Звали его Федор Петрович, а чаще просто Петрович. Передовик, комбайнер, механизатор, слесарь, словом, на все руки мастер. И тебе калитку поправить, и крышу подлатать, и карбюратор наладить, все может, все умеет. Эх, да чего там! Если приспичит - и корову мог подоить, и грядки выполоть, и пол в избе помыть! Вот такой золотой мужик Петрович. Он даже матом не ругался. Ну не то чтоб совсем никогда, конечно. Если, скажем, попадет себе молотком по пальцу или с лестницы свалится или, скажем, опять ведро в колодце утопит - тут конечно, тут помянет до седьмого колена. А с другой стороны, при таких-то обстоятельствах кто из нас не грешен? Простительно. Один был недостаток у Петровича - пить он не умел. А не пить - не мог. Вот и надирался до такой степени, что домой не приходил - приползал. И даже не на четвереньках, а на шестереньках. Но и тогда нецензурной брани себе не позволял, всех подряд не крыл и нападок на соседей не устраивал.
Я познакомился с ним в его родной деревне, Оглоблево. Деревня эта находится у черта на рогах - в Ивдельском районе Свердловской области, то есть на Северном Урале. На принудительные сельхозработы нас приехало человек пятьдесят наших и около сотни студентов с филфака. Мы поселились в актовом зале школы, студентов определили в холодный спортзал, а профессура же устроилась в одном из классов. Дня три мы жили отлично, днем дергали корнеплоды в поле, вечерами травили друг другу байки, запекали в кострах картошку. А на четвертый день разразилась гроза, и в актовом зале обнаружилась протечка ошеломляющих размеров. Добрая треть потолка намокла, потемнела, вода с нее бодро капала на наши постели. Даже не капала, а лилась частыми длинными струйками. Конечно, мы пожаловались начальству. И оно, конечно, прислало нам бригаду ремонтников кровли. В лице Петровича. Федор не ударил лицом в грязь, и починил все за один вечер. А потом зашел к нам в актовый зал - изучить размеры катастрофы и заодно поболтать о жизни. Ну как его было не угостить? Тем более, у нас было чем. Даже закуска была - отварная картошка в мундире и селедка.
Да и выпили-то совсем немного, грамм по двести, а с Петровичем стало неладное твориться. Это мы потом уже узнали, что он пьяненький всегда такой странный, а тогда нас его поведение насторожило. Нет, не буянил он и не пытался допытаться, уважают ли его окружающие инженеры. Он тихо что-то объяснял. Причем увлеченно, с азартом. Но что он говорил - понять не смог никто из присутствующих. Он не глотал слов, говорил четко и внятно. Только слова были незнакомые. Ну ладно, английский бы я еще понял через пень-колоду. А немецкий, французский или итальянский - услышал бы. То есть, понял бы, что он говорит на одном из них. Смог бы я определить и башкирский или татарский... Но не тут-то было! Язык был мне неизвестен. Да и не только мне - никто из наших не смог его распознать. Ну нет - и нет. Подумаешь. Посидели мы еще немного, да и разошлись. И забыли бы совсем про этот казус, если б не наши соседи, те самые, которые то ли филологи, то ли лингвисты. Дело в том, что дернуло кого-то из наших рассказать про неизвестный язык их профессору. А тот возьми да загорись, давай, говорит, этого мужика сюда, узнаем что за язык. Со скуки, что ли его так разобрало... Ну, хочешь - не жалко. Позвали мы Петровича в гости, на чай. Сидим за столом: Федор, я, Серега и три профессора, беседуем о том - о сем. И тут посреди разговора один профессор начинает что-то Петровичу говорить на иностранном языке. А тот только глазами хлопает - не понимает. И весь напрягся, набычился, чего, дескать, хотите от меня? Профессор только переглянулся со своими и уже по-русски спросил:
- А Вы, голубчик, из каких мест сюда переселились?
- Да не из каких, - сердито буркнул Петрович, - местный я. Тут и родился.
- А родители Ваши из каких краев родом?
- И родители, и деды, и бабки - все тутошние, оглоблинские.
- Хм... А за границей Вы жили? Или хотя бы бывали?
- Нет. Тут родился, тут живу. Война началась - а мне четырнадцать годков в ту пору стукнуло - я и сел за трактор, пахать все одно надо, война аль нет. Вот так всю жизнь на тракторе и роблю. Бывал только в райцентре два раза - и все. А зачем интересуетесь?
- Да так, из любопытства. Люди говорят, ты языком иностранным владеешь.
- Да откуда? В школе три года немецкий учил, да и забыл уж.
- А вот товарищи утверждают, - профессор мягко указал на меня с Серегой рукой, - что не далее как вчера вечером Вы говорили не на русском языке.
- А на каком?
- Вот и мне интересно, на каком!
- А я говорил? - обратился ко мне Петрович.
- Говорил.
- Не знаю. Вчера-то я выпивши был. Может и смолол чего не то...
- Ты Вы только выпивши язык вспоминаете?
- Да кто ж его знает, что я выпивши-то делаю, - вздохнул Петрович, - Я порой и не помню, что было.
- А что если провести эксперимент?
- Чего?
- Ну, повторить!
- Что повторить?
- Вчерашнее. Выпить то есть.
- А у вас еще осталось?
Посидели мы в тот вечер славно. Выпили бутылку водки, вторую. Петрович сидит себе, улыбается. Спросишь чего - отвечает. По-русски. Да и что на шестерых две бутылки? Достали еще одну. И еще. Закончилась водка, иссякли запасы спирта, прихваченные на случай простуды, а ему хоть бы хны. Тут уже профессор подключился - принес коньяк. И уже на второй бутылке Петрович плавно перешел-таки на птичий язык. Говорил он длинно, с выражением, объяснял что-то важное, по всему видно. А профессора его слушают - рты пораскрывали, головами кивают. Потом принесли еще коньяк...
На следующий день Игорь Игоревич, профессор-лингвист (или филолог?) признался, что и они, профессионалы, не смогли язык распознать.
- Понимаете, - жарко втолковывал он, - Федор Петрович явно говорил осмысленные фразы. И пользовался для этого языком. Неясно только, каким.
- Подумаешь! Мало ли языков на свете.
- Не скажите, молодой человек. Мы втроем могли узнать практически любой язык из тех, что пользуются люди. Исключая разве что язык бушменов. А распознать не смогли даже к какой группе он относится!
- Ну и что?
- А то, - торжественно объявил он, - что я с уверенностью могу заявить, что такого языка на планете Земля нет!
- Как это - нет?
- А так! Нет - и все тут. Не используют земляне ни этот язык, никакой другой на него похожий.
- А может, он сам его придумал?
- Целый язык? Не смешите меня, на это нужны годы.
- Ну, или просто издавал набор звуков?
- Нет и еще раз нет! Фонемы языка нельзя спутать с набором звуков. Он - говорил.
- Выходит, он что же, инопланетянин?
- Не знаю... Мы записали нашу пьяную речь на магнитофон. Отправим пленку в Москву, одному моему хорошему знакомому. Может, он разберется...
Но и Москва ничего вразумительного ответить не смогла. Об этом мне рассказал Игорь Игоревич.
...В позапрошлом году, спустя двадцать лет после командировки в Оглоблево, я совершенно случайно столкнулся с Игорем Игоревичем на Казанском вокзале. Времени свободного у нас было предостаточно, и мы хорошо посидели в кафешке, под кофе с коньяком, повспоминали былые годы, былые цены и былой кипяток, повздыхали. В беседе всплыл и Петрович.
- А Вы знаете, язык все же удалось идентифицировать. Один книжный червь докопался.
- Вот как?
- Да. Он работал всю жизнь с глиняными табличками, и каким-то образом к нему попала наша магнитофонная пленка. И зачем-то он ее включил. И уж совершенно сказочным образом смог распознать язык. Именно тот, на котором написаны таблички.
- И что это за язык, интересно?
- Кельтиберский.
- Вот видите как все легко объясняется! Язык этот есть, Петрович просто подслушал его и ненароком выучил.
- Где подслушал?!
- Ну не знаю... По телевизору, пока спал!
- Да нет этого языка, поймите! Он - мертвый. На нем люди не говорят уже более пятисот лет!
Так загадку появления языка и не разгадали. В Оглоблево не раз ездили экспедиции из Москвы - хотели с помощью знающих язык людей разобраться с глиняными пластинками. Ничего не вышло - Петровича уж давно нет, а другие мужики никакого языка, кроме русского, не знают. Проверено абсолютно точно. Что касается женщин, тут дело сложнее. Выяснить, знает ли кто из них древнекельтский так и не удалось. Потому что они водку пить не хотят. А вина на них разве напасешься?