В прошлом и этом году я перевела много писем Розы Люксембург, адресованных Косте Цеткину - младшему сыну Клары Цеткин. Его же писем Розе не сохранилось. Мне удалось найти только одно, ниже помещённое письмо, адресованное его хорошей знакомой - Елизавете Майер, эмигрировавшей к тому времени в США, куда он и сам пытался перебраться. Почему? Это Костя подробно объясняет в письме.
Париж, 27 апреля 1939 года
Дорогая Елизавета,
сердечное спасибо за твоё письмо и твои хлопоты. Надеюсь, твой ларингит прошёл. Мы здесь вегетируем, то зябнущие сумрачной сырой весной, то побиваемы зверзкими вспышками жары praecoxen (поторопившегося) лета, объекты, не субъекты мирового театра, игрушки демократической трусости и авторитарного бешенства.
Мы занимаемся парамедицински: ухаживание за больными, массаж, часы в анатомическом кабинете (морге). Наши клиенты в подавляющем большинстве — эмигранты, а это значит, что работать приходится за гроши. Таким, как мы, редко попадаются платёжеспособные пациенты, потому как французские братья по-профессии и здешние левые против эмигрантов-медиков натроены более чем сдержанно, чем глубоко отличаются от лекарей Чехии. Работать как врач, если не хочешь рисковать большим штрафом или высылкой из страны, здесь невозможно. Да и кроме профессиональных и материальных трудностей находиться на здешней почве для переселенцев день ото дня становится всё труднее. Без всякого повода, и когда не занимаешься политикой, тебе могут отказать в разрешении оставаться в стране, время от времени так и сыплются высылки. Если не можешь уехать, что случается чаще всего, тогда оказываешься на следущей ступеньке — в тюрьме. Если тебя оштрафовали, или тем более ты отсидел в тюрьме, тогда покинуть этот заколдованный круг ты уже не можешь, потому как никакая страна тебя не примет. Растущее бессилие демократии, возрастающие экономические трудности выливаются в нарастающей ненависти к иностранцам. Поэтому и пытаешься предпринять всё возможное, чтобы покинуть эту страну.
Естественно, меня часто спрашивают, почему я не в России, и почему я туда не стремлюсь. Конечно, я бы в своём письме ответил родственникам на этот вопрос, но я тогда не знал, как они относятся к Советскому союзу. Что они не фашисты, я это подразумевал, иначе бы к ним не обратился. Но ведь есть достаточно социалистов, которые свои недружелюбные взгляды против Советов переносят вообще на всю Россию. Только потому что из твоего письма следует, что родственники по краейней мере симпатизирующие, я могу, излагая свой личный опыт, писать открыто, не рискуя, в особенности из-за моей фамилии, повредить Советам.
Как и мама, революцию большевиков и строительство социализма я приветствую. Ты же знаешь, мама, хотя она в основном и стояла на позициях третьего интернационала, в некоторых важных тактических вопросах была иного мнения, чем политика коминтерна. Это основывалось на её знании Германии, Франции, Англии и Италии, истории и языка этих стран, её многолетней практической и теоретической работы там и её тесной связи особенно с немецким пролетариатом и его политическими и профсоюзными организациями. Когда в 20-х годах в западной и средней Европе всё чётче проявился спад революционного настроя, когда стало ясно, что идеологическая зрелость нероссийского пролетариата не соответствует классовым противоречиям, мама поняла, какие последствия это имеет для тактики коминтерна и для отношения между вторым интернационалом, профсоюзами и третьим интернационалом. Нельзя было рассчитывать, что в ближайшем будущем, как это было в 19-том году, третий интернационал штурмом преодолеет все преграды и революционными лозунгами и акциями смoжет увлечь за собой большие массы. Её концепции отвечало то, что позже (в Германии) назвали Единым фронтом, но, правда, без демагогических и оппортунистических трюков, которыми позже всё было испорчено. Между прочим, в целом Ленин её мнение и выводы разделял. К сожалению, его болезнь вырвала из рук Ленина управление как раз тогда, когда он собирался попытаться ввести новый курс политики коминтерна. Маме не удалось пробить свои представления, отклонявшиеся от основного курса, так же как безуспешным осталось и её сопротивление, основывающееся на мысли, что политические методы и формы, оказавшиеся в определённых исторических условиях в русской среде успешными, нельзя механически переносить на другие страны Европы. Она предвидела и разрушение политических кадров посредством тактики путчей, и раскол, и паралич рабочего класса из-за демагогических паролей, которые, например, привели к решению красных (имеются в виду немецкие коммунисты) выступить против социал-демократии с нацистами единым фронтом. К сожалению, она достаточно долго прожила, чтобы увидеть свои опасения оправдавшимися. Хотя она в победе нацистов сильно винила (немецких) социал-демократов, но при этом видела и вклад ошибочной политики коминтерна, привёдшей к триумфу Гитлера.
Некоторые сомнения, которые были у мамы, с учётом её марксисткой совести, в связи с методами проведения индустриализации и коллективизации сельского хозяйства, она не стала высказывать, потому что чувствовала себя в этих областях слишком чужой, и с другой стороны понимала неимоверные трудности условий, в которых (советским) товарищам приходилось действовать, особенно из-за того, что европейский пролетариат (от них) отстал.
Оппозициональное поведение мамы в определённых тактических вопросах создавало ей массу трудностей, но там были вынуждены учитывать её интернациональный авторитет. Её «отклонения» от партийной линии сваливали больше на моё влияние, её технического сотрудника. Хотя я и разделял мамины «крамольные» взгляды, но не отваживался, да мне это было и не нужно, подстрекать маму с её богатым опытом в рабочем движении. Наоборот, я порой, когда она в припадке своего темперамента из-за какой-либо противной интриги сотрудников и сотрудниц хотела отказаться от своего поста, старался её притормозить. Между прочим я никогда не пытался навязать инакомыслящим свои взгляды, потому что избегал использование родственной связи с руководящим политиком для политического нажима. Не смотря на это, в глазах определённых людей я слыл злым духом матери, тем более что мне уже приклеили ярлык неортодоксального друга Розы Люксембург.
Это усилило мои трудности, которые после маминой смерти ещё больше возросли. Мне поставили в вину уже то, что при маминых похоронах я держался в тени, не хотел фотографироваться, не хотел быть больше, чем скорбящие массы. Потом возникли трения из-за литературного наследства. Естественно, что всё что имело политическое и историческое значение, должно было быть передано на сохранение авторитетному научному институту, чтобы там была возможность работать с документами. Но из-за нашего (спешного) переезда из Германии мамина переписка и её работы перемешались с тетрадями и нашими (с братом) работами, её сыновьями, а также с письмами к нам. И вот я попросил эти письмена, которые не были мамиными или не ей адресованные, сначала высортировать. Кроме того я сообщил мамину особую просьбу ко мне, чтобы я взял себе всю её личную кореспонденцию, связанную с болезненным конфликтом в связи с её вторым браком, и уничтожил. Мне только пообещали, что ящики, которые я предоставил, останутся запечатанными и будут открыты в институте только в моём присутствии. Это обещание было нарушено, ящики открыли и перерыли без меня. За всем, что я описал, можно заподозрить желание уничтожить письменные высказывания мамы, которые могли бы стать некоторым людям невыгодны, и среди них не в последнюю очередь предание гласности коминтерну мнения Ленина об определённых личностях.
Следущие конфликты назревали из-за издания маминых трудов. Естественно, из-за многолетней совместной работы с ней, моих знаний проблем, событий и личностей, которые в них обсуждались, моего понимания хода её мыслей и желаний, я мог бы оказать при издании её работ своими кометариями ощутимую помощь. Но к работе и наблюдению за ней было привлечено так много людей, которые могли вмешиваться и писать туда, хотя они частично не имели понятия о чём шла речь; далее уже в новом издании в ранее изданных маминых работах предприняли такие вычёркивания и изменения, которые равнялись искажению смысла, так что я с моим долгом перед мамой не мог совместить участие в этом деле.
При таком положении дел я охотно работал бы как врач. Но даже совершенно неполитическая работа была там не возможна, если бы я до этого не согласился с тогдашней политической линией, признавая её единственно возможной и истинной, которая между тем повернулась на 90 градусов. Также прежде чем я бы приступил к работе, мне нужно было бы высказаться, что приход к власти Гитлера не является поражением (коммунистической) партии.
Потому что тогда ещё теплилась надежда, что скоро моя помощь в Германии может пригодиться, и потому что всё равно из-за маминого наследия мне нужно было кое-что за границей уладить, осенью 1933 года, с согласия инстанций, я Россию покинул. Тамошняя судьба друзей и знакомых, тех кто полностью и всей душой были преданы делу, и некоторых из них, отошедших от политики, доказывает, что для меня там даже в качестве простого рабочего принести какую-либо пользу было бы невозможно.
Но я не хочу из моего частного опыта, сложившегося при особых обстоятельствах, делать общие выводы. Я избегаю всего, что могло бы быть использовано против России; я не связался ни с какой опозиционной группой. Как и прежде я считаю Советский Союз важным местом для интернационального пролетариата в борьбе против фашизма и за социализм.
Дорогая Елизавета, поскольку я недостаточно владею английским, написал в этом письме своё мнение по-немецки. Переведи, пожалуйста, его моим родным.
С сердечным приветом, Костя.
на фото Клара Цеткин с сыновьями