Глава Тридцать Третья. Наказание без преступления.
Пожелтевший потолок, белые стены, зарешеченное окно – первое, что увидела Лена, открыв глаза. Во всем теле девушка чувствовала какую-то необъяснимую пустоту, а попытки пошевелить рукой, встать на ноги оказались тщетными. Конечности оказались в плену эластичных бинтов, тщательно привязавших их к спинкам кровати. Сознание только что очнувшейся девушки тоже отказывалось ей подчиняться. Все, что происходило накануне, как она оказалась в этом месте, почему руки и ноги были связаны – все стерлось из памяти, словно ластиком помарки в школьной тетради. Попытки взять расплывшееся сознание в свои руки, установить связь с растекшимся, как подтаявшее масло, телом были безуспешны, и даже язык, одеревенелым комом застрявший во рту, отказывался подчиняться ЛЕНЕ.
Капли дождя, настырно барабанившие в оконное стекло, слышимые где-то вдали громовые раскаты, всполохи молнии за окном создавали гнетущую, давящую неизвестностью атмосферу.
Где-то вдалеке послышались чьи-то приближающиеся шаги, затем с невероятным скрипом открылась дверь, расположенная напротив кровати, на которой лежала Лена, и в помещении появились две фигуры совершенно непонятной принадлежности и происхождения. Подойдя к кровати, одна из фигур склонилась над Леной, и на девочку пахнуло устойчивым запахом спирта.
— Оксана Кондратьевна, кажется, новенькая пришла в себя, – произнесла фигура. – Знаете что: введите ей еще пару кубиков успокоительного. До утра пускай отоспится, а потом мы её на четвертый этаж переведем.
— Константин Георгиевич, но у нас на четвертом этаже только буйные находятся, – растерянно ответил другой женский голос. – Её-то зачем туда?
— Вы же сами понимаете, Оксана Кондратьевна, что речь идет не о совсем обычной пациентки. Достаточно того, что за неё просил сам Герман Федорович, а вам известно, насколько педантично он относится к выполнению своих просьб. Ну, и потом: то, что она будет лежать в шестом отделении, кажется мне вполне логичным.
— Неужели вы хотите положить её в одну палату с этой женщиной? – растерянно спросила Оксана Кондратьевна.
— Ну, а что здесь такого? По крайней мере, мне это кажется вполне логичным, – ответил Константин Георгиевич. – Согласитесь, наблюдать за двумя пациентками с одинаковыми диагнозами гораздо легче, когда они находятся, так сказать, на одной территории.
При этих словах в затуманенном сознании Лены разрозненные фрагменты того, что произошло накануне, начали складываться в единую мозаику. Она слышала крики, видела, словно в тумане, чье-то лицо, искореженное злобной маской, чувствовала невероятную беспомощность перед откуда-то возникшей черной силой. Все, что было потом, оставило в её памяти лишь нечеткие следы. Она помнила двух крепких мужчин, волочащих её куда-то по земле. Вдруг она услышала вой сирен; в плече почувствовалась сильная боль, глаза заволокла мутная пелена, и Лена поплыла неведомо куда.
Когда наступило утро, Лена даже не заметила. Вернее, само понятие времени суток перестало для неё существовать. День и ночь, утро и вечер словно слились в единую массу без каких-либо признаков разделения.
Лена вздрогнула, когда дверь в помещение, в котором она находилась, со скрипом открылась, и на пороге появилась делегация из четырех человек.
— Ну, как у нас дела? – спросил Лену высокий худощавый мужчина, засаленный белый халат на котором смотрелся несколько нелепо.
— Константин Георгиевич, ночь прошла спокойно, – ответила за Лену Оксана Кондратьевна. – Вчера вечером я ей ввела пару кубиков успокоительного, как вы говорили, и до утра она проспала, не раскрывая глаз.
— Это хорошо, – сказал доктор. – Тогда давайте поступим следующим образом: сейчас мы обход закончим, а потом собирайте её и переводите на четвертый этаж.
Слова Константина Георгиевича о четвертом этаже звучали угрожающе, даже зловеще. Выражение лица у одного из присутствующих врачей вдруг почему-то стало каким-то участливым, жалостливым. О чем говорили эти люди, собравшиеся возле её кровати, Лена не понимала, но ясно ей было одно: здесь она оказалась надолго, и выбраться сможет из этого места очень нескоро.
Четвертое отделение клиники, в которой оказалась Лена, представляло собой самое мрачное пространство, какое только можно себе вообразить. Когда-то здесь располагались технические помещения (ни то какие-то кладовые, ни то мастерские), но потом во главе больницы встал новый главный врач, которому была спущена срочная директива – увеличить количество коек. Педантичностью в исполнении распоряжений новый глава клиники не отличался, а поэтому место для размещения пациентов подобрал самое неподходящее – заваленный мусором четвертый этаж, который помещением-то можно было назвать с большой натяжкой.
Здравым умом и твердой памятью контингент, пребывавший на четвертом этаже, не отличался, а поэтому любой новичок, появившийся в их рядах, вызывал у слонявшихся по коридору обитателей сего скорбного заведения только бессмысленные улыбки да совершенно отрешенные взгляды.
Пожилая лифтерша с жалостью смотрела на молоденькую девушку, сидевшую в инвалидном кресле, которое вез здоровенный санитар.
— Борисыч, её-то куда? – спросила санитара лифтерша. – Неужто тоже на четвертый?
— А куда ж еще? – было ответом Борисыча. – У Владимирова, видать, совсем ум за разум зашел. Ему дай волю – он всех больных в этот гадюшник отправит.
Длинный коридор, вытянувшейся вперед на многие метры, представлял собой довольно мрачное и даже пугающее пространство. Встречавшиеся на пути люди вызывали какое-то неподдельное отторжение. Бессмысленные улыбки, отрешенные взгляды – первое, что увидела Лена, оказавшись в этом пренеприятном месте.
— Эту-то к нам куда!?! – возмутилась появившаяся, как из-под земли, медсестра. – Слушай, Георгиевич там что, с дуба рухнул? Куда я её дену? Себе на голову, что ль, положу?
— Слушай, Лукинична, мое дело – маленькое. Мне сказали – доставить. Вот я и доставил, – сказал санитар. – Да, и ещё: Георгиевич сказал, чтобы ты её в палату к Гымзе положила.
— К Гымзе!?! – изумилась Лукинична. – Час от часу не легче! Этого Эскулапа не поймешь. То он Гымзу за семь замков запирает, велит, чтоб я с неё глаз не спускала, а то подкладывает к ней неизвестно кого. Пойди тут, пойми его логику.
— Слушай ты! Философ недоделанный! Твое дело – не рассуждать, а выполнять, что тебе велено, – возмутился санитар. – Ты здесь – никто, и зовут тебя – никак, а поэтому, что начальство прикажет, то и будешь делать.
— Да, знаю я, знаю, – смущенно произнесла Лукинична. – Ладно. К Гымзе, так к Гымзе. Не наше дело – с начальством спорить.
Встав, против обыкновения, раньше, чем всегда, Герман Федорович проследовал не в свой кабинет, как обычно, а направился к комнате прислуги, расположенной неподалеку от кухни. Эльза Фридриховна – постоянная обитательница этой комнаты – едва успела привести себя в порядок после сна, как дверь беспардонно распахнулась, и в комнату твердым шагом вошел господин Сапранов.
— Тебя что, стучать не учили!?! – воскликнула возмущенная Гауптман. – Я, между прочим, только встала. – Можно мне хотя бы умыться?
— Как вчера все прошло? – проигнорировав замечание своей главной горничной, спросил Герман Федорович. – Надеюсь, обошлось без инцидентов?
— Можешь не беспокоиться, – бросила Эльза Фридриховна. – Теперь твою невесту искать будут долго, и не смогут найти.
Герман Федорович развернулся, чтобы уйти, но был остановлен окриком Гауптман.
— Только ты не забывай, что у всего есть своя цена! – сказала она. – И, в том числе, у моего молчания. Так что, если ты вздумаешь хоть в чем-нибудь ущемить меня или, не дай Бог, нашего сына, все твои семейные тайны тут же станут достоянием гласности. Помни об этом!
— Слушай, Эльза, ты мне можешь, наконец, объяснить, что тебе от меня еще нужно? – спросил Герман, вздохнув. – Ты же итак находишься в этом доме на привилегированном положении. Достаточно того, что твой сын не вылезает из заграницы…
— Во-первых, не мой, а наш сын, – уточнила Эльза Фридриховна. – Во-вторых, если ты думаешь, что сможешь откупиться от Филиппа деньгами, то глубоко заблуждаешься. Герман, учти: о тебе, о твоей семье я знаю гораздо больше, чем кто бы то ни было. Так что не в твоих интересах предпринимать что-либо против меня или против Филиппа.
В силу своего давнего служения семье Сапрановых Гауптман была посвящена в такие тайны этого клана, о которых догадывались даже не все его члены.
Когда Эльза Фридриховна из обычной горничной превратилась в послушною исполнительницу желаний своего патрона, она и сама не помнила. Всецело захватившая её страсть не давала ей возможности даже опомниться. Не было такого пожелания Германа Федоровича, которое главная гувернантка не считала бы своим долгом исполнить. Пожелания эти носили, порой, самый деликатный характер, и об их содержании знали только Эльза Фридриховна да господин Сапранов.
Сделав Гауптман хранительницей своих семейных тайн, Герман Федорович даже не предполагал, какими последствиями это может для него обернуться. Очень быстро поняв, что её статус в доме Сапрановых мог бы быть гораздо выше, чем тот, который она занимает, Эльза Фридриховна стала этим пользоваться, и весьма небезуспешно.
— Герман, учти: у меня есть, что поведать миру, – как-то сказала она. – Если твои дела с Владимировым станут достоянием гласности, на любой из твоих карьер можно будет ставить жирный крест.
— Эльза, это ты мне сейчас что, угрожаешь? – спросил Сапранов.
— Да, нет. Просто предупреждаю. Понимаешь, надоело мне, что мы с Филиппом находимся в подвешенном состоянии. В конце концов, Филипп – твой сын, а ты ведешь себя с ним, как совершенно посторонний человек.
— Я от Филиппа не отказываюсь. Сколько можно говорить: пока я жив, ни ты, ни Филипп ни в чем нуждаться не будете.
— Вот именно – пока ты жив… Герман, а что будет потом? Ведь ни твоя мама, ни твои дочери, ни, тем более, твоя племянница Филиппа за равного себе никогда не признают.
Опасения Эльзы Фридриховны отнюдь не были беспочвенными. В доме Сапрановых она была фигурой самой непопулярной, и никто из членов семейства не считал нужным свое пренебрежение от неё скрывать. И Варвара Захаровна, и Лиза, и Элла, и даже Анна скорее терпели присутствие в доме Гауптман, чем нуждались в ней. Эльза Фридриховна не могла этого не понимать, а поэтому заранее решила принять необходимые меры предосторожности.
— Герман, все мы под Богом ходим, – сказала Гауптман. – Ты ж не собираешься жить вечно? Вот только представь, что будет, если с тобой что-нибудь случится.
Постановка под сомнение долгожительства Германа Федоровича было роковой ошибкой Эльзы Фридриховны. Сам-то он не сомневался, что будет жить, если не вечно, то, как минимум, до самой глубокой старости. Сказанное Эльзой Фридриховной не могло быть расценено иначе, как угроза, на которую Герман не мог не ответить.
— Ты что, немчура немытая, угрожать мне вздумала!?! – закричал Сапранов. – Слушай, ты хоть думай, на кого свою варежку разеваешь! Мне ведь сделать так, чтоб от тебя мокрого места не осталось, вообще ничего не стоит…
— Да, зачем мне тебе угрожать? – спокойно сказала Эльза Фридриховна. – Ты ведь итак полностью в моих руках находишься. Сам смотри: обо всех твоих делах, напрямую вступающих в конфликт с законом, мне известно. Стоит мне только рот открыть – у тебя земля под ногами гореть начнет.
— Слушай, Эльза, тебе самой-то не страшно мне такое говорить? – спросил Герман. – Я ведь не посмотрю, что у нас с тобой – общий сын. Одно мое слово, и ты – ноль без палочки. Ты что, забыла про участь моей первой жены?
О судьбе Полины Эльза Фридриховна забыть не смогла бы ни при каких обстоятельствах. Будучи непосредственной участницей тех страшных событий, она помнила до мельчайших подробностей все, что происходило в ту роковую ночь.
— Пойми, Полина, так будет лучше, прежде всего, для тебя, – говорил Герман своей первой жене. – Находиться здесь ты больше не можешь, а в том месте, куда тебя отвезут, за тобой будет должный уход, там тебя подлечат и, главное, ты не будешь представлять ни для кого опасность.
— Герман, ты же знаешь – мне от тебя ничего не нужно! – взмолилась заплаканная Полина. - Ты только скажи, где мой сын!?!
— Ну, вот, – вздохнул Герман. – Что и требовалось доказать. Полина, ну, сама посмотри: ты даже не способна адекватно мыслить. Твое нахождение радом с Лизой становится просто небезопасным.
Все, что происходило потом, даже Эльза Фридриховна помнила весьма смутно. Истошные крики Полины, вой сирен скорой помощи, монотонный голос Германа – все слилось в единую какофонию, оставившую в памяти лишь отдельные фрагменты. Прошло время, и память Гауптман сохранила о событиях той страшной ночи лишь разрозненные осколки, но и их Эльзе Фридриховне с лихвой хватало для того, чтобы держать Германа в постоянном напряжении.
Пространство, называемое палатой, в котором оказалась Лена, всей своей обстановкой давило на любого, кто попадал сюда. Зарешеченное окно под самым потолком скупо пропускало солнечные лучи, а захлопнувшаяся за спиной у Лены массивная дверь не оставляла никаких надежд на благополучный исход из этого места.
Железная, аккуратно застеленная кровать да маленькая тумбочка – вся нехитрая обстановка обители, в которой Лене суждено было обосноваться на неопределенный срок. Вдруг взгляд Лены упал на койку, стоявшую возле двери. Вздыбленное одеяло и небрежно стоящие около этой кровати чьи-то тапочки свидетельствовали об обитаемости этой палаты. Секунду спустя ЛЕНА услышала храп, доносящийся из-под одеяла. Подойдя поближе, Лена сумела разглядеть лохматую копну волос, прикрытую покрывалом. Скомканное одеяло лежало у стены, а половую принадлежность того, кто лежал на кровати, не представлялось никакой возможности определить.
— Отойди от меня! – раздался вдруг грубый хриплый голос. – Окончательно свести меня в могилу хочешь!?!
Вслед за восклицанием из-под покрывала показалось лицо, половую принадлежность которого совершенно невозможно было определить. Обвисшие щеки сочетались с ввалившимися, ничего не выражающими глазами, а тело было настолько исхудавшим, что любой сторонний наблюдатель счел бы, что этот больной явно страдает от недоедания. К подобному зрелищу Лена явно готова не была, а поэтому все, увиденное ею, очень напоминало какой-то нереальный сон.
— Кто вы!?! – вскрикнула девушка, увидев незнакомого человека. – Вы здесь давно?
Только когда существо поднялось с кровати и накинуло на плечи махровый халат, Лена поняла, что её соседка по палате – женщина. Вид у обитательницы скорбного дома явно выдавал долгое пребывание в этом печальном месте. Впалые щеки, потухшие, полные равнодушия, глаза, сухая морщинистая кожа свидетельствовали о долгих страданиях женщины, ни один год находившейся взаперти.
— Добро пожаловать в безысходность, – сухо бросила женщина, даже не глядя на свою новую соседку.
Вся обстановка палаты, даже пасмурное небо за окном как бы соглашались со словами женщины. Безысходность – это, пожалуй, самое точное слово, чтобы охарактеризовать то положение, в котором оказалась Лена. Где она находится – девушка и сама не знала. Рассчитывать на чью-либо помощь было бессмысленно. Бежать из этого места тоже не представлялось возможным.
— Даже не мечтай – выбраться отсюда, – подтвердила догадки Лены её соседка по палате. – Это только название больница, а на самом деле – самая настоящая тюрьма.
— Вы здесь давно? – спросила Лена.
Вопрос был из тех, на который даже сама несчастная женщина не могла дать точного ответа.
— Давно ли я здесь? – переспросила она, вздохнув. – А какое сегодня число?
— Шестнадцатое августа, – ответила Лена.
— … восемьдесят четвертого года? – последовал следующий вопрос.
— Нет. Почему же? Сейчас – две тысяча десятый… - сказала немного опешившая Лена.
Подобного ответа женщина никак не ожидала. Проведя взаперти долгие годы, она не думала, что время настолько может утратить свое предназначение.
— Двадцать шесть лет, – чуть слышно пробормотала она. – Моему мальчику уже – двадцать шесть лет. Где он? Что с ним?
— Вы сейчас говорите о своем сыне? – поинтересовалась Лена.
При этом вопросе глаза женщины стали влажными от слез. Ясно было, что эта тема была для неё больной, и говорить о ней ей было нелегко. Присев на стул, стоявший возле кровати, женщина опустила голову и закрыла лицо руками. Секунду спустя Лена услышала прерывистые всхлипывания, с каждым мгновением превращавшиеся в протяжный плач.
— Мой мальчик! – причитала женщина. – Я даже ни разу не подержала его на руках, не услышала его голоса!
Воспоминания, нахлынувшие на соседку Лены, были тяжелы и причиняли ей большие страдания. Говорить о своей прошлой жизни она не хотела, но и держать все в себе тоже не представлялось ей возможным.
— Если бы не Герман… - продолжала женщина. – Если бы не его вероломство и жестокость, все могло бы быть по-другому.
При упоминании имени Герман в сознании Лены что-то щелкнуло, разрозненные осколки калейдоскопа сложились в единую картинку, и все встало на свои места.
— Вы знаете Германа Сапранова? – спросила Лена.
— Что значит – знаю ли я Германа Сапранова? – удивилась женщина. – Несколько лет я имела несчастье быть его женой. Впрочем, являюсь ей и сейчас.
От услышанного Лена потеряла дар речи. Перед ней стояла законная супруга Германа собственной персоной, но каждый из обитателей особняка Сапрановых был глубоко убежден в том, что её уже давно нет в живых.
— Вы – Полина? – спросила немного опешившая Лена.
— Откуда тебе известно мое имя? – удивилась женщина. – Что, Владимиров сказал?
— Кто такой – Владимиров?
— Ну, как кто? Бог и царь местный. Без него тут ни одна мышь пискнуть не смеет.
Лена силилась вспомнить все произошедшие накануне события, но пока память упорно отказывала ей. Она помнила Люду – свою лучшую подругу. Помнила тетю Аню и дядю Вадима – одних из немногих людей, по-доброму к ней отнесшихся в этом холодном и мрачном доме. Помнила двух молодых девушек, относившихся к ней свысока и все время подчеркивающих свое презрение. Наконец, память из своих глубин выплеснула на поверхность еще одно имя, так много для Лены значащее.
Антон! Что бы она делала, как бы вообще выжила в этом холодном и мрачном доме, если бы не он. Став для неё самым дорогим человеком, этот юноша настолько прочно вошел в её жизнь, что представить себя без него Лена уже не могла. Воспоминание о любимом человеке сменило воспоминание другое, более страшное и зловещее. Перед глазами Лены вдруг появилось другое лицо, искаженное злобой.
— Нет! Герман Федорович, не надо… - вскрикнула Лена. – Я не могу…
Возглас Лены словно оживил её соседку, выведя её из оцепенения.
— Погоди! Ты сказала – Герман Федорович? – удивленно спросила женщина. – Не Сапранов ли?
— Да, Сапранов. – ответила Лена.
— Час от часу не легче! – воскликнула женщина. – Тебя-то что с ним связывает?
Рассказанная Леной история не дала ни одного ответа на вопросы её соседки, но зато стала источником многих открытий несчастной женщины.
— Я только одного не могу понять: как Герман может на тебе жениться, если я – его законная жена? Там что, обо мне совсем забыли?
Следующим шоком стало известие о том, что Полина уже долгие годы считается умершей.
— То есть, как это меня похоронили? – недоумевала Полина. – Анюта что, тоже думает, что я умерла?
— Все так думают: тетя Аня, дядя Вадим, Варвара Захаровна, Лиза, Элла…
— … и Лиза тоже? – недоуменно спросила Полина.
Узнать то, что уже долгие годы все считают её ушедшей из жизни, для Полины было настоящим шоком. Изобретательности своего супруга она могла только подивиться, хотя изощренность и коварство Германа её не удивляли.
— Это получается, что Лиза даже не знает о моем существовании, – произнесла Полина. – Она ведь совсем крошкой была, когда я сюда попала.
— А как вы здесь оказались? – спросила Лена.
Вопрос был из тех, на который даже Полина не могла дать точного ответа. Само понятие времени перестало для неё существовать, превратившись в безликую массу проходящих мимо дней и ночей.
— Как я здесь оказалась? – переспросила она, задумавшись. – Если бы только я сама это знала…
Уже давно прекратившая свое существование прежняя жизнь оставила в сознании Полины лишь отдельные фрагменты, возвращаться к которым ей было небезболезненно. Слишком много было мрачного и безрадостного в прошлом, о чем Полине лишний раз вспоминать не хотелось.
— Слушай, давай не будем ворошить мое прошлое, – сказала она Лене. – Поверь мне, нет там ничего хорошего. Я тебе даже больше скажу: если кому-нибудь рассказать подробности моей жизни, то он и вправду умом тронуться может.
— А бежать отсюда вы не пробовали? – спросила Лена свою соседку.
— Бежать!?! Отсюда!?! – переспросила Полина, не скрывая удивления. – Наивная душа, как ты это себе представляешь? Если ты еще не поняла – отсюда нет никакого выхода. Тут же все здание, как неприступная крепость… Нет! Про то, чтобы отсюда выбраться, можешь забыть.
Слова Полины подтвердила вошедшая в палату медсестра. С недовольным видом она подошла к стоявшей возле кровати Полины тумбочке, вынула верхний ящик и вывалила на постель все его содержимое.
— Гымза, где!?! – спросила медсестра строгим тоном.
— Что где? – ответила Полина.
— Слушай, не строй тут дуру-то из себя! – произнесла медсестра, переходя на крик. – Ты прекрасно знаешь, о чем я говорю? А ну, давай, отвечай, куда колеса заныкала!?!
— «Мошня», голубушка, да, Господь с тобою! Какие колеса!?! – ответила Полина. – Я же все таблетки проглатываю, которые мне тут дают.
—Ага! Видели мы, как ты их «глотаешь»! – не унималась «Мошня». – Стоит только отвернуться, как ты их все в унитаз спускаешь. Но больше этот номер у тебя не пройдет.
Медсестра взяла Полину за руку, подвела к двери и указала пальцем на красный кружок, висевший над дверным проемом.
— Вот, видишь! – сказала «Мошня» победным тоном. – Теперь у нас есть возможность наблюдать за тобой круглосуточно, и не дай Бог тебе выкинуть какой-нибудь фортель! Про «барахолку», я надеюсь, ты слышала!?!
С этими словами медсестра покинула палату, оставив Полину с Леной размышлять над сказанным ею.
— Ну, теперь сама понимаешь, что бежать отсюда абсолютно некуда, – сказала Полина Лене, как только за «Мошней» закрылась дверь. – У них тут все под контролем.
Полина уже давно сама не помнила, когда оказалась в этом скорбном месте и, в принципе, смирилась со своей незавидной участью. Столько лет проведя взаперти, она уже не думала о том, чтобы выбраться на свободу, а лишь тихо проклинала того, по чьей вине оказалась в этих застенках.
— Знаешь, милая, готовься к тому, что ты попала сюда надолго, – сказала Полина Лене. – Я пока только одного понять не могу: что моему благоверному от тебя-то понадобилось? Ты меня, конечно, извини, но не производишь ты впечатления девиц во вкусе Германа.
— Да, я сама, если честно, ничего не понимаю. Герман Федорович говорил, что он был хорошим другом моего отца, но сама я не помню, чтоб он к нам приходил, бывал у нас.
— Погоди, а кто был твой отец?
— Алексей Ларин. Они с Германом Федоровичем в одной школе учились, а потом мама с папой на Кубань переехали…
При упоминании имени Алексея Полина изменилась в лице. На губах появилась улыбка, а глаза загорелись ярким и радостным блеском.
— Так, что же это получается!?! – воскликнула Полина, глядя на свою соседку полными удивления глазами. – Ты – Олина дочка!?!
— Откуда вы знаете мою маму? – спросила ничего не понимающая Лена.
Настоящим бальзамом на сердце стала для Полины встреча с дочерью своей давнишний подруги. С Ольгой они были знакомы еще со школьной скамьи. К неудовольствию родителей Полины, считавших Ольгу плохой компанией для своей дочери, девочки много времени проводили вместе, не обращая внимания на ворчание взрослых. Когда Ольга исчезла из жизни своей закадычной подруги, Полина и сама не помнила. Просто в один прекрасный день, набрав телефон, Полина услышала в ответ лишь длинные гудки да сопровождающую их, режущую слух, тишину.
Позже Полина узнала, что Ольга вместе с родителями перебралась в небольшой городок, затерявшейся на донских просторах, вышла там замуж, а потом с мужем переехала куда-то на Кубань.
— Твоя мама была моей хорошей подругой, – сказала Полина Лене. – В школе мы вместе с ней за одной партой сидели.
Лена смотрела на свою соседку полными удивления, ничего не понимающими глазами. Никак не вязался образ Полины с теми, кто был вхож в круг общения Ольги.
— Но мама никогда о вас ничего не рассказывала, – сказала Лена.
— Ну, наверное, у твоей мамы и без того забот хватает. Кстати, как она поживает?
— Скоро год, как мамы нет в живых, – ответила Лена, смахнув рукой навернувшееся на глаза слезы.
Новость о том, что Ольга умерла, стала для Полины по-настоящему обескураживающей. Никак не вязался образ Ольги, всегда веселой и жизнерадостной, с образом смерти.
— А что случилось? – спросила Полина. – Оля что, болела?
Рассказанная Леной история заставила Полину сделать однозначный вывод: ко всем злоключениям девочки Герман имеет самое непосредственное отношение.
— Все-таки не могу я понять, что Герману от тебя надо, – сказала Полина, как только Лена закончила свой рассказ. – Извини меня, конечно, но в число девиц, которыми мог бы заинтересоваться Герман, ты явно не входишь. Значит, от тебя ему нужно что-то другое… Понимаешь? Скажи, а твой отец ничего тебе о Германе не рассказывал? Может, у него с ним какие-нибудь общие дела были? Герман же – большой мастер расставлять свои ловушки. Твой отец мог запросто попасться в одну из них.
Ни на один из поставленных Полиной вопросов Лена не могла дать какого-либо ответа. Жизнь Алексея была вообще для неё закрытой книгой, открыть которую она еще не успела.
— Да, если честно, я сама ничего не поняла, – сказала Лена Полине. – Герман Федорович как-то внезапно появился в моей жизни. Сначала сказал, что он – близкий друг моего папы, а потом – предложил выйти за него замуж.
Рассказ Лены прервала вошедшая в палату медсестра в сопровождении двух, внушительного телосложения, санитаров.
— Переодевайся, – сухо бросила медсестра Лене, положив перед ней на кровать длинное белое одеяние. – Сейчас пойдем на процедуру.
— На какую процедуру!?! – вскричала Полина. – Что вы с ней собираетесь делать!?!
— Вот тебя, «Гымза», это меньше всего касается, – сказала медсестра. – Что врач велел, то и будем делать.
— Да, у вас же тут не врачи, а изуверы какие-то. Вы что, собираетесь из девчонки овощ сделать?
— «Гымза», что-то ты раскудахталась! – произнес один из санитаров. – Что, по укольчикам соскучилась?
Все, что происходило дальше, напоминало Лене какой-то страшный сон, но только с той разницей, что все, происходившее с ней, было вполне осязаемо. Большая комната, залитая электрическим светом; столпившиеся возле неё какие-то люди; кожаные ремни, которыми руки Лены были привязаны к металлической перекладине; появившиеся в руках доктора два диска с ведущими к ним проводами – все это напоминало сцену из какого-то научно-фантастического фильма. Марлевый кляп во рту девочки не давал ей свободно дышать, а из-за связанных намертво рук и ног не было никакой возможности пошевелиться.
— Ну, что! Приступим! – скомандовал склонившийся над Леной Константин Георгиевич. – Ты извини, девочка, что все так получилось, но за красивую жизнь, как ты сама понимаешь, тоже надо платить.
— Константин Георгиевич, сколько разряда давать? – спросила стоявшая рядом медсестра.
— Оксана Кондратьевна, ну, давайте начнем с минимума, а дальше – посмотрим…
Негромкий хлопок, невыносимая боль, пронизывающая все тело, заставили Лену погрузиться в забытье, а все стоявшие рядом люди, все, её окружавшее, в одну секунду как бы перестало существовать.
О том, что происходит в клинике, Герману Федоровичу было хорошо известно. По несколько раз в день он связывался с главным врачом, чтобы узнать, как там поживает его невеста.
— Герман, ну, что ты ни себе, ни мне покоя не даешь? – говорил в телефонную трубку Владимиров. – Ты же знаешь: все, что ты мне поручаешь, я выполняю исправно. Через несколько дней будет все, как мы с тобой договорились. Жизнь твоей невесты начнется с чистого листа.
— Костик, только не забывай, чем ты мне по гроб жизни обязан, – отвечал Сапранов. – Надеюсь, у тебя все пройдет без проколов. Иначе, ты меня знаешь… У меня найдется масса способов сделать твое существование невыносимым.
Диалог Германа с Владимировым прервала вошедшая в кабинет Варвара Захаровна. Уже месяц о Лене никто ничего не знал, и пожилую женщину, для которой девочка стала по-настоящему родным человеком, не могло это не беспокоить.
— Мама, тебе что-то нужно? – спросил Герман, резко бросив трубку.
— Сынок, я просто хотела спросить: про Леночку тебе ничего не удалось узнать? – произнесла Варвара Захаровна. – Вообще ты собираешься её искать? Скоро месяц, как её нет дома, а тебя, я вижу, это совершенно не беспокоит.
— Ой, мама, ты даже не представляешь, как вы мне все с вашей Леной надоели! – сказал Герман. – Сколько раз можно говорить: где находится эта девица, меня абсолютно не интересует.
Варвара Захаровна лишь покачала головой. Черствость и бесчувственность сына её уже давно не удивляли, и все, что оставалось пожилой женщине на склоне лет – это сокрушаться о, по сути, бесцельно прожитых годах, когда родные дети были безвозвратно потеряны.
Выйдя из кабинета сына, Варвара Захаровна нос к носу столкнулась с Гауптман, поймав на себе её пронзительный взгляд, в котором отчетливо читалась вся неприязнь старшей горничной к матери своего шефа.
— Если бы твоя мать могла испепелять глазами, от меня давно бы ничего не осталось, – заявила Эльза Фридриховна Герману, оказавшись у него в кабинете. – Герман, долго я еще буду никем в этом доме!?! В конце концов, до второго пришествия покрывать тебя я не собираюсь.
Подобный тон разговора изрядно надоел Герману, и он все чаще задумывался о том, как можно обуздать не в меру распаявшуюся горничную. Способов для этого в арсенале Германа Федоровича было более чем достаточно, но не каждый из них подходил для решения столь деликатной проблемы.
— Эльза, тебе не кажется, что ты сейчас с огнем играешь? – спросил Герман. – Ты что, думаешь, я до бесконечности буду терпеть твои выходки?
— До бесконечности, может быть, и не будешь, а вот до того момента, пока Филипп не обретет в этом доме соответствующий ему статус… куда ты денешься? Ты же не хочешь, чтобы твои дела, например, в Болгарии стали достоянием широкой общественности?
Положение для Германа стало принимать более чем щекотливый характер. Гауптман были известны факты, обнародование которых ставило крест на любом будущем Сапранова, и опровергнуть которые не представлялось абсолютно никакой возможности.
— Ты хоть думай, что говоришь! – крикнул Герман. – Не забывай: ко дну вместе со мной можешь отправиться и ты.
— Но у меня-то есть пути к отступлению. Многочисленная родня в Германии с распростертыми объятиями примет одинокую вдову, бежавшую от произвола, а вот тебе, мой дорогой, деваться некуда.
С каждым произнесенным словом Эльза Фридриховна выводила новую букву в приговоре самой себе. С подобным тоном разговора Сапранов мириться не хотел, да и не мог. В его жизни было много тайн, о которых он лишний раз старался не вспоминать, а Гауптман являлась хранительницей этих тайн.
— Ладно. Давай сделаем так, как ты хочешь, – неожиданно произнес Герман. – В конце концов, Филипп – мой сын, и почему я должен это от кого-то скрывать?
— Наконец-то я узнаю своего Германа, ради которого готова стольким пожертвовать, – сказала довольная Эльза Фридриховна. – Тогда я пошла, звонить Филиппу, чтобы он поскорее приезжал.
Как только за Гауптман закрылась дверь, Герман схватил телефонную трубку и набрал нужный ему номер.
— Витя, зайди ко мне, – скомандовал Герман, когда длинные гудки в трубке сменил глухой, с хрипотцой голос. – Только побыстрее…
Не было в доме Сапрановых никого, кто бы ни боялся этого человека. При любом его появлении наступало гробовое молчание, как будто он обладал какой-то таинственной силой, заставлявшей смолкнуть каждого при его присутствии. Для Германа этот человек давно стал его тенью, беспрекословным исполнителем его поручений. Порой казалось, что этот человек давно слился с самим Германом, постоянно находясь за его спиной.
— Заходи, Виктор, – сказал Герман, когда начальник охраны появился на пороге его кабинета. – Буду краток: у тебя появился шанс исправить твой косяк с Черкасовыми.
— Что случилось на этот раз? – спросил Виктор.
— Скажем так: у тебя появился шанс реабилитироваться за Черкасовых.
Виктор вопросительно посмотрел на шефа, а тот, сделав вид, будто не замечает его изумленного взгляда, продолжил:
— Надеюсь, ты не думаешь, что я забыл об этом твоем проколе? Ну, так вот, у тебя появилась возможность все исправить, и учти: от того, насколько качественно ты выполнишь порученную тебе работу, будут зависеть наши с тобой дальнейшие взаимоотношения.
Любое упоминание Черкасовых заставляло Виктора Васильевича нервно вздрагивать. События той ночи прочно вошли в его память, и, казалось, нет никаких средств, которые могли бы вытравить их из сознания.
— Герман, ты мне теперь собираешься всю жизнь этим глаза колоть? – спросил Виктор Васильевич. – Я тогда сделал все, как ты мне сказал, а в том, что мальчишке удалось исчезнуть, моей вины точно нет.
— Ладно! – Герман махнул рукой. – Разборы твоих полетов мы давай оставим на потом, а сейчас поговорим о том деле, которое я хочу тебе поручить.
Виктор Васильевич Шабанов ( известный в определенных кругах под кличкой «Шакал») уже давно стал неотъемлемой частью жизни самого Сапранова. Для всех в особняке, кроме Германа и Варвары Захаровны, Шабанов был окружен ореолом некой таинственности. О нем не было известно, ни откуда он появился, ни причин, по которым Герман настолько приблизил его к себе, что их существование одного без другого представить было невозможно.
Ту страшную ночь Шабанов помнил во всех подробностях. Море крови, гора трупов – прочно врезались в память Виктора Васильевича, не давая ни минуту забыть об этом ужасе. Этими-то тайнами из прошлого начальника своей охраны Герман Федорович не преминул воспользоваться, и вскоре Шабанов оказался в его полной власти.
— Что на этот раз? – спросил Виктор Васильевич, поняв, что разговор пойдет о чем-то серьезном.
— Надеюсь, нашу главную горничную, Эльзу Фридриховну, тебе представлять не надо? – вопросом на вопрос ответил Герман.
При упоминании имени Гауптман Виктор Васильевич недовольно поморщился. К Эльзе Фридриховне он испытывал нелюбовь не меньшую, чем кто-либо другой из обитателей особняка в Троице-Лыково. Шабанова раздражало в ней все: и чванливость, и высокомерие, и излишняя, по мнению Виктора Васильевича, педантичность, и даже то, какую одежду она носила.
— Ты свою гламурную шалашовку немецкого происхождения при мне лишний раз не упоминай, – заявил Шабанов. – Знаешь ведь, что меня от неё наизнанку выворачивает.
— Ну, вот! Теперь у тебя появилась возможность сделать так, чтобы не видеть и не слышать её больше никогда.
— Да? – удивился Виктор Васильевич. – Герман, ты растешь прямо на глазах. Ну, и каковы же причины принятия тобой такого решения?
— Ну, скажем так: Эльза знает многое из того, чего знать, в принципе, не должна, и это стало представлять существенную опасность.
— Погоди, а как же – Филипп? – спохватился Шабанов. – Ему как ты будешь объяснять безвременную смерть матери?
— Вот поэтому я хочу, чтоб ты все сделал до его приезда, – сказал Герман. – Да, и еще: все должно выглядеть, как несчастный случай.
Выполнять подобные поручения Шабанову приходилось ни раз, и в этом Герман Федорович мог на него положиться всецело. Недаром бывалое прошлое Виктора Васильевича, его знакомства с людьми определенного круга были на руку Герману.
— Да, и учти: это твоя последняя возможность исправить ошибки прошлого, – сказал Герман. – Больше проколов я не потерплю.
— Герман, каких проколов!?! – возмутился Шабанов. – Я же все сделал так, как ты мне сказал. Ты мне сказал – уничтожить всех Черкасовых – я так и сделал. А в том, что мальчишки не оказалось на месте, моей вины точно нет.
— Ну, вот мы и проверим, насколько та твоя оплошность была случайной, – сказал Герман. – Сделаешь так, чтоб все прошло без сучка, без задоринки – поверю, что с Черкасовыми ты тогда облажался чисто случайно. Так что, Витя, все в твоих руках.
Ничего не ответив, Шабанов быстро вышел из кабинета Германа, по всей видимости, обдумывать выполнение последнего поручения.
Уже минут десять Полина сидела на кровати Лены и не сводила глаз с бесчувственной девочки. Когда невыносимо грохочущая тележка въехала в палату, Полину охватила оторопь. Лежавшая на тележке Лена отличалась от мертвеца лишь лицом, неприкрытым белым покрывалом.
— Что вы с ней сделали!?! – крикнула Полина. – Вы что, решили из неё овощ сделать?
— Нами были проведены необходимые лечебные мероприятия, – сказал вошедший в палату Владимиров. – Перед тобой, Гымза, наглядный пример того, что бывает с несговорчивыми людьми.
— Будьте вы прокляты! – крикнула в сердцах Полина.
Никто из присутствующих не обратил на этот возглас «Гымзы» никакого внимания, да и как живой, сознательный человек она уже давно перестала для всех существовать. Положив на кровать безжизненное тело Лены, довольный проделанной работой Владимиров, санитары и медсестра удалились из палаты.
КОНЕЦ ПЕРВОГО ТОМА.