволен». Лин-ху Чун через силу рассмеялся: «Ну, и сколько приемов ты уже выучила?». Юэ Лин-шань не ответила, долго молчала, затем произнесла: «Ну да, мама всегда велела мне отрабатывать приемы с тобой, а теперь я тренируюсь с малявкой Линем, оттого ты и недоволен, так? Но, дашигэ, ты ведь сидишь здесь, на этой скале, не можешь спуститься и учить меня, а я всем сердцем рвусь овладеть мастерством меча. Поэтому и не могу тебя ждать». Лин-ху Чун расхохотался: «Да что за детский лепет, мы все братья и сестры по учению, с кем бы ты не обучалась, мне все одинаково».
Он помолчал, улыбнулся, и сказал: «Я то знаю, что ты твердо решила, что тебя будет тренировать Линь шиди, со мной ты уже не считаешься». Юэ Лин-шань покраснела, вскрикнула: «Что за глупости! Разве можно сравнивать тебя с малявкой Линем, тут разница больше, чем путешествие за сутрами, [Имеется в виду путешествие Сунь Укуна, дословно «108 тысяч ли»] ради чего мне у него учиться?». Лин-ху Чун в сердце подумал: «Линь шиди лишь несколько месяцев, как вошел во врата школы. Он, несомненно, очень способный, может быть у него мощная энергетика?». Вслух сказал: «Да, редкая удача, что он с тобой в пару попал. Ты же его любым приемом можешь убить, не встретив отпора – сколько же ему теперь прожить осталось?». Юэ Лин-шань захихикала: «Да какой он может дать отпор с его «трехногой кошкой», этим «мечом, отвергающим зло»?».
Лин-ху Чун всегда знал, что сяошимэй любит силой добиваться победы, предположил, что она разбирает приемы с Линь Пин-чжи, ведь новый комплекс должен войти в ее плоть и кровь, руки и сердце, она и учится, и постоянно утверждает свое превосходство. Ведь у Линь Пин-чжи боевые навыки совершенно незначительные, так что он для нее и есть самый лучший партнер. Вся его тревога тут же рассеялась, он засмеялся и произнес: «Ну, позволь мне провести против тебя несколько приемов, посмотрим, на что похожи твои «19 приемов меча Нефритовой Девы»». Юэ Лин-шань обрадовалась, и с улыбкой сказала: «Вот здорово, я сегодня… сегодня поднималась на утес и как раз думала…» Она застенчиво улыбнулась, и обнажила меч. Лин-ху Чун произнес: «Ты сегодня поднялась на утес, чтобы продемонстрировать мне свои успехи в изучении нового комплекса меча, ну хорошо, давай, начнем!». Юэ Лин-шань рассмеялась: «Дашигэ, твоя техника меча конечно сильнее моей, но подожди, я выучу как следует «меч Нефритовой Девы», и не позволю тебе больше над собой издеваться». Лин-ху Чун сказал: «Когда это я издевался над тобой? Вот так обижаешь запросто хорошего человека». Юэ Лин-шань приняла позицию с мечом, сказала: «Ты меч вытащишь или нет?». Лин-ху Чун ответил: «За этим не постоит!». Левой рукой обнажил меч, а правою руку вытянул перед собой, и со словами: «Это техника меча клана Цинчэн, меч Сун-фэн, этот прием называется, «Сосны шумят, как гром!» – и, используя ладонь правой руки вместо меча, провел укол в плечо Юэ Лин-шань.
Юэ Лин-шань отступила с уклоном, махнула мечом, навстречу его руке, и крикнула: «Берегись!». Лин-ху Чун рассмеялся: «Не стоит церемониться, если я не смогу так защититься, то тоже меч могу использовать». Юэ Лин-шань изумилась: «Ты осмеливаешься с голыми руками биться против моего «Меча Нефритовой Девы»?». Лин-ху Чун рассмеялся: «Так ты его еще не доучила. Вот доучишь, тогда уж я с голыми руками не управлюсь». Юэ Лин-шань последние несколько дней интенсивно тренировала «Меч Нефритовой Девы», сама чувствовала что значительно продвинулась, стала вровень со странствующими мастерами рек и озер, не считала себя слабее их, несколько десятков дней не поднималась на утес, старалась, чтобы никто ничего не узнал, чтобы потом удивить людей, чтобы Лин-ху Чун ей восхитился, а он наоборот – отнесся с пренебрежением, голыми руками от нее защитился. Она сделала непроницаемое лицо, и произнесла: «Я тебя могу ранить мечом, хоть ты и не будешь меня винить, а что я папе и маме скажу».
Лин-ху Чун рассмеялся: «Разумеется, давай выкладывайся полностью, осторожничая с мечом, истинного мастерства не покажешь». Сказав это, со свистом рубанул левой ладонью, крикнув: «Берегись!». Юэ Лин-шань вздрогнула от испуга, вскрикнув: «Что… что это? У тебя и левая рука, как меч?». Если бы Лин-ху Чун нанес этот рубящий удар левой ладонью в полную силу, то несомненно, ранил бы плечо Юэ Лин-шань, но в последний момент он остановил удар, засмеявшись: «В клане Цинчэн тоже есть некоторые, владеющие парными мечами». Юэ Лин-шань ответила: «Точно! Мне приходилось видеть некоторых учеников клана Цинчэн с парными мечами, забыла уж. Смотри прием!», и она замахнулась мечом.
Лин-ху Чун заметил, что ее сила еще не оформлена, но это действительно редкий и замечательный прием «Меча Нефритовой девы», похвалил: «Этот прием очень хорош, только недостает скорости». Юэ Лин-шань произнесла: «Скорости не хватает? Чуть быстрее, и я тебе руку отрежу». Лин-ху Чун засмеялся: «Это ты посмотри, как резать надо»! Превратил правую руку в форму меча, и прочертил ей по левому плечу.
Юэ Лин-шань рассердилась, ее меч взвился вихрем, она стала применять все отработанные за последние дни формы «Меча Нефритовой девы». Она выучила только девять из девятнадцати приемов этого стиля, да из этих девяти действительно хорошо отработала только шесть, но даже эти шесть приемов были действительно грозной силой. Кончик меча не позволял Лин-ху Чуну приблизиться достаточно близко.
Лин-ху Чун начал кружится вокруг нее, атакуя при каждом удобном случае, но по-прежнему уворачиваясь от ее разящего меча, и в один из моментов, резко отпрянув назад, с силой впечатался спиной в выступ скалы. Юэ Лин-шань была очень довольна, она засмеялась: «так и не обнажишь меч?». Лин-ху Чун засмеялся: «Подожди еще немного!». Он тянул, пока она проводила прием за приемом, во время боя она развернулась, проводя шестой прием, и слегка ослабила бдительность. Он внезапно прыгнул вперед, рубанул правой рукой, вскрикнув: «Берегись, смертельный удар мечом храма Сунфэн!» Его ладонь была весьма тяжела.
Юэ Лин-шань увидела, как его ладонь наносит рубящий удар прямо ей по макушке, моментально подняла меч для парирования. Лин-ху Чун специально рассчитывал, что она проведет этот прием, резко выкинул вперед левую руку, и щелкнул пальцами по лезвию меча, раздался звон. Юэ Лин-шань ощутила резкую боль в месте хвата, не удержала рукоять, и меч вылетел у нее из рук, упав прямо в отвесную пропасть. Ее лицо посерело, она тупо смотрела на Лин-ху Чуна, закусив нижнюю губу, не в силах произнести ни слова. Лин-ху Чун воскликнул: «Ай-йо!», быстро метнулся к краю утеса, но меч уже ухнул в пропасть глубиной в тысячу саженей, без тени и следа. Он заметил, что на краю обрыва что-то мелькнуло, будто край зеленой одежды, но, как ни вглядывался, больше ничего не заметил. Его сердце прыгало, он втайне сказал сам себе: «Что со мной, что со мной? Я до этого сотни тысяч раз соревновался на мечах с маленькой младшей сестрой-наставницей, всегда жалел ее, никогда не был таким безжалостным. Я чем дальше, тем больше схожу с ума».
Юэ Лин-шань обернулась, и посмотрела в пропасть, закричав: «Мой меч, мой меч!». Лин-ху Чун снова перепугался, он знал, что это был драгоценный меч, способный резать металл и рубить железо, назывался «Меч жидкого нефрита», шифу три года назад привез его из местности «Источник дракона», что в Чжэцзяне. Сяошимэй, как увидала, сразу полюбила этот меч, и не хотела рук оторвать, постоянно клянчила, но отец-наставник так и не отдавал, пока ей не исполнилось восемнадцать лет, и только тогда шифу сделал ей подарок. И вот теперь драгоценность улетела в пропасть, вернуть практически невозможно, сегодня случилась огромная промашка.
Юэ Лин-шань дважды топнула ногой по земле, из глаз ее покатились слезы, она развернулась и пошла. Лин-ху Чун вскрикнул: «Сяошимэй!». Юэ Лин-шань проигнорировала его, и быстро побежала вниз с утеса. Лин-ху Чун догнал ее на самом краю, вытянул руку, чтобы задержать ее за плечо, но, едва его пальцы коснулись ее рукава, так он сам же их и отдернул, увидев, как она спускается, не поворачивая головы.
Лин-ху Чун загоревал, задумался: «Я всегда относился к ней с величайшей предупредительностью, что же это я сегодня у нее меч-то выбил? Неужели я приревновал к тому, что матушка-наставница передала ей это искусство "19 приемов меча Нефритовой девы"? Нет, не то, совсем не в этом дело. 19 приемов меча Нефритовой Девы всегда были навыком женской части нашего клана горы Хуашань, так что, чем лучше сяошимэй овладеет этим гунфу, тем более я должен быть счастлив. Ай, парень слишком долго сидит в одиночестве на скале, совсем бешеным стал, если завтра снова она придет встретится, хорошенько попрошу у нее прощения».
В этот вечер, он, разумеется, не мог уснуть, сел на большом камне, скрестив ноги для практики цигун, но почувствовал, что не может успокоить сердце и дух, и не осмелился тренироваться. Лунный свет лился через отверстие в пещере, и освещал каменную стену напротив. Лин-ху Чун посмотрел на три иероглифа «Фэн Цин-ян, выбитые на камне, протянул руку, и ощупью прочитал их, черта за чертой. В этот миг перед его глазами что-то мелькнуло, и по каменной стене скользнула чья-то тень. Лин-ху Чун вздрогнул, подхватил лежавший рядом меч, выхватил из ножен, и провел обратный укол назад, меч не дошел и до середины, как он счастливо воскликнул: «Сяошимэй!», и остановил удар. Разворачиваясь всем телом, он обнаружил, что у входа в пещеру стоит высокий и худой мужчина, одетый в зеленый халат старого кроя.
За спиной человека лилось лунное сияние. Его лицо было скрыто зеленой повязкой, видны были только глаза, но телосложение его было совершенно незнакомым. Лин-ху Чун вскричал: «Ваша светлость кем будете?», немедленно выскочил из пещеры, выхватив меч. Человек не отвечал, вытянув правую руку, пару раз рубанул ей в воздухе. Было очевидно, что это были два приема из того самого комплекса 19 приемов Нефритовой девы, которые Юэ Лин-шань показывала сегодня днем. Лин-ху Чун изумился, его подозрительность уменьшилась на половину, он спросил: «Ваша светлость является мастером предшествующих поколений данного клана?». В этот момент ему в лицо ударил порыв бешенного ветра, Лин-ху Чун не думая, рубанул мечом, но в этот момент ощутил легкую боль в левом плече, от удара ладонью этого человека. Хоть казалось, что тот совсем не использует внутреннюю энергию, но Лин-ху Чун был крайне испуган, и поспешно скользнул на несколько шагов влево.
Этот человек не стал продолжать атаку, но преобразовал ладони в форму меча, и на одном дыхании выполнил несколько приемов меча Нефритовой девы, как один прием. Каждый из его приемов Лин-ху Чун уже видел сегодня в исполнении сяошимэй, но он все эти связки выполнил слитно, как одну форму, скорость была просто невероятной, фантастической. Каждую из этих связок они сегодня разбирали с сяошимэй, Лин-ху Чун отчетливо видел в лунном свете все движения. Но то, как он их сделал, все в один прием – Лин-ху Чун стоял, разинув рот, застыв от удивления. Тот человек взмахнул длинными рукавами, повернулся, и исчез за скалой.
Лин-ху Чун выждал немного, закричал: «Преждерожденный мастер! Преждерожденный мастер!». Последовал за ним за утес, но увидел лишь пустую землю, залитую ярким лунным сиянием, но где же человек? Он с шумом втянул ртом глоток прохладного воздуха, задумался: «Кто он такой? Если бы он стал использовать эти приемы меча Нефритовой девы, что говорить о том, что я бы не смог у него из рук меч выбить, он бы мне скорее каждым приемом руки бы поотрубал, да что там, куда бы захотел уколоть – туда бы и уколол, где бы захотел резануть – там бы и разрезал». В этих шести приемах меча Нефритовой девы Лин-ху Чун услышал звучание убийства. Оказывается, меч Нефритовой девы невероятно могущественный». И еще подумал: «Это не оттого, что этот комплекс меча такой могущественный, это просто такое у него мастерство владения мечом. Даже если бы он использовал самые заурядные приемы, мне с ним все равно не справиться. Кто же он такой? Как оказался на горе Хуашань?».
Он долго думал об этом, но так ничего и не придумал, но решил, что шифу и шинян наверняка знают историю этого человека, и решил на следующий день спросить у них через сяошимэй. Однако, и на втрой, и на третий день сяошимэй не пришла. Не пришла она и на четвертый день, а только на восемнадцатый день явилась вместе с шестым старшим братом-наставником Лу Да-ю. Лин-ху Чун скучал по ней восемнадцать дней, ждал ее восемнадцать долгих вечверов, так много хотел ей сказать, но, рядом с Лу Да-ю и рта не посмел раскрыть. После еды, Лу Да-ю, который понимал, что у Лин-ху Чуна на сердце, сказал: «Дашигэ, сяошимэй, вы столько дней не виделись, вы здесь поговорите вволю, а я вперед пойду с корзинкой». Юэ Лин-шань засмеялась: «Шестой брат-обезьяна Лю Хоу-эр, да ты сбежать решил? Вместе пришли, вместе и уйдем». Сказав, поднялась. Лин-ху чун произнес: «Сяошимэй, мне нужно тебе кое-что сказать». Юэ Лин-шань ответила: «Ну, ладно. Дашигэ хочет что-то сказать, Лю Хоу-эр, ты тоже оставайся, послушай его поучения». Лин-ху чун покачал готовой: «Да не собираюсь я поучать. Я о том мече «Жидкий нефрит…».
Юэ Лин-шань торопливо произнесла: «Я маме уже сказала, рассказала, что отрабатывала комплекс 19 приемов меча Нефритовой девы, была неосторожна, и упустила меч из рук, так что он упал в пропасть, так что и не найдешь. Я расплакалась, мама меня не только не ругала, но наоборот – утешала, сказала, что в другой раз поищет хороший меч для меня. Это дело прошлое, что его вспоминать?». Всплеснула руками, и рассмеялась. Чем меньше она показывала беспокойства, тем более тревожным становился Лин-ху Чун, он произнес: «Когда выйдет срок моего заточения, я сойду с утеса, отправлюсь на Реки и Озера, чтобы найти для тебя хороший меч». Юэ Лин-шань улыбнулась: «Мы братья и сестры по учению, к чему помнить об этом деле с мечом? Разве это не я сама выронила меч в пропасть, недоучила заданное мне искусство, кого в этом винить? «Фсе, сто с лудьми плоисходит, опледеляется законом нибес!», вот так вот!», – сказав это, зашлась в хохоте. Лин-ху Чун взрогнул, переспросил: «Ты что сказала?». Юэ Лин-шань рассмеялась: А, ты не знаешь, это малыш Линь так говорит, хочет сказать, «Все, что происходит с людьми, определяется велением Неба», да у него зубы не так поставлены. Я научилась его передразнивать – ха-ха, у него получается вместо этого – «Чтобы яйца были в безопасности, нужно пнуть рис».
Лин-ху Чун улыбнулся едва заметной горькой улыбкой, но вдруг припомнил: «В тот день, когда сяошимэй демонстрировала технику меча Нефритовой девы, что это я вдруг решил одолеть ее техникой меча Сунфэн из клана Цинчэн? Не иначе, как в глубине сердца мне хотелось поиздеваться над младшим братом наставником Линем с его стилем «Меча, отвергающего зло»? Его дом был разрушен, семья погублена вместе с охранным бюро «Могущество Фуцзяни», и все это было делом рук клана Цинчэн. Выходит, что я нарочно хотел уязвить его? Как я мог быть таким недобрым и невеликодушным?».
И еще подумал: «В день, когда в Хэншаньском «Дворе драгоценностей», моя жизнь должна была прерваться от удара Ю Цан-хая, Линь шиди, не заботясь о собственной безопасности, закричал – «Сильный издевается над слабым, какая потеря лица!», – и только тогда отвел свою ладонь. Надо сказать, что Линь шиди действительно спас мою жизнь». Дойдя в своих размышлениях до этого места, он невольно ощутил стыд, он выдохнул, и произнес: «Младший брат-наставник Линь весьма умен, к тому же серьезно взялся за учение, за эти несколько месяцев получает указания по технике меча от сяошимэй, уверен, что он стремительно продвигается в мастерстве. К сожалению, в течение этого года я не смогу спуститься со скалы, а иначе, в ответ на его благодеяние, я был бы обязан помочь ему в его тренировках с мечом». Юэ Лин-шань изогнула прелестную бровь, спросила: «Каим это образом Линь шиди тебя облагодетельствовал? Я что-то раньше об этом от него не слышала».
Лин-ху Чун сказал: «Разумеется, он сам не мог говорить», и подробно пересказал события того дня. Юэ Лин-шань воодушевилась, и произнесла: «Неудивительно, что папа хвалил его за рыцарский дух, и поэтому спас из-под руки «Знаменитого горбуна с Северного приграничья». Я считала его глуповатым, а он, оказывается, тебя спас, смело бросился вперед, так громко закричал». Сказала это, не выдержала, и прыснула со смеху, добавив: «Одним только таким незначительным искусством, а спас большого старшего брата клана Хуашань, а до того за дочку главы клана Хуашань убил любимого сына главы клана Цинчэн, только этих двух поступков достаточно, чтобы прогреметь в воинском сообществе. Да только кто бы мог догадаться, что этот великий рыцарь, бесстрашно бросающийся в бой за справедливость, хэ-хэ, Линь Пин-чжи, Линь Пин-чжи, а вот уровень боевого мастерства столь жиденький».
Лин-ху Чун сказал: «Уровень боевого мастерства, угун – можно натренировать, а вот энергия-ци рыцарской справедливости ся-и – дается от рождения». Юэ Лин-шань улыбнулась: «Я слышала, когда батюшка с мамой беседовали о малявке Лине, говорили тоже самое. Дашигэ, кроме энергии рыцарства, есть еще один вид ци, в котором вы схожи. Лин-ху Чун сказал: «Какой еще вид ци? Вспыльчивость?».
Юэ Лин-шань засмеялась: «Это ао-ци – гордость, вы двое весьма горделивы». Лу Да-ю внезапно встрял в разговор: «Дашигэ – глава всех братьев и сестер, ему положено иметь некоторое количество гордости. Но этот Линь, кто он такой, на каком основании ведет себя на Хуашени так заносчиво?». В его тоне была явная враждебность к Линь Пин-чжи. Лин-ху Чун был ошарашен, спросил: «Лю Хоу-эр, Линь шиди в чем-то провинился перед тобой?». Лу Да-ю крайне возмущенно ответил: «Хоть он меня и не обидел, но все братья и сестры уже порядком насмотрелись на его добродетели».
Юэ Лин-шань ответила: «Шестой старший брат-наставник, что с тобой? Ты всегда придирался к младшему брату-наставнику Линю. Есть разделение на старших и младших учеников, ты старше его, должен быть немного снисходительнее». Лу Да-ю хмыкнул, и произнес: «Пусть он будет тише воды, ниже травы, и ладно, в противном случае, я, Лу, первый не потерплю». Юэ Лин-шань спросила: «Да в чем он, в конце концов, неправ?». Лу Да-ю произнес: «Он… он… он…» – три раза произнес это слово, и дальше не стал говорить. Юэ Лин-шань воскликнула: «Да в чем дело, в конце концов? Что ты мямлишь». Лу Да-ю ответил: «Не иначе, мне, шестому брату-обезьяне, что-то померещилось, обман зрения». Юэ Лин-шань слегка покраснела, и больше не спрашивала. Лу Да-ю, высказавшись, собрался идти, и Юэ Лин-шань вместе с ним стала спускаться с утеса.
Лин-ху Чун стоял на краю скалы, и пялился на их спины, пока двое не скрылись за изгибом горы. И вдруг в этот момент, горное эхо донесло до него звук песни, которую запела Юэ Лин-шань, звук голоса был ясный и чистый, а мелодия – плавной и свободной. Лин-ху Чун с детства рос вместе с сяошимэй, несчетное число раз слышал ее пение, но эту песню он слышал в первый раз. Те песни, что Юэ Лин-шань пела раньше, все были шаньсийскими мелодиями, с длинными тягучими припевами, подобными долгой горной дороге. Эта песня, однако, была подобна рассыпавшимся в чистом горном ручье жемчужинам, каждое слово было четким и округлым. Лин-ху Чун внимательно вслушивался в слова. но разобрал только: "Сестренки, пойдем в горы собирать чай" - всего несколько слов. Произношение было очень странным, из десяти иероглифов он восемь-девять, хоть и слышал отчетливо, но смысла не понимал. Он подумал: "Когда это сяошимэй успела выучить эту новую песню, такую приятную на слух? Когда она поднимется на утес в следующий раз, непременно попрошу ее спеть еще разок с самого начала".
И вдруг в этот момент ему в грудь как тяжеленным молотом ударило, его осенило: "Это горная песня из Фуцзяни, это Линь шиди ее научил!".
В эту ночь он не мог заснуть, мысли метались, в ушах продолжала звучать бойкая и жизнерадосная горная песня с неразборчивыми словами, которую пела Юэ Лин-шань. Он множество раз начиал винить самого себя: "Эх, Лин-ху Чун, Лин-ху Чун, в былое время разве ты был таким жеманным, сейчас вот услышал одну мелодию, и уже сердце не на месте, разве подобает такое благородному мужу?". Несмотря на то, что он понимал, что это не должно, горная песенка Юэ Лин-шань безостановочно крутилась у него в ушах. Сердце пронзила боль, он схватил меч, и начал бешено рубить каменную стену, и вдруг почувствовал исходящий из киноварного поля поток силы, он вложил его в прямой укол вперед, сила и форма слились, как в приеме матушки-наставницы "не имеющий соперников меч семьи Нин", раздался лязг, и меч воткнулся в каменную стену, пролез в нее едва не по рукоятку.
Лин-ху Чун испугался, рассудил, что пусть он за эти несколько месяцев быстро продвигался, но все равно невозможно пробить клинком каменную стену, почти по рукоятку, какой бы истиной не была внутренняя энергия, но все равно не пробить мечом камень, как гнилое дерево. Шифу и шинян, при всем их таланте, тоже не смогли бы этого сделать. Он оцепенело потянул меч назад, вытащил лезвие наружу, и рукой почувствовал, что каменная стена на самом деле была лишь тончайшей перегородкой, не более трех вершков толщиной, а сразу за перегородкой была пустота.
Он очень удивился, еще раз кольнул мечом в стену, раздался лязг, и меч сломался пополам, видать одной внутренней силы оказалось недостаточно, чтобы пробить еще одно отверстие в каменной стене в два-три вершка толщиной. Он выругался, снаружи пещеры нашел тяжеленный камень, с силой стал колотить по камням, позади стены раздавался тупой звук, было очевидно. что позади располагалась очень большая полость. Он бил еще, и вдруг с грохотом камень пробил каменную стену, упал на той стороне, камни продолжали громыхать и катиться вниз.
Он обнаружил, что за стеной существует следующая пещера, вся его досада улетучилась за девятое небо, он снова начал стучать подобранным камнем, ударил несколько раз, и появилось отверстие пещеры, достаточное, чтобы просунуть голову. Он расширил отверстие пещеры несколькими ударами, высек огонь, и протиснулся внутрь, увидел, что это просто очень узкий ход, а взглянув вниз, покрылся ледяным потом - под его ногами лежал скелет человека. Эта ситуация была выходящей за пределы воображения, он собрался с духом, и стал размышлять: "Неужели это захоронение древних людей? Но отчего тогда этот склет лежит не лицом вверх, а упав ничком, и глядя в землю? Судя по виду, этот узкий проход также не является и проходом к гробнице".
Наклонившись, осмотрел скелет, увидел, что одежда истлела и превратилась в прах, а рядом с телом лежат два топора, в свете факела они продолжали блестеть яркими бликами. Он поднял один топор, он тяжело лег в руку, в нем было не меньше сорока цзиней веса. Он размахнулся, и рубанул топором по стеня рядом с собой. Раздался звук, подобный полету шмеля, и от стены отлетел камень. Он снова вздрогнул от потрясения: "этот топор так остр, просто необычайно, наверняка это воинское оружие одного из преждерожденных мастеров воинского состловия".
Заметил, что место на скале, где был отрублен камень, было совершенно гладкое, как будто кто-то ножом срезал кусок соевого творога, и вся скала вокруг была в точно такиких же следах, он на секунду задумался, невольно оцепенел, подняв факел, продолжил путь вперед - вся пещера была полностью покрыта точно такими следами от топоров. В сердце невольно родился испуг: "Оказывается, этот проход в самом деле вырублен этим человеком при помощи острых топоров. Да, он был заключен в самую глубь горы, и стал острыми топорами рубить скалу, рассчитывая прорубиться наружу, но силы иссякли, не хватило прорубить несколько вершков, как он умер от истощения. Эх, этому человеку не повезло, не хватило везения в самом конце". Прошел еще десяток саженей, проход внезапно перестал доставать до макушки, он снова подумал: "Этот человек выдолбил такой тоннель, он обладал твердой волей, могучим воинским мастерством, он имел качества древних". Невольно он исполнился преклонения. Пройдя еще несколько шагов, обнаружил на земле еще два скелета - один сидел у каменной стены, другой свернувшийся клубком. Лин-ху Чун догадался: "Оказывается, в каменный мешок был заключен не один человек". И снова подумал: "Здесь исконная земля нашего клана горы Хуашань, людям извне сюда попасть нелегко, неужели все эти скелеты принадлежат преждерожденным нашего клана Хуашань, совершившитми преступление против правил школы, и за это приговоренных к смерти в каменном мешке?". Прошел еще несколько чжанов, тут тоннель повернул влево, и глазам открылась грандиозная каменная пещера, где могли поместиться тысячи людей. В этой пещере также было семь скелетов - некоторые лежали, некотырые сидели, но у всех были боевые клинки.
Пара щитов "железные досоки", пара "кистей для вынесения приговора", железный шест, бронзовый шест, нечто вроде "щита грома и молнии", кроме того, сабля "три острия, два лезвия", усыпанная множеством "волчьих зубов", даже был какой-то клинок - толи сабля, но не сабля, толи меч - но не меч, он до сих пор ничего подобного не видел.
Лин-ху Чун смекнул: "Все эти люди, вооруженные клинками иных школ, и человек с острыми топорами, однако, не являются учениками нашего клана". Немного дальше на земле нашлось более десятка брошенных длинных мечей, он подшел, наклонившись, взял один меч, и расмотрел, что этот меч короче обычных, а лезвие, наоборот, вдвое шире, в руке лежит тяжело, он подумал: "Это меч, используемый в клане горы Тайшань".
Остальные мечи, некоторые легкие и мягкие, были клинками клана горы Северная Хэншань, другие, с изогнутым лезвием, были одой из трех разновидностей меча, принятых в клане горы Южная Хэншань; некоторые не имели заточки по краям, только острейший кончик клинка - он знал, что это были клинки, предпочитаемые предшествующими мастерами клана горы Суншань; кроме того, было три меча, по размеру и весу соотвествующие мечам его клана. Он удивлялся все больше: "Брошенные здесь мечи принадлежат клинкам фракций меча всех пяти твердынь, но что здесь за причина?".
Поднял факел, чтобы осветить стены пещеры, обнаружил в нескольких саженях от правой стены отдельно стоящий камень, подобный башне. На стене этого огромного камня было вырезано шестнадцать иероглифов: "Кланы меча пяти твердынь, потерявшие совесть и честь, не сумев победить воинским мастерством, тайной уловкой погубили людей". По четыре иероглифа в ряд, всего четыре ряда, каждый иероглиф вписан в квадрат в локоть величиной, глубоко проникая вглубь каменной стены. Чтобы его выгравировать, потребовалось несравненно острое лезвие боевого клинка, борозда была в несколько вершков глубиной.
Грани иероглифов производили впечатление четырех выстрелов, хуже, чем удары меча, или залпы арбалета. Он также увидел рядом с больштими иероглифами бесчисленное количество надписей маленькими иероглифами, все в таком роде: "настоящие подлецы", безмерный стыд", "низость", "трусы" и тому подобные проклятия - вся стена была исписана оскорблениями. Читая все это, Лин-ху Чун рассердился, подумал: "Оказывается, все эти люди были пойманы и заключены здесь нашими кланами пяти твердынь, и пришли в бешенство, не имея возможности убежать, исписали все стены ругательствами, типа "бесстыжих подлецов"".
Снова подумал: "Однако, кто эти люди? Раз они враги фракциям меча пяти твердынь, то они сами не могут быть хорошими людьми". Подняв факел, пригляделся к правой стене, и увидел строчку иероглифов: "Пример техники журавля клана горы южная Хэншань". На этой строчке было несчетное изображение схематичных фигурок людей, по двое в связке, один использовал меч - другой с топорами. Коротко говоря, было не то пять, не то шесть сотен фигурок, очевидно было, что изображались методы, как человек с топорами расправляется с мечником.
Рядом с этими изображениями была следующая надпись: "О том, как "оседлав облака, оседлав ветер", стремительно и полностью разделаться с методами меча клана Хуашань". Лин-ху Чун пришел в ярость: "Бессовестный крысячий преждерожденный, да это уже предельное сумасбродство, как он осмелился? Методы меча клана горы Хуашань тонки и изощренны, в Поднебесной по пальцам можно посчитать, кто может от них защититься, но кто мог осмелиться написать иероглифы "полностью"? И кто мог написать "полностью разделаться"?".
Обернувшись,подобрал тяжелый меч клана горы Тайшань, и с силой рубанул по этой строке иероглифов, раздался лязг, полетели искры, и от иероглифа "полностью" отлетел уголок. Этого удара было достаточно, чтобы почувствовать, что, даже имея острейшие инструменты, а вырубить такую надпись все равно было весьма не просто.Сосредоточившись, он увидел рядом рисунок, и, хотя формы человека с мечом были едва набросаны легкими чертами, упрощенно и гротескно, но в этих схемах ясно проступали черты базового приема их школы "Справедливый Феникс", мечи словно летали в танце, легко и одухотворенно.
Что казсается фигурки человечка, разъясняющей технику, то у нее в руках тонкой ниточкой было изображенокакое-то оружие - не разобрать, то-ли палка или шест, то-ли копье или пика мао, которыми тот нацеливался против кончика меча противника. Как его формы, так и их применение казались тупыми и неуклюжими.
Лин-ху Чун усмехнулся ледяной усмешкой, подумав: "В приеме "Справедливый Феникс" нашей школы скрыты пять продолжений, как этими тупыми приемчиками их преодолеть?".
Но, еще раз вглядевшись в фигурку человека на схеме, заметил, что в этой неуклюжести содержатся неисчерпаемые возможности тончайших изменений. "Справедливый Феникс", хоть и имел пять продолжений, но в этих формах шеста имелись по крайней мере шесть или семь тайных продолжений, что с лихвой побивало пять продолжений "Справедливого Феникса".
Лин-ху Чун внимательно вгляделся на эти скупо набросанные фигурки, не силах сдержать страх, подумал: "Справедливый Феникс" один из основных и распространенных приемов нашей школы, но, хотя его применения невероятно могучи, враги знают от них защиту, если злодеи смогут его преодолеть, не только не оберешься бед, враги таким шестом, действительно могут вскрыть наш прием "Справедливый Феникс", это... это... это ..." . Постепенно его испуг перешел в восхищение, глубоко проникшее в сердце, но не победившее полностью его панику.
Он тупо всматривался в эти фигурки, не замечая течения времени, пока внезапно не почувствовал острую боль в левой руке. Его факел догорел почти до конца и начал жечь ему кисть, он дернул рукой и отбросил факел, успев подумать: "Вот сейчас факел догорит, и станет черным-черно".
Он помчался к передней пещере, подобрал несколько десятков палок, пригодных для освещения, взял теплые сосновые ветки, побежал обратно в дальнюю пещеру, и начал подкладывать их поверх угасающего факела. Когда фигурки снова осветились, он подумал: "Если силы и мастерство фехтовальщика нашего клана и мастера с шестом будут приблизительно равны, то тогда мечнику нашей школы не избежать тяжелого ранения, но, если у противника сила и мастерство будет хоть чуток выше, то мечник нашей школы в два счета расстанется с жизнью. Наш прием "Справедливый феникс", без всяких сомнений, сломлен, он ни на что не годится".
Он, склонив голову, еще раз всмотрелся во вторую схему. На ней изображался прием его школы "Уступчивостью встретить гостя", и он ощутил волнение. Этот прием он несколько лет назад разучивал целый месяц, и только тогда смог освоить. Этот прием стал одним из его илюбленных приемов в ситуации тесного сближения с противником. Он воодушевился, но и почувствовал легкую панику, боялся, что и этот прием их школы разгадан противником. Но неожиданно он заметил, что фигурка противника на схеме держит в руках сразу пять шестов, ударяющих в разные места мечника. Сначала он испугался: "Как это может быть сразу пять шестов?", но, посмотрев на позицию человека с шестом, догадался: "Это не пять шестов, это показывает, что противник последовательно наносит мечнику пять ударов в разные области. Он быстрый - так и я быстр, нет, конечно, это не пять шестов одновременно в его руках. Так не победить прием "Уступчивостью встретить гостя" нашей школы". И только в этот момент его осенило, и он замер в неподвижности: "А что, если он не будет бить все эти удары по очереди, но будет иметь возможность выбрать только один удар из пяти, смогу ли я от него защититься?"
Он подобрал с пола пещеры меч своей школы, провел прием "Уступчивостью встретить гостя", снова внимательно вгляделся в схему на стене, представил, что если противник проатакует шестом, то, если знать откуда он будет бить, и куда, то защититься несложно. Но, если не знать точно, в какую из пяти областей будет направлен удар, то окажется, что его рука не успеет вернуться после выпада, и, если он своим ударом меча не заколет противника насмерть, то ответная атака неизбежно будет пропущена. К тому же, если противник будет высоким мастером, как можно рассчитывать победить его первым же выпадом? Вглядевшись в фигурку с опущенными плечами, передвигающуюся скользящим шагом, он понял, что такой мастер наверняка отобьет удар меча, а вот мечник уже не сумеет избегнуть ответного удара шестом. Так что же получается, и второй прием "Уступчивостью встретить гостя" школы Хуашань разве не раскрыт людьми?
Лин-ху Чун припомнил три случая из своей жизни, когда он одерживал победу этим приемом. Если бы его противник видел эту схему на стене, и знал бы контрприемы, то не важно - был бы у него в руках шест или копье, дубинка, или пика-мао, если бы он провел контрприем, то избежал бы смерти, возможно, получил бы легкую рану, а вот Лин-ху Чуна уже давно бы не было на этом свете. Он чем больше размышлял, тем больше пугался, со лба закапал холодный пот, он сказал сам себе: "Невозможно, невозможно, Если бы прием "Вежливостью встретить гостя" в самом деле был раскрыт людьми, почему шифу об этом не знает? Как он мог меня об этом не предупредить?".
Но он знал все секреты этого приема, и, вглядываясь в фигурку на стене, представлял эти пять стремительных ударов шестом, и, хотя у фигурки в руках были только тонюсенькие ниточки, но каждая ниточка однако, тяжело била по его ногам, костям, и связкам. Посмотрел еще разок, на стене был вырезан уникальный прием его школы, но противник был бесспорно, ловок и искустен, предельно жестоко и опасно разбил этот прием. Лин-ху Чун чем больше смотрел, тем больше беспокоился, задержался взглядом на приеме "Облетевшие деревья", увидел, что противник проводит приемы с шестом мягко и без силы, в защитных формах, и невольно с облегчением перевел дыхание, подумав: "Ну, этот прием ты все-таки не расколол". Вспомнился декабрь прошлого года, когда шифу заметил, что пошла метель, и очень обрадовлся, быстро собрал группу учеников и начал объяснять принципы работы с мечом, а в конце продемонстрировал этот комплекс меча "Облетевшие деревья". Его меч был необычайно быстр, он успевал сбить все падающие вокруг него снежинки. Даже шинян захлопала вместе со всеми, и закричала: "Шигэ, этим приемом ты убедил меня, что кроме тебя никто не может быть главой клана горы Хуашань!". Шифу рассмеялся: "По правилам горы Хуашань, главенство в клане основывается на добродетели, а не на силе, иначе бы каждый, выучив в совершенстве несколько приемов меча, становился бы главой клана". Шинян засмеялась: "И не стыдно тебе? Это в чем твоя добродетель выше моей?". Шифу громко рсхохотался, но дальше не отвечал. Шинян крайне редко подчиняла людей, обычно своей теплотой смягчала резкий характер шифу, и здесь не имела мысли спорить, просто этот прием "Облетевшее дерево" поразил даже ее. Позже учитель рассказывал историю этого приема, его название было взято из какого-то стихотворения эпохи Тан, что-то о том, как внезапно сорвало листву с сотни тысяч деревьев, учитель еще читал влух, но подробности Лин-ху Чун уже забыл. Общий смысл этого приема был в том, чтобы обеспечить полноценную защиту со всех сторон света.
Снова взглянул на фигурку с шестом, но увидел, как скрюбчен и непригляден этот боец, какой у него робкий облик. Лин-ху Чун воликовал, и вдруг его лицо так и окаменело в усмешке, спину прошибло ледяным холодом, а по телу побежали мурашки. Его глаза недвижно приковались к фигурке с шестом, чем больше он смотрел, тем сильнее чувствовал, что в этих формах шеста скрыта тончайшая хитрость. В приеме "Облетевшие деревья" уколы мечом используются в девятом, десятом, одиннадцатом, двенадцатом движении...
Каждый удар меча отбивался предельно неуклюже, но в тоже время тонко и искуссно, формы казались странно мягкими, но на деле были наполнены силой. В этих формах крылось указание "из покоя рождается движение, из неуклюжести рождается ловкость".
В одно мгновение он понял, что методы меча его клана Хуашань не заслуживают доверия, почувствовал, что даже если полностью получит от шифу его искусство меча, а потом встретит вот такого мастера с шестом, то это будет все равно, что руки и ноги себе повязать, никакого отпора он дать не сможет, так к чему же учить технику меча их школы, если она совершенно бесполезна? Неужели тогда методы меча школы Хуашань в самом деле не были способны даже на один удар? Он еще раз вгляделся в давно истлевшие скелеты - должно быть, прошло не меньше тридцати - сорока лет, так почему же школы меча пяти твердынь до сих пор считаются героями рек и озер, и никто не слыхал. чтобы техника меча их школ была сломлена более могущественными противниками? Но ведь эти рисунки на скале, мягко говоря, были только солдатиками на бумаге, к тому же, он имел квалификацию только по школе Хуашань, и не мог определить, расколоты ли приемы фехтования школы Суншань, и прочих, но он твердо знал, что если внезапно встретить столь просветленного противника, то невозможно не потерпеть поражение.
Он вернулся в проход, и замер в тупой неподвижности, не имея ни малейшей мысли в голове, и не знал, долго ли пробыл он в этом оцепенении, пока не услышал как кто-то громко кричит: "Дашигэ, дашигэ, где ты?".
Лин-ху Чун вздрогнул, быстро пробежал узкий проход, выбрался через лаз в свою пещеру, и услышал голос Лу Да-ю, который кричал из-за утеса. Лин-ху Чун выбежал из пещеры, забежал за край скалы, и усевшись для медитации на большом камне, закричал: "Лю шиди, что случилось?" Лу Да-Ю пошел на голос, обрадованно сказал: "Дашигэ, вот ты где! А я тебе поесть принес".
Лин-ху Чун с самого рассвета рассматривал фигурки на стене, был очень сосредоточен, не замечал течения времени, и вот уже оказывается вечерело. Его пещера была тихим местом уединения, Лу Да-Ю не стал туда заходить, беглым взглядом определив, что в мелкой пещере никого нет, он пошел искать среди скал. Лин-ху Чун увидел, что у него щека залеплена пластырем с травяным лекарством, сукровица выступала сквозь зелень примочки, было явно видно, что он получил не легкую рану. Он быстро спросил: "Ай, что с твоим лицом?".
Лу Да-ю ответил: "Сегодня утром тренировался с мечом, на возвратном движении задел себя, вот я бестолочь!". Лин-ху Чун заметил, что он взволнован, и в его гневе сквозит стыд, предположил, что тут была другая причина, сказал: "Шестой младший брат-наставник, в конце концов, ты как был ранен, неужели ты думаешь, что сможешь мне глаза отвести?" Лу Да-ю в сердцах ответил: "Дашигэ, я тебе глаза не отвожу, только боюсь, что ты рассердишься, поэтому не скажу". Лин-ху Чун спросил: "Кто тебя проколол?"
Сам изумился, в их школе все ученики относились друг к другу очень миролюбиво, никогда драк между ними не было, неужели на гору извне явились враги? Лу Да-ю ответил: "Сегодня утром я с Линь шиди тренировал приемы меча, он только что выучил прием "Справедливый Феникс", я был слегка невнимателен, дал ему чиркнуть мне по лицу". Лин-ху Чун сказал: "Когда братья по учению отрабатывают приемы, бывает, и дрогнет рука, такое часто встречается, но из-за этого гневаться нельзя, Линь шиди только выучил этот прием, но еще не отработал, получилось нечаянно, нельзя его винить. Не придавай этому слишком большого значения. Этот прием "Справедливый Феникс" силен и могуч, нужно внимательно относиться к защите, только и всего".
Лу Да-ю ответил: "Ну да, да только как я мог знать что... что этот Линь, всего несколько месяцев, как поступил в учение, а уж сумел разучить "справедливого Феникса"? Я, только на пятый год после поклона учителю дождался, чтобы шифу передал мне этот прием". Лин-ху Чун слегка вздрогнул, подумав, что Линь шиди считанные месяцы, как вошел во врата, а уже разучил этот прием "Справедливый Феникс", продвижение в самом деле невероятно быстрое, даже если и быть умудренным небесной мудростью, это все равно выходит за пределы человеческих возможностей, прочной основы заложить не удастся, потом будут неизбежные проблемы с уровнем гунфу, непонятно, почему шифу так торопится обучать его".
Лу Да-ю продолжил: "Я как это увидел, испугался, и получил ранение, сяошимэй была рядом, стала кричать и руками размахивать, говорит:
- Шестой младший брат, ты даже моего ученика не смог побить, будешь после этого еще передо мной рисовался героем?
А этот малец Линь приблизился ко мне, чтобы рану перевязать, и вдруг дал мне пинка, а сяошимэй закричала:
- Шестой старший брат, человек пришел по-хорошему тебе рану перевязать, ты его победить не сумел, что это ты его злить вздумал?
Дашигэ, выходит, что это сяошимэй его украдкой обучала.
Лин-ху Чуна пробило мгновенное озарение, и волна горечи захлестнукла сердце. Этот прием "Справедливый Феникс" был очень сложен, имел пять сложных и запутанных продолжений, скрывал в себе множество хитростей. Сяошимэй обучала Линь шиди этому приему, неасомнено вкладывала множество душевных сил, немало гунфу, все эти дни не поднималась на утес, оказывается, она постоянно была вместе с младшим братом-наставником Линем.
Юэ Лин-шань имела характер переменчивый, у нее не хватало терпения шлифовать-оттачивать гунфу, для того, чтобы добиться успеха, самой-то едва хватало терпения, а ведь чтобы учить других, нужно еще больше сосредотачиваться, как она смогла выбрать такой трудный и запутанный прием, как "Справедливый Феникс", чтобы учить Линь Пин-чжи, почему она решила так заботиться о младшем брате-наставнике, трудно это понять. Он подождал, пока сердце успокоилось, и задумчиво спросил: "А ты почему пошел тренироваться на мечах с братом Линем?".
Лу Да-ю отвечал: "Вчера мы разговаривали с тобой, я кое-что сказал, сяошимэй была очень недовольна. Пока мы спускались с пика, она всю дорогу на меня ворчала, а сегодня с утра потащила меня к Линь Пин-чжи разбирать приемы. Я и на волосок не обеспокоился - разбирать приемы - так разбирать приемы. Как я мог знать, что сяошимэй втайне научила этого мальца Линя нескольким коварным приемчикам? Я спокойно начал работать, и попался в их ловушку". Лин-ху Чун чем дальше слушал, тем больше понимал. Наверняка за эти несколько дней Юэ Лин-шань и Линь Пин-чжи тесно сблизились, а Лу Да-ю был дружен с ним самим, не стал на это глаза глаза закрывать, не мог не кольнуть ледяным словом, наверняка обругал несколько раз Линь Пин-чжи. Он не стал удивляться, только спросил: "Ты накануне несколько раз обругал Линь Пин-чжи, так или нет?" Лу да-ю рассержено произнес: "Этот подлый и бесстыжий белолицый красавчик, если его не ругать, то кого ругать-то? Он видел, какой я страшный, как его ругаю; постоянно, как увидит меня, - развернется и сразу прочь, вот уж не думал... вот уж не думал, что малявка настолько коварный. Эх! Он не был бы таким смелым, и, если бы сяошимэй "за его спиной не подталкивала его в поясницу", разве бы мог этот малявка ранить меня?" Лин-ху Чун ощутил горечь в сердце, вспомнил о том, что в задней пещере на стене есть полный план, как победить этот прием "Справедливого Феникса", подобрал с земли веточку, и начертил фигурку. Он уже собрался передать Лу да-ю способы преодоления приема "Справедливый Феникс", как вдруг подумал: "Сейчас Лю Да-ю очень расстроен и зол. Если он сейчас применит эти методы против мальца Линя, то, без собмнения, нанесет тому тяжелые раны, шифу и шинян наложат на нас обоих тяжелое наказание, это совершенно нельзя допускать".
Он сказал: ""Потерпишь ущерб, научишься послушанию", больше не нарывайся, и все. Когда братья отрабатывают приемы, кто-то немного побеждает, кто-то немного проигрывает, не стоит обращать на это внимание. Лу Да-ю ответил: "Слушаюсь. Однако, дашигэ, я смогу не обращать на это внимание, а ты... ты сможешь не обращать?" Лин-ху Чун понимал, что он имеет в виду дело, касающееся Юэ Лин-шань, он почувствовал боль в сердце, и его лицо исказилось в гримасе. Лу Да-ю, говоря эти слова, понял. что тяжко ранил сердце старшего брата, и торопливо добавил: "Я ... я неправильно сказал". Лин-ху чун сжал ему руки, и теплым голосом сказал: "Ты не ошибся. Как я могу не обращать внимания? Однако... однако...". Он выждал немного. и произнес: "Шестой младший брат-наставник, давай это дело больше не обсуждать". Лу Да-ю ответил: Слушаюсь. Дашигэ, ты учил меня этому приему "Справедливый Феникс", да я был невнимателен, вот и поплатился перед этим мальцом Линем. Я буду тщательно тренироваться, все сердце вложу, но покажу этому мальцу - кто, в конце концов, обучает мощнее - дашигэ или сяошимэй".
Лин-ху Чун жестоко усмехнулся, и произнес: "Да этот прием "Справедливый Феникс", хэ-хэ, на самом деле ничего не значит". Лу Да-ю посмотрел на его поникший вид, подумал, что сяошимей к нему охладела, и его дух совсем угнетен "сердце покрылось пеплом, а мысли испортились", и уж больше не осмеливался что-либо говорить, выложил ему еду и вино, сам собрался и ушел. Лин-ху Чун, закрыв глаза, собрался с духом, прихватил несколько ярких сосновых факелов, и снова пошел в дальнюю пещеру рассматривать рисунки приемов с мечом на стене. Поначалу он только и думал о том, как Юэ Лин-шань обучает Линь Пин-чжи искусству меча, да только так и не смог сосредоточится - все абстрактные фигурки на стене вдруг превратились в изображения Юэ Лин-шань и Линь Пин-чжи, одна - учит, другой - изучает, и в их виде читалась взаимная близость. Он помахал у себя перед глазами, все фигурки приобрели черты красивого и изящного облика Линь Пин-чжи, он невольно кашлянул, в сердце подумав: "Линь шиди красивее меня раз в десять, и возрастом намного моложе меня, всего на два года старше сяошимэй, им двоим легко сговориться". Неожиданно в этот миг он мельком взглянул на стену, и увидел на схеме человечка с мечом, совершающего колющее движение. Форма тела и схема движения соответствовали приему госпожи Юэ "Не имеющий соперников меч семьи Нин", Лин-ху Чун перепугался, подумав: "Шинян совершенно точно сама изобрела этот прием, как он мог оказаться вырезанным на стене? Это предельно странно".
Внимательно разглядывая схему, он обнаружил, что между приемом, изображенным на стене, и приемом, изобретенным госпожой Юэ есть различия. Приемы на стене изображали мощную силу, удары не уклонялись и не трансформировались, было абсолютно очевидно, что эти приемы носили явно выраженный мужской характер, не были похожи на скрытые и потаенные движения госпожи Юэ, содержащие множество разнообразных продолжений. Стало ясно, что это особенный стиль, к тому же гораздо более быстрый.
Лин-ху Чун затаенно покивал головой: "Изобретая приемы этого меча, шинян, оказывается, втайне использовала мысли предшественников. На самом деле, это вовсе не удивительно, они оба исходили из базовой логики стиля меча горы Хуашань, преобразуя ее, они оба обладали сравнительно равной воинской силой и знаниями, разумеется, могли создать близкие формы приемов". Снова подумал: "Так, можно сказать, что изображенные на этой стене приемы равно незнакомы и шифу, и шинян. Неужели шифу не до конца выучил все глубокие и высокие приемы нашей школы?" Но снова посмотрел на приемы противника с шестом, укол меча отражался шестом, и удар шестом приходился точно в кончик меча, так, что острие меча сливалось с шестом в одну линию. Лин-ху Чун засмотрелся на эту линию, и невольно закричал: "Ой, беда!". Факел в его руках упал на землю, и в пещере воцарился полный мрак. Он был испуган, и повторял: "Как же быть? Так как же быть?"
Он совершенно отчетливо разглядел, что меч столкнулся кончик в кончик с шестом, шест твердый, меч мягкий, если обе стороны приложат все усилия, то меч не может не сломаться. Если в этом приеме обе стороны доведут свое усилие до конца, шест не только подчинит меч, но осколок меча, пойдя назад, не может не ударить обратно, так, что и защититься будет невозможно.
В мозгу вспыхнула мысль: "И тогда не было шансов спастись? Однако тоже не очевидно. Когда клинок сломался, противник начал быстро наносить точечный удар, в такой ситуации остается только быстро отбросить сломанный клинок, рухнуть на колени, бросившись вперед, под шест, и так спастись. Но такие как шифу, шинян, знаменитые мастера меча, могут ли принять такой способ? Пожалуй, умереть менее стыдно. Ай! Это разгром, это разгром!" Молча стоя на месте, он достал кремень и кресало, высек огонь, и снова подошел к стене. Только увидел, что приемы идут чем дальше, тем страннее, чем дальше, тем изощреннее. Последний десяток приемов вообще трудно было понять, они были совершенно загадочные, но, какими бы мощными и изощренными не были приемы меча, противник с шестом проводил еще более мощные и изощренные контрприемы.
Схемы методов меча фракции горы Хуашань подошли к концу, на последней схеме было вырезано, как мечник отбросил длинный меч, склонил голову, и опустился на колени перед мастером шеста. Гнев в груди Лин-ху Чуна уже давно исчез, осталось только разочарование, однако почувствовал, что, хоть изображенный на схеме мастер шеста не избежал некоторого зазнайства, но методы меча школы Хуашань действительно, абсолютно и достоверно были разбиты, и не могли соперничать в геройской борьбе, это было совершенно ясно.
Этим поздним вечером он ходил по задней пещере туда-сюда. накручивая раз за разом сотни и тысячи кругов. За всю свою жизнь он еще не получал такого удара. В сердце своем он подумал: "Фракция Хуашань знаменита в ряду фракций меча пяти твердынь, в воинском сообществе давно прославлена, как выдающаяся школа и фракция, разве знает кто, что боевое мастерство этой фракции было так побито без возможности сопротивления. Из тех приемов, что на стене, без малого сотня неизвестны даже шифу и шинян, но даже если выучить их все, в том числе и те высокие и глубокие методы меча, что даже шифу и шинян не знают, что в том проку? Стоит только врагам узнать эти контрприемы, и самым могучим мастерам нашего клана придется отбросив меч, сдаться в плен. Если не захочется признать поражение, то остается только с собой покончить". Ходил туда и сюда в тревоге и горечи, в это время все факелы уже почти догорели, он не знал. сколько прошло времени, снова развел огонь, посмотрел на коленопреклоненную фигурку, чем больше смотрел, тем больше сердился, подхватил меч, хотел уже отскоблить стену, уставил кончик меча к стене, и вдруг подумал: "Великий муж кристально честен, поражение - так поражение, победа - так победа, техника моей фракции не сравнится с людьми, что тут говорить?"
Отбросил меч, и тяжело вздохнул. Снова подошел к стене, рассматривать схемы, но обнаружил лишь, что приемы всех четырех фракций меча - Суншань, Северная и южная Хэншань, Тайшань - тоже разбиты их противниками целиком и полностью, без надежды на спасение. В самых последних рисунках представители фракций на коленях признавали поражение. Лин-ху Чун, за время учения, слышал байки про то, что Суншань и другие фракции имеют приемы меча, о которых нельзя рассказать в деталях, но имеющие отточенное мастерство, однако это все были разговоры, а вот теперь перед глазами на каменной стене разбирались все приемы четырех школ, и не только каждый прием был разобран в подробностях, но и каждый был окончательно и полностью разбит.
Он боялся, но в сердце его роились сомнения: "Фань Сун, Чжао Хэ, Чжан Чэн-фэн, Чжан Чэн-юнь - эти люди, в конце концов, откуда взялись? Отчего потратили столько сил на вырезание картинок о том, как они расправились с приемами наших пяти фракций меча, а сами совершенно не известны в мире боевых искусств? А наши пять школ неожиданно добились такого уважения в настоящее время?"
В глубине сердца родилось потаенное чувство, что школы меча пяти твердынь ныне получили могущественное место в цзянху - среди рек и озер, несколько незаслуженно, в лучшем случае - им просто несказанно повезло. Фракции пяти школ насчитывали несколько тысяч знаменитых наставников и старших учеников, так что могли занять свое место в воинском сообществе, если схемы с этой стены никогда никто не увидит, и он подумал: "А не взять ли мне большой топор, и заровнять начисто эту стену, чтобы на свете не осталось и на волосок следа? Так будет спасена судьба фракций меча пяти твердынь. Да лучше бы мне тогда вообще не проникать в эту заднюю пещеру". Он повернулся, подобрал большой топор, вернулся к стене, но увидев такое множество удивительных приемов, так и не стал рубить топором, тяжело отдышался, и произнес громким голосом: "Такой подлый и бессовесный поступок разве подходит для Лин-ху Чуна?"
Неожиданно в этот момент, снова вспомнил того гостя со скрытым лицом, одетого в зеленый халат: "Мастерство меча этого человека столь блестящее и высокое, он, скорее всего, как-то связан с этими изображениями на скале. Кто этот человек? Кто этот человек?" Он вернулся в переднюю пещеру и размышлял очень долго, потом снова вернулся и обследовал схемы на каменной стене, так и метался туда-сюда, уж и сам счет потерял, а в это время стемнело, и внезапно послышался звук шагов - Юэ Лин-шань принесла корзинку с едой. Лин-ху Чун крайне обрадовался, поспешил встречать у края скалы, закричав: "Сяошимэй!" , и голос его задрожал.
Юэ Лин-шань не отвечала, поднимаясь на утес. Приблизившись, грузно бухнула на большой камень корзинку с едой, и взгляда на него не бросив, развернулась и пошла. Лин-ху Чун был потрясен, он закричал: "Сяошимэй, сяошимэй, что с тобой?" Юэ Лин-шань хмыкнула, топнула левой ножкой, и поспешно стала спускаться с утеса, и, как бы Лин-ху Чун ее не звал, она так и не откликнулась, не обернулась, и не взглянула на него ни разу. Сердце у Лин-ху Чуна заколотоилось, он не нашелся, как лучше себя вести, раскрыл корзинку, увидел, что там много белого риса, две чашки постных овощей, но даже маленькой горлянки с вином не было. Он тупо глядел, невольно одеревенев.
Он несколько раз пытался начать трапезу, но, съев один глоток, обнаруживал, что во рту у него пересохло, еда в горло не лезла, в конце концов, так и не смог есть, подумав: "С чего это сяошимэй на меня обиделась? Если не обиделась, то почему и слова не сказала, не взглянула в мою сторону? Неужели шестой брат-наставник заболел, и ей из-за этого пришлось нести еду? Но, если шестой брат-наставник не может принести, так ведь есть пятый брат, седьмой, восьмой младший брат-наставник - каждый может принести еду, почему сяошимэй захотела сама принести?" Не в силах разобраться в характере Юэ Лин-шань, вспомнил о дальней пещере со стеной рисунков воинских искусств.
Следующим днем, к вечеру, Юэ Лин-шань снова принесла еду, снова не глядя на него и никаких слов не говоря. Когда настало время спускаться с утеса, она громко запела горскую песню на фуцзяньском диалекте. Для Лин-ху Чуна это было как ножом по сердцу, он подумал: "Оказывается,она намеренно пришла сюда, чтобы меня разозлить". На третий день вечером, сяошимэй снова принесла еду и тяжело плюхнула ее на камень, повернулась, и хотела уйти. Тут уж Лин-ху Чун не выдержал, закричал: "Сяошимэй, умерь шаг, мне нужно тебе кое-что сказать". Юэ Лин-шань развернулась и произнесла: "Если есть что сказать, говори, пожалуйста". Лин-ху Чун заметил, что при этом ее лицо стало строгим, словно инеем покрылось, ни намека на веселость, он смутился, заплетающимся языком выговорил: "Ты... ты..." Юэ Лин-шань спросила: "Что я?" Лин-ху Чун сказал: "Я... я..." Он обычно говорил легко и непринужденно, был боек на язык, но сейчас внезапно не смог выговорить и слова. Юэ Лин-шань произнесла: "Тебе сказать нечего, а мне идти надо". Повернулась, и пошла. Лин-ху Чун испугался, подумал, что если она сейчас уйдет, ничего не объяснив, и, даже если придет завтра утром, то за эту ночь он вконец испереживается, как такое вытерпеть? Видя ее настроение, он не был уверен, что она придет завтра, а ведь может и целый месяц не приходить, не будет удивительно, он в панике протянул руку, и попробовал удержать ее, схватив за левый рукав. Юэ Лин-шань в гневе вскричала: "Руки прочь!", с силой дернула, раздался треск, рукав оторвался, и беленькое плечико обнажилось до половины. Юэ Лин-шань и застыдилась, и испугалась, едва почуствовала. что потеряла половину рукава, хотя она была человеком, изучающим боевые искусства, не похожей на обычных девиц, но, когда ее плечо внезапно обнажилось, она пришла в смятение и закричала: "Ты... как ты осмелился!" Лин-ху Чун поспешно заговорил:
Сяошимэй, из... извини, я... я не нарочно". Юэ Лин-шань отобрала одела его обратно на руку, и строго спросила: "Что тебе нужно, в конце концов?" Лин-ху чун ответил: Я не понимаю, почему ты так со мной поступаешь? Но, если я в самом деле провинился перед тобой, сяошимэй, ты... ты.. мечом меня пронзи насквозь раз семнадцать - восемнадцать, я умру без ропота".
Юэ Лин-шань произнесла с холодной усмешкой: "Ты дашигэ, как мы можем осмелиться провиниться перед тобой? Что там говорить о семнадцати-восемнадцати сквозных ударах, мы твои младшие братья и сестры, ты не ссорься и не ругайся, так уже все возблагодарят Небо, возблагодарят Землю". Лин-ху Чун произнес: "Мне так горько и тяжко, но я в самом деле не понимаю, не знаю, чем провинился перед младшей сестрой-наставницей". Юэ Лин-шань рассержено проговворила: "Ты не понимаешь! Ты через Шестого брата-обезьяну батюшке, маме нажаловался, это ты прекрасно понимал". Лин-ху Чун изумился: "Я послал шестого младшего брата-наставника жаловаться к шифу, жаловаться к шинян? Жаловаться ... на тебя?"
Юэ Лин-шань сказала: "Тебе доподлинно известно, что батюшка и мама во мне души не чают, так что жаловаться на меня бесполезно, этот ябеда такой чертовски умный, пошел жаловаться, докладывать, эх, эх, да еще кривлялся, неужели ты действительно об этом не знаешь?" Лин-ху Чун взволновался, аж побелел, ему становилось все неприятней и горче, он произнес: "Младший брат-наставник Лю и младший брат-наставник Линь соревновались на мечах, Лю шиди был ранен, шифу и шинян узнали об этом, и наказали Линь шиди, так?" Сам подумал: "Из-за того, что шифу и шинян наказали младшего брата-наставника Линя, ты так доводила меня".
Юэ Лин-шань произнесла: "Братья-наставники состязались на мечах, и один по неосторожности непреднамеренно ранил другого, однако батюшка стал всячески выгораживать шестого брата-обезьяну, а малыша Линя обругал беспощадно, к тому же сказал, что его гунфу не сформировано, запретил ему изучать сложные приемы уровня "Справедливый Феникс", и не велел мне больше наставлять его на тренировках с мечом. Хорошо, тут ты победил! Но... но... я... я больше к тебе и не подойду, и никогда-никогда больше не буду на тебя внимания обращать!" Это "никогда-никогда не буду на тебя внимания обращать" было частым присловьем в то время, когда они с Лин-ху Чуном ссорились во время игр. Но в те времена, когда она говорила эти слова, ее глаза убегали, а в уголках рта таилась усмешка, какое там - никогда-никогда". Ныне же она говорила их строго и решительно, ее интонация была полна абсолютной решимости, это был настоящий разрыв.
Лин-ху Чун притопнул ногой, сказал: "Сяошимэй, я..." Он хотел сказать: "Я вовсе не посылал шестого младшего брата-наставника жаловаться шифу и шинян". Но передумал: "Я абсолютно не виноват, мне стыдиться нечего, к чему мне выпрашивать у тебя сострадание?" Выговорил "я" и на этом замкнулся.
Юэ Лин-шань спросила: "Что с тобой?" Лин-ху Чун покачал головой: "Со мной ничего! Я только подумал, даже если шифу и шинян отстранили тебя от руководства тренировками младшего брата-наставника Линя, что за великая беда, к чему из-за этого так на меня обижаться?"
Юэ Лин-Шань покраснела: "Я обиделась, я так на тебя обиделась! Ты мне все испортил, специально, чтобы я не обучала мальца Линя в тренировках с мечом, ты хотел, чтобы я каждый день о тебе заботилась. Ну, так я никогда-никогда больше не буду на тебя внимания обращать". Тяжело-тяжело топнула левой ногой, и пошла с утеса. на этот раз Лин-ху Чун не посмел протягивать руку, чтобы задержать ее, все залила горечь, по ушам снова ударила ее чистая и звонкая фуцзянская горная песня. он подошел к краю утеса, взглянул вниз, и увидел только ее тонкую, как тростинка, тень, за поворотом горы, разглядел даже болтающийся левый рукав, невольно подумал: "Вот пожалуется она шифу и шинян, они со всей строгостью скажут. что я был с ней невежлив и легкомысленен, что... что... что в этом хорошего?" Если эта история выйдет наружу, то и шифу с шинян, и все братья и сестры посмотрят на меня с презрением".
Но тут же подумал: "Однако, я не был с ней легкомысленным. Любовь не рассуждает, в чем мне себя винить?" Но, вспомнив о том, что она только хотела тренировать меч с Линь шиди, и внезапно так рассердилась на него, невольно еще больше огорчился, но еще смог себя успокоить: "Сяошимей молода и подвижна, поскольку я пребываю на утесе, некому рассеять ее скуку, вот она и нашла себе компанию по возрасту, наподобие Линь шиди, разве специально именно его?" Но потом снова задумался: "Мы с ней вместе росли, разве это может быть основой для глубоких чувств?"
Линь шиди всего несколько месяцев на Хуашани, однако "близкое предпочтительнее ушедшему", "с глаз долой- из сердца вон" - тут, разумеется, ситуация неравная". Поразмыслил об этом, снова испытал горечь. В этот вечер он постоянно ходил между краем утеса и пещерой, потеряв счет шагам, не зная времени, только думая о Юэ Лин-шань, а мысли о дальней пещере с ее схемами, и о загадочном человеке в зеленом халате, которого он встретил в тот памятный вечер, совсем не лезли в его голову. Когда уже смеркалось, Лу да-ю принес на утес корзинку с едой, поставил на камень, разложил еду, и сказал: "Дашигэ, покушай". Лин-ху Чун хмыкнул, несколько раз прошелся палочками по чашке, но пища не шла в горло, он бросил взгляд вниз с края утеса, и медленно-медленно положил чашку. Лу Да-ю спросил: "Дашигэ, на тебе лица нет, плохо себя чувствуешь?" Лин-ху Чун покачал головой: "Ничего". Лу Да-ю продолжил: "Эти грибы дунгу я вчера для тебя собирал, ты попробую, какой аромат". Лин-ху Чун не смог отвергнуть его заботу, подцепил и съел парочку грибов, сказав: "Очень хорошо". Хотя грибы были, в самом деле, очень свежие, но какое ему дело сейчас было до любых ароматов? Лу Да-ю захихикал: "Дашигэ, у меня есть для тебя приятная новость, со вчерашнего дня шифу и шинян не велели больше мальцу Линю учиться мечу у маленькой младшей сестры-наставницы". Лин-ху Чун ледяным тоном спросил: "Ты Линь шиди не смог в схватке побить. так плакаться к шифу и шинян побежал. так или нет?" Лу да-ю вскочил на ноги, выпалил: "Кто сказал, что я не побил его? Я... я ради...". Договорив до этого места, остановился, и замолчал.
Лин-ху Чун уже давно догадался, что, хотя Линь шиди, использовав только что выученный прием "Справедливый феникс", и ранил непреднамеренно Лу Да-ю, но на самом деле, Лу Да-ю был гораздо более опытен, и Линь Пин-чжи никак не мог быть ему противником. Поэтому он пожаловался шифу и шинян не ради себя, а ради самого Лин-ху Чуна. Лин-ху Чун внезапно подумал: "Оказывается, все братья и сестры в сердце жалеют меня, все знают, что сяошимэй ко мне охладела. Вот поэтому шестой брат так и подставился под меч, чтобы мне помочь. Эх, да только разве великий муж заставляет людей жалеть себя?"
[В оригинале идея о том, что Лу Да-ю специально дал полоснуть по себе мечом высказывается очень и очень иносказательно, читатель должен сам сделать усилие и догадаться, так что переводчик предпочел выложить эту мысль "в лоб"]
Внезапно он пришел в бешенство, схватил чашки с рисом и овощами, и одну за другой зашвырнул их в пропасть, заорав: "Кто тебе велел лезть, ну какое твое дело?" Лу Да-ю перепугался, он всегда уважал старшего брата-наставника, преклонялся перед ним, и никогда не видел его в таком гневе. Он пришел в замешательство, отступил на шаг, пробормотав: "Дашигэ, да ... шигэ". Лин-ху Чун покидал в пропасть всю еду, но его гнев не утихал, он стал хватать камень за камнем, и швырять их на дно глубокой пропасти. Лу Да-ю произнес: "Дашигэ, я виноват, ты... отлупи меня".
Лин-ху Чун как раз взял в руки камень, услыхав его слова, обернулся всем телом, и строго тпроизнес: "Ты что сделал не так?" Лу Да-ю в страхе отступил еще на шаг, дрожащим голосом сказал: "Я... я... я не знаю!" Лин-ху Чун тяжело вздохнул, отшвырнул камень подальше, взял Лу Да-ю за руки, и теплым голосом сказал: "Шестой младший брат-наставник, извини, это я сорвался, к тебе это не имеет ни малейшего отношения".
Лу Да-ю перевел дух: "Я спущусь, и еще раз принесу тебе поесть". Лин-ху Чун покачал головой: "Нет, не стоит, я не хочу есть". Лу Да-ю заметил, что на большом камне по-прежнему стоит нетронутой испорченная вчерашняя еда, его лицо невольно приняло грустное выражение, он спросил: "Дашигэ, ты и вчера ничего не ел?" Лин-ху Чун с усилием засмеялся: "Не беспокойся, у меня эти несколько дней просто аппетита нет. Лу Да-ю не стал тратить слов, на следующий день до сигнала к отбою снова понес еду на утес, размышляя: "Сегодня непременно нужно раздобыть большой кувшин хорошего вина, и приготовить блюда двух вкусов, непременно нужно, чтобы дашигэ съел хоть чашку еды". Поднявшись на утес, увидел, что Лин-ху Чун спит на камне перед пещерой, и лицо у него совершенно изможденное. Он осторожно спросил: "Дашигэ, ты что это тут спишь?" Взмахнул несколько раз тыквой-горлянкой, взболтнул, сорвал пробку, и повсюду разлился аромат вина. Лин-ху Чун тут же приблизился, одним глотком наполовину опорожнил горлянку, похвалил: "Вот это неплохое вино". Лу Да-ю обрадовался: "Я тебе еду принес". Лин-ху Чун сказал: "нет, эти инесколько дней не хочу есть". Лу Да-ю снова сказал: "Да только одну пиалу съешь". Говоря, протянул ему полную чашку еды. Лин-ху Чун увидел его заботу, сказал: "Хорошо, съем, но сначала вино допью".
Однако, эту чашку еды Лин-ху Чун так и не съел. Когда на следующий день Лу Да-ю снова поднялся на утес, то он увидел, что эта чашка так и стоит полная на большом камне, а сам Лин-ху Чун неподалеку спит на земле. Он увидел, что щеки у него пылают красным, провел рукой по лбу, и будто в кипяток ее окунул - у Лин-ху Чуна был жар, и он невольно испугался. Лу Да-ю позвал тихим голосом: "Дашигэ, ты заболел?" Лин-ху Чун отвечал: "Вина, вина, дай мне вина!" Лу Да-ю, хоть и принес с собой вина, но не осмелился ему дать, наполнил одну миску чистой водой, и дал Лин-ху Чуну напиться. Тот сел, выпил чашку досуха, и, приговаривая: "Хорошее вино, хорошее вино" - упал на спину, и захрапел, сквозь сон бормоча: "хорошее вино, хорошее вино". Лу Да-ю увидал, что болезнь не шуточная, поторопился известить шифу и шинян, опрометью слетел с утеса, и сообщил об этом Лао Дэ-нуо и другим ученикам. Шифу, хотя и придерживался строгих правил, кроме одного человека, носящего еду, других посетителей обучно на утес не допускал, но сейчас, раз уж он заболел, решил махнуть рукой на правила, и разрешил посещения больного. Однако ученики не осмелились прийти все вместе, разделились по дням, а первыми на утес пошли Лао Дэ-нуо и Лян Фа.
Лу Да-ю также пошел сообщить Юэ Лин-шань, она с гневом по-прежнему отказывалась, говоря ледяным голосом: "У дашигэ тонкая и глубокая работа с внутренней энергией, как мог он заболеть? Не верю, и не собираюсь я туда подниматься". Лин-ху Чун в этот раз болел очень жестоко, четыре дня и ночи спал в бреду, и не приходил в сознание. Лу Да-ю жалобно упрашивал Юэ Лин-шань, просил ее подняться на утес навестить больного, вплоть до того, что собирался броситься перед ней на колени. Юэ Лин-шань только тогда поняла, что это не обман, подняла его, и вместе с Лу Да-ю поднялась на утес. Взглянув на Лин-ху Чуна, она сразу заметила его ввалившиеся щеки, и всклокоченную бороду и усы, которые так не были похожи на его обычный элегантный и непринужденный вид. Юэ Лин-шань прониклась жалостью, подошла к нему, села рядом, и нежным голосом произнесла: "Дашигэ, я пришла тебя навестить, ты не сердись больше, хорошо?" Лин-ху Чун не изменился в лице, и, хотя он смотрел на Юэ Лин-шань, но но его взгляд был рассеян, и он ее вовсе не узнавал. Юэ Лин-шань сказала: "Дашигэ, это же я. Почему ты не обрашаешь на меня внимания?" Лин-ху Чун смотрел перед собой тупым невидящим взором, прошло довольно большое время, он закрыл глаза и уснул, и, пока Юэ Лин-шань и Лу Да-ю не ушли, он больше не просыпался. Эта болезнь продолжалась больше месяца, и только тогда он мало-помалу стал выздоравливать. За этот месяц с небольшим Юэ Лин-шань посетила его всего три раза. На второй раз к Лин-ху Чуну уже вернулось сознание, и он очень обрадовался. На третий раз, когда она пришла к нему, Лин-ху Чун сумел сам сесть в постели, и съел несколько сладостей, которые она принесла с собой. Однако, после этого посещения, она категорически отказалась вновь навещать его. Когда Лин-ху Чун смог сам ходить, он приходил к краю скалы, и каждый день подолгу сидел там, ожидая увидеть ее изящную тень. Однако, каждый раз это оказывался всего лишь крепкий силуэт торопливо поднимающегося на утес Лу Да-ю.
----------------------------------------------
Дорогие читатели! Я с огромным удовольствием перевожу для вас этот культовый роман классика китайской литературы Цзинь Юна.
Вы можете прочесть мои переводы и мои собственные книги на этом сервере совершенно бесплатно. Порекомендуйте мои страницы друзьям.
Для тех, кто хочет изучать китайский язык, я выкладываю много обучающих материалов по китайскому языку и культуре в сообществе "Веер и меч" Вконтакте.
Сообщество В контакте: Веер и меч. http://vk.com/club58815721
С огромным уважением,
Алексей Юрьевич Кузьмин.