Если где-то остаются кусочки драгоценного детства, то собираются они в короткий промежуток времени вначале каждого осеннего утра, когда еще не рассвело, и еще не проснулись соседи. Я не увидел Владу с утра. Лишь, закрывая замок, попал в шлейф духов, один конец которого она прищемила, захлопнув его входной дверью, а второй – потянула до своего рабочего места, которое располагалось где-то в глуби пятиэтажного старого здания Почты, на окраине старого центра. Располагалось не внизу и не под крышей. Окна в ее кабинете не было. И кабинета самого не было. Был отгороженный прямо в большом коридоре стол. И коридор – подводная лодка в самом конце своем освещался одним стекленным окошком. Окошко не открывалось и ничего почти не освещало. Оно било в глаз и делало таким контрастом коридор еще темнее. Хотя я никогда не видел этого окна, я ясно себе представлял, когда думал о Владе, как однажды осенью, ветер распахнет его, ворвется в коридор, подхватит стерву и будет таскать по этажам старого здания, пока она не исчезнет вовсе.
С этими мыслями под нарастающие стоны чайника, превратившиеся в итоге в многоголосный истеричный вой, испарились и драгоценные моменты искусственного детства. В углу комнаты лежали кучей кофр, ободранный штатив и моя сумка. За стеной глухо ударило ведро. Проснулись соседи. После ночной съемки я всегда спешил смыть с себя тяжелый запах. Но сегодня просто лежал и смотрел на обои.
Я проснулся рано, зная, что съемок у меня быть не должно. Я хотел спуститься в Мак, купить бутеров и посмотреть старый фильм про переводчика Бузыкина. Бузыкин, такой же безвольный ****ун, как я, всегда заставляет меня улыбнуться будущему. Я хотел смотреть фильм, лежа под одеялом, потягивая колу и поглощая бургеры. Раньше я делал бутеры сам. Покупал копченую колбасу в мясном ларьке под моим балконом. Майонез, хлеб. Резал лук. Закладывал этими бутерами целый поднос. Но потом мясной ларек закрыли. Под моим окном появился Мак. Я не сильно грустил.
У меня оставалось шесть сотен. Вечером Влада должна была принести деньги со своей работы. А мне до получки оставалась еще неделя. Ничего особенного, неделя на пустом баке – обычное дело.
Не знаю, почему изменения в программе заставляют меня лишний раз вспомнить о правительстве, которое виновато во всех грехах. Фильм есть у меня на жестком. Но смотреть кино по ТВ – отдельная радость. Что-то из детства. Вместо Бузыкина на экране появился ведущий программы "Культурная революция" в костюме и галстуке. Он представил гостей. Толстый неизвестный поэт сел на модернистское ломаное кресло и открыл рот. Я было хотел подняться с кровати и пойти в общий душ на этаже, но заслушался. Они там в ящике включили сюжет.
Протестные движения остановили автомобильное сообщение в центре Парижа. На экране медленной рекой текла в русле широкой улицы пестрая толпа. Проплывали мимо объектива спокойные, молодые и старые, одухотворенные лица давно свободного мира. Розовые флаги свисали вдоль штоков. Медленно ехали по сторонам от шествия и клаксонили автомобили. Хмурый блондин, несущий белый транспарант, испещренный красными линиями, выразил общее мнение, вскрикнув отчаянно «vive la libertе!». Я остановил в своей голове кадр с блондином и неожиданно для себя погрузился в тяжелые раздумья.
Блондин напомнил мне кого-то, только я, словно человек неожиданно потерявший память, не мог вспомнить лицо, знакомое мне с детства. И, вдруг, в памяти всплыл фильм. Прометей.
Толстый поэт рассуждал первым. Если сравнить дух европейской культуры, бесконечно несущей факел новых открытий в дом своих неучтивых потомков, с образом Прометея, не то из человеколюбия не то из тщеславия своего, украдкой уносящего пламя с Олимпа, не будет ли справедливым предположение о том, что нескончаемая мука Прометея – и есть проблема нового в искусстве. Не мука неприятия "нового", но бесконечная расплата культуры за свое стремление открывать человеку все новые и новые рубежи. Не явилась ли множественность и зацикленность миров постмодерна – возвращением безжалостного клюющего печень орла? Мы должны вернуть этот огонь.
Ему отвечал мужчина в черных больших очка и с низкой козлиной бородой.
Нельзя ли найти общее в мифах о первобытном грехе, искушении запретным плодом, подвиге Прометея и теми бедами, что вылетели из ящика Пандоры культуры сегодня? Нет уж. Мы обязаны прекрасным именно стремлению похищать огонь. А прекрасное в современном искусстве можно определить как начальную стадию декаданса идеала.
В моей голове – молодой Лоуренс Оливье кричит о необходимости "возвращения огня", и мне видится окровавленный подбой его вельветовой куртки.
Щелчки воды о металлическую ванну заглушили крик детей в коридоре. Дети собирались в школу особенно громко. В гроздях бликов отражался плафон из толстого зеленоватого стекла, висящий под самым потоком нашей общей ванной. Я вытер голову наспех, надел джинсы и вышел.
У двери меня поджидала толстая соседка в синем мохеровом халате с оттянутыми карманами. Лицо ее показалось мне посторонним, как порно на экране чужого компьютера. Она, прищурив глаза, сказала мне: дай с тобой поговорить, сынок.
Я сел в нашей общей кухне на табуретку из дюралевых трубок и фанерки. Соседка встала в дверном проеме и, оглядываясь через плечо в коридор, стала говорить.
- Уже зима, топят, как угорелые.
Я промолчал. Она, пошарив руками в карманах халата, пробурчала что-то себе под нос.
- В том месяце поделили на этаж по пропискам. А я одна была. У меня написано трое, а жила я одна. Сережка уехал.
Она сделала плаксивое лицо. Я понял, что она подкараулила меня с утра, потому что не хотела договариваться с Владой. У Влады выпрашивать деньги было бесполезно.
- Мы с тобой на равных, сынок. Электричество, тепло.
Я прошел в комнату, закрыл за собой дверь, вытащил из-под матраса триста рублей, вышел обратно в коридор и протянул деньги. Соседка жалась с гадким лицом к стене.
- Держи, - сказал я ей грубо. Она взяла их и растворилась в темноте коридора.
Я вернулся в свою комнату и лег на кровать, лицом к стене. Я долго рассматривал борозды на грязных розовых обоях.
Еще под утро, когда Влада собиралась на работу, в голове одна бесполезная мысль грубо и торопливо сменяла другую. Я крутил подушку и искал на ней место попрохладнее. Влада пришла пьяная вчера вечером и, не раздеваясь, только сбросив в прихожей сапоги, упала вниз лицом на диван. Я увидел, что нога ее сбоку испачкана грязью. У нее были тонкие щиколотки, длинные ступни и маленькие пятки. Я стал орать на нее, ****ь ты такая! Опять терлась с этими тварями! *****! Она махнула на меня рукой. И я ушел на работу.
Толстый поэт все еще сидел очень удобно и продолжал с лицом выздоровевшего сумасшедшего.
- Центр любого города - это церковь, - говорила мне заботливая бабушка.
- Центр любого города - это главпочтамт, - говорила мне серьезная мама.
- Центр любого города - это Макдоналдс, - говорит мне раздраженная дочка.
- История благополучно перебралась в свою пищеварительную стадию, - говорю я, - Простите меня, любимые женщины.
Две устроенные в зале, вульгарные женщины с загоревшими подмышками и безвкусными модельными стрижками хлопали ему. Одетые в плотные сарафаны без рукавов и с широкими лямками. Губы поэта блестели, как вареник.
Я уснул и проснулся, услышав, как в замке кто-то скребет ключом. Бузыкин на экране бежал за уходящим автобусом. Я вскочил с кровати и пригладил волосы. По взгляду Влады я понял, что она не собирается воевать. И что она принесла деньги.
Ты меня прости, говорю. Я был не прав. Если ты хочешь общаться с этими ****ями, общайся. Я не хочу, чтоб ты стала изгоем на работе. Если найду тебе что получше, заведешь себе новых подруг.
- Думал бы головой, а не жопой. Жил бы сейчас, как человек.
- Да, с первой женушкой. Ездил бы на Инфе.
Она бросила ключи на столик у двери и прошлась вдоль стенки, глядя в зеркало, висящее в углу.
Хочешь сходим в Мак, говорит.
Мы пошли.