Туман. часть третiя. глава первая

Олег Ярков
                ТУМАН. 

               

                СПОКОЙНОЕ   НАЧАЛО.

    Вот что такое «время»? Это, пожалуй, единственное мерило нашей жизни, которое, ровным счётом, не имеет никакой вещественности. Супротив ему все иные мерила, и определительные величины обладают тем свойством явственности, которые возможно потрогать, увидеть и реально соизмерить с предметом, насущная надобность измерить который, появилась у человека.   Нет, разумеется, не все мерила, сущие на Земле, можно осязать, однако все они доступны явному представлению и оттого – пониманию. Скажем такое, кто видел наяву арифметическое действие присовокупление? А отнимание? Найдётся ли таковой некто, кто их трогал перстами, либо вдыхал его ароматы? Никто, доложу я вам! Но, напротив, никем не ощущаемое присовокупление довольно легко понимаемо и уж никогда более, для ознакомленного с ним, не есть чем-то неопределённым. Вот-вот, именно, для ознакомленного с ним! А кто из сущих людей обладает таковым талантом, дабы смочь ознакомить другого с сутью понятия «время»?  С его свойствами и… что там может быть ещё у этого времени? Вот вам и здрасьте! Даже придумать простейшее определение времени нет никакой возможности. Нет, разумеется, возможно согласиться с туманно-философским высказыванием какого-нибудь Спинозы, говорящего, что время есть бытие от рождение до погоста, от замысла до деяния и что-то там ещё такое же маловразумительное. Хотя, подобную ересь, этот самый Спиноза мог бы и не говорить, такое и я могу сказать. Но, в купе с остальным, время, таки, имеет свои не прямоуказательные приметы. К примеру, я бы определил текущее время, как мерило возмужания и, что несомненно хуже, старения. Определил бы, как мерило забывчивости, либо отстранённости от прошлых обид и, а сожалению, прошлых радостей. Определил бы, как прогресс в лечении душевной скорби. А что? Стало легче на душе – прошло довольно времени, всё ещё терзается душа – прошёл миг. А ещё определил бы, как способ развлечься в том разе, когда приспичила надобность заниматься унылым делом. Можно окунуться в своё прошлое и постараться вновь пережить некие моменты, трогательные и весёлые, трагические и приключенческие. Любые. Вот, к примеру… да, хоть взять ту прогулку на «ВЕЛИКОЙ КНЯГИНЕ…» прошлым летом. Сколько всего приключилось! А сколько хороших и благородных людей довелось увидать! Хоть тот матрос, который так резво ответствовал о месте нахождения холодильного отсека. А Яков? Ах, бедный, бедный… вот уж действительно, живота своего не жалел для общего дела. Поди ж ты, и глаза лишился, и шрамом обзавёлся на лице похлеще моего. Где ты сейчас, Яков? Здоров ли? Дай ему, Боже, избавления от хворей телесных и заживления ран! Да-а, славное было приключеньице! Так ловко провести вокруг пальца ту зловредную банду с их главарём! Гла-ва-рём… а кто главарь-то?

    Кирилла Антонович резко остановился, опустил … нет, почти уронил лейку с водой на землю и распрямился. Да так, что и замер.

      О! Простите, простите!!! Я же, перескакивая от одного к иному и вовсе позабыл дать точное начало событий того самого июльского дня, с которого и началась наша история. Ну, пусть и не наша, а Кириллы Антоновича и Модеста Павловича. Приношу свои извинения и сей же час исправляюсь!

      Утро того дня было обычным утром, которое неизбежно наступало после ночной тьмы и пробуждало Тамбовского помещика из дворян Ляцких Кириллу Антоновича.
Привычный утренний моцион, завтрак, старательное потягивание, чашка ароматного кофе и выкуренная трубка – вот тот набор ежедневностей, к которому так привык помещик и которыми так дорожил.

     Весь дворовый люд в то самое утро был также занят своими ежедневностями, на одну из которых и обратил свой пристально-философский взор Кирилла Антонович. А именно вот на что.

      Кухарка Циклида, пышнотелая и исключительно добрая женщина, поливала из латунной лейки гряды с петрушкой и перцем. Делала она сие сосредоточенно и молчаливо. Её сын, исчадие пожарной сирены и юлы, носился по двору, распугивая пролетавших высоко в небе птиц своим криком.

      Этому малолетнему прохвосту шёл уж восьмой год, однако взросления, либо остепенения, не наступало никак. Помещик почти привык к поведению Прошки и никак не серчал на сие громогласное человеческое дитя.

      Кухарка, повинуясь каким-то своим сугубо внутренним часам, оставила лейку и, сказав, что ей надобно что-то помешать на плите, велела сыну закончить полив.
Прошка тут же согласился, и ухватился за ручку лейки.

      В этот же миг стряслось разительное в природе. И во всей вселенной. Прошка замолк. Он сосредоточенно поливал гряды, а его малолетние глаза, затуманенные философским налётом, были полны какой-то мудрости.

      Эта перемена общечеловеческого масштаба и привлекла внимание Кириллы Антоновича. Что такого происходит с людьми, когда они при помощи латунной лейки орошают землю водою? Какие глубокие и философские тайны им открываются, едва они прикасаются к лейке?

      Для натурально живого естествоиспытателя, коим, без всякого сомнения и был Кирилла Антонович, важнейшим в жизни был личный опыт, каких бы сторон человеческого бытия он не касался.

      Вот и сейчас, решив проверить на себе действие латунной лейки в момент полива гряды с перцем, помещик, мало того, что едва ли не строевым шагом, а очень целенаправленно направился прямиком в огород.

    --А ну, Прошка, дай-ка мне лейку! – Сказал Кирилла Антонович.

      Мальчишка быстро зачерпнул воду из громадной бочки, спустился с подставки (иначе до воды он никак не дотянулся бы) и поставил оную около ног помещика.
Кирилла Антонович приступил к орошению.

       В ту же долю секунды мир был пронзён криком охломона Прошки, а на помещика невероятным грузом навалилось размышление о сути времени.

      Вывод, который напрашивался сам собой, был прост и гениален – вся мудрость человеческая проявляется лишь в момент работы. А особенно в момент полива грядок из латунной лейки.

        Теперь же я возвернуcь к тому самому месту, где пришлось прервать повествование своими извинениями, а именно – к неожиданному вопросу Кириллы Антоновича к самому себе о том, кто же руководил всей бандой и тем мерзким убивцей с ярко произносимой буковицей «Ч».

    --Не стоило бросать лейку, Кирилла Антонович, я всё видел! Что это вас к землице потянуло?

       Чей это был голос, выражаю надежду, нет надобности говорить? Вот и славно! Как возможно не узнать голос Модеста Павловича?

      В обычное время  (вот, сами видите, как безмерное и не определяемое понятие «время» само по себе бездумно протискивается в нашу речь. Это, как мы теперь понимаем, от привычки так говорить, а не от понимания сути произносимого слова)  помещик был бы очень рад видеть дорогого друга, но не сейчас. Заданный себе вопрос непостижимым манером лишил его былой чувственности.

     --Да-да… к землице…. Здравствуйте, дорогой мой! Господи, это исчадие умеет молчать? Прош… - крикнул было со всей суровостью в голосе Кирилла Антонович, однако передумал, вспомнив недавнее умозаключение.

      --Прошка! – Совершенно ровным голосом сказал помещик, - ступай сюда и закончи полив. Поливай основательно! Слыхал, что я сказал?

     Едва мальчишеская рука соприкоснулась с ручкой лейки, мир снова рухнул в тишину.

      --Замечательная дрессировка! А вы уж придумали, как будете заставлять его умолкать зимою?

      --Зимою и придумаю. Сейчас я занят размышлением об ином. А давайте пойдём к столу? Я попрошу Циклиду подать нам чаю. Идёмте!

     Уже знакомая нам веранда, с накрытым столом и ароматом снеди, как-то по-дружески обняла друзей за плечи и усадила в уютные плетёные кресла.

     --Итак, мой друг, у нас….

      --Погодите-погодите, Модест Павлович, погодите! Представьте, лишь минуту назад я нежданно подумал, что мы совершенно не ведаем, чем же в действительности завершилось то дело на «Великой княгине…». Нет, разумеется, я так присутствовал и сам, в некотором роде, имею непосредственное отношение к финалу той драмы. Однако  совершеннейшим образом не представляю, кто был главарём той шайки на пароходе? Кто был тем самым злым гением, который….

      --Арго. Леон Арго. Простите, что прервал вас, иначе неиссякаемый набор эпитетов, который у вас завсегда в запасе, не закончится и к утру.

    --А… откуда вы… а я….

     --Сказал господин Толмачёв. В вашем же присутствии. Отчего вы позабыли? Очень уж кровавый случился финал, это вы помните? Видимо, переживания двухчасовой давности были ещё сильны при разговоре с советником, оттого не всё и запомнилось. Правда, господин советник сказал ещё кое-что. Он сказал, что этот Арго был, как вы выразились, главарём шайки, но на пароходе. А о самом главном злодее он пообещал вернуться в разговоре при следующей встрече. Ответ вами получен? Вы удовлетворены?

      --Да… но… я действительно ничего из сказанного вами не помню. Решительно ничего.

       --Вы сомневаетесь в правдивости моих слов?

       --Нет, нет, что вы! Это память… вернее… это я сомневаюсь в крепости своей памяти. Да, уж, время – мерило забывчивости.

         --Вы о чём? Да, что сегодня с вами? Решили потрудиться в огороде, говорите загадками…. Что с вами?

     --Ровным счётом ничего. Ни-че-го! – Сказал Кирилла Антонович и, враз принял одному ему ведомое решение, хлопнул обеими ладошками по столу. – Ну-тес, господин Модестушка, что у вас приключилось такого, что вы отменили поездку в Рязань-матушку? Или новость приключилась знатная? Ну, полно-полно, мой друг, со мною всё в порядке! Немного обида поедает на самого себя за подобную забывчивость об важном моменте. И то, самую малость. А теперь – всё! Теперь я всецело тот самый Кирилла Антонович, которого вы знали. Так, что за новость у вас? А-а, вот и чай! Благодарствую, Циклида! Модест Павлович, может винца? С таким отступлением от начала разговора, сдаётся мне, что ваша новость не о переменчивости погоды.

       --Пожалуй, Кирилла Антонович, винца стоило бы испить.

     Циклида, по своей женской природе, была женщиной не токмо доброй, но и весьма разумной. Оттого, увидав приехавшего штабс-капитана и быстро приключившуюся в мире тишину сообразила, что друзьям предстоит беседа не из пустяшных. А посему и винцо, и закуски разные были уж приготовлены. И, без напоминания, выставлены на стол.

     --Вот отобью я у вас Циклиду, ей-ей отобью! И женюсь на ней! И что с того, что она с мальцом? Обучу его военному делу, а сам стану наслаждаться её стряпнёй. Пойдёшь за меня, Циклида?

      --Вы балагур, Модест Павлович, каких ещё поискать надобно, - прикрывая ладошками порозовевшие щёки, проворковала кухарка и вышла прочь.

      Разговор друзей за столом ещё немного покружил бесцельно и, дождавшись выпитого винца за второй тост, начал приобретать деловой характер.

     --Итак, Модест Павлович, что вы привезли из новостей?

      --Да-с, привёз. Извольте видеть, дорогой друг, не далее, как сегодня поутру, прибыл ко мне гость. И откуда? Из вологодской губернии, представляете?

      --Ну-ну?
 
      --Это старец, годков, эдак, в шесть десятков. Благообразный, борода ухожена старательно, а руки мозолистые. Натурально, я его принял, угостил чаем, а от еды он отказался.

      --Модест Павлович, не томите, - проговорил помещик и заёрзал на плетёном кресле, устраиваясь половчее, - чай, борода, мозоли – он не для показа своей самобытности прибыл за тыщу вёрст?

      --Верно, не для показа. А налейте-ка нам ещё по фужеру! Отменное винцо, отменное!

    --Вы старательно оттягиваете начало рассказа. Интригуете? Уверяю вас, с этим вы справились на «отменно»!

       --То, что он мне коротко поведал, вовсе не интрига. Я бы никогда не счёл бы сколь-нибудь правдивым, и имеющим толику достоверности услышанное, кабы не были у меня столь свежи воспоминания об том тумане. И о бессарабцах, пропади они пропадом…. Одним словом я не решился принять на веру его рассказ, и не решился отправить его восвояси. И не отважился привести его к вам без такой вот предуведомительной беседы. Каков будет ваш респонс?

     --Прошка! Прошка! Вот чертёнок, поливом увлёкся. Ступай сюда немедля! Тебя не останови, так ты второй всемирный потоп устроишь! Ступай, слышь, к конюху. Да-да, к Захару. Ступину, да… именно… да… да, не перебивай!

       На пороге веранды показалась Циклида, отвлёкшаяся от своих кухарских дел громким голосом помещика. Очень скоро поняв, в чём суть происходящего, она окликнула сына и показала ему раскрытую ладошку. Да, именно, ту самую ладошку, которая умеет готовить замечательные закуски и отвешивает звончайшие затрещины своему громогласному сыну. С обеими заботами ладошка, как вы изволите видеть, управлялась преотменно.

       Прошка смолк на полуслове, превратившись в доброе и смиренное чадо.

      --Благодарю, Циклида! Ступай к Захару и передай мой наказ – стрелою мчать в имение их благородия, - тут перст, намеревавшийся указать на штабс-капитана, упёрся в резной бок бокала, который Модест Павлович протягивал помещику в ту самую минуту. – О… да… простите… благодарю. Да, так вот, стрелой в имение и доставить сюда бородатого старца, прибывшего нынче утром. Отправишься с конюхом сам и лично проследишь за всем. По возвращении сделаешь мне доклад. Хотя, нет, докладывать – не стоит. Нет! Не так! Докладывать - не смей! Молча препроводишь старца к веранде. Сполняй!

       Прошка, услыхав, что ему доверено такое важнейшее задание, вытянулся по-военному, стукнул босыми пятками и, странное дело, молча отправился к конюху.

     --За что вы так обошлись с Захаром, Кирилла Антонович? Уморит малец конюха, в конец уморит.

       --А он, стервец, из-за женитьбы племянника, позабыл подковать двух жеребцов. Теперь ему наука будет. Женитьба – дело хорошее, а за конями приглядывать надобно. Вы, мой друг, хоть намёком, хоть словечком обмолвились бы, что такого приключилось в Вологде?

      --Из-за опаски спутать рассказ – повременю. Вам же интересней станет. Не наполнить ли нам фужеры?

     --А отчего им пустыми-то простаивать? Наполняйте! Циклида! – Помещик позвал кухарку и объявил ей, не всей ей, а токмо ея голове, разумеется, показавшейся в дверном проёме, - голубушка, изволь доставить ещё один прибор. И закусок доставь. Гость к нам едет. И фужер не позабудь!

      Кухарка кивнула, а сама уж начала кумекать – ежели эти посиделки завешаться как в прошлый раз, куда ж ей относить третьего? Не в чулан же.

     Ещё не сложилось в судьбе второй бутыли вина стать испитой, как возвернулся Захар, отосланный за странником в имение штабс-капитана.

     Первым к веранде, аки ураган, примчался Прошка, и проявил невиданные доселе чудеса благовоспитанности. Слегка наклонив голову в поклоне и оттопырив левую руку в сторону подкатывавшей пролётки, изрёк.

     --Доставлено!

      Затем, ещё раз церемонно поклонившись, он издал победный вопль пещерного охотника и унёсся за дом.

     --А какие у вас дела были в Рязани, Модест Павлович? Может, отправить замест вас Прошку? Исполнительность у него наблюдается.

     --Отчего же не отправить? Но пешком, непременно пешком в обе стороны!

     --Согласен!

     Друзья рассмеялись, а у веранды уж остановилась пролётка. Из неё неспешно, но и безо всякого кряхтения, вылез мужик.

     Длинный чёрный суконный зипун был оторочен белой каймой по полу, бортам и вороту. Выглядывавшие понизу полосатые штаны были заправлены в короткие запылённые сапоги. На голове красовался картуз, который в обычай носили деповские мастеровые. Борода, Модест Павлович не обманулся, выглядела ухоженной, даже холёной. Седые волосы головы острижены у самих плеч.

      Ступив на землю, мужик цепко, но без нахальства, оглядел двор, видневшийся политый огород, сам дом и веранду. Остановив взгляд на сидящих за столом, снял картуз, поклонился и сказал.

      --Желаю здравствовать, господа хорошие!

      Ожидаемого Вологодского «окания» в его словах не было.

       --И тебе здравствовать, - ответствовал на правах хозяина Кирилла Антонович. – Как тебя кличут?

      --Никифором, сыном Авдея.

      --Ага. А зовут как?

       --Зарецкие мы.

       --Вот и славно, Никифор Авдеевич. Вот что, гость дорогой, иди-ка сюда, на веранду. Садись к нам за стол, откушай, да поговорим.

     Сделав пару шагов опосля слов «Вот и славно», мужик остановился, когда услыхал предложение присесть к столу.

      --Негоже нам за столом с дворянами сиживать.

      --Потрудитесь запомнить, - звонко, как по армейскому заговорил Модест Павлович, - мы, прежде всего, русские люди, а дворяне мы после всего остального. Иль обидеть вознамерился?

      --Не стану я вас обижать, - буркнул себе под нос Никифор, - коли и вы нам обиды не причините.

     Сняв зипун на перила веранды, мужик присел к столу.

     Тот же час появилась Циклида, любопытная женщина, которую никто не кликал. Она положила еды в тарелку гостю, подвинула вилку и нож а, подумав, и ложку.

      --Благодарствую, цветочная женщина.

      --Откуда ведаешь, что цветочная? Её имя Циклида.

      --Прошка сказал.

       --Следовало бы догадаться. Выпьешь винца, Никифор Авдеевич?

       --Нет, благодарствую, вина не пьём.

      --Это Герасимцы, старообрядцы, долетел из кухни голос кухарки, - я ему травки заварю.

        --Откуда про такое ведаешь? – как-то быстро освоившись, спросил гость.

        --Зипун так оторочен. Мой тятенька из ваших краёв был.

       Никифор Авдеевич кивнул, то ли на слова Циклиды, то ли на свои мысли, и принялся кушать.

      Ел он много и основательно, словно старался наесть на всю обратную дорогу домой. Друзья его не отвлекали вопросами, и не торопили.

       Вот, наконец, облизав ложку, отодвинув тарелку и очистив усы и бороду, гость вздохнул сыто и довольно. Затем встал, что-то пробубнил, снова поправляя усы и бороду. Закончив, вероятно, молитву (как подумалось Кирилле Антоновичу), Никифор Авдеевич поклонился и сел на прежнее место.

       Теперь он ожидал вопросов, либо позволения говорить.

       --Что привело тебя к нам?

       --Беда.

        Высоко подняв брови над многое видавшими глазами, и сотворив удивление всем своим обликом, Киилла Антонович попросил продолжить.

       --Рассказ мой станет долгим, довольно ли у вас терпения?

        --Вы, извиняюсь, договорились с Модестом Павловичем изводить меня сегодня долгими вступлениями с интригой? У нас довольно всего! Начинай уж говорить!

        --Наше поселение зовётся Ведищевский Лог. Начальство наше, как и управа, обретаются в Верховажском Посаде. Это, почитай, в двадцати верстах по старому почтовому тракту в Петербург, и малость в сторону от Петербургской дороги по Яносарке. Это такая простенькая дорога от имения Погорелово. Само имение уж плохонькое, усадьба в печальном состоянии, однако наше поселение Господь бережёт за веру нашу и молитвенное служение. Ваша кухарка истинно сказала, что именуют нас Герасимцами, от почитаемого нами Герасима, чудотворца Вологодского. Тем и живём. А правильно молвить надобно – жили. А теперь, без околечностей, о беде. Без малого два годка проходит, как преставился наш кузнец Прокопий, человек Богобоязненный и работник справный. Оставил, опосля себя, вдовицей жену свою Ольгу. Женщина она добрая, хоть и увечная. За год до преставления Прокопия появились охотники из губернии. Вот они по пьяному делу-то и стали палить, куда глаз глянет. А она, Ольга-то… одним словом, отстрелили ей правицу напрочь. Да…. Такие дела. Ещё остался сиротиной сын кузнеца, Мишутка, отрок пятнадцати годков. Мальчонка хваткий, нраву покладистого. И ведь никто ничего не замечал-то, опосля погребения, просто продолжали жить. Это я об возрастных жителях нашего Лога. А мальцы-то первыми про всё прознали, только держали промеж себя молчок. А когда уж и мы, старшие, прознали, так опоздание праздновать довелось. А то было не опоздание, то была беда.

      Оказалось, что с самого начала повествования, Циклида тоже  вышла на веранду и, прислонясь к стеночке, слушала уж особенно внимательно. Так внимательно,  что позабыла поставить перед гостем чай, заваренный на травках.

      --Это мне? – Спросил Никифор Авдеевич?

       --Ой, заслушалась я, тебе, тебе! На здоровьице!


      --Благодарствую, цветочная женщина! – Сделав три глотка, гость отставил чашку и продолжил.

       --Когда Прокопий, кузнец то бишь, удумал делом заняться, он выстроил себе новую кузню. Другую. А ту, что была ранее, обходил десятой дорогой. И всем своим домочадцам велел делать то самое – не ступать и ногой в ту кузню, и глазом в ея сторону не рыскать. Молвил, что проклята она страшным проклятием. Видать, так оно и было.