Минут пять Зосимыч молча, почти без движения, сидел на своём рюкзаке. Даже, идя торёной тропой, старик устал. И, глядя на него, я понял, что сказанное им про Марью Ивановну, мол, ждёт, когда привезёте ногами вперёд, вовсе не шутка. Что каждый выход Зосимыча в лес, как минимум, уже несколько лет сопровождается вот таким её скорбным ожиданием. Почему она не перечит ему? Почему не заставляет, как моя Ленка, отказаться от опасной радости? Почему просто сидит и ждёт, когда же это случится? Не потому ли, что Зосимыч, проведя всю жизнь в лесу, без него не может? Не потому ли, что её нервы… дешевле, что ли, чем его удовольствие, продлевающее старику, как он считает, жизнь? Может быть из любви? Или от фатализма, который, как говорят, присущ всем старикам? Я хотел, было, спросить Зосимыча об этом, но тот, задумавшись, смотрел куда-то в строну, и я не решился его тревожить.
А потом до меня дошло… Ладно, его Марья смиренно принимает стариковские потуги оставаться молодым, но я-то, я сам... От меня зависело, пойдём мы сюда или нет. Если бы я не приехал, он бы остался дома. Это всё-таки двухдневная ходовая охота, а не прогулка с гончими по ближним окрестностям. И я бы сам мог догадаться, что старику давно пора на покой, на лёгкие прогулки, а мы, охотники, насели на него, словно он наш ровесник. Давно пора пожалеть старика, потакающего нашим удовольствиям. Как же я раньше этого не понял? Ведь, действительно, с ним что угодно может случиться. Я забеспокоился.
- А почему Марья Ивановна со мной любезно по телефону поговорила, если она против? – неожиданно для себя спросил я Зосимыча. Ах, так вот какая она подлая моя натура: снять с себя часть ответственности и взвалить её на старуху, которая ни в чём не виновата, да ещё и сделать её своей соучастницей.
- Так она не знала, - сказал старик, поднимаясь, - думала, что, как всегда, с собаками по лесу шастать. Я же не дурак сразу ей говорить, да два дня потом стоны слушать. А не пойти я не мог.
Он подошёл к бережку, потом так ловко перепрыгнул на ту сторону, что я и не заметил. У меня отлегло от сердца: не настолько он и дряхл, раз способен на такое.
- Кидай рюкзаки, - скомандовал Зосимыч.
Перекидав на тот берег вещи, которые старик ловил у самой земли, я, пару раз примерившись перед прыжком, оттолкнулся и оказался на одном берегу с Зосимычем. Это оказалось не так уж и сложно: берег, на котором мы стояли, был здорово ниже, чем тот, с которого пришлось прыгать, так что запас высоты позволил лететь дальше. Вот в этом-то трюке и таилась вся стариковская резвость.
- Не мог я, Вячеслав, не сходить сюда перед смертью. Нужно очень. Сходим, посмотрим, лосика добудем, домой вернёмся, а там и помирать уж можно будет, как приспичит.
- Что так?
- Проститься надо, Слава.
- С кем?
- С чем. С родиной. Пошли. Время к полудню, а у нас ещё дел до сумерек не мерено.
Я посмотрел на часы – едва перевалило за половину десятого, но возражать не стал. Старики, они такие: с ними лучше не спорить.
Горушка, ведущая из оврага, была полога, но длинна, да и плотный снег, наметённый ветром сверх полевой меры, мешал идти. Подниматься в гору было тяжело даже мне, поэтому шли молча, но с каждой сотней метров уклон становился всё более пологим, а снег мягче. Я хотел, было, сделать привал, и уже обернулся к старику предложить перекурить, но он просто махнул рукой, точно так, как делал это сегодня уже не единожды, значит, нужно идти дальше. Старик явно торопился. Пройдя с километр от ручья, мы вышли из оврага. До берёз теперь было вдвое ближе, и стало видно, что растут они не вместе, а разбросаны по большой площади. Мне даже показалось, что расположены они как-то уж больно упорядоченно.
- Всё, Славка, сейчас помру! Привал, - простонал Зосимыч, – снимай рюкзак.
Сели. Пока шли в гору, успели порасстегнуться, чтоб не употеть, и вот теперь, сразу же по остановке, ветерок, который всегда гуляет по таким бескрайним площадям, начал донимать своей прохладой разгорячённое ходьбой тело. Представив себе, что творится здесь в ветреную погоду, я поёжился.
- Неужто замёрз? – удивился Зосимыч.
- Нет, представил, что здесь бывает в сильный ветер…
- Телеги с лошадьми переворачивает.
- Да ну?
- Шучу. Но за зиму овраг переметает так, что в феврале здесь уже ровное поле. На снегоходе можно к самому селу подъехать.
- Какому селу?
- А ты присмотрись внимательнее.
Пока Зосимыч переводил дух, я вертел головой, но никаких строений, даже белых холмов, которые бы могли скрывать под собой остатки срубов, не увидел.
- Не вертись, - сказал Зосимыч, взглянув на небо, - через пару минут само покажется.
- Это как? Оно что у вас заколдованное?
- Волшебства в мире, Славка, полно, только мы его не замечаем. Вот Настасья не раз говаривала, что какая бы погода ни была, а солнышко в субботу хоть на пять минут, но выглянет. Всю жизнь смотрю за этим, и ведь всегда сбывается! Бывает, уж на закате после собачьей непогоды, но выглянет. Чистое такое, румяное, словно сказать хочет: «Всё, ребята, буря прошла, отдыхайте с покоем». А бывает, с зараннего утра сунет грязный бок, помельтешит среди туч и - на боковую, а нам дождь на два дня оставит. Но в субботу выглянет обязательно. Это разве не волшебство, Слава? Только мы его не замечаем, потому как для нас волшебство то, что приносит богатство, деньги.
- И счастье, - добавил я.
- Ну, вот и ты помнишь, что жизнь не одними деньгами меряется. Но и счастьем этот список не заканчивается. Я вот за покоем в село иду.
И тут, действительно, словно по волшебству (суббота же) выглянуло солнце. И… и… И поверх старых берёз в его лучах тусклым старинным золотом заблестел крест.
- Вооот… - сказал Зосимыч завороженно, - вот за этим я и шёл сюда, Слава. Этого мне не доставало. Увидеть ещё разок, удивиться красоте этой, и можно на покой. По Термосу косых гонять.
Я же стоял и смотрел, как поверх покрытых узорчатой белизной тонких ветвей берёз лампадой горел православный крест, оставленный людьми в пустом селе ради призрачных городских благ, среди которых они теперь, если и доживают до старости, то больше в болезнях и печалях. Потому как оставили они здесь свою душу. Душу… Не за ней ли так рвался сюда Зосимыч, чтобы не оставлять её неприкаянной даже здесь, а забрать с собой, чтобы было что отдать Богу, когда придёт время помирать? Я оглянулся на старика. Он всё так же сидел на своём рюкзаке, держа на коленях поперёк ног ружьё, и смотрел на крест…
…День этот выдался пасмурным, и солнце быстро ушло за тучи, оставив миру только ровный, блёклый свет. Уже без теней, без блеска снега, без горения креста. Но этих нескольких минут было достаточно, чтобы мы увидели всё: и мир, покрытый белым, невинным снегом, и стоящие на нём берёзы, чёрные ветви которых прихватил иней. Иней, покрывающий собой наготу и черноту ветвей, как душа тело. И Бога над всем нашим миром. Зосимыч перекрестился. Я, глядя на него, тоже.
Мы молча поднялись и пошли. Говорить сейчас было не о чем. Направление я теперь знал не хуже старика...
Как ни странно, но идти стало намного легче. Даже Зосимыч шёл так, что иной раз мне приходилось добавлять ходу, чтобы он не наступал мне на пятки. Лёгкость эту можно, конечно, списать и на то, что после подъёма идти ровным полем значительно легче, да и снега здесь было почему-то всего по щиколотку, вероятно, его сметало ветром в овраг, но я объяснял себе это уже иначе...
У самых берёз, среди которых теперь хорошо просматривались и купол храма, и несколько вполне сохранившихся домов, я всё-таки нарушил молчание и спросил, почему Пётр не пошёл с нами дальше.
- А он не охотник. Рыбак больше, - ответил Зосимыч, - да и… ничего он в жизни не понимает. И, главное, понимать не хочет. Как приучен сызмальства так и растёт, не желая себя переломить. Потому я тебя и позвал, Слава. С тобой легко. Тебе ничего объяснять не надо, ты всё видишь сам. Да и вести кого-то не своего я сюда не хочу, - старик остановился, – посмотри: все дома целы: не разграблены, стёкла не побиты. Там даже иконы в киотах стоят. Зачем сюда вороньё приваживать?
- Так ведь далеко. Кто сюда поедет?
- Поедут, Слава. Скоро на снегоходах самая сюда дорога. Вынут всё, душу из этого места вытрясут и испоганят. Потому и не хочу оставлять её здесь. Придёт и этому месту время умирать. Сам поражаюсь, как про село ещё не вспомнили. Видно, Бог хранит. Больше никак объяснить не могу.
- Как село-то называлось?
- Великое… Великое Село. А домов здесь никогда больше десятка не было. Видно, не в размерах дело… Пошли к тому дому, – старик снова махнул рукой, – да смотри внимательнее, тут пруды попадаются. Под снежком их уже плохо видно. А могли толком и не промёрзнуть.
- А как ты попал сюда, Зосимыч? – спросил я, шагая вперёд.
- Самым простым образом – я здесь родился. В том самом доме.
- Это ваш дом? – удивился я, рассматривая приютившийся под шиферной крышей возле одной из огромных берёз высокий домище с полуподвалом и даже балкончиком. С окнами, украшенными огромными наличниками с «полочками» над окнами. Несмотря на то, что даже издалека было видно насколько дом этот стар, он до сих пор казался жилым. Мне даже почудилось, что из-за занавесок, по-деревенски закрывающих только распашную часть окна, выглянула Настасья. Почему я был уверен, что "увидел" именно её, я не знал. Так уж показалось.
Мы подошли к большому крыльцу, ведущему на огромную, светлую застеклённую веранду, и я уступил место Зосимычу. Он молча постоял перед ступенями, потом обошёл крыльцо справа и вернулся оттуда с голиком. Так же, не говоря ни слова, размёл площадку, обмёл свои сапоги и протянул веник мне. Обметясь, я поставил голик к стенке, и мы поднялись по лестнице крыльца.
Дверь в дом была не заперта. Более того, я не заметил никаких запоров или накладок. Дыр от гвоздей, которыми они когда-то были приколочены, тоже не было видно. Вместо всего этого к двери была приставлена простая палка, вроде тех, с которыми ещё ходят деревенские старухи. Отставив палку в сторону, Зосимыч открыл дверь. Подалась она совершенно легко, даже петли, словно бы смазанные только вчера, не издали ни скрипа.
- Входи, Слава, – пригласил меня старик, - это дядьки Николая дом. Здесь мать в войну жила.
Продолжение:
http://proza.ru/2015/09/19/378