Путь к истине

Римма Надершина
Солнце золотым шаром перевалило через пик огромного раскаленного голубого небесного свода и покатилось, цепляясь лучами за макушки берез, стоящих, свесив свои длинные ветви, на самом краю глубокого оврага. Самая ягодная пора. Листик к листику, ягодка к ягодке. А дух такой, что голова кругом!
--А-у-у! Анюта, ты где? Вечно ты пропадаешь. --Лариса, оглядываясь по сторонам, устало побрела в ту сторону, где виднелся белый платочек.— Анют, я устала, пойдем домой. Обе девчушки приехали на лето к бабушке в деревню. На ногах дорогие кроссовки, модные джинсы на бедрах, легкий свитерок  обхватил рукавами за тонкую талию, легкий топик, под которым были уже заметны бугорки. Единственное, на чем могла настоять бабушка, так это на том, чтобы  платки надели.
--Я не могу больше. Давай уж отдохнем.
—Ну, давай. На вот, разворачивай пакет.
—Обалденно воняет!—Анюта от предвкушения настоящего праздника  для желудка с особым трепетом стала раскрывать приготовленный заботливыми руками бабушки «тормозок». Лариса расстелила салфетку.
 — Как у белых людей.
--Ты еще про голубую кровь вспомни…
—И все-таки, как хорошо-то, Анюта.
--Я не говорила, что есть хочу, я просто устала,— сказала Лариса, заправляя выбившиеся из-под платка непослушные завитушки волос.
— Сколько же можно на карачках ползать. На вот посмотри, коленки обвисли, позеленели.
 --А чего тебе бабушка сказала? Слушалась бы. Мальчиков здесь, как видишь, нет. В чем в клуб-то пойдешь? Переговариваясь  так, девочки уселись в тени одиноко стоящей березки, по-турецки скрестив ноги.
 —Красотища!
—Вкуснотища !•
 --Да уж, кому что.
--Ань, а вот скажи, тебе Петька Чернов нравится? Только честно. Он вчера вечером глаз с тебя не спускал.
--Да ты б сначала прожевала, ведь подавишься.
-- Да что ты, разве можно такой вкуснятиной подавиться, скажешь тоже.
--Нет, такой вкуснятиной подавиться невозможно.
—Ну, как же. Да ты не боись. Мы тебе красивую эпитафию  напишем. Золотыми буквами. «Красивая девочка Лара облопалась бабушкиными пирожками».Знаешь, честно говоря, на фига сдался мне твой Петька. Рыжий, рябой, нос картошкой.
—Да , а зато у него папочка—председатель колхоза.
 --С ума что ли сошла, колхозов-то сто лет как нет.
—Я уж не знаю. Бабушка ведь так говорит. Куда-то ведь люди ходят на работу? Где-то, наверное, им и деньги платят.
—Размечталась! Ну, ты и даешь, кто тебе это сказал? Иди и плюнь ему в лицо. Вчера на лавочке рассказывали. Лет десять уже ничего не получали.
 --А как же они живут?
—Да кто ж их знает. Ешь давай. Ты вон даже половины не набрала. Васильевы вчера все полные пришли, даже этот шкед. Смеяться будут. И вообще, ты заметила, бабушка на него как-то косится. Почему-то не любят их в деревне.
—Да просто обзавидовались. Сами не знают как угодить, каждая готова лечь под любого из них. И вообще,  работа не волк, в лес не убежит. --Лариса с удовольствием вытянула ноги, упала в траву, раскинув руки.
--Хорошо-то как!
Аня посмотрела на Ларису, подползла к ней на коленках и легла на ее мягкий животик. Они еще долго о чем-то щебетали. Но усталость и бабушкин «тормозок» сделали свое дело. Они заснули...
...Словно только этого дожидаясь, легкий ветерок едва-едва коснулся листвы березки.
--Тише ты. Не видишь что ли? Девчоночки спят. Люблю смотреть на спящих. --Это, наверное, потому, что сам не спишь уже седьмой десяток лет.
—И то правда. Сколько  лет не могу найти покоя на этой земле. Ничего не пойму. Как ты думаешь: чьи это внучки? Уж больно хороши.
--Думаю, та, что посветлее, Пантелеймона , и  не внучка, а уж правнучка, а вот другая, думаю, Алексея  из Гремячки. Оба дошли до Берлина и пали смертью храбрых. Помнишь, Пантелеймон хорошим трактористом был, передовик, а гармонь возьмет в руки, девки про сон забывали. А Алексей все книги читал, в институт собирался. Они ушли первыми. Ты помнишь, как их провожали?
—Да разве можно это забыть. Вой стоял над всей  деревней. По радио то все болтали, мол, у-у, да мы их одной левой ... Да не тут- то было. Сделали они нас.
 —Да уж. Прошло столько лет, а наши белые косточки до сих пор лежат неизвестно где и неизвестно как. И ты Мишка, и я—мы с тобой без вести пропавшие. Слова- то какие. —Он низко опустил голову и долго сидел молча.
—Ты знаешь, я раньше завидовал живым, теперь завидую тем, кого похоронили. Они обрели покой. Я так устал... --Он, тяжело вздохнув, сел рядом с другом, положил рядом с собой шинель и автомат. Еще раз посмотрев на спящих девчонок, улыбнулся.—Ты только посмотри, как она похожа на Анисью.
Михаил нехотя поднял голову, длинные белые космы   свисали на глаза. Ворот потертой гимнастерки расстегнут,  усталые плечи опущены вниз.
--Мы, виноваты, Паш, уже тем, что остались лежать там, на поле боя. Я ведь эту крысу собой закрыл. Он ведь плакал, обещал моим помочь. Клялся, божился построить коммунизм...
 --Так построил же.
--Да, построил... Для себя, жены, детей, внуков, правнуков. Ты помнишь те времена, когда его поставили бригадиром. Я видел все, но чем я мог помочь? Я без вести пропавший...
-- Он молодец. За столько лет почестей, кажется, и сам поверил в свою исключительность. Захвалили его, гаденыша. Всем своим деткам сделал по квартире, выучил. Помнишь, я  рассказывал,  зашел он к моим, я думал с чем хорошим, даже сапоги не снял, сволота. Нюрки то моей дома не было. Развалился на убранной постели. Она дуреха замок то не навесила, тащить, мол, нечего. А зашла, обомлела. Морда наглая, лоснится. Я как увидел, сразу понял, глаз на мою Нюрку положил. Похотливый  боров. Своими граблями за жопу схватился, под юбку полез, повалил на кровать, под себя подмял  и ну тискать. Да Нюрка то моя не будь дурой, пока тот ширинку своими корявыми пальцами расстегивал, она из-под него выбралась. Как же я люблю ее,  мою ненаглядную.
 —Ты чтой-то повадился к нам Николай,-- сказала женщина, поправляя подол.
— Кому Николай, а кому Николай Петрович. И нечего мне тут  тыкать. Я тебе что, Ерошка какой-нибудь что ли, --говорит он, а сам отряхивается, прихорашивается.— Для кого бережешь то,—и пальцем в меня на карточке тычет.—Ему твоя маланья уже не понадобится. А мой то, как увидит тебя, так столбом становится. Моя то на сносях. Ты б не кочевряжилась, глядишь, че буть и заработаешь.
Нюрке под руку то веник попался, она и айда его обхаживать.
--Пшел отседа, кобель е...нутый, ширинку то застегни, а то заработалка-то выпадет. Еще раз на своей пастеле увижу, красоту-то твою кобелиную с корнем выдеру. Пшел вон.
--Она вытолкала его в зашей. Благо, сапоги уже были на нем.
Я было порадовался и за себя, и за нее, ведь таких баб мало. А потом понял, рано радовался. Ведь не случайно грозился припомнить. И припомнил. Где какая тяжелая работа, там она. Жилы рвала. Дочь, сын. Их ведь на ноги нужно ставить. Нищета. За палочки работали. Дети мои картофельные очистки собирали за колхозной столовой, по весне  траву ели, а его Марфуша блинчики пекла. И на учебе был поставлен крест. Кое-как вытянули семилетку. Учились-то хорошо, старались. Башковитые, да что толку. За учебу дальше нужно платить. Те, чьи отцы погибли на войне, учились бесплатно. Из колхозу не уйти, паспорт нужен. А Коляня уже в председателях. К нему не подступись. За  учебу своих лоботрясов не один колхозный телок лег под нож. Моя Нюрка не пошла на поклон. Каждую ночь плакала, уткнувшись в подушку. Я стоял над ней, сердце кровью обливалось. Как, как ей помочь? Будь проклята эта война! Если б не послали нас тогда в разведку. Все пятеро, все до одного  друг за другом полегли в чужом краю. Кто найдет наши косточки, кто расскажет, как я погиб? Кто вернет мне доброе имя? --Судьба стало быть у нас такая. На моих глазах провалилась крыша отчего дома, от него вот яма лишь осталась. Посидеть бы под образами, посмотреть как мать хлопочет возле печи, вдохнуть полной грудью дух свежеиспеченного хлеба. А вечером... А вечером бы гоголем пошел к своей зазнобушке Анисье. Это моя бы кровиночка с утречка побежала по ягоды, а с устатку прилегла отдохнуть...
—Тебе, Павел, еще повезло.— Михаил, некоторое время помолчав, продолжил,—детей на нищету, мытарства не обрек, на любимую не взвалил тяжелую ношу вдовства, когда каждый норовит обидеть. Ты знаешь, каково за всем этим наблюдать, видеть?!
Нет на свете страшнее кары. Поверь мне.
—Те, кто нагрешил в этой жизни изрядно, любит повторять, мол, кто старое помянет тому глаз вон...   
--А мне так хочется прокричать: «А кто забудет, тому оба !». Да только кто нас услышит...
Узорчатая тень падала на лица спящих девочек. Солнце тяжелым шаром перевалило на другую сторону небосклона и медленно поползло вниз. Ветерок, боясь потревожить их сон, затаил дыхание. Лишь бессовестные кузнечики так стрекочут, что можно оглохнуть. Один, обнаглев, запрыгнул Анечке на самый кончик хорошенького  носика, покрытого капельками пота у переносицы. Она распахнула свои длинные густые ресницы, обнажив такую голубизну глаз, что в них в пору утонуть, как в бездонном омуте.
--Лара, вставай, все на свете проспали.
Лариса медленно открыла глаза, так же медленно приподнялась на локтях, внимательно осмотрела все вокруг, потом взгляд перевела на Аню.
—Ань, ты видела? Ты что-нибудь видела?
—Что видела?
—Здесь только что сидели солдаты.
—И ты видела? А я думала,  мне приснилось.
Неужели так бывает? И чего только не покажется.
От нагретой за день земли шел голубой, едва видимый парок. Ромашки, широко распахнув белые реснички, удивленно смотрят в синеву.
--А, может, и не показалось. Понимаешь, мне частенько кажется, что за мной кто-то наблюдает, я иногда даже оглядываюсь.
—Да ну!
—Теперь точно знаю: это они.
—Не знаю. Мне как-то не очень верится. Да ну, все это бабушкины сказки.
Девочки плавно перешли к обсуждению каких-то своих более интересных проблем, а вскоре, может быть, и забудут все, что им привиделось. Жизнь идет своим чередом, путь к истине у всех свой.