Новые аргонавты

Оглавление
ГЛАВА 1. ДВА ТОВАРИЩА 4
ГЛАВА 2. СПАСЕНИЕ ИЗ ВОД 10
ГЛАВА 3. НОВЫЕ АРГОНАВТЫ 16
ГЛАВА 4. (ЛЕМНОС) ЧЕГО ХОТЯТ ЖЕНЩИНЫ 21
ГЛАВА 5. (ЛЕМНОС) ТРУДНОЕ РЕШЕНИЕ 31
ГЛАВА 6. (ЛЕМНОС) ПЕЧЕНЬ ДРАКОНА 33
ГЛАВА 7. (ЛЕМНОС) НЕДОЛГОЕ ЗАТОЧЕНИЕ 39
ГЛАВА 8. (ЛЕМНОС) ПРАЗДНИЧНЫЙ ВЕЧЕР 47
ГЛАВА 9. (КИЗИК) СПАСЕНИЕ ИЗ ВОД 55
ГЛАВА 10. (КИЗИК) ПРЕВРАТНОСТИ И НЕСУСВЕТЫ 63
ГЛАВА 11. (КИЗИК) НА АРГО 75
ГЛАВА 12. (КИЗИК) БЕГСТВО ОТ ВЕЛИКАНОВ 81
ГЛАВА 13. (МИЗИЯ) БЕЗЫМЯННАЯ ПУСТЫНЯ 88
ГЛАВА 14. (ВИФИНИЯ) У ЦАРЯ БЕБРИКОВ 98
ГЛАВА 15. (ФРАКИЯ) АРГОНАВТЫ У ФИНЕЯ 99
ГЛАВА 16. (СИМПЛЕГАДЫ) МЕЖ ДВУХ ТЕСНИН 114
ГЛАВА 17. СЫНОВЬЯ ФРИКСА 124
ГЛАВА 18. РЫНОЧНЫЕ АРТИСТЫ 129
ГЛАВА 19. БОРДЕЛЬ «ЗЕЛЕНАЯ УТКА» 133
ГЛАВА 20. ДОЛ-БА-НУ-ТЫЙ 136
ГЛАВА 21. СЕКТАНТЫ 141
ГЛАВА 22. ОТШЕЛЬНИК КИКОС 147
ГЛАВА 23. КОЛХИДА. БОЖЕСТВЕННОЕ ВМЕШАТЕЛЬСТВО 149
ГЛАВА 24. НАКОНЕЦ, КОЛХИДА! 152
ГЛАВА 25. ЧУДЕСНЫЙ БАЛЬЗАМ 159
ГЛАВА 26. КЛЕФТИС 166
ГЛАВА 27. ПОЛЕ АРЕСА 174
ГЛАВА 28. ЗОЛОТОЕ РУНО 183
ГЛАВА 29. В ОБРАТНЫЙ ПУТЬ! 188
ГЛАВА 30. ТРИ БОГАТЫРЯ И ОДИН КИТАЕЦ 193
ГЛАВА 31. ПИРАМИДЫ, ВЕЛИКИЙ АВТОР И ВООБЩЕ 200
ГЛАВА 32. ПОСВЯЩЕНИЕ В ГЕРОИ 209
ГЛАВА 33. ГИБЕЛЬ ТОВАРИЩА ЯСОНА 211
КОНЕЦ ВСЕХ КОНЦОВ 213

;
Червь с наслаждением вгрызался в позднюю, слегка подмерзшую плоть редиса. Не чавкал, не хрюкал, а тихонько постанывал. Белая и упругая, словно грудь, она поддавалась. И лишь легкий румянец стыдливо красил щеки его, но безумец этого не замечал, увлеченный процессом со страстью неистовой – той, что влечет мотыля к огню, героя к подвигу, летописца – мимо.
Из затерянного в дюнах свитка XXI в.

Если шутка способна содержать истину, то и истина не лишена шутки.
Автор и источник изречения неизвестны.

ГЛАВА 1. ДВА ТОВАРИЩА
В то утро воскресного дня теплой, млеющей в перелесках осени, Петрович пребывал на веранде своего небольшого удобно устроенного дома цвета чертополоха, и вкушал чай с лакомым морковным пирогом. Эта невинная страсть к моркови всех видов приготовления умиляла когда-то родителей нежного, опушенного пшеничным локоном мальчугана, ласково именуемого Левушкой. Пронес же он ее чрез тревожные сны юности, невзгоды и оклеванные вороньем пажити зрелости, перипетии заводской, а после конторской службы, брак и усыхание оного, отринутого однажды и схлопнутого до размеров фотоальбома. Пирожок был не ахти какой, приготовленный неумелой рукой, но сытный и обильный начинкой. В общем, Петрович пребывал в благоденствии и твердом намерении таковое развить до просветленной радости. 
Дом, стоящий среди низкорослого сада, посильно вторил набухающим лучам солнца и выражал оптимизм вполне довольного собой существа. Был он не лишен причуды, какой награждают свои творения зодчие средней руки, почесать которую ни обо что, кроме дачного Парфенона не случается. Шелушение окрашенных не в прошлый год стен издали вполне могло сойти за патину самого благородного происхождения. Кое-где, то гуще, то реже были нарезаны по доске узоры и даже легко различимые единороги вперемежку с парящими аэропланами, занятыми то ли бомбометанием, то ли фотографированием сих мифических стад. Просторная и удобная веранда манила отвернуться от суеты в благоденствии поселковой тиши. Окна, высокие и чистые, не без версальских мотивов, лишь слегка отвлеченных резными петухами, светились хозяйственным дружелюбием. Наибольшее впечатление производила стланная мореной доской крыша в форме перевернутой каравеллы. Уже сколько труда было выточить и приладить такое диво, не говоря о прилежном за ним уходе – подгонке по стыкам, смолении, подбое… Но Петрович, эмоционал и романтик, ни в какую не соглашался допустить над своей единственной головой ни мещанского куска жести, ни пахучей гудронной дерюги. «Вирджиния!» – гордо называл свой подмосковный дом его неутомимый владелец, показывая иному фото, а то и представляя в натуре редкому счастливому гостю. То, что кургузая его крыша имела наибольшее сродство с перевернутой одесской шаландой, вежливо замалчивалось.
Календарь на стене прямо указывал на то, что никаких беспокойных действий в ближайшие часы предпринимать не следовало и даже категорически возбранялось. К тому же над страной хлопал незримыми флагами праздник N, считавшийся, по календарю судя, хоть и частным в первооснове, но, безусловно, всенародным – если набраться духа и не мельчить, выискивая в истории ненужные теперь никому подоплеки.
Именно духа и не хватало Петровичу в этот час. Он, вроде бы, и витал так и сяк за плечами, грозился смазанной тенью с шитого вагонкой потолка, но никаким способом явно не проступал, омрачая сердце. «Дрянное утро», – чуть не подумал Петрович, но вовремя осекся, сберегая ощущение благодати. Ох уж эта человеческая натура: настроение словно мяч на пригорке – шать! и уже не поймаешь, пока не скатится в самый низ, где найдется в любую сушь лужица с ладонь, в которой и остановится подлый шар, изгваздав бока. Ты никогда, ни на спор, ни забавы для не попадешь в нее с двух шагов. А он, безмозглый кругляк, окажется в ней сам собою, хоть брошенный наугад под Рязанью.
Ответ был прост, и взгляд верандного сидельца сразу натолкнулся на него, стоило заглянуть внутрь: в такой день никак нельзя было оставаться одному! Невозможно. Немыслимо. Негоже. Нужно было видеть человеческое лицо пред собою. Еще бы лучше – лик. Но, мечтая о большем, не упустить бы ту траченную синицу, что, не насытив вдосталь как журавль, все же не даст пропасть вовсе.
«Душевности прибавит полулитра под свежую огородину», – обернул в праксис свою теорию опытный Петрович и, воздав должное крепкому трудовому колену, распрямился, направив стопы за пределы своего оазиса, чтобы обнаружить компаньона, пригодного составить желательный альянс.
Уже гораздо после можно будет рассказывать эту историю людям – хоть с соборного крыльца и на все лады. Тело, иссушенное походным солнцем, припрячет сетку боевых шрамов, и взгляд подернется чуждой подмосковным опрелым дачам синевой далекого моря… Теперь же немолодому герою предстоит отмахать прилично шагов, чтобы встретить своего грядущего ратного сотоварища монаха Филона – элемента идеологически чуждого, но жизненно необходимого в философском диспуте.
Сразу скажем и будем того придерживаться: ни о каких женщинах Петрович в светлую пору не мыслил, чтобы не омрачать ее пустыми переживаниями. Нет, женщин он не чурался и даже вовсе наоборот. Однако добиться от сожительниц мудрого суждения или послушания фарфоровой собачки удавалось редко, да и результат наводил тоску, вызывал желание напиться, удавиться ремнем и произвести генеральную уборку. Лесному ежу понятно, что в итоге подобные эксперименты окончательно убедили немолодого естествоиспытателя в губительном воздействии бесконтрольного либидо на гармонию высших сфер, а потому он принялся их дозировать и ставить в нужное место (случалось, даже в угол), не путая божий дар с яичницей, как то делают менее прозорливые субъекты.
Ну да мы отвлеклись. Приступим же, не теряя нить, к главной линии повествования!
***
Филон был обнаружен Петровичем, и очень скоро, у автобусной остановки. Монах сидел на перевернутом оцинкованном ведре в тени еще зеленого тополя и молча провожал взглядом транспорт, соединявший далекое и близкое великой силой счастливого билета. Ветер трепал его волосы, выступавшие из-под клобука над ушами. Серебро их возвещало мудрость. Руки же выдавали трудовой элемент, каковым брат Филон издревле и являлся – то есть от юношеской поры, проведенной в общественных трудах всех сортов на просторах необъятной могучей Родины, сильно убавившей теперь в размерах.
– Вот, шестой номер отъехал, – заговорил монах первым, обращаясь как бы и к Петровичу и мимо него. – И скоро опять шестой будет. Как пить дать!
Петрович недоуменно уставился на причитающего на ведре друга. Да, думаю, мы вправе это сказать – и без всякой дрянной мыслишки. Не было в их дружбе ни выгоды, ни уговора, не была она следствием лишений и тесноты, пережитых вместе – если не считать тесноты духовной, требующей выхода не меньше раскаленного пара под свистком. Отставной заводской приемщик и лицо духовное находились в отношениях светлой и бескорыстной дружбы.
Прошло лет тридцать, как погруженный еще в заботы службы Лев Петрович Обабков познакомился здесь же в N-ске с подвижным как ртуть послушником, норовившем благословить корзину яблок на воскресном базаре. Затем был благословлен карп, еще живой, но не строящий иллюзий. Дойная коза Машка вкупе с одноименной родственной по виду хозяйкой…Так бы, поди, благословил Филон весь Белый Свет и простер руки вовсе на запретное, если бы тот день ни окончился под клеенчатым навесом пивной точки, принадлежавшей какому-то кооперативу со странным и нелогичным названием – то ли «Добрые пчелы», то ли «Зеленое солнце»… Не важно, впрочем. А важно то, что с тех пор эти два человека были словно связаны одной нитью философического родства. Но даже эта нить не помогла Петровичу угадать суть нынешних занятий Филона.
– К чему это ты? – вопросил он монаха.
Тот ответил с ведра, пронзительно глядя вдаль, хотя и было этой дали не более крикетной площадки (время от времени мы будем позволять себе совершенно неуместные сравнения):
– Что ж не ясно? Говорю: шестой. Раз шестой, другой шестой и вот снова он.
– А… – протянул дачник. – Ехать собрался?
В словах его промелькнула грусть. Да еще эти числительные… С точными науками у Петровича ладилось так себе: вселенная представлялась ему единой и неделимой, а профессия бухгалтера – зряшной.
– Да нет! – Петрович тут же воспрял духом. Так вот непостоянен человек, скажете вы, и не промахнетесь. – Автобусы считаю. Не гоже ведь! Вот хоть бы тот, – кивнул монах в сторону остановки. – В картузе, вишь, сучок древний? С час уж стоит! Весь извелся. Поначалу он прямее стоял, лучше. А вот теперь и не то, что стоит, а больше на ограду наваливается. Да… Или вон эти двое. А, Бог с ними! – выпалил Филон, снимаясь с ведра. – Накипело! Прости, Господи.
– И давно ты так? – странноватому занятию друга Обабков не удивился.
Монах вечно что-то чудил, насаждая людскую правду. А особливо жалел бессловесных тварей. Помнится, за пинок отощалой суки у магазина Филон так благословил грузчика поперек тулова, что чуть не загремел на пятнадцать суток. И потом еще с месяц насупившись ходил мимо, пока негодяй прятался от него за ящиком. Природа наделила Филона могучим телом, с которым тот управлялся на удивление ловко, духом воина и голосом в столь низких басах, что слова были видны в воздухе.
– Обожди, – монах оттеснил дланью друга и взялся за край перевернутого судна. – Да не убудет. А, воля Божья, так и не денется никуда. Потом подберу.
С этими словами он чуть ни насильно усадил на ведро огорченного задержкой автобуса старика, осенил щепотью получившуюся композицию и, не глядя, пошел назад. Приунывший в ожидании реликт чуть не заплакал от такой заботы, устроившись на жестяном низком сидении с блаженством, которое не даст венский стул.
– Я тут подумал, – завернул Петрович.
– Ну так пошли, раз подумал. Негоже мыслям попусту голову сотрясать. А! Вишь, что творят?! Снова шестой! Изуверы.
***
Вернувшись с вечным своим товарищем, Петрович затопил баню. День вошел в раскачку. К обеду стало жарко и они, напарившись до приятного изумления, расселись в теньке на плетеных креслах, степенно принимая тягучую ягодную настойку, которую закусывали по-дачному – пахучим малосолом, огурцом с грядки, крепчайшей редькой. Настойка эта, кажется, текла прямо в душу, минуя желудок, располагая к созерцанию и раскрытию мировоззренческих истин.
Разговор шел о вещах для Подмосковья неожиданных. Нет, конечно, в кругах эллинистов где-нибудь на Воробьевых горах, и даже с наливкой в граненой рюмке – отчего ей не быть в университетах? – случиться такой беседе не в диковину. И чем крепче наливка и терпеливей сидельцы, тем уместнее кажется обсуждать Элладу, ибо дев и неверных жен там без счета, как и проходимцев мужей, впрочем. Петрович с Филоном бойко и со знанием дела обсуждали древнегреческие легенды, известнее и ярче которых нету в мире. Легко статься, что по ним можно разложить как тесьму на пальцах любую из современных историй, лишь подправив немного имена да сменив горы на город. Разговор обоих сильно увлек.
Время тащилось вслед за солнцем. С труб тянуло дымком. Облака разной величины залепили овцами небо. На порожней яблоневой ветке трепыхалась по сквозняку паутинка, переливаясь шелком. Там же что-то, похожее на воробья, кричало на округу благим матом, едва не лопаясь от натуги.
Петрович запустил в пичугу маринованным чесночным зубцом:
– Кыш!
На секунду воцарилась тишина. Птица не взяла в толк, зачем ей предложили чеснок, переменила с досады ветку и залилась снова.
– Всякая ‘стория – это пример! Это поучение нам! – Филон ткнул куда-то вверх указательным пальцем и погрузился в тяжелое молчание.
– Что там? Да Бог с ней, пусть трещит, – продолжил монах, проследив взглядом за чесночиной. – Петрович. Не! Всякая ‘стория – это не просто так. Вот хоть эта… З’лотое руно! Т’ понимаешь, что оно есть? Оно есть си-и-имвол. И не зря! Корабль. Море. Харибда всякая и т’му подобное – эт’ ж не просто так!
Петрович выловил в банке желтеющий костью патиссон и разлил по рюмкам алый напиток собственного приготовления, зревший в подполе в большой вспотелой бутыли. Уже дважды он ходил к ней, пополняя в кувшине, и теперь думал, как совладать с ногами, чтобы не уронить в третий. Настойка была коварна: ум, вроде бы, чистый, мысли ясны как никогда (если, конечно, наблюдать их изнутри, от первого, так сказать, лица), руки еще куда ни шло, а вот ноги не слушались совершенно.
– А что, П’трович, скор’ль гонец вернется? Д’ша требует пива… И вз’лкал зверь ненасытный! А, шут с ним – п’терплю…
– Он у нас м’льчонка об’зательный, но… слегка приплющенный, – успеем с наливкой обернуться, – ответствовал Обабков о посланном за пивом гонце.
Упустив последний эскапад высокоученого друга на счет греческого обычая, Петрович сделал неверный шаг и как-то сам собой оказался во власти земного притяжения. Причем самой тяжелой его частью теперь была голова, надежно прижатая собственным весом к гряде с капустой. Впервые в жизни он явственно узрел на кочане лицо и ужаснулся, вспоминая как годами брал урожай с заснеженной гряды. Звук перерубаемой кочерыжки бился о его череп набатом запоздалого раскаяния. Зеленое лицо же скорчилось в злой гримасе и, не равен час, сказало бы что-то грубое, если бы взгляд страдальца не переметнулся на крышу дома, остекленев от кошмара: прямо на него как во сне – медленно и неотвратимо – надвигался нос огромного корабля!
Петрович зажмурился, готовый провалиться в вечную тьму, пролететь искрой по коридору или узреть сонмы богов гневных и добрых, возвращающих его тлен в круговорот бытия. В религиозных вопросах он не был достаточно образован, чтобы избрать что-то определенное, и уповал более на опыт, надеясь не пострадать слишком сильно. «Жаль, пренебрег бритьем…» – пронеслось в его голове, но и эта чепуха скоро растворилась в шелесте волн и стуке вырываемых уключин.

ГЛАВА 2. СПАСЕНИЕ ИЗ ВОД
– Эй! Старый дурень! Лови конец!
Где-то над головой молодой задиристый голос вырвал Петровича из гибельного оцепенения. Он открыл один глаз, ожидая увидеть страшное. Но страшного не случилось. Только глаз немедленно залило водой, от которой зверски щипало.
На языке было солоно. И соль эта, с йодной отдушкой, была вовсе не с патиссона. Петрович, несомненно, плескался в теплом море у борта какого-то судна, с которого на него орали сквозь грубый смех, бросив конец каната.
«Господи! Не дай меня в трату!» – вертелось в голове обезумевшего дачника вслед за великим воином  – «Вот оно, значит, как там…». Но где «там» и вообще – додумать он не сумел. Мысли путались и толкались, не разобравшись меж собой, какая из них ко двору сейчас, а какой следует подождать с тылу. Петрович бы кричал, но вода заливала рот. Жизнь его, ушибленная о капустную гряду, нехотя засобиралась, чтобы наскоро пронестись пред угасающим взором. Уже блеснул под давно ушедшими лучами октябрятский алеющий значок; дело шло к первой любви – Соня, кажется, ее звали…
Не зря хлопотал старик Дарвин: теория его подтверждалась раз за разом. Человек разумный, рассудительно отступив, дал место пещерной обезьяне, мгновенно ухватившейся за канат – безыдейно, примитивно и крепко. Уже через минуту homo sapiens торжествующе водворился назад, когда сильные руки в два рывка вознесли страдальца на горячие доски палубы, выбрав его из волн словно обветшалого кальмара.
Первое, что узрел Петрович – голые могучие ноги, обступившие его словно диковинную находку. Сквозь рощу загорелых стволов взгляд уперся во что-то черное. Оно как раз совладало с собой и водрузилось на зад, оказавшись мокрым Филоном в рясе, утратившим клобук и мудрое выражение лица.
– Ох, братцы… – повалился монах на бок, кажется, угасая. Но очень скоро опять восстал, тряхнув промоченной сединой. – Спасли, спасли… Спаси вас Господь!
В отличие от Петровича, Филон страдал то ли от тяжкого похмелья, то ли от корабельной качки. Сам же Обабков был ни в одном глазу не замечен. Может, страх утопления выгнал все подчистую, а может, случилась какая метаморфоза, заворот времени, изгнавший поглощенные за беседой яды, добавив монаху вдвое… Он уперся в доски руками и легко поднялся, подивившись собственной резвости. «Это шок», – подумал Петрович. Затем вдруг покачнулся, поддакнул своему выводу, и совершенно утратил сознание.
***
Арго – и нет никаких сомнений, что был это именно он – беспечно бороздил голубые волны, оставляя за кормой пенный след. Чайки, эти крылатые вредители-санитары, непродолжительно преследовали корабль, но вскоре отстали, уступив место афалинам. Время – что-то среднее между полуднем и вечером, когда жара еще дышит тебе в лицо, а сумерки деликатно покашливают за плечом, давая о себе знать.
Петрович пришел в себя от духоты и резкого повторяющегося крика, будто кто-то научился считать до четырех и теперь делился своей радостью со всем миром. На лице страдальца лежал кусок грубой и плотной ткани, мешавшей ему дышать, которую неизвестный предусмотрительно накинул, оберегая кожу от солнечных ожогов. Выпростанная наружу рука горела, будто ее сунули в угли. Петрович, жалея руку, невольно почувствовал благодарность к спасителю и вновь поверил в человечество. Все его тело ломило по кускам и пошевелиться ни то, что было трудно и неохота – какая-то часть сознания буквально возопила от одной этой мысли. Но встать ему все-таки пришлось.
Петрович сфокусировал взгляд и обомлел, отказываясь верить глазам: он стоял, шатаясь, на палубе шести неполных шагов меж бортов и полусотни в длину. По сторонам – блестящая чешуя воды, впереди – два ряда ритмично работающих гребцов, человек по двадцати в каждом. (Престранное слово «пентеконтера» ни о чем бы не сказало ему, даже знай Обабков, что находится прямиком на ней.) С рыжего смолистого носа коренастый и лысый человек в короткой хламиде хрипло давил свое «tetra!», задавая гребцам шаг.
– Ох, грехи мои тяжкие… – застонал Филон, цепляясь руками за борт.
Петрович обернулся. Монаха, кажется, тошнило. Вся его фигура выражала страдание. Черная истертая ряса гляделась на сверкающем новизной судне среди залитого солнцем моря возмутительно неуместно – как ворона на торте; всклокоченные седины – случайно оброненным в гостиной сором.
Оба они находились на тесной кормовой площадке, где присутствовал также и третий: могучего сложения юноша, одним загаром которого можно было сводить с ума истосковавшиеся по ласке гаремы. Он мягко нажимал на рычаг, правя курс корабля в открытом бескрайнем море. В его руках отполированная ладонями рукоять казалась символом высшей власти, приделанным богами к самой планете, которая подруливала в угоду уверенным движениям героя.
Юноша широко улыбнулся, обнажив ряды крупных жемчужно-белых зубов. Одежды на нем почти не было и мышцы перекатывались на солнце под блестящей кожей. Кое-где кожу подсекал резаный белый шрам. Чувствовалось, что болтающийся на поясе незнакомца короткий меч легко и быстро шел в дело, когда было надо. Петрович, которому и без того было не ахти как, мгновенно почувствовал себя старым полупридавленным червем, ждущем, когда на него наступят, окончательно превратив в ничто.
– Алло! – приветствовал черноволосый красавец старца. – Как ты?! Уже хорошо? Да! – заверил юноша сам себя, не дожидаясь ответа растерявшегося Петровича.
– Да? – вопросил он также перегнувшегося через борт Филона, на этот раз не выражая большой уверенности.
Не поспоришь: глядя на содрогающуюся фигуру монаха даже отъявленный оптимист не выдавил бы из себя слова хорошо. В крайнем случае, сносно или терпимо. На самом деле Филону было отвратительно ужасно паршиво.
Небо уже густело с востока, наползая тенью на пологую грудь моря. Справа по борту, нарушая однообразие, вода вскипала на рифах, хотя суши вовсе не было видно. Арго обогнул опасное место по долгой и пологой дуге. Ничего не скажешь: корабль был сложен на славу и резал гладь как горячий нож режет известно что.
Петрович мало по малу начинал свыкаться с мыслью о том, что странный сон затянулся и никакими щипками выйти из него не удается. Для белой горячки оснований он также не находил: при всем своем замешанном на философии жизнелюбии, пенсионер-заводчанин никогда не злоупотреблял. Мог он, забывшись в пылу, опрокинуть лишнего. Мог. Но редко, под хорошую закуску и с приличным всегда человеком. А приличными считал Петрович не более четырех в своей жизни, двое из которых находились уже за чертой суеты сует, один был по его меркам молод и заезжал редко, а четвертый, самый любезный друг ныне находился рядом на этой чертовой галере, кренясь от мути за борт.
«Уж не помер ли я?» – пронеслось в голове Петровича. И что тут скажешь? – никогда нельзя быть вполне уверенным! Однако же хитер был француз, шепнувший когда-то, тихо так, невзначай как бы – да так, что и поныне ничего лучше не скажешь: раз я мыслю, какой же я, простите, покойник? Вот и это изящное в своей полноте объяснение происходящих чудес пришлось отбросить в угоду логике: жизнь Петровича, иногда косая и ломкая, иногда не лишенная благородства, продолжалась. И продолжалась в таком экзотическом виде, на измышление которого он бы сам не сподобился ни при каких угарах.
– Donde esta la maldita isla?!  – другой молодой человек, пониже первого, скуластый, черный как эбеновое дерево, с короткими смолисто-аспидными бородкой и волосами каракулем поднялся из прохода между гребцами. –  Morir del aburrimiento!
Слова прозвучали непривычно, но Петрович их понял. В этом была еще одна загадка нового положения вещей: Обабков, заграничным лингвам не обученный, понимал говоримое и даже сам, кажется, мыслил на каком-то чуждом для себя языке. То и дело в сознание прорывались обрывки текучих ео и твердые как стекло исто.
– Ну и хрен с ним! – в тон молодчику заявил он, почувствовав прилив бодрости. – Пусть снится, что снится. Филон! Ты там вовсе увял, что ль?
Петрович по-свойски отстранил подошедшего вплотную испанца, в глазах которого вспыхнул гнев. Но не дело человеку рассудительному и к тому в летах обращать внимание на всякую зримую во сне ерунду. К слову скажем, вплотную относилось тут ко многому – на этом вытянутом вдоль густонаселенном островке. Теснота на палубе царила необыкновенная. Из трюма несло протухшим, отравляя свежесть окрепшего к ночи бриза. Ряды потных гребцов, сами понимаете… Где-то под ногами за досками глухо блеяла овца. Кажется, ей вторили куры. Задушенно проорал петух, возвещая из темноты закат. Сущий ковчег.
Тут же произошло странное: один из гребцов вдруг молча встал с места и с каменным лицом маханул за борт… Плеск полусотни весел не дал разобрать, но Петрович был уверен, что тело плюхнулось в воду. Однако, через минуту-другую мнимый самоубийца проворно взошел на борт с выражением понятного каждому облегчения. Только теперь Петрович различил там веревочные петли, по которым и карабкался подлец.
– Боже! Боже! Куда Ты занес меня?! – возопил он несколько театрально, обращаясь к гаснущему солнцу. На пороге сознания мелькнуло, что-то невразумительное: светило неслось по небу на громадной колеснице с балясинами. Обабков моргнул, стерев чудное видение, и все стало привычным как всегда было.
Несколько гребцов оглянулись на чудака. А один или два приложили ко лбу натруженную ладонь, вроде бы кланяясь между дел светилу. Гелиосу всегда и с энтузиазмом поклонялись. Не удивимся и мы, узнав, что некоторые из экипажа посчитали Петровича с Филоном жрецами дневного и ночного светил, тем паче их одеяния наводили на эту мысль: «жрец» светила дневного был упакован в льняную бледно-рыжую пару от «Большевички», а ночного, известно, от ног до загривка черен, одетый в рясу.
Монах отвернулся от борта и придвинул к Петровичу бледное будто отделанное воском лицо. Закат играл на его лбу и высоких скулах, покрытых мученической испариной.
– Будет тебе, Петрович, – не смотря на немочь, голос Филона, что не хуже глаз выдает настрой, был крепок. – Не жги себе сердца. По грехам! По делам нашим! Смирись, Петрович! Мы на корабле иллинейском!
Не будьте слишком строги к автору, не лишенному, в сущности, добродетели, но, в угоду повествованию, вынужденному соблюдать известную скрупулезность подачи. Натренированный годами песнопений Филон, отрывая слова кусками от души, звучал как труба Апокалипсиса. Последнее восклицание прокатилось над морем так, что медузы, висящие под кормой, поджали стрекала, ощутив близкий конец всего. В душном трюме замолкли куры.
Теперь уже вся команда смотрела на выловленных в пучине пришельцев, отложив весла. По общему разумению, шло к тому, что в этом деле не обошлось без богов, известных своим азартом. В те времена люди еще жили с ними тесно, не огрубев духом в угоду паровым котлам и мортирам .
Тут что-то глухо ударило в днище. Арго качнуло. По палубе прокатилась расписная амфора, изображая покадрово оголяющуюся в танце деву. Филон, вздрогнув, словно пришел в себя и прекратил оглашать басом водную пустынь. Все замерли, ожидая, что еще выкинет «лунный жрец» – новое его имя, которое уже разнеслось шепотком меж гребцами.
Чудо не заставило себя ждать: кряжистый лысый парень, усевшийся на носу, заблажил не своим голосом, показывая рукой за борт. Там, в сотне локтей от судна, над поверхностью, не взбивая волн, прокатилась огромная серая спина и ушла бесследно в пучину. Многие вспомнили Посейдона. И только Петрович прошептал под нос: «Ни хрена себе… Кит».
– Тьфу! Нечистая… – кит не восхитил монаха. – Где тут отхожее, вьюнош? – обратился он к Ясону, подбирая рясу с боков.
Солнце поцеловало морскую кромку и разлилось понизу как желток. Над Элладой рождалась ночь.

ГЛАВА 3. НОВЫЕ АРГОНАВТЫ
Через пару дней, ужиная на корме и вполне обвыкшись, Петрович с удивлением осмыслял произошедшие в его судьбе катаклизмы. Познания заморских стран, да еще и древних эпох у дачника были не из самых. Первое, что приходило на ум при слове заграничный – фарцовые джинсы у ГУМа времен XXVII съезда КПСС, а поверх, из новейшей уже истории, светлый образ кооперативного таджика, отряженного до падения в капустную грядку к ларьку за пивом. «И калитку же я не притворил…» – додумал хозяйственный диссидент эпохи ограниченной вседозволенности.
На бочонке, что был за место стола, в мутном рассоле в плошке плавала одинокая оливка. Петрович брезгливо посмотрел на нее, чувствуя подымающуюся изжогу. Ни тебе огурчика, ни опенка! Одни скользкие оливки да какая-то дрянь в виноградных листьях. Хлеб черствый. Вода… Лучше не вспоминать.
– А хоть бы и так, Филон. Хоть бы так. Что у них с визовым режимом, а? И вообще? Вот они, вроде, спасли нас, кормят. А вдруг мы у них по закону военнопленные? Читал я где-то, кастрировали их в Риме…
Ему хотелось спросить о многом, но для хорошего вопроса, говорят, нужно знать половину ответа. С местными он решил вести себя осторожно, а то еще заподозрят, что совсем чужак – поэтому вопросами изводил монаха, коим, известно, не чужда книжность.
Петрович, почитай, ничего не знал об Элладе – в пределах хорошо забытой школьной программы – так что вопрос крутился на губе, не высказываясь. За границу шести соток он переступал в последние годы, прямо сказать, не часто. Дальние путешествия из прежней жизни истерлись на манер бабушкиного половика, и все больше походили на гаражные соседские пересуды. Да ни к месту еще впутывалась картинка из «Вокруг света»: по зеленой заросшей осокой кочке волочится глупый узкомордый кайман; с ветки на него глядит большая коричневая птица (тоже не из профессорских дочек), и клюв у нее кинжалом… Кто кого сожрет? Вот и все.
Познания же Филона об окружающем мире были широки, опирались на труды разнообразные, но, за древностью, весьма сомнительные в толковании. О географии, например, он судил по маршрутам библейских царей, из которых наиболее уважал Моисея – за упорство и боевую смекалку.
– Строго у них там – не забалуешь. Да… Слышь, отрок? – обратился монах к рулевому, сменившему на часок Ясона. – Слышь?!
Юноша выпалил что-то на тарабарском. Петровичу послышалось «йес, йес…но пассаран… хэнде хох… гвозди». Размышлять над сказанным не хотелось.
– Это хорошо, – Филон одобрительно кивнул. – Морока с глухонемыми… Когда пристань? До Крыма далеко?
Юноша нехорошо посмотрел на монаха, будто у того было что-то с лицом. В этот момент лукавый испанец кинул на бочонок вареное овечье копыто в шерсти. Злопамятствовал, знамо, за толчок в грудь. Стоящие вблизи аргонавты гоготом рассмеялись шутке.
«Провокация» – Петрович опасливо огляделся, готовясь к нападкам. Филон махнул рукой: мол, пустое, отстанут – и налил по второй, продолжив прерванную нравоучительную беседу:
– … вот, к примеру, чайка: даром, что птица глупая, а своего не упустит (в адрес просительницы полетела гнилая луковица). Так и человек, тварь дрожащая, хоть и на смертном одре, а все норовит ущипнуть сноху за телеса греховодныя. А коль рук нет, аль паралич разбил, то глазами пожирает, будто в борделе солдатском, а не в белом саване на излете. Исповедовал я давеча ответственного работника… Примерный семьянин и все прочее. Поверишь, три ночи опосля уснуть не мог – со счету сбивался, сколько он, шельмец, набегал за жизнь!
Петрович вдруг сделал стойку, команда замерла, чайки прислушалась, задержав в зобу крик – все ожидали продолжения. Монах выдержал театральную паузу, и когда последние капли раздосадовано шлепнулись с весел назад в пучину, изрек:
– Как можно? Тайна исповеди, господа!
Звуки вновь заполнили округу.
Южная ночь – родная сестра северному темпераменту, умиротворила путешественников до состояния краба с неубранной тарелки. Петрович, завалившись у борта, считал на небосклоне звезды, делил на три в пересчете на недорогой коньяк, сбивался, делил на пять, потом на десять, но цифра по-прежнему выходила за пределы его математических способностей. Тогда он решил представить одну, внушительную бутылку, усеянную стразами звезд и поместить плод воображения на линию горизонта, словно волшебный маяк для растерянных и потерянных, погрязших в блуде беспочвенном, дерзком до неприличия, скверным до убогости.
Что до Филона, то вернувшийся к полноценной жизни, он вяло благодарил Всевышнего за избавление от гибели в пасти прожорливой акулы, от озлобленных очередей за сомнительным крепленным, а также же скандалиста диакона, изводившего его в быту по любому поводу – будь он далеко и здоров во веки вечные.
И только гребцы упорно и размеренно налегали на весла под аккомпанемент недремлющего испанца. Гитару в те времена еще не изобрели, но неуемная тяга к серенадам уже родилась. Темноту над водой оглашал мелодичный баритон, поющий о красоте какой-то неведомой Кончиты, пышнотелой, страстной и неразборчивой – мечте каждого героя с его походной жизнью, требующей быстрых и необременительных решений во всем, включая любовный фронт.
Луна усмехнулась Петровичу женским лицом и завалилась спать в облака. Доски под ним размякли. Скитальца накрыло сном.
***
Любая война заканчивается миром, ночь – утром, поцелуй… иногда дело доходит и до брака. Новый день не стал исключением, возникнув из ниоткуда в самой подозрительной манере.
Путешественников разбудили истошные вопли голодных чаек. Их дальняя родственница, красующаяся на эмблеме МХАТа, так кричала всего один раз, когда театральный администратор, дядя Миша Незабудь-Крестовский, продал впопыхах поддельную контрамарку инспектору ОБХСС.
Арго мирно покачивался в дрейфе, ибо у команды случился внеплановый перебой в работе из-за чудесного спасения гребца за номером 777, взятого в команду из какой-то рыбацкой артели. В цифре этой, конечно, отмечалась некоторая избыточность – не могло быть, хоть лопни, в Кинурии, откуда тот прибыл, столько рыбаков! Зато сулила она удачу. Счастливое число и в этот раз доказало свою состоятельность. А как иначе объяснить тот факт, что во время утреннего туалета стая акул, покружив, минула-таки рыбака с татуировкой в виде марки столь любимого богемными кругами портвейна? Бытует мнение, что морские хищницы подслеповаты и полагаются все больше на обоняние… Однако же вот – увидели татуировку и осознали.
– Чушь, – решительный тон Филона не оставил и йоты для возражений. – Ни в жизнь акуле на причинном месте наколку не разглядеть, хотя и у грека! Мнится мне, именинник-то бывал в наших краях, в местах не столь отдаленных… Эй, брателло, подь-ка сюды!
Счастливчик, широко улыбаясь, приблизился на почтительное расстояние. Его плоское лицо, выдающиеся скулы и ноги колесом наводили на размышления о причудливой природе бытия.
– Петрович, принеси-ка вервие.
Будучи знаком с крутым нравом монаха не первый год, Обабков направился к пеньковой бухте, по дороге вытащив из-за пояса испанца талледовский кинжал и дав прикурить ученому попугаю.
Филон свернул веревку в кольцо, вложил в правую руку трехсемерошного, и развернул его против солнца. Отойдя шагов на пять, предовольно улыбнулся:
– Вылитый самоед! Ей! Гляди, Петрович! В греки приспособился, а самому бы оленей по мху гонять.
– Отчего ж не монгол или еще какой нехристь? – Петрович не так чтобы возражал, а спросил просто из вежливости – разговор поддержать.
– И не спорь! Я тамошних аборигенов хорошо знаю – не одну собачью упряжку съел. Цинга, брат, дело серьезное.
За смотринами внимательно наблюдал хитрющий испанец. Время от времени он переминался с ноги на ногу и делал знаки рулевому. Атлет понимающе кивал, его мозолистые пальцы сжимались, будто душили петуха или неверную жену.
– Как напьется, надо будет его порасспрошать. Глядишь, пригодится, – Филон повернулся спиной к модели и вернулся к незаконченному завтраку.
Сырое яйцо морской чайки – неважная замена куриному. Зато не требуется солить. Петровичу попалось с двумя желтками.
– От разных мужей, – плоско пошутил Обабков.
– Не кощунствуй над таинством зачатия, ибо грех этот сродни подглядыванию, – Филон аккуратно сгреб крошки черствого хлеба, открыл было рот, но подумал и струсил их за борт. За кормой мгновенно нарисовалась стайка серебристых рыбешек. Мелюзга тыкалась мокрыми губами в хлеб, в ничто и в друг друга.
– Если бы они умели говорить… – задумчиво произнес Петрович. – Но в данный момент оно и к лучшему. Скажи, Филон, ты когда в последний раз женщину обнимал?
– Последний пускай у врага будет, – машинально ответил монах. – Мне не по уставу… На Пасху, кажись. Аль на сороковины.
Петрович представил крашеные яйца и безутешную вдову. Захотелось на Родину. «Вот привезу заморские джинсы или какую диковину, напрошусь к соседке в гости – и…» – пообещал он себе, шумно выдохнув в небесную глазурь. «И» это раскраснело бледные щеки, принудило сердце биться чаще, заныл вырванный перед армией зуб.
– А я – когда карась икру метал. Он в эту пору деловой шибко – не клюет. Как умудряется мальков натощак зачинать, одному Богу известно.
– Многое Богу ведомо, а нам не положено, – Филон достал спасенный в передряге кисет, размял душистый краснодарский самосад, сунул попеременно в каждую ноздрю и оглушительно чихнул.
Арго вздрогнул и накренился. Единственный корабельный гарпун шибанул в невидимую цель, попал в самую гущу спрутов на отмели, которые, очумев, схватили ноги в руки и, подгоняемые реактивной струей, пустились наутек. Прежде лазурное море окрасилось в ядовито-чернильный цвет.
– И сюда добралась цивилизация, – вздохнул Петрович.
– Не цивилизация, а паскудство одно. Поллюция по-научному.
Загулявшая команда никак не отреагировала на происходящее: часть увлеченно резалась в кости, иные образовали шумную очередь к ростовщику-попугаю. Спасенный матрос кроме как в секу играть ни во что не умел, потому и расположился возле бочонка с ракой. Он с интересом разглядывал затычку, что-то прикидывал в уме, щуря и без того узкие глаза.
От обилия свежего воздуха и витаминов гендерный вопрос мертвой хваткой вцепился в Петровича и, хоть лопни, не отпускал.
– Скажи, Филон, в соленой воде русалки водятся?
– Угу.
– А душа у них имеется?
– Угу.
– А способны они к состраданию?
– Угу.
– Тогда я пошел искать эхолот.
Выяснилось, что на судне о подобном устройстве не слышали.
– Как же вы тогда справляетесь? – удивился Петрович.
– По-старинке, – смутясь, ответил рулевой.

ГЛАВА 4. (ЛЕМНОС) ЧЕГО ХОТЯТ ЖЕНЩИНЫ
На рассвете (а такие дела почему-то часто случаются на рассвете, будто Провидение закончило любительские театральные курсы) Арго уверенно и вальяжно вошел в бухту зеленого Лемноса, положив на дно три массивных каменных якоря. Ветер трепал приспущенный парус. Команда во все глаза всматривалась в незнакомую местность, гадая, чем закончится первая в экспедиции высадка на сушу.
Решено было встать параллельно берегу, чтобы в случае опасности, не мешкая, выйти в море, ибо прием на островах случается разный… Особенно хорошо об этом известно легендарным и начинающим героям, которые сами бы ни за что не упустили возможность напасть на богатую добычу. В принципе, с кораблем победнее случилось бы ровно то же – таковы требования профессии геройства. Знайте это и опасайтесь лодок, пересекающих ваш фарватер.
***
– Сука! Ты переспала с моим мужем!
– Потому что моего, душечка, мы вместе убили четыре луны назад! Что мне по-твоему теперь делать? Сидеть взаперти одной?!
– Все равно ты сука, Нефтис!
– А мне плевать, Коллидора! Скажи хоть сто раз. Я даже слушать тебя не стану… Идешь сегодня к Меланте?
– Я еще как-то не решила… Знаешь, она меня ужасно раздражает. В тот раз, помнишь, с Анэйтис? Зачем было так издеваться над бедняжкой? К тому же, эта тупица Анэйтис потом перекрасилась и стала не такой уродкой.
– Так ты идешь или нет? Я пойду.
– Хорошо… Только давай сначала убьем моего козлину. Все-таки: изменять мне с лучшей подругой – это уже слишком.
– Мой-то, кстати, спал с тобой, так что не надо ля-ля!
– Но твоего-то мы уже…
– Вообще, душечка, ты права! Он не должен был так с тобой поступать.
– Да ты и половины не знаешь, дорогая. Этот гад мне всю жизнь отравил! Мне кажется, я уже теперь никогда не смогу прийти в себя после всего…
– После всего-всего? Вообще-то, он довольно неплох… Ну, сама знаешь.
– Да у него мозгов меньше, чем там! Гад. Волосатое чудовище и гад.
– Согласна! Идем, позовем Анэйтис, и покажем ему!
– Пошли! А потом к Меланте…
Не будем ручаться за достоверность, но, может статься, такой диалог происходил незадолго до полудня в одном из домов древнего Лемноса. А, может, и не в одном, и не раз, и не только днем…
***
– Что-то не зрю я приветственных огней. Пристань пуста как пропасть. Смотри, Геракл, и маяк на мысе погашен.
Ясон стоял у влажного от росы борта, рассматривая простирающийся на склонах город.
– Мож и нету там маяка, – ответил ему Геракл, поворачивая мускулистое тело к мысу. – Ан, есть. Вона, с желтого камня. Маяк же, да?
Ясон раздраженно выдохнул.
Белые дома громоздились уступами, заполняя как птичьи гнезда пригодные для строительства участки скалы. Между ними там и тут выступали порыжелые каменные глыбы – слишком большие, чтобы срубать их, расчищая площадь под жилье. К ним лепились какие-то скошенные пристройки. На иных сушили ковры. Пространство вокруг и выше занимали невысокие тонкостволые сосны – пристанище ящериц и ежей. Там, где не было деревьев, проступала короткая жесткая как щетина трава, придававшая склонам одичало-нарядный вид.
Остров был хорошо укреплен с воды. Всюду, где было возможно выбраться на берег, не рискуя сломать себе шею, тянулась невысокая прочная крепостная стена с прямоугольными, снабженными зубцами, башнями. Чуть выше расположилась ее сестра, отделяя вытянутый вдоль берега порт от остального города. Тишина над ними звенела как натянутая струна, ясно давая понять, что кто-то там, притаившийся с луком у бойниц, очень старается не выдать себя пришельцам.
– Что до острова… Мало ли островов вокруг, друзья? Предлагаю отплыть к другому, который выглядит дружелюбнее. Лишь попросим наполнить наши бочки водой – отказать путнику в этом не посмеет даже самый отъявленный злодей.
Говорил это поджарый мужчина среднего возраста и среднего же роста, очень средней комплекции, одетый в аккуратный серый плащ, под которым, когда полы расходились, можно было разглядеть непривычные для Эллады шерстяные штаны до колен и прочный кожаный гульфик. Остальные аргонавты ограничивались… Но, не будем заглядывать под одежду. Скажем лишь, что ничего подобного мы бы там не обнаружили.
– Слышал я, здесь правит царица, – продолжил он, сверяясь с каким-то свитком. – Так пошлем к ней самого безобидного.
Взгляд серого человека как бы невзначай скользнул по Петровичу, сонно глядящему из-под облезлого балахона, в который он укутался с головой, напоминая куколку очень крупного и не слишком изящного мотыля. Ночь на море прохладна, корабль тесен, и сейчас Обабков сидел на палубе в крайне раздраженном состоянии, не выспавшийся, продрогший и ошарашенный. Когда удавалось на несколько минут сомкнуть глаза, он видел во сне дом, отчего приходил в еще большее уныние, открывая их из-за очередного толчка валяющихся рядом людей.
– Хорошо бы нанести ему какое-нибудь увечье… – взгляд осторожного оратора оставался бесцветным и тусклым как завеса вечернего дождя. – Переломать руки или вырвать глаз. Для жалости. Женщины падки на убогих.
Ифис, а говорил это именно он, выжидающе перебегал глазами с Ясона на Геракла. Последний задумчиво почесал подбородок. Звук был таким, словно потерли камнем о кору дерева. На лоб героя от непомерных мыслительных усилий взбежали складки.
– Если и падки, то уж точно не эти, – встрял зоркоглазый Девкалион, показывая куда-то. – Вон там, посмотрите, на пристани – левее.
Все повернулись, пытаясь рассмотреть что-то такое на пристани в рассветной полутьме.
– Э-э… Кажется, это…
– Да-да. Представь самое худшее и не ошибешься, – подбодрил Ясона Девкалион. – Это голова. Борода и все такое. Выглядит довольно воинственно. И, в отличие от тела, ее хорошо видно с воды.
– Потому что тела не видно, да? – отдал должное очевидности Геракл.
– Да ты умнее Дельфийского оракула, Человек-гора!
Геракл при этих словах зарделся от удовольствия.
– Я еще читал как-то… – затянул было он, чтобы развить тему на счет умнее, но героя перебил Ясон:
– Думаешь, это выставили для нас?
– У тебя есть сомнения, командор?
– Так вот, я читал… – не унимался Геракл, обходя слева.
– Попробуем подать знак. Факел! – скомандовал Ясон, и в его руке, словно по волшебству, оказался зажженный факел. 
Только сейчас бы вы заметили, что за спиной героя все время трется маленький коренастый человек, почти карлик, более похожий на кривой корень сосны, чем на обычного мужчину. В его глазах читалась беспредельная преданность хозяину, а под коротким плащом, подбитым кротовым мехом, перекатывались узлами сильные шишковатые мышцы. Если вы знаете толк в уличной драке, то поймете, что опаснее драчуна нет в природе. В доказательство этому с пояса полурослика свисали шипастая бронзовая дубинка и такой же длины меч с тонким кинжалом в рукояти. По лицу слуги, глядящего снизу вверх на своего осанистого хозяина, который, что греха таить, смотрелся великолепно, распласталась радостная улыбка, выдавшая недостаток передних зубов.
Звали верного слугу Ясона Акакайос, что значит «добрый». Если и был он таковым, то, полагаю, в отношении единственного на свете человека. Как правило, по жизни его называли другими именами, выражавшими черную злобу и запах брошенного колодца. За глаза.
Геракл, не найдя заинтересованных слушателей, перешел на бубнящий шепот, и теперь втолковывал ошалело глядящему Петровичу на счет каких-то чудовищ, о которых – подчеркнем это дважды – он читал в свитке в библиотеке.
Разговор перешел на сипящий шепот. Кто-то положил на плечо Обабкова тяжелую руку, не давая ему сойти с места.
***
Кнут и пряник – два зарекомендовавших себя аргумента в любых житейских обстоятельствах. Роль первого в данном случае выполняла дубинка, второго – перспектива знакомства с чужеземными барышнями.
– В одиночку не справлюсь, на увечие не согласен, – возразил Петрович, вертя головой по сторонам. Рука его сама собой пошла вверх в манер приветствующего сенаторов цезаря. – Для лучшего впечатления убогости предлагаю отрядить со мной монаха. Его задрипанское одеяние и происхождение как нельзя лучше оттеняют величие нашей миссии и мой диплом советского инженера.
Иногда устами Обабкова говорил некий неизвестный теологии вселенский дух, риторика которого многое подчерпнула из кинофильмов первых пятилеток. Аргонавты уставились на Льва Петровича как на Гидру. Кефей наступил Фалеру на пальцы, желая полюбоваться сценой.
После непродолжительного совещания решение вызрело: Филону поставили впечатляющий бланш под глазом, Петровичу порвали и без того утлую рубаху, выдав один презерватив из овечьего пузыря на двоих. «И то много», – проворчал Ифис, отвечавший за снабжение в походе.
Петрович не без труда перелез через борт Арго, спустившись по веревочной лестнице в качающуюся на волнах лодку. Филон сверзился на него сверху, запутавшись в балахоне. Легендарные воды Эллады огласила отборная русская брань, когда Обабков, не стесненный духовным саном, дал понять товарищу о своем присутствии.
Наконец перемещение отяжеленных туманом тел меж судами вполне совершилось, и посланцы осмотрелись вокруг себя, обнаружив в лодке еще троих. В добавление к двум крепким украшенным татуировкой гребцам на корме оказался персонаж неопределенного возраста, в войлочной своей одежде похожий на конус из сложенных юртой ковриков. Лицо его цвета ясеневой доски, было гладким, нос лупился от солнца, агатовые глаза – щелки с нижним припухшим веком – светились непонятным умом. Только они и выдавали живость этого гротескного неподвижно сидящего изваяния. Петрович невольно поежился, чувствуя себя под пытливым взглядом нескладным шестилетним мальчишкой, не умеющим завязывать шнурки.
– Его зовут Ли, – пробасил с борта Геракл. – Наш полковой псец! Очень нужный!
– Летописец, – кто-то поправил сзади, на что герой никак не отреагировал.
– Историограф, – с уважением произнес Филон, рассматривая неморгающий персонаж напротив. – Вещь в походе нужная, не поспоришь. Не по погоде оделся, отец! Кости ломит?
Из-под тяжелых складок на свет показались маленькие аккуратные руки, словно затянутые в пергаментные перчатки, раскрашенные в сиреневую жилку. В одной – дощечка с приколотыми листками и устроенной с угла чернильницей-непроливайкой, в другой – изящное деревянное стило. Изваяние, не глядя на бумагу, споро вывело разлапистый путанный иероглиф, добавив его к столбцу таких же непонятных каракулей. После сего руки снова скрылись под одеждой со всем писарским прикладом, будто и не было их вовсе. Войлочный панцирь теперь казался чем-то цельным, напоминая увенчанную лысиной снарядную гильзу. Ноги в серых полотняных штанах и кожаных стертых туфлях едва показывались из-под балахона. Лицо человека, росту и весу в котором было не больше, чем в отощалом подростке, не выражало буквально ничего. Садится с таким за покерный стол было настоящим безумием.
– Ишь… – кивнул Филон ерзающему на банке Петровичу. – Про нас, поди, записал. Китайская грамота. Ты китаец, отче?! Нихао!
Внезапно и громко, так что остановились гребцы и заткнулись над водой постылые чайки, летописец рассмеялся, обнажив редкие зубы:
– Ха-ха-ха! Свиные головы, глупые чужеземцы!
Ли продолжал мелко трястись под балахоном, в миг преобразившись из желтоликого изваяния в старого-старого китайца, каких так любят фотографы туристических журналов. Того и гляди, снизу посыплется песок.
– Сам ты, – зло буркнул Петрович, очередной раз убеждаясь в тщете понять своего восточного геополитического соседа.
Когда-то работала у них на заводе целая бригада таких вот, по обмену… Работали хорошо, ничего не скажешь. Даже под гармонь плясали, приняв «белой» опосля смены. Но вот понять их брата было совершенно невозможно. Хоть бы бригадир ихний Венька (Вень Ян, или сродни тому) – до того неспокойный, до того дурной нравом! В цеху всех изведет своими «по инструсии не так делять… по инструсии написяно». Зануда и перфекционист (Петрович даже не стал рыться в словаре, чтобы выяснить значение слова: есть такие слова, смысл которых ясен уже по одному звучанию.) А иногда сядет Венька прямо на жухлую траву у общаги, разгребет окурки ногой и так сидит битый час, глядя на закат, ни членом не шевелясь – пока комендантша Груня ни выйдет и ни препроводит его с общественного газона индивидуально. Опека Грунина заходила в широте своей далеко и просыпался Венька не редко в ее комнате, огражденный от тяжких мыслей своих о невыполняемой заводчанами инструкции жарким девичьим поцелуем. Где-то там на просторах бескрайней России и теперь он, поди, живет, подрастают вокруг него внуки странной фамилии Цай, а постаревшая Грунька вертит рисовые лепешки на сковороде к майским…
Лодка уверенно шла по ровным будто разглаженным водам бухты, сдернутой кисейными полосами пара. Солнце еще не выкатилось из-за скал, и они стояли мрачные, неприветливые. На берегу ни огонька, ни движения. Сонное царство. Или смертельная засада.
– Петрович, ты раньше в морском порту был? – ни с того, ни с сего спросил товарища Филон.
– Ну, бывал как-то… – уклончиво ответил Обабков.
– Что в порту главное, Петрович? – не унимался дотошный монах.
– Ты что, кроссворд разгадываешь? – резко и совершенно по-еврейски ответил вопросом на вопрос Петрович.
Какие-то неизвестные доселе поджилки сами собой тряслись у него на животе. Хотелось курить так, что сводило губы. Он давно уже бросил эту дурную привычку, но теперь отчего-то более всего желал не буржуазный утренний круассан с кофием, и даже не булку «Свердловскую» со стаканом сладкого отдающего вениками чая, а толстую набитую дурным табаком папиросу, и чтоб дым от нее щипал глаза, а горло саднило. Петрович злился на что-то, сам не понимая на что. Все в его жизни пошло цирковым кубарем настолько, что выбрать было невозможно.
– Не манкируй, Петрович, – пробасил Филон. – В порту главное – корабли! Обозри вокруг.
Монах повел рукой, словно князь на яру, хвастающий широтой земель заморским послам. Или вождь безликим народным массам… Короче, вы знаете сами и без подсказок – есть у некоторых людей талант: жестом выражать ширь.
Как на грех, подмочив величие момента, на рукав рясы капнуло белесой птичьей жижей. Воды огласила столь мастерски составленная брань, что летописец снова достал пергамент. Тихое «Прости, Господи…» уравновесило сей словесный грех. Монах вытер рукав о ветошь и как ни в чем не бывало продолжил:
– Корабли, Петрович, должны быть в порту. Не вижу ни одного. Вона, только лодчонки у пристани, в каких барышень катают. Нас тут ждут с войной, попомни мои слова.
– Ишь… Пророк Филон… Головы на пиках ему не знак, а вот корабликов не досчитался… Умничаешь все, философ горький! – едко огрызнулся Петрович. – И к чему? Мало без того страху?
– Доблесть героя – погибнуть в честном бою! – прогудел левый из гребцов и что-то хотел добавить, но был по-отечески нежно прерван Петровичем:
– Да заткнись ты! Дылда.
Правый по всему был умнее и угрюмо молчал, неспешно налегая на весло. По его плечу взад-вперед танцевал Пан, преследующий голую нимфу. Из густой шерсти ниже пояса Пана далеко вперед выдавалась причина беготни. Филон неодобрительно посмотрел и сплюнул за борт.
Вдоль берега в пару стояло лишь несколько расписных малых лодок, и в стороне от них какая-то рыбацкая развалюха с мачты которой прямо по парусам свисали развешанные на просушку сети. Летописец пересчитал суда, шевеля губами, и сделал очередную пометку. Гребцы правили лодку к главному большому причалу.
– Эй, отроки! Левее берите! – окрикнул гребцов Филон. – Не красуйтесь, будет вам еще подвиг. К той вон шаланде с тряпьем на реях.
Кто и как наделил Филона властью командовать в лодке – неизвестно, но оба горообразных вьюноши, не мешкая, выполнили его приказ. Петрович покачал головой.
На дюжину гребков подойдя по гляди к рыбацкой лодке они увидели, что та обитаема. Если, конечно, вы сочтете достойным внимания вовсе древнего старика, годившегося в деды самому Ли.
Сидящий на банке то ли рыбак, то ли нищий в линялой когда-то синей рубахе преспокойно выуживал что-то палочкой из горшка, наслаждаясь завтраком. Лодка аргонавтов мягко уткнулась в гальку, поравнявшись с утлым суденышком. Старик моргнул как моргают пустынные черепахи, равнодушно посмотрел на пришельцев и продолжил свою трапезу. Даже крушение мира, кажется, не смогло бы отвлечь его от этого занятия.
Прибывшие, косясь на крепостную стену поодаль, сошли на берег. Гребцы с шуршанием выволокли лодку, сложили в нее весла и приосанились по-геройски: мол, кого тут накормить бронзой наших мечей? – или какая-то еще ерунда в этом духе.
Царь Фоант с обожанием выловил из горшка луковое припущенное кольцо и зашамкал беззубым ртом, качая головой от наслаждения. Филон вежливо постучал в рассохшийся борт, как бы прося позволения войти.
– Здравствуй, почтенный старец! – пробасил монах, кланяясь лбом почти до борта.
Каким уж чувством руководствовался Филон, шестым, седьмым или десятым, но угадал верно: старик отставил горшок на банку, обратив к нему взор. Кустистые брови чуть всползли вверх, как бы вопрошая: «Что надо?» Монах продолжил:
– Не скажешь ли, почтенный, где в этом славном граде скитальцы мирные могли бы обрести приют? На день-другой, не более того? Пополнить трюм и запостись водою.
Филон перешел на высокий слог, чего за ним с роду поутру не водилось. Где-то далеко душа великого и еще не рожденного на момент Шекспира, пребывая в ароматных заоблачных кущах, недовольно сдвинула брови, твердо пообещав навести порядок в земной словесности. «Говорить на языке Филона», – что за чушь?! Грядущий гений литературы твердо решил родиться и сделать необходимое, чтобы ухватить пальму первенства.
Старик в лодке, против ожиданий, помрачнел лицом, передернул зябко плечами и, болезненно поджав губы, ответил Филону так:
– Плыли б вы дальше, мой вам совет. Ничего тут окромя гибели не найдете.
Рыбак тоскливо посмотрел на горшок с едой, потом на море и торчащие у причала пики с мертвыми бородатыми головами. По всему видно, беседа о родных краях была ему в тягость.
– Расскажи, отец, будь любезен, – не отставал монах, как бы невзначай вынимая из-под рясы швейцарский раскладной нож, ощетинив его всеми десятью лезвиями. Перед таким соблазном – получить се механическое чудо за пустой рассказ – не устоял бы ни один рыбак, хоть и царь.
Старик еще раз медленно по-черепашьи моргнул, отставил горшок и с присвистом начал вещать, не отрываясь взглядом от красной с белым крестиком рукояти. Манила, манила его вещица, не будем от вас скрывать. На кой нужна была хлипкая безделица рыбаку – ни в жизнь не ответишь, но тянуло к ней неимоверно. Одно слово: дизайн!
Теперь уже все обступили лодку, стараясь не проронить ни слова из повести долгожителя. Ли немедленно вытащил на свет свой пергамент, зачастив по нему стилом.

ГЛАВА 5. (ЛЕМНОС) ТРУДНОЕ РЕШЕНИЕ
Итогом ранней в истории Европы и, безусловно, известной читателю по легендам эмансипации, соразмерной жестоким нравам древности, стало полное истребление на Лемносе мужчин, исключая царя Фоанта – глубокого уже, как сказано, старика, любовные затеи которого канули в Лету вместе с зубами и резвостию мышц.
Теперь же в виду появления у острова аргонавтов, освобожденным от мужского гнета дамам предстояло решить непростую, хотя и не новую для них задачу: как поступить с пятью дюжинами мужчин, корабль которых бросил якорь в ближайшей бухте? Принять их в пылком любвеобилии, или порешить с хрустом, благо привычка на то имелась? Согласно укоренившейся традиции, следовало устроить одно за другим, по возможности, не перепутав порядок. Но в этом несложном по сути деле коса вдруг наскочила на твердый камень: большинство женщин воспротивились вовсе явлению заморских мужей. Меньшинство же в робости покорилось.
Это была долгая и непростая ночь для царской дочери Гипсипилы, возглавлявшей шумное собрание во дворце. Если вообще можно применить что-то вроде «возглавить» к воодушевленному событием женскому коллективу. Даже загрубевшие лесорубы не считают женщин такими дурами, как они сами думают друг о друге. Поэтому большая часть собрания прошла в язвительных перепалках отдельных групп давних подружек и родственниц. Остров был невелик и липкое зелье женский склок здесь было особенно настоявшимся, вызревшим как дорогое вино с отдушкой чистейшего мышьяка. И лишь когда девушки и матроны, обсудив друг друга до третьего колена, выдохлись окончательно, стало возможным перейти к планам на счет пришельцев. Случилось это около четырех пополуночи, когда Арго стоял без огней в тумане, едва окрашенным занимающимся рассветом.
Впрочем, не дожидаясь итогов вече, в тот час на городских стенах уже сновали гибкие тени с луками – немногочисленная и проворная личная гвардия Гипсипилы. Скучающая молчаливая на протяжении собрания царевна отдала такое распоряжение задолго до того, как сама вступила в прения. А случилось это лишь после того как розовая от жаркого спора Спиридула замолчала, усевшись возле колонны. В ее руках оказалось вязание, вынутое из котомки, а глаза будто перестали замечать остальных. Самая пылкая из спорщиц действовала по безотказному плану: пришла, увидела, покричала. Дальнейшее ее совершенно не интересовало. Что до решений больших вопросов – у нее есть дела поважнее: скоро осень, а старшая дочь опять выросла из всех тряпок! «На эту дылду не напасешься!» – сетовала раздраженно Спиридула, стуча спицами. В иной обстановке она бы добавила: «Скорее б уже сбыть эту дуру замуж», но на Лемносе сие звучало бы не по месту. Жена покойного кровельщика служила в склоке чем-то вроде шахтерской канарейки: до тех пор, покуда ее визгливый голос перекрывал остальные, не стоило даже пытаться что-то сказать. К слову, старина Подардж, бывший пятнадцать лет ее мужем, поплатился жизнью вовсе не за измену, а за нетерпение в споре со своей правоверной. В тот вечер они обсуждали ковер в гостиной, а в руке Спиридулы, на грех, оказался литой оловянный ковшик.
Стояла глубокая ночь, переходящая уже в утро. Факелы шипели от сырости, скупо освещая колонны и несколько бледных статуй, выстроенных вдоль стен. Широкий дворцовый двор наполняли женщины всех возрастов и стихающие до шепота голоса. Луна отогнала облачко, спеленав тела таинственным мутным светом. Красавицы стали неотразимы, а те, что не блистали лицом… теперь выглядели гораздо загадочнее. Служанки начали разносить напитки на больших серебряных подносах (если принести их слишком рано, это поддержит силы спорщиц и весьма затянет собрание; когда правишь женщинами, приходится думать и о таких деталях).
Царевна Гипсипила поднялась во весь свой немалый рост, расправила ладонями тунику на полных бедрах и вкрадчиво, как движется кошка по крыше псарни, высказала общую мысль на счет мужчин . Женщины согласно закивали, оживленно вылавливая оливки из бокалов. Спиридула только шмыгнула носом, считая петли.
Из общей мысли логично и просто вытекала мысль частная, приспособленная для конкретной сложившейся ситуации. Она с театральной паузой была высказана царевной и также принята с одобрением. Служанки пошли по второму кругу. Напитки на подносах стали крепче. Главная часть собрания длилась всего пару минут, приведя к заранее подготовленному решению без спора и без единого крика, не считая престарелую матушку Встягг, придавленную упавшим креслом.
В глазах Гипсипилы блеснуло что-то вроде торжества, смешанного с презрением. Ей в чем-то повезло от рождения: то, что царская дочь была, во-первых, дочерью, а не сыном, в данных обстоятельствах уже являлось бесценным даром; а, во-вторых, была она дамой крупной, с плоским и круглым, хотя и не лишенном приятности лицом, широкими бедрами, нежными, но большими и сильными ладонями рыбацкой правнучки. Красавицы ей не завидовали, толстухи принимали за свою, пожилые чувствовали силу. Ей повиновались без лишних хлопот.
В грядущий день аргонавты должны были погибнуть.

ГЛАВА 6. (ЛЕМНОС) ПЕЧЕНЬ ДРАКОНА
От утлой ладьи отставленного царя, хочешь – не хочешь, пришлось двинуться в город через портовые ворота. Карабкаться по скалам был не резон, энтузиазм оказался в дефиците, немолодые кости парламентеров ныли от сырости.
Оступаясь между камней, аргонавты, ведомые Фоантом, взошли на доски причала, далеко выступавшего в море. Красота вокруг простиралась неимоверная. Неописуемая, граждане, красота! Лишь насаженные на пики головы, выставленные в поучение прибывшим, отягчали пейзаж, зудя спину мутными взглядами.
На острове царила неизвестная начинающим аргонавтам древняя как Луна магия – будто кошмарные сны решили выйти на променад, и проветривание их эфирных тел разнесло горчичным зерном крупицы полнейшего абсурда.
Когда путешественники приблизились, ближайшая к прибою голова встретила их недружелюбно: мол, какого лешего вам тут надо? Петрович, взвинченный и близкий к истерике, хотел по-трамвайному отдавить паразиту ноги с деланным видом «звеняйте, вас не заметил!», но вовремя спохватился и просто щелкнул наглеца по носу, отерев после о штанину боевой палец. «Что ж я делаю?!» – звякнуло в его голове, но что-то чуждое уже завладело другой его частью, убеждая сознание в абсолютной нормальности происходящего.
Остальные головы, насаженные на палки, словно горшки на плетень, одобрительно хмыкнули. Затем они потеряли всякий интерес к парламентариям и принялись браниться меж собой. Складывалось впечатление, что в период полной комплектации тел, персонажи также не очень ладили.
– Эко их разбирает, – вертел головой Филон, поддавшийся общему настроению. – Вот, смотри! Ну, будешь теперь сомневаться в бессмертии души? Кстати, на что мы спорили?
«Не может не помнить, притворяется. Хитрит, недаром из жеребячьего сословия», – думал про себя Обабков о давнем споре, но вслух лишь сказал, разведя руками:
– Я как воды, Филон, нахлебался, того… многое позабыл. С больной головы чего возьмешь? С покаянной, тем паче?
– Тьфу ты! Опять про голову, Петрович. Найди хоть другую тему, жуть пробирает. Чего зыркаешь?! – прикрикнул он на ближайшую, хмуро глядевшую на монаха.
Голова, с лицом секретаря месткома, скорчила ехидную гримасу:
– Ой-ей-ей! Забыл он… С какого бока на бабу залезть, он помнит, а как алименты платить – позабыл! На, государство – корми, одевай, воспитывай… Стиляга!
– На кол его, – поддержал сосед с прокурорским профилем, разлепляя тяжелые веки, – пока не вспомнит.
– А ты сам в армии служил?..
– За скольких рабов в прошлый год наместнику отчитался?..
– Где ты был, когда мы драконам хвосты крутили?..
– Ну, вы, мужики, идете, али как? – справился отставной царь. – Через склад пойдем. Вон туда. Имущество, уговор, не портить, в бочки с сельдями руками не лезть.
Миновав кошмарную инсталляцию с головами, парламентарии вошли с порта в город, представшим их наблюдению пустынным. Гребцов решили оставить на берегу: уж сильно резвыми они были, чтобы долго оставаться живыми в этом престранном месте.
***
Вывеска над распахнутой дверью гласила:

«ПЕЧЕНЬ ДРАКОНА.
УЖОРНЫЙ СТОЛ. ЛУЧШАЙШЕЕ ПОЙЛО. БАБЫ ДЛЯ СМЕЛЬЧАКОВ.»

Кто-то пытался замазать надпись белилами, но сочные оранжевые буквы проступали сквозь тонкий слой извести. Сверху надпись украшал грубо намалеванный меч, перекрещенный с жареным куриным окорочком. («О, боги, кто это только выдумал?! Автора! Автора сюда!» – готовы возопить мы в оскорблении эстетического чувства. Но автор сего художественного безобразия к той секунде был безнадежно мертв и спросу не подлежал.)
Вниз в недра кабачка с мощенной рубленым камнем улицы вели три неширокие ступени. Внутри же царила темнота и лишь в самой глубине робко мерцала масляная плошка, в свете которой даже кот не рассмотрел бы свои усы. Фоант, прихрамывая, вошел внутрь. Петрович с Филоном, озираясь, последовали за ним, увлекая мешкающего Ли, который для важности напялил на лысину плоскую алую скуфейку.
В таких заведениях всегда и в любой стране раздается невнятный говор басов, пьяный окрик, деланный женский смех… Но крайне редко, никогда, пожалуй – нежная мелодия струнных на фоне абсолютной бархатной тишины. Кто-то помешивал сахар в чашке. Хрустнула накрахмаленная салфетка.
Две девушки, показавшиеся пришельцам ангелами, играли на маленькой увешанной гирляндами сцене у дальней стены вытянутого вдоль полуподвала. Их пальцы перебирали струны чего-то золоченого, изогнутого вроде арф (немолодые аргонавты не были сильны в музыке и инструменты, помимо баяна, различали слабо).
Что-то, воля ваша, недоброе приходит на ум, когда сталкиваешься в жизни с таким вот совершенным парадоксом. Тут же рядом, чтобы добить нервы туристов, вместо хамского «Хозяин, еще по кругу!» послышалось тихое «Можно еще чашечку с сиропом?» Кто-то явно старался не помешать музыкантшам лишними звуками.
Все здесь было, в сущности, узнаваемым, но претерпевшим какие-то мимолетные мутации, сбивавшие с толку грубый мужеский глаз. Длинная сосновая стойка сияла чистотой и была пуста как речная льдина. Обычно ее поверхность украшали головы сникших за кружкой жеребцов и локотки тонконогих жриц продажной любви. Столики стояли не наползая друг на друга, а весьма прореженные и на приличном расстоянии, так что тыкая вилкой в блюдо вы бы никогда не попали в чужое. На столешницах искрили чистотой скатерти. Грубо сколоченные бочонки задрапированы, а плоские их рыла сменили аккуратные полки со множеством цветных склянок. От невесть откуда всплывшего слова «коктейль» у Петровича помутнело в желудке. С этим важным в судьбе каждого мужчины органом случилось еще худшее, когда он понял, что все взгляды из-за столиков сейчас обращены к ним, и взгляды эти не сулят ничего хорошего, не смотря на миндалевидность и умело наложенные тени. Только две слепые девушки продолжали свою игру, не обращая внимания на чужеродный ворвавшийся с улицы элемент.
Так, наверное, чувствует себя старый лис, оказавшийся среди львиного прайда: красота здесь, будь спок, убивала как надо! Но та самая миссия, что невыполнима, двигала нашими послами вперед подобно обезумевшей пешке, не позволяя отступить перед животным разлившимся в сердце страхом. Где-то в темном углу таверны, предостерегая, мелькнули и погасли бородатые головы на пиках… «Будь мужиком!» – невольно взбодрил себя Петрович, но слова эти слышались теперь приговором.
– Чем могу быть полезна?
Из-за стойки к ним вышла женщина средних лет, ухоженная и гибкая, но слишком худая на вкус Обабкова. Филон же, скованный целибатом, в таких понятиях градаций (официально) не имел.
– Пива нам, – пришел на выручку старый царь. – И камбалу с улова зажарь, – холщовый мешок перешел из рук в руки.
Женщина одарила компанию презрительным взглядом и со вздохом подошла к прикрытой тряпицей бочке. Музыка все звучала, наполняя душу робким дрожащим светом. «Жизнь прожить, не поле перейти» – подумалось вдруг Петровичу под воздействием искусства. Все четверо уселись за свободным столиком у входа, откуда было проще сделать ноги, пока кто-нибудь не сделал тебя самого.
Посетительницы, похоже, потеряли к ним всякий интерес, их жалящие взгляды погасли. Петрович от всей души надеялся, что искренне и надолго. Чувствовал он себя не в своей тарелке – как краб рядом с яйцом-пашот.
Есть хотелось неимоверно. С кухни потянуло дымком и запахом жареной царь-рыбы. Да-да, легенда гласила, что камбалу сплющил божественный зад самого Посейдона, когда шаловливые нереиды подложили скользкую рыбину ему на трон. Фоант другую и не ел – не позволял социальный статус. Иной раз приходилось, что греха таить, наречь камбалой снулого голыша, но афишировать это ни к чему.
На столе возникли четыре деревянные кружки какого-то лишенного пены напитка, которое в Элладе считали пивом. Ждать завоевания Римом варварских земель и нарождения в них поколений бюргеров не представлялось возможным, так что Петрович с Филоном решили не привередничать и названное «пивом» приняли с благодарностью.
Где-то между второй кружкой и блюдом жареной камбалы, когда концерт, очевидно, подходил к концу, а девушки на помосте прощально и грустно ударяли по струнам тонкими пальцами, в подвальчике явился еще один ангел. Но не с небес и не с освященной музами сцены, а с вовсе неожиданной стороны.
Сбоку из-за темноты стойки показалось глазастое детское личико в обрамлении вьющихся белых локонов. Точнее, его половина. Малыш, очевидно, следил за происходящим в зале из укрытия, уверенный в своей незаметности. Мы, конечно, зная все точки повествования, заранее обозначили его в мужском роде. И, при всей миловидности ребенка, приходится признать, что, да – это сущая правда. В доказательство ангел выразительно расстрелял всю компанию из игрушечного лука, чего от девочки в столь юных летах ожидать было бы неприлично. Затем купидончик стремительно исчез за шторой, на мгновение обнажив испуганное лицо хозяйки заведения, бывшей его матерью. Глядя на женщину Петрович впервые за последние часы вместо ставшего привычным страха испытал смягченную парами ярость, задумавшись о судьбе мальчишек на этом нетерпимом к мужскому острове.
За шторой же сразу послышалась возня, какая обыкновенно бывает при попытке воспитательных действий. Тонкий голосок пискнул что-то о правах человека, но был споро выдворен за пределы слышимости чужаков. Дом на время поглотил свою тайну.
***
– Ой, мама! Вы все свое же! – всплеснула руками хозяйка, с досады бросая полотенце.
– Подумай, глупая, что будет с ним? – старуха кивнула куда-то в сторону, где за простенком томился белокурый арестант, ломая ногу деревянной лошади. – Что будет со всеми нами и с этим треклятым островом без мужчин?!
– Тихо вы, услышит же кто-нибудь… – шипела, оглядываясь, та, что, по всей вероятности, приходилась дочерью старухе.
– Год-другой, от Лемноса не останется камня на камне. Попомни мои слова. Попомни… Сходи, поговори с сестрой, – в ответ прошипела та, тряся седыми буклями по плечам.
– Да какая я ей сестра?.. – отмахнулась Полуксо, снимая с себя фартук.
– Это ты старому дурню Фоанту расскажи, какая, – огрызнулась ее мать.
– Прости, мам…
– Не прости, а иди и поговори. Видно, одних пустоголовых девок плодил этот наш царь, змея ему в причину! У Гипсипилы дурь в голове. Стоит перед троном как соляной столб, руки в бока, вылитая… – тут старуха запнулась. – Иди и скажи ей. Мне-то что? Мой век прожит. А вы локти будете кусать.
Из-за стены раздался победный крик. Четвертованная лошадь пала пред натиском героя. Полуксо сложила фартук и отерла маслом загрубевшие от мытья руки.
– Ладно. Закрой за мной. И…
– Да посмотрю я за ним! Иди.
Женщина вышла через заднюю дверь на узкую мощеную улицу, шедшую прямо ко дворцу, некогда приведшую из него в таверну чернокудрого красавца Фоанта, бросившего здесь семя.
– Шикарная рыбина! Только здесь умеют ее готовить, – старый царь поныне отличался завидным аппетитом.
В эту секунду в «Печень» вошли четыре вооруженные дамы в черном и, не растрачиваясь на объяснения, препроводили начавших хмелеть рыцарей прямиком в дворцовую тюрьму. Фоант пытался отбиться от них лепешкой, но быстро понял, что выбрал не лучшее оружие. Всю дорогу царь двигал беззубой челюстью, бормоча что-то себе под нос. Сентиментальный читатель тут же представит что-нибудь вроде: «Ах, дочь моя! Неужто престарелому отцу не дашь ты с миром отойти в могилу?!» – или иную философскую чушь. Но мы, зная бывшего правителя лучше, отметем эти догадки как безосновательные. Старый воин и волокита бранился на чем свет, а самое безобидное, что могли слышать стражницы на свой счет, было: «Тупые толстозадые шмары!»

ГЛАВА 7. (ЛЕМНОС) НЕДОЛГОЕ ЗАТОЧЕНИЕ
Камера оказалась весьма просторной и светлой, что хоть весьма ободрило новых ее постояльцев. (В воображении Петрович рисовал себе каменный мешок с прикованным к стене скелетом, крысами и воплями пытаемых за стеной. Грубый стол с крючьями и цепями вполне логично дополнял картину.)
Вероятно, раньше здесь находился склад или оружейная комната. Стены из серого известняка были сплошь испещрены рядами отверстий от удаленных креплений полок. Ни одного скелета к ним пришпилено не было, лишь в углу сводчатого потолка перебирал нити паук размером с котенка . Полдюжины узких в ладонь щелей-окошек выходили на заросший травой каменный двор, не давая застояться воздуху. Когда-то они не позволяли вору забраться в помещение снаружи. Теперь с не меньшим успехом удерживали пленников внутри. Внешний мир казался складом, до верху набитым свободой, до которой не дотянуться.
– Тупые суки, – твердо констатировал Фоант, сидя на пучке несвежей соломы, будто подведя итог какой-то цепи аргументаций.
Петрович с Филоном уверенно присоединились к выводам старого царя, добавив кое-что от себя. Ли поднял одну бровь и сотворил запись в пергаменте, найдя ругательства весьма содержательными для истории. Для этого ему пришлось усовершенствовать пару и без того непростых иероглифов, обозначавших внебрачные связи в отягчающих обстоятельствах.
По какой-то иронии у пленников не отобрали ничего, кроме зазубренного меча Фоанта, который тот в лучших традициях держал за потрепанным голенищем, подвязав рукоять веревочкой под коленом. Судя по всему, предметы короче локтя тут за оружие не считались. Предположить, что воительницы просто наплевали на четырех стариков, не принимая их всерьез, было бы слишком обидно.
– Что дальше, други?
Филон осенил углы узилища крестным знамением, на всякий случай отдельно благословил паука, на летописца же изводить благодать не стал.
Петрович хмуро рассматривал двор. Узкое как бойница окошко в толстой кладке крайне стесняло горизонты. Во дворе под солнцем сновали бесноватые щеглы, дразня пленника безвизовым режимом.
– Дверь ломать?
Все, кроме царя, посмотрели на дверь. Петрович со вздохом отвернулся. Не такова была сия дверь, чтобы рассчитывать на ее легкотрудное отворение.
Прошло пару часов томительного ожидания. Не смотря на полуденную жару, в камере было холодно. Сначала холод пробирался под кожу, затем сковывал мышцы, а после вгрызался червем в кости, ломая человека изнутри. Фоант, съежившись, дремал на соломе, Филон бубнил молитву, Петрович маячил у окон, грея ладони в солнечных пятнах. Желтолицый Ли, обхватив голову руками, качался из стороны в сторону, сидя у двери по-турецки, и чему-то улыбался как безумный. Время в камере замерло совершенно.
Вдруг откуда-то сверху с хрустом вылетел камень размером с конскую голову. Камера в секунду заполнилась пылью. В образовавшемся проломе показалось счастливое улыбающееся лицо.
– Геракл!
– Гы!
Счастливый как школьник на Рождество громила, моргая от пыли, разглядывал оцепеневшую компанию узников. Затем лицо исчезло, а из дыры в потолке показалась здоровенная лапа с поднятым вверх большим пальцем. Петрович с трудом заставил себя не сказать вслух знаменитое «Ай’л би бэк» – сходство с красавцем Арни было сумасшедшим .
Через секунду рука также исчезла. Сверху произошла какая-то возня, послу чего любопытного от природы Ли чуть не пришибло парой других камней. В расширившийся проем мог свободно пройти взрослый человек с овцой на плечах. С потолка свесилась веревка с шишковатыми узлами по длине.
– Лифт, стало быть, подан. Пожалуйте, благородные паны, не воротите харь, – проворчал Филон, плюя на ладони. Учитывая вес монаха, задача подняться в дыру по веревке казалась не из легких…
Истинное, легендарное геройство отличается от работы спецназа одной важной деталью: оно никогда не бывает тщательно спланированным (это многое объясняет в связи с небольшой продолжительностью их жизни). Поэтому-то герои так любимы народом: они гораздо ближе к нему по образу действий, если не считать необходимости драться с трехглавыми чудищами палочками для суши и спасать прикованных к скале девственниц. На счет последних: у этого самого народа гораздо лучше получается их к скале приколачивать, чем спасать. Спасать кого-либо – это вообще не в народных традициях.
Радость от побега была недолгой. Все пятеро теперь стояли кружком в темном пропахшем мышами помещении, в которое с высоты в тридцать локтей пробивался мутный обтертый о стены луч. Все вокруг было завалено старыми прялками, оставшимися, по-видимому, от другой сказки. Именно на них-то и сверзился, провалившись сквозь крышу, неподражаемый Геракл. Всем желающим тут же был предъявлен проколотый случайным веретеном палец с обгрызенным ногтем. То ли чары злой колдуньи выдохлись, то ли на самодовольного жеребца они не действовали вовсе, но ни в какой волшебный сон он впадать явно не собирался и целовать его принцам не предлагал.
– Что ж ты, случайно на нас наткнулся? – любопытствовал, толкая прялку, Петрович.
– Ага.
– А зачем сразу наверх не полез? Чего пол-то начал ломать? – не унимался он, силясь разгадать чуждую ему логику (в этом смысле не был Обабков истинным сыном своего народа – тот бы сразу понял, что только так и было возможно сделать, не погружаясь в резоны).
Герой беспечно пожал могучими плечами, не прекращая кидать одну на другую прялки, сооружая из них шаткую спасительную пирамиду.
– Отрок! Ты глуп как бревно, но везуч как пьяный архиерей! – внес свою лепту в определение геройства Филон.
Незнакомое слово «архиерей» очень понравилось Гераклу, так что «глуп» он благополучно пропустил мимо ушей. Зато следующие четверть часа монаху пришлось растолковывать герою, что есть и чем славен «архиерей», где наилучшим образом проживает и как соотносится с армейской службой. Лучше всего тот понимал на примерах, а уж этого добра у Филона было навалом. Многое затем вошло в летопись, но нам пересказывать ее ни к чему.
А еще через четверть часа за всей компанией уже гнались разъяренные амазонки, паля по беглецам из костяных луков. Здесь же (в оригинале эта страница не сохранилась) Филон получил свое знаменитое ранение в ягодицу.
Сзади нагоняла верная смерть. Впереди маячил какой-то туристический портик и бледные статуи в увитых плющом нишах. Геракл, ныряя в тень, с грохотом уронил одну, отбив кудрявую голову с большегрудой нимфы. Ниша оказалась несоразмерной для утайки и герою пришлось бежать дальше.
– Господи, что же это?! – возопил Петрович, не приученный к военным маневрам.
В бытность свою, по плоскостопию будущий невольный аргонавт был комиссован, но как бы наполовину: вовсе от армии не отлученный, строевую службу рядовой Обабков проходил в строительстве. Окопы, блиндажи, дачи… Но уж никак, простите, не кровожадные фурии с копьями и луками, бывшие древнее его прабабок, а на сей злополучный момент – младше дочери Светланы, проживающей в Петрограде с мужем Ильей и чудными близнецами Гавриилом и Соней. Их лица явственно сейчас всплывали между зеленых пятен, пляшущих перед глазами у Петровича. Тоска надвигающейся гибели охватила его тисками. Не кстати подступила икота…
«Xa, xa, xa!» – засмеялся вдруг про себя Обабков, отдаваясь истерике. С миртового деревца в кадке взлетела перепуганная галка. «Застрелили меня из лука чертовы амазонки! Ик! Стрелою в грудь застрелили! Кого? Меня?! Ик! Мою бессмертную душу застрелили!»
Теперь уже Петрович бежал врозь, понимая, что отбился от остальных. Перед взглядом его кувыркались ступени, колонны, вазы, фрески, коврики, деревца в кадках, стулья с парусиновым дном, высоченные в рост подсвечники. Дрянной павлин путался под ногами, раззявив клюв. Развешанное на просушку белье хлестало по лицу, облепляло плечи…
Кромешный ад творился вокруг убегающего Петровича, покуда он не ворвался в ослепительный свет, разведя крыльями руки – стремительный, сильный, непокоренный!
– Ах-ти! – вскричала прачка, роняя корзину на земь.
Прямо перед ее носом как куль с ботвой повалился перемотанный в простынях мужик, хватая руками воздух. Багровое лицо его коверкала мучительная гримаса. Был он немолод, хрипел, и, наверное, задыхался. Водопряха, статная лет сорока женщина, на удачу плеснула в него водой, надеясь, что как-нибудь обойдется.
И обошлось…
Петрович раскрыл глаза, прекратив хрипеть. Что-то больно давило в бок, а левая онемевшая рука была как чужая. Скоро стало понятно, что именно она и давит, вывернувшись под удивительным углом. И как только не сломалась – чудо. Небо над головой шелушилось вечерним золотом.
Поводя взглядом несчастный обнаружил, что лежит в каком-то тесном, обставленном стенами дворе у колодезя с резной крышей. Над головой возвышалось изваяние женственных очертаний, каких во дворце было много. «Надо же, как живая… Мастера…» – подивился Петрович, глядя на оголенное бедро статуи. Самые неуместные мысли лезли в его обхлестанную тряпьем голову. Была среди них и мысль о морковном желанном пироге в уютной веранде. А за нею вновь на сердце навалилась тоска по дому.
Статуя вдруг, прям по Пигмалиону, пришла в движение, обогнув лежащего справа. Побледневший было Обабков снова клюквенно покраснел – но уж не от одышки, а осознав вдруг, что виды дивные, открывшиеся ему снизу – никакой вовсе не мрамор, а самая что ни есть женская плоть, и самых пригожих очертаний.
– Ты еще что за черт? – наклонилась над Обабковым прачка, вдрызг разворотив его чувства. – Не таращ зенки, вывалятся.
Слова женщины были обидны, но в тоне не чувствовалось упрека, а, скорее даже, сочувственная насмешка. Ее глаза приблизились, не давая отвести взгляд, тело одарило теплом. Руки Петровича сами собой выпутывались из тряпья и тянулись к чудесным и жарким далям…
Тут в голове его реальное и сказочное окончательно смешалось. Петрович отлетел в рай.
***
Меж тем Геракл, повинуясь не пойми какому наитию, взбежал на широкий укрытый парусиной балкон, выходящий во внутренний сад дворца. Последняя из пущенных вдогонку стрел едва не угодила ему в пятку, разломившись с треском о балюстраду – все ж, предназначенное Ахиллу, не должно было настичь другого.
На обставленном золоченой мебелью балконе две пары очень похожих глаз настороженно уставились на молодого героя. Обе женщины подскочили с расписанных грифонами кресел, в которых до этого вели какую-то напряженную беседу. На полу валялись осколки чаши, которую никто из слуг не рискнул убрать. Из-за увитых плющом колонн блеснули наконечники стрел – все они целились в грудь незваного гостя, бегство которого определенно подошло к финишу.
Геракл, не строивший больших иллюзий на будущее, растерянно посмотрел вокруг в надежде обнаружить летописца – ведь момент героической гибели особенно важен для истории. Но китайца нигде не было видно, что вполне объяснялось его нежеланием стать китайцем мертвым. Да и потом: что, у летописца других дел уж не может быть, как только дежурить на царском балконе, наблюдая семейную склоку? «Ну, нет так нет…» – мысленно развел руками герой, готовясь принять смерть от коварных стрел, и гордо воззрился на стоящих у кресел женщин, рядом с которыми он смотрелся настоящим гигантом. Одна из них – та, что была повыше и богаче одета –совладав с чувствами, властно подняла руку, веля внутренней страже подождать с расправой над наглецом.
Тело Геракла лоснилось от пота. Могучая грудь вздымалась. Кудри спадали на покатые плечи. А рубаха пошла на веревки еще в первой части истории. В общем, если кому-то вдруг срочно понадобился натурщик, чтобы намалевать идеального сложения мужчину – он был тут как тут во всей своей грубоватой красе.
– Кто ты? – вопросила та, что дала сигнал лучницам. Голос ее, силясь быть властным, слегка дрожал.
– Геракл. Сын Зевса. Так мне мама говорила, – неспешно ответил юноша баритоном настолько мягким, что в него можно было заворачивать персики перед броском в пропасть.
– Хм-м… Зевса? – Гипсипила пробежала взглядом по торсу. – А ты не из тех ли, что приплыли вчера к моему острову?
– Ага, – несносный пришелец радостно улыбнулся. – Точняк! Эт мы! Царица, – догадался добавить герой на всякий случай . – А это твоя сестра? –показал он подбородком на стоящую рядом Полуксо.
– Ну, да… – ответила Гипсипила, и, глядя в сторону, но так, что было ясно: она с вызовом обращается к своей гостье: – У нас тут, поди, каждая вторая мне сестра или тетка… Хм. Что скажешь в свое оправдание, наглец? Ты ворваться в царские покои и тебя ожидает смерть, – стражницы за колоннами снова подняли луки. К ним подоспело еще с дюжину амазонок с копьями. Теперь Геракла пришлось бы делить на сектора, чтобы каждой досталось по мишени. – В скорпионьей яме, – добавила царевна. Стражницы разочарованно вздохнули.
Геракл пожал плечами и улыбнулся, выпустив из руки ножку стула, которой вооружился по пути, утратив в погоне меч.
Что-то тихо щелкнуло в воздухе. (Возможно, впрочем, автору всего лишь показалось.)
– Знаешь, родственница, – Гипсипила повернулась к Полуксо: – а ты, пожалуй, права…
***
Обстоятельства были разъяснены. Выбор сделан – и выбор, доложу я вам, положительный. В коем-то веке в Лемносе намечался праздник.
Укрывавшийся в курятнике Филон, коварно пораженный в седалище, выведен был на свет, умащен бальзамом и парадно выбрит, отстояв лишь профессорский клинышек бороды. За трату, понесенную организмом, монаху обещали пенсион, авансом выдав флягу грушевого вина с окороком столь великим, что место ему в музее, а не на кухне.
Ли отыскался как-то сам собою, даром что чужестранец из чужестранцев. Что было на уме у летописца – тайна большая, чем китайская его грамота. Теперь он сидел под оливой, за неимением смоковницы, располагающей к просветлениям, и чертил в пергаментах, вкушая апельсиновое варенье с пресной лепешкой. Летопись пополнилась со слов очевидцев двумя туго исписанными страницами.
В непростой переплет попал Петрович… (Нам бы с вами такой переплет!) Но ему мы вовсе не намерены мешать своими расспросами – что да как? Видно было по лицу гражданина Обабкова, что все сложилось для него как нельзя лучше и сверх любых ожиданий.
Темные дела наделили царевну мудростью: Геракл, вопреки сокровенным побуждениям Гипсипилы, был отослан ею не в спальные покои, а прямиком на привезший его корабль – с уговором, чтобы позвал других во дворец, а сам ожидал в каютах, не рождая свару среди придворных дев. Тайком же к нему отрядили двух молчаливых наложниц, так что и великий воин оказался не внакладе.
Три дня и три ночи готовились в городке к празднику. Три луны не спали, не покладали рук, презрев полуденную жару, закатный ветер и полночную морось. И вот, наконец…

ХОР:
О, девы распрекрасные, внемлите
Не разуму, но сердцу – ибо в нем
Суть разум ваш. Зажмурившись, идите
На зов сердечный. Разберемся днем…
ГЛАВА 8. (ЛЕМНОС) ПРАЗДНИЧНЫЙ ВЕЧЕР
«Надел Ясон роскошное пурпурное одеяние, вытканное для него самой Афиной-Палладой, и пошел в город. С почетом приняла его Гипсипила и предложила ему поселиться у нее во дворце.»
Но это вышло чуть позже. Согласно протоколу, сначала было нужно принять послов, – а уж после разбираться с основным составом прибывших. Для последнего по всему острову украшали охладевшие было без мужчин постели, спешно обновляли белье, починяли прельстительные туники. Деликатного ассортимента в лавках оказалось не изрядно – все же Лемнос был той еще деревней. Цены на кружева и мыло взлетели втрое.
Вечером четвертого дня послы, оставивши постоялый двор, где поселились на время оно, ускорили шаг. Миновав своеобразный фейс-контроль (дырочки в воротах располагались на разной высоте), они были препровождены в зал для приема почетных гостей. Убранство помещения красноречиво свидетельствовало, что хозяйка в доме есть и с определенным достатком.
– Однако, до хором отечественных поп-звезд не дотягивает, – Петрович огляделся в поисках урны, либо пепельницы. – Наши-то побогаче будут, – с гордостью произнес он, вспоминая воскресную передачу «Гвозди в стене звезды» или вроде того.
Не найдя ни того, ни другого, он приклеил жевательную резинку к спинке стоящего в нише трона, оказавшегося туалетным стулом. Филон с любопытством рассматривал настенную живопись, что язычеством своим давала фору немецким не построенным тогда еще студиям для взрослых. Ранение его – из тех, что ни сам не узришь, ни другим не покажешь – давало о себе знать, но за три дня бюллетеня монаху изрядно полегчало. От наложенных едких мазей теперь более горело снаружи, чем ныло внутри.
– Язычники! Я, конечно, не клерикал (слово не нравилось Филону, но как-то само собой вырвалось – будем считать, от стресса). Да ничего – не такие крепости брали! Помню, еще при советской власти довелось мне в Интуристе белл-боем подрабатывать. Раз прилетела делегация дружественных тибетских монахов, – Петрович стоял как завороженный, разглядывая особо фрагмент с находчиво примененной дудкой, – кои все на одно лицо, – продолжал бодро монах, поглаживая нательный крест, которому предстояло укрепить изрядно пошатнувшийся дух. – Багажа – один громадный казан. На тележку не помещается, в лифт не входит. Что ты будешь делать?.. Пришлось обложить картоном и закатывать по мраморным лестницам аж на тринадцатый этаж. Думал, рожу от усилий. Только закатил, руководитель группы, из наших, гэбист, говорит: «Сейчас в Лосиноостровский парк поедем, рис варить.» Они, мол, ничего другого не едят. Я ему: «А ты раньше сказать не мог? Хотя бы на седьмом этаже?» А он мне: «Не мог. Ждал указания из Центра.» Ну я и…
Из потайной комнаты за гостями оценивающе наблюдали Коллидора и Нефтис.
– Который в рясе – мой. И не спорь!
Нефтис этого ожидала, зная: жрецы – конек ее ветреной подруги. Коллидора искренне полагала, что интрижки с храмовыми служителями укрепляют не только тело, но и дух. «А там и до небесных сфер рукой подать» – приговаривала дама, отправляя очередного любовника из шитой васильками постели в Аид. Именно благодаря ее усилиям в пределах крепостных стен не осталось ни одного сколь-нибудь умеющего читать богослова. Поговаривали, иные подались в бега, украв лодку, и царица нарекла их раскольниками.
Закадычная подруга в девичестве предпочитала водить амурные хороводы с поэтами, художниками и прочими вассалами муз. Однако вскоре ей это надоело, и Нефтис переключилась на военачальников, не брезгуя чинами чуть выше рядового. Обезглавленная армия шаталась вразброд и становилась легкой жертвой для представительниц слабого пола в диапазоне от завистливых фрейлин до простолюдинок на босу ногу.
– Вот всегда ты так, – прошипела Нефтис, не отрывая глаз от щелки. – Мне что похуже, тебе – потушистее!
И действительно, неказистая фигура Петровича надежд на заоблачный адюльтер не внушала.
«Хоть бы на какой…» – Нефтис облизнула пересохшие губы. – А давай потом обменяемся, а я тебе домажу коралловым ожерельем?
– И две нитки жемчуга, – придворная дама не была бы верна себе, если бы не умела торговаться.
– Ха! Две нитки за одного расстригу. Да он даже не при делах! К тому ж с уроном: в правах пораженный, в боях искалеченный.
– Дурочка. В том-то все и дело: его сознание не обременено гражданской чепухой. Значит, оболочка свободна от каких-либо обязательств и пут… Что ранен в ж… Так не ему на звезды глядеть, чего маешься? А где те сандалии с рубиновыми застежками, что я видела на дне рождения у Меланты?
– Ну, знаешь, это уж слишком! Ожерелье и две нитки – красная цена за одного худосочного чужеземца.
– По рукам.
Подруги сдержанно облобызались и присоединились к празднику.
Познания Петровича в древнегреческой женской моде были скудны, но волнующи: прозрачная туника да заколка в волосах. Филон судил о стиле одежды по античным скульптурам и метеосводкам. Реальность оказалась и того очевидней: ни лютни, ни арфы, ни… Во общем, одна заколка и, почитай, все. Собственно, туники, как таковые наличествовали – но где именно, об этом ведали только сами дамы и придворный модельер Антипатрос  (его, вопреки легенде, тоже сохранили в целости в силу нетрадиционной ориентации, но теперь опасливо прятали от греха).
– Приветствую вас, господа мореходы, – Гипсипила протянула Ясону руку для поцелуя. – Надеюсь, Посейдон был к вам благосклонен.
– Не то слово, матушка, – выступил вперед Филон, отстранил протянутую и ему узкую кисть и чмокнул хозяйку в горячее темя, больно уколовшись гребнем. – Будь на то моя воля, я бы запретил выходить в море иначе как в пост.
Последнее слово отсутствовало в словарном запасе лемниянок, и монах, уловив волну, пустился в пространные разъяснения. Когда дело дошло до воздержания в плотских делах, Петрович незаметно наступил приятелю на ногу и, для верности, пихнул под ребро: «Этак ты нам всю политику поломаешь, – шипел он в ухо товарищу, прихватив его любезно за узкий клин бороды (по виду, как бы спрашивая совета в трудном деле). – Пацаны не поймут! Пришибут веслами! Да и о себе надо подумать».
– У нас на родине принято гостей встречать хлебом-солью, – громко объявил Петрович, прервав невыгодный экскурс в христианские заповеди.
– Ах, что же это мы в самом деле! – всполошилась Гипсипила, хлопнув в ладоши слугам.
Служанки внесли подносы с угощением. Щепотка соли красовалась лишь на одном, в самом центре, на дне золотой чаши – мол, как заказывали, ничего не жалко. Зато амфоры с вином и бараньи бока были представлены в изобилии.
– Меморандум о взаимопонимании сейчас подпишем? – спросила фрейлина, отвечавшая за политические контакты.
– Ни в коем случае! – отстранился Петрович.
– Позже, позже… Опосля, – согласилась с улыбкой правительница.
Фрейлина недовольно отошла, волоча долгий, мелко исписанный пергамент со сносками и отсылками к законам Трои. Была он страшной как дурной сон, а потому весьма старательной в службе. «Три ночи коту под…» – только и уловил Петрович, провожая взглядом служительницу местного островного МИДа.
Филон сноровисто наполнил кубки ближайшим дамам и предложил за них тост.
«А я в нем, кажется, не ошиблась» – с удовлетворением помыслила Коллидора, гладя на тертого красавца из-за колонны. Нужно было действовать: подруги обступил монаха плотно.
Через час фуршета Филона откровенно понесло. Он пил и рассуждал, не обращая внимания на окружающих, отчаянно жестикулировал, хлопал дам заботливо по ягодицам, громко смеялся, иногда – плакал. В поисках гальюна натолкнулся на расстроенную арфу и, позабыв, зачем ходил, лихо устроил «Мурку». Затем взгрустнул и принялся подбирать псалмы, причем не по порядку, а в разбивку и далеко от текста оригинала.
«Какие, к бесу, сандалии, – скрипела зубами Нефтис. – За такого мужика все отдашь». Она извинилась и выбежала за ларцом с драгоценностями.
Боги делали ставки. Вечер обещал быть.
***
Всегда сдержанный Ли, оставленный за воротами с Фоантом, к собственному неудовольствию, проявлял от нелюбезного обращения строптивость. Как он ни силился, ни гудел басовито «А-у-м» и другие мантры, жмуря до синих кругов глаза, раздражение в нем росло как ледяной пузырь. Хотелось кому-нибудь нанести урон, пусть даже словесный.
– Ни поесть, ни записать… Заморские дьяволы, забывшие восемь ! – выругался китаец, пиная высокие запертые ворота.
С факела над ним с шипением слетела горящая капля, едва не угодив на нос. Ругательства продолжились, но от пинков Ли решил воздержаться. Сторожевая полная девица на башенке лениво посмотрела на него как смотрят на роющегося в помоях кота. Лук за ее спиной ясно давал понять, что апелляции в этом окошке не рассматриваются.
Как ни кипятился летописец, Фоант ему не ответил. Он привычно расположился у дверей своего царственного дома и, приготовившись уснуть, принялся вспоминать покоренных женщин. Считать он умел лишь до трех и потому страдал бессонницей. Хитрый китаец научил венценосного складывать по формуле «3+3»: один раз три плюс три, затем второй, и так до третьего – а потом сначала.
Вскоре бездомный царь затих, оставив Ли в одиночестве сидеть на пыльной дороге у ворот, за которыми разливался праздник. Внизу улицы просеменил пес, направляясь в сторону порта по своим песьим делам. Он нехорошо посмотрел на летописца и дремлющего рядом с ним царя. В левом собачьем глазу отразился желтый круг луны. Ли невольно вскинул голову вверх: там, как и должно, месил бессмертие в ступе Лунный заяц. Старый китаец задумался о виденном и грядущем.
Смущало его обилие отсеченных голов при негустом народонаселении… Нерасчетливо как-то, бездумно жили на острове. Видал он и не такие зверства, но народу в Поднебесной, хвала богам, всегда было в избытке. Ли перешел на шепот, не обращаясь ни к кому в отдельности:
– Власть женщин, – губы его презрительно скривились. – Ну, двоих, троих я еще понимаю – надо казнить для острастки. Пять, семь – чья-то прихоть. Но истребить всех мужчин, обезглавив страну? Куры! Крестьянки! – Ли бросил взгляд в сторону дремлющего царя. – Под ноль, это уж слишком. Дома у нас поступают гуманнее – кастрируют. И делов-то: взял два камня, чпок! Беда с этим вооружением, беда. Висящий на стене меч, непременно что-нибудь да кому-то отрубит…
– А стоящая в углу лопата закопает… Ты это о чем, китаец? – Фоант сбился, видать, со счета и проснулся. Перед его мысленным взором все еще танцевали былые подруги в ночном саду. Перебить такой мираж лысым узкоглазым писарем было пренеприятно.
– Стремно тут у вас. Дети, что черепашьи яйца. Безотцовщина. Неблагоприятный для торговли климат.
– А-а, – зевнул царь, – климат у нас действительно неважный: влажность, змеи, вулканы… А камбала в дождь совсем не берет – хоть зарежься.
Фоант выразительно провел рукой по горлу. Летописца передернуло.
– А у вас камбала на что лучше идет?
– Нет у нас камбалы, – Ли все больше раздражался от этого бестолкового острова, распоясавшихся женщин, выжившего из ума правителя, не пущаемого домой собственной дочерью. – На Курилах есть, но они не наши… Скажи лучше, много ли на острове банных учреждений, ритуальных контор и таможен? Часто купцов встречаете?
– Внуки у тебя, китаец, есть? – невпопад ответил царь. – У меня – не счесть. Под них уже и деревья посажены. Дочь распорядилась. А как же? Простолюдинов можно и на рогатку насадить, царских особ нельзя – роняет престиж семьи.
– Оно конечно, – сообразительный Ли понял, что ничего путного он от венценосного не добьется и решил хоть как-то скоротать время за беседой. – Порядок должен быть во всем. Порядку нынче нет .
– Именно! – задетый за живое Фоант привстал и распрямил как мог плечи. Мутноватые глаза его горели лихорадочным огнем. «Как бы не откинулся от такой страсти» – подумал китаец. Меж тем отставной царь расхаживал, поглядывая на вышку со сторожевой бабой: – Нет порядка – и нет никакой жизни! Это же знамо: все псам под хвост! Порядок – всему голова!
– Тьфу ты, двести пятьдесят ! Заморский черт! – китаец вскочил, как ужаленный. – Заклинаю, не упоминай ты про голову! Используй, если не можешь сдержаться, эвфемизм. Кочан, например. Тыковье.
– Хлебало? Нет, не годится. Едало? Тоже не очень… – увлекся Фоант, выпятив губу.
Разговор перетек в филологический диспут с явным перевесом в пользу образованного китайца.
***
Вечер свое обещание выполнил. А то как же? Вечер, вам, не утро муторное. Он – предтеча ночи. А ночь, как известно, дело темное и многожадное до альковных впечатлений.
Пока женщины возбужденно торговались за обладание прибывшими мужами, раскисшие от сладкого вина трофеи пытались вспомнить цели и задачи командировки. И так раскладывали и эдак, но карты мешались, дробя сознание. С избытка чувств прямо здесь решили-было найти златое руно и Петрович шарил в поисках под столами. Дамы шаловливо взвизгивали, хватаемые за ноги. Требовали от вооруженной арфами струнной группы сыграть «Коня». Девы мотали золотыми кудрями, демонстрируя досадное незнание российской эстрады.
– Порази меня гром! – восклицал Филон.
– Ты тут по-тише с этим, казак: Эллада все ж. Накличешь… – перебил его Петрович, ковыряя в блюде, поуспокоившись.
– Неспроста, ой неспроста нам подсунули эту штуковину, – монах в растерянности вертел в руках доисторический презерватив, сильно отличавшийся от нынешнего в исполнении. – Ну, я еще понимаю, если бы на улице шел дождь… Однако же, на-ко-те, выкуси – на небе ни облачка! И спросить не у кого…
– Китаец.
– Где? Что? – монах завертелся.
– Китаец, да и все тут! – Петрович так грохнул кулаком по столу, что на служанках разом расстегнулись бретельки.
– Кровавый? Много?
– Нет. Наш. Он, гад, все записывал! Скажи своей, пусть китайца покличут. Ошивается, чаю, где-то рядом – не ушел бы далеко от стола.
Приказание было выполнено и Ли, отловленный амазонками, крадучись вошел в залу.
«Этого сразу на плаху, – дружно решили дамы. – Либо портному на день рождения. Хи-хи!»
– Послушай, Коминтерн за номером четыре… – Петрович отвел Ли в сторонку, где из ниши за ними смотрела пучеглазая чуть косая статуя из песчаника. – На кой ляд нас сюда послали?
Ли изобразил руками, мол, «моя твоя не понимает, олень еще не приходил». Петрович дал ему затрещину, потом еще, не глядя на почтенный возраст лишенца…
– Зря теряем время, – вмешался в диспут Филон. – Покажи ему штуковину. Пусть поясняет.
Петрович достал сомнительный ориентир и покрутил им у летописца под носом: «На-на-на…». Ли достал записную книжку и деловито углубился в чтение иероглифов. При этой одна его рука оставалось протянутой и пальцы сжимались на манер: «Дай-дай-дай…».
Обмен состоялся и друзья наконец уяснили унизительность своего положения.
– Милые дамы, – Петрович взял на себя роль глашатого. – У меня для вас две новости, – он выдержал мхатовскую паузу и продолжил: – обе хорошие!
Места, где должны были располагаться груди девушек (и, надо ж ты, располагались), заходили ходуном.
– Мы с гражданином Филоном здесь, так сказать, для разогрева – группа поддержки. Вслед за нами грядет команда глянцевых бодибилдеров, в сравнение с которыми Тарзан – просто прапорщик-недоучка. Но позвольте вас заверить, – Петрович распахнул посольский плащ с кровавым подбоем, который, хоть тресни, сидел на нем как драповое пальто 1976 года выпуска, – филонить мы не собираемся!
… легкий бриз швырнул на палубу пару летучих рыб и почтового голубя с малявой от китайца. В центре свитка красовался иероглиф в виде сомкнутых большого и указательного перста.
– Таможня дает добро, – расшифровал Девкалион.
Мужики пошли бриться-одеваться.
Надел Ясон роскошное пурпурное одеяние, вытканное для него самой Афиной-Палладой. Акакайос начистил зубным порошком медные бляхи на камзоле. Геракл сунул за пояс книжку, которую – ей-ей! – прочтет, когда останется свободное от подвигов время. Гребцы под его командованием остались в резерве – прикрывать арьергард. Петрович же с Филоном, плюнув на показуху, вернулись ночевать к пристани.

ГЛАВА 9. (КИЗИК) СПАСЕНИЕ ИЗ ВОД
Голова Грагга напоминала море с островами, раскиданными в угоду прихотливому тектоническому произволу. То бишь ни лысой, ни поросшей волосами назвать ее было невозможно. Лицо, отмеченное единственным зрячим глазом, было плоско, нос вовсе подкачал владельца, будучи мал и направлен в сторону. Росту в великане было до трех геракловых. Таким же числом приходилось рук – к одному похожему на огромный ящик телу.
Гигант сидел у входа в пещеру, перебирая в корзине рыбу. По какой-то неведомой причине, кроющейся, возможно, в происхождении, племя не ело скатов. Весь остальной улов либо запекался, вываленный на угли, либо шел на густую наваристую похлебку, в которую для вкуса бросали прибрежной глины.
Грагг тяжело вздохнул и оставил большую плоскую рыбину в корзине. Последнее время племя голодало, так что разбрасываться не стоило, даже если ужин потом с трудом лез в глотку. Поменьше рыбы, побольше коры и глины… Рецепт неприкаянных бедняков, живущих с даров моря, выловленных собственными руками.
– Эх, отец, отец… Дал бы нам богатую добычу , – сокрушался Грагг.
Дюны обносило ветром, шевеля жесткую высохшую траву. По кромке, по уши извозившись в песке, носилась стайка детей в коротких сплетенных из водорослей туниках. Старший, заводила и драчун Глудд, кружился волчком, изображая водоворот. Младшие подбегали, чтобы через секунду с визгом улететь в воду. Шесть сильных проворных рук схватили очередную жертву – хохотушку Лим, дочь гончара. Девчонка, сверкая бедрами, в полном восторге кувырком полетела в волны.
– Ишь, как подросла, – бубнил себе под нос Грагг. – Скоро в невесты пойдет. Ни на шаг не отходит от пацана.
Младший его сын (со слов жены) мучил у порога принесенную морем губную гармошку, досаждая домочадцам соло из не снятого еще «Титаника».
На горизонте сгущались тучи. Огонь под навесом начало гонять в стороны. Рыбак заметно заторопился.
Неизвестна причина того, почему шестирукие столь большое значение придают погоде. Если б то был небрежный школяр, обремененный уроком, трепетный естествоиспытатель или параноидальный пастух – мы бы не сказали ни слова, оставив этот факт вне фокуса своих наблюдений. Но здоровенное пещерное чудище, в привычках которого отрывать головы морякам?.. Причуда богов? Шутка древнего старейшины, обратившего нелепицу в непреложную традицию для потомков? Нет, не тяни мои жилы, о благородный читатель! Я не раскрою тебе правды, потому что она мне неизвестна.
– Эй! Хорош окуней гонять! Иди сюда! – крикнул он сыну. Глудд нехотя поплелся к отцу. – Ты там не сильно-то…
Грагг не нашелся, как продолжить, имея в виду Лим. Вот ведь тема! И слов не подберешь объяснить сопляку. Хоть бы мать, что ли…
– Чего?.. – пробасил парень.
– Чего… Вишь, буря идет. Дров притащи! Жарить нечем. Бездельник.
Из-за дюн показалось недовольное девичье лицо. Три пары рук демонстративно уперлись в бока: мол, что за заминка, дорогой? Грагг зыркнул на соседскую дочку исподлобья. Та и не думала отвести глаза.
– Мелкая, а туда же. Откуда что берется? Бабы…
– Вота… – Глудд притащил охапку плавника, в которой можно было запечь кита.
– Вымахал, а ума нету! Куда столько?! – в сердцах Грагг бросил в песок тунца.
– А чо? Ты ж сказал притащить… – обиделся парень.
Ну, что ему ответить?!
– А!.. Иди, иди… Сам разберусь.
– Ага… – бросил отрок через плечо на полпути к нетерпеливой подруге. Та уже солнечно улыбалась ему, норовисто поглядывая на старого рыбака.
Грагг отер лапищи от чешуи и позвал жену: погода портилась, пора было запекать.
Вокруг острова широкой в горизонт подковой громоздились тучи. Море на горизонте легло в шторм и волны катили его сюда, к острову шестируких великанов.
***
На следующее утро прикорнувшего на припеке Грагга разбудили детские вопли:
– Тятя, тятя! Наши сети притащили мертвеца!
Он нехотя встал и подался к излизанной водой кромке. И правда: среди водорослей и мелкой рыбешки лежало какое-то тряпье. Глудд, Лим и еще орава ребятишек приплясывали на песке от нетерпения.
«Опять парень с рассвета гулял с бесстыжей. А может и не ложились вовсе… Ой, беда-беда!» В выволоченной на дюны куче что-то зашевелилось, вернув гиганта в русло повседневных забот.
«Мертвеца, значит… Где-то я уже это слышал. Или услышу. Не суть. Вопрос, насколько улов съедобен» – великан, хоть и великан, а сметлив был не хуже некоторых карликов. Он развалил концом дубины содержимое и брезгливо поковырял в тряпье первым подвернувшимся пальцем.
– Ха-ха-ха! – отозвался утопленник. – С детства боюсь щекотки.
– Щекотки бояться, замуж не ходить, – прохрипело нечто рядом, выбираясь нехотя из трав морских.
«Человеки! Цельных два! – обрадовался рыбак. – Большого поем, второго завялю впрок, – расписал он судьбу Петровича и Филона».
Тем временем куча тряпья совершенно распалась, отряхнулась, словно кобель из пруда, и явила миру двух отважных путешественников. Тот, что был крупнее, и должен был пригодиться в ужин, уставился на Грагга, словно читая его мысли:
– Не разлучили нас ни социализм с человеческим лицом, ни рыло капитализма, ни стихия водная, – молвил Филон, обнимая Петровича за плечи. – А тебе, переросток одноглазый, и ловить нечего. Дай закурить.
Великан, не отличавшийся большой чувствительностью, таким пренебрежением со стороны утопленников все же был уязвлен. Занесенная оглушить улов палка так и осталась не при деле.
– Не курю. И детям не дозволяю.
Гигант немного опешил: доблестные эллины такого не откалывали. Мог пришлый герой метнуть в глаз копьем (Грагг непроизвольно потер старый шрам ладонью), мог кинуться бежать (да куда ж тут сбежишь, разве опять в море?), но вот чтобы так, безманерно…
– Вы чего в таласе позабыли? Какая нужда в пучину забросила, крабьи клешни? – спросил он их, бодря себя и ставя сурово палку на песок.
Дети в разочаровании забубнили: мол, смертоубийства не будет, а развлечений на острове и так мало, ну хоть бы одного прибил на глазах у всех, а можно мы сами…
– Именно что – нужда! Тебе, мазут сухопутный, распорядок дня на корабле неведом… Ну, да Бог с тобой. Говори, где у вас тут телеграф и как барышню кличут.
– А вам на кой?..
Ей! было что-то ненормальное в этих двоих. Требовалось их разъяснить. Чуяло сердце Грагга, что сыграли с ним злую шутку, послав их на мирный остров. Что такое телеграф он понятия не имел, но ни в жизнь в этом не бы признался. О барышнях кое-какие представления имелись: запекаются быстро, вкусные.
– Говорю же, циклоп: друзья, небось, там волнуются, месседжа ожидая. Веди к телеграфу и не говори, что не понял. Сам найду, хуже будет! – пригрозил монах, расправляя горстью отросшую снова бороду.
Глудд и Лим одновременно припали к ушам великана. Через несколько мгновений лицо рыбака расплылось в улыбке – и уж поверьте автору этих строк: лучше бы он вовсе не улыбался!
– Друзья, говоришь?.. Друзья – хорошее дело. А крепка ли ваша дружба?
– Да мы с Гераклом одних баб… А он, – Филон ткнул в сторону Петровича, – с товарищем Ясоном.
– Это в корне меняет дело, – Грагг потер все шесть ладоней, стараясь выглядеть полюбезней. – Боги услышали наши молитвы. Кто грамотный, два шага вперед, ультиматум будем писать!
Петрович стушевался. Не то чтобы он не умел писать… нет, то есть да – умел, но с орфографией и почерком испытывал те же проблемы, что и с женщинами поутру: смущался смотреть в глаза. Официальных бумаг Обабков всю жизнь избегал как мог. Читать – если не долго – извольте. Газету или библиотечную подшивку про дачный уклад. Грамоту мог коллективную прочесть. В домоуправлении там… Но писать на глазах у всех официальный ультиматум… Филон же всем искусствам предпочитал ораторское, буквы коверкал, цифири путал, и в писцы не годился по природе. В итоге оба замерли на месте, никаких шагов не предпринимая.
Гиганты, столпившиеся на берегу, взяли техническую паузу. С чистописанием в их рядах тоже было так-сяк. Вот ведь! – подвернется иной раз славнейшая оказия, а к ней никакой сноровки. Хоть внезапные учения проводи.
– Кто ж депешу намалюет? О выкупе из, значит, плена жестоких великанов, – Грагг чесал мощный затылок сразу тремя руками. – Твердил тебе, недоросль, учи по букварю, учи! И ты, невестка, – выдавил из себя гигант, поглядывая на девицу, – хороша! Игрища одни на уме. Чему детей учить будешь? Горшки пластать? Такой шанс вороним!
– Могу предложить свои услуги высокому мандарину, – раздался скрипучий вкрадчивый несколько голос на уровне Граггова колена. 
От кучи тряпья отделился еще один персонаж, похожий на… Никакого сравнения в голове гиганта для этого не нашлось. Суслики были слишком мелки, чтобы он знал о них, для приличного эллина мелок, а китайцев на острове отродясь не видели.
– Только, уговор, этим не сдавать, – шепнул заговорщицки персонаж. – И позволить беспошлинную торговлю на территории острова сроком на десять, – тут Ли посмотрелся в карманное зеркало, высунул язык, измерил пульс, – на одиннадцать лет.
– По рукам, – согласился гигант и подумал в рыбацком своем коварстве: «Пусть строчит письмецо – там посмотрим…»
Оставив мнимых утопленников обсыхать, заговорщики удалились составлять мессадж. Ли неумело изображал пленного, ковыляя на обе ноги. Зачем-то, чтобы сбить с мысли, не иначе, подмигнул Филону с Обабковым, растерянно стоявшим на прибрежной кочке.
– Докучливый какой, – молвил монах, говоря о пронырливом летописце. – То ли предал нас, то ли от смерти спас. Неисповедимы, воистину, пути Господни…
Недалеко у прибрежной скалы Грагг, владелец найденного сомнительного клада, диктовал депешу на Арго, и многие из соплеменников ему помогали в силу своего разумения. Вышла диктовка путаной как птичье гнездо. Но, отбросив сумятицу и отдав должное таланту писца, приведем главное:
«… Посему настаиваю на выплате золотом эквивалентно совокупному весу упомянутых граждан в мокрой одежде («в мокрой» дважды подчеркнуто) в течение семи лун. В супротив того оба они пойдут на суп в качестве приправы к черепахе, либо на холодное в манер жульена. С уважением и надеждой на взаимопонимание, глава рыбацкой артели "Тихие зори Средиземноморья" Грагг Граггович Граггорович, собственной персоной.»
Китаец нанес последний штрих, посыпал свиток мелким песочком и бережно стряхнул его великану под ноги: «Готово».
Иероглифа было три. Один – пузатый и как бы с поднятыми вверх руками (четыре штуки). Второй – более сложный, походил на монумент Минину и Пожарскому с притиснутой к нему клумбой. Заключала написанное бережно разложенная по листу козявка.
– И всего-то??? – разочарованно застонали великаны.
– Да. Точки в конце предложения мы не ставим.
– Надо же, а я и не знал, – Грагг шаркнул ногой, подняв с пола кучу сора вперемежку с крабами.
Ультиматум, запакованный в полую тыкву на случай авиакатастрофы, вручили почтовому альбатросу и он, кляня службу на чем свет стоит, тяжело оторвался от прибрежной гальки, встав на крыло.
Потянулись дни ожидания.
Авантюристы поневоле, Петрович да Филон, просыпались далеко за полдень. Ели, пили, загорали, а ночи напролет дурили местных в подкидного. Великаны играли в долг, ибо редкие предметы туалета быстро закончились. Порядок расчетов оговорили заранее: по курсу ММВБ на момент перечисления. Что за подозрительное «ММВБ» Петрович не объяснял, оттого аббревиатура страшила еще больше, как древнее заклинание. «А жутче всего, ребята, знать, что есть КГБ» – поднимал он чумазый палец, кренясь под тяжестью слова вбок. Великаны пожимали плечами, но не спорили, ибо ведали на собственной шкуре: мир велик и разнообразен.
– Ты знаешь, – мечтательно заметил монах, когда колонка цифр с трудом умещалась на пляжном песке, – а падение курса рубля нам в руку.
Петрович хоть и презирал корыстолюбие (особенно в клерикалах) вынужден был, скрипя сердцем, согласиться:
– Куплю семян голландских и Тузику новый ошейник. Как он там, Тузик-то?.. Смотрит ли за ним Гаврилова теща?
– А я, – размечтался Филон, не давая скиснуть товарищу, загрустившему о блохастом полумерке с драной котами мордой, – подобью рясу мериносом и приобрету войлочную сидушку на ведро. Видел как-то в охотничьем магазине.
Да, да, уважаемый читатель, сословность проявляется не только в манере одеваться, но и в направлении наших устремлений. И, конечно же, в женщинах, которых мы выбираем. Ну, да о них значительно позже – слишком свежи раны…
Встал вопрос о дележе выигрыша. Для начала летописца упрекнули в вероломстве. Стало легче: доля его тут же сходила в ноль. Но тут впрягалась широта русской души, привычная петлять по полустанкам и совеститься… Пошли в ход аргументации:
– Он не нашей веры – скрепы у него не те. К тому же стар, как пень. На кой ему барыш?
– Жадность, Филон, приводит к бедности, – уверенно парировал Петрович. – И потом: вдруг он в прошлой жизни был орловским рысаком? Или крепостным в поместье где-нть под Тулой? Лучше поделиться – так оно надежнее в плане кармы … А мне, знаешь, ребята местные даже симпатичны: простодушны, как дети.
– Дети и есть, – согласился монах, бросая на песок рыбью жабру с намалеванной дамой пик. – Гляди, в чем ходят.
(Цинизм Филона не пролезал ни в какие рамки.)
– Наверное, все дело в росте. Крупным мозги не нужны – их и так издалека видно. Ты не слышал, Алеша Попович играл в шахматы?
Надо заметить, что Петрович, конечно, испытывал в душе глухую зависть к мужчинам представительского телосложения – а кто нет? Да и вообще ко всяким излишествам и даже периодически к искусству. В юности ему попался однажды в руки альбом Сальвадора Дали. Отрок долго перелистывал зарубежное и, как ему шепотом объяснили, запрещенное издание. Неискушенное сознание отказывалось воспринимать увиденное привычным схематическим способом. Оставались только впечатления. Названия картин ясность тоже не привносили. Более прочих запомнилась одно: Великий Мастурбатор. Значение второго слова было неведомо, но фонетика впечатляла: мас-тур-батор. Слышалось нечто массивное, даже грандиозное. Чуточку позднее, благодаря урокам в десятилетке, окончание «батор» стало созвучно героическому «батыр», хотя по-прежнему не раскрывало понятия в целом. Во сне ему мерещился персонаж картины, въезжающий верхом в Улан-Батор, держа в руках меч и косой скворечник…
Филон поморщился. Дело в том, что монах уже во второй день пребывания в экспедиции научил Геракла играть в шмен-де-фер (железку) и теперь его нет-нет, да мучили угрызения совести. Ибо при благополучном завершении миссии, наивному атлету все одно пришлось бы еще долго отрабатывать… (историки по сей день гадают, что побудило Геракла совершить семь из двенадцати своих подвигов, ха-ха).

ГЛАВА 10. (КИЗИК) ПРЕВРАТНОСТИ И НЕСУСВЕТЫ
Хитроумный Вломм жил один, ни семьей, ни общественной заботой себя не обременив. Половина племени его презирала. Другая старалась не замечать, не определившись на счет во мнении. «Родился не как все» – говорили о нем в деревне, осуждая странность отшельнического бытия.
Долговязый даже среди гигантов он проживал в сколоченной из плавника хижине, устроенной на четырех толстенных столбах, вбитых в морское дно весьма далеко от берега. Связей и родства не признавал, хотя дела кой-какие с сородичами вел, в основном через мальчишку-посыльного Урра, жившего в полузатопленном гроте над самой водой, подобно своему патрону. Питался отшельник всякой водяной мелочью, в избытке заплывавшей в тень вознесенного над волнами жилища. Для этого на задах болталась под ним корзина.
«Где это видано, чтобы так?» – вопрошали, открещиваясь от паршивца, дядья и сестры, не в разумении завершить претензию. Как «так»?.. И где «видано»?.. Ну, и Бог с ними! – у шестируких как и у людей всегда были нелады с логикой.
По неизвестной другим причине Вломм весьма заинтересовал Ли. Видимо, натура летописца, уравновешенная, но энергичная, тяготела ко всяким диковинам. Найденная на берегу полусгнившая лодка-однодеревка помогла установить контакт, и с некоторых пор китаец пропадом пропадал в лачуге этого отщепенца, который и сам к общему удивлению, принял общество желтолицего. Дом сей не отличался уютом. Широкий настил окружали с трех сторон щелистые стены, а свободная от них сторона выходила на бескрайнее море. Спустя много веков так будут строить для себя богачи, но теперь этот дизайн признавался странным.
***
В густой тени крытой водорослью крыши сидели двое, сложением своим весьма разных калибров. С моря они смотрелись как перевернутое ведро с приставленной рядом чашкой. Перед ними открывался фантастический по красоте вид на море и звездный купол.
Если бы любопытному читателю вдруг пришло услышать их разговор, он открыл бы для себя массу интересного. Вам как-раз представилась такая возможность…
– Как, говоришь? Нейтральные воды? Беспошлинный ввоз товара? Шафрановый экспорт. Хм… – Ли тер ладонью гладкий блестящий лоб, силясь прийти к какому-то выгодному для себя решению.
Вломм хрипел, потягивая трубку с сушеной морской капустой. Размером сей причиндал был с козлиную ногу и пламенем его можно было согреть двухквартирный дом. Горбатый нос великана выдавал в ночь кудлатый поток дыма, который смешивался с дымом разожженного на каменной плите костра и возносился к вычерченным по синеве созвездьям. В ту пору, когда Земля и твари ее населяющие, человек тем паче, были юны, отойдя от Создателя не дальше сажени, небо было устроено куда понятней: Скорпион жалил в лодыжку Змееносца, Псы гонялись за Зайцем, а Дева не без интереса рассматривала Стрельца, смущая его и тем мешая целить стрелой в Лебедя. Весь этот первородный сумбур разгонял утром Гелиос, правящий колесницей.
– Угу, – басил щербатый громила, почесывая фурункул. Псы в небе только что упустили свою добычу и, хромая, тащились на положенное место. – Таможня дает добро. Шербет. Олинклюзив. Тапки цвета зари. Не жизнь – мечта! – смаковал он хрипло смешанные с дымом слова.
Тут трубка его выдала в небо сноп искр, ибо он, вдохновившись перспективами торговых оказий, перепутал вдох с выдохом. Ли, сидящий рядом, отпрянул, сбивая угольки с рукавов.
Дева над головой ночных сидельцев почти добилась своего: колчан со стрелами валялся где-то поперек Гидры, а Стрелец одеколонил выбритые в нетерпенье щеки, отбивая конские ароматы. Псы в досаде улеглись спать.
Вдалеке над покатым морем мерещилась полоска зари.
***
Петрович со скуки еще день тому пошел в горы. Да, чуждый местности, заплутал не по-детски. Хоть и был это уже не вовсе тот Обабков, который плюхнулся давеча навзничь в море, перепив наливки, а поджарый, прихваченный солнечной бронзой, щетинистый, с морщинками в уголках глаз от смотрений вдаль вместо брезгливых складок у бритых губ… Но вот – заплутал как школьник в городском парке. Попал в дебри, из которых все сходы вниз к берегу безымянного острова оказались перекрыты обрывом. Заночевал в лесу. Был дважды обнюхан ежом. Атакован из-под корней барсуками. Пил воду с ручья. Грыз смоляную шишку, но от горечи ее сплюнул. Короче, выживал в совершенно диких условиях.
Теперь он шел, сняв рубаху, надеясь поскорее выйти к жилью. Солнце уже сгоняло полосы тумана, взобравшегося аж до середины горы, а он едва выбрался на тропу, которая, вроде бы, вела куда нужно.
– Ты кто? – Петрович подозрительно уставился на возникшую из редеющего тумана фигуру.
Фигура эта, надо сказать, была многим примечательна. Во-первых, что появилась немедленно и без всяких предвестий – что, впрочем, свойственно ближайшим сородичам богов, и Петрович не раз в этом убеждался. Однако было в ней нечто необычное даже для таких случаев. Например, и без того узколицый и узкоплечий мужик пониже груди вовсе истончался в серую дымчатую струю, вихляющую сама собой над травою. На дымчатом лице его властвовало выражение растерянности с нотками едва сдерживаемого раздражения. Так смотрит продавщица секонд-хенда на покупателя в новом фраке или администратор на лысого коротышку у дверей парикмахерской: придется изображать бесплодное дружелюбие перед тем, кто наверняка ничего не купит, да и к тебе, уж, наверное, относится с презрением. Короче, представшее перед Петровичем существо было полно комплексов и к тому ж, несмотря на эфемерность, пыталось почесать несуществующее колено.
Сквозь пришельца было насквозь видно, только с какой-то рябью и мельканием потусторонних теней – как через тонкий занавес в Аид или куда-то там. За это Петрович про себя прозвал явившегося «Шторой». И отчего-то явление сие сразу вызвало в нем глубокое раздражение.
– Ты кто, ряха паровая? – осведомился утомленный чертовщиной Обабков.
– Я?.. – ответила по-еврейски ряха, вопросом отбивая вопрос.
– Ну, ты! Да! Ты кто?! – накричал на него Петрович, теряя терпение.
Извиним немолодому путешественнику минутный нерв: он страшно устал. И ему до ужаса хотелось сейчас завалиться на свой продавленный по телесным формам диван – некогда ядовито-оранжевый, добытый в результате подтасовки в очереди мебельного магазина его почившей теткой на заре «Перестройки».
– Я…
По всему видно, представшая из тумана ряха была то ли пьяна, то ли чем-то глубоко и надежно озадачена. Например, проблемой самоидентификации. Петрович не стал больше повторять, намереваясь идти дальше, минуя мнущейся с ответом морок.
– Мы есмь… Оргулис, – выдал тот, и лицо его вытянулось до неестественного состояния. – Ммм… божество, – с ноткой вопроса заключил он, пытливо глядя на мрачного как туча собеседника.
– Божество, значит? – с подозрением переспросил Петрович.
– Нда, – молвил назвавшийся Оргулисом и как-то по-детски шмыгнул морковно-длинным носом. – Нам поклоняются. Не спрашивай кто, – поспешил добавить морок, оглядываясь по сторонам.
Признаться, видеть такого Петровичу еще не приходилось, хотя кругозор его за последнее время весьма расширился.
– Чем живешь? – не нашел лучшего спросить он.
– Да так… Мы живем разным, – уклончиво ответил Оргулись, шаркая о песок несуществующей пяткой. – В основном постройками. Да то-се…
– А! Бог строительства?
– Вроде того. По большей части. Во всяком случае, кое-что я уже построил, – и тут, словно вспомнив что-то, он выпятил полупрозрачную с рябью грудь, возвестив: – Воззри же, смертный, и пади ниц!
Глаза (или что там было у морока вместо них) выразительно метнулись куда-то вниз и в сторону, словно указывая на что-то. Петрович окинул взглядом клочья редеющего тумана, траву и даже отметил старую и чрезвычайно пыльную голубицу, ночующую под листом репья – но ничего этакого не приметил.
– Воззрел, ладно… Будь здоров, – не стоило больше терять время на продувную в буквальном смысле бестию. Петрович махнул, отворачиваясь, рукой и подался вниз по тропе.
– Нет-нет! Постой! Может, «воззри» – это действительно перебор… Глянь сюда, а? – морок закрутился вокруг какой-то сложенной из камней и заросшей кочки. – Круто же, да?
– Ты создал кочку? – уныло констатировал Обабков.
– Бинго! – обрадовался Оргулис, расплывшись в горделивой улыбке.
Петрович почесал нос.
– Ну, да, ты, брат, молодец…
– Могу лучше, – заверило божество. – Ты, знаешь… для серьезного божества важен не размер.
Что-то такое Обабкову уже приходилось слышать на Лемносе, но речь тогда шла вовсе не об архитектуре.
– Уверен, уверен, – не желая ранить самолюбие Шторы-Оргулиса, пообещал Обабков, как бы между делом отходя на шажок-другой по тропе. – Ну, приятно было поговорить. Давай там… достраивай свою… В общем, покедова!
Но не тут-то было. Пятящегося аргонавта подхватил внезапный вихрь, приподнял, перекрутил и больно плюхнул вниз на пятую точку.
– Ты правда думаешь, что это круто? – Оргулис выглядел запыхавшимся, но был явно настроен продолжить разговор.
– Ты что ж это?! А?! Так-то меня за доброе слово?! – возмутился Обабков, сидя на выбитой в пыль тропинке. Не самая героическая поза. Глаза его, впрочем, горели праведным гневом и щеки тряслись от возмущения.
Он яростно вскочил, занеся над головой кулаки, гордо выставив грудь и остатки сильно спавшего с оных дней живота. Божество от такого обращения внезапно и бесследно сокрылось.
– А ты что?! Цыть! – досталось немолодой голубице.
Та что-то прогукала в ответ, не двинувшись с места. Тело ее уже давно ждало не расписного ухажера, но лисьей пасти. Однако ж лисы на острове не водилось и жизнь птицы продолжилась гораздо дальше отведенного срока.
Войдя, наконец, в обитаемую долину, Петрович оказался до нельзя измотан случившемся путешествием. Сам он себе казался отжатой тряпкой, с которой истекли последние соки. Солнце нещадно палило, какие-то полугуси-получайки пронзительно гаркали, пролетая над самым теменем. Глаза пылали розовыми кругами.
– Хаа… – только и смог произнести он, валясь на песок у ног своего фундаментального друга, которого не умалила в масштабах даже смена рясы на порыжелый травяной балахон.
Филон, судя по всему, недавно отошел ото сна и теперь по-хозяйски оглядывал песчаные плеши, переложенные меж собой бледно-зелеными косами жесткой как щетина растительности. С ближайшей к товарищам скалы мутно глядел баран грязно-коричневого окраса, как если бы перед ним были пресловутые новые ворота. Птицы не унимались. Жара становилась нестерпимой. Ад, кромешный ад для усталого путника. И отличный предполуденный час для готового к завтраку сибарита. Филон, потягиваясь, зевнул.
– Чай, опять рыба у них. Дикий народ, – беззлобно проворчал он, говоря о шестируких хозяевах острова. – Вот бы сейчас, друг мой, кофею да с копченым сырком на коржике. Ну да не слуга я утробе своей! Пусть рыба, – смирился монах пред своей скудной в кулинарном плане судьбой.
Ей-ей! хотелось Петровичу в этот миг запустить перчаткою по щекам милого друга. А буде оказия – залепить валенком. Да не было, чем бросить, призвав к дуэли. Камнем если?.. Грубо, не оценит. Да и то: к дуэли пришлось бы непременно подняться, но сил на это не оставалось.
– Что ж ты так бодр, снедь тебя черти! – слабо простонал Обабков, взирая со своего ложа на Филона. 
Песок колко и неприятно лип к голым местам, кожа начинала зудеть. Петрович полежал еще минуту, а затем, скидывая с себя одежду, нехотя поплелся к воде, выбрав пятно самой тени, где обломок скалы погружался в волны. Баран проводил его пустым взглядом, важно пережевывая колючку .
***
Сохранности для гиганты приставили к пленникам стражу. Но даже деревенский олух-гусопас был бы охранником лучшим, чем пятирукий Пятчекк, отряженный племенем нести караул на гауптвахте. Сейчас он неуклюже брел по горячим дюнам, неся на куске коры горку дымящейся запеченной рыбы – кормить подопечных. Филон потрудился процитировать местным добрый кус «Женевской конвенции», многое додумав на ходу. Из цитаты этой, в частности, следовало трехразовое горячее питание и смена одежды. В «розовой воде» монаху было отказано за ограниченностью бюджета.
Филон наставительно поднял палец, приветствовал стража устным благословением – однако, крестом варвара не осенил:
– Благодарю за дары сии. Да пребудет с тобою сила !
На этом монах по-турецки сел, скрестив голые ноги, и приготовился к трапезе. Пятчекк бережно поставил блюдо перед ничтожным по его росту человечком, немного промазав в расстоянии: рыбу от Филона отделяла добрая сажень. Так бы гора могла кормить мышь, щепотью растирая крошки над долиной: то, что серой до пищи был день пути, от горы бы невольно ускользало.
Отряженный в службу страж был огромен даже среди своих. По неверному суждению, племя решило, что размерами дается уменье, и у такого громилы не забалуешь. Однако, больше недели ушло на то лишь, чтобы тот научился надежно различать пленников среди валунов и снесенного морем плавника. Когда они двигались, дело еще клеилось кое-как, но вот когда замирали, он терялся в догадках. Работал сей новопризванный и весьма неуклюжий страж каменотесом и к малым формам не привык.
– Здрассть! Спсиб! Вота! – ответствовал Пятчекк, подвигая блюдо Филону.
Монах сделал встречное движение, которое бы могло слыть прыжком, если бы не происходило так низко. Съесть принесенное, в силу его количества, требовался настоящий талант. «Рыба – продовольствие легкое, – не раз увещевал монах привереду Обабкова, вынимая из кучи барабульку. – Пока ешь десятую, первая уже растворилась».
Монах в одиночестве приступил к трапезе, поглядывая на отмокающего в волнах друга. Петрович же наслаждался соленой негой и, кажется, достиг вершин первобытной простой гармонии – того самого единения с природой, на которое тратится столько денег в салонах и часов суетливой медитации. А всего-то нужно провести ночь, шляясь по лесам и опрелым кочкам, выйти в смоле и паутине к своим, а затем окунуться в ласковую воду, не думая ни о чем, кроме благодарности за дарованное избавление.
Сказать, впрочем, что Петровича совсем уж ничего не тревожило, было преувеличением. Существовали две вещи, о которых он никогда не забывал, перебирая, как мусульманин четки: женщины и огурцы. Вот и намедни, умыкнув у китайца клочок папируса, он объединил эти два понятия воедино.
Гражданин Обабков рассуждал пример так: «Бог его знает, выгорит ли с золотым руном, а огурцы – дело верное». Ничтожный обрывок бумаги и огрызок карандаша не позволяли размахнуться на весь перечень сердечных привязанностей:
«Напишу только Нинон. Нет, лучше дать знать Люське. Хотя, она, скорее всего, где-нибудь в Сочах хвостом крутит. Зинка, вроде бы, отпуск уже отгуляла. Но кто знает, что ей в голову взбрендит? Лидия Николаевна – дама серьезная, однако часто хворает. Или притворяется… Вот она, жисть – курятник большой, а положиться не на кого!»
Судьба дачного петровичева огурца – такого зеленого, с пупырашками и трогательным желтым венчиком на конце – казалось незавидной.
«Ну ладно еще редька – эта зараза любую засуху переживет! Или морковь – все одно, не вырастит как положено, запупыреет, искривится… Но огурчики… Верные спутники любого застолья, самой строгой диеты – нет, они не вынесут одиночества и отсутствия надлежащего полива».
Выход был найден в закоулках сморщенной памяти. Так, кажется, поступил некий плененный злодейски граф, уповая на дерзкий случай. Петрович собрал в кулак волю и сотворил письмо:

To whom it may concern
Дорогая моя!
Злой рок забросил меня в пучину интригующую и смертельную до мурашек размером с огурец моего любимого сорта «Верные друзья». Не забывай поливать их два раза в день (теплой водой из бочки у крыльца), а я постараюсь привести тебе мутоновую шубу цвета платиновой блондинки.
Твой и ничей более,
П.

Петрович (или таинственный «П.», раз пошла такая масть) удовлетворенно вздохнул, похвалив мысленно (и весьма заочно) почившую учительницу словесности, задавшую некогда на каникулы юному еще опушенному романтикой Левушке прочитать книжку про пиратов. Все, как помниться, долженствовали читать то ли «Хорошие вещи – молоток и клещи», то ли «Что сказала бы мама?», но боготворимый учителями за дисциплину «ангелочек» был поощрен правом интересного чтения. Тонкий засаленный томик с десятком синих печатей и кораблем на обложке тут же был выдан из спецхрана школьной библиотеки и вручен обомлевшему отроку, робко стоящему у учительского стола с ранцем за спиной и светлыми перспективами впереди. С кораблем на обложке… Уж ни тогда ли в душу грядущего Петровича запала эта страсть? Тут Обабков глубоко задумался над своей жизнью. Ни к чему определенному эта задумчивость не привела, если не считать зачесавшегося зверски левого уха.
Вообще, у Петровича начали проскакивать нотки неуемного странничества и философичности – как говорят: ни по годам, ни по месту. Он то ходил кругами вокруг обжитой плеши с шалашиком, в котором они с Филоном укрывались в ночь. То заплывал далече за скалу, норовя ухватить за плавник дельфина. То вот, как вчерась, опростав карманы и засунув в них руки, просто как на променаде умотал в сторону горы, воротившись лишь через сутки. Филон этого не одобрял. Да и в одиночку садиться играть против великанов монах не решался: «И так искушений выше ватерлинии» – говаривал он себе. Часы, проводимые без друга, он посвящал счету чешуй на рыбах и самообразованию. А где найти приятного собеседника, как не в лице соратника по борьбе за души темные?..
Местного первосвященника Филон отыскал без особого труда – уважаемый проживал на отшибе, у подножия вулкана. Из удобств в пещере наличествовали: травяной матрас и пугающий очаг, величиной с крематорий. Над просторной кроватью нависала полка с иссушенными останками родственников, как пояснил хозяин.
– Зови меня по-приятельски: Будь. Ибо истинное мое имя архисложное и труднопроизносимое, – гигант приобнял Филона за плечи четырьмя руками, чуть не задавив. – Надеюсь, боги к тебе благосклонны и желудок не урчит от голода.
– По-разному, – уклончиво ответил монах для начала беседы, потирая придавленную ключицу. – Прихожане разбрелись в поисках руна златого. Некому и свечку приобресть…
– Так уж и некому? – Будь подмигнул. – Впрочем, бездуховность – характерная черта нашего времени. Канули в Лету и добродетель и страх. Озлобились людишки, озлобились. Нажива глаза застлала. Гордыня, опять же… – он достал из ниоткуда внушительную оплетенную водорослью бутыль: – Будем?
– Разве что символически, за знакомство, – монах старался звучать равнодушно. – Отказывать хозяину неприлично.
Филон был так хорошо воспитан, что очень скоро собеседники окончательно перешли на «ты».
– Скажи, мил человек, отчего количество богов ваших зашкаливает?
Прежде чем ответить, Будь прошелся по комнате, разминая затекшие чресла:
– А как иначе? Специализация. У каждого свой промысел. Есть с кого спросить, к кому обратиться. Один дождь пошлет, другой – волну нагонит, третий – высушит. Все по уму, во всем порядок. Пока не переругаются за что-нибудь… – добавил он негромко.
– Стало быть, Наш покруче будет. Один за всех. Ручное управление. Абсолютная вертикаль. Н-да, абсолютная, – Филон самодовольно скрестил пальцы на животе. – И все благо только от Него.
– А зло?
– Зло – в нас самих. И не спорь! Человек грешен с рождения, ибо зачат во грехе.
– А как же наказ еще со времен оных: плодитесь, мол, и размножайтесь? Не читал? Да что там люди… Даже ежи лесные, и те… – Будь бережно отпнул одного из-под ног, чтобы не раздавить. Зверек безразлично поплелся куда-то в угол.
Животины, надо отметить, в пещеру первосвященника захаживали как к себе домой. Ежи, змеи, какая-то неумной наружности косуля… Хровод нетопырей вычесывались на потолке. А над каменной купелью сидел здоровенный филин с собаку, бесцеремонно разглядывая Филона. (Было в них с круглоголовой птицей что-то схожее, скажу я вам, ну да не о том рассказ.)
– Ха! И еще раз: ха! – на самом деле Филону было не до смеха: ответ он не знал, не доучил. – А у вас, на соседнем острове, мужикам опосля совокупления башку отрубают. Хоть не… совокупляйся вообще, н-да.
– Слыхал, слыхал, – хозяин опять подмигнул. – Но ты же при голове?
«Вот зараза, – подумал Филон. – Небось, китаец слил».
– Я – дело другое. Оберег у меня есть.
– Покажи, – полюбопытствовал Будь. – А я тебе – свой.
Эту часть беседы мы, дорогой читатель, пропустим, ибо негоже непосвященным лезть не по чину.
– … и вот что я тебе, Будя, скажу, – Филон вертел в руках чей-то закопченный череп: – был у меня друг, образованный, необрезанный – все, как полагается, и знались мы с ним, почитай, четверть века. Да. В разведку не ходили, но в участок раз несколько нас забирали. Так, по мелочи. Вина сколько выпито и прочих шалостей – не счесть. Однако нутром чую: ну не наш он, чужой. И вера у него чужая. И жена. Короче: он, хоть и элемент, но из другой таблицы. Улавливаешь?
– Уловить несложно. Удержать – вот задачка не из простых. Бывает, уж и руки по локоть, ан, нет, дзинь! – и пиши пропало.
– То-то и оно. Хуш пиши, хуш – записывай, – Филону Будя нравился все больше – и за теплый прием, и за взаимопонимание. – … а так с первого взгляда не определишь: ходит в ватнике, матерится. Раз, даже, козу доил. Или не козу. Не помню точно. Я, Будя, зря языком трепать не стану. Но готов побожиться, что доил кого-то. Веришь?
– А как же? Без веры человек ничто, рыба без хвоста. Бери его голыми руками.
Филон осмотрелся. Столовых приборов как не было, так и не прибавилось. «Заговаривается старик. Видать, брага в голову ударила».
– … я ему раз говорю: Петрович, ты почему руки после туалета не моешь? А он мне: я не промахиваюсь. Прокололся, вражина. Вот и объясни: как с ваших позиций, могу ли я пускать его в сердце свое?
Первосвященник задумался. Да так крепко, что Филон решил, будто собеседник удалился за консультацией к предкам.
– На этот счет, – ответил вернувшийся Будя, – у разных богов могут быть различные точки зрения. Плюрализм, по-нашему, древнегрецкому.
– А по-нашему – наплевательское отношение, – монах топнул во гневе голой пяткой в пол (ничего величественного из этого не случилось). – Я не шлюха какая, тянуть меня в разны стороны. Ты прямо скажи: пускать, аль нет?
– Не в моих силах, – вздохнул притуманившийся в чаду Будя. – У вас порой правая рука не знает, что делает левая, а у нас их – шесть.
По лицу гиганта было видно, как он смущен и подавлен. Мало кто ведал, что в юности будущий жрец хотел отрубить пять рук, оставив одну и то скорее для дел хозяйственных, нежели для красоты или чего-либо иного. Ему казалось, что наличие альтернативы ведет к анархии и как следствие к неизбежной гибели. Но он смалодушничал, а нынче и вовсе утратил правильные ориентиры и уподобился базарной гадалке. От того пил горькую, чем и заслужив прозвище свое Будь.
– Ладно, старик, не серчай, – смягчился Филон. – Я и сам бываю в сомнениях. Но вера моя крепка, а танки наши быстры! Если, конечно, заведутся… Хрен с ним, с Петровичем. Он нормальный мужик. Заводской. Давай лучше выпьем. Помянем твоих родственников, упокоившихся и здравствующих, ибо чует мое сердце, вскорости они объединятся.

ГЛАВА 11. (КИЗИК) НА АРГО
Герой, берущийся записать историю, все равно – черепаха в попытке прямохождения. Во-первых, в тексте оказывается слишком много «Я», а также «Бдыщ!», «Хрясть!» и нецензурных ругательств. Живенько, но художественная ценность… Во-вторых, требуется слишком много времени, потому что герои сплошь в письме не искусны.
В названном состоят причины, по которым летописцы остаются оными, а искатели приключений искателями: ты либо сидишь годами за столом, описывая наряд спасенной от чудища принцессы, либо занимаешься ею самой, наскоро избавив как от оков, так и от самих нарядов (порядок действий может быть произвольным). И уж тут не будет спорить никто: последнее никак не совместить с писаниной. Да и променять одно на другое не каждый станет.
– Что же мы будем делать без летописца?! – сокрушался Геракл. – А вдруг подвиг? Вдруг чудище морское вспучится? Драконы налетят? Испанская армада вдруг?
– Да, дело такое… – чесал в затылке Астерий, не находя, что ответить. Все перечисленное было весьма вероятным.
– А если подвиг? Друзья! Кто расскажет о моих величайших во все времена подвигах?!
Вопрос крепко засел в голове Геракла, не давая места другим мыслям. Добавь он еще, мол «Вы-то что? Был бы кому интерес до ваших куролесий. А вот я! Я!» Но боги удержали его перегнуть палку, так что кровопролития на Арго не случилось.
С тех пор как с корабля исчез в злополучное утро китаец, среди героев царила смута. Казалось бы, желтого камнелицего писаря любой из молодцов мог прихлопнуть одной ладонью. Однако ж, и без него никак было невозможно. Петровича с Филоном аргонавты тоже жалели – но не так: были они душевные мужики, свойские – однако же, летописец… Геройская жизнь коротка, и нужно не только успеть совершить подвиги, но и отметить их в скрижалях истории.
Ясон топтался на корме, плотно сжав губы. Что-то такое мыслилось ему, насчет домашнего уютного добра, доброй женщины и мирной безвестной жизни на острове, далеком от всех путей… Ну, не напишут о тебе в дрянном свитке? Не споет гнусавый нищий в базарный день, что, мол, Ясон велик и порубал в капусту целое войско? И чего?.. К лесному Пану всех писарей-дармоедов! Но воспитание тут брало свое: герой принадлежит истории, а историю творят летописцы. Обидно. Какое-то рабство, ей! Мерзко даже. Но факт.
– А пусть каждый сам за собой записывает… – вылез было Кефал, еще свободный от семейных уз, но уже примеченный Эос.
– Грамоте не обучен! – отрезал Геракл, выставив вперед подбородок так, что понятно было: и не собирается. – Сыщем писюка, двинем вперед!
– Я чисто теоретически… – поправился Кефал. – Вообще, как бы. Писать-то я и сам не того… – юноша повертел перед лицом мозолистой от пращи ладонью.
– Меньше понапишут, крепче сон, – проворчал под нос осторожный Ифис, но на общий слух суждения не вынес, зная, что бесполезно.
– Пристанем куда-нибудь, там крючкотворца сыщем, – вмешался преумный Девкалион.
Из-за спины Ясона сверкнул недобрыми глазами Акакайос – чистый басмач, даром, что в сандалиях. Ему весьма приглянулось шляться по ночному Лемносу, пугая простолюдинок. Новые земли сулили новые развлечения.
Впереди скобою над синькой моря виднелся полуостров Кизик. На Кизике том проживало старательное в ремеслах племя долионов. Не тех многоруких самозванцев с Медвежьей горы и родни их с островерхого куска суши, прилепившегося сбоку, но истинных как есть потомков грозного Посейдона. Великанов на полуострове в родство не вводили, от того меж племенами царила извечная вражда.
Ясон взвесил не хуже Фемиды приведенные аргументы. Руль корабля резко пошел вправо. Арго, накренившись, уверенно шел к полуострову в сизой дымке. Путешествовать дальше без летописца не было никакой возможности.
Меж тем запущенный с берега альбатрос с запиской от великанов – выжига и плут, каких мало – манкируя долгом службы, занялся нырками за рыбой. Сколько уже нырял он, мы не знаем, но драгоценную капсулу утратил в пучине. Сам же, осоловев от сельдей, взгромоздился на малый пологий остров и крепко заснул, уносимый дрейфующей рыбиной-китом к берегам неведомой эллинам Америки. Мессаджа аргонавты не получили…
***
Подойдя к острову на пол кабельтовых, Арго благоразумно лег в дрейф. Как и положено общественному контролеру, Вломм первым взошел на палубу.
– Ты что ли лоцман? – спросил подозрительный испанец.
– Гоцман, – отшутился Вломм. – Глаза протри – вишь, повязка на руке.
И действительно: одно из предплечий украшала грозное CUSTOMS.
«Ох, ни хера себе! – екнуло у Ифиса: – Таможня».
Ясон на правах старшего взял инициативу на себя:
 – Чем обязаны столь пристальному вниманию?
– Оффшорная зона. Просьба заполнить декларацию.
Бесстрашный Геракл вырвался из рук товарищей и бросился на великана с кулаками:
– Да если б мы умели писать, ноги нашей героической на твоем задрипанном острове не было!
– Тогда просто распишитесь в документе. Можно крестиком, кружком, хоть пупырышкой, – Вломм достал заранее приготовленный китайцем формуляр.
– Кровью! Кровью распишемся! Пустите меня к нему! – неистовствовал Геракл, вращая парой коротких мечей в манер нунчаков.
О стрессоустойчивости Вломма слагали легенды, многие считали его тугим на ухо. Сам же он объяснял поразительную уравновешенность спецификой службы: «Здесь иначе не выживешь – задолбают».
– Господин хороший! Извольте перестать дергаться и поставьте хотя бы крестик. Вот здесь.
В закругление Ясон скрепил документ еще и отпечатком пальца, а также пальца зло ощеривщегося на гиганта Акакайоса.
– А теперь расскажите о цели вашего визита, – миролюбиво предложил Вломм.
Через полчаса даже не очень прозорливому великану стало понятно, что героев более интересует летописец, нежели проходимцы-картежники.
– А драться вовсе не обязательно, – обратился он к Гераклу. – Мы что-нибудь придумаем.
Таможенное суденышко отчалило в сторону острова шестируких.
Едва таможенник покинул Арго, команда собралась на внеочередной брифинг. Большинство участников высказало сомнение в целесообразности глубокой интервенции в пределы острова – смущало обилие рук у первого же представителя коренного населения.
– А как быть с подвигом? – возражал Геракл (впрочем, он всегда шел супротив мэйнстрима).
Решающе слово оставалось за руководителем экспедиции – товарищем Ясоном.
– Слышал, тут еще по соседству проживают обыкновенные граждане – долионы, что ли… Может, их порубаем?
– За что? – поинтересовался псевдоякут.
Его тут же захлопали.
– Была бы голова, а снести ее повод всегда найдется.
– Засланный он! И акула этого типа не съела, побрезговала. А почему?
– Вот с него и начнем. Бей своих, что б чужие боялись.
Геракл обнажил меч. В воздухе запахло судом Линча.
Девкалион взял слово на стихийном собрании:
– Я вот что думаю: руна у них по любому нет, а китаец – есть. Ежели за так летописца вернут, то чего нам парится? Тем более обещали жару.
– Вы как хотите, а я без драки не могу, – упорствовал Геркулес.
– Драки! Раки! – кричали за кормой чайки.
– Угу, гу, гу, – вторил им полуденный кашалот.
– В виду того, что мы все, за малым исключением, чрезмерно уважаем господина Геракла, – продолжил Девкалион, – предлагаю компромиссное решение: нехай он еще раз проверит расписного на фарт. Три попытки снести башку с завязанными глазами.
– Любо! – согласилась команда.
Самоеду завязали глаза. Бешено закрутился тотализатор. Ставки – пять к одному против счастливой тату – принимал судовой попугай.
– Не толпитесь! – орала птица. – Несите без сдачи – я вам не заводская касса!
Некто чумазый, со значком ТВ на плавках, протиснулся в первые ряды:
– На все!
Крупье с сомнением оглядел единственным глазом россыпь черного жемчуга:
– Костик, в тон что ли подбирал? – и сунул игроку фальшивый билетик с квитком ЖЭКа в виде бонуса.
Воспользовавшись моментом, самоед уснул, не допев песню о родной тундре. И перевалился за борт. Там его благополучно и подобрала погранлодка под управлением подручного Вломма Урра, вернув братве едва ни утраченного в волнах летописца.
«Вы не верите в магию цифр? Тогда мы идем к вам!» – популярный слоган рифовых акул красовался на борту лодки.
Расстройству Геракла не было предела:
– А как же подвиг? – причитал бедолага.
– Подвиг я вам нарисую, – успокоил буяна желтолицый историограф.
***
В то время как монах знакомился с бытом и философией островных  единомышленников, гражданин Обабков испытывал семейные узы туземцев на прочность. «Безумная затея» - скажите вы и будете, конечно же, правы. Что может предложить простой смертный делу рук всемогущих богов? Ну, рецепты домашних солений, ну, отрывочные воспоминания из курса сопромата – не более. Прибавьте к тому средний даже по человеческим меркам рост и ничем не примечательную одышку, и картина вырисуется довольна полная, лишенная радужных перспектив на мимолетный адюльтер. Однако «частичка черта» гнездится в каждом из нас, вопрос лишь в том, сумеет ли бесовское обороть контроль здравого смысла. В этом поединке Левушка всегда принимал сторону победителя.   

Когда голова подпирает небосвод, а между ног легко снуют пропахшие водорослями женихи, наладить быт не так-то просто. Надо ж было уродиться эдакой дылдой! Похоже, не обошлось без божественного вмешательства. Мать, говорят, особой строгостью нравов не отличалась… Да и папаша тоже хорош – сделал дело и канул.
Первое время Талиона вела себя ни хуже, ни лучше сверстниц: курила сушеный папоротник, глотала пальмовую брагу, рано выскочила замуж. Супруг владел небольшой рыбацкой артелью. И еще одним достоинством, о котором ведал узкий круг избранных, но слышали многие. Вот об него, покрытого сплошь серебристой чешуей, и споткнулось семейное счастье. Делиться Талиона не любила: «Чужого нам не надо, но и своего ни дюйма не отдам!»
Второй муж был намного старше и значительно спокойнее. Он усыновил детей, исправно приносил в хижину пайку улова и считал перед сном звезды. И все бы ничего, но длительные отлучки в погоне за шустрыми сардинами, вынуждали молодую скучать и разглядывать чужые следы: «Хм, этот, видать, не промах – вишь, как пятку ставит. Уверенно, не колеблясь. А рядом мелюзга строчит – на цырлах. Шестерки».
Как известно, бесконтрольная любознательность до добра не доводит, а пятки растут не сразу из подмышек. Ну да, да – позволяла себе молодая женщина, позволяла. Не так что б очень  часто – врут злые языки – и не для славы, а здоровья ради и не реже чем.
Терпению супруга настал-таки конец, он расцеловал детей, поклонился жене, забрал из дома пару белья и воспоминания (более ему с точки зрения Талионы не причиталось) и подрядился к шабашникам нырять за перламутровыми раковинами.
Отслеживать заработки беглеца было непросто, и этот факт приводил женщину в ярость. Картины рисовались одна обиднее другой: вот он, роняя жемчужины, бредет по Млечному пути в окружении коварных малолеток, или привычно не замечает, как его откровенно обсчитывает злой бригадир-начальник.
«Медузам дождь по барабану, а еду детям вынь да положь» – Талиона так шваркнула половником, что глиняная миска выскользнула из рук и разбилась. Когда весь мир против тебя, уронишь не только посуду…

«…Только мне тебя учить, как необходимо жить, с кем не спать, а с кем дружить, все гадая… что такое слово честь…. ведь ты права какая есть, молодая… я в огне твоей любви пропадая… эх, дарида, дари-дари, да, да… молодая…» – напевал Петрович, напевал и шел по влажному песку, заложив руки за спину, и чему-то глупо улыбался.
– Мир вам, – услышал над головой престарелый донжуан. – Любите цыганщину?
Гражданин Обабков видел Вломма впервые и мог легко принять его за любого из мужей госпожи Талион.
– Я только лишь починял ей примус. Коптил ужасно. А вы, вероятно…
– Вломм. Блюститель, так сказать, – вежливо пояснил гигант.
Росту в нем было… Петрович закинул голову: шапка бы слетела, если б была.
«Хорошенькое имячко» – Левушку прошиб ледяной пот. Он вытер о штанину руку и протянул великану: - Филон, лицо неприкосновенное – жрец, по-вашему.
Вломм в двух словах изложил суть дела:
– … так что выходит оставаться вам с другом на острове покуда рыба не перевелась в наших сетях… И не печальтесь о китайце – герои о нем позаботятся. Ну, я пошел. Служба, знаете ли. Поклон товарищу. Кстати, как его звать величать?
– Петровичем кличут. Ага. Баламут редкостный. Как мальчишка, ей богу.
– Не беда, – Вломм тяжело развернулся. – Не таких обламывали…

Простим Льву Петровичу нечаянное вероломство, ибо, заглянув поглубже в душу (когда жена вышла на рынок), любой из нас признается, что  вряд ли поступил бы иначе.
А теперь от романтических отношений вернемся к рутине бытия. И пусть нас не вводит в заблуждение экзотика южного острова - приторного много не съешь. 



ГЛАВА 12. (КИЗИК) БЕГСТВО ОТ ВЕЛИКАНОВ
Не в природе человека сидеть без дела. И если отрок, испорченный пластиковой культурой «нулевых» способен насладиться положением моллюска, прилепившегося к камню, то воспитанный в годы пятилеток Петрович чах от пересыпа, шарил взглядом в поисках огорода, ждал заводского гудка.
Попытка пристроиться к ремеслу шестируких успехом не увенчалось: важного ему не поручали, понукая немолодым уже гражданином как сущим военнопленным. Да и не по жиле оказались сии труды: двигать каменюки втрое больше Филона (а это приличный вес, скажу я вам), выбирать сети размером с город – было это сверх всяких петровичевых сил, даже укрепленных морским столом и хрустальным бризом.
Филон в этом плане мало отставал от товарища: сотворив молитву, искал применение рукам своим и от скуки начал плести корзины. На берегу маленькой бухты у мыска, где обжились скитальцы, теперь их валялась целая куча: в столь изрядном числе лукошки не пригождались, а для обихода гигантов были мелки. Тут же на берегу монах устроил огород замечательного свойства, в коем выращиванию и наставлению на путь истинный подвергались крабы, идущие далее в запекание. Петрович, найдя себе приложение, соорудил было парник, дабы членистоногие не простужались и плодились круглогодично. Однако глупые дары моря инициативу не оценили, скорее наоборот – покраснели от возмущения и пахнули непрезентабельно.
Среди вечерних занятий с подопечными и явилось друзьям чудное чудо, представившееся давеча Оргулисом, названное Петровичем «Шторой», «ряхой паровою», «мороком»…
Что-то вдруг шмякнуло средь уложенных изгородью камней, махнуло от моря ветром, и над выводком ракообразных воспарило белесое создание с вытянутым брезгливо состроенным лицом.
– Здрассть… – прошелестело в воздухе, будто от газетного листа.
– Здравствуй и ты, ряха паровая, – поприветствовал, разгибаясь, Петрович.
Теперь на обоих товарищах были травяные колкие рубахи свободного кроя, и кое-что из оставшегося домашнего еще исподнего. Оба они стояли в буро-зеленых хламидах как босоногие деревья, увенчанные бородатыми головами.
– Это еще что за?.. – вопрос повис в воздухе не хуже обращенного к товарищам лика.
– Божество местное. Такие вот они тут, – не без усмешки пояснил Петрович, скидывая краба с босой стопы. – Кочки из камней строит. Замечательные, скажу я, кочки, Филон! Вот как ты сейчас, только каменная и поменьше. Корзину подыми повыше. Вот-вот. Похож неимоверно!
Оргулис мрачно слушал дерзкие речи смертных. К белизне его примешалась лиловость. Морок осерчал от такого приема, хотя и то верно: кто ж его сюда звал?
– Что насупился? А как приличного человека оземь швырять?! Поди с глаз моих, не могу видеть тебя, злыдень! – отчитал морока Обабков.
– По нашему уставу это, почитай, черт? – Филон, прибоченясь, глядел на облачную фигуру. – Вот я тебя! – занес он тренированную щепоть, словно собрался враз испепелить млеющего на ветру штукаря.
Тот, не дожидаясь конфуза, отпрянул за черту огорода, состроив на лице такую обиду, что оба труженика невольно потеплели душой:
– Ладно, кто старое помянет… Чего пришел? – Петрович покосился на дымчатую нижнюю часть Оргулиса, имеющую источником искрящую пустоту у самой земли. – Явился то бишь чего?
– Так это ж джинн, Петрович! – радостным басом вдруг обозначил монах, хлопая товарища по плечу. – Что в лампе сидит! Вот! – не зря в школе-то зоологию. Джин ты, отрок, а?
– Какой я тебе отрок, смерд?! – воспылал гневом явившийся, раздуваясь и теряя форму.
– Ты не раздражай его, Филон. Пусть ему. Знаешь, вихри у него всякие, шибанет со зла…
– Какие еще вихри-газы? Мы в вере тверды. Отвечай, нечисть! – наступал на Оргулиса монах, задирая рукава на рубахе, словно готовясь драться на кулаках.
Вокруг огородика начал закручиваться песок. Тревожные тени мелькнули в воздухе. Филон достал с груди крест. Песок уселся на место и тени бесследно сгинули.
Случился после меж них такой разговор, в котором и умыслу и простодушию было место… Многие же, многие попадались на уловку в игре «добрый и злой полицейский». Оргулис исключением не стал.
Унявшись, чудо пустило слезу и уселось верхом на краба. Так сидела Аленушка в известной картине Виктора Васнецова.
– Надоело быть злым, – Оргулис обращался исключительно к Петровичу, которого посчитал человеком незлобивым. – Надоело строить кочки. Заклятие это мое. К нему приговорили боги. Сказали, пока не соорудишь кочку, о которую споткнется плешеватый пришелец из страны вечнозеленых помидоров, быть тебе без части нижней, к традиционному соитию не способным. Оттого и нервный я такой. А ваш коллега еще и обзывается. Сам го##о!
Последнее умозаключение адресовалось Филону, однако монах на свой счет комплимент не принял, а даже наоборот принялся рыскать глазами по сторонам: вроде – где? кто? близко ли?
Проблемы во взаимоотношениях со слабым полом понятны мужику любому, тем паче если он заступил известный порог зрелости. Гражданин Обабков, уставший от нравоучений еще во время женатой жизни, с удовольствием поддержал тему:
– Да, дела… Я и сам иногда испытываю определенные затруднения. Чего только не перепробовал: и орех грецкий, и сельдерей, и капусту… Ячмень вот на молоке…
– Капуста для груди, для женской, – встрял авторитетно Филон. – От немощи телесной морской гад помогает, слышал я от одного диакона с Херсонеса. Кстати, сам он, диакон тот – гад редкостный, – и тряхнул убедительно бородой над крабом.
Внимание на него не обратили.
– А мне и орехи ни к чему, – Оргулис кивнул в сторону предполагаемого «чему». – Правда, есть в моем положении один плюс: ем что захочу. Но радости в том немного… Даже в рост ничего не поступает. Один урон.
– Еще б, – согласился «добрый» Обабков. – У нас на Шарикоподшипнике у токаря – заметь, шестого разряда – в барабан мотню замотало. Тоже ел, что хотел…
– И не такое случается. На соседнем острове… – и тут морок поведал столь душещипательную историю, что Обабков всерьез задумался о целибате, что бы оно ни значило.
Тем не менее, в конце беседы все сошлись на мысли, высказанной несправедливо забытым государственным деятелем: «Если родина нам прикажет, если нас она позовет…»
– Хорош балладу травить, – Филон глянул на солнце. – Не по корням, но по плодам!.. Плеши тут, по ходу, нам отданы во владение. Выбирай любую. А ужо кочка – твоя. Фитосанитарный сертификат на помидоры мы богам предоставим. Выпишем в один счет, – монах живо вспомнил желтолицего, о котором уже и перестал думать. – За это перенесешь нас домой. Можно по одному адресу, коль кишка тонка, дойду как-нть.
– Опять?! Опять, смерд, оскорбляешь! Да я способен в прах развеять вас… – Оргулис завихрился в энергосберегающую лампочку.
– Не кипятись, мой призрачный брат, – Петрович примирительно похлопал чудо по плечу. Рука прошла сквозь. – Филон не хотел обидеть. Манера изъясняться у него такая. Детство мимо гимназий. Войди и в положение: годы, прожитые на Крайнем Севере в скитах, а теперь и общение с доисторической матросней… Это он еще культурно старается.
Оргулис вроде бы успокоился, но супился на товарищей враждебно. В лоб эту крепость было не взять, а вот исподволь, подкопами…
– Ты, может, хочешь чего? В диких-то местах, поди, и поговорить не с кем? Одни ежи да змеи… Стой, Филон, не кипятись. Мысль у меня.
Морок вдруг с хлопком удалился, не дав договорить мысль. Вместо слинявшего в никуда эфирного тела из-за скалы возникла тяжелая туша Грагга, обремененная семейной жизнью и мешком с рыбой.
Оргулис этот, заметим, по всем понятиям был типом странным. Представим же, дабы не судить строго, что за жизнь он вел на уединенном острове в обществе не блистающих культурой гигантов. Вообразите, к примеру, штатного библиотекаря третьесортной футбольной команды. Его беспредметное сидение – год за годом… десятилетия… вечность… Это и была жизнь блуждающего по острову морока. Как он явился на свет, к каким целям шел, конечно, навсегда останется загадкой. Рождение и закат богов вообще предмет темный и если кто-то что-либо о нем знает, то благоденствие его не бывает долгим. Не те ребята бессмертные, чтобы попустительствовать разглашению. Вот и мы не будем вдаваться в детали.
Что-то из перечисленных рассуждений (согласимся, не слово в слово) пронеслось по-над сердцем обостренного в чувствах Петровича. И ему стало жаль – недотепу Оргулиса, носящегося со своей кочкой, себя, заброшенного судьбою невесть куда, этих вот крабов, ковыряющихся в песке, даже… «Ну уж, дудки!» – решил Обабков на счет Филона и его жалеть отказался. Монах, кажется, столь добротно пропитался в кельях благодатью, что и средь гигантских ящеров мезозоя нашел бы себе место и применение.
Однако, сложный клубок чувств и мыслей, приведших к удивительному сочетанию будущих событий, распутывать мы не будем, дабы не утомлять читателя. Манкирует ли автор обязанностью правдивого рассказа? Как сказать… как сказать… Вряд ли книга эта наитием досталась профессору психологии – к чему же копья ломать? А важно то, что, не дождавшись выкупа, гиганты, населяющие остров, махнули-таки рукой – кто верхней левой, кто правой, а кто и всеми шестью – решив выменять у долионов на пленников хоть что-нибудь полезное: рыболовные сети, например. 
– Ты не дрейфь, – Грагг неловко (непривычен был к этому делу) утешал Петровича: – Долионы – людишки неплохие, мелкие только. И вреда, соответственно, большого не причинят.
– Знаем, – монах почуял подвох: – Отрезать будут, как хохлы от борова: по кусочкам. Вы что же, дефолт по карточным долгам объявляете? Не по понятиям!
– Самому стыдно, – гигант зарделся. – Но и ты нас пойми: обнищали, дальше некуда. Да еще и прослыли злыднями… Не без помощи карликов, рыбий хвост им зад! Приходится соответствовать. Помните у Горького в пьесе «На дне»: Ваську с детства вором кликали – вором и стал. Занесло к нам каким-то ветром книжку. И про буревестника – уж очень живо написано, лепота! Только вот хоть ты мне поясни: что такое пингвин?
– Ах, – Обабков не мог не оценить редкую для античности начитанность. Он вообще-то был сдержан в суждениях, про других говорил обычно так: неглуп, но хорошо образован. – Надеюсь, к скале нас не прикуют? Мне жара противопоказана. Гипертония.
Грагг только развел руками. Потом пошарил в карманах:
 – Вот, возьми крем от загара. Жена, покойница, дарила. Не моя, правда… – под космами великана заалел румянец.
Искушенный в передрягах Филон цеплялся за любой повод избежать надругательства:
– Если они хоть сколь-нибудь дорожат птицей, передай им, что у меня цирроз. И что за казни у вас тут распространены? Я думал, что это только для Прометея. Титан все ж…
– Передам, обещаю, – Грагг засобирался. – Однако мне пора. Сейчас за вами придет Пятчекк и… отведет, короче, к долионам. Прощайте, зла не держите. Будет богам угодно, свидимся.
– И на том спасибо, – Петрович утер скупую слезу. – Мы еще на свадьбе твоего сына погуляем, – пообещал он Граггу, сам в то не веря ни на щетинку.
Согнувшись сверх обычного, великан удалился.
Оргулис – этот сын петляющих горных троп – снова объявился пред очи: мол, здрассьте вам наше с кисточкой!
Вот-вот из-за скалы должен был выйти Пятчекк, которому предстояло обездвижить нехитрым способом поселенцев. Вот уж подобрал он камень для своего черного дела, взвесил его в ладони и выкинул второй, не такой пригодный. Тень его уже нависла у заворота скалы. Петрович воззрел вспугнутую им чайку…
– Работники не нужны? – вдруг спросил Обабков Оргулиса, посветлев лицом, словно только вот в этот миг обнаружил подле себя дорогого сердцу приятеля.
– Чего? – первым отозвался Филон.
– Чего? – повторил за ним висящий над пляжем морок.
– А того. Вместе будем строить! По шестнадцати этажей! Ты – камни таскать. Мы с Филоном – стены штукатурить. Зинка моя – девелопером. Лепота. Парадиз как есть! Только здесь этого никак нельзя. Нам туда нужно, – махнул Петрович к северо-востоку, где, по его понятиям, находился дачный поселок «Дубки». – Подкинешь? Ну, и во времени немножко. Для божества-то сущий пустяк?
Сложная гамма чувств отразилась на лице морока: решимость боролась с неуверенностью. Дымный рот перекосило, щеки дернулись, взгляд метнулся куда-то, ища поддержки.
– Один раз предлагаю, – подлил масла в огонь Обабков. Филон энергично закивал, осознав задумку.
Оргулиса буквально рвало на части. Тут он резко метнулся, всплеснул руками – и раздался какой-то далекий вой, все завертелось вокруг и вне – крабы, камни, нечесаные бороды скитальцев…
Булыжник ударил в пустой песок, подняв из него фонтан. Пятчекк обеспокоенно заморгал, тряхнул головой, подошел ближе, поднял булыжник. Тот с подошвы дымился.
– Эх, не в меру вмазал, – вздохнул гигант. – Уплющил в пыль, – и поплелся назад к своим делам, пришедшим за время службы к изрядному запустению.

ГЛАВА 13. (МИЗИЯ) БЕЗЫМЯННАЯ ПУСТЫНЯ
– Это не «Дубки», – заключил, сплевывая, Филон.
Петрович ошарашенно смотрел перед собой и ничего не ответил.
В небе не болталось ни облачка. Сколько хватало глаз, вокруг простиралась холмистая пустошь, жидко поросшая выжженной до белизны травой. Сквозь нее обильно проступали каменистые горячие плеши цвета потертой кожи. Редкие деревья с прозрачной, не дающей тень кроной, споря с безжизненным пейзажем, пестрели легкомысленной зеленью. Плодами на них тут и там сидели крупные коричневые птицы – по виду, изнывающие от жары и презирающие саму жизнь на этой чертовой раскаленной планете. Где-то далеко, размытые горячей рябью, плелись на водопой сонные козы.
– Что за место такое? – не крепкий трахеей Обабков закашлялся от сухого воздуха. – Мы где?
– Бог его знает… – прогудел монах. – Ответствуй, проходимец! Куда нас занес?! – вопросил Филон незримого Оргулиса, отерев ладонью потную шею.
Тут же, в трех шагах, высохшую траву крутило в неподвижном воздухе, пригибая к земле. Морок точно был рядом, но виду не подавал, прячась со стыда: ни во времени, ни в пространстве куда надо переправить пассажиров он не сумел, бросив в какой-то случайной точке – до куда хватило сил. Если бы они знали, что морок спас их от верной гибели… Но они этого не знали и не могли знать.
Филон метнул в круговерть сандалией, достав ее из кармана. Над травой появилось вытянутое в макаронину лицо, в которое тут же полетела вторая.
– Ай!
– Отвечай, злой дух! Что удумал?! – самоуверенностью монаха можно было сокрушать стены.
«Если бы из таких армию собрать… – подумалось вдруг Петровичу. – Ан, нет: передерутся между собой. Ежели только банду…».
Преодолев сумбур приземления (довольно жесткого, к слову), все трое устроились под акацией, жидкая крона которой дарила хоть какой-то намек на тень. Ни листика на ветвях не шевелилось в стоячем воздухе. Было жарко как в драконьей пасти. Откуда-то несло горячим навозом – то ли страдающие несварением слоны, то ли стадо буйволов прошло недавно вблизи этого места.
Впору расплакаться от отчаяния, но слезы – лишняя влага, а воду в пустыне нужно беречь, если не торопишься стать чьим-то завтраком. Циник Филон было затянул песнь про крейсер «Варяг», но сам собою быстро заткнулся, не выдержав верхней ноты. Идти же по такой жаре, да еще не знамо куда, не было никаких сил. Сунувшись в один конец, вернуться б уже не вышло.
Оргулис, посланный на разведку, утешил товарищей тем, что выведал вдалеке полупересохшее русло с вялым ручейком под камнями. Где-то на горизонте блестело полоской море – а может и не море совсем, а дрожащий воздух выделывал со зрением фентиля. Никто ручаться за то не стал.
Петрович сохранялся оптимистом и сосал, оторвав, пуговицу, как то вычитал в молодые годы в журнале «Вокруг света». Филон то ли молился, то ли просто бубнил из вредности, нагоняя сон. Оргулис, уронивший трудную свою ношу в начале пути, парил над чахлым можжевельником в стороне, снова залетал в тень акации, а то и вовсе исчезал на какое-то время без причины и результата. Взялся было собирать новую кочку, но под грозным взором попутчиков бросил. Жара ему была нипочем, но морально морок страдал, чувствуя за собой недоделку. Перенести товарищей куда-то еще он больше не предлагал, да и они бы вряд ли согласились на новый эксперимент, претерпев такой конфуз вблизи старта. Брошенные на полпути, Петрович с Филоном даже не знали, в каком времени оказались, ни то, что где. Оргулиса было спрашивать бесполезно: календарям и географии он был непричастен, счету не приучен, жил по наитию и верил в приметы. Антинаучным типом был гражданин Оргулис, темнотой деревенской, говоря прямо.
Так прошел день. А на скором средиземноморском закате соловые от дремы и мучимые жаждой странники поднялись, чтобы идти к разведанному мороком руслу. Тот как мог отгонял в походе мошкару, используя во благо свою природную дымность. Насекомые, и впрямь, Оргулиса сторонились, стараясь облетать кругом.
***
Тем временем Ясон направлял корабль между скал, отдаляясь от полуострова Кизик, где еще теплым лежал пепел недавно погребенных друзей.
Команда была притихшей. Никто не пел, никто не травил похабщину со скуки. Только чайки, плеск воды, да скрип полусотни весел. События, произошедшие в ту злополучную ночь на Кизике, проняли самых черствых. Даже убежденный убийца Акакайос угрюмо сидел у борта, остервенело точил бывший в недавнем деле клинок, размышляя о чем-то. По обезьяньему лицу его бежали морщины.
Не то, чтобы не случалось со многими из команды убить недавнего собутыльника. Но на то должны были быть причины – хоть бы какая-то неприязнь, хоть спор за пуговицу, за девку, брошенное в спину черное слово. Но не так, чтобы, лобызаясь, расстаться, претерпеть от общего противника , а потом уходить все войско во главе с царем! На душе было погано. А хуже всех Ясону, который братался с царем Кизиком, а теперь, будучи капитаном, даже не мог показать свою досаду, явить слабину перед командой.
– Ну что, Ясон, – заговорил с ним первым Девкалион, – Зевс и Посейдон благоволят нам: небо чисто, море ровно как кожа на животе.
– Ты ведь умный муж, Девкалион. Скажи, для чего так вышло? – Ясон по молодости едва сдерживал слезы. Желваки играли на его лице.
– Не знаю. Смертным не дано знать о замыслах богов. Может, все в мире должно быть равновесно: мы избавили Кизик от великанов, и его царство заплатило за это свою цену. В любом случае, весы эти не в наших с тобой руках. Так было предначертано, и мы исполнили это.
– Предначертано? Кем? Почему? Я не хотел.
– Как и я. И все мы… Смирись, Ясон. Мы отправили наших друзей с почестями через Стикс. Они, я уверен, будут приняты как лучшие воины. А после мы встретимся с ними в Царстве теней. Ни ты, ни я не знаем, когда. Может быть, совсем скоро. Радуйся же, Ясон, что не в этот миг!
– Ты мог бы уговорить и мрачного горбуна Гефеста, – впервые за последние дни Ясон улыбнулся.
– Воздержусь от этой чести, – теперь уже улыбался Девкалион. – Боюсь, мне не понравится, что он со мной сделает, если я заговорю с ним. А вот с Афродитой я бы перекинулся парой слов!
– Тогда постой в очереди, несчастный, – хлопнул его по плечу Геракл, приосанившись женихом на свадьбе.
– Ты, Геркулес, похож на выломанный ветром кусок скалы. И мозгов в тебе столько же. Если только на твоей голове не устроит гнездо баклан: тогда хоть что-то разумное там окажется.
Геракл хохотнул и стукнул кулаком по нагруднику:
– Это грудь настоящего героя. А баклана засунь себе в…
Все, кто был рядом, невольно расхохотались, представив себе этот злоключительный процесс. Кто-то сквозь смех посочувствовал обреченной птице.
От сердец отлегла печаль. Молодость не терпит горечи долго, сплевывая ее на песок и идя дальше. В глазах заплясала еще недавно спрятанная радость. Кто-то первый затянул песню и ее сразу же подхватила вся команда. Впереди ждали подвиги, золото, поцелуи!
По правую руку виделся в дымке берег Мизии. Арго лег на курс к суше, чтобы пополнить там оскудевшие запасы.

ХОР:
Пристав ко скалам Мизии далекой,
Арго качался в голубой волне.
Геракл искал весло, стоянки вне.
Гилас похищен нимфой ясноокий –
И Полифем вопил о краже той.
Меж тем Арго ушел, остались трое,
Забытые за сборов суетой.
Главк объяснил, что не велико горе.
И славный экипаж продолжил путь!

***
Товарищи по несчастью плелись почти до рассвета, запинаясь о спутанные колючки, каждую секунду ожидая нападения диких зверей, от вытья и шорохов которых на загривке вставала дыбом утраченная в ходе эволюции шерсть. Ночь вокруг сделала и без того огромную долину бескрайней. Петрович казался себе муравьем на Красной площади, который спешит убраться подальше до начала майского парада. Оргулис то маячил рядом белесым дымом, то куда-то девался, возвращаясь с неожиданной стороны.
Направление путники держали по горящим в сочленениях созвездий далеким светилам – ориентирам в старые времена ненадежным, произвольно кочующим по небу. Тот же Стрелец, ищущий утешения у Девы, и сама она, сулящая известные дары в фантастическом завораживающем танце – мелькали то тут, то там в своей вечной борьбе-союзе мужского и женского. По счастью, хотя бы Большая Медведица была слишком ленива, чтобы шататься туда-сюда: ее огромная туша простиралась посреди неба, даже не поворачиваясь к снующим вокруг медвежатам. По ее левому уху скитальцы продвигались к реке, то и дело оступаясь среди вырытых в бесплодной земле нор.   
– Да когда ж это кончится?.. – сетовал Петрович, припадая с хрустом на правую ногу.
– Бог, чай, поможет, скоро выйдем к воде… – ободрял Филон, накренившись как ладья влево.
Две пустынные лисицы метнулись из-под самых ног, заставив сердце екнуть о сандалии.
И тут Филон с шумом скатился по камням, громко ухнув от неожиданности словно гигантский филин, проглотивший петарду. Петрович бросился удержать его, и тут же сам сорвался вниз с осыпающегося склона. Пролетев кувырком несколько метров, остановился он лишь в самом низу, больно ударившись коленом о булыжник.
Чувство прохлады и близкой воды победило неловкость общего положения: не думая ни о чем больше, Обабков окунулся по плечи в реку и пил, закашливаясь, кажется, целую вечность. Кто-то рядом с ним громко плескался и чавкал с нескрываемым удовольствием. Крепко воняло псиной.
– Филон! С тобой прямо неприлично выходить в общество, – наконец высказался Петрович.
– Чего это? – сзади отозвался монах.
При этом хлюпанье и возня не прекратились. Кто-то невидимый, оступившись, сдвинул со стуком камни и басовито рыкнул как пес во сне.
Петрович, возопив, отскочил назад и всем телом налетел на куст, создав кошмарный переполох среди ночевавших в нем птиц. Целое облако пернатых с шумом поднялось в небо, проклиная приматов. Петрович лично был назван идиотом на множестве неизвестных языков.
Видимо, от случившегося бедлама совсем рядом кто-то, тяжело дыша и порыкивая, взобрался прыжками на крутой берег и сгинул в пустыне, не предъявив паспорт. Тут же и в другой стороне раздались спешные шлепки по воде. Что-то большое отряхнулось и с рыком исчезло на другом берегу.
– Кто это был?
– Львы, – буднично ответил Оргулис.
– Бл…
– Что?! – сдавленно возопил Филон.
– Тсс…
– Лев?..
– Ну да.
– Тсс…
– Ты видел и не сказал нам о целом хреновом льве?
– Их только что было шесть: лев и пять взрослых львиц. Кажется, они вас испугались.
– Шесть львов?! Бл… Бл… Бл…
– Оргулис, ты полный…
– А что? Что?!
– А ничего!
– Тсс…
– Они могли нас сожрать!
– А…
Когда забрезжил рассвет, два товарища сидели под навесом узкого каменного балкона, стараясь не шевелиться и дышать через раз, чтобы… Страшно подумать! Они проковыляли дюжину километров ночью по пустыне, в которой расхаживают целые прайды львов. И даже спугнули нескольких с водопоя. Если в мире есть равновесие, то два заброшенные невесть куда идиота были теперь в неоплатном долгу у Судеб. И расплатиться им за свое невероятное везение пришлось гораздо раньше, чем оба на то рассчитывали…
***
Петрович, с трудом переводя дыхание, бил киркой в камень. Более примитивного инструмента ему еще не приходилось видеть. Грубое литье, дурной металл – не пойми какой, с горем пополам примотанный к рукояти. Сердце старого заводчанина сжималось с досады на криворукого мастера, делавшего оснастку для шахтеров.
«Поди, такой же невольник, за миску жратвы надрывающий пуп в долине», – вздохнул Обабков, оступаясь в едкой оранжевой луже. Вода натекала со стен, пропитавшись какими-то отвратительными солями, от которых кожа на ступнях лопалась и ныла, не зарастая. Потолок нависал над самой головой, едва укрепленный кривыми как цыганская судьба корягами. В забое царил запах химлаборатории, устроенной в общественном туалете. Поначалу от него свербело в носу и глаза слезились, но за пару недель стерпелось.
Рядом суетился мелкий костлявый эфиоп, больше мешаясь под ногами, чем делая свое дело. Петрович кричал на него, чтоб отвалил, но тот лишь пялился, разевая беззубый рот, и пищал: «Джабаль ! Джабаль!».
– Какой, на хрен, джабаль?! – орал на него Обабков, замахиваясь киркой.
Чернявый отскакивал на два шага и зло лаял: «Кац !». Петрович считал, что его ругают евреем и выдавал ответную тираду крепким черноземельным матом, в котором все имели всех до шестого колена и всеми способами. Эфиоп от таких объяснений замолкал и какое-то время не появлялся, прячась в тени за балкой – черный на черном как гоголевский черт, он растворялся в подземелье, не успеешь моргнуть. «Еще пырнет сзади… – оглядывался с опаской Петрович. – Клещ досадливый».
Света фонаря хватало ровно на то, чтоб выхватить из темноты узкое пятно, в котором маячила широкая грязная истерзанная плетью спина. Третьим был безгласый косматый варвар на голову выше Петровича с шеей толще его бедра. Круглые глаза его на выпуклом бычьем лице плавали как сырые яйца, ручищи в шрамах, гниющая под коленом голень крепко перетянута ветошью. Дряблые щеки и вся кожа варвара свисали, будто вареные или кроенные с запасом. Наверно, содержимого в этой шкуре за время, проведенное под землей, значительно поубавилось. Сколько тот находился в рабстве, понять было невозможно. На расспросы варвар только мычал, добавляя сходства с быком, язык его был вырван. По всему судя, волю мужик утратил до основания – то ли не было ее вовсе, то ли отшибли по жизни, чему, судя по его виду, удивляться не приходилось. Стоило махнуть рукой или позвать к себе, тот шел, глядя под ноги, не сопротивляясь и не требуя объяснений.
Где-то там наверху, недалеко, возможно, от криворукого литейщика, тачающего никчемные кирки, Филон, подобрав рубаху, таскал корзины руды с отвала. «Эх, друг любезный! Раве такого конца заслужили мы?» – сокрушался в сердце Обабков, продолжая колотить известняк в подземелье.
Петрович не был гладиатором или сколько-нибудь кровожадным субъектом, не замечались за ним и приступы непослушания. Митинги он наблюдал в новостях, о Спартаке читал в школе, защитников гражданских свобод недолюбливал за шумливость. Но, загнанный в глухую нору, из которой (не нужно становиться пророком) был только один выход – в широкий ненасытный ров, куда сбрасывали умерших… Благодарю покорно! Он не раз видел его со стороны и вовсе не собирался посетить лично. Под спудом обстоятельств все более и более нарождался другой Обабков – уже не тишайший Лева, но Лев с большой буквы, хотя и траченный молью. Петрович собрался бежать!
В соучастники он тут же определил напарника-варвара, которого так и называл: Вар. Эфиопа же записал в ренегаты и на всякий случай шуганул его покрепче, добавив пинка под зад – так, чтобы визгливый леший держался как можно дальше. Убить его не поднялась у Петровича рука. Да и самого бы его схватили и засекли тут же: раб – чужое имущество, портить его другому рабу не позволено.
Охраны было столько, а невольники так скудно кормлены, что хозяин даже не тратился на кандалы. Каждый раз, проходя мимо плеши со столбами, Обабков видел очередную расправу. Быть просто повешенным можно было считать большим везением. Скучающие надзиратели развлекали себя с немалой находчивостью. Думая об этом, Петрович невольно морщился.
К сумеркам ближе выволочив из забоя очередные носилки с камнями, Петрович и Вар смешались с толпой рабочих, идущих к карьеру, где мыли с грехом пополам золото в речном притоке. Туда злодеи определили Филона, и Обабков питал надежды своего друга увлечь с собой.
Получится, так получится… Говорят же, что лучшие рабы – рожденные в неволи. Петрович был рабом отвратительным: волю он видел шестьдесят с лишним лет и остаток дней проводить, горбатясь на какого-то грека, которого и на свете-то уже не должно было быть, не собирался.
«Что со мной, что без, а дефолта им, одно – не избежать» – вертелось в голове обрывками новостей.
… опуская подробности этого детектива, скажем, что на рассвете следующего дня все четверо: диссидент Петрович, отощавший, но не тихий Филон, Вар со своей опухшей ногой и доносчик-эфиоп лежали распростертые и нагие на плоском приметном камне вблизи карьера. Ноги и руки их были надежно прикручены веревками, а тела выставлены на расклевание птицам. Вещи приговоренных были рачительно собраны, чтобы послужить еще многим. Не оставлен даже бинт на гниющей ране варвара.
– Ироды! Отродье! – бесновался Филон, царапая пальцами веревку, отчего толку, скажем, было нисколько.
Петрович молчал, нахмурив лоб. Посреди него лиловела здоровенная шишка: охранник заехал туда дубинкой, когда беглец высунулся из-за камня. В том-то и случилась оказия: это только в шпионских фильмах герой высовывается из-за угла, выясняя – чисто ли место? можно ли бежать? В реальной жизни хлебало, высунутое наружу, видно за сто шагов и ни с чем его не перепутать. Тренированной рукой любопытный отправляется в первородное бессознательное состояние за полсекунды, куда Обабков и отлетел в сиянии угасающих звезд.
Вар мычал что-то неразборчиво. Непонятно было: огорчен он, испуган или рад своему новому положению. Если бы и рад, то никого этим не удивишь. Эфиоп вертелся ужом, вереща на всю округу за четверых. Кроме понятных неудовольствий его подмывало чувство глубокой несправедливости мироустройства: все же сам он никуда не бежал, и даже напротив – способствовал пресечению, вовремя донес, а вот, тем не менее, лежит тут растянутый как лягушка у лаборанта, ожидая конца со всеми вместе.
На краю камня с приговоренными приплясывала команда грифов, поджидая, когда можно будет накинуться. Ужо слишком живыми они казались для немедленного броска и к расклеванию по суду пернатых не годились. Приходилось ждать. Один было сунулся к ноге Филона, но получил солидный тычок в ноздрю. Впрочем, мелкое недоразумение настроения падальщику не испортило: он вспомнил, что лошадь следует обходить с головы, какой бы дохлой она не казалось.
На горизонте возникла черная быстро увеличивающаяся точка. Вскоре у нее отрасли два крыла и шея… Очень больших крыла, и очень длинная шея, приделанная к чертовски массивной туше. Тот самый гриф, что был слишком увлечен охотой, мгновенно превратился в пучок окровавленных перьев. То, что возвышалось сейчас над головами узников, не значилось ни в одной книжке по орнитологии. Потому что бегемоты, носороги и бизоны – это не птицы! Да, именно поэтому. И еще: такая штуковина ни в коем случае не может летать.
– Пэмээхээ, – прогудел ни с того ни с сего Вар.
– А? – Петрович не сводил глаз с нависшего над головой клюва, напоминающего ковш экскаватора.
– Пэмээхээ, – повторил варвар.
– Прометей. Он говорит: «Прометей», – перевел слова безъязыкого Филон. Вар радостно закивал, долбясь затылком о камень.
При упоминании имени титана орел встрепенулся, обдав всех четверых облаком горячей пыли. Гигантский коготь прорезал в камне глубокую канавку у самого уха Петровича. Он очень постарался не закричать… Из этого старания вышел пшик! – Обабков завопил как паровозный гудок перед Анной Карениной. Птица услышала столько брани, сколько, вероятно, не почерпнула бы за столетие от благородного мучимого ею Прометея.
– Пэмээхээ! – восклицал варвар, приводя орла в замешательство.
Если бы вам навязчиво напоминали о надоевшей работе за десертом… Возможно, гигантский орел, сам бывший невольником назначенной Прометею казни, ощущал примерно то же. Легким движением когтя, чуть не стоившим всем четверым конечностей, он разорвал путы и с добычей поднялся в воздух.

ХОР:
О, человек, презревший тяготенье!
Сын ползавших во тьме, не знавших света –
Одно твое лишь робкое хотенье
Суть жизненной игры и суть предмета…

– На хер хор!!!
Облако , облепившее величественного орла, летящего к своей царственной жертве, было столь невыносимым, липким, навязчивым, безобразным, что тот бросил свою ношу над морской гладью…
***
– Эй! Старый дурень! Лови конец!
Где-то над головой молодой задиристый голос вырвал Петровича из гибельного оцепенения. Он открыл один глаз, ожидая увидеть страшное. Но страшного не случилось. Только глаз немедленно залило водой, от которой зверски щипало.
– Брр! Черт возьми! Тифий! Прекрати хлестать меня по лицу веревкой!
Петрович отстранился от брошенного каната, и привычно взобрался на борт, цепляясь за висящие до воды петли.

ГЛАВА 14. (ВИФИНИЯ) У ЦАРЯ БЕБРИКОВ
Избегая быть утомительным как в сухих наставлениях, так и в описании необузданных пиров и потасовок, позволю уклониться от повести о славной битве Полидевка с Амиком – царем бебриков, населявших Вифинию. Отдавая должное и пр. и пр. искусству боя, отваге и крепости устоев сына прекрасной Леды и Громовержца, отмечу лишь вслед за древними авторами, что Амик был повержен, люди его претерпели урон, имущество конфисковано. Завершилось побоище пиром аргонавтов, праздновавших очередную победу – к цели путешествия отношения не имевшую, но вполне героическую и заслуженную (тем паче, не они начали (вроде бы, так и было (точно не они))).
Да, отметим, что погоды в те дни стояли славные и никто из аргонавтов простужен не был, лишь Пеанта сразила зубная боль, Тесей страдал умеренным несварением, а Нестор наступил на морского ежа, когда купался.
Злой язык обмолвится невзначай, что автор де подкуплен летописцем, сопровождавшим экспедицию Арго, дабы за последним осталось первенство изложения… Оставляя открытым вопрос о неподкупности автора как такового, укажем что в данном случае подозрения напрасны: никаких просьб и посулов от проныры старика Ли (увы!) не поступало.
За сим отправимся вместе с командой Ясона к берегам Фракии, где обнаружим новую порцию приключений.

ГЛАВА 15. (ФРАКИЯ) АРГОНАВТЫ У ФИНЕЯ
Тучи то сходились в сиреневый клубок, то расходились по небу, словно кто-то имел твердые намерения устроить грозу, но вдруг сникал в ипохондрии, бросив дело на середине. От этого по земле пробегали волны теней и ветра, тут же сменявшиеся жарой. Растерянные ласточки метались над скалами, ловя отяжелевших от влажности жуков, а потом резко взмывали вверх, залетая в широкие солнечные пятна.
Вблизи кромки воды на обрывистом невысоком берегу человек под сосной, кривой и узловатой как старушечьи пальцы, вяло перебирал нитку жемчуга. Крупные потертые бусины глухо перестукивались друг о друга, навевая сон. Он все больше старался спать, чтобы заглушить свое горе, погрузившись в несуществующий мир, полный красок и сытой неги – того и другого он был ныне лишен, о чем беспрестанно скорбел. Мало-помалу круг его хождений на морском берегу сужался и теперь почти ограничился небольшим пятном выбитой в пыль земли возле старого дерева, где мы его и обнаружили. Бесстрашие юности давно уступило в нем опасливости зрелого мужа, но и этот сомнительный дар Психеи сузился до страха потерять четки – единственного, что теперь даровало ему сон. Если бы нитка прервалась, жемчуг было уже не собрать, ибо старец был слеп. Поэтому-то, да еще из-за упадка сил, вызванного голодом, Финей, сын Агенора, бывший царем Фракии и наказанный сияющим Аполлоном, почти не отходил от сосны у дома, блюдя лишь известную чистоту территории и питаясь случайно найденными им на земле сморщенными плодами, оброненными с крон одичавшего сада.
Из перечисленного ясно, что вставшего у Фракийского берега Арго старый царь не заметил, и обнаружить его самого было спасительной случайностью – оставленной богами лазейкой, не шире игольного ушка, дававшей Финею шанс к избавлению от насланных ими казней. В этом смысле устроенная игра могла считаться довольно честной: просто на стороне богов всегда чертовски много форы.
– Это еще что за ходьячий скельет? – молвил глазастый Зет, сын Борея, своему парящему рядом брату, с которым они кружили над берегом в целях рекогносцировки.
– Некоторый старетц, полагаю, – ответил Калаид.
Когда оба они спустились на землю, Финей, совершавший непростой переход от сосны к обветшалой груше, чтобы подобрать под нею хоть что-то, оступился и упал в пыль, будто сложившись втрое:
– Жопа ехидны! – выругался старик, сплевывая на землю. Из разбитой губы его текла жидкая как грибной сок кровь.
– О, старетц! Мы узрели, летья над брегом, что тебье…
– Просто заткнись и помоги встать! – наорал на Зета Финей, немощь которого не затронула царственных повадок.
Могучий Зет перехватил старого царя поперек туловища и поставил на ноги словно куклу. В иссохшем теле что-то громко хрустнуло.
Пока Финей выбирал следующее ругательство, Зет продолжил, сбив его с мысли:
– Что случьилось с тобой, почтьенный господьин?
– И отчьего так воньяет?! – добавил Калаид.
– О, горе мне, навлекшему гнев лучезарного Апполона! Суд бога справедлив, но сколь же горек! – старик заломил руки, роняя посох, и вскинул незрячие глаза небу.
– Интерьесно, он репетьировал?.. – тихо спросил брата Зет, снова хватая повалившегося было Финея.
Калдаид пожал плечами. От этого его могучие крылья дернулись вверх, сбив с ветки грушу. Старый царь дернулся на звук упавшего плода как безумная белка, нашедшая под лопухами орех.
– Отвали! – попытался вырваться Финей, устремляясь к груше.
– Зачьем же! Вот твоя груша, почтьенный, – Калдаид протянул старику порыжелый изъеденный червями комок. Тот с наслаждением проглотил его в какую-то секунду, даже не разжевав.
– О, богьи! – воскликнул Зет. – Ты льибо сумасшьедший, льибо зверски измучьен голодом!
– Ты что же отрок, полный идиот?! – возопил Финей.
– Ну вот, опьять он исторгает брань, – посетовал из-за спины Зет, обращаясь к брату.
Старый царь же ни на секунду не останавливался, восклицая:
– … я голоден как тысяча волков! Я слеп! Я стар! Я умираю! А ты бы, чем морочить мозг, дал сыру старику и дал вина!
Эскапад перемешанных с требованиями ругательств не иссякал. Перебить его было невозможно:
– … дай мне, придурок, чистую одежду! Наложниц… – тут старик помедлил, вопросительно подняв брови. – Наложниц пылких! – определился он наконец. – И коней табун!
Терпеливый и почтительный Зет начал вскипать. Он легко тряхнул набиравшего воздух для продолжения Финея, и тем прекратил его бенефис. Старик обессилено повис на руках крылатого воина.
– Но отчьего же вонь? – не унимался Калдаид.
– То гарпии – мой смертный бич! – что не дают притронуться к еде и исторгают дьявольскую фетор! – ответил старый царь, погрозив кулаком грушевому древу. На этом он глубоко вздохнул, набрался сил и взвыл с удивительной мощью в голосе: – И не придет мне в горе избавленья, пока крылатые сыны-ветра Борея, прибывши в Фракию, не выгонят химер! То есть гарпий.
Братья Бореады переглянулись. Калдаид крутанул пальцем возле виска, а более чуткий Зет спросил старца:
– Что знаешь ты ещье, стрьец? Поведай. Как оньи спасут тьебя от гарпьий?
– Если б я знал… – проскрипел Финей безнадежно. – Наваляют им, наверное. Еще-то как?
В этот момент порывом ветра с древа скинуло очередной жухлый плод. Калдаид без лишних предисловий передал его старцу, тем решив судьбу целого выводка плодожорок, ютившихся внутри. Зет посмотрел на колышущуюся крону, склонив к плечу голову. В нем – ей! – было что-то совиное. С правой руки юноши мертвым нетопырем свисал худосочный Финей.
– А есльи это знак, брат?
Калдаид пожал плечами, но уже отстранился, чтобы снова не подбирать гниль с земли, сшибив крыльями плод.
– Пойдьем, старик, мы будьем помогать. Отвезьем тебя в другое место.
– Нет! – закричал Финей. – Мне суждено жить в муке здесь, на этом берегу! Если его покину, то тут же отойду Харону. Дождусь Бореад.
– То мы и есть, несчьястный ты старик! – выпалил Калдаид. – И вот тьебя спасаем. Идьем же с нами.
– Я ж сказал вам, олухи, что… Вы – Бореады?! – окстился Финей.
– Да, – подтвердил Зет. – Мы есть оньи.
– И наваляете гарпиям?!
– Хм…
Старый царь утвердился на худых ногах и выражал теперь смесь ликования с маразмом (что идут по жизни рука об руку). Ударив в землю посохом, он чуть не попал в пальцы Зету. Тот вовремя отскочил, расшиперив крылья нетопырем.
– Дьед совершьенно безумен, – шепнул он брату.
– Как мышь в жерновах, – согласился тот.
– Так будет же исполнено предначертанное! – возгласил Финей, гордо вздев подбородок.
С дерева упало сразу три снулые груши. Старец посчитал это добрым знаком.
***
Бореады, вернувшись на Арго, убедили товарищей помочь старцу. Упирали на пользу от свершения предначертанного, а их явление было де открыто старому царю при наложении богами казней за то, что тот злоупотреблял пророческим даром, полученным от Аполлона. 
– Я думайт, царь Финей окажет нам услугу, которая будьет весьма полезна, – рассуждал Зет, и с ним соглашался брат его Калаид. – Не гут оставльять старика в беде.
– Все же царь… – протянул Тифий – мировой мужик, сильно переживавший за справедливость.
– Гапии, это какие собой? – решил прояснить дело Ифис, осторожный как лисица на стрельбище. – И сколько их? Чем их бьют?
– Да какая разница?! – вспыхнул рубака Пенелей.
– А такая, – поддержал Ифиса Филон, бывший теперь с Петровичем в равных правах с остальным экипажем. Осторожность, приобретаемая привычкой жить долго на белом свете, была ему симпатичней опромети юных. – Отряд должон быть соразмерным, а матчасть – соответствовать.
Филон поднял испачканный смолой палец: целый день он в одних портках смолил корабельные борта, сидя на занозистой привесной доске. Что ни говори, монах с Петровичем были проворны в ремонтном деле: не один сруб, чай, отколотили за жизнь, не десяток труб починили. А уж теплиц и сортиров… Старейшин не в шутку в те дни зауважали . Юность была искусна в сражении, горазда в песне, подкована в амурах, но вот руки у большинства росли из самого зада – иной не умел забить пеньку меж досок, а это в корабельном деле чуть ли ни основное. Слово же «матчасть», суровое, непонятное поначалу, твердо вошло в обиход команды: содержалось в нем что-то основательное, надежное, важное для военного похода. Не редкость было услышать выволочку за нерадение очередного героя: «Учи матчасть, олух!» – парень довольно лыбился и вставал на путь исправления.
– Раз предначертано богами, что Бореады обратят гарпий в бегство, значит вот они и есть главная для того оснастка, – заключил Петрович, раскуривая морской мох в трубке.
– Резонно, – увесисто подтвердил Филон.
– Это так есть, – рек Зет, омахнув присутствующих крылами.
– Разведать бы, где у этих гарпий гнездо… – сказал как бы ни к кому особо не обращаясь Ифис. – Может, и не пришлось вызывать на бой. Завалить камнями – и весь разговор.
– Кто ж его найдет?! Они, как я понял, твари летучие. Значит, гнездиться могут далеко. Хоть в пойме речной…
– Может, у них гнездо на дереве, как у птиц? – крикнул кто-то из-за спины.
– Каких птиц?! Говорят тебе: девки они сверху!
– Лучше б снизу, – ни к селу, ни к городу вставил Мопс, понимавший язык зверей – юноша не без странностей.
– Свьерху, – надавил Калаид. – Так молвил нам царь Финей.
Педантичностью Бореад можно было заколачивать гвозди.
– А значит, должен у них при себе иметься женский хитроумный приклад – притирания разные, сурьма, помады, – продолжил вступивший в разговор Девкалион, ума которому было не занимать. – На древе такое не устроишь. Нет, жить они должны в помещении. И на высоте, вблизи открытого места, чтобы удобнее взлетать. На счет завалить пещеру и дело с концом – я за!
– Не нравится и мне засады по хижинам устроять. Не мое это. В чем геройство? – заявил Ясон.
Однако и на это много охотников не нашлось. Первым же отворотил нос придумавший искать логово гарпий Ифис. Да и остальные не рвались – хоть так, хоть этак. Чувствовалось, вовсе не по душе им вся затея, хотя отработать вопрос, конечно, надо. Тем паче, товарищи обещали.
Все как-то само собой шло к тому, чтобы послать первыми на дело судьбою возвращенных старейшин:
«Искуснее вас, древние мужи, в разведке лесной нет. А, встретив, может, заболтаете пернатых дев, и вовсе договоритесь…» – так-то под конец сложился разговор на счет гарпий.
«Хотите, вот, Ли вам поспособствует? Может, бумагу какую обстряпать, договор с пернатой нечистью… Пакт о ненападении».
Петрович, проглотив «древние мужи» – кто бы говорил, а не доисторические эллины автомеханику с «вышкой»! – от летописца наотрез отказался. Филон чуть не назвал все это своими именами, но вспомнил про то, что воскресенье, и сдержался, выдохнув громче ветра.
На том за непротивлением сторон и порешили: Петрович с Филоном, снаряженные как туристы в походе, идут искать гарпий; команда приготовляет Арго к дальнейшему походу, если что готовая подключиться. Бореады же были определены в отряд оперативного реагирования, коему вменено кружить каждый час над местностью, высматривая любую чрезвычайность, с уговором – в деревни не залетать, народ окрыленностью своею не будоражить.
***
Петрович с Филоном брели по широкому пляжу, устланному мельчайшей галькой. В отлив дно прилично оголялось, от чего происходил форменный ажиотаж среди чаек, охотящихся на мелкую придонную живность. Крабы проклинали орущих птиц, наскоро высовываясь из нор. Моллюски крепче сжимали створы, надеясь, что пронесет. В тридцати шагах у пенной кромки барахталась в иле громадная черепаха, севшая на мель словно баржа. Ласты ее молотили жижу, заставляя живую крепость продвигаться мелкими прыжками к воде. Монах с любопытством наблюдал за морским чудом, пока рептилия ни справилась с ситуацией, растворившись в пене, и покачал недоверчиво головой: мол, всякое видел, но вот же, не перестаю удивляться.
Берег был невысоким, обрывистым, над галькой бровью нависала трава. Сразу за травой шли кривые сосны и кустарник, взбираясь по крутым склонам желтых наносных гор. Растительность стояла плотно, рождая обильную тень, манившую на жаре прохладой. Пройдя с километр, путники так и не нашли удобного места выбраться с пляжа в лес.
– Надо было доску с корабля взять, – сетовал Петрович, садясь на камень.
– Вот там, гляди, дальше: поваленная сосна. Может, по ней? – Филон указал куда-то тем же черным от смолы пальцем, годившимся для многих деяний.
Оба побрели к опрокинутому стволу. За ним так же кроной вниз лежало еще с дюжину – все в зеленых еще живых ветках. Видно, берег подмыло здесь в недавний шторм и деревья повалились на пляж. Прилично исколовшись, охотники до гарпий вошли в рощу. Тут им открылась еще одно неприглядное дело: кусты и даже близ растущие ветви сосен были плотно укутаны паутиной. Среди каждого такого полотна сидел сычом косматый паук, сторожа добычу.
– Тьфу ты, дрянь! – ругнулся Обабков, счищая с головы липкую кисею.
– Эту болезнь, Петрович, называют арахнофобией, – вещал из куста Филон, сам с ног до головы облепленный белизной. – Что напрасно: животная боится тебя более, чем ты ее. И не гляди, что о десяти лап.
– О восьми, вообще-то… – огрызался другу Обабков, сгоняя паука со штанины. – Я и не боюсь. Противно.
– Чистоплюй!
Сам монах после таких слов, может, и рад был счистить с себя паучью сеть, но кураж теперь не позволял: Филон шел, гордо выставив бороду, сквозь завесы и походил вскоре на гигантский кокон. Петрович молча пристроился за ним, наслаждаясь освобожденным проходом. Так продолжалось довольно долго и могло бы продолжиться еще, если бы рейнджеры не задались вдруг вопросом: а куда мы идем?
Направление было выбрано к плоской вершине, которая с воды казалась понятной и недалекой, но в лесу все путалось. Солнце едва пробивалось сквозь кроны, и даже по нему было ориентироваться непросто. Имелись все перспективы ночевать в лесу. Чтобы подать знак, попросив помощи Бореад, тоже бы пришлось выйти на чистое место, а такое покуда не находилось.
– Плюс-минус, идем мы правильно. С пляжа было туда, – волшебный палец Филона ткнул в сторону загривком выступающего пригорка. – В лесу не сворачивали. Значит – там и есть.
– Вроде того, – Петрович, уважающий научный подход, искал глазами мох на стволах. Как на грех, никакого мха на коре не было. Сосны стояли чистые, лишь сдернутые по верхам паутиной.
– Если ночевать, то хоть костер развести. Может, они сами прилетят, эти гарпии?
– Дурень ты, Филон, хоть и духовный! А если пожрут они нас?
– Парни говорят, они только воняют, да тырят со стола. Хотя, кто знает…
– Тырят они у этого, к кому Аполлоном приставлены. Нас могут и пожрать.
– Могут, – согласился монах. – А, чай, отобьемся! – видимо, зараза безрассудного геройства проникла и в эту грудь. Филон воинственно помахал палкой. Был он простынно-бел от паутинных хлопьев и сам мог напугать видом кого угодно.
Решили все же устроить привал на ночь. Что кажется на равнине в ста шагах, в горах да еще по лесу займет без малого день пути, а то и два. Путешественники выбрали место у невысокого каменного зуба, торчащего из низины, скинули к нему вещи и пошли собирать дрова.
***
Ветра в низине не было, но стояла жуткая холодрыга. К полуночи с гор спустился туман, сделав лес, и без того спутанный как войлок, совсем непроглядным. Петрович с Филоном грелись у костерка, сидя спиной к камню. По счастью, никакого подозрительного вытья или шорохов вокруг них не происходило. Напротив, густая растительность приглушала все звуки; каждый чувствовал у себя по комку ваты в ушах. Плечи обоих укрывал сонный покой.
Вдруг Обабков резко открыл глаза, принюхавшись к свежеющему воздуху. В ноздри ударила струйка едкого пахучего дыма, будто кто-то жег на костре перья или шерстяное тряпье. Он нервно прислушался к звукам леса: шум теребящего сосны бриза смешивался с каким-то еще, разобрать который было невозможно. Словно кто-то возился в листьях мягкими лапами, сгребая их в охапку. За шорохами прозвучал короткий звонкий смешок. Ему тут же ответил другой.
«Дети? Или девицы? – мелькнуло в голове Петровича. – Да не может быть! Откуда здесь в такой час?»
Петрович толкнул дремавшего колодой Филона. Тот, все еще изрядно покрытый паутиной, тряхнул головой и медленно, озираясь, привстал, угадав мысли товарища: рядом кто-то был. Возня шла уже в явную. И происходила она, похоже, в той самой усыпанной хвоей низине, где они расположились на ночлег – с другой стороны камня, у которого сидели скитальцы.
Смех и тонкие голоса теперь раздавались как звон бокалов за свадебным столом. Что-то молодое и радостное происходило по ту сторону мрачного обломка скалы в полночь в самой чащобе леса. При этом ни одного мужского голоса не звучало, так что очевидный сценарий затянувшегося пикника не клеился.
Эллада была полна чудес, но и при том объяснить происходящее Петровичу было нечем. Фильмов ужасов он не смотрел, светскими раутами пренебрегал. Заводчанин выразительно пожал плечами, глядя в упор на друга, Филон ответил тем же. Кто его знает? Может, жрицы? Слово будоражило воображение сценами крайнего распутства и жертвоприношений – одно наталкивалось на другое, создавая в мозгу чудовищный кавардак.
Девичьи голоса теперь разливались на всю округу. На стволах деревьев отсвечивали языки костра. Похоже, распоясавшиеся дамы были уверены, что одни в лесу. Или (тут Петрович сместил внутренний взгляд с разврата на кровавые ритуалы) напротив – подманивали новую жертву. Как в заправском боевике, Флон ткнул себе пальцами в оба глаза: мол, посмотрим? Петрович ему кивнул, хотя и не понял жеста. Скромный костерок живо притоптали.
За камнем теперь поднимался столб пламени, жар которого уже доставал до места, где они прятались. Оба сейчас чувствовали себя мальчишками вроде Тома Сойера и Гекльберри Финна, следящими за индейцем. Это ощущение хоть и придало товарищам упоение авантюризма, но скрипа в коленях не устранило.
С трудом по широкой дуге они выбрались из своего убежища, окончательно изгваздав одежду: сразу под сухой, нападавшей с сосен хвоей, лежал слой вязкой как гудрон грязи. Словно два черта новые «Том» и «Гекльберри», хрустя суставами, подняли из хлябей головы и оцепенели от увиденной сцены: в подвижном свете костра на склоне кружились в танце, смеясь, три обнаженные девушки, сошедшие с обложек всех глянцевых журналов сорока веков!
Этого не могло быть, потому что так бывает лишь в непотребных бульварных книжках, читать которые – все равно, что есть чипсы на премьере «Лебединого озера»: бескультурье, если не сказать – преступление перед человечеством.
– А-э… – только простонал Петрович, откидывая разбуженную гадюку.
Змея решила стерпеть унижение и не связываться: по виду метнувшая ее тварь была крайне нечистоплотным вараном, а от них не жди добра.
– Ведьмы… – прошептал Филон, готовясь к испытаниям духа, которые, по виду судя, его друг проиграл еще до битвы.
Девушки от души веселились, кидая что-то в огонь, хотя, говоря трезво, скакать голышом в ночном лесу – занятие по себе само не из веселых.
– Девки местные, могут знать про гарпий, – сработала боевая смекалка Филона, чутко подобрав основу, почему нужно было выйти сейчас к девицам. – Уйдут – не получим ценные сведения!
Петрович, ничтоже сумняшеся, согласился. Оба немолодых героя враз предстали перед селянками… надо сказать, ни малейшего впечатления на них не произведя. Бесстыжие девицы лишь взглянули вскользь на восставшие из подлеска фигуры, и продолжили свой танец в прежней манере. Одна из них хрипловато запела:
– Пламя, прядай, клокочи!
Прей, гори, перо! Урчи
Жаркий пламень в полуночь!
Уноси печали прочь!

Все трое метали что-то в огонь с веселым смехом. Только что в него, кажется, полетела пара огромных когтистых крыльев. Те с хрустом заполыхали. Вонь над поляной усилилась.
– Ведьмы! Как есть! Пропали мы, а? – Петрович был трепетен в вопросах потусторонних, чего на вид о нем никак не скажешь.
– Не жми тазом, прорвемся, Том! То есть, Лева! – ободрил его монах, сам, однако, с места не слезая.
– Гореть мне в Геенне огненной… – вздохнул уже потише Обабков.
– Ну да, сейчас и познаем, как оно, – не сдавался бодряк Филон, первым направляясь к красоткам.
Непринужденной его походка могла бы сойти лет тридцать назад, но сейчас, пожеванный летами красавец шел так, словно ноги ему приставили от Буратино.
– Хворый, что ль? – пропела одна из девиц подруге.
– Вестимо, – ответила она голосом как две капли похожим на голос первой.
Сами они меж собой тоже были – не отличить. Только сейчас Петрович заметил, что кожа у обеих густо-бронзовая, матовая, словно подернутая паутиной. (Тьфу ты, опять эта паутина! Но членистоногие тут были не причем: цвет и фактура, что называется, натуральны.) Третья девица стояла в стороне и казалась повыше других. Кожа ее, словно выточенная из сандала, блестела от огня.
– Здравствуйте, девушки! Позвольте побеспокоить! – фраза, волшебством действовавшая на заскучавших продавщиц в сельмаге, у ночных плясуний вызвала реакцию неожиданную:
– Убирайся!!!
Филон бы ни в жизни не разобрал, какая из бронзовых близняшек отправила его подальше. Кажется, обе хором. В ушах звенело, будто прямо в голове кто-то дернул рынду.
– Никак не могу уйти, дамы, – перешел он на деловой тон. – Направлен чрезвычайной комиссией, благословлен диаконом Ясоном, и должен исполнить долг.
Девицы помолчали. Судя по всему, «чрезвычайная комиссия» им понравилась. Еще бы – первый, еж мне (фигурально) в штаны! – случай в Элладе. Обе пристально уставились на пришельца. Двигались они тоже как-то синхронно, как спортсменки на краю бассейна. И двигались так, что… Третья же не шевелилась вовсе, вроде бы даже не глядя ни на кого из-под копны смоляных волос.
Филон как-то подзастрял в тираде, и к нему резво подоспел Петрович, который понял, что необходимо сейчас же продолжать, иначе переговоры пойдут прахом:
– Задание… весьма деликатно, – молвил он, с трудом подбирая слова. Пришлось наскоро вспоминать все прочитанные и виденные в жизни детективы, лучше английские. В мозгу предательски вертелось: «Я вышибу тебе мозги из этого кольта!», но фраза явно не годилась, вестерны приходилось пока отбросить. – Необходимо разобраться в одном непростом деле, – сказал он веско как на партсобрании.
«Побольше туману, старик. Глуши их общими фразами, женщины это любят – оставляет простор для воображения» – подбадривал он себя, встав на крылья вдохновенного вранья:
– Видите ли, – продолжил Обабков, виляя словами как хвостом Шарик. Они проваливались в воцарившуюся тишину как в пропасть. Только костер трещал и плевался искрами. – Необходимо уладить дело одного высокопоставленного лица, подвергшегося репрессии.
– Репрессии, – прошелестели Бронзовые сестры, смакуя необычное слово.
– И, вполне возможно, вы могли бы оказать в этом деле не-о-ценимую (слово далось ему с трудом) услугу следствию!
На этой фразе Петрович понял, что дальше продолжать будет сложнее: словарный запас исчерпан. Филон, побери его белки, стоял теперь истуканом. «Как не надо, так не заткнешь! А теперь – вылупился, молчит!» – досадовал на товарища Обабков. Монаха явно переклинило: столько обнаженной женской натуры за раз было не переварить. Устои и моральные скрепы его ходили ходуном, норовя с грохотом завалиться.
Тут обе Бронзовые близняшки, даже не оглянувшись, синхронно разошлись в стороны. Меж ними выступила Сандаловая. Когда она подняла взгляд, Петрович сам собой хлопнулся на колени. По звуку судя, Филон тоже (на колени или нет, неизвестно, но оборачиваться и вообще отвлекаться взгляд Сандаловой запрещал). Бронзовые вновь заговорили неразличимо, будто два динамика в стереосистеме:
– Зачем вы пришли к нам? – в звонких девичьих голосах звучали металлические нотки.
– Я… мы… видите ли…
– Подумай хорошо, прежде чем ответить мне, – вот это «мне» Петровичу совсем не понравилось: так мог бы спросить палач, щелкая клещами у ребер.
Обабков как мог подумал. И решил за лучшее промолчать.
– Вы пришли из-за старого дурака Финея, – объявили Бронзовые. Губы Сандаловой не шевелились. – Вас послали помочь ему. Вы еще глупее, чем он, – заключил сплетенный из двух звонкий девичий голосок, от которого, почему-то, больше всего хотелось бежать в лес, не оглядываясь.
Петрович нерешительно кивнул. Обидно было, что все с трудом вырванные из памяти фразы шли прахом: запорошить мозг красавицам оказалось не так-то просто.
– Странно, но боги просили за тебя, – добавили Бронзовые девицы. – До сих пор они никогда ничего не просили у Сестер.
Кем были эти самые Сестры, Петрович старался не думать. Чувствовалось, что игра не по его карману.
– Три пути даровано тебе: остановить нас силой (Обабков совершенно сник), хитростью (час от часу не лучше) или оказать услугу (что-то шевельнулось под сердцем, радости не прибавив).
– Что за услуга? – прохрипел Петрович.
Сзади что-то шлепнулось на прелый лапник: Филон лишился сознания.
– Переезд, – произнесла Сандаловая устами своих сестер.
– Чего?
– Переезд!
– Чей?
– Наш, тупица!!!
– Вы… э… переезжаете куда?..
Отдав дань очевидному, Сандаловая тяжело вздохнула.
Бронзовые близняшки вдруг одновременно развернулись и подошли к куче переломанных бревен. Обе взяли по полствола, метнув через всю поляну в костер. Это, поверьте, производило впечатление: каждый обрубок был весом с центнер. Красоты, открывшиеся со спины, меркли пред этим тяжелым фактом.
– Переезд значит, – оживился Петрович, прокручивая в голове, каким из шестидесяти шести способов он бы умер, согласившись на вариант с силой. – Конечно, все, что от нас зависит! А, квартирка, позвольте, где? Откуда съезжать?
Бронзовые подняли руки, указав на неприметный провал под камнем, который, по-видимому, и служил входом в ту самую квартирку, из которой планировалось съехать. Только сейчас Обабков разобрал, что у ног красавиц (сами ноги и все над ними поглощали внимание без остатка) распростерта еще одна пара крыльев, словно отцепленных от карнавального костюма. (Ночью летные принадлежности шли в костер, а на рассвете Сестры вновь превращались в гарпий.) Сандаловая проследила его взгляд и кивнула:
– Ты искал гарпий. Мы – они.
«Бл… мы устроили ночлег прямо над их логовом!» – в животе Петровича начал слагаться холодный узел величиной с дыню.
– Не бойся, ты уже трижды мертв, – буднично констатировала Сандаловая, изволив под конец вставить смешок. – И этот бородатый мешок с костями. Почему он весь в паутине?
– Пауки, – выдавил из себя Петрович.
Сандаловая немного подумала, а затем две ее сестры враз ответили:
– У меня есть снадобье, очень редкое, ему повезло.
– Да не внутри! Деревья все в паутине, – объяснил Обабков, по чуть-чуть приходя в себя. Барышни были, в общем-то, ничего. Дикие просто, до нельзя дикие.
– Хм… Пауки на деревьях? Не замечала… – она приподняла одну бровь. За это лицо отдали бы по руке все художники Ренессанса. – Впрочем, мы в основном, летаем. Возможно, что пауки на деревьях есть. Спрошу потом у Арахны.
***
Переезд не занял много времени. Бореады с легкостью перенесли вещи на облюбованную Сестрами вершину горы, укрытой снегом. Там крылатые девы устроились (на свой вкус) как нельзя лучше. Заметим только, что Девкалион был прав: косметики в жилище гарпий был воз и небольшая тележка. А наибольшую проблему создавал огромный, доставшийся от бабки сундук, который никак нельзя было оставить, а уже содержимое его – вовсе предмет другой истории.
Старый царь Фракии смог наконец утолить свой ужасный голод. «За трапезой открыл Финей аргонавтам, какие еще опасности ждут их на пути в Колхиду и давал им советы, как преодолеть их. Советовал также Финей героям по прибытии в Колхиду призвать на помощь златую Афродиту, так как лишь она может помочь Ясону добыть золотое руно. Со вниманием слушали вещего старца аргонавты, стараясь запомнить все, что сказал он им.»

ГЛАВА 16. (СИМПЛЕГАДЫ) МЕЖ ДВУХ ТЕСНИН
Среди множества из того, что прячет под своими черными водами всегда затененный мрачный пролив Симплегад, вы, изрядно покопавшись в иле, и сейчас еще найдете обломок руля прославленного Арго – рядом с закаменелыми останками кораблей, рыбацких лодок и их несчастливых экипажей.
Симплегадские скалы возвышаются над водой на двести локтей и давно бездвижны, населены крачками , и если устрашают путника, то лишь своим видом – застывшим в камне свирепым неотвратимым движением, в коем пребывали раньше. Так знаменитый «Дискобол» Мирона затаил в холодных мышцах бросок, и Пигмалион замирал от любовной дрожи еще не сошедшей с пьедестала Галатеи…
Во время оно, короче, все выглядело гораздо внушительнее, чем сейчас. Так-то ясно? Тогда вперед!
***
Погоды стояли, хотя и не предсказанные , как в иной истории, но весьма благоприятные. Арго рассекал волны, как должно приличному кораблю, и команда его, вдохновленная удачным закруглением выпавших на пути историй, мощно наседала на весла под крики неутомимого Тифия, сидящего на резном носу. Ясон спал после ночной вахты, обернувшись в стеганый пухом плащ, являя миру лишь могучую шею, без предисловий переходящую в затылок – не менее внушительный, покрытый мелким черным каракулем. Акакайос неотступно сторожил его сон, сложив руки на голые уродливые колени. Премудрый Девкалион начищал доспех, сплевывая на него для блеска. Ли срисовывал на пергамент отловленного ночью кальмара, предвосхищая старания грядущего Чарльза Дарвина: на глаз, данный экземпляр отличался от собратьев из Желтого моря длиной щупалец (причина чего виделась летописцу в дороговизне пошлин). Овцы спали в загоне под палубой, уподобившись этим в своей ничтожности величию славного героя Ясона, который… О, дурная бесконечность! 
Впереди все яснее слышался гул, ползущий из воды через борт корабля в грудь и уши. Скоро к нему прибавился грохот камнепада. Будто кто-то в Подземном царстве запирал на засовы ворота размером с гору.
Петрович настороженно отложил ложку, которой с наслаждением черпал похлебку из оловянного котелка. Конструкция оного была им подсказана для удобства в походе и скоро вошла в широкий обиход. Филон молился – но, видно, не за то, чтобы преодолеть зычные врата, поскольку тут же на полуслове замер, прислушиваясь. Через несколько минут корабль заметно качнуло набежавшим гребнем волны.
– Силы небесные, – молвил он, притрагиваясь к кресту. – Нешто китайский праздник, такой грохот? – хоть и лицо духовное, Филон был недоверчив и чудесам искал объяснения простого. – Не могут горы плясать! Не в природе их, – монах явно осуждал такое непостоянство в тектонических слоях.
Петрович тяжело посмотрел на него, как бы призывая молиться усерднее, а касаясь природы… Не в тех местах и не в те времена они были, чтобы уповать на законы простой динамики. Эллада, управляемая богами, жила по законам прихотливым и произвольным. Как бы в подтверждение сего не скрывшаяся еще Луна зябко запахнулась шалью, исчезнув на горизонте. С неба долетел звук сдерживаемого из приличий зевка.
То, что ждало впереди по курсу, воистину пугало. Финей изрядно постарался, расписывая страсти удивительных врат и даже пытался на голоса описать, что происходит с экипажем на судне, ломаемом в каменных челюстях (некоторые на Арго потом до рассвета не могли уснуть от дурных предчувствий). Он же присказал способ, каким попытать счастья, чтобы сквозь теснину прорваться.
– С горой не договоришься, да… – молвил Обабков, но аппетит не утратил: ложка с горкой бобового рагу вознеслась и сгинула в его устах нырнувшей в пещеру голубицей.
Кстати, о пернатых: в клетке томилась одна из них, взятая с берегов Фракии по совету старого Финея. Ей и предстояло стать лакмусом, указав героям на возможность миновать кошмарные Симплегады, войдя в Черное море – море таинственной Колхиды. Многие в этот миг обратили взгляды к белой ничего не подозревающей пичуге. Та переступила на жердочке в клетке и дважды сделала «гуль» приятным грудным голосом. Дура, в сущности. Но дура, по заверениям, полезная.
Арго встал на якорь на мелком месте в виду глотающих корабли скал. Те, с грохотом сомкнувшись и постояв с минуту, начали теперь расходиться как громадные замшелые ладони, роняя в море каменную крошку, а в небо – недовольных скандальных крачек. В разрастающийся проем с гулом устремилась вода, рождая, по разумению, жуткий водоворот. Брызги разлетались на целую стадию , достигнув борта. На палубу приземлилось с дюжину придонных креветок, страдающих головокружением и тошнотой.
Ясон с сомнением подошел к клетке.
***
Только что совершилась экспедиция по выпуску в промежуток скал специально припасенной голубки, показавшая (в допущении Финея), что на ту сторону перебраться можно. Во всяком случае, для средних размеров голубицы, не особо дорожащей своим хвостом. Опыт сей вдохновлял лишь отчасти, ибо даже очень доверчивый к чужому мнению человек и при всем желании птицу с кораблем приравнять был не в силах. Ясон так и просто молвил, выразив общую мысль:
– Ну и что с того?
– Мда… – согласились товарищи аргонавты. – Та еще херня.
– Что же делать?
Как обычно, с изуверским планом выступил, помявшись для наценки, коварный Ифис:
– Ясон, а что, если?.. – он состряпал нарочито добродушное лицо, дернув щекой.
– Думаешь?.. – ответил ему Ясон, почесав в затылке, даже (вот засада!) не уточнив, что имел в виду уклончивый как тростник советчик: ход их мыслей был весьма параллелен.
– С гарпиями ведь сработало?.. – мечтательно протянул Ифис, поворачиваясь всем телом к Петровичу, чуть не обронившему ложку.
– Хм! – это «Хм!» было куда оптимистичней, чем предыдущее «Мда…» на счет голубки. Оно было пугающе оптимистичным.
– И потом, – продолжил зловредный Ифис: – если все произойдет благополучно, – тут он вновь многозначительно посмотрел на Петровича, – скалы прекратят движение и Арго сможет беспрепятственно продолжить путь. Сказано: только тогда будут недвижимы Симплегады, когда проплывет между ними корабль .
– Убиваем двух зайцев! – заключил радостный испанец, просияв от счастья.
Будущие «зайцы», что боялись куста не хуже пуганой вороны, посмотрели на присудивших решение оптимистов.
– Даже не думайте, злыдни! – Обабков протиснулся в круг аргонавтов, рассуждающих кое о чем, что прилично задевало его за живое. И поскольку живое это намеревалось таковым оставаться как можно дольше, он сейчас испытывал немалое беспокойство. – Филон! Филон, черт бородатый! Иди сюда! Они нас туда вперед собираются послать! Проверить свое пророчество. Ваша фамилия не Гагарин? Моя – нет!
Ясон как-то смущенно потупил взгляд. Видимо, совесть, обладая должной уступчивостью, еще не вовсе оставила парня в одиночестве. Решение и в самом деле выглядело неважно.
– Я не согласен, командор! Это мое последнее слово. Фило-о-он?!
– Неуместно склонять общину к смертоубийству! Грех это! – согласно отозвался монах.
– Так вы же не убиваться будете, – всунулся в разговор другой умник. – Промчитесь на быстрой как стрела лодке и делу конец. Откроете нам путь. Вам-то будет куда как проще, чем корячиться в ущелье целому кораблю! Ну, скажите, друзья?
– Вот сам и греби! Друзья… – ответил ему Петрович, но не был ни на терцию услышан.
– Есть в этом что-то… – протянул Девкалион в блестящем нагруднике.
«И этот туда же… Пропали мы, сгинули…» – вздохнул Обабков.
– Готов спросить у дельфинов об исходе дела, – предложил свои услуги престранный Мопс, рассматривая креветку. – Или вот у них. Удивительные создания Посейдона. Очень развитое обоняние и, возможно, цветное зрение.
– Спроси об этом у бессердечных змей! Вот они – очень кстати выволоклись на палубу подышать свежим воздухом! И убить пару-другую невинных пенсионеров! – возопил Петрович, теряя самоконтроль. «Змеи», очевидно, относилось к обступившим их аргонавтам.
Он не на шутку бесновался и прилично рисковал, идя по самому лезвию: по нравам просвещенной Эллады его могли выкинуть за борт и за меньшее. Испанец достал кинжал. Филон, стоявший до того словно в полусне, дыша в бороду, молнией выбил его из рук юноши, отправив того к борту двумя грубыми точными ударами колена. Драться он учился на улице забытого всеми богами фабричного городка, и школа эта давала немалые преимущества в потасовке. Теперь по крайней мере двое аргонавтов были смертельными врагами немолодых гвардейцев. Один какое-то время пробудет без сознания, зато второй – Ифис – наседал не на шутку:
– Все мы воины! – серый человек оказался прирожденным оратором. Видимо, это был вопрос мотивации и сейчас, когда две гранитные челюсти клацали на пути корабля, в ней не было недостатка. – Каждый готов погибнуть за успех всей команды! В сражении, в поиске выхода из смертельной ловушки… в защите своего командира! – добавил он с нажимом, кинув взгляд на Ясона. – Почему мы должны поступаться основой нашего миропорядка ради трусости двух старых чужестранцев?!
Все посмотрели друг на друга, надеясь ни в коем случае не найти ответ.
– Гуманизм? – двинул гипотезу Петрович.
– ЧТО??? – спросили все разом.
– Сажайте их в шлюпку! Вы двое – берите луки и если только кто-нибудь из них решит потянуть время или еще как-нибудь смухлевать…
Дополнительных комментариев не требовалось.
Филон потребовал чистую одежду и амфору крепленого вина, разводить которое водой, что было в манере греков, он считал натуральным кощунством.
Лодка с двумя отягощенными думою гребцами тоскливо отвалила от Арго, направляясь прямиком в жернова Симплегадских скал…
***
Филон отхлебнул из амфоры:
– Весьма достойно, импорт, – и передал он емкость напарнику. – О чем печалишься? Жизни осталось вдохнуть-выдохнуть. Все печали позади уж.
– Огурцы, – ответил Петрович.
– Что? – не понял друга монах.
– Огурцы. Высадил целый парник. Локтей двадцать… Тьфу ты, окалина! Десять на два парник. Гидрокарбонат. Рама стальная. Рассада – золото, какая рассада! – Обабков поднес щепоть к губам, показывая, какое именно золото брошено произволу. – Не скороспел волглый. Добрый, увесистый огурец. Хрусткий. Засолишь с чесноком – прошибает! Под белую… Да ты и сам пробовал. Скажи, а?
– Огурец райский, не спорю, – веско подтвердил Филон. – А душа? Чай вечность через порог…
– Да что душа? Болит душа! Сгорит ведь огурец, забота ему нужна! – горько подытожил Петрович и хлебнул еще из кувшина.
Филон исподлобья глянул на удаляющийся корабль. Двое лучников, как велено, стояли у борта, готовые пальнуть в живую мишень. Шаг влево, шаг вправо… Было поднял кулак – крикнуть туда обидное, но ругаться в такой момент не хотелось. Лицо его светилось торжественностью.
– А ты?
– Я? А меня почитай и нет уже, стерся весь – об пол, об стены. Сын ведь у меня…
– Да ну? Ты ж монах, Филон!
– Не во все лета, не во все лета, – усмехнулся он в бороду. – Еще до обители, в Астрахани… До чего я был к рыбалке охоч! А девка была из местных, деревня там на заливе. Лет по семнадцати нам тогда. Нюра Сергеевна – так ее называл – смешно было! И она смеялась кругом. Сын теперь доктор, Петрович. По какой части – не вспомню. Что-то там копает в организме. Ой, грех… – монах потянулся к амфоре, прочно засевшей в руках напарника. – Полно хлебать-то, уже половину отъел! Делись!
С Арго что-то крикнули. Оба ответили из лодки отборным матом и налегли на весла. Скалы начинали расходиться.
Лодка подошла вплотную и в два гребка ее затянуло в кромешный бурлящий ад, разгоняя санями с горки. Нос резко нырнул, зачерпнув воды. Обоих швырнуло через него в зеленый водоворот как в пропасть. Головы крутило водой, тела барахтало словно куклы, руки и ноги вязли в облаках водорослей, воздух быстро выходил в ноль… Очень скоро две бегущие навстречу волны сошлись, сшиблись пластами пены – и над головами скитальцев сомкнулась холодная вертящаяся тьма.
***
– Несчастные создания, я отнесу вас в спасительный дом, – звонко пропела Флора, неведомой силой увлекая Петровича с Филоном за собой над раскинувшимися во все стороны лугами, столь живописными и буйными, что сразу стало понятно – не на Земле. В стороне в дымке маячил лес, одного взгляда на который хватало понять, что уходит он далеко за видимый горизонт.
Сам же названный «дом» представлял собой сочленение несовместимых деталей, которому любой сюрреалист порадовался бы как ребенок, хлестнув от впечатлений стакан абсента. Возможно, что-то такое в редком сне видел удивленный Дали, но не хватало кисти изобразить.
Дорога, ведущая сквозь луг, переваливала через густо озелененный мост над рекой, взбиралась по пригорку, а затем ныряла с него вправо… упираясь в каменную стену. На приличной высоте в ней был устроен портик с дюжиной мраморных разновеликих колонн. (Надо ли говорить, что его кованые врата открывали за собой вместо помещений гладкую крепостную кладку.) Завершалась же стена, к которой вела дорога, башней с золотым флюгером в виде огромной кошки, танцующей со змеей. На башне в манер кремлевских курантов был выложен Зодиак с десятком вращающихся стрелок.
Такое впечатление, что богиня видела раньше дороги, мосты, двери и прочая, но не вдавалась в то, зачем они вообще нужны. Вроде телефона-автомата, наколдованного Стариком Хоттабычем из цельного куска золота – бессмысленный и шикарный антураж.
Вход в дом Флоры находился правее на высоте в сотню локтей: широкий проем с ниспадающим водопадом. Прямо над ним располагался целый улей домиков на деревьях, связанных меж собой подвесными переходами и мостками. Кроны смыкались над ними в сплошную темно-зеленую крышу.
Еще правее возвышалось некое подобие замка, частью каменного, частью деревянного, и даже снабженного несколькими ажурными балкончиками. Друзья было выдохнули от облегчения, но некстати глянули выше: над замком прямо в воздухе висела округлая скала с целым стадом горных баранов на поверхности. Часть из них паслось вниз головой, едва не задевая рогами флагштоки башен. Совершенной неожиданностью было нахождение среди них слона, осторожно ступающего по камню. Отсутствие фантазии позволяло баранам чувствовать себя превосходно, слон же дико таращился вниз и трубил в хобот. В довершение, скала эта, напоминавшая формой надкушенное яблоко, медленно вращалась по оси. Вкруг нее сновали бесчисленные птицы. И… – более невозможно описывать каменюку, хотя несколько примечательных деталей еще осталось.
Спасенных влекло прямо на это каменное «яблоко», усаженное баранами. Впору было крикнуть вслед за героями-астронавтами: «Хьюстон, у нас проблемы!»   
Богиня, обернувшись, очаровательно улыбнулась:
– О, мои милые птички! Все будет хорошо, я о вас позабочусь! Видите тех барашков?
Не ясно, какой восторг у птичек должны были вызвать барашки, тем паче, ни Филон, ни Петрович себя к пернатым не причисляли.
– Мадам! – обратился к богине Петрович, глотая ветер. Понять хоть что-то он был не в силах и нес, что попадет на язык.
Та никак не отреагировала.
– Сударыня! – попытал счастья Филон.
Ноль реакции.
Бараны на скале подняли морды, рассматривая приближающихся «птичек», никак не желавших провести с ними остаток вечности.
– Настасья Филипповна!    – выпалил вдруг Обабков, не ведая к чему и по какому наитию он приплел сейчас Федора Михайловича.
– Кто?! – прозвенела из-за плеча богиня.
– Из романа, кажется… героиня, – неуверенно объяснил Обабков.
– Героиня? Да? И что же она?
– Она-то ничего! Все у нее в порядке! – не найдя, что сказать, выдал Петрович полнейшую ахинею.
– Отчего ж тогда про нее кричать? – осведомилась красавица Фауна чуть обиженно.
Филон мрачно посмотрел под ногами. Внизу промелькнули зеленый мост и голубая лента реки.
– Далась же вам Настасья Филипповна… – пробормотал он, но, не докончив, задумался .
Населенный копытными «астероид» стремительно приближался.
– Да потому, что я не знаю, как вам втолковать! – Петрович пытался схватить богиню за край плаща, но неизменно промахивался.
– Еще про кого-нибудь из знакомых? – любопытствовала Фауна.
Разговор с ней, право, вести было невозможно. У Петровича на лбу выступила испарина. «Что за бардак! Соберись, тряпка!» – сказал он себе и продолжил так:
– Говорю же: не птицы мы! Я и вот Филон этот. Мужики мы! Из России… Отпусти ты нас, Христа ради! Не хотим к баранам.
– Не крачки то есть? – удивилась богиня.
– Да не крачки мы! – хором подтвердили страдальцы.
Движение прекратилось. Ничего: ни вверх, ни вниз – все просто остановились в воздухе как летели. Фауна обернулась к спасенным, подозрительно рассматривая их с головы до ног.
– Вот же мука… А на вид, вылитые.
В руках богини сам собой возник фолиант в четыре ладони толщиной. Как безумные зашелестели страницы, отыскивая нужный фрагмент:
– … носасты, глаза дики, серы крылом, – читала нараспев Фауна, – хлопочут членами о воду, зычно и вельми отвратно орут, снуя промеж скал… Так-то сходится! Орали вы промеж скал на совесть и весьма преотвратно.
С видом тертого конторщика Петрович вступился за честь мундира, что не так-то просто изловчиться, вися как пузырь в воздухе:
– У вас, сударыня, у самой записано, поглядите: крылом серы. Ну где, увольте, у нас крылья? Руки вот, ноги, а ни одного крыла нету. Люди мы. Человеки. Хомы сапиенсы.
На лице богини мелькнуло разочарование.
– Только не бросайте нас с высоты, мы этого никак не переживем! – предупредил он на всякий случай.
– И куда вас теперь?.. У меня тут и зверью спасенному тесно, – быстро добавила она в манер сварливой домоправительницы и весьма в тон Обабкову. – Может, в лес?
– Не надо в лес, благодетельница! Ты нас обратно верни, пожалуйста. К людям, где брала. Только чуток подальше, чтобы не между скал – во избежание путаницы, так сказать…
Фауна пожала прелестными плечами: мол, воля ваша, была б честь предложена.
Перед глазами обоих завертелось.
***
– Эй! Старый дурень! Лови конец!
Где-то над головой…
– Да знаю я, хватит!

ГЛАВА 17. СЫНОВЬЯ ФРИКСА
Полдень. Небо, чистое как прибранный к свадьбе стол, звенело пустотой. Только высоко под самым хрустальным куполом, где Гелиос катался на колеснице, кружили редкие птицы. Арго медленно продвигался в безветрии над видимыми с борта плитами известняка, устилающими дно отмели. Дерево потрескивало от жары и Тифий не на шутку волновался о возможной течи. Судя по тому, как он напряженно прислушивался к очередному щелчку обшивки, команде предстоял нелегкий досуг с паклей и ведрами кипящей смолы. Иногда среди сухого потрескивания слышались неприятные скрежещущие шепотки, исходившие из-под палубы, словно кто-то жаловался на дурное самочувствие поутру. Эту беду приунывший кормчий считал гнездящейся в своей собственной голове – и, как покажет будущее, совершенно напрасно.
Ясон ножом ковырял твердую словно камень тыкву, пытаясь приобщиться к скульптуре. Из-под клинка выходил очередной уродский кролик с бегемотьими ногами. Мухи, обнаглевшие от безветрия, норовили усесться на лицо, будто и не в море были аргонавты, а остановились в лесу на привал. У многих от укусов опухли веки.
Вдруг сидевший на веслах Оилей вскрикнул и сжался комком на палубе. Никто не понял, что с ним случилось. Герои завертели головами – кто, ища взглядом вражескую лодку за кормой, кто, всматриваясь в синеющий в дымке остров.
– Плечо, – простонал юный царь локров, держась за что-то, торчащее возле шеи. Вынуть острие у него не получалось.
Когда юноша разжал дрожащие пальцы, поразившим его предметом оказалось похожее на клинок перо в пол локтя длиной. Стержень глубоко уходил в мышцы, рассадив их как пущенная из лука стрела.
Клитий медленно вынул острее и встал к свету, с удивлением рассматривая находку. Тут перед самым его носом мелькнуло сверху вниз что-то блестящее, со стуком вонзившись в палубу. Юноша отпрянул назад, отдавив ногу Астерию. Над кораблем раздался гортанный клекот.
– А! Что за хрень?!
Из доски торчало еще одно блестящее нечто, на дюйм ушедшее в толстые дубовые доски. Герои разом посмотрели вверх: там от небольшой стаи, вившейся в высоте против солнца, в этот миг отделилась птица, камнем падая на Арго. Не долетев чуть до нижней точки дуги, по всем правилам баллистики, мерзавка тряхнула крыльями, отправив в аргонавтов очередное, словно отлитое из меди, перо. Оно со звоном отскочило от нагрудника Полидевка, который тот старательно начищал ветошью.
– Вот бл… Что происходит?!
– Щиты! – крикнул Амфидамант, первым сообразивший, в чем дело.
– Бери луки! – скомандовал Ясон, тоже, кажется, разобравшись.
– А! Что за хрень? – вякнул кто-то спросонья, отдав дань очевидному.
И тут, как говориться, началось…
***
– Жареная курятина гораздо лучше, – высказал общее мнение Анкей.
Аргонавты согласно закивали, не переставая обгладывать жесткое мясо с костей стимфалидских птиц.
– Вымочить в кефире, – внес лепту в кулинарный диспут Петрович, но не был понят за незнанием традиционного в будущей России напитка. Было ли что-то подобное кефиру в Киевской Руси, как и сама эта Русь теперь, никто достоверно не знал. Сигналов точного времени на Арго не передавали, календарей с красотками не висело. В политгеографии юные эллины не преуспели.
Раненного Оилея лихорадило от яда, покрывавшего стержень пера-пики. Он лежал теперь у костра, обернутый слоями в овчину, и зычно стучал зубами. Евримедонт поил его из чашки бульоном, икая от тяжелого ужина.
Мясо смертоносных птиц было темным, жилистым, пахнущим медной стружкой. Дрянное, прямо скажем, мясо. Но Полидевк предложил попробовать, а после было неохота возиться с черепахами, которыми аргонавты часто подкреплялись у островов. Теперь сын Громовержца с деланым аппетитом рвал черное как уголь крыло, сверкая глазами на друзей. Зная тяжелый нрав героя, подшучивать над ним рискнул только брат-близнец бородатый Кастор, грызущий сухари словно бобер  березу. То и дело здоровяк ядовито вопрошал, не передать ли «еще гузочку», а то вдруг дорогой братец не напитался.
Филон, по привычке, дрессировал краба – и его воспитанник делал неожиданные успехи: только что несчастное членистоногое научилось прыгать через прутик, чем совершила невиданный скачок эволюции. С тех самых пор на пляже безымянного острова по пути в Колхиду живут скачущие крабы, высота прыжка которых стала главным фактором в выборе партнера для спаривания. Еще два-три миллиона лет, и у них, автор уверен в этом, отрастут перепончатые крылья.
Петрович перематывал бечевой развалившиеся сандалии с деревянной подошвой – продукт кустарного производства, который впарил ему щербатый спекулянт на Кизике. Горемыка Обабков, пожадничав, купил три пары, и теперь мучился с ними, терпя насмешки Филона, который и вовсе предпочитал ходить босиком.
Ли с усмешкой наблюдал сие действо, ловя чутким нутром своим, что в далеком-далеком будущем, коему известны и Россия, и ее неизменный кефир с батоном, его потомки наводнят бросовым товаром полмира. И полмира эти будут проклинать «Made in China», снова и снова покупая всю ту же дрянь на распродаже.
Луна совершенно округлилась и путалась в облаках на черной простыне неба; филонов краб устал и отказывался более прыгать, волком взирая на дрессировщика; Обабков победил штиблеты, прикрутив к ним подошвы онучами; мучительный хруст вкушающих аргонавтов почти прекратился – когда за камнями пляжа, где герои разбили лагерь, послышался шорох. Словно кто-то неумело пытается как можно незаметней подкрасться к ночной стоянке. Ясон встревоженно кивнул Диоскурам, готовя меч.
Через пару минут братья привели из-за камней к костру четверых безусых юношей в обносках, едва прикрывавших ребра. У одного на дорогом поясе болтался украшенный лазуритом кинжал – скорее, красивая игрушка, чем оружие.
– Украл? – спросил его Ясон, рассматривая странную на вид экспедицию.
Все четверо были ушасты и конопаты. Из-под костистых широких лбов на героя смотрели с опаской умные серые глаза. Но даже угрюмый вид гигантов-Диоскур не мог надолго отвлечь их от натюрморта жареной дичи, сваленной на кусок просаленной парусины.
– Мое, – ответствовал по-видимому старший из незваных гостей.
Стоя на зыбком песке он немного покачивался. Остальные, не отрываясь, смотрели голодными глазами на прерванное их появлением пиршество, сглатывая слюну.
– Кто вы? – продолжил Ясон.
Полидевк бесцеремонно снял со старшего юноши пояс, взвесив его в руке. Тот не сопротивлялся, только глубоко дышал тощим животом, видным через прорехи одежды. Казалось, любое слово, и даже просто стоять, глядя перед собой, давалось ему с трудом. Говорил только он, остальные трое молчали:
– Мы – братья. Сыновья Фрикса. Плыли в Грецию из Колхиды. Наш корабль погиб.
Брови на лицах аргонавтов поползли вверх.
– Вы направлялись из Колхиды в Грецию, а мы из Греции плывем в Колхиду. За золотым руном, которое ваш отец оставил у царя Эета, – ответил им на это Ясон и предложил: – Вернитесь вместе с нами в Колхиду, помогите добыть золотое руно, и мы отвезем вас потом в Орхомен, на родину вашего отца.
Юноша едва заметно кивнул. Хотя, видно было, что перспектива возвращения домой его не слишком обрадовала.
– А пока идите и разделите наш ужин. Ифис, подыщи им какую-нибудь одежду.
Дважды просить не требовалось. Жареные на костре куски медноперых птиц, охаянных аргонавтами за вздорный нрав и ужасный вкус, были сметены в один присест изголодавшимися сыновьями Фрикса, после кораблекрушения оставшимися на острове без оружия и орудий около месяца назад. 
***
На следующее утро аргонавты отправились дальше.
Несколько дней и ночей прошли без каких-либо достойных летописи событий, пока Арго не причалил к большому плоскому острову, сначала принятому героями едва ли ни за саму Колхиду. Однако выяснилось и очень скоро, что до земель царя Эета еще прилично пути, а на сем острове расположен торговый город, в котором, в общем-то, и сосредоточено все его пестрое население. Город этот назывался на семи языках то ли Венезой, то ли Бенезой , и был исполосован рекой, делившей его на полтора десятка частей, сообщавшихся меж собою криками и мостами.
Так или иначе, ввиду предстоящего визита к царю Эету, не сулившего, по словам фриксовых отпрысков, ничего хорошего ни аргонавтам, ни им самим, решено было остановиться на острове для отдыха и пополнения припасов. Команда сошла на берег.

ГЛАВА 18. РЫНОЧНЫЕ АРТИСТЫ
– Эй, хозяин! Смотри на эти свитки! – Филон помахал отобранными у Ли пергаментами перед носом владельца забегаловки, к которой они подошли. – Это от самого протодьякона! Принеси нам поесть! … Что ты сказал?! Иди сюда, ты!
– Да ладно, Филон… пошли, забудь этого сквалыгу… – Петрович толкнул друга в бок. – Идем на рыночную площадь. Должен же быть в этой дыре рынок?
– Паршивый городишко, храни его Зевс…
На этом все четверо направилась дальше в сторону площади, где устраивались городские развлечения, будь то праздничные мистерии или публичные казни.
– Нужна добрая бочка, – высказал идею Петрович. – Бери вот эту, как тебя там, и кати за нами, – сказал он юноше у стены какого-то склада.
Вовсе не понимающий, что происходит, белобрысый Киос, потянул бочку на себя.
– Чем от нее воняет? Держись на расстоянии, отрок, не отравляй нам свежий воздух, да пребудет с тобой, что пожелаешь, – Филон брезгливо передернул плечами под домотканой рубахой, вышитой по воротнику гусями.
– И вишневый компот по утрам… – добавил Петрович, двинувшись во главе процессии, ловко уворачиваясь от угрюмых носильщиков, тяжело шагающих вдоль и поперек улиц со здоровенными корзинами на закорках. – Поднаддай! Тут, должно быть, недалеко.
У рынка скучающий стражник в коротких перепачканных штанах, привалившись к столбу, собирал плату за вход. Прямо у его ног в обширной луже благоденствовало целое свиное семейство, нисколько не смущаясь участью своих соплеменников, головы которых были выставлены на прилавке неподалеку.
Предполагалось, что входная плата расходуется на поддержание чистоты на рынке. Но, как известно, все теории стоят одна другой… Бездельник у столба состоял в низшей касте вооруженных сил, брошенных на борьбу за порядок в торговле. Его более продвинутые коллеги осуществляли сбор налогов с прибывавших с товаром рыбаков и крестьян. Но вершиной пирамиды были те немногие представители закона, что взимали плату с купцов. Это были аристократы в погонах, руки которых не прикасались к грубому оружию, а на улице их можно было встретить разве что в качестве уважаемых клиентов.
Означенный представитель низших из служителей закона встрепенулся, преградив идущим дорогу, и попытался что-то пробубнить на счет платы за вход, когда на его плечо легла рука сильнейшего духом противника (ибо духовный сан значительно облагородил мозолистую лапу Филона).
– Платите за вход… – последнее слово охранник скорее просипел, чем произнес членораздельно.
– Видишь ли, сынок… – Петрович задумчиво почесал в бороде. – Мы мирные путешественники… духовные лица… или что-то вроде того. Ты служил в монастыре?
Охранник порылся в своих ментальных кладовых и выдал:
– А?..
– У тебя славные родители, сынок. Хочешь послужить год-другой? Вот он может помочь.
Филон растянулся в нехорошей улыбке. Его шея при этом дернулась, а лицо фантастическим образом перекосило. От сего анатомического представления на охранника снизошло озарение.
– Нет проблем… ага… проходите… – тут его взгляд переместился на тощую фигуру Ли, затем на Киоса и его громыхающее имущество. – Это бочка? – охранник показал грязным пальцем на пришедшую в движение композицию.
– А ты сообразительный! – похвалил Петрович. – Угадал с первого раза! Знаешь, как выглядит бочка, да, парень? Видел их раньше?
К стражу рыночных врат вдруг пришло осознание своего долга в отношении ввозимых и вывозимых тар большой емкости (пункт 4-бис правил розничной торговли).
– А это, нельзя так… это же она… тара… бочка то есть… за нее нужно платить…
– Видишь ли, – протянул Петрович, за спиной которого уже собралась приличная очередь желавших попасть на рынок. – Этот сосуд нам нужен для отправления кой-каких обрядов. И платить за него нам никак нельзя. Это оскорбляет наши религиозные чувства. Усек?
– Ага… а чой-то от нее так воняет?
– Так пахнут грехи этого мира, сынок. Идем, – Петрович обернулся к аргонавту, обалдело следившему за разговором. Его навыки дипломатии не шли дальше размахиваний мечом.
Филон ослабил хватку, и тело охранника приняло свое изначальное положение, привалившись к столбу.
– Плату в ведро… – увещевал привратник следующих за монахами посетителей. – За козу отдельно, она гадит на территории, – коза на растрепанной веревке с укоризной посмотрела в глаза охраннику и прошла за хозяином.
Рынок был наводнен криком, которого оказалось куда как больше, чем товара, хотя и последнего выставлялось немало на тянувшихся рядами прилавках. Повсюду можно было видеть мужей и ухажеров, бредущих за своими дамами сердца с тюками и корзинами. Живая заинтересованность у мясных рядов сменялась в их глазах тоской при скоростном проследовании винных палаток, а после – ужасом по мере приближения к модным лавкам, который достигал пика у лотков с золотом. Юных влюбленных здесь отличал энтузиазм, сдержанный робостью от недостатка денег. Зрелых мужей – оправданная опытом грусть расставания с нажитыми.
Процессия со зловонной громыхающей бочкой добавляла пикантности царившему оживлению и, наконец, вышла к площади, миновав большую часть рынка. По пути в руках Ли каким-то образом оказалась пара вяленых рыбин и луковица, за которые, Петрович мог поклясться, летописец не платил ни пфеннига.
На площади как раз вчера днем прошло очередная премьера, главный участник которой сейчас меланхолично раскачивался на перекладине с веревкой на шее.
– Эй, парень! Кати бочку в тень вон к тому навесу!
– Сил моих нет от этой жары, – Филон вытер широкое лицо рукавом и уселся, тяжело дыша, прямо на мостовую. – Ну что, дружище, слова-то помнишь?
– А то! – Петрович подобрал полы туники и вскарабкался на перевернутую бочку.
Филон набрал в горсть дорожной пыли, ссыпал себе на голову и растрепал волосы. Вид при этом у дюжего монаха получился угрожающе-кошмарный. Ли с хрустом вгрызся в луковицу немногими оставшимися зубами. На четверку начали оглядываться прохожие.
Тут Петрович прочистил горло, набрал в грудь воздуха и неожиданно громко запел:
– Мона-а-ах одна-а-ажды встретил бобра!
– Встретил бобра… встретил бобра… – вторил ему Филон медвежьим, тренированным на заутренних, басом.
– Реши-и-ил на пу-у-уть наставить добра! – у Ли с юношей отвисли челюсти от удивления.
– Наставить бобра… наставить бобра… – не унимался Филон, взяв с соседнего прилавка какую-то миску и начав обходить с ней онемевших прохожих, страшно выпучивая глаза.
В сочетании с песней и перекошенным от вдохновения лицом Обабкова, приплясывающего на бочке, это производило неизгладимое впечатление. Горожане, не раздумывая, бросали в миску монеты, лишь бы над ними перестала нависать апокалипсическая тень безумного монаха в расшитой красным рубахе. Торговец ближайшей лавки, вдруг оставшейся без покупателей, недовольно воззрился на представление, уперев руки в бока. Его работник доставал из-под прилавка дубину.
Пошатнувшееся душевное равновесие окружающих и доходы честного торговца корнеплодами удалось сохранить лишь благодаря тому, что представление длилось не более десяти минут. Со словами «хорошего помаленьку» Петрович заткнулся и слез с бочки, а Филон прекратил терроризировать прохожих.
– Ну что, друзья мои, нет повода не принять даров земных в обмен на презренный металл. Ты презираешь медь, малый? – подмигнул он юному аргонавту, и компания двинулась в сторону ближайшего кабачка.

ГЛАВА 19. БОРДЕЛЬ «ЗЕЛЕНАЯ УТКА»
Где кабачок, там и левачок, как отмечено в народной энциклопедии…
Не хочется писать про бордели, но надо. Хотя бы потому, что это уродливое явление прижилось в нашем высокоморальном обществе в качестве тестера на статусность и дорожного ориентира. Сусальная обшивка оных всегда во-внутре сводится к одному лишь движению темной мужской души. А кто мы такие, чтобы осуждать человеческую душу, хотя и оснащенную бородой и иными самоцельными атрибутами? С другой же стороны, спрос, вы знаете, рождает предложение. Не это ли в основе всего? Не о том ли бегло писали Маркс  и Адамс , не от того ли предостерегали пророки?
Кто и когда придумал такой способ зарабатывать деньги ведомо лишь самому изобретателю. Патент же на сей предмет давно утрачен. А сколько людей нажилось и продолжает оплачивать медицинскую страховку, обретаясь в томительно злачной среде гендерного предпринимательства – уму непостижимо. Ходят слухи, что благодатную идею взимать мзду за сексуальные услуги подала далекая прародительница супруги графа Кондома, а будущий хитрожопый внучок развил ее до планетарных масштабов. С тех пор каждый второй, в каждый третий вторник если еще не отнес, то непременно отнесет заветную заначку к алтарю грешной любви. Так это случилось или иначе – нам, в сущности, что с того? Стало и стало…
Наши герои никогда прежде за границу не выезжали (шоп-туры огранивались пределами шаговой доступности, служебные командировки – размытыми координатами «на …», либо «к чертовой бабушке»), поэтому о секс-трипах едва знали по далекой наслышке.
– Кредитки они здесь принимают вряд ли, – рассуждал Филон, – а наличности на всех точно не хватит. Посему предлагаю кинуть жребий на предмет утех плотских кругозора для.
Услышал последнее слово, хозяин кабачка радостно закивал по-гречески и указал на лестницу, ведущую во второй этаж.
Малого, ввиду отсутствия документа, подтверждающего совершеннолетие, из списка соискателей вычеркнули; доказать натурой мужскую состоятельность не дозволили. Парень надулся, пнув в сердцах кормилицу-бочку, и уселся, нахохлившись, за стол.
– Полегче с реквизитом, – Филон пригрозил бунтарю пальцем. – Не то уволю из ансамбля. Принеси ему каши с бычьим хвостом погуще, пущай возместит калории, – крикнул он деловито хозяину заведения.
Монах зажал в ладони две длинные терновые зубочистки и предложил другу выбрать счастливую короткую.
– Не в церкви не обманут, – процитировал Филон классиков .
Когда же Петрович вынул заветный огрызок, лицо монаха от неожиданности вытянулось.
«Не иначе перст Божий уберег» – подумал Филон и, пожав плечами (мол, не очень-то и хотелось) снабдил счастливчика мелочью и на дорожку благословил, хлопнув о лоб ладонью.
– Ступай. Деньгами не швыряйся, но и не жмись. Девки до конфет охочи и на яркое падки, – напутствовал друга Филон. – Сразу не налетай – не культурно. Обувь снимешь перед самым-самым – умей создать видимость праздника. Про семью не расспрашивай, ни-ни. Про свою не говори – сойдешь за нытика. А то кураж им собьешь и потом умаешься. Единый и книжку садовода из рук не выпускай – береженного, как говориться… Да, и вот еще что: поинтересуйся, как бы невзначай, в ходу ли у них сезонные скидки и льготы для малоимущих и творческой интеллигенции? Ну, присядем…
Зажав в одном кулаке документы, а в другом медь, Петрович тронулся в путь. Дорога к иноземному разврату измерялась десятью скрипучими ступеньками «Зеленой утки», располагавшейся, видимо, за пыльным ковриком под дощатой вывеской. На первых пяти Петрович старался вообразить масштаб и амплитуду предстоящих соблазнов, на следующих четырех у него закружилась голова, на последней, совершенно некстати, вспомнились неполитые огурцы…
Потоптавшись перед входной дверью, он смущенно кашлянул и постучал. На звук отозвались шаркающие шаги, и в проеме нарисовалась фигура согбенной старухи в цветастом тертом халате. Ее голову украшал высоченный чурбан, а лицо – следы страстей давно минувших (а равно, канувших в лету, забытых, перетертых о время, лежащих недвижными костьми и т.д.). Ожерелье из мелких кораллов свисало строго параллельно земной оси и вопреки законам физики при ходьбе не раскачивалось. Будь на месте Петровича кто-нибудь другой, более внимательный, эта научная аномалия его непременно б насторожила. Однако наш герой, поглощенный зубрежкой напутственных заповедей, ничего странного и пугающего не заметил.
– Бон суар, мадам, – приподнял он несуществующую шляпу.
– Мадмуазель, – поправила его старуха и немедля перешла к делу: – Деньги покажи!
Отдавать всю мелочь сразу Петрович не хотел и, протянув руку, разжал лишь средний палец. Вышло убедительно, но не слишком культурно.
– В наличии только Мими, остальные у богов на субботнике, – бандерша дернула позолоченный шнурок. – Иди за мной.
Проводив клиента в сумрачную клетушку, старушенция молча удалилась. Комнатенку с трудом освещала чадящая лампадка, пахло восточными благовониями, изготовленными на соседней улице из оливковой стружки. Стула клиенту не полагалось.
Петрович присел на кровать, поерзал и остался доволен. Продажных женщин он не любил, но уважал безмерно в чисто философском ключе: «Без них мир походил бы на семейные трусы с редким начесом – ни согреться, ни уколоться».
Девушка оказалась миловидной и чрезвычайно проворной. В обмен на выручку от рыночного вокала Петрович узнал для себя много нового. В какой-то момент ему стало неловко за родимую заводскую проходную с ее незамысловатыми рисунками на облупившихся стенах и он, набравшись дерзости, стукнув кулаком по мнимому канцелярскому столу, заявил, словно с трибуны на партийной ячейке: «А у нас это делают иначе! По-трудовому…» Девушка отчего-то хихикнула, стрельнув глазами. К жестокому конфузу Обабкова из-за тонкой стенки клетушки мерзкий старушечий голос произнес: «По-трудовому – два обола плюсом». Тьфу, напасть! Руки сами потянулись к Мими, хоть и жалко было последних денег.
Когда обмен опытом триумфально завершился, вошла все та же старуха и внесла бонусные мятные леденцы на подносе. Потрясенная же Мими (с подбитым глазом и засосом величиной в дореволюционный пятак) расчувствовалась и подарила гостю вышитый платочек с координатами борделя.
Десять ступеней вниз Петрович прошел как по красной ковровой дорожке. Оставленные на попечение Бахуса подельники встретили героя фальшивым рукоплесканием.
– Ну, будет, будет, – Лев Петрович снисходительно улыбался. – Щас бы супца тарелку погорячее, да котлетку в обжарке…

ГЛАВА 20. ДОЛ-БА-НУ-ТЫЙ
– Знакомство с достопримечательностями будет неполным, коли мы не пообщаемся с городским сумасшедшим, – Филон сказал это с уверенностью заученного урока, рыская глазами по площади. – На рынке были, в борделе отметились… Эй, голодранец! – окликнул монах раба с тележкой рыбы. – Где тут у вас чокнутый обретается?
Пыльный афроколхидец тормознул, поправил набедренную повязку, и, лихо клацнув натруженными пятками, отдал честь.
– К пустой голове руку не прикладывают, – монах был строг ко всему, что касалось выпивки и обрядов. – Дол-ба-ну-тый где, я тебя спрашиваю, шпынь ты ненадобный?
– О, йес! Дол-ба-ну-тый, – заулыбался темнокожий дембель. – У нас здесь все дол-ба-ну-ты-е. Хошь? – и он протянул Филону пару сочных зеленых листиков. – Жевать. Же-вать.
Видя, что иностранцы плохо въезжают в тему, доброхот медленно скатал ботанику в трубочку, сложил вдвое и отправил за щеку: «Же-вать».
Через мгновение дальнейшие расспросы стали неуместно бессмысленными.
– Слышь, Петрович, а может, ну его нафиг – сумасшедшего твоего? Пойдем от греха подальше? Или вообще! – видимо, подействовала трава: – Давай тут фатеру присмотрим? А? С садиком.
Петровича обуяли видения тихой жизни на островке. Мягкий климат, огурцы опять же…
Вдалеке виднелся поросший колючками и сосной утес.
– То, что доктор прописал, – одобрил монах, отмахиваясь от квартирного предложения. – Передохнем, пораскинем мозгами…  Ну, малый, аванте! Кати бочку дале!
Вожделенная цель кренилась километров о двух над уровнем моря. Малой потел. За горами курил и посмеивался Сизиф. Друзья наслаждались видами.
Посмотреть действительно было на что.
– Ну, прямь райские кущи! А воздух, воздух-то какой. Чисто медовуха! – восторгался Филон пейзажем.
Вскоре показался не то навес, не то разоренное гнездо гигантской птицы. Его окружали заросли сколь густые, столь и пахучие. Юноша встал как вкопанный.
– Варианта два, – Филон руководил процессом: – либо бросаем парня с кормилицей-бочкой здесь, либо, – он с сомнением оценил тощую фигуру друга, – не бросаем. Бочку оставлять без присмотра опасно, местные сопрут. Что головой мотаешь? Сопрут! Мы же сперли… Петрович, ты куда смотришь?
Дачник щурился на листву, премило улыбаясь зеленой мохнатой гусенице. Та, кажется, ему отвечала, приветственно взмахнув лапкой.
– Где-то этот подвид мне уже встречался…
Тренированная на шести сотках память услужливо отобразила счастливое лицо носильщика рыбы. Петрович сфокусировал взгляд, оторвал от куста листок, перетер его пальцами, принюхался и попробовал на язык.
– Оно. Точно – оно. Вот – решение вопроса!
Он набрал горсть листьев и подошел к малому:
– На, подкрепись. Же-вать. Понял?
Жевать не толкать. Малой с радостью принялся за дело.
Не прошло и пяти минут, как парень с улыбкой катил бочку поперек ее естества. Ему слышалась легкая музыка, девичий смех и голос почившего от вина дядьки: «Кати, кочерыжка, не задерживай».
Наградой за усилия послужила живописная лужайка, в центре которой действительно красовалось сооружение в виде пристанища одинокой кукушки. Оно крепилось меж двух стволов с помощью конопляных канатов. Непосредственно под ним находилось ничего. В том смысле, что ничего не находилось.
– Минимализм, возведенный в степень, – прокомментировал увиденное образованный гражданин Обабков, все больше возвращаясь к своему обычному состоянию.
– Выпендреж и постимпрессионизм, – согласился Филон. – Однако, где же хозяин?
Скрипнули канаты, гнездо раскачалось и опрокинулось. Из него на сосновый лапник вывалился мужичок, крепенький и, вроде, незлой на вид:
– Тута я. Где ж мне еще быть? А вы, звиняюсь, кто будете? Не из общества какого? Я взносы не плачу, живу по социальной льготе, – предупредил хозяин местечка.
Слово для приветствия взял Филон.
– Странники мы. Люди божие, калики. Естествоиспытатели, ежели угодно. Члены клуба «Что? Где? Почем?» Сами мы в естестве и члены наши притомились, правду ищущи. Горло пересохло, истину неся. Сядем-присядем, пожуем и дальше пойдем, – остановиться оказалось труднее, чем начать – монах продолжал: – Исходили, исплавали полсвета белого, корки черного не видели, пятки стоптали, на ус мотали, по бороде текло, жрать охота зело. Хало!
Мужичок тож был не лыком шит:
– Я от бабушки ушел, я от дедушки ушел. От жены, от семьи, от налогов. От преследования уголовного, от иска материального. Живу, не тужу, хочу ем, хочу дрочу. Всех в гробу видал. Привет!
Поднаторевший в исповедях Филон не понял: с ним поздоровались или попрощались.
– Слышь, мил человек, ты не крути, а скажи прямо: еду сам отдашь или ребят позвать? У нас в порту бригада героев от скуки изнывает.
Слово «бригада», знакомое любому мало-мальски предприимчивому человеку, возымело действие, и хозяин пригласил к столу. Его роль выполняла проплешина, сплошь усыпанная хитиновой шелухой.
– Я на минуточку, – извинился отшельник и отошел в кусты.
Уловка не удалась: хитрющий монах проследил за маневром и выяснил, где прячутся запасы. Туземный холодильник ничем не отличался от среднерусского схрона: неглубокое углубление, заваленное свежим дерном. На свет появились пучеглазые лобстеры, жареные крылышки мелкого ската, вяленый кальмар, крабы (опять крабы… а что делать? – морская держава…)
– Ни за что не поверю, что у такого достойного джентльмена не была бы припасена заветная бутылочка, – Филон сменил гнев на милость. – Не томи, вишь, как малого ломает?
Недоросль грыз края бочки, пуская цветные пузыри. Пятясь и делая страшные глаза, хозяин исчез за живой изгородью.
– Может не вернуться, – выразил сомнение Обабков (сколько раз он таким же манером покидал альковы продавщиц и среднего медицинского персонала!)
– Поедим и запустим красного петуха, если сволочь, – последние слова монах произнес особенно громко в сторону сомкнувшейся зелени.
Словно по волшебству появился улыбающийся хозяин с запотевшей амфорой в руках: «Милости просим. Урожай ндцатого года. Правда, нашей эры. Не обессудьте».
– Не будем, – кивнул монах и сходу наполнил до краев долбленые тыквы. – Будем!
После второй, обтеревшись рукавом халата, отшельник представился:
– Терракот Колхидинский. Можно просто – Терра. Многие же кличут котом, – и вспомнил вдруг про малого.
– Ему нельзя – ибо мал исчо, беспаспортный, – Филон детей любил и оберегал от вредного растущему организму. – Раве что чуингам.
Монах оторвал грека от бочки, подвел к зарослям, подтолкнул, приказав: «Же-вать!»
Стальные челюсти заработали не хуже паровой машины. Просека – она же незаконная вырубка – увеличивалась со скоростью озоновой дыры. Впрочем, трапезники очень скоро потеряли к юнцу всяческий интерес и увлеклись послеобеденной беседой.
–  … и вот, когда мои взгляды на государственное устройство разошлись с мнением властей, пришлось делать ноги, дабы сохранит все остальное. Покурим? – хозяин ослабил шейный шнурок и расчувствовался.
– Только, чур, твои, – монах зыркнул из-под колючих бровей. – А то наши в походе отсырели.
– Обижаешь, кореш. Как можно… Я отродясь чужого не брал! Сами несли…
Отшельник дунул три раза в тростниковую трубочку. На плечо опустилась задумчивая цапля. Терракот бережно поставил ее на землю, достал из кармана пучок травы, размял, подпалил, сунул птице под хвост. Цапля распушилась и устроилась на манер высиживания яиц.
Петрович с Филоном наблюдали за манипуляциями с видом пресыщенных знатоков.
– Тянуться лень. Раскури, – кивнул монах хозяину.
Отшельник выполнил «изо рта в рот», и первая тоненькая струйка дыма потянулась к звездам, дразня небожителей, маня скитальцев морей.
Цапля неспешно ходила кругу, надрывались цикады…  Южная ночь…  Ялта… Пицунда… Расстроенный рояль…
– А поведай, дружище, есть ли в вашем захолустье невесты?
– Невесты? – отшельник приподнялся и уселся в позу лотоса. – Отчего же, водятся. Только сперва их надо украсть.
– Как в кино. И очень романтично, – одобрительно пыхнул биокальяном эстет Петрович, отловив наконец цаплю за ворот.
Заговорщики принялись обсуждать детали.

ГЛАВА 21. СЕКТАНТЫ
Обрадованные удачной сделкой, друзья направились к площади. Как известно, кратчайшее расстояние между двумя точками есть прямая. Но, к несчастию, – без перил. Подгулявшие сваты, сами того не замечая, выписывали такие кренделя, что им мог позавидовать гонный заяц.
– По-моему, мы уже здесь уже были, – бормотал монах, остановившись в который раз по нужде. – Лужица сия мне знакома.
Петрович терпеливо ждал и что-то прикидывал в уме.
– Слышь, Филон, мой кобель дорогу по мочевым точкам находит, от того и метит почем зря. Не иначе.
– Знамо дело – собака. Собака не птица. Птица, она сверху все видит. А вот рыба, та, хоть зарежь, хоть завяль, супротив течения идет. Даже если гнездо позади. Великое в том таинство. Или черепаха… – не закончил он мысль и прервался: – Ну что, идем? Малой, небось, заждался.
Монах резво взял с места, его накренило, словно корабль боковой волной, и понесло, забирая влево. Петрович пристроился в кильватер, уйдя в себя и уповая на случай.
Из встречных чаще попадались бездомные псы. Филон приставал к ним с расспросами. Ленивые южные твари отмалчивались, а один даже презрительно фыркнул. В ответ монах так его облаял трехэтажным, на что псина от смущения покраснела и, поджав хвост, умчалась кривыми переулками засыпающего города.
– Не беда, – испортить настроение Филону не смог бы и докучливый пристав, - с’риентируемся по звездам. Вишь, мерцают?
Впереди, действительно, поблескивали огоньки. Попутным ветром сваты вперились в самую что ни есть сердцевину, ибо то были костры, расположенные кругом. В центре магической геометрии просматривались разнокалиберные молчаливые кочки. Монах попытался оседлать ближайшую, но она выпрямилась и оказалась человеком в просторном балахоне с капюшоном на все лицо.   
– Лика твоего не зрю, но встречи я безумно рад, – Филон театрально расшаркался. – И пусть ты всего лишь тень отца Гамлета, али еще какой достопочтимый призрак, осмелюсь вопросом ничтожным потревожить тя: как пройти в библиотеку, что на площади расположилась? На сон грядущий книгу желаю почитать. И мой верный спутник – тоже, – Петрович кивком подтвердил.
Незнакомец махнул широкими рукавами. Кочки вокруг них встрепенулись и приблизились. Всполохи костров высветили очертания то ли согбенных старух, то ли урок на корточках. И все до единого в одинаковых балахонах…
«Что за напасть? – у Филона екнула поджелудочная. – Уж ни происки ли Оргулиса?» Монах впервые пожалел, что с мороком был груб.
– Впрочем, коли вы ответить затрудняетесь, мы и сами найдем. Петрович, айда!
Руки-крылья взмахнули еще раз – кочки взяли друзей в кольцо.
«Ну, погоди ж ты!» – Филон решительно обратился к испытанному средству. Скользя дрожащими пальцами по шнурку, он выудил из-за пазухи нательный крест и навел на недругов, словно орудие главного калибра: «Сгинь нечистая! Что б вам пусто было!»
Группа захвата не дрогнула – напротив, дыхание преследователей стало ощутимей.
«Луком закусывали, – отметил по привычке Петрович, – чачу…»
– На миру и смерть красна! Русские не сдаются! Отведайте, изверги, силы богатырской! Испугали ежа голой жопой! Три куста крыжовника тебе туда! – монах широко расставил ноги, подбоченился. – Эх, жаль Ли нас не видит. Такой подвиг китаец проморгал! Сказка, не подвиг.
В рядах вражеских возникло замешательство. Еле различимый шепоток «Китаец, китаец, Ли, Ли…» испуганной птицей метался промеж огней. Наконец он угомонился и материализовался во вполне уместный вопрос, который и был задан предводителем первородного ку-клукс-клана:
– Вы знакомы с господином Ли?
– Ха!
– С китайцем?
– Ха!
– Небольшого росточка, кожа с желтизной?
– Ха! – Филона со страха заело (что со стороны звучало вызывающе).
– … как и его поучительные вирши, – пришел на выручку Обабков. – Товарищ Ли у нас штатным писарчуком служит. Пока справляется…
– Что ж вы раньше-то молчали? – главный полез обниматься. – Подельники господина Ли – наши подельники. Давайте знакомиться: Рябой. Извините, подлинные имена и лица крупным планом только для посвященных.  Прошедших, хе-хе, обряд инициации, так сказать. Хотя, насколько я понимаю, это не за горами – одна из требуемых рекомендаций у вас, положительно, в кармане. За второй дело не станет.
Образованный в оккультных науках Филон полез в карман и нащупал предмет инициации:
– Мы пока стажеры… Кандидатский стаж отрабатываем…
– Ну-ну, не скромничайте. По всему видать, пройдохи вы еще те.
Сомнительный комплимент не перестает быть комплиментом – монах улыбнулся и лукаво подмигнул: а то! Потеплевшая атмосфера располагала и недвусмысленно звала: «К столу!»
Как верно идентифицировал Обабков, сектанты забавлялись виноградной водкой в купе с зеленым луком (картофель и селедка в меню не присутствовали, а жаль… – прим. автора).
Поговорив для приличия о бабах, Рябой невзначай поинтересовался:
– А много ли товару на корабле?
– Для кого и подвиг товар, – уклончиво ответил монах.
«Конспираторы» – уважительно заквохтали бывшие «кочки».
Интерес к промыслу аргонавтов рос как на дрожжах. Известно, что ключ к любой тайне покоится на дне бутылки, и сектанты вина не жалели.
– Продавать, аль менять будете? – прощупывал главный.
– Будем посмотреть… – крепкий на рану Филон сложил пучок закуски вдвое, расточительно посолил и отправил в рот. – Дубленки, шубы у вас по-прежнему шьют?
– Разве на экспорт, – Рябой отодвинул солонку на край стола. – Правда, детэкс выписываем…
– С сырьем как? – включился Петрович. – Поставщики не подкачают?
– А куда они на … денутся? Из колеи-то? – ухмыльнулась самая безобразная «кочка».
– Что, огнедышащие быки пропахали? – начитанный Обабков закурил беломорину с фикусовой начинкой и пустил ехидному дым в прорези для глаз.   
– Они, родимые, – сектант мерзко чихнул.
– В доли, значит. Разумно, – Филон одобрительно кивнул. – Китаец сказывал, будто у вас бараны цвета спелой пшеницы водятся... Брешет?
Суслик, почуяв беду, прячется в норку, белка в дупло, злоумышленник ложится на дно. Сектанты натянули капюшоны по самое не балуй.
– Что-то дождь собирается, – Рябой потянул ночной воздух. – Пора.
Затушив по-бойскаутски костры, сектанты растворились в предрассветном тумане.
– Эй! – окликнул монах.
Последний из них, не успевший раствориться, опасливо обернулся.
– Невесты-то, скажи, водятся у вас?
– А то ж! – и туман поглотил его с головой.
– Поможешь?
– Неа, – ответил туман.
Друзья враз вздохнули.
***
Выходило, что предприятие сие не столь лаконично, как последнее слово подсудимого.
Вариантов было три:
№ 1. Вы хотите невесту красивую и богатую.
Претендентки сгоняются толпой на площадь. Вы пускаете вверх стрелу с розовым бантиком. На кого она упадет, та и ваша. Стреляете до тех пор, пока не попадете в наследницу богатого рода. Стрел уйдет уйма, зато все честь по чести.
Далее идете войной на семейство будущей жены, дабы в случае победы, взять ее в полон вместе с богатством. Рискованно, муторно, но доходно.
№ 2. Вы согласны на непривлекательную и бедную.
Претендентки сгоняются толпой на площадь. Вы пускаетесь в бега. Которая вас догонит, та и ваша.
Далее идете к тестю договариваться о размере отступных. В случае достижения компромисса, обряд похищения превращается в пустую формальность.
№ 3. Вы согласны на все.
Челночная дипломатия. Кулуарные переговоры. Двойные стандарты.
Похищение сводится к обмену по принципу «всех на всех».
Рассуждения наших героев сводились примерно к следующему.
Гражданин Обабков не мог жениться на иностранке, чтобы не задеть самолюбие соотечественниц. Тем паче, что на злополучном острове никогда не слышали слово «теплица» или «парник», агрокультура холодоустойчивых сортов озимого чеснока пребывала на досадно низком уровне, где обретались и познания в области высшей математике, а редьку, редьку! вкушать перед свиданием считалось дурным тоном. Нет, положительно, местные обольстительницы Обабкову не подходили.
Филон связывать себя матримониальными узами тоже не собирался. Монах в глубине души еще надеялся побороться за должность первосвященника, коя предусматривала обет безбрачия (как и монашие житье, впрочем, но еще строже).
– Женим хоть малого, раз к тому пошло, – решили друзья. – По третьему варианту. Ибо для первого раза ему и сие в подарок.

Наутро знакомая рыночная площадь вновь обрела памятный горожанам атрибут – бочку. На ней красовалась впечатляющая надпись: «Черный ящик».
С этого своеобразного пьедестала умытый и причесанный Петрович обращался к прохожим с заманчивым предложением:
– Кто невесту нам предложит, к ней в кровать сюрприз уложит!
Филон, с плакатом «АКЦИЯ», вторил скороговоркой:
– На дворе растет трава, на траве лежат дрова! Торопись, народ честной, наш сюпризик не простой!
К полудню набралось с полдюжины соискателей. Организаторы записали адреса и, оставив малого дожидаться в бочке, отправились свататься.
Первые пять домовладений они прошли, не останавливаясь, ибо угрюмые щербатые фасады к празднику не располагали. Последняя двухэтажная фазенда красноречиво говорила о зажиточности и рассудительности тех, что обитали внутри.
Хозяин, пожилой кавказец, встретил гостей приветливо, можно сказать – радушно. Первый час говорили о погоде, второй о видах на урожай, третий о политике, четвертый – каждый о своем.
Когда подали пахучий чай, захмелевшие сваты вспомнили о цели визита.
– Покажи товар, купец, – Филон – хранитель народный традиций, плотоядно улыбнулся.
– Это мы запросто, – хозяин улыбнулся в ответ. – Извольте на женскую половину. Но, чур, одним глазом, а то второй выколю кинжалом.
Сразу за порогом, в центре украшенной толстыми коврами комнаты стоял перевернутый на попа богато инкрустированный ящик.
– Вот! Любуйтесь! От сердца отрываю. Верите, а? – потенциальный тесть всхлипнул и полез за платком, – Один растил. Верите, а? – высморкался он, продолжив: – Семнадцать зим глаз не сомкнул. Верите, а? – рука его легла на рукоять кинжала.
– Верим, – дружно воскликнули сваты-парламентарии.
Остаток вечера посвятили условиям обмена. Сделку скрепили крепким рукопожатием и заверениями в искренней любви и уважении к национальным традициям.
– Товар возврату не подлежит, – напомнил сердечный хозяин.
– Взаимно, – согласились сваты и поспешили обрадовать малого.

ГЛАВА 22. ОТШЕЛЬНИК КИКОС
В один из дивных бархатно-синих вечеров Арго встал на якорь в бухте одного из многочисленных островков. Был он, как и многие, скалист и необитаем. Ни одного огонька на берегах не виднелось, как и манящих взгляд угловатых пятен домов, вырезанных лучом по склонам.
Ранним утром небо уронило на море дождь, после которого из-за скал наконец выбрался шар солнца, бывший уже на приличной высоте. Отдыхавшая в ночь команда высыпала на палубу, чтобы получше рассмотреть окрестности. Кефал отвязывал от борта лодку, которую Арго тянул за собой на фале.
Сколь же велико было удивление аргонавтов, когда непримечательный утес в сотне шагов от берега и двадцати от корабельного носа оказался вполне обитаем: помимо вездесущих чаек и крабов, составлявших сплошь население подобных, растущих из воды зубьев, его вершину абонировал тощий отшельник неопределенного возраста и отталкивающей наружности. То, что вкруг скалы плескалось бирюзовое чистейшее море, на островитянина никаких действий не возымело – был он чумаз как егерский сапог и напоминал болотную кочку, насаженную на корягу. Ко всему человек сей обрел прибежище на сосновом неструганном столбе с узкой шляпой гриба площадкой наверху, где находился безвылазно, палимый солнцем и терзаемый бурей. Что пил и чем питался безумец, стоит ли задаваться…
В данный момент изгой-столбник на чем свет сквернословил, обращая свою хулу в сторону вставшего на рейд корабля и его команды, их матерей, бабок до седьмого колена, теток и сестер (при наличии), и весь женский род любого свойства.
– Ты чего орешь?! – зычно вопросил Филон, отводя руку лучника, изготовившегося было к стрельбе.
На это монах получил порцию отборной брани со столба и даже один неприличный жест. К несчастью, отшельник отчаянно шепелявил, так что не все из сказанного удалось разобрать. Многое Ли так и не записал. Однако, изъян речи добавлял последней немало резвости, достойной театральных подмостков и вообще – лучшего применения. Бранился столбник самозабвенно и громко. Чайки кружили над утесом, и крики их смешивались со словами, создавая последним удачный фон.
Духовное лицо, взвешенное в своих порывах, на небольшое время задумалось, стоя в исподнем на корме судна, а затем окатило хулителя столь выверенной и убийственной для самолюбия тирадой, что отшельник заткнулся на две минуты. Видимо, комкал поплотнее ответ. А, может, что вернее, запоминал преподнесенный урок, переваривая услышанное.
После отведенного на «брэйк» времени отшельник повторил энергичный выпад, едва не сверзившись со столба, превращая происходящее в сказочную сцену дуэли волшебников, кидающих друг в друга заклинания между башен. На просмотр премьеры выбралась уже вся команда и даже выскочил из трюма петух, чудом освободившийся от пут. Петрович, влезши на борт после моциона, улыбался, качая головой в стороны, словно говоря: «Ох! Не к лицу такой лай приличному человеку… Но, куда ни пни, как хорош, стервец! Каково слагает?! Звезда!»
Филон терпеливо выслушал ответ стороны с утеса и даже кивнул солидно, как бы оценивая качество броска. По всему видно, отшельник в его глазах заработал стараниями твердую четверку, хотя и со скидкой на недостаток практики.
Монах в свою очередь собрался, подтянул пояс на рубахе и откликнулся колоколом средь бубенцов. После такого добавить что-то весомое было уже немыслимо! Взлохмаченный островной хулитель, хоть и жил нетопырем на насесте, но победу Филона осознал и сдержался, поводя носом, от ответной тирады.
Побежденный слез со столба и жестами показал: «Хочу к людям». Вид его при этом был жалок. Герои от сочувствия к бедолаге и любопытства пустили к утесу бот.
Столбник оказался купцом по имени Кикос, сосланным за обман и склочность самим Гермесом, выдав тому сдачу обрезанной монетой и отказавшись ее менять на целую. Под конец зарвавшийся торговец даже посмел обозвать божество обидным словом, хлопнув перед тем дверью.
За этот проступок он был наказан трижды: сидением на столбе, бессонницей и невозможностью сказать никому ни слова, кроме ругани, доставалось от которой всему вокруг – крабам, птице, скалам и даже небу, за что не единожды в отшельника била молния. Так должно было продолжаться до тех пор, пока кто-то не превзойдет его в этом малопочетном искусстве.
А что до обрезания монет, то, со слов торговца, надоумили его к тому жена с тещей, изводя упреками в худой торговле. Никто бы не удивился последнему, узнав, что торговал Кикос щипцами для чистки креветок в захудалой горной деревне, где не знали даже о вилке. Гермес, питавший страсть ко всему новому, купил таковые из чистого любопытства. Говорят, они до сих пор валяются где-то на Олимпе, не пригодившиеся даже щепетильным в кулинарии богам.

ГЛАВА 23. КОЛХИДА. БОЖЕСТВЕННОЕ ВМЕШАТЕЛЬСТВО
Если бы вы достаточно сильны воображением, чтобы представить море пурпура, миллионы мраморных колонн, километры серебристого шелка и двух женщин, в красоте и могуществе своем не отличавших Голливуд от привокзальной закусочной – значит вы получили кое-какое представление об обстановке, в которой вели беседу Гера и Афина-Паллада.
И говорили они средь сияющего бессмертия о некой раскрашенной щепке, несомой судьбой к Колхиде – пристанище неутомимых аргонавтов, истинным бриллиантом среди которых был юноша по имени Ясон, так интересовавший богинь. (Мы начали свою запись где-то на середине беседы, так что не взыщите, если упустили что-то интересное…)
– … ему потребуется помощь, – сказала Афина-Паллада, подставляя руку огромной желтоглазой сове, неуклюже идущей на посадку.
– Согласна с тобой, Афина, – ответила та, что звалась Герой.
Сколько имен и обликов у богинь, знают только они сами и вольны распоряжаться ими по своему усмотрению. Мудрые боги, их мужья и братья, только отмахиваются от таких вопросов, продолжая разбрасывать вокруг молнии или усмирять титанов. Что толку пересчитывать туфли в дамском гардеробе? – все равно собьетесь со счета на двадцатой паре. Лик и плечи сиятельной Геры были оттенка молодой луны, а нос, согласно минутной прихоти, шутливо вздернут. Афина-Паллада блистала бронзовым загаром и лицом каменного совершенства. Немного портила впечатление сова, которую бы неплохо было пропылесосить, но лишь самую малость.
– И при том нам не должно делать все за него, – Афина-Паллада откинулась на спинку резного кресла.
В ее руке оказался обсидиановый кубок, наполненный ароматным нектаром. Претензии на счет аляповатого бумажного зонтика можете предъявить тому, кто его придумал, ибо зонтик торчал из кубка.
– Совершенно неуместно и даже разрушительно для грядущих событий, – кивнула Гера, неизвестно что подразумевая под этим. У ее собеседницы, однако, вопроса не возникло. – Ему поможет женщина.
– Женщина?
– Да, я уверена, что в таком тонком деле только женщина может все устроить.
– Это разрушит ее собственную судьбу, – отметила Афина-Паллада, но в голосе ее не звучало сочувствия.
– Да, разрушения будут даже большими, если у них зайдет слишком далеко, – констатировала Гера абсолютно бесстрастно.
И вы ошибетесь, если предположите, что дело тут в пророческом даре, который, безусловно, свойственен божествам: бесконечное повторение истории, которое они наблюдают, является не менее твердой почвой для выводов на будущее. Особенно, когда дело касается отношений женщины и мужчины.
– Тогда обратимся к Афродите. Ей придется это по нраву, – сказала одна из богинь или обе сразу – слуху смертного было не разобрать.
Вскоре разговор продолжился в будуаре размером с континент. Каждая полоска света здесь обладала собственным соблазнительным ароматом и даже тени (особенно тени!) обжигали томительной страстностью.
 Среди этого неописуемого великолепия на маленьком мягком пуфике сидела прекрасная Афродита, расчесывая гребнем пшеничные вьющиеся пряди. На золотой трон рядом была свалена куча туфель, еще раз подтверждая, что возможность выбора порождает большую путаницу. Лицо богини выражало досаду: к ее новому платью ничего не подходило. Само платье висело тут же, перекинутое через подлокотник трона. Сочно-малиновое. С золотой оторочкой.
– Приветствуем тебя, прекрасная Афродита!
Гостьи, влетевшие по воздуху, ступили на ворсистый податливый ковер тысячи оттенков, узоры на котором двигались в нескольких измерениях – так что смотреть на него обычному человеку было бы весьма небезопасным для психики. Скажем лишь, что основной орнамент имел бурную морскую тематику, которой каким-то непостижимым образом удалось придать эротизм.
– Здравствуйте, дорогие подруги! – ответила хозяйка.
Гера выразительно и с сочувствием кивнула на гору разноцветных туфель всех мыслимых фасонов:
– Так сложно подобрать пару… – признаемся, фраза прозвучала неоднозначно.
– Да, увы… – вздохнула Афродита.
Афина-Паллада на этот счет хранила бесстрастное молчание.
– Нас привело дело, которое касается одного смертного юноши, – продолжила Гера. Афродита еще раз вздохнула, словно говоря: «Как всегда, как всегда…», – и девушки, помощь которой ему весьма понадобиться.
Затем богини рассказали Афродите свою историю и попросили ее о помощи: Медея (именно так звали девушку) должна была столь сильно полюбить Ясона, чтобы помочь ему, отринув свою семью.
Богиня любви и красоты хлопнула три раза в ладоши. Ровным счетом ничего не произошло, только сова, сидящая на плече Афины-Паллады встрепенулась и открыла глаза, едва не сверзившись на ковер.
Афродита похлопала еще немного, а затем с силой бросила куда-то подвернувшейся под руку туфлей. Раздался звон бьющегося стекла. Из-за трона, словно ждал этого момента, тут же выскочил прелестный златокрылый мальчишка, но, не дав матери даже начать фразу, унесся куда-то за портьеры, хохоча. Богиня досадливо махнула рукой.
– Я выполню вашу просьбу, дорогие подруги, – сказала она гостьям и те, коротко поблагодарив, удалились по своим делам.
Богиням нет нужды поддерживать пустую беседу или изображать гостеприимство – хотя бы потому, что знакомы они друг с другом целую вечность.
– Эрот! – разнеслось на весь дворец Афродиты, лишь только она осталась одна. – Сделай, что нужно, или ты никогда не получишь вот это! Я считаю. Раз! Два!
Откуда-то раздался смех и, кажется, стук бросаемых костей. Ровно на восклицательном знаке после слова «три» перед богиней возник озорной мальчишка с луком и колчаном.

ГЛАВА 24. НАКОНЕЦ, КОЛХИДА!
Утро на корабле не лишено пейзажной привлекательности – если наблюдать его со стороны. Теснота, запах пота, гниющих припасов, скота и птицы, тухлая вода из бочонка, отдающая всеми банными вениками, использованными за все времена греками в своих лаконикумах . Прибавьте к этому невозможность принять ванну, отсутствие унитаза, усталость от долгого путешествия и брюзжание самого судна, приобретшего в скитаниях характер провинциального ростовщика – сварливого чудовища, терзающего родных и соседей. Кусок священного дуба, росшего некогда в Додоне, вставленный Афиной в корму Арго, добавил к превратностям долгого пути непрекращающиеся заунывные тирады.
Уже который рассвет команда поднималась от хрипов и скрипения Арго, недовольного всем на свете – глубиной под килем, галдежом чаек, блеяньем запертых в загоне овец, от возни которых корабль изводился утробным зудом. Гребцы же его нервировали сверх любой меры, мозоля борта веслами, за что удостаивались многочасовой ежедневной отповеди, состоящей из сетований и проклятий. Скажем – и не ошибемся: настроение аргонавтов у врат Колхиды было никакое.
Филон, только что, забавляя дельфинов, опорожнивший пузырь в море, услышал ставшее привычным брюзжание, напоминавшее скрип половых досок в избе:
– О, где еще найдется несчастливее корабль…
– Да прекрати ты, будь человеком! – крикнул, глядя на мачту, Кастор, кутаясь в плащ на палубе. – Дай поспать!
По чести, куда нужно было смотреть, обращаясь к кораблю, никому достоверно неизвестно – тем более, находясь на его борту.
– … во всех морях бескрайней ойкумены, – не удостаивая аргонавта вниманием, продолжал жаловаться Арго.
Филон обозрел палубу: по всей ее поверхности вповалку лежали юные герои, будто сраженные титаном в битве. Стоял кромешный храп, густой как сплошная тьма.
– Молодость… – только изрек монах, неодобрительно поддевая носком рогатый шлем Полидевка.
Петрович в пример своего друга стоял теперь на носу, глядя в набегающие волны. Горизонт выплывал из тумана гребнем приближающейся земли.
– Колхида впереди! – заорал вдруг с кормы Фок, державший ночную вахту. В руках его был зажат вал руля, которым тот умело покачивал, огибая рифы.
– Чтоб тебя! – сплюнул Филон на ногу в стоптанной сандалии, торчащую из-под шкур. Кому последняя принадлежала, было не ясно – на этот счет имелся значительный набор вариантов.
– Ну вот, опять идем на отмель… – отозвался корабль душераздирающим скрипом. – Опять скрести мне брюхом клятые кораллы и биться о булыжники кормой…
Тем временем герои, взбодренные криком рулевого, начали подъем. Запоздало тявкнул рожок. Ясон и остальные вскочили, всматриваясь в берега Колхиды – места, к которому они так стремились.
Вскоре очертания стали четче, на горе озаренный рассветом вырос обширный город, увенчанный крепостью с желтым флагом. Арго оказался в толпе суетливых рыбацких лодок, спешащих с уловом к портовому рынку. Рыбаки поглядывали на прибывших, гадая, не стоит ли предложить свой товар прямо на воде. Но парни на борту выглядели слишком воинственно: заголенные мышцы, небритые бороды, широкие мечи в ножнах… К дьяволу такую торговлю! Два черных двадцативесельных корабля возникли из-за мыса, держась на расстоянии позади. С их палуб смотрели на аргонавтов воины царя Эета в блестящих нагрудниках.
Вахтенный не ошибся: то была величественная Колхида, примостившаяся у Кавказских гор, вершины которых белели вдалеке, сливаясь с облаками.
Арго, разрезав скопище рыбацких шаланд, беспрепятственно пришвартовался к одной из боковых пристаней – почти безлюдной в ранний час, когда все оживление творилось вокруг центральной, где с шумом торговались вокруг рыб и морских гадов – крабов, кальмаров и спрутов, выловленных за ночь. Черные тени боевых кораблей зависли в тонком пару у выхода из бухты, сторожа незнакомцев.
Аргонавты сошли на берег, сопровождаемые прискучившими глухими ругательствами, разносившимися из утробы судна. Волею Геры отделившуюся от общей гурьбы экспедицию укрыло густое облако пара, отдающего алоэ и розовым маслом («Исключительно тонизирует кожу и придает телу тонкий соблазнительный аромат. Производство: Эрот и Ко, эксклюзив, ограниченная партия.» – прочла богиня на этикетке, возвращая флакон на полочку в своей ванной).
Ясон, спасенные сыновья Фрикса и престарелое воинство – Петрович, Филон и Ли – двинулись в благоуханном облаке в сторону дворца легендарного Эета, чтобы испытать волю прихотливых Судеб, приведших их в далекую Колхиду.
Всю дорогу Ясон старался представить себе искомое Золотое руно – то воображая всклоченную сияющую шкуру размером с храмовый двор, то тяжелый каракулевый плащ цвета вавилонского таланта, то еще что-нибудь этакое, от чего захватывало дух и потели ладони. Но тут же на золотом фоне возникало видение обнаженной девушки с диадемой в волосах, отвлекая юного героя от главного. Эта мука продолжалась весь путь от пристани до дворцовых стен. Парню то и дело приходилось по-жеребячьи мотать головой, чтобы избавиться от навязчивого видения и не удариться лбом об угол очередной хижины из сырца, которые, казалось, были натыканы здесь без всякого порядка.
Ли что-то бормотал под нос на языке Поднебесной, почесывая кисточкой в ухе. Русские же богатыри, скрипя коленями, одышливо поднимались в гору, стараясь не отстать от эллинов – дорога оказалась неблизкой, а склон крутым как бараний бок.
***
Когда экспедиция приблизилась ко дворцу, от поредевшего облака, скрывавшего путников от досужих глаз, отделился клок размером с повозку. Ни лица, ни глаз у него не было, но при этом невозможно было отделаться от ощущения, что клок этот пристально наблюдает за людьми. Через минуту он сгустился, приняв контуры долговязого человека, нижняя часть которого истончалась в нить. Постный лик Оргулиса был обращен к Ясону, глядя на того чуть сверху.
– Что за… – слова героя застыли невысказанными как дыхание на морозе.
– Паровая ряха! Ты здесь! – приветствовал его Петрович с воодушевлением, на которое тот явно не рассчитывал. Приятно было встретить знакомого в этом непонятном месте, и ко всему он был искренне благодарен за возможность отдышаться от произошедшей скачки.
Оргулис подался назад… – и только тогда стало видно, что сам он скрывал от глаз аргонавтов какого-то невысокого жилистого мужчину лет сорока в изрядно потрепанной одежде. Безбородое лицо незнакомца выражало смесь испуга с любопытством. Было в нем и что-то еще, едва различимое, спрятанное внутрь, что проницательный наблюдатель назвал бы алчностью.
Незнакомец сидел на корточках. Его пружинистые ноги готовы были в любой момент распрямиться, чтобы унести прочь своего обладателя, а черные глаза внимательно следили за каждым движением аргонавтов.
– Кто ты? – вопросил Ясон, не ясно к кому именно из двоих обращаясь. Оргулис был более странным, зато сидящий на дороге человек более плотным. У каждого, так сказать, присутствовала индивидуальная черта, которая могла вызвать интерес.
– Клефтис , – первым ответил человек, медленно распрямившись и не спуская глаз с Ясона. Справедливо добавить, что взгляд этот не смотрел в определенную точку, как то часто бывает, но шарил по собеседнику, словно выискивая на нем какую-то важную деталь.
– Чей ты сын?
– Всех морских ветров, можешь назвать любого, – ответил Клефтис. – И не забудь ветра долин и гор, они, кажется, тоже поучаствовали.
На лице человека не было ни тени насмешки, но он явно подтрунивал над серьезным как статуя Ясоном.
– Это принадлежит тебе? – спросил герой, кивая на качающегося в воздухе морока.
Клефтис медленно помотал головой:
– Он – сам по себе.
Оргулис нахмурился и начал наливаться лиловым. Пыль на дороге закрутилась маленькими злыми вихрями.
– Это Оргулис. Божество, покровительствующее сложенным вместе камням, – пришел на выручку Петрович, весьма изящно обойдя тему каменных кочек.
– Никогда не слышал о таком, – недовольно произнес Ясон, решительно выдвигая челюсть.
– Возможно, потому что у тебя дар разрушителя, Ясон. Твои божества по другой специальности, – попытался разрядить обстановку Петрович. – Он, к тому же, специалист по авиаперевозкам.
– А! – уважительно произнес Ясон: вероятно, крылатость он уважал больше, чем складывание камней. – Приветствую тебя, летающий дух!
Оргулис снова побелел, что выражала в его случае приязнь, и отвесил весьма изящный поклон стоящим на дороге аргонавтам. Облако, окружавшее их, к тому времени полностью рассеялось и они увидели перед собой дворец царя Эета – широкое и приземистое здание с белыми колоннами, ярусами крытых галерей, башнями и узкими окнами под крышей. Опытные воины сразу оценили неприступность сооружения, больше похожего на декорированную крепость, чем на яичную скорлупу, изображающую из себя цитадель, как часто встречалось на их пути. Противник, решивший взять дворец штурмом, должен был иметь численный перевес в четверо, не меньше.
Сыновья Фрикса и Халкиопы изнывали от нетерпения: впереди был их дом, в который они уже отчаялись вернуться, претерпев кораблекрушение.
Вся процессия подошла, наконец, к дворцу, встреченная хмурыми стражниками Эета, преградившими ей путь. Обратный, кстати, тоже был отрезан, и очень споро. Незваные гости в секунду превратились в пленников.
В это время из своих покоев, расположенных вблизи ворот, вышла несколько сонная, но обворожительная Медея , направляясь к своей сестре Халкиопе. Девушка вскрикнула, увидев незнакомцев, но тут же побежала им навстречу, узнав в юношах своих четверых, пропавших по пути в Орхомен, племянников.
Минуем сцены семейного торжества, слез и ахов по случаю возвращения сынов покойного Фрикса и неувядающей Халкиопы. Их юная и прекрасная тетя кружилась от счастья во дворе словно пушинка, а вышедшая на шум мать едва ни лишилась чувств. И слава богам, заключившим сыновей в объятия родных!
Скажем лишь, что во всей приключившейся круговерти Медея взглянула украдкой, и не раз, на красавца Ясона, выглядевшего не по-геройски смущенным. А где-то за одной из белых колонн в колчане Эрота звякнул наконечник стрелы и раздался приглушенный смешок – кстати, весьма противный.
И далее и далее неслась весть о чудесном спасении, о прибытии в страну корабля героев, подвигах сих мужей – еще путанных в описании, не успевших обрасти сочными деталями, но тем более любопытных. В тавернах и лавках ахали девушки из прислуги, выискивая глазами заграничных принцев. И многим, заметим, юношам эта романтическая неразбериха способствовала в любовном успехе: представившись внезапным товарищем, а то и одним из аргонавтов, они получали известное на льготных условиях и в завидном разнообразии. Кое-кто даже вступил в результате случайной интрижки в продолжительный и счастливый брак – например, аптекарь Евфаний, торговавший вытяжкой из лопуха, женился на щербатой Бстритте, одарившей его множеством сыновей, потомки которых и ныне содержат большинство аптек Крита.
Гордый и могущественный царь Эет по перечисленным поводам устроил  широкий пир во дворце, зазвав на него аргонавтов, множество богачей и родни, разбросанных по Колхиде.
Петрович и Филон на общих правах были приглашены возлечь на пиру. Просочились туда под общим соусом и проныра Клефтис с вездесущим Оргулисом. Эта четверка, а точнее Петрович с Ли, стали невольной причиной весьма замысловатой истории, известной как борьба Ясона за Золотое руно, которое, отдадим должное Эету, он считал бросовым товаром, который и найти-то вышло не сразу: на нем уж без малого десять лет почивал грузный носатый царский конюх, приведя реликвию в досадное состояние. Многое в шкуре почившего барана пришлось подновить золотильщикам и швеям, чтобы вернуть призу товарный вид.
***
– Послушай: он не царство, не Медею пришел забрать. Да пусть ему руно! – царь яростно шептал министру, скроив выразительную гримасу. – Да пусть бы и Медея, если так… К ней заключили бы морской союз с… как, напомни, зовется их страна?
– Руно, мой царь, не можем мы отдать! – шипел в ответ министр, налаживая мидию на вилку. – В нем процветанье нашего народа!
– Ох, ладно уж тебе! Толстопузый Гиви в нем дрыхнет на сундуке, освежая ойкумену последствием бобового рагу. Его считаешь процветанием народа? Ха-ха! – царь усмехнулся под замасленной барашком бородой. – Каков народ, такое процветанье! Ха! Каков народ, такое… – любовался своей шуткой Эет, предвосхищая ставшее знаменитым «Каждый народ достоин своей участи» .
Министр же не унимался, перечисляя скороговоркой доводы, отчего чужестранцам нельзя получить колхидское руно, в какой бы негодности оное не пребывало. Среди прочего витали слова «символ», «свобода», «гордость», которыми во все времена умащают ложь прихлебатели высшей власти.
В конце концов, утомленный шептателем Эет, едва ни пропустив тост, согласился, желая вернуться в объятья празднества (как часто бывает, вино способствует вдохновению):
– Вот мое слово, доблестный… Ясон! – обратился он к потолку, огорошив пирующих зычным гласом. Музыканты вразнобой стихли: литавры лишь на середине речи, придав ей мрачную торжественность. – Получишь ты руно! Но… раньше ты исполни порученье! Вспаши поле Ареса моим железным плугом… А в плуг! запряги двух о-гне-ды-шы… ща-щих быков! – царь был уже навеселе, и если бы ни ятый летописец, подталкиваемый в бок Петровичем, никто бы и не вспомнил всех указаний. – Засей поле з’бами дракона, а потом… перебей тех, что появятся из з’бов! Ха!
Ли отчаянно клевал носом, но острый локоть Обабкова помог ему справиться с записью, которая – а ведь для кого сказано: не вырубишь топором? – в следующий день немало удивила всех заковыристостью изложенного задания. Но заднего слова царь дать никак не мог, ибо не позволял сан.
С этого момента началась новая глава приключений неуемных аргонавтов.

ГЛАВА 25. ЧУДЕСНЫЙ БАЛЬЗАМ
Ночные страхи утром кажутся смешными. А что и утром не вызывало особо смеха, то в полночь сковывает сердце ледяной рукавицей и бросает его в пропасть на поживу чудовищам. Ясон и аргонавты – те, что не остались ночевать в городе – сидели на берегу у костра. И разговор их не был теперь задорист:
– Ты хоть видел этих быков? – спросил Ясон у вечного своего советчика Девкалиона.
– Посмотреть на них не удалось. Расспросил кое-кого из дворцовых.
– И что? – Ясон ковырял веткой песок. Тот казался ему черным и пахнущим жженым мясом.
– Жуткие зверюги, говорят. Медноногие, что ли… и огнедышащие. Короче, полный абзац. Против обыкновенного быка – втрое.
С моря шел заунывный скрип ворчащего в полусне Арго. Слов было не разобрать, но звуком пробирало до костей. Казалось, под ребрами снуют крабы, выщипывая внутренности по кусочку. Море колыхало выбеленную до костяного блеска корягу. Она стучала о камни омертвелыми сучьями, навевая тоску по далекому дому, роняя в душу горький сор сожалений и вообще – чудовищно раздражая.
– А ты что думаешь, Мопс? – не глядя спросил Ясон.
Специалист по животному миру, ковырявший палочкой печеную ракушку, только пожал плечами, облизывая сок с пальцев:
– Бык есть бык. С ним управиться можно лишь волей Зевса. Вот, к примеру… улитка, – Мопс поднял на свет порожнюю раковину, готовый пуститься в рассуждения.
– Спасибо, помог! – огрызнулся Ясон, пиная песок в огонь.
Над костром мелькнули весьма оккультные тени, но на них никто не обратил внимания. А жаль, ибо они содержали весьма полезные пророчества. Правда, пророчества, ошибившиеся на несколько столетий и не угадавшие с местом. Так, к сожалению, бывает, и бывает совсем нередко… В конце концов, в том, что Рим пал нет нашей с вами вины.
– Можно попросить помощи у кого-нибудь из дворца. Подговорить их напоить быков зельем. Наверняка найдется тот, у кого худо с деньжатами, – предложил Кефей.
– Можешь никуда не ходить: это про меня, – прошамкал Мелеагр, вторую ночь страдающий зубной болью. Его щека вздулась как щетинистый шар из адского боулинга. Для выразительности герой потряс тощим кошельком, в котором, из принципа, наверное, звякнул единственный медный грош.
– У царя, кстати, премилая дочка. Медея, кажется, – отозвался прикорнувший в шкурах Периклимен, подняв голову от нагретой овчины. – Мне казалось, она тебя прямо на пиру проглотит, обернув лепешкой, – усмехнулся жизнелюбивый сын Пилоса и снова исчез из виду, зарывшись в овечьи космы. Вот уж кто не страдал от расстроенных нервов, хоть портрет пиши.
– Нет времени – ни на подкуп слуг, ни на девчонку, – возразил Девкалион – и был лишь отчасти прав: в ту ночь не спала и Медея, сердце которой, пронзенное амуровой стрелой, теперь принадлежало Ясону. Если бы он знал, на что способна юная колдунья, то помчался бы к ней на крыльях. Но Ясон не знал и сказать ему было некому.
Больше всех изводился Акакайос – его верный телохранитель. Он готов был пожертвовать собой ради патрона, и скрипел зубами от того, что не сможет даже вырваться на поле сражения с кошмарными быками царя Эета: в этом деле победа принадлежала лишь одному, одному же сулила и погибель. И этот один, поняв, что от друзей толку не будет, сидел теперь молча, вперив глаза в угли.
Провал экспедиции, впрочем, ничего хорошего не обещал никому из аргонавтов. Скорее всего, им пришлось бы бежать или погибнуть от воинов Эета. Возвращаться на родину ни с чем было не лучше. «Хоть в пираты подавайся!» – крутилось в голове у многих весьма не по-геройски.
Промеж ритмичной толкотни волн слышался недовольный скрип Арго, который ни на секунду не прекращался:
– … и никому до крысы нет заботы… да, что же, пусть подтачивает снасть… пусть выгрызает дыры вдоль бортов… орава безголовых тощебродов… таскай их на себе, а что в награду…
Короче, обстановка – хоть святых выноси!
Филон по-козлиному пожевал губами, отложил набитую водорослью трубку, достал из складок одежды маленькую круглую коробочку алого цвета, осененную золотой звездой, и торжественно взвесил ее на ладони. Вьетнамская панацея была его неизменным спутником на тропах жизни  и помогала, как утверждал монах, даже от похмелья и переломов.
Ясон вяло посмотрел на Филона, словно говоря ему: «Ну что опять, старый ты пень? Видишь, как оно все выходит?.. А ты тут машешь веслом своим. Горько мне, горько! И нет утешения в этой холодной ночи…» Но взгляд – не той плотности субстанция, что могла воздействовать на монаха. Мозолистое «весло» во мгновение оказалось перед лицом кудреватого страдальца:
– На вот, помажь под носом, – пробасил монах, снимаясь с бревна, на котором торжественно восседал. Жаль, не было у костра ваятеля: быть бы Филон натурой для бога в очередном храме. За его спиной сонно витал Оргулис, добавляя в сцену мистическую нотку.
Чудной предметец раскрылся, показав восковое пахучее нутро. Молодой герой с сомнением обмакнул в него палец, провел под носом – и тут же, вдохнув, поморщился, силясь не чихнуть; глаза его налились слезами. Организм, взращенный в экологически чистой Элладе, к ядреной азийской мази был неприспособлен. Ли же, согласный своему гену, с наслаждением втянул аромат бальзама, коему еще только предстояло через тысячелетия стать экспортным товаром.
– Что за отрава?! – всполошился юный герой, пытаясь оттереть ветошью верхнюю губу. Акакайос потянул меч из ножен, мрачно глядя на монаха.
– Не суетись. Лекарство это.
– Лекарство?! – вытаращил глаза Ясон. И все же не удержался: чихнул на весь пляж.
Арго на секунду замолчал, видно прислушиваясь, а затем продолжил изливать жалобы, прибавив к ним невозможность спокойного сна в дурной компании.
– А чего? – Филон густо накрахмалил себе под носом, давая понять, что мазь эта – никакой не яд, а вовсе даже наоборот, верное в походе средство. – Мазни быков этой дрянью по губам, вьюнош. Во! – монах поднял большой заскорузлый палец, ставя точку в рекомендациях. – От сердца отрываю. Держи! Все не изведи, дефицитная вещь…
Эликсир перекочевал к Ясону. Тот с подозрением посмотрел на цветную пуговицу. Идея казалась не то, чтобы очень. Но, за неимением других… Девкалион с интересом посмотрел на диковину, однако пробовать отказался. Проверили эликсир на Акакайосе. Кривоногий зашелся чихом, фыркая как огромный кот. Над дюнами встрепенулись птицы.
– Говорю: вещь, – бубнил Филон, вздувая потухшую трубку. – Само то – мазнуть быку по ноздрям. Тут только изловчиться надо. Ну да ты парень прыткий… Вон, мяса наел, хоть самого в упряжь.
Ясон недовольно засопел, но за неимением иного решения, сошло и это, сомнительное как мост из одуванчиков.
Над головой шмыгнул припозднившийся воробей. «Кабы не сгинуть мне вперед тебя, пернатый ком», – горестно измыслил герой, тыча веткой в теплый песок. И вина перед боем пить не стал.
***
Мучимая тоской телесной, в ту ночь не спала и Медея, сердце которой, пронзенное амуровой стрелой, теперь принадлежало Ясону.
Комнаты ее располагались во втором этаже большой громоздкой домины, большую часть которой царская дочь никогда не посещала. Для кого строили и о чем думали ее создатели, толком никто не знал. В пустоте брошенных залов выли сквозняки и богам известно какие шарили духи. Когда те особенно шумели, туда посылалась служанка Психа, страшная сквернословка, кою содержали в целях переговоров как секретное оружие и крайнее средство. Войдя в раж, она могла браниться часами на трех наречиях и перекрывала грохот колесниц, чем снискала немалое уважение военного сословия. Трепетные духи не выдерживали такого жизнеутверждающего напора и вели себя поспокойнее. Иногда хватало и угрозы, что, мол, сейчас придет толстуха-служанка и припечатает всем до самого Аида. Листочки с надписью
«В покоях царевны не шуметь! Завывать и греметь цепями только в специально отведенных помещениях. Покои №№ 1, 2, 3 (с комнатами прислуги) охраняются Психой!»
висели на всех колоннах, аккуратно выведенные придворным писцом. За свою жизнь он повидал всякое, но после этого собрал таблички и перья и скоро ушел на пенсию. Говорили, что каждое утро в своем доме на Изюмной улице он аккуратно вычерчивает и сжигает в очаге по букве, безумно хихикая и потирая ладони.
В полночь в покоях принцессы, убранных без изыска, не было слышно ни шелеста, кроме щелчков огня в жаровне и легкого девичьего дыхания. Все пространство вокруг Медеи словно притихло, выжидая чего-то, чему лучше не попадаться на глаза. Даже тени старались спрятаться в камни старинной кладки, обметанной к низу инеем. Истончились, иссякли вечные сквозняки – воздух стоял неподвижный, густой и темный. Растворились бесследно ночные духи, вывшие в галереях. Уверен, вы бы сами последовали их примеру, если бы оказались там в эту страшную ночь наедине со своими мыслями.
На пол от узкого окна падала бледная полоса лунного света, ломаясь о стол с кувшином. На массивной каменной полке возвышалась трехликая статуя богини Гекаты, покровительством которой защищала свой девичий мирок Медея. Ей-то сейчас, стоя в простой сорочке, возносила она молитвы, загодя принеся жертвы. В каменной жаровне, имевшей вид одноногой чаши, тлел огонь и цветной дым с него, предназначенный богине, терялся в полуночном мраке. Сама девушка, если присмотреться к ее лицу, выглядела немного смущенно, как бы прося прощения за подвох: из любви к собакам вместо принесения их на алтарь богини, Медея сжигала сласти и толченый рубин, надеясь на понимание.
О чем молилась она? Да, ну как же?! Все об одном: о Ясоне, шерсть ему в кашу! Стоит прилечь, забыться – как снится ей, что Ясон борется с быками, а наградой ему служит она сама; то видится, что уже она бьется со скотами и побеждает их, а родители не дают ее в жены; старый жрец не то узрел в потрохах, склоняя отменить свадьбу… – и прочая любовная белиберда, от которой самой тошно и рассказать стыдно.
Медея спрятала коралловый оберег под лен сорочки и громко вздохнула:
– Ах!
– Да, госпожа? – из-за колонны высунулась обалделая спросонья служанка.
– Пс! – шикнула на нее царевна и та исчезла.
– Ах!
– Да, госпожа?..
– Да что б тебя! Скройся с глаз, гадюка!
Медея встала с колен, удержавшись от другого «Аха». За окнами, больше похожими на бойницы, теперь шумел дождь, загородив скудный свет луны.
– Вот и он там сейчас под этим дождем… – тихо пропела она, собирая волосы в «конский хвост».
Девушка взяла с блюда яблоко и, скрестив ноги, села на низкое ложе, убранное тяжелым колючим покрывалом.
– Убери это! – крикнула она в темноту, родившую эхом кудрявую смуглую рабыню. Та живо собрала покрывало и стряхнула что-то невидимое с подушек. – Воды подай, – велела царевна другой тени, и в руках ее оказался кубок.
В этот момент в остывающем очаге вспыхнуло красным так, что столб огня едва ни коснулся балок. В его танцующих кружевах соткался облик величественной богини. Обе служанки упали замертво – Геката не нуждалась в свидетелях.
– Прости, великая богиня, что я… – сразу же начала Медея.
– За собак прощаю, – молвило из огня голосом холодным как дно колодца.
– Просто я…
– Прощаю, – повторилось в пляшущем полумраке чуть настойчивее.
– Помоги мне, о великая Геката! – перешла к сути девушка, подбегая к жаровне и норовя распластаться на каменном полу.
– Придатки застудишь, надень тапки, – бесстрастно молвило пламя.
Подобным тоном говорила с ней бабушка за вязанием. Только от слов представшей в огне фигуры веяло такой древностью, для которой все бабушки мира, сложенные вместе, были, что новорожденный младенец.
Медея с содроганием посмотрела на мертвую прислугу и нашарила у ковра сброшенные сандалии. Такая забота о здоровье какой-то смертной, даже царского рода, на общем фоне показалась ей чуточку через чур. Девушка, не будь дочерью своей матери, внучкой своей бабки (не знаю, к чему это – так всегда говорят, пытаясь изобразить этакое), заподозрила, что является частью какой-то неизвестной ей истории. Игры, разыграть которую досталось вовсе не ей. Но говорящий столб пламени не дал развить мысль, подчинив внимание царевны своей необычностью.
– Помоги мне, о великая…
– Я знаю, чего ты хочешь, – немного брюзгливо отозвалась фигура. – Хватит. Ясона спасет мазь. И передай этому олуху, – тут Медея затрепетала, предвкушая встречу с любимым, хотя и весьма обманно затесавшимся в ее сердце юношей, – пусть бросит в драконьи всходы камень.
Фигура на этом замолчала, но не исчезла. В разросшихся языках пламени показались какие-то тени. Девушка с ужасом смотрела на них, пытаясь пересчитать щупальца. Кажется, Геката жестом пригласила кого-то сесть в массивное кресло подле себя. Чудище не без труда взгромоздилось. Внезапно богиня обернулась, недовольно уставившись на принцессу, и, как дергают шторку в ванной, задернула за собой ночную тьму. Медея лишилась чувств.

ГЛАВА 26. КЛЕФТИС
Во дворце шум-переполох. Слуги сбились с ног, выполняя противоречивые команды всех, кому не лень. Более других возмущался министр:
– Вот и верь после этого героям! Проходимцы! А ты, царь, перед ними расстилался. «Слюнтяй! – едва не слетало с его губ». Шкуру им облезлую надо… Как же! На кой хер она им сдалась? Чуяло, чуяло мое сердце, не за тем они пожаловали. Ты на рожи ихние смотрел? А тот, в рясе, у них за главного. Точно. Сирый кардинал. Даром, что убогого корчит – хитрющий, сволочь: «Не корысти ради…», а сам зенками по сторонам шасть! Нет. Точно – они. Больше некому. Надеюсь, меня ты, величество, не подозреваешь?
На царствующей особе лица не было. Сказывался ли синдром похмелья али иная печаль какая, доподлинно неизвестно. Ибо заглянуть в его душу не смог бы он и сам – не до того. А тут еще зам министра по АХЧ заявил о пропаже серебряных ложек. И цена-то ложкам невелика, но обидно! Жене, покойнице, в позолоченных нитях для подтяжки лица отказал? Отказал. Детям лишнего куска жалел? Жалел. Алименты полцарства ждут? Не дождутся! И главное – принял негодяев по-людски, быков на потеху благословил… А благодарность? Откуда они, говорили? Из Пизы, кажись. Стало быть, с****или столовые приборы и бровью не повели! Нехорошо. Ох, и нехорошо мне. «Эй, кто-нибудь! И поживей!..»
Не дождавшись прямого ответа на поставленный вопрос, видя, что от хозяина проку мало, министр удалился в секретную комнату. Здесь хранился волшебный кубок. Сплошь вырубленный из горного хрусталя раритет существовал в одном экземпляре (Limited Edition), потому как творца обезглавили тотчас по завершению работы, а иных более не имелось.
Министр бережно наполнил сосуд отборным вином – именно тем, которое подавали гостям накануне – и прошептал заклинание: «Не говнись, доложи, как дело было».
Кубок задрожал, словно сбивая коктейль, и, успокоившись, выдал картину происшествия. Поначалу мелькали фальшивые улыбки вперемежку с сандалиями на босу ногу. Затем, понемногу, стали появляться крупные планы: красные потные лица, объедки, сонные дворцовые псы, мордами в тарелке. И на этом все… – жидкость приобрела естественный, незамутненный проблемами цвет.
– Ну ты даешь. А кто ложки стырил?!
Чаша покачнулась, плеснув дознавателю в лицо: «Это тебе за говно».
Ну, ладно, министр утерся и пошел составлять список участников банкета.
Выходило человек с полсотни. Первым-наперво он пометил крестиками имена персонажей с уголовным прошлым. Доподлинно было известно о пятерых: царь (статьям тут счету не было, а многие в бытность приходилось своей рукой переписывать), конюх (самогоноварение, разврат, кража подков), начальник охраны (хулиганка по малолетке, курение в общественных местах), Клефтис (рецидивист со стажем, крал все, что лежало хоть как-то – плохо ли, хорошо ли – лишь бы унесть) и сам министр (хе-хе, пусть сначала докажут… вычеркнул). Для верности добавил морока: уж, больно подозрителен тип.
– Этих, – министр ткнул в последних двоих, – в кутузку. Для верности.
Сказано-сделано. Местный участок дополнился новыми персонажами.
За аргонавтами было решено следить вдвое против прежнего. Теперь смотрящих было больше самих героев. «Рано или поздно проколются, – размышлял чиновник: – либо украденное барыге снесут, либо на рынок».
Контролировать поведение всех псевдогероев признали занятием архисложным (людей не хватает, штаты недоукомплектованы, текучка, грипп, рецидивы декретных отпусков), посему озадачились установкой прослушки в область передвижения шибко грамотного монаха.
– А куда мы ее конкретно установим? – к царю возвращалось сознание, – Что ли в глаз?
– Ага, – министр поморщился. – Туда, куда они вряд ли сунутся.
– Не томи, – Эет потянулся к напитку, – меня надолго не хватит.
– В зад. Куда ж еще?
– Так он же узнает? Чай, за своим задом-то каждый смотрит, – царь заерзал на троне. – Да и надежно ли?
– Ох и дали мне боги начальника. Ослу! Его ослу в зад. Под хвост. Ущучил, величество?
– А-а… Так бы сразу и говорил, – царь много пригубил и немного оттого успокоился. – Только не забудьте потом вынуть – я на нем иногда в сады выезжаю. Инкогнито. Ну, ты понимаешь…
***
После столь неблагозвучного диалога вернемся за пределы дворцовые.
Однако подозреваю, что тюрьма не самое удачное место для упражнений в высоком стиле. Трепещу заранее, но из песни слово не выкинешь.
***
– А, это ты? – сидельцы раздвинулись, уступая центр нар для Клефтиса, – Надолго?
– Пока мой люкс убирают, – огрызнулся прибывший сиделец.
Бывалый каторжанин, он заслужил у правосудия право отбывать срок в одиночке, на худой конец – в двухместной камере. В застенках же научился читать и писать, размышлять и рассуждать, любить и презирать сограждан, короче – превратился в полноценного философа. В неполные пятьдесят Клефтис потерял большую часть зубов и веру в справедливость. Житейские перипетии воспринимал как данность и поступал сообразно ежеминутным интересам. В браке не состоял, нигде не работал, со стражниками не сотрудничал, ибо считался вором в законе. Связи имел обширные, выходящие далеко за пределы Колхидинского царства. Людская молва приписывала ему знакомство с вором по кличке Багдадский и даже самим Волком Тамбовским, не к ночи сей зверюга будет помянут.
– А это чито за хмырь? – фиксатый арестант ткнул пальцем в сторону Оргулиса. – Из деловых или фраерок залетный?
– Не знаю. Он сам по себе, – Клефтис никогда никого не рекомендовал, да и за него никто не поручался. – До обеда еще три часа, давайте в шахматы на интерес.
Фиксатый снял и расправил на столе клетчатый кепи, достал из-под нар мешочек с хлебными фигурками: «Мне ладью и три пешки фору».
– Две пешки и коня. Выбирай любого.
Торговаться с Клевтисом было себе дороже, соперник согласился и спрятал за спиной в одной руке фигуру: «Выбирай». И, бросив взгляд на морока, добавил: «Играем на этого – стройного».
– Новенького не трожь. Он со мной по одной статье чалится, – Клефтис выбрал белые.
Но, оставим до поры узников и вернемся к главным героям…
***
– Да не зли ты его! – Филон одернул приятеля. – И не учи его жить. Осел – животное библейское, сам кого хочешь научит.
Петрович откровенно мучился. Его познания о парнокопытных отдавали привкусом соседского холодца на новогодние праздники, поминки и первомай. Ишака и ишиас он представлял примерно одинаково, что сходу раскусило арендованное при дворе Эета животное.
– Ты к нему лаской, – поучал монах, – но без панибратства. Можно – по имени.
– Он, извини, не представился, – Обабков шипел, теряя терпение. – Филоныч! А седло куда?!
Вопрос поставил самоуверенного монаха в тупик. В пыльных церковных книгах, кои молодой послушник украдкой просматривал в надежде наткнуться на что-нибудь действительно стоящее, иногда попадались картинки с тучными клерикалами, разъезжающими на неприхотливых скакунах, но седла под рясой видно не было, а вьючным и вовсе не полагалось.
– Далось оно тебе, ей-богу. Поскачем в прямом контакте. Налегке – так взаимопонимание лучше налаживать. Главное, ближе к ж…, то есть, к хвосту садись – там меньше трясет. Ну что, Серенький, слушаться будешь?
Осел, ранее внимавший монаху с неподдельным интересом, оскалил крупные неровные зубы и заржал. Его пример заразил собрата. Они, оба, повалились от хохота на дорогу и принялись кататься, дрыгая одновременно всеми четырьмя конечностям: мол, ой, не могу! ой, уморил!
Такого оскорбления Филон вынести не смог. Щеки его затряслись от негодования, бороденка встала колом. Монах распоясался, свил ремешок на манер нагайки и прошипел презлобно:
– Царь-батюшка дорого за это заплатит. Одной козлиной шкурой не отделается. Чай, не зря на банкете я время даром не терял…
Не успело смолкнуть эхо, как перед друзьями нарисовались стражники. Архангелы сопроводили путешественников в кутузку. Прослушку из ослиного гнезда вынуть забыли…
***
Жеваный словно бумажная пуля, Эет рассеянно слушал помощника.   Министр потирал руки:
– Сработало! Я же говорил, не нравится мне этот кардинал сирый. Теперь надо заставить его ложки вернуть. Ну, да мы не такие языки развязывали. Отдаст, как миленький. 
Царь вспомнил приемчики своего подручного, которые впоследствии назовут «сицилийским галстуком» и засомневался:
– Отчего преступник барана козлом назвал?
– Вестимо, для конспирации. И чтобы нас, то есть вас, милорд, пуще обидеть. На его родине «козлами» мудаков кличут.
Жирафов обыкновенных и неповторимую Эйфелеву башню объединяет одна не бросающаяся в глаза черта – долго доходит. Приземистый Эет, благодаря высокой должности, составил им компанию. Прошло долгих минут пять (служанка успела помыть посуду), прежде чем царь разлепил уста:
– Он что, меня имел в виду?
Министр умел уходить от каверзных вопросов:
– Ну, я на допрос. По горячим, так сказать, следам. Доложу.

Петровича с Филоном как особо опасных преступников разместили в спецблоке. От рядовой камеры он отличался лишь названием – та же гнилая солома и отверстие в углу.
– Одного не могу понять, – Филон чесал в мокром затылке: – как они догадались, что именно я уговорил царских родственников перевести сбережения из критских оффшоров в Россию, дабы спустить оные на нужды православных? Как ты думаешь, им успеют заморозить счета до момента отсечения голов?
Гражданин Обабков слабо разбирался в вопросах макроэкономики, его больше волновала судьба дачных огурцов. «Они снова в опасности, – горевал Петрович. – Сиротинушки».
– Знаешь, какие они нежные? Чуть зазеваешься, опля! – и засох. А навоз! – страсть как любят. Где его нынче возьмешь, навоз-то добрый?.. Прежде выйдешь в поле и в пакетик целлофановый – бери сколько хошь. Крестьяне коров держали.
– И в Бога верили, – встрял задумчиво Филон.
– Да, и в Бога верили. А песни, какие пели… Черный ворон, черный ворон, что ты въешься надо мной, – неожиданно затянул лирическим баритоном гражданин Обабков.
– Ты скажи моей любимой, что за родину я пал… – подхватил Филон сиплым басом.
Впервые в стенах спецблока звучала старинная русская песня. Да что там в спецблоке? Во всем пряно-цветочном царстве колхидском! Будто по команде «замри!» время остановило свой бег, стихли посторонние звуки, птицы остановились в полете, и даже пес, что давеча фыркнувший на монаха, виновато мел хвостом. Горожане, скованные чарующей мелодией, затаили дыхание. 
За массивной входной дверью министр-дознаватель ронял слезы раскаяния. В душе его боролись чувство долга и неосознанная тяга к прекрасному. Министр на то и министр, чтобы найти компромиссное решение.
– Накажем Клефтиса – он всегда в чем-нибудь да виноват. Быть ему козлом отпущения.
Приговор особой строгостью не отличался: по традиции вору должны были отрубить руку. Приговоренный же отнесся к известию как обычно, по-философски: «Так легли звездные карты. В конце концов, одна у меня все же останется. Да и на мыле сэкономлю». Однако возмущенный несправедливостью Оргулис был категорически против такого расклада:
– Хочешь, я превращу его в кочку? И каждый шелудивый кобель не пройдет мимо, не пометив ее?
– Нет, дружище. Я вор, а не душегуб. На мокрое дело не пойду.
Они еще долго спорили, благо к тому времени их перевели в двухместный «люкс».
На рассвете скрипнули засовы, и подозреваемых вывели на площадь. В толпе зевак вовсю орудовали карманники. Глашатай зачитал приговор:
– … проявив мудрость и добросердечие… учитывая сложную международную обстановку… иностранных подданных освободить и послать на все четыре стороны, хай у себя там, в Пизе ****ят… вору-рецидивисту Клефтису отрубить голову три раза (условно) и оттяпать левую кисть руки самым натуральным образом, хай трудится дальше… Ура, товарищи!
Собравшиеся сотрясли воздух троекратным «Гип, гип!», распугав обескураженных ворон. Затем военный оркестр фальшиво исполнил гимн придворного поэта-песенника, и палач опробовал ногтем топор.
– Дикие нравы, – сентиментальный Обабков зажмурился.
– Варвары, – Филон наскоро перекрестился.
«Уух!» – блеснуло лезвие.
«Оох!» – выдохнула толпа.
– Что за черт! – удивился министр.
Кисть оставалась лежать на плахе.
– Уволю! – закричал министр, обращаясь к озадаченному экзекутору.
– Давай на бис, – пискнул незримый доносчик.
– Два раза за одно и то же не бьют! – возмутились профессиональные картежники.
– Извольте, я не против, – успокоил спорщиков осужденный.
«Уух!»
«Оох!»
– Что за черт!
Кисть, как ни в чем ни бывало, покоилась на прежнем месте. Более того, пальцы сложились в популярную в среде юнцов фигуру, а затем и сам преступник вытянулся струйкой над эшафотом, заклубился и, показав на прощанье спущенные до колен исподние, растворился в наступающем зное. Толпа покатилась со смеху. Бывшие арестанты под шумок разбежались.
***
Филон с Обабковым поспешили воссоединиться с командой. Клефтис и морок встретились в условленном месте.
– Ну и дальше? – спросил Оргулис.
– Пойду, куда глаза глядят. Богатство мне ни к чему, а на хлеб и вино всегда надыбаю. Спасибо, тебе, конечно.
– Выходит, я только отсрочил твой приговор. Не хочешь изменить свою жизнь?
– Нет. Да и невозможно. Не мы выбираем дороги – они указаны в книге судеб.
– А вот я постараюсь…
С этими словами морок исчез, оставив после себя еле уловимый запах надежды.
Вы интересуетесь, кто же все-таки умыкнул столовые приборы? Не вы одни столь любопытны. Уж и царь давно на пропажу плюнул, и придворные нашли другую тему для пересудов, а загадка эта все не давала уснуть посрамленному министру.
Ничего не оставалось, как вернуться в секретную комнату волшебному кубку на поклон. Министр долго не решался произнести заклинание, но иначе разговорить волшебную чашу не представлялось возможным.
– Э-э… не говнись, доложи, как дело было.
Напиток вспенился, побурлил чуток и на сцене появился крепкий, как подозрение в чужом благополучии, зад служанки. Она небрежно мыла посуду, наблюдая в окно за игрой мальчишек в пристенок. Самый младший приходился ей сыном от вечно пьяного и подслеповатого старшего конюха.  Последние два обстоятельства служили вескими аргументами в пользу местной легенды о чрезмерной вплоть до неразборчивости любвеобильности смотрителя за лошадьми. В какой-то момент ротозейка и выплеснула содержимое медного тазика в сточную канаву. 
Ложки нашлись, но осадок, что называется, на дне волшебного кубка остался.

ГЛАВА 27. ПОЛЕ АРЕСА
На рассвете, так и не сомкнув глаз и претерпев от дождя, аргонавты направились ко дворцу Эета, чтоб уже оттуда с почестями выехать к полю бога Ареса – на смерть или подвиг.
– Все это какая-то хрень, пожри меня кальмар! – кипятился Девкалион.
Ум часто соседствует с излишней нервозностью, и товарищ Ясона был тому заметным подтверждением. То, что парень пальцами гнул подкову, лишало его привычной для ботаников безобидности. Только что он сшиб с повозки какого-то любопытного толстяка из высыпавших на улицы горожан, решившего пройтись по наряду бредущих ко дворцу аргонавтов. Публика приветствовала стычку восторженным свистом. Скользивший поодаль Клефтис в секунду срезал у бедолаги-мельника кошель, по виду старательно помогая ему подняться. Мальчишки приплясывали на крышах, не рискуя, впрочем, швырять в героев голубиными яйцами, чем часто развлекались: город сверху напоминал лоскутное одеяло, шитое из кровлей так что, находясь на любой из них, можно было пересечь его от края до края, не спускаясь на землю. Поди, угонись тут за голопятыми…
Девкалион тем временем закатил бузу:
– Хрень! Черепашья слизь! Жабьи потроха! Выкусень!
– Гора утиного помета, – подсказал кто-то из толпы.
– Гора утиного… Тьфу! Кто вывалил это посреди дороги?! Город конченых идиотов! – крикнул он в толпу, поймав на себе немало тяжелых взглядов.
– Да брось ты, – урезонил его Ясон. – Не хватало еще схватиться с горожанами. Чего ты их задираешь?..
– Какого потроха мы тащимся биться с быками, Ясон? Пусть этот пропойца царь найдет себе крестьянина с кнутом. Мы воины, а не вонючие пастухи!
Ясон лишь молчал. Хоть и облаченный в три слоя доспехов, он крепко сжимал в кулаке коробочку с едким бальзамом, думая о том, что лучшей защитой для него в предстоящем деле были бы не медные пластины, а добрый мешок с соломой, привязанный к животу. Еще лучше – два, ибо задние пределы тоже дороги, хоть и менее. Геройство, конечно, дело хорошее, но бык не спрашивает, кому мотать на рога кишки…
Над головой рябило тучками серое плаксивое небо, прохудившееся ночью, да так и не стянувшее драные края, протекая дремотной сыпью. Ветер метался по лицу – влажно и щекотно, будто кошачьими языками. Из коптилен и забегаловок тянуло пряным. Процессию из дюжины аргонавтов, шедших гурьбой от пристани, обступала суетящаяся толпа. Кроме любопытных в ней шныряли торговцы, рабочие, спешащие на подряд, с высокого крыльца кургузого каменного храма взирал священник, выпятив губу над небритым подбородком – сытый и глупый как сундук. Мелкий служка подметал ступени под липким взором начальника. Всюду носились дети. Ослы ревели, не желая тащиться в горку. Две торговки у подворотни дрались рыбиной, закатив визг – их разнимал старик. Хотелось вдруг раствориться в этой круговерти, стать незаметным, и, пробравшись на зады по жилам кривых улиц, оказаться в своем тихом доме, где женщины выпекали утренний хлеб…
Ясон передернул плечами: «Дрянное геройство!» Но быстро пришел в себя, зло глянув исподлобья на громоздкий силуэт дворца в конце улицы. Ворота его были распахнуты. Словно в издевку с площади затрубили фанфары, приветствуя пришедших. Тут же квадратом, подальше от царского места, стесненная с трех сторон стражей, стояла команда Арго – те, кто ночевал во дворце. На окаменевших лицах охраны читалась жажда убийства.
Эет еще не явился из своих покоев. Его ждали в безмолвии. Свита тихо перешептывалась. Министры щелкали перстнями, склоняя друг к другу лица. Скромно у стены под навесом стояли Халкиопа с Медеей – обе мраморно-бледные с горящими черными глазами на пол лица. Младшая из царевен суетливо разглядывала аргонавтов, и теперь скрыла тревожную улыбку, найдя среди них Ясона. Тут же были и сыновья Фрикса – не понять: хозяева или пленники во дворце – судя по выражению лиц, знавшие что-то недоброе на свой счет.
Ясон присоединился к своей команде, поздоровавшись с каждым. Кое-кого не было видно: остались у новых подруг или просто шлялись по городу, считая, что нынешняя битва – дело господское. За каждым движением из-за спины героя зорко следил уродливый как битая камнем черепаха Акакайос, держа наготове меч.
Снова вострубили фанфары – на этот раз продолжительней и громче. Из ворот на густо золоченой колеснице четверкой выехал царь Эет. Лишь подняв в приветствии руку, он молча проехал вправо к расчищенной от толпы дороге. Ясон с ближайшими также разместились на колесницах – тесных, низких, скудно украшенных медью. Филону с Петровичем было выдано по ослу. На летописца колхидцы смотрели с удивлением, усадив в конце концов на телегу, перевозившую царский скарб.
Процессия двинулась к месту битвы.
Чтобы описать быков царя Эета, придется использовать сравнения, которых не нашлось бы у эллинов, не смотря на их фантастическую изобретательность. Лучше всего для этого подходит образ стегозавра, кости которого в те далекие времена еще не удосуживались составить воедино, удивившись полученному результату. А еще бы подошел танк. Да, танк бы вполне сгодился, если не придираться к концепции одушевленного-неодушевленного предмета. Когда сталкиваешься с чем-то большим и свирепым, эта концепция невольно отступает на задний план.
Их было два. Ворота пещеры распахнулись и с грохотом на поле Ареса вынеслась упряжная пара танко-стегозавро-быков, опаляющих, вопреки манере жвачных, пламенем остатки вытоптанной травы. Ясон замер на месте, намертво вцепившись в бесполезное против такого противника копье, которым мог разве что почесать жутких тварей по загривку.
Царь со свитой наблюдал за происходящим с помоста, специально устроенного на широком уступе скалы, довлеющим над входом в пещеру. По всему судя, зрелище битвы с ее обитателями было при дворе в ходу: поле украшала целая выставка раздробленных опаленных скелетов. Кое-где на шлемах даже неплохо сохранились перья плюмажей, которые трепал жаркий ветер, гуляющий взад-вперед по равнине.
Глаза быков горели ненавистью ко всему живому. Как эти твари не еще истребили друг друга было известно лишь богам и лупоглазому старику-крестьянину, смотревшему за нами. Сейчас он стоял с вилами в руке, привалившись плечом к воротам и, можете не сомневаться, работы у него всегда хватало: из пещеры тянуло крепким запахом навоза, неизвестного даже Авгиевым конюшням.
Для пробы один из быков (назовем его Борькой за вздорный чуб меж рогами), выбегая из загона, боднул каменный выступ – с рогов полетели искры. Второй, коего обозначим Спринтом за склонность к бегу, носился кругами по полю без всякой цели, высоко вскидывая хвост. Наконец оба, огласив поле ревом, перешли от первого восторга освобождения к дальнейшему действу, встав с разных сторон героя, явно намереваясь растереть его в прах.
Первым, не дожидаясь, двинулся Ясон, отбежав с линии атаки, чтобы звери оказались от него по одну сторону – на поле в результате возник равнобедренный треугольник, так любимый философами Эллады.
Быки проводили героя тяжелым взглядом, поступив каждый по-своему: названный Борькой дыхнул огнем, опалив шмеля, и поводил в воздухе рогами, описывая восьмерки; Спринт молча опустил голову, колотя в землю медным тяжеленным копытом, вырывая из нее комья. Пламени последний на летунов не изводил, видимо, приберегая его для битвы. Вообще, если отвернуться от дурной манеры бегать со вздернутым хвостом, Спринт производил впечатление существа более рассудительного, чем его чубастый коллега, даже окрас которого в рыжину выдавал природное легкомыслие.
Зрители на помосте затихли и, казалось, замерло даже небо, ожидая, что будет дальше. Старик с вилами у ворот утерся и смачно сплюнул – что, вероятно, послужило сигналом к бою, потому что быки начали яростней бить копытами, полыхая красным в ноздрях.
Выводы на счет них подтвердились, когда сей Борька, мотанув до хруста башкой, с места взял в карьер, норовя с налета уничтожить Ясона. Послышался одинокий «ах!» барышни на помосте: Медея лишилась чувств.
Герой, не застигнутый врасплох, ловко увернулся и даже оцарапал шкуру быка копьем, пытаясь засадить его между ребер. Наконечник прошелся по щетине с премерзким звуком и отлетел в сторону, отделившись от древка. Ясон теперь стоял, вооруженный дрекольем, и мысли его вознеслись к Олимпу, ибо тело одной ногой стояло в Аиде. Названный Борькой развернулся, чтобы завершить дело с второго круга.
Незримая для смертных Гера повела рукой героя так, чтобы пальцы мазнули ноздри быка великим в чудодейственности бальзамом, и одновременно хорошенько толкнула его в грудь, отводя от удара стальных рогов. Будем справедливы, парень бы не спасся от зверюги, не вмешайся в процесс богиня. Сбитый с ног Ясон со всего маха уселся на чью-то полую грудь с оплавленной боевой пластиной. Ребра под его седалищем хрустнули. Юноше стало стыдно за такое небрежение чужим телом, но выбирать тут не приходилось. Бык ревел, раскидывая вкруг хлопья пены. Красные от натуги и злости глаза его залили слезы.
Спринт сделал для себя какой-то вывод и, даром что назвали мы его умнейшим из сих двоих, кинулся на героя, норовя подцепить его сильно снизу. Бессознательное состояние Медеи лишило нас драмы второго «аха». Царь же подбодрил питомца боевым криком.
Даже промах божественный велик и чреват нехилым результатом: Гера, завладевшая рукой Ясона, не попала второму быку в ноздри, но угодила прямиком в глаз, чем нанесла еще большее поражение. Еще никому, пожалуй, не удавалось одолеть здоровенного быка сидя – Ясон был первым в истории и тем уже бесконечно славен.
Оба зверя, заливаясь ревом, признали в герое сильнейшего и, хотя оскорбившись, дали привести себя к упряжи. Так Ясон победил быков Эета.
***
Вместе с верными друзьями Кастором и Полидевком Ясон запряг в плуг быков и вспахал поле Ареса – кое, отметим, не было велико, ибо не для богатого урожая содержалось царем Колхиды.
Уже немногим после обеда, когда Эет, чуть вздремнув, вернулся к зрелищу под легким хмелем, герой засыпал пашню драконьими зубами и выжидательно смотрел на нее, поедая яблоко. Целая корзина стояла у его ног, принесенная служанкой Медеи с надушенной запиской: «Сей плод, взращенный в циклопьей долине, содержит полезный витамин, от коего, единственно, пучит, но весьма прибывает сил. Ешь без страха. Твоя М.».
По краям поля белели счищенные с него кости павших воинов. Не лишенный юмора Полидевк строил из них ограду, напевая веселую рыбацкую песню про дочь цирюльника щербатую Глафиру. «Не дождусь тебя, Глафира, – Хоть бы ночь пришла скорей…» – мычал здоровяк под нос, вбивая в глину чью-то надтреснутую голень. В его огромных кулачищах та смотрелась тростинкой. «Парус треснул от Зефира, – Как к тебе я плыл скорей…» – басил здоровяк, подходя в сюжете к самому главному.
Медея с удовлетворением на лице взирала на хрустящего кругляшами Ясона. Яблоки были неспелыми и твердыми как замерзшая редька, но герой не мог ударить лицом в грязь, отчаянно имитируя удовольствие.
– К червям такую дрянь! – сплюнул со злостью Кастор, запустив руку в корзину.
Ясон согласно кивнул, вгрызаясь в очередной витаминный плод и пытаясь изобразить улыбку – счастливую или как получится. Челюсти сводило кислятиной, так что улыбка совершенно не вышла. К этому в животе началась борьба, о которой так мило предупреждала Медея в своей эпистоле.
Кастор пожал плечами и отошел, чтобы распрячь усмиренных быков, огнедышество и медноногость которых отступили перед усталостью. Лупоглазый старик подтащил к ним на тачке охапку свежей травы, устроив подопечным пикник. Названный Спринтом ел ее опаленной, тем еще более подвигая себя в эволюционном плане.
Тут под зрительским навесом послышались приглушенные смешки: Полидевк дошел до кульминации сюжета, заметно прибавив звука. Что именно происходило между рыбаком и Глафирой в запертой цирюльне ее отца, запретил печатать редактор – так что вам, мой уважаемый читатель, придется искать опору в собственных воображении и жизненном опыте. Скажу лишь, что кое-какие предметы специфичны именно для бритья и последующих процедур, так что не пытайтесь повторить все самостоятельно.
Последние слова песни смешались с неприятным нарастающим скрежетом, шедшим из-под земли. Над пашней показались медные острия копий: зубы дракона дали всходы. Меж валов пахоты на глазах поднимались укрытые шлемом головы с плотно сжатыми веками, будто подернутыми серой паутиной. Еще минута – и земля раскинулась, выпустив наружу покатые плечи воинов, защищенные шипастыми бляхами со змеей. Это тектоническое рождение готовых к сраженью тел приводило невольно в трепет. Не лишним будет сказать и об очередном «ахе» нежной девы, снова пропустившей самое главное, пребывая в обмороке. «Что за слабая натура?» – спросите вы меня. «А кто вообще поймет этих влюбленных дев?!» – отвечу я вам в пренеприятной иудейской манере.
Ясон выронил яблоко, уставившись на преобразившееся поле, поросшее теперь ярой смертью.
Воины, восстав до поясницы, одновременно открыли черные до края глаза, мутно глядя перед собой. Когда из почвы освободились колени, мутные взгляды вдруг обрели резкость – все как один, родившиеся из драконьих зубов на этом треклятом поле, смотрели теперь на Ясона и ни одной мысли, кроме готовности убивать, не читалось в их глазах-провалах. Они ненавидели его, поскольку не умели ощущать ничего иного. Безволосые, серокожие в черных гладких одеждах, воины как куклы поворачивались к нему, не сдвигаясь с места.
Первый, стоявший ближе других к герою, выпростал из земли стопу, и, взвесив в руке копье, метнул его в аргонавта. Ясон поймал копье налету, крутнувшись вокруг оси. Древко было сырым и неприятно теплым, словно выструганным из мяса. От всего воинства вверх поднимался прозрачный пар, завиваясь на вечернем ветру. Солнце красило его алым. На возвышении у помоста грянули марш литавры.
– Ох, блин… – только и сказал герой, подбирая с земли каменюку величиной с бычью лопатку.
«Книг что ли не читал?!» – огладил Ясона Петрович, когда тот спросил: «Нахрена камень?» Уже под утро перед сражением на Аресовом поле они долго толковали, чтоб не уснуть и не повредиться рассудком от ожидания. Эллины для тепла сплясали какой-то танец, напоминавший смесь «Сиртаки» и незабвенного клезмерского «Семь-сорок», которым Обабков щеголял когда-то перед смешливой Дусей на Большом Фонтане. Или не Дусей звали ее… Не важно! А важно то, что в далеком от мифологий мозгу Обабкова вдруг пробежала шальная искра: он точно знал, как оно сложится в завтрашний день с этими мужиками, росшими из зубов! Остальное было смутно – мультфильм, что смотрел он в полглаза со внучкой Соней, истерся в памяти . Но вот сцена с героем, бросающим в толпу камнем, сама собой вставала перед глазами. А на счет «читал» – не мог солидный человек признать, что приобрел знание из мультика. Совестно как-то, по-чудачески… «Мы не выдаем своих источников» – пронеслось в голове седого заводчанина из какого-то детективного мыла, и душа сразу его же унялась от сей умной мысли.
Булыжник полетел в шевелящуюся толпу, снеся полголовы одному из сотни безликих одинаковых воинов. Меж ними возникло замешательство, переросшее в общую потасовку. Когда единое движение прекратилось, а тела и копья сплелись в клубок, Ясон, обнажив меч, кинулся с криком к в бой, коля, разрубая и разя головы. Он кружил шершнем вокруг, не влезая в гущу, и тела черных сраженных воинов падали к его ногам, заливая поле Ареса бесцветной кровью. Драконьи всходы дрались страшно, молча, почти не уклоняясь от ударов.
Скоро с делом было покончено. Помимо Ясона среди кучи трупов стояли двое сероликих: один с искалеченным плечом, дрожал, прижимая к ране ладонь; второй, казалось, чуть больший, чем остальные, тупо осматривался вокруг, хлопая круглыми бессмысленными глазами. Он так и не поднял своего копья, вцепившись в него как дурак в палку, не соображая, что нужно делать. Так они и стояли перед героем: здоровенный бессмысленный обалдуй и раненый очумелый от боли получеловек, внезапно прозревший, что существует.
Солнце уже цепляло край моря на горизонте. Воздух посинел и посвежел. С гор тянуло холодным ветром. Медея, очнувшись от обморока, слабо улыбнулась и украдкой помахала рукой герою из-за увитой лентами колонны. Впрочем, она могла не скрываться: на нее никто бы не обратил теперь внимания, даже спляши она джигу без одежды. Публика на помосте и вокруг него, изнуренная долгим представлением, молча взирала на свершенное перед ними на Аресовом поле. Никто не находил слов, чтобы сказать друг другу. Кое-кто лишь покачивал головой, не вмещавшей чреду чудес, пронесшуюся в одночасье галопом. На мрачном лице Эета играли желваки. Он встал как сидел – с прямой спиной, раздраженно дернул рукой, отстраняя кинувшихся министров, и сошел к ожидавшей его колеснице.
Ясон, обессилив, опустил меч. Он стоял весь мокрый от крови убитых им человекоподобных чудищ. Теперь земля, родившая их, медленно принимала тела вспять. Бездвижные они словно таяли, растворяясь во взвеси серого пара, рождая вонь забытого подземелья. Даже медь оружия оказалась поддельной, подверженной скорому разложению. Вскоре лишь омертвелые драконьи зубы остались валяться в комьях земли – брошенные в грязь ненужные больше кости.
Те двое из адского урожая, оставшиеся стоять, молча смотрели на осунувшегося героя. Он не тронул их, лишь устало скользнув взглядом по черным лоскутам, прикрывавшим холодные натянутые мышцы. Когда Ясон пошел с поля, они двинулись как куклы за ним.
Царь Эет черным взглядом проводил шумливых героев, не сказав ничего о виденном. Ясон кивнул ему в знак того, что, мол, задание ваше выполнено, хорошо бы провести расчет – да и пора нам, спасибо за кров за стол. Медея прикусила губу.
Когда аргонавты подошли к берегу, чтобы переночевать на Арго, царевна уже ждала их там в обществе горбатой служанки с прикрытым капюшоном лицом. Никто не хотел бы увидеть это лицо дважды – чего, впрочем, и не могло случиться: второй раз взглянуть на исчадие самого Аида, посланного охранять Медею, не представлялось возможным. Пара окаменевших фигур у пристани доходчиво демонстрировали это правило.
Судя по тюкам со скарбом и горячечно-решительному выражению лица девушки, она решила сбежать из дома. Ясон не то, чтобы оказался против… но, скажем, это стало для него неожиданностью. Довольно приятной, но все же неожиданностью.
– Я помогу тебе украсть золотое руно, – прошептала она, щекотя ухо дыханием из-за плеча юноши, который уныло сидел на мотке каната, глядя перед собой.
На берегу было промозгло, но костров решили не разжигать, а само судно, готовясь к скорому отплытию, перегнали в заросшее камышом устье реки от посторонних глаз.
С пригорка, где расположился летописец, на заметки которого мы опираемся, суетящиеся аргонавты напоминали команду длинноногих лягушек, скачущих в зарослях осоки. Эту художественную вольность в описании долгое время не могли разгадать поэты и переписчики растущей ойкумены, и только гораздо позже благодаря познаниями Марко Поло, немало жившего в Китае, удалось расшифровать странную двойную кляксу на греческом пергаменте, побывавшем в руках у азиата.
– Эет ни за что не отдаст руно. Тем более теперь, когда ты опозорил его, уделав быков и драконьих выродков. Сам понимаешь, эти твари или ушлепки с копьями, на крайняк, должны были тебя замочить, – речь звучала немного непривычно для девчонки, выросшей во дворце… возможно, причина в странноватом для грека колхидском диалекте. – Я помогу тебе. А потом уеду с тобой! – ничего не скажешь, резвунчик Эрот знал свое розовое с кружевами дело. – Не?
Ясон согласно кивнул.
– Идем! – потянула его за руку Медея. – Задом руна не высидеть.
Вдвоем, замеченные лишь богами, они скрылись в прибрежных зарослях – где не так уж надолго и задержались, прежде чем продолжить путь в священную рощу Ареса.

ГЛАВА 28. ЗОЛОТОЕ РУНО
– Это что?
Ясон с удивлением смотрел на морщинистого полупса-полуптицу, выбравшегося из будки с дерновой крышей, притулившейся к стволу старого древа. Из-за куста поодаль на пришедших вяло глядел еще один не менее уродливый экземпляр размером с козу. Перепончатые крылья волочились за ним в пыли как седая ветошь. Позади угадывался тощий облезлый хвост с кистью.
– Дракон, вестимо, – отозвалась Медея, подбирая юбки, чтоб лезть на дерево. – Кого еще ты хотел увидеть в священной роще?
– Это – дракон?! – презрительно фыркнул Ясон, не сводя глаз с оголяющихся бедер царевны. Та деловито подоткнула подол и осмотрела снизу густую крону. В листьях свистела ночная мелочь.
Герой уставил руки в бока, готовый плюнуть от возмущения, но сдержался, что-то припоминая о приличиях. Он с детства мечтал сразиться с чудовищем-драконом. На стенах в богатых домах нередко малевали когтисто-зубастых тварей с хвостом пикой, но те всегда были в теле. А этот…
– Ну, да – дракон. Что не так? Подсади.
– Дрянь, а не дракон, – процедил юноша, ощущая теплое под ладонью.
Тот, что выполз из будки, подковылял бочком к Ясону и обнюхал зубастым клювом его сандалию, капая на песок слюной. На его спине проступала значительная проплешина, едва сбрызнутая щетиной. Кожа в свисающей шелухе бугрилась от позвонков. Герой брезгливо ткнул в клюв носком, стараясь не испачкаться. Кормилица всегда говорила, что от слюней болотных тварей случаются бородавки, которые извести можно только дохлым котом в ночь на кладбище. Мертвяков Ясон не боялся, но вот котов для такого дела жалел.
Дракон зашипел, отползая назад к будке. Оранжевые глаза смотрели на человека с обидой.
– Так детеныши, – пояснила девушка уже с ветки. На землю упало несколько колючих орехов. Один – прямо на макушку Ясону. – Месяц как вылупились. Они рождаются старыми, а потом растут наоборот. Держи!
Со священного древа вниз полетела пыльная шкура. Видно было, что бока пузатого Гиви, спавшего на ней годами, нанесли реликвии приличный урон. Руно, неумело подкрашенное и завитое, напоминало войлочный прикроватный коврик, приготовленный к распродаже.
Ясон вздохнул: ни тебе дракона, ни приличного руна. Один прах да подстава. Затем посмотрел вверх, где происходило какое-то шебаршение. Медея неловко спускалась вниз, придерживая рукой одежды. «А девка ладная» – подумал себе Ясон, глядя на сверкающие под луной чресла. Настроение его от этих видов заметно улучшилось. Траченое в быту руно кануло на второй или третий план, откуда бы ему и вовсе не показаться. Амурные мечты уводили героя в сторону, отвлекая от благородных занятий. Роща вдруг стала казаться ему уютной.
Тут из темноты раздался низкий протяжный рык.
– Ну, началось… – проворчала царевна, ставя носок на дерновую крышу будки. Дракончики заметно заволновались.
– Это чего это? – завертел головой юноша, сбрасывая романтический морок.
Звук шел, казалось, со всех сторон – раскатистый, недовольный.
– Два-ведра-овса, – ответила Медея.
– Э?
– Их мать, – кивнула на приплясывающих дракончиков царевна. Тот, что таился за кустом, протяжно и тоскливо завыл, вынимая душу.
– Мать их… – промямлил Ясон, оборачиваясь.
Там, где они только что шли с Медеей, направляясь к священному древу, от полуночной тьмы откололась ревущая злостью глыба. Двигаясь рывками она в две секунды нависла над героем, сверля его то левым, то правым глазом. Смотреть на такую мелочь как человек обоими глазами дракониха не могла.
Ясон вытащил меч – скорее по привычке, чем надеясь отразить нападение. Прямо перед ним в землю вонзился коготь с конский окорок. Мамаша этих облезлых малявок, шнырявших под деревьями, была размером с тридцативесельный корабль, поставленный на корму.
– Что нам делать?! – заорал юноша, пытаясь перекричать драконий рык. – Отдать ей руно?!
– Да по хрену ей руно! – отозвалась Медея, стараясь изобразить спокойствие, в чем преуспела только отчасти. – Она детенышей защищает! Доставай мясо!
Ясон не сразу понял, а потом спешно полез в котомку: там, по наущению царевны, лежало несколько крупных кусков баранины, вываренной в меду. Что-то вроде карамели со вкусом гуляша.
– Кидай быстрее! Да не ей!!!
Герой прицелился и швырнул мясо в сторону сбившихся у лап драконихи морщинистых мелких тварей, которых было теперь не меньше десятка. Те, получив подарок, с наслаждением зачавкали, издавая какие-то ультразвуки, от которых волосы вставали дыбом. Видимо, это был драконий эквивалент счастливого детского смеха, потому что Два-ведра-овса прекратила рык и клекот, грузно опустившись на хвост. Ее широкая пасть, напоминающая кузов самосвала, с клацаньем закрылась над головой. Юноша поспешил вывалить на землю все мясо, которое взял с собой, и прижался спиной к стволу.
– Идем… Бы-ы-ыстро… – в его ладонь вцепились острые ноготки царевны. – Бери руно… – процедила Медея уголком рта, стараясь двигаться как можно тише.
На высоте двадцати метров что-то громко фыркнуло в кроне. Послышался треск ломаемых веток. На головы посыпался всякий мусор – листва, сучья, старые гнезда.
– Ай! – воронье гнездо наделось герою на голову. Судя по текущей по лицу жиже, оно было не таким уж и брошенным.
– Ей нравиться нюхать древо… Если нам повезет, она скоро уснет…
– Чем скорее, тем лучше.
– Идем…
Когда Ясон и Медея выбежали из рощи с руном, над деревьями слышался лишь тяжелый храп драконихи: Два-ведра-овса спала, свернувшись щитом вокруг своего странного выводка. Ей снился полет над пиками Кавказских гор и отчего-то манил маленький заброшенный виноградник, пристроившийся на террасе узкой долины у подошвы кряжистого Домбая. Чудовище, живущее наоборот, вспоминало свою будущую жизнь.
***
– Даже теперь, завладев с ее помощью золотым руном, глупо забирать Медею в Иолк. Она принадлежит своему роду и должна остаться в Колхиде, – советовал Ясону Девкалион, очередной раз подтвердив, что не зря носит голову на плечах. – За ней устроят погоню втрое большую, чем за этой облезлой шкурой!
Ясон со злостью посмотрел на верного друга, колеблясь сделать выбор. Ноги его (фигурально, не будь занудой!) стояли на разных берегах реки.
Тут в дело вмешался дегустировавший весь день бочонок крепленого Петрович, цепень ему в печень! Он поднялся, шатаясь, и глуховатым, но зычным, словно чужим голосом, молвил:
– Я расскажу тебе одну историю, Ясон. Слушай, – доморощенный философ привлек внимание многих аргонавтов, и разговор этот не угодил в легенду лишь потому, что у летописца случилось чудовищное несварение от кальмаров. – Однажды царь, правивший половиной большого и богатого острова (звали старого проходимца Доддом), победил своего давнего врага, правившего другой половиной. Он сжег его столицу, а затем пригнал к стенам своей всех лошадей и волов поверженного владыки, чтобы народ узрел его охренительное величие, – рассказчик пошатнулся, но его удержали на ногах. – В следующую ночь оставшиеся верными убитому царю воины напали на город и взяли бы его штурмом, потому что вся армия Додда как и он сам надрались до крылатых черепах, празднуя победу. Но! Перепуганные криками и огнем животные понеслись из загонов и растоптали нападавших. Подчистую! Шмяк-шмяк… Короче… Если б этот замшелый жлоб не устроил балаган с воровством скота, висеть его голове над собственными воротами! – пауза. – Хрен знает, Ясон, в чем мораль… Может, в том, что если ты уже победил, то не парься и бери все?
На последнем слове Петрович упал на песок, сраженный винными парами, и затих. Юный герой смотрел на него черными как омут глазами. Все вокруг молчали.
– Виват… Бонжур… Алас… – пробормотал с песка непонятные слова отлетающий в грезы Петрович, прервав раздумья Ясона.
– Я решил: Медея отправится с нами!
На горизонте полыхнула молния.
– А что за царь такой, Додд? Я о таком не слышал… – спросил из-за спин здоровяк Теламон, тонко угадав смысл происходящего.
***
Очень скоро раздраженный спешкой Арго отчалил от берега неприветливой Колхиды, оставив за кормой спящий город, пристань и несколько мертвых шпионов царя Эета, не успевших донести во дворец.
Медее с ужасной ее служанкой кое-как отгородили парусиной собственный будуар, приставив в службу бессонных драконьих выродков, увязавшихся с Аресова поля за аргонавтами.
Ясона, вопреки телесной горячке, дела службы заставили удалиться от царевны. Он метался теперь по палубе, готовя оружие и оснастку к возможной битве. Все судно, кроме угла Медеи, бурлило как тронутый муравейник.
Ли, согнувшись в тугую погибель на узле пакли, записывал новое на пергамент, не забывая делать пометки о своей решающей в сражениях роли, кое-что плюсуя наперед.
Петрович лечил шалфеем кур. Филон приналег на весла.
Впереди по-над скалами забрезжил первый робкий рассвет обратного пути в Иолк.

ГЛАВА 29. В ОБРАТНЫЙ ПУТЬ!
 Вывесив для просушки золотое руно на мачту, Арго споро шел вдоль берега, стараясь лишнего не отсвечивать – царь Эет отправил за аргонавтами погоню. Еще немного, и хорошо рассчитанным маневром они уйдут в открытое море на полдня обогнав преследователей. А там… На все воля богов.
Ветер благоприятствовал. Вся команда была возбуждена победой, коварной кражей руна, бегством и предстоящей, наверное, битвой с посланниками Эета. Часть суматохи происходила от нежданного добавления к экипажу красавицы Медеи, ее жуткой служанки, коей от греха повязали на глаза тряпицу, а также двух серокожих воинов, произошедших из драконьих зубов. Те, вопреки опаскам, были немногословны, послушны, вражды не сеяли, питались самую малость, исправно гребли веслами сколько скажут. Несмотря на общую усталость и грибок стопы, поразивший многих, возвращаться в сухой док не хотелось – крысы и отсутствие романтики априори угнетало героев.
///
За высоким изрытым мысом, стеной вдававшимся в море, встретился аргонавтам бородатый Конюхов, передал счет для «Газпрома» и попросил взаймы до зарплаты. Филон взял автограф, но денег не дал, объяснив по-тихому, что путешественник, свернув куда-то не туда, легонько промахнулся эпохой, и рассчитывать на его зарплату было бы с его стороны по-детски  наивно.
– Компас подвел… – оправдывался Конюхов, – брал как родной, а оказался китайской подделкой.
– Время нынче такое, – поддержал соотечественника Филон, – держи ухо востро и спиной не поворачивайся. Где брал, в ГУМе чито ль?
– В том то и оно, что нет, – путешественник не терял надежду прогнуть монаха на жалость. – А то бы чек сохранился. С рук брал. Вот как с тобой сейчас: глаза в глаза!
– С рук – дело опасное, руки они того, разные встречаются. Бывает, все шесть вроде одинаковые, ан нет! – одна, да и шельмует по-тихому, под дурочку.
– Говорю же, – напирал гражданин Конюхов, – человек-то надежный был, опытный бизнесмен, с рекомендациями. И так, сука, кинул!
– Господь его накажет, – Филон степенно перекрестился. – Гореть мошеннику на медленном огне без кружки квасу. А как выглядел, не из чухонцев ли?
– Неа. С Востока. Маленький – как положено – старенький…
– И удаленький, – закончил мысль за него Филон, отводя глаза в сторону. – Ай-яй-яй… От проходимец! А фамилью часом не запомнил?
– Тонуть буду, не забуду: «господин Ли» представился. Встречу, морду набью. Непременно и сильно.
Аргонавты, перегнувшись чрез борт, с любопытством рассматривали пришельца и его престранное белое как гагачий пух судно из неизвестного материала.
Вдруг и весьма некстати радиоприемник Конюхова проснулся, бодро огласив:
«… горит на работе. Чего и всем слушателям желает. Так и сказал: гори все оно синим пламенем! – Спасибо, Жора! Это был наш  корреспондент Жорж Синюхин с пламенным приветом из страны грецких орехов. Классная шутка, не правда ли? Кстати, на орехи достанется всем: и грекам и этим, ну, которые финики выращивают… финикийцам! вот… не переживайте. А теперь концерт по заявкам радиослушателей…»
– Нам песня строить и жить помогает! Она, как друг, и зовет, и ведет!  – во всю ивановскую заорал Филон, перекрывая репортаж «Маяка» и строя гражданину на яхте зверские рожи. – Гаси… гаси… чтоб тебя… – махал он рукой исподтишка.
Тут динамик самовольно скис, не засоряя боле ушей. Филон пригнулся к путешественнику так, что бороды их смешались:
– Греки они, Федор Филиппович. Понимаешь? А наши-то с ними, кажись, воюют. Слыхал, что из радиоточки неслось? Как бы нам в политическую оказию не влезть. Ребята горячие, зашибут.
Конюхов понимающе кивнул: мол, опытный, знаю, спасибо, что подсказал – грекам привет, князю поклон.
– Это я махану-у-ул… – расчесал он пальцами бороду, похожую на распаренный веник. – Какой нынче год, говоришь?
– Сам в сомнении, – ответил Филон. – Но греки, сам видишь, древние как стены Кремля, а то и боле. Совсем дикие. Ты бы тут не особо… – многозначительно присоветовал монах. – Далеко заплыл. За лучшее скажу, обратно тебе надо.
Монах сунул в руку соотечественнику медную пуговицу, назвав ее оберегом, и едва ни прослезился, крестя удаляющуюся в раздолье яхту. 
– Эх… белее пуха судно-то… а какой человек!
Впоследствии несуеверный рекордсмен использовал подарок в качестве приманки для ловли рыбы. На пуговицу в ту эпоху хорошо шел голубой марлин.
С тоски по дому немного выпили. Обабков нырнул с борта и уверял потом, что видел в пол кабельтова «Летучий голландец» под флагом Монголии. Ему никто не поверил, потому как приняли заявление за очередную метафизическую хрень, типа круглой Земли, незримых атомов и ежегодной диспансеризации, о которых любил распространяться отставной заводчанин.
***
Удачно совершив ночной маневр, аргонавты вышли на блестящий лоб лежащего под назревающим солнцем моря. Гладкая вода словно бок огромного пузыря лоснилась в его лучах. Пара дрянных точек на горизонте, похоже, были их изрядно отставшими преследователями.
Шли в полутора днях пути от известного лишь африканцам да родственному им знаменитому русскому поэту царства славного Салтана, богатого крайне выносливыми белками и орехами с изумрудным ядром.
На закате ветер заметался, нагоняя волны к бортам. В обшивку корабля что-то ткнулось. Арго ответил недовольной тирадой с оснащенной волшебным дубом кормы. То была едва видная над водой огроменная и многообещающая бочка, выволочь которую по темну не решились, оставив до утра на буксире.
«Хорошо бы там была солонина» – подумал хозяйственный Ифис.
«А еще лучше – вино» – дополнила мысль команда.
На рассвете, подцепив абордажными крючьями, находку с трудом выволокли на борт. Кое-как выбили крышку. Собрались кругом.
Крестивший и даже принимавший роды Филон определил содержимое как «ни то сын, ни то дочь… человеческое…» Медея, встретившись глазами с обитателем бочки, вскрикнула, норовя снова лишиться чувств. Ей сунули под нос тряпицу с шеи Ясона и та пришла в себя, потребовав от любимого чаще принимать ванну.
Чудо же, выбравшись из емкости во вне, смешало разложенный на плавнике пасьянс и пожелало знать, чего нужно, и на кой оно, отвлекаемо от маршрута, задержано без бумаг и постановления?! На чудовой груди красовался мелко исписанный по Брайлю жетон из ракушки с шестигранной печатью и замысловатым узелком кожаного шнурка. В самой бочке располагались неизвестные эллинам приборы, напоминавшие оборудование локальной метеостанции. Две упитанные рыжие белки крутили подвешенное на крючьях колесо, от коего искрило.
Спрятанный где-то внутри невидимый аргонавтам динамик неожиданно захрипел и выдал: «Her Majesty’s Submarine . Sultan One. Take the coordinates. Eight. Two. Eleven…». Чудо громко запело с едва заметным акцентом, заглушая секретный репортаж:
– Нам песня строить и жить помогает! Она, как френд, и зовет, и ведет!
Медея таки грохнулась без чувств.
Разнообразное в плане интересов создание, от греха, решили вернуть в царство Посейдона. Многие гребцы были явно разочарованы. Среди героев, напротив, наблюдалось полнейшее единодушие:
– Вот по Гераклу не скажешь, что он баба? – просвещал собравшихся прихмелевший Филон, – и про остальных тоже. А некоторым из гребцов весло в руки и на постамент – «женщина-загребная», скульптура Эраста Известного эпохи задержавшегося палеолита. Даром, что из этого «нечто» произрастет царь Гвидон и пойдет войной на отца родного. А там, – монах закатил глаза, отчего сразу начал зевать и клониться в сон, – одному Господу ведомо, куда еще он лыжи направит…
Слово «лыжи» в команде знал только расписной самоед. Но он промолчал, хитро улыбаясь. Филон сполз по мачте и сладко захрапел.
***
Миновав множество гаваней, уже вечером в красноте заката Арго вновь оказался вблизи Кизика. Удивительно, сколь быстро стирается пережитое. Или, не лучше ли сказать, вытесняется другими впечатлениями – если вы, конечно, не сидите в пыльной комнате день за днем с кувшином вина, лелея свою хандру.
Ясон, глядя в полосу берега, дернул могучей шеей и вздохнул. «Нехорошо вышло с царем места сего. Ох, нехорошо!» – только и сказал он себе беззвучно, а затем обернулся к Медее и расцвел улыбкой. Девушка вышла любоваться закатом и теперь стояла на носу с кубком нарезного стекла в развевающейся накидке, прекрасная как сама любовь.
Романтика момента не хило нарушалась возней гребцов и криками с воды. Рейд у Кизика кишел каботажными судами всех мастей и вероисповеданий. Климат беспошлинной торговли благоприятствовал возрождению островитян. Теперь аргонавтам предлагали купить все – от ковров до женщин – прям с раскрашенных охрой барок, толкающихся у борта боевого корабля. Идея, виденная в городке Бенеза дошла и до этого далекого от процветания острова.
– Неужели мы так долго плавали, что все настолько изменилось? – спрашивали себя герои, узнавая и не узнавая улиц, на которых прилично покуролесили по пути в Колхиду.
Не иначе, боги подстроили что-то со временем, поджав здесь, растянув там. Иным стало робко думать, что ожидает их в родной Греции – не переменилась ли власть, не состарились ли любимые…
Центральную улицу Кизика переименовали в «Ли Штрассе». Строился также торговый центр «Ли Громада» и воскресная школа «Я Сен Ли». По всему побережью интересы кизяков успешно лоббировала колхидинская секта контрабандистов.
Какой-то смутного вида чернокожий – ни то алжирец, ни то беглый вавилонянин – всучил летописцу кожаный мешок, в котором что-то заманчиво позвякивало, а также весьма заметно шипело, если потрясти. По старой традиции в мешок с деньгами сунули пару змей. Твари, конечно, нагадят прямо в кошель, зато не всякий рискнет в него залезть (включая самого хозяина, проклятые идиоты!)
***
Впереди героев ждал любвеобильный Лемнос. У Ясона появилась веская причина, не показывать туда носа. И причина эта пока пребывала в блаженном неведении, в котором, он молился об этом, и останется до конца дней своих. А уж слуги Аида, что придут за каждым, не из болтливых и не станут докучать сволочной правдой, делами дней минувших. Или станут?.. Ну и пусть! В конце концов, старому, а тем более умершему герою это ведь все до фени? Нет?
Как и ожидалось, Лемнос встретил победителей через чур требовательно. Набережная пестрила плакатами «Верните отцов нашим детям!» На дворцовой стене громче всех рыдала и сквернословила царица Гипсипила…
Арго прибавил ходу.

ГЛАВА 30. ТРИ БОГАТЫРЯ И ОДИН КИТАЕЦ
 Оставлен за кармой был и остров Лемнос. Уж скоро замаячит в тумане дом. Герои все больше всматривались в горизонт, надеясь вот-вот увидеть знакомые очертания гор – сначала робкие, смазанные в дымке, затем четкие и отяжелевшие.
За бортом раздалось фырканье и приглушенная ругань. Кто-то с плеском ушел под воду, затем вынырнул, отплевываясь:
– Эх, добрый шлем был…
Филон перегнулся через борт, увидев там рыжую конскую морду, торчащую из воды. Морда смотрела на него ноздрями. За ней тянулся шлейф пены.
***
Конь хоть и богатырский, но плыть по морю сутками, не приспособлен. Чайки умирали со смеху.
Тяжелее всех вышло плыть Буранушке, верному коню Ильи Муромца. Он рассекал водную гладь первым. Уцепившись зубами за его хвост, следовал Гнедой под седлом Добрыни Никитича. Таким же макаром замыкал вереницу боевой верблюд Алеши Поповича. Над ними кружила береговая стая воронья в надежде на благополучный исход.
«А вдруг камнем, да на дно пучины морской?» – беспокоилась затесавшая невесть откуда суетливая сорока.
«Эт вряд ли, – качал крылом мудрый вожак. – Но, по любому, моргала выклевать успеем».
Богатыри стойко переносили выпавшие на их долю испытания, изредка лишь бранясь – на воронье, лошадей, дельфинов, кальмаров, волны, ветер, водоросли, отяжелевшую одежду, жен и подруг, друг на друга.
– Ясно было сказано: за тридевять земель, – ворчал Илья. – Не за три моря, голова твоя деревянная.
– А мне, богатырю русскому, по барабану! – Алеша бойко вертел головой окрест. – По морю аки посуху – лишь бы подвиг совершить.
– Тебе может и так, а у меня ревматизм застарелый, – не унимался Илья Муромец.
– А мне жена только-только доспехи начистила, отгладила портки, шлем с начесом… – добавил свои двадцать копеек добродушный Никитич.
– Зря тревожитесь. Вот скажу верблюду, мигом океян выпьет и поскачем на ворога, туды его в качель!
«Я один не пью, – возразил про себя двугорбый. – Мне компанья нужна». В этот момент ему пришлось открыть рот, и он поотстал. В образовавшуюся щель вклинилась рыба-прилипала, уцепившись за хвост гнедого. Горбатый же сзади чуть наддал, ухватив самозванку за хвостовой плавник. Так они и плыли, пока не встретили величавый Арго.
***
Любой путешественник знает, насколько приятно повстречать соотечественника на чужбине. Как рука к руке, сердце к сердцу тянуться земляки, оторванные судьбой от дома, брошенные ею в ту самую затридевять, окаянную, будь ей пусто!
– Гляди-ка, Петрович, не иначе Моргунов, Вицин и Никулин решили искупаться. Что-то я такой фильм не припомню, – Филон первым узревший богатырей, сразу же принялся проводить культурно-исторические параллели.
– Я уже давно ничему не удивляюсь, – Обабков сушил на вантах исподнее для процедуры инициации в герои. – Ясон, – весьма фамильярно крикнул он капитану, – помоги товарищам выбраться.
С борта спустили трап, и всадники гуськом поднялись на палубу. Отряхнуться удалось всем, кроме гнедого – прилипала, видимо, прикорнула, накрепко закусив конский волос. 
Герои и богатыри долго осматривали друг друга, словно качки в фитнес зале. Расспросы отложили на «после обеда».
Угощали гостей на славу. Наши долго не закусывали, чем немало удивили коллег по цеху. Наконец, домовитый Никитич достал из колчана пару соленых огурцов: «Любава в дорогу завернула», порубал мечом на колечки и вежливо предложил «угощатися».
Петрович с видом знатока принюхался, аккуратно разместил справа по ходу движения корабля меж сохранившихся коренных зубов – и резко нажал.
– Хрустят! Во! – поднял он просмоленный палец. – Поздние. И засол правильный, без уксуса.
– С хреном ж, – Добрыне было приятно встретить истинного ценителя, – И еще кой с чем… Бабкин рецепт, фамильный. Не скажу. А выпьем, может, и расколюсь… – добавил он то ли грустно, то ли мечтательно, что в традиции русичей часто одно и то же.
– Оливки греческие супротив огурцов наших – так, помет овечий! А что, Никитич, на родине дожди были? – бывалый дачник не мог успокоиться. – Мои-то в открытом грунте маются… те, что не в парнике…
– В открытом им самое и оно – с духом, – Добрыня мечтательно покачал головой. – Парник – дело зряшное. Не плод родится, а фигня бездушная. Царь-батюшка, не к столу будет сказано, наслушался шепотка заморского и приказал всем построить оранхереи на подобии ихних, – кивнул он в сторону греков. – Не поверишь, слюду с окон посдирали! Срамота! Благо мы с Любавой на кордоне обитаем, к нам не сунешься. Эх! В общем, ешьте, не сумливайтесь. Соскучились, небось, в затридевети этой морской? А у нас на кордоне… Да! – речь богатыря становилась все менее связной.
Тактичные греки оставили соотечественников одних и удалились на корму подъедать оскорбленные оливки.
– Эх, сейчас бы браги домашней! С ягодкой, с хреновой стружкой… – вздохнул Филон. – У меня от красного изжога. Вот, поверишь, не принимает организм. Нет, и все. Пф!
– Ради такого случая можно и брагой побаловаться, – Илья отвинтил от рукоятки меча рубин-затычку. В нос ударило резким духом. Летящую мимо чайку сшибло камнем в воду. Рыбу-пилу одурманило прям в воде, она ткнулась под ребро кашалоту.
– С хреном? – оживились собутыльники.
– А то ж! Самая что ни на есть хреновина! От всех печалей – наиправейшее средство. – Крепковата лишок – походный вариант.
Кони дожевали сушеную ламинарию, верблюд – корзинку морских ежей. Филон перешел к делу:
– Братья-русичи, куда путь держите?
– Эт военная тайна, – Илья понизил голос, погрозив пальцем луне. Вокруг нее снова оживились созвездия. – Но вам, как родным, откроемся. Алешка! Поди, встань на стреме.
Попович нехотя поднялся:
– Алешка, туда… Алешка, сюда… Нашли шестерку. И все из-за происхождения. Был бы не Попович, а Рабинович – хрен бы послали.
– На скрипочке бы играл, – отрезал Илья. – Иди! Иди!
Заговорщики сузили кружок.
– Нас, – богатыри приосанились, – царь отправил в затридевять земель для демонстрации силы и мирных намерений. Одновременно. Во как!
– Нелегкая задачка, – развел руками Обабков. – Как же так это – одновременно? Это же парадокс. Нет?
– Сам ты пердокс! – не понял терминологию Добрыня. – Так и мы не пальцем деланы, – поковырял он в носу. – Кой-чито соображам. Мирные – это когда… Ого-го!
– Не пальцем, топором рублены, – согласился Обабков, глядя на пропорции богатырей.
– Дипломатия – тоже подвиг, – поддакнул монах. – И командировочные сладкие.
– А еще нам велено поддержку получить басурман узкоглазых. Во каких, – Добрыня оттянул в стороны уголки глаз, от чего его лицо приобрело выражение березового чурбана. – Вот только не знаем, как их отыскать. В затридевяти этой, в зад ей грушу!
– Дело непростое, – Филон вальяжно скрестил на пузе руки. – Рады бы вам помочь, но шибко устали, да и у Петровича огород не полит… Впрочем… ц-ц-ц… – выпучил он глаза на богатырей, – посодействовать способны. Связи кои-какие имеются, наработаны…
Связи встречаются разные: полезные и внебрачные. Первые двигают вверх по служебной лестнице, вторые раскрашивают ступеньки замысловатыми узорами. Знакомство же путешественников с китайцем Ли доказало существование варианта необычного, внятному определению не поддающегося. Сущность библиографа, как вечно беременная матрешка, рождала каждый раз новые ожидания, а конечный результат считать таковым было завсегда преждевременно.
– Короче! – Филон рубанул воздух, но как-то мимо, в сторону от замершей продолжения компании. – Мы вас свести сведем, но за последствия не отвечаем.
Монах, шатаясь от взбудораженного приключением духа, отправился в трюм за летописцем. Петрович было двинул за ним, но на полушаге отстал, сложившись на палубе гармонью. Кашалот у борта, атакованный рыбой-пилой, перевернулся на спину: мол, и меж лопаток, будь милой, – сам-то не дотянусь.
Китаец в трюме при свете огарка строчил тайнописью в штаб-квартиру. Слюнявя вострую палочку, он старательно пещрил засохшую бычью лепешку мудреными пиктограммами. В этот раз в качестве кодового ключа выбрал древний трактат об искусстве любви с иллюстрациями.
Незаметно подкравшись, Филон настолько углубился в созерцание, что шумно засопел, чем себя и выдал.
– Вы сегодня уже кушали рис? – Ли, как ни в чем не бывало, поприветствовал непрошеного гостя на ломаном, но ясном в разумении языке.
– Да иди ты со своим рисом! Вот здесь мне не все понятно: кто кого?
– Ничего удивительного, – Ли прикрыл ладошкой самое главное. – Ваша цивилизация еще столь молода…
– Молода да удала! Мы ею орехи колем! – вспылил Филон, но призадумавшись, остыл: – Колись, басурман, Христа ради. Не то не усну.
– Это он себя сам, – китаец ласково погладил закавыку.
– Чудно, – выдохнул монах. – Верно сказано: век живи, век учись. Дашь потом почитать?
– Паспорт покажи. Мы – люди законопослушные.
– Дома впопыхах забыл. Единый вот только…
– Сойдет, – китаец был рад избавиться от докучливого подростка. – Заходи перед отбоем.
Склянки пробили восемь. Монах вспомнил цель визита.
– Ты, это, выдь на палубу. Друзья у нас там тебя дожидаются.
Ли, отгородившись спиной, спрятал депешу в сундук, запер и, прихватив трактат подмышку, проследовал за монахом.
– Ой ты гой яси, добрый молодец, – вернувшийся из дозора Алеша, раскинув руки, возлежал в шезлонге. Развязный молодой человек хорошим воспитанием никогда не отличался. – Гляньте, кто к нам пожаловал!
Ничуть не смущаясь, Ли присел на краешек стула (из дворца Эета):
– Звали?
– Оно конечно, коли вы тот, за кого себя выдаете, – рассудительный Илья недаром числился в дружине старшим.
К слову сказать, за его плечами был внушительный послужной список и блестящая характеристика с последнего места работы. Да-да, дорогой читатель, именно с последнего. Ибо цари приходят и уходят, а богатыри остаются.
– Я тот, каким вы меня представляете, – и китаец был не лыком шит.
– Принимается, – Муромец пододвинул гостю кубок. – За знакомство!
После хреновины гадючьи настойки показались китайцу лимонадом:
– Итак?
Богатырь, спугнув задремавшую ворону, сдвинув к переносице брови:
– Царь-батюшка желает вашему государю привет передать, и кое-что на словах. Дорогу укажешь?
О закрытости китайских императоров написано немало. Хоронились они, прежде всего, от подданных, не говоря уж о посторонних. Впоследствии их примеру последовали многие мудрые правители.
– Укажешь?! – Алеша угрожающе склонился над тщедушным летописцем.
– Добром просим, – поддержал Добрыня.
Ли, не спросясь, опрокинул без тоста, забавно крякнул и подытожил содержательную беседу:
– Значится так, ребята. Меня и преследовали, и прессовали и в околоток бросали. Бросил и я сотни наложниц, а одна ушла сама. Маршрут я вам не дам, за здорово живешь. Дома не поймут, друзья смеяться станут, а то и ноги отрубят. Но варианты есть, ежели голова на плечах…
Добрыня широченными ладонями стиснул виски, повертел – вроде на месте. Богатыри взяли тайм-аут, и отошли в сторонку посовещаться. К ним присоединился из-за плеча Обабков.
– Мужики, вы на него не напирайте – не буфет. Тем паче за ним команда героев – сплошь иностранцы. Учитесь договариваться, а не картонными мечами размахивать. 
– Это как? – растерялся Никитич. – Мы уловкам не обучены: махнул раз – улица, махнул два – переулочек. Подсоби.
Бросающаяся в глаза мягкотелость Петровича не единожды вынуждала интеллигента быть втянутым в какую-нибудь передрягу. Вот и в трамвае «передайте на билетик» адресовалось именно к нему.
– Если кур кормить исключительно рисом, они будут нести вареные яйца, – Обабков достал фланелевую тряпицу, протер очки. – Ну, хорошо. Только завтра. Поздно и развезло.
Остаток вечера прошел за общим застольем. Было весело. Богатыри с героями танцевали вприсядку сиртаки, самоед с Филоном – «семь сорок».
Ли с Петровичем о чем-то шептались… Но эта совсем другая история, а нам необходимо готовиться к процедуре посвящения любимых (надеюсь) персонажей в герои.

ГЛАВА 31. ПИРАМИДЫ, ВЕЛИКИЙ АВТОР И ВООБЩЕ
Филон и Петрович сидели на покачивающейся корме у самого борта Арго. Монах сплевывал в море шелуху Бог знает где добытых семечек. Его друг мотал головой в такт слышимой ему одному мелодии. Судя по всему, это был марш в исполнении толпы пьяных барабанщиков. Арго скользил по морской глади, смущая мачтой летящих чаек. Если прежде легендарный корабль постоянно ворчал и сетовал, то нынче все больше грустил молча, лишь выразительно скрипя переборками на ночном рейде, мешая спать команде. Хотите верьте, хотите нет, но окружающие нас якобы неодушевленные предметы умеют не только чувствовать, но и предсказывать судьбу. Иначе как еще объяснить столь резкую перемену в настроении судна?
– Уверен, он, – монах постучал о резные перила, – тоскует по причине завершения миссии. Обернут сей славный облик в мягкую обложку легенд, пересыпят нафталином и отправят в пыльный уголок истории. Кому ж охота?
– А всему виной плавность и утонченность линий. Видно, строил влюбленный корабел, – вздохнул Петрович. – Красота недолговечна, прах…
– К чему ты клонишь? – Филон встал на защиту прекрасного. – К простоте убожества? Весь мир – кочки Оргулиса? Сортир свой вспомни на огороде.
Обабков порылся в карманах, выудил просыпанную с папирос заначку и попытался закурить.
– Я не призываю, боже упаси, я просто констатирую факт, – спасенные при падении в пучину спички отсырели, рвали коробок, а вспыхнув, тут же гасли. – Да и не причем здесь кочки. Они – крохотные пирамидки, в которых, быть может, погребен талант зодчего. Или – крик его души. Кто знает…
Петровича потянуло на философию, и риторика его стала сладкой.
Команда давно отдыхала, попросить «огоньку» было не у кого. Скиталец с раздражением сунул коробок в карман колючих шерстяных штанов и продолжил:
– Видишь: иногда кажется, что есть все, что все под рукой, но вдруг – бац! и возникает копеечная проблема, планы летят в тартарары, а вместе с ними и радужное настроение, и ты готов сорваться на первого встречного… Жопа одним словом… А тебе чего?! Давно не виделись!
Оргулис вырос из ночного тумана внезапно, как собственно всегда за ним и водилось.
– Подслушал. Случайно. Вот, прикурите, – морок протянул сухую спичку. – А чем, собственно, мои кочки не угодили, товарищ священнослужитель?
– Никакой я тебе не товарищ! – взъерепенился Филон. – А сооружения твои лишены всяческого изящества. И вредные притом – собачьи могилки напоминают. Фу, гадость! – он демонстративно сплюнул за борт подсолнуховой шелухой (молодец! судовой порядок выучил – прим. авторов)
– Это верно, – неожиданно согласился морок. – Мне и самому не они нравятся… А вы не задумывались, что формы, в которые мы облекаем творения, отображают наш внутренний мир, темперамент, если хотите? Даже внешний вид, фигура способны многое поведать? Возьмите, например, среднестатистического кондитера: круглолиц, плечи покатые, колпак, животик… Словом – жизнерадостный пухлячок. Этакий пупс! Движения плавные, предсказуемые. У него, наверняка, и характер мягкий, сдобный так сказать, подслащенный глазурью. Иной же, топором тесанный, рельефен, с него долго не стекает. Такой в реакциях порывист, язвителен. «Я с детства не любил овал, я с детства угол рисовал» – лучше не скажешь. Эм… о чем это я?..
– Ты утверждаешь, – Петрович виновато развел ладони, – что содержание первично? Что не форма заказывает музыку?
– Безусловно! – завихрился Оргулис, снова ухватив нить, а затем истончился, растекся и снова собрался в привычную уже паровую ряху. – Вот видите: контуры разные, однако это все я, – в словах его, впрочем, не было уверенности. Одним словом: буддист.
– А как же пирамиды, египетские и прочие? – возразил монах. – Строили люди разные, а форма – одна.
– И назначение, – встрял Петрович.
– Ну что, съел?
– Пирамиды, – усмехнулся морок, – как и мои кочки – заказ.
– Ой ли?
– Не будь наивным: художник по большей части зависим, и свободным бывает лишь в деталях. Да и то – вскользь. Простите за банальность, но первостепенно не что, а как.
Теперь Оргулис как-то вовсе уплотнился, ссутулился и стал похож на безумного голландца . Невольно Обабков глянул на его ухо: не обрезано ли?
Где-то на глубине шумно вздохнул кашалот – три луны назад он поссорился с подругой, как ему думалось – из-за сущего пустяка. Объясняя коротко: когда родители жены обитают в Северном ледовитом… долго придется плыть, чтобы попросить прощения у любимой за неубранный со дна криль…
Петрович в последний раз глубоко затянулся. Окурок описал огненную дугу и, шипя, поцеловал взасос ненавистную сырость. Филон выправил на коленях складки долгополой рубахи и не нашелся, что возразить.
Собственно, спорить было уже не с кем: кроме вовсе приунывшего гражданина Обабкова на палубе квартировалась лишь одинокая бродяжка-ночь…
***
В пути аргонавты основательно издержались. Шутка ли, проплыть тысячи миль, одолеть сотни преград, обольстить дюжины неприступных красавиц. Быки еще эти медноногие… И пусть современные экономисты назовут сие инвестициями в конечный результат, от этого меньше кушать не хочется. Рацион героев разбавила опостылевшая камбала, гребцам же доставалась по большей части ламинария и вырванная из цепких объятий осьминогов рифовая мелюзга. Мириться с ежедневным «четвергом» еще куда ни шло, но острая нехватка тонизирующих напитков точила нервы и сушила мозг.
Прижимистый Ифтис стоял насмерть, защищая резервный фонд  от алчущих «напиться и забыться» мореходов. Первое время он пытался отвлечь страждущих зрелищем борьбы нанайских мальчиков. Однако вскоре интрига раскрылась, ибо победителем выходил один и тот же самоед.
– Не хотим больше зрелищ! – роптала команда. – Жрать давай, лишенец!
«Жрать, жрать, – ворчал интендант. – Лишь бы брюхо набить. Или – морду. Жаль, вина не осталось – пьяненькие куда покладистее».
Дабы не доводить ситуацию до точки невозврата, герои решили отрядить десант в ближайшую портовую точку общепита. На роль снабженцев, как вы наверняка догадались, назначили Филона с Петровичем. Ифтис, скрепя сердцем, выдал им пару монет общим достоинство в одну драхму и длиннющий перечень требуемых продуктов. Особо ценные выделил синим (вино красное, вино белое, вино розовое полусладкое). Поразмыслив, Ифтис обвел кружочком позицию «горох». «Хорошо набухает», – похвалил себя Ифтис за сообразительность. 
– И сдачу принести в три обола! – крикнул он вслед командировочным. – Пересчитаю!
– Дал Бог мичмана, – Петрович никак не мог взять в толк, как на такую ничтожную сумму можно отоварить всю накладную, да еще со сдачей.
– Всю нельзя… – глубокомысленно согласился товарищ. – Чай мы не Моисей, чтобы семью хлебцами…
По лицу монаха было видно, что искушенный совдеповского засола авантюрист обдумывает некий хитроумный план.
Бухточка к долгим размышлениям не располагала: таверна типа бордель, поэтическая закусочная увитая плющом и с десяток полуразвалившихся хибар, пропахших рыбой и нищетой.
Вынужденным снабженцам приглянулось заведение богемное, к нематериальному располагающее. Дверь в нем отсутствовала, поэтому стучаться не пришлось. В сумрачном зале едва угадывались скучающие по локтям и стаканам столики.
– И драхму странник положил в его протянутую руку, – поздоровался Филон с невидимым хозяином.
Из темноты вынырнул ветхий бармен.
– Голубчик, – монах был сама непринужденность, – душа не то чтобы требует, но едва ль откажется… Безо льда и оливок. Уф, жарко тут у вас.
Запотевший кувшин не заставил долго ждать.
– Принеси и себе стакан, – распорядился гуляка-философ.
Вино кислило и отдавало плохо вымытой бочкой из-под сельдей. Роль салфеток исполняли исписанные листки бумаги.
– Стихи? – угадал Филон. – Твои?
– Балуюсь иногда, – сознался бармен. – А Ясон ваш погибнет, – вдруг ни с того ни с сего выпалил он.
– Типун тебе на язык, – опешил монах. – Он выглядит живее всех живых.
– Погибнет, погибнет. И конец его будет жалок.
– А ты почем знаешь? Колдун, поди? – Филон потянулся за спасительным распятием под рубахой.
– Вроде того, – бармен грустно улыбнулся. – Писатель. Гомером зовут. Не морщи ум, не читал, вижу.
«Вот те на!» – Обабков от удивления расплескал вино. Пусть нетвердая, но все ж четверочка по литературе у него имелась.
– «Илиаду» ты, то есть, вы написали?
– Неужто-таки читал? – обрадовался бармен.
– Проходили, – Левушка покраснел. – Только не помню, в каком классе.
– Рад, не скрою. И готов освежить вашу память.
Авторам редко удается выигрышно подать свое произведение. Гомер читал откровенно плохо: часто сбивался, а иногда и просто бубнил, мысленно пережевывая слова. Хорошо школьнику: что написано, то и есть. Автору же всегда желается совершенства… Отметим, что, тем не менее, именно в таком, домашнем варианте баллады о подвигах звучали правдивее, а герои выглядели человечней.
И вот уже гражданин Обабков ощущал себя одним из них, равным среди равных. Ему верилось, что на корабле его ждут друзья, простые парни – бывшие десантники, а вернее – морпехи, и как только он вернется, они станут вместе пить водку, костерить начальство, обсуждать женщин знакомых и незнакомых… Кусками морщинистой штукатурки валились к ногам годы бессмысленного сидения в конторе, фарфорового семейного счастья, потайного ожидания чего-то значимого, непредсказуемого.
«Эх! Вся жизнь исписана в черновик! – горевал в подпитии Обабков. – Ну да ничего, есть еще порох…»
Когда Гомер прервался, чтобы передохнуть, Петрович набрался храбрости и спросил:
– Вас заставила написать все это жажда приключений? Тяга к подвигам?
Помолодевший внезапно автор, не стесняясь, ответил:
– Да нет. Просто я хотел понравиться одной женщине. Красивая… А характер! Царством управлять.
Практичный Филон размышлял в несколько ином направлении:
– Убей Бог, не пойму, как эдакое возвышенное сочетается с работой бармена в затрапезной, простите, харчевне, на хрен-как-его-называют острове.
Великий автор вновь постарел. Плечи его ссутулились, голова опустилась на грудь:
– Видите ли, жизнь гораздо прозаичней, чем кажется со стороны. Срок выплат моего авторского гонорара давно истек, а рубашки иногда нужно менять. Ведь гений живет в веках, не так ли?.. Но, не будем о грустном. Мне было бы чрезвычайно любопытно прочитать новую версию о подвигах старых и нынешних героев. Тем более что я уже познакомился с некоторыми из них.
«Он назвал меня героем! – поперхнулся счастьем Обабков». «Надеюсь, не литературным, – додумал за него Филон».
– Мы вам вышлем один экземпляр. В переводе с китайского на греческий или как, – неуверенно заверил монах. – И спасибо от всего сердца! – попрощался он с великим и необычным барменом. – Сдачи не надо.
Возвращаться на корабль с пустыми руками друзьям было страшновато: темпераментные южане могли запросто покалечить. Монах окинул взглядом неказистые застройки приморского городка: «Эти много не подадут. Остается бордель».
Придирчивый читатель может обвинить нас в слишком частом, навязчивом даже упоминании обители греха. Но где как не там, в окружении хорошеньких (и не очень) девиц, куются большие деньги и спускаются целые состояния, спрошу я тебя, мой трепетный читатель? Идем же! Вытерпи еще раз это нехитрое искушение. Тем более, что…
… в гнезде разврата о разврате напоминала лишь небольшая скульптурная группа сразу за дверью, выполненная явно дилетантом, но с неисчерпаемой фантазией и своеобразным чувством юмора. Каждый вновь входящий сначала долго хихикал и только затем обращал внимание на присутствующих дам. Вместе с напитком ему вручали памятку, где помимо прочего в самом низу размещался грубый рисунок сей скульптуры и предупреждение: «Исполнено профессионалом. Не пытайтесь повторить самостоятельно!»
Не имея заранее четкого плана действий, Филон начал с расхожего сценария. То бишь, заказал большой графин и мигом его опустошил.
– Выпью, разойдусь, – успокоил монах товарища.
Правда, сходу этот маневр у него не вытанцовывался. Пришлось несколько повторить.
Гражданин Обабков, будучи под впечатлением от предыдущей встречи, поддержать коллегу должным образом не мог, но отчаянно старался. Где-то между вторым и третьим заходом им овладели воспоминания о юности глубиною до школьной неудобной скамьи и фингала от будущего секретаря облисполкома, до комсомола бывшего сущим гопником.
– … и читал я стихи проституткам… и с бандитами жарил спирт, – пробубнил под нос осоловевший Петрович.
– Эврика! – возопил монах. – Дай я тебя расцелую!
Привыкшие ко многому барышни отнеслись к такому проявлению чувственности равнодушно, чего нельзя было сказать о хозяйке заведения.
– Приносить с собой можно, но приводить – нельзя! – строго напомнила распорядительница.
Однако, с этого момента смутить, а тем более сбить с толку монаха сумел бы разве что сбежавший из депо паровоз. Филон влез на четвереньках на подиум, бесцеремонно (миль пардон!) распихал девиц, взъерошил остатки шевелюры и принялся декламировать вирши от «помню» и до «не очень». Достоверность содержания его интересовала мало, главное – темп и харизма. Зацепить и удержать! Примерно так искусный рыболов блеснит прожорливую щуку.
В его интерпретации стихи звучали по-новому интригующе. Не колеблясь и не переводя дыхание, распалившийся импровизатор объединял в одном четверостишие строки разных поэтов, эпох и мировоззрений: символисты мирно соседствовали с народниками, лорд Байрон покоился в объятиях Беллы Ахмадулиной. В основном же шел околоточно-революционный бред из досочиненных на ходу обрывков:
Глупый пингвин робко прячет
Тело жирное в утесах!
То как зверь пингвин заплачет,
То плюет как из насоса!
Красный конь по полю скачет.
Командир наш с папиросой!
Баба пусть в избе не плачет.
Победили кровососа!
Ур-р-ра!

«Ур-р-ра!» – бодро вторили не занятые клиентом дамы.
Такого бордель еще не видал. Притихшие барышни внимали, открыв рты и теребя надушенные платочки. Пыльное чучело амурчика со сломанным крылом отбросило лук и старательно записывало, карябая стрелой на молчаливой лютне.
Уловив настроение целевой аудитории, Филон дал крен в сторону душещипательной лирики. И не ошибся. «Письмо к матери» пришлось читать на бис до изнеможения (молодец, Серега, не подкачал! – прим. авторов). Романтическое творчество Бродского скорее напугало, но заставило задуматься: «Может, я действительно дура?». Размашистые поэты «Серебряного века» тронули очерствевшее сердце владелицы борделя – в прошлом скандальной актрисы.
Звон рынды недвусмысленно напомнил о необходимости возвращаться. Филон развел руками: мол, не все в моей власти. Наскоро утер подолом рясы слезинки каждой барышне по отдельности, задержавшись лишь у мадам. Бенефис определили на предстоящую зиму, когда судоходство замирает и работы в веселом доме немного. Аванс («Отказ и слушать не хочу, – настаивала хозяйка») погрузили на дежурную арбу, и телега спешно покатила к пристани, подгоняемая девичьим всхлипами и озверевшими от жары слепнями.
– Всякий раз убеждаюсь, что истинный талант себя прокормит, – Филон уже успокоился и вновь обрел способность к обобщениям.
– Если прежде не помрет с голоду, – окончательно и бесповоротно изжить в душе робкого, постоянно сомневающегося Левушку гражданин Обабков был не в силах.
Команда встретила снабженцев восторженно: герои стучали мечами по щитам, гребцы веслами друг о друга. И только мнительный Ифтис не улыбался, беззвучно шевелил губами, подсчитывая стоимость товара.
– Сдачу принесли?
– На, мироед! – Петрович демонстративно брякнул на бочку медную монету достоинством в одну драхму и гравированную ракушку, имевшую активное хождение на острове Пасхи.
– Взрослеешь, сынок, – монах одобрительно потрепал товарища за щеки. – Взрослеешь…

ГЛАВА 32. ПОСВЯЩЕНИЕ В ГЕРОИ
Если ты, досточтимый читатель, ждешь чего-то необыкновенного, то зря. Процедура посвящения в герои мало чем отличается от коронования вора в законе и совсем уж не похожа на рукоположение в епископы. Правда, в этот день доспехи переливаются на солнце, а вино льет чрез края сосудов.
По случаю праздника гребцам разрешили петь хором во время работы. В виду того, что работяг насобирали со всех доступных уголков империи, единственным подходящим шлягером был «Интернационал» на языке эсперанто, которого никто не знал, и поэтому пели молча, но под музыкальное сопровождение. Как удалось самоеду подобрать мелодию на хамусе, о том в летописи китаец утаил – видно, из зависти.
Филон и Петрович, чисто выбритые, как перед казнью, в белоснежном исподнем стояли перед строем героев, не моргая и не матерясь. У гражданина Обабкова было ощущение, будто его снова принимают в пионеры на сцене кинотеатра «Ударник», и сейчас грудастая вожатая Светка повяжет ему на шею обметанный по краям капроновый галстук цвета вареной моркови. Филон представлял себя Жанной Д`Арк и Папаниным одновременно, рукой отводя невидимых демонов гордыни. Руководил процедурой корабельный попугай – убежденный ростовщик, эротоман и хранитель традиций. Был он картав и немногословен. Если запикать в речи попугая сквернословие, останется чисто детская считалка: рраз, два, трри, четырре, пять – бл… (то есть «пи»).
На «раз» шеренга эллинов подровнялась, на «два» взяла мечи на караул, на «три» сделала равнение в сторону кандидатов, на «четыре» выполнила команду «вольно», на «пять» разбрелась по палубе. Кормчего накрыли корабельным флагом, и он благополучно уснул.
Слово взял Ясон. Говорил он долго и красочно. Так умеют излагать историки мод и профессиональные тамады. Чувствовалось, что оратор настроен по-боевому и халтурить не намерен. В иные моменты казалось, что он хотел бы замолчать, но уже не способен.
В то памятное утро ветер был свеж, и наши друзья основательно подмерзли. Многочисленные зрители в лице обитателей моря и небес откровенно заскучали. Наконец не выдержал и Громовержец: прозвучало спасительное «Короче, златоуст!» Молния ударила в волны.
Ослушаться богов Ясон был не вправе и перешел к делу:
-  … пройдя с нами бок о бок, сражаясь спина к спине… международное положение таково, что… но, деля не только последнюю оливку, но и предпоследнюю бл… не взирая… не трепеща… не рыдая («по-нашему, по-есенински» отметил про себя Филон)… превозмогли, перетерпели… стиснули в кулак… захотели и смогли!
(Тут Филон учуял нечто родное.)
С небес грянул гром, словно тысячи пустых кастрюль обрушились на голые скалы.
– Достойны! Достойны! Хай ответ держат! – нестройно закричала команда.
– Давай ты, – Обабков пихнул товарища в бок.
Монах подтянул кальсоны и откашлялся:
– Дорогие товарищи, братия во труде! – из-под днища раздалось недовольное ворчание. – И товарищ наш достославный Арго! – добавил спешно Филон. – В этот знаменательный день…
Дальше понеслось такое, что выступление Ясона показалось эпитафией на надгробном памятнике самому маленькому карлику в укрытой ледниками стране.
Монах разгорячился и даже весьма вспотел. Теперь ему был нестрашен и лютый мороз, ни то что легкий средиземноморской бриз. После краткого экскурса в историю зарождения земной цивилизации он без всякого перехода посвятил собравшихся в тонкости лепки сибирских пельменей и суть международного положения, о чем недосказал Ясон. Затем акцентировал внимание собравшихся на тяготах крестьянского труда в неприступных районах Крайнего Севера и рассказал пару еврейских анекдотов, кои были встречены с нескрываемым злорадством.
– Про чукчей расскажи, – от имени всех попросил самоед.
– Извольте, – охотно согласился монах.
Однако байки про северные народности успеха не имели, ибо ледоколов в составе героической эскадры не водилось и севернее Чухони эллины в жизнь ни плавали – посему быт и нравы чукчей были им незнакомы. Несмотря на очевидный провал, Филон упорствовал и принялся описывать ментальность оленеводов посредством сравнения оных с Санта Клаусом без в/о:
– … приходит Санта Клаус на партсобрание…
Размежевание граждан на сознательных и диссидентов встретило благодарный отклик только лишь у гребцов: они перестали петь и достали заточки. Назревал нешуточный конфликт, грозящий обернуться сменой руководящего состава с последующим дележом шкуры золотого барана.
И в этот раз положение спас всемогущий Громовержец. Он так стукнул кулаком по облаку, что вспыхнула молния, небеса разверзлись и на головы вольнодумцев/якобинцев/троцкистов хлынули потоки воды. Арго в ужасе накренился, вспугнув стаю сельди. Кандидатов в герои смыло за борт. Петровичу снова привиделся темный зал кинотеатра, марганцево освещенная сцена, флаги, ревущий горн и придвигающийся к лицу бюст вожатой под кружевным фартуком…

ГЛАВА 33. ГИБЕЛЬ ТОВАРИЩА ЯСОНА
Наша история близится к завершению, и я полагаю, что многим будет небезынтересна судьба тов. Ясона. Как ни как, а именно он возглавил экспедицию к золотому руну, снискал благосклонность царевны, дрался с быками, ловил момент и убегал от ловцов.
Не стану скрывать – трудненько ему пришлось на гражданке, вернувшись в Иолк, победив царя… После громкой победы приспособиться к обычной жизни – штука сложная. Геройство, как наркотик. Раз подсел и все – не лечится. Знаю по личному опыту из журнала «Здоровье» за 1988 год (готов поделиться подшивкой). Не равняя себя никоим образом героям Эллады, позволю, в пользу читателя, некоторое отступление об истоках моих собственных скитаний.
Некогда, будучи еще совсем молодым человеком, я поддался на уговоры съездить на рыбалку. Теперь-то я понимаю, что нужен был в качестве шофера, а тогда… Так вот: тесть одолжил мне простенький спиннинг, катушку с лесой и одну блесну (за 35 тогдашних копеек). Водку и упаковку цитрамона я купил сам.
Река Западная Двина – свет не ближний и по прибытии мы основательно отпраздновали. В статусной (Ингосстрах) компании я был чужак и самый молодой. Пропахшие загранкомандировками чиновники споро уговорили пол-ящика иностранного спиртного и завалились спать, умиротворенные сорокоградусным элитным счастьем.
Следующим утром никто не встал.
Мне же мучительно хотелось пить и освежиться. Взяв для маскировки удилище, я отошел на сотню метров от лагеря, выполнил задуманное и для очистки совести (а может, для достоверности) сделал первый в жизни заброс. Зацеп. Вернуть тестю блесну не предоставлялось возможным, но очень хотелось.
Короче, то была щука! Я боролся с ней, как Мцыри. И как Мцыри пригвоздил к песку отломанным у ближайшей сосны внушительным суком.
Мое возвращение в сонное царство история отдельная (весь в крови, на плече добыча). Скажу лишь, что на вопли чиновников прибежали рыболовы-профессионалы. Их старший тогда изрек подобно сионскому пророку: «… и будешь ты, парнишка, мотаться по всему миру в поисках такой же рыбины, и не будет тебе покоя, и никогда не найдешь такой…».
Как накаркал!
Прославленный шкипер долго еще бороздил просторы морей. Однако ж, то ли подвиги всем основательно надоели, то ли публика успела привыкнуть к героическому образу и другого от него и не ожидала, но факт остается фактом – слава Ясона меркла предрассветной звездою.
 Многочисленные раны и болезни вынудили шкипера уйти в отставку. Он слонялся по прибрежным тавернам, пил и мечтал о безвозвратных своих подвигах.
Как-то раз Ясон, своротив на берег, заночевал под остовом любимого Арго. Они долго шептались, вспоминая былое, сетовали на окружающее равнодушие и проклинали серость, которая, словно плесень, разъедала людские души. Подробности беседы не сохранились, известно лишь, что последней фразой корабля была следующая: «Мы должны умереть и воскреснуть в один день». С этими словами Арго похоронил под своими останками легендарного героя.
Когда алчные рыбаки и селяне растащили по домам уцелевшие канаты и доски, тело Ясона не нашли.
Где он сейчас и в каком обличие – неведомо. Но в одном автор уверен: шкипер среди нас. А водная стихия по-прежнему раздается перед натиском величавого судна, как бы оно сейчас ни называлось.

КОНЕЦ ВСЕХ КОНЦОВ
Действие первое и последнее:
Оргулис возвращает друзей в деревню. Петрович сидит на веранде. Темно. Где-то завалялась старая керосиновая лампа. Начал протирать. Явился Оргулис.
***
– Ох, ни хера себе!
– Наше вам, – морок чихнул и отряхнулся. – Ну и вонища. Чем вы только лампы заправляете? Моча, чистая моча.
– Выдохся, наверное, – Петрович смущенно теребил тряпку. – И мыши… С тех пор как помер ежик, они расплодились и хозяйничают. А ты, то есть вы, мой друг, постарели…
Длиннющая борода Оргулиса не оставляла в том сомнений.
– Время бежит… Я присяду? – морок тяжело опустился на краешек стула. – Ну, за встречу?
– Что же это я? – Обабков суетливо заметался по веранде. – А, рыбья жабры! Наливка-то кончилась! Я к соседям. Может еще не спят. Незадача! Я мигом.
– Да не мельтеши, ты. Просто скажи: хочу наливку. Кстати, какую предпочитаете?
– Рябиновую, – Петрович покраснел, внеся ясность в меню: – на коньяке.
Оргулис сосредоточился и вдруг резким движением вырвал из бороды волос. На неструганном столе (служил еще и верстаком) появилась знакомая бутылочка с невзрачной этикеткой.
– Надеюсь, яблочки у тебя есть? – морок важно достал из карманов халата две граненные рюмки, подышал, обтер и разместил недалеко друг от друга.
– Нынче пустоцвет. Ничего, что огурцы только? Зато – свои! У меня огурец… Лучшей ихнего банана! Мед.
Обабков сбегал в сарай и принес огурец. Желтовато-зеленый, болезненный плод по форме походил на глисту, которой внезапно наступили на живот.
– Зато свой, – неуверенно повторил дачник, глядя на сомнительную закусь.
За первой рябиновкой последовала вторая, затем третья, а после, уж, и не счесть.
– Признаться, при первой нашей встрече я подумал, что ты глюк, – Петрович фамильярничал, не замечая.
– А я про тебя. С твоим дерзким подельником. Два глюка. Причем один – на удивление гадкий.
– Да скажи, уж, просто сволочь. Неча пудриться. Терпеть не могу, когда слова румянят. А он не колбаса, чтобы всем нравится. И орден у него имеется. Правда, чужой. Украл. Взял и украл. Сам хвастал. А вот Тузик  колбасу любит. Тузик, скажи: хочу колбасу. Можно?
– Валяй.
Тузик, услышав «валяй», залился громким лаем. Из-под навеса потянулись звенья «краковской».  Обезумивший от счастья пес ловил пахучую дармовщину, рвал на части, глотал, кашлял и вновь рвал.
– И как же ты с таким перерожденцем дружбу водишь? Филон, кажись?
– Филон? Какой Филон? А, ты о монахе? – Обабков оторвался от созерцания кулинарного чуда. – Тебе не понять.
Петрович оперся локтями на стол:
– Люблю я его как друга. Тебе не понять. Ты, видать, не любил.
– Разъясни, – морок оперся о стул напротив.
– Любят, товарищ Оргулис, не за что-то, а просто так. К тому же награду спер не корысти ради, а для понта. И не перерожденец он вовсе, а истинно верующий. Только – по-своему, изнутри. И потом, – Обабков зевнул, перекрестил рот, – с ним не скучно. Скучнее скуки только… только дохлый еж, объевшийся снотворного за чтением женского романа под зеленым абажуром. И геройства все от скуки. От скуки и от баб. Вот повзрослеешь, поймешь.
– Да мне три тыщи лет! – обиделся морок.
– Ха! А ума так и не нажил. Зачем, спрашивается, в лампу полез?
– Честно? – Оргулис, не спросясь, вынул из хозяйской пачки «Ротманс» и прикурил от лампы.
– Настаиваю! Тузик!
Благодарный барбос ощерился и забил хвостом.
– Надоело кочки строить. Тупое занятие, доложу. Сродни мотанию проволоки. Зубы рвать и то интереснее. Бабы, опять же, таких не любят. Замуж выходят, но не любят. «Как за каменой стеной, – про нас говорят, – надежно, но…» – джин с силой раздавил окурок, – и вот я здесь. Тебе построить-перестроить нечего не требуется? Избенка-то выглядит аляповато… Денег мне не надо, могу за харчи. А?
***
Утро как утро. Утром вряд ли кто удивиться, узрев за окном утро. Вот ежели бы привиделась ночь, то, действительно, стоило бы задуматься: «а правильно ли ты живешь, человечище?» Вопрос, несмотря на кажущуюся простоту, коварный, с подковыркой. Граждане с членскими билетами заученно оттараторят соответствующий отрывок из Устава и, выполнив гимнастические упражнения, спрячут под стол гири и перейдут к водным процедурам. Им не свойственны сомнения, колебания, угрызения и прочая чепуха, отравляющая жизнь беспартийным разгильдяям всех мастей и сословий. Любой факт, не отображенный в катехизисе/цитатнике, признается ими за природную опечатку.
Иное дело несознательные, плохо организованные ситуаены, у которых вместо мандата торчит из пиджачного кармана бутоньерка или нарядный платочек. Эти, с позволения сказать, индивидуумы не верят даже продавщице из молочного.
– Сегодня у Вас действительно свежий сыр? – пытают они розовощекую.
Эмоции греющегося на солнышке дождевого червя воспринимаются со снисходительностью, граничащей с едва скрываемым цинизмом.
Для них самокопательство превратилось в самоцель – результат отвергается априори как наивный до глубины детской улыбки.
Календарь уперся не хуже барана (и не какого-нибудь, а именно – в руне сплошь золотом), что день вновь воскресный, и пирог морковный и флаг, а чай напротив – цейлонский. Не хватало собеседника. Квота на женское присутствие была выбрана на декаду вперед, и Петрович отправился разыскивать Филона.
Долго искать не пришлось – монах восседал на знакомом перевернутом ведре, считал автобусы и вразумлял запыленных пассажиров:
– Креста на вас нет! Ну куда вы все претесь? Злата алчете? А игольное ушко на что? Ась?
Мужики неловко топтались, бабы теребили платочки, детвора в испуге пряталась за мамкин подол.
– Дома сарай раздувает недоенным выменем, а вы хвостом метете. Срам один. Срам на вас!
Автобус задерживался, Филон горячился, народ стыдился, но не расходился. Настал момент выгодно сбыть фальшивые индульгенции.
– У меня банька стынет, – встрял некстати Петрович.
Монах свел к переносице кустистые брови:
 – Грех это. Коль стынет. Не по-людски. Аль мы нехристи какие?
Приковав якорной цепью ведро к автобусной остановке, Филон подхватил сумму переметную и погрозил скрюченным пальцам толпе:
– Образумьтесь, пока не поздно. Вертайтесь взад и ждите глас. И трудитесь, трудитесь, мать вашу.
Сухонькая старушенция с воплем порвала билет и припала к ногам благодетеля.
– Прости, Владыко. Бес попутал. Да пропади она пропадом, Хургада несчастная! Век бы ее не видать!
Филон сменил гнев на милость, перекрестил склоненную голову:
– Смирись, дочь моя. Иди с миром. А проституток на чужбине и без тебя хватает. 
Друзья вскорости достигли пределов участка. Тузик салютовал монаху радостным повизгиванием и верчением репьистого хвоста.
– Милости просим, – раздалось из-под навеса. – Банька заждалась.
Мужчина с голым торсом и березовым веником в руке широко улыбался. Войлочная шапка с рукотворной вышивкой «Олинклудыд» настораживала. Пластиковые шлепанцы выдавали принадлежность к бескрайнему морю мигрантов. Из прочей одежды фигурировали сатиновые трусы – неизменный атрибут физкультурников-пятидесятников (или довоенных?)
 – Истопником обзавелся? – завистливо поинтересовался Филон. – На какие шиши?
– Мышь церковная преставилась, наследство оставила. Знакомься: Оргулис.
– Католичка, видать. А погонялово это я уже где-то слышал, – монах скорчил любезное лицо. – Физалис.
– Опять?! – взревел экс-морок. – Вы когда-нибудь научитесь вести себя сану подобающе?
«И голос знаком… Кто ж ты есть, черт тебя дери?..»
Истопник достал из недр трусов временную регистрацию:
ФИО: Оргулис Нуво, гражданство: сомнительное, семейное положение: холост (со слов), срок пребывания в РФ: условный, особые приметы: без примет, род занятий: строитель, прописка: дачный участок № 256 садового товарищества «Стрела».
– Исчерпывающе, – Филон повернулся к Петровичу. – Ты где его откопал, такого борзого?
Посвящать друга в тайну перевоплощения архитектора кочек, гражданин Обабков не собирался: «Во-первых, не поверит. Во-вторых, давняя взаимная неприязнь обоих чудотворцев грозила всевозможными нежелательными последствиями».
– Сам нарисовался. Работу ищет. И себя – заодно.
Тема самореализации, столь близкая любому мало-мальски образованному индивидууму, отвлекла и примирила.
Отчаянно напарившись с различными эфирными маслами (Петрович обожал полынь, Филон лаванду, Оргулис – эвкалипт), разночинная троица уселась на открытой веранде, предоставив комарам безграничную свободу выбора.
Тяжело отдуваясь, притащился инфарктный подмосковный вечер. 
– … нет, нету в наше узкое время места для подвига. А жаль, – Петрович подцепил щербатой вилкою прошлогодний масленок. – От того и фигуры у мужиков испортились, а у барышень – настроение.
– Дык, и войны давно не было, – монах со знанием дела разделывал тараньку. Глупая рыба таращила глаза и беззвучно материлась. Она продела долгий путь с берегов Азовского моря и не могла взять в толк, к чему. – А какой на хрен подвиг без обстрела?
– Не скажите, – мигрант чертил на салфетке. – Был бы герой, повод всегда найдется, – беспорядочные поначалу линии складывались в архитектуру сказочного теремка. – Вот помню…
Обабков незаметно наступил Оргулису на ногу.
– Что ты можешь помнить? – Филон победоносно выдрал плавательный пузырь. – Времена «Золотой орды»? – пламя горящей спички обжигало, морщило лоснящийся двудольный рыбий орган. – Ну, к чему все? Чингиз, Батый… Дома им не сиделось. А все гордыня! Тщеславие, под стать писательскому. Грех это.
Пузырь неприлично всхлипнул и лопнул. Филон продолжил в тон ему:
– Иной из наших, возомнив себя обер-уполномоченным Самого, – монах ткнул перстом куда-то в самый верх, где даже самолеты не летают, – сотрясает с амвона аки Зевс языческий. Не приемлю! Не при-е-млю, хоть убейте мя батогом.
Убивать Филона никто не собирался. Напротив: гражданину Обабкову – потомственному очкарику и диссиденту – выступление монаха понравилось. Он и сам недолюбливал крикунов и шарлатанов. Что до Оргулиса, так всяческое упоминание о громовержце и прочих его мучителях, болезненно отзывалось во вновь обретенных чреслах. 
Но давайте вернемся к теме дискуссии.
Пришло время чая с коньком. На широкий стол взгромоздился дымящийся еловыми шишками самовар-медалист. Петрович порезал лимон, ссыпал в плетенную вазочку сушки с маком и вручил присутствующим по одной конфете. Сладость попала на дачный участок прямиком из местного сельпо и потому кроме ценника на пакете иных читабельных признаков не имела.
– Должно быть «барбариски», – Филон с трудом отклеил обертку от пальцев, – или ириски.
– Если судить по стоимости за килограмм, может статься, что и «коровка», – Обабков явно набивал цену.
– Финики это, финики, – Оргулис осторожно надкусил, пытаясь оттыкать косточку.
Тузик, снявший пробу еще накануне, в диспуте не участвовал, ибо проглотил ворованное в спешке, не размениваясь на детали. 
– Сладость не в названии, но в содержимом. Гордость, гордыня, тщеславие, глупость, наконец, как ни назови, лишь бы в них рядился поступок. Именно поступок, а не топтание войлочными тапочками возле миски с борщем, – гражданин Обабков, или это уже был не Обабков, и даже не Петрович – повелитель огуречной рассады, рукою твердую разлил по рюмкам коньяк, или это уже был не коньяк, и даже не коньячный спирт, а выдержанная веками амброзия – напиток богов и героев.
При слове «миска» Тузик встрепенулся, поднял трубой левое ухо и вгляделся в темную линию горизонта. Где-то далеко, за бескрайними лесами ему почудилась добыча. Настоящая, подлинная, как довоенные газеты, что хранились у бабки через участок под обоями с клопами. Тузик почувствовал, как у него растут клыки, похожие на кривые сабли монгол, подагрический зад наливается спелым яблоком и отрастает ошпаренный бок. Он услышал звук, словно бильярдные шары слоновой кости стукались друг о друга, толпясь перед заветной лузой. Так могли греметь только яйца героя.
Филон же впервые пронес рюмку мимо рта и, осознав содеянное, не удивился, ибо монаха осенило, что до настоящего момента он вовсе и не жил, но прозябал, а самое яркое впечатление – от поездки в Нижний Новгород в купе с душем и японским виски.
– Друзья! - взял слово гр-н Нуво. – Хочу предложить тост за вас. Я долгие годы занимался ерундой. Хм, разбрасывал и собирал камни. Строил иллюзорные по сути точки опоры для точки пятой, будто она и есть вершина наших устремлений. Однако, достигнув в промысле определенного совершенства, я пришел к неутешительному выводу, что задница – всего лишь верхняя точка, сиречь апогей благоразумия. Да, может для кого-то она и представляет законченный образчик счастья. Но не для нас! Оставим же это отнюдь не бесполезное творение рук божественных для целей иных, отличных от помыслов незаурядных и, не побоюсь этого слова, героических. Ваше стремительное вторжение в мое частное пространство – уверен, с намерениями благими – не взирая на дружескую критику, переходящую в откровенную хулу, привнесло в душу мою надежду на возможное исцеление как физическое, так и духовное, – Оргулис постучал три раза по коленке и сплюнул, силясь не попасть в монаха. – Огромное вам, человеческое спасибо! Ну-тес, будем!
И вновь Филону показалось, что где-то он уже это слышал, и не раз. Перед его мысленным взором пронеслись сотни оголтелых чаек, хмурые лики отсеченных голов, аппетитные формы волооких женщин. Он ощутил себя в компании суровых атлетов и, вроде даже кричал: «Один за всех и все за одного». Филон с недоверием посмотрел на руки: явственно проступали следы трудовых мозолей. Подобные встречаются у рудокопов и гребцов…
«Пути Господни неисповедимы – это и ежу понятно, но каким образом китаец умудрился перетащить столько косметики через множество гос. границ?» – мучился вопросом Петрович, не находя ответа.
Он сидел так, уткнув локти в столешницу, еще короткое время, а затем смахнул пепел с колен и поплелся в свой мятый угол, чтобы уснуть и видеть во сне идущего сквозь волну Арго, плеск весел, гогот лихой команды…
Тьма поглотила горизонт. Исчезли, словно никогда не существовали на свете – огурцы, крыши домов, засидевшиеся на веранде товарищи. Стихли слова. Наступила ночь.


Роман написан двумя авторами, посему ответственность за содеянное ложится на обоих.
Неповторимый дуэт: Оак Баррель и просто Владимир Фомичев
04.09.2015