Рафаэль.
Мой порнографический город.
Я, как Килгор Траут, который размещал свои великие романы и рассказы только в порнографических изданиях; красочно оформленные сексуальные обложки и всякое такое. Сами же произведения этого автора, не содержали ни намёка не только на какую ту порнографию, но и на эротику вообще. Этот автор, по-моему, даже никакого понятия не имел ни о сексе, ни о своей принадлежности к данному процессу. Он даже не умел разговаривать как надо, потому что в голове у него крутились вихри Вселенского масштаба, и они мешали ему сосредоточиться на особях, хотя бы противоположного пола.
У меня всё наоборот. Я готов размещать высокохудожественные полотна альтернативной направленности в высокочтимо-нравственных изданиях по всему миру. Да, забыл представиться. Меня зовут Эберсин Туареги. Это моё полное имя. И я – хет. Это такая давно вымершая нация, жившая ещё в допотопное время, типа народа майя, некогда воинствующая и держащая в ужасе весь остальной мир. Проживали эти люди на территории Малой Азии – нынешней Турции. Поэтому, из всех своих ближайших родственников, считаю только Назыма Хикмета, ну того, который написал – Ведь если я гореть не буду, и если ты гореть не будешь, и если мы гореть не будем, так кто же здесь рассеет тьму?...Это как у Александра Блока – Россия, нищая Россия, Мне избы серые твои, Твои мне песни ветровые – Как слёзы первые любви!.. – действительно! Такое написать, и умереть сразу можно…Я наоборот – тьму только навеваю. Но в целом – я с ними заодно…полностью согласен.
- Кто, говоришь, хер? – это меня так при моём с ним знакомстве спросил Голенёв – чемпион мира по шахматам среди слепых. Он ощупал меня сверху до низу - сканировал в свой компьютер.
- Не хер, а хет, - поправил его я.
Кстати, однажды Голенёв играл какой-то престижный турнир. Причём, в турнире играли и зрячие гроссмейстеры. Один, какой-то из них, молодой гроссмейстер – предложил Голенёву быстро “сгонять“ вничью. Когда у них была очная встреча в таблице. Этот парень сильно спешил на бля.ки. И ему было не до игры вообще. Да и жалко ему, наверное, обижать слепого – как-то всё гармонично состыковалось в тот момент. Голенёв попросился тоже. Тот отказал. И тогда Голенёв заставил парня играть турнирную партию – и разнёс его в пух и прах…
На момент нашей встречи ему было лет шестьдесят. Ещё один старик, художник, Юрий Павлович. Это было тогда, когда люди носили деньги пачками в сумках и авоськах. Кажется, 1992 г. Вот и Юрий Павлович припёрся к Голенёву с такой авоськой, в которой изо всех дыр торчали пачки трёхрублёвок, червонцев и по 25 руб. образца 1961 г. выпуска. По сто купюр в каждой пачке. У Юрия Павловича была студия в каком-то засчитанном дет. саду. Она вся была заставлена его картинами. А именно: различные пейзажи горных сцен, плюс элементы тайги. Наподобие Панорамы Отечественной войны 1812 г. – в Москве, когда её только, только открыли для публичного просмотра – в те годы эта Панорама действительно производила фурор! И миллионы паломников тут же ринулись её лицезреть со всего света! Юрий Павлович объяснял тогда, что за его дикую природу платят огромные деньги иностранные туристы. У них, видите ли, этого ничего нет и в помине; в Дании, грибных лесов нет до сих пор…
Особенно немцы. Они обычно заказывали ему – три берёзы и два больших камня. Или наоборот – две берёзы и три больших камня. Были и другие сочетания берёз и камней. Поэтому, у него в этой студии скопился миллион полотен с бесконечным сочетанием берёз, камней, сосен, голубых елей, гор и водопадов, горных рек, облаков, снежных барсов, пасущихся баранов и горных козлов…всего не перечислишь. Иногда, Юрий Павлович забегал в студию и, не раздеваясь, накладывал пару мазков маслом на какую ту картину, часто выбрав произвольно её из разбросанных повсюду. Точно так же, как это делал Илья Ефимович Репин. С той лишь разницей, что картины великого художника уже висели в Третьяковской галерее, когда он так делал, а Юрия Павловича – ещё нет. Или вроде того, как на картине Шишкина – Утро в сосновом лесу – сам лес написал Шишкин, а медведей – его друг, потому что медведей Шишкин писал плохо. Только здесь, Юрий Павлович делал всё сам. Вот он и подмалёвывал к готовым картинам то зайцев, то куниц, то диких змей, то уток, то куропаток, то орлов, то львов, то тигров, волков, собак – кого закажут. Иногда на фоне дикой, необузданной природы – ну это и понятно, почему его полотна содержали в себе столь необузданный характер стихии леса, гор, полей и лугов, вместе взятых, – Юрий Павлович рисовал так же, быстро прибежав от спешных дел, самих заказчиков, которые имели смелость попросить его их нарисовать на фоне того\ другого\ третьего. Юрий Павлович, вначале, набрасывал этюд карандашом, т. с. снимал мерку с туристов, там же, где их застигла нелёгкая, а затем нёсся в студию и переносил все эскизы уже на любую готовую картину среди стоящих штабелями в этой его студии.
Юрию Павловичу было под семьдесят. И он хорошо помнил не только молодого Бобби Фишера, но и Алёхина с Капабланкой. Играл он плохо. Ходы делал наугад, но очень быстро. Почти как Ян Арлазоров на своих концертах, обязывался произвести сложное перемножение больших чисел друг на друга, делая сию операцию в уме, всегда спрашивая – Вам как надо: быстро или точно?. Поэтому, Юрий Павлович любил только блиц. На этот раз Юрий Павлович оказался среди нас по случаю его избавления от триппера. И вот он уже с авоськой, изо всех дыр, с триппером в х.ю или без триппера, и с бутылкой портвейна, потому что пил он только бормотуху, и таким вот образом дожил до семидесяти, пришёл праздновать дальше. Привёл же нас к Голенёву, гроссмейстер Шахлер, мой и Юрия Павловича друг.
У Шахлера был рейтинг за 2700. Это был, несомненно, очень одарённый шахматист. В далёком своём детстве, познакомить с шахматами, в центральный шахматный клуб привела ребёнка его бабушка. Он там разревелся, получив красивый мат от какого-то заезжего гроссмейстера в сеансе одновременной игры вслепую, уже на девятом ходу их партии. После случившегося, Шахлер так сильно разозлился на шахматы, что стал побеждать не только во многих соревнованиях, доросши до звания гроссмейстера, но и выковал свой собственный стиль. Он тут же разменивал все фигуры, переводя партию в глубокий эндшпиль. В котором ему не было равных. Если противник сопротивлялся переводу партии в эндшпиль, то тут же и получал проигрышную позицию, и уже сам стремился к тому, к чему его раньше склонял Шахлер – переводу партии в глубокий эндшпиль. В этом эндшпиле у Шахлера была железная хватка – он производил в нём медленное удушение, как удав, своей жертвы. Практически, до самого наступления эндшпиля, Шахлер как будто другие фигуры, не участвующие в будущем в эндшпиле, и не видел, оставляя ещё и пешки. Однажды, на каком-то турнире с одним известным гроссмейстером, у них на доске пооставалось, кроме королей, по восемь пешек. И партия длилась ещё четыре часа, вплоть до полного удушения того гроссмейстера. Не смотря ни на что, играть с Шахлером очень любили лесорубы, потому что они всё привыкли делать быстро – валить лес – устраивать состязания и побеждать по своим профессиональным видам владения бензопилой или топором - играть быстро в шахматы, т. е. быстро переходить в эндшпиль – а после – бежать с девками на танцы; т. ч. тот был частым у них гостем, гастролируя по лесам то там, то сям, в сеансах одновременной игры…Как-то я спросил у Шахлера, зачем он так рискованно играет, ведь есть же тактика. Он ответил, что вообще не понимает, как, например, при помощи одной лишь только тактики, можно стать гроссмейстером?! Например – гроссмейстер, Эугенио Торре, стиль которого – чисто тактика…А когда я заговорил с ним об Алёхине, Шахлер, задумавшись, произнёс:
- Я подозреваю, Алёхин вообще не умел играть в шахматы. А с ним…и Капабланка. Который даже боялся делать ходы в сложных и запутанных позициях, потому что не умел в них как следует рассчитывать на один ход вперёд. А если и удавалось ему рассчитать этот ход, то тут же и получал ещё более сложную и запутанную позицию…
Это не просто, как у Эугенио Торре, стать гроссмейстером при помощи одной лишь тактики, это что-то непостижимое. Ибо Алёхин – это единственный, непобеждённый чемпион мира по шахматам! Стиль игры которого, как раз, и характеризует сплошная атакующая тактика! А Капабланка - гениальный чемпион мира…
У Юрия Павловича был рейтинг < 1000. Мой собственный > 2400. А у Голенёва = 2500. Я округлил рейтинг, чтобы не вдаваться в мелочи, и чтобы было ясно, кто, как умел играть. И чтобы уровнять шансы, я предложил играть на деньги в остросюжетном стиле. Мотивируя ещё и тем, чтобы уровнять возраст. На начало этого турнира мне было под сорок, Шахлеру – 45. А тем двоим, соответственно, за шестьдесят и под семьдесят. Такой, значит, был расклад.
Сначала мы расписываем пульку на четверых. Игра на время. Но сразу выяснилось, что Голенёв в преферанс вообще не играет, т. к. не умеет отличить туза пик от семёрки червей. Мы решили играть в длинные нарды. Попытались, правда, убедить его, какие карты у него на руках и чем сходили противники – дело рук того, кто сидит на прикупе, но Голенёв парировал тем, что это как-то не вяжется с интересами того, кто сидит на прикупе, и тот его обязательно обманет. Да к тому же – преферанс - и так игра вслепую, в смысле прихода карты – а тут ещё, получается, и с двойной точностью. Да и вообще, он плохо помнит правила этой карточной игры. Скорее всего, он в преферанс играть не умеет. Не имеет о нём ни малейшего представления. И не знает даже, что это такое. Нас тогда, это признание, сильно убедило.
Юрий Павлович разлил всем портвейн. И потом меня как самого молодого отправили в магазин за спиртным. Предварительно захотев скинуться. Но на правах хозяина, Голенёва освободили от вступительного взноса, пообещав, что больше поблажек не будет, а после - и меня, т. к. это была уже работа. Пользуясь неразберихой, Шахлер просто выпросил у Юрия Павловича пачку двадцати пяти рублёвок, которые тому и так некуда было девать, и передал их мне. И я ушёл. В магазине моё внимание привлёк коньяк – Наполеон. И я, накупив еды, вина и водки, поспешил обратно. Дверь открыл Юрий Павлович, т. к. Шахлер и Голенёв уже играли между собой в длинные нарды. Их партия затянулась, потому что Голенёв постоянно ощупывал лунки со своими шашками, с шашками соперника, проверял пустые – у него была какая та своя система оценки позиции. В принципе, то же самое он бы делал и с шахматами для слепых. Я объяснил Юрию Павловичу цель моего стремления купить ещё и этот дорогой коньяк. В этот момент Голенёв выставил Шахлеру марс и уверенно вёл партию к победе. Ставка была 100 рублей партия. 200 – марс. Юрий Павлович быстро вернулся в силу своей обязанности арбитра и того, чтобы говорить, какое число выпало на кубиках. Разрешив взять столько из авоськи, сколько нужно для этого дорогого коньяка.
Когда я опять вернулся, все трое моих визави были пьяны в стельку. Сработало моё предложение играть турнир по шахматам, будучи в жопу пьяными. Естественно, и ставка в такой партии была астрономической. Победа белыми – 500 рублей. Чёрными – 600 рублей. Ничья в пользу чёрных – 100 рублей. Игра идёт без времени, но судья будет говорить, чтобы ход был сделан. Играют двое, двое судят. 6 партий по таблице. На призовой фонд все скидываются по 500 рублей. 1 место – 1000 рублей. 2 – 700. 3 – 300. Дележа мест не предполагалось, т. к. существовала особая система подсчёта очков и привилегий в случае их равенства. Эта система довольно сложна и объективна. И в ней не предполагается никому ни с кем ничего делить. Перед каждой партией выпивается стакан вина или 100 г. водки. Это помимо того, что каждый пьёт, что хочет и когда хочет. Для ориентирования – 0.5 л. водки стоили 250 рублей в то далёкое время. Все расценки даны на 1992 г., как уже говорилось. А почему они были именно такими, думаю, нет нужды объяснять касательно условий, в которых пребывает человек, прилично выпивший или около того, да к тому же ещё играющий в шахматы. Попробуйте-ка вы в таком вот состоянии хотя бы нормально передвинуть любую фигуру, ладью или коня. Тот же Алёхин, например, попытался было это сделать, да у него тут же Макс Эйве чемпионский титул и отобрал! Алёхин, правда, потом завязал пить. Настроился. Подготовился, да и вернул себе свой титул обратно.
После ещё трёх обязательных партий в длинные нарды, основная игра началась. Весь взаиморасчёт с Юрием Павловичем мы все обязались произвести сразу после окончания турнира. Про мой коньяк как-то все забыли, полностью сосредоточив свои силы на самой игре и ещё оставшейся выпивке. Так что коньяк я пил в гордом одиночестве, несмотря на то, что находился он постоянно на столике рядом. Только после своей второй партии Шахлер поинтересовался было, где тот коньяк, который я тут пью, да сразу и забыл про него, выпив сто грамм водки, и начав партию с Юрием Павловичем.
Надо сказать, что сия их партия была показательна для всех партий, начиная уже сразу после второй в таблице. А именно – Юрию Павловичу достались 5 бутылок портвейна с 18-ю оборотами. 5 бутылок водки были, и ещё оставалось, в распоряжении нас троих. Но т. к. я пил коньяк, и запивал его 100 г. водки только перед каждой своей обязаловкой, вся водка практически досталась тем двоим – 4.4 бутылки по 0.5 л. В результате чего наблюдалась следующая картина.
Стиль игры Юрия Павловича не сильно отличался от игры Шахлера. Но если гроссмейстер Шахлер все свои бесконечные размены устремлял в сторону победоносного и крайне рискованного эндшпиля, либо к улучшению своей же позиции, делая всё продуманно, то вот у Юрия Павловича получалось по-другому. Он хватал фигуры и пешки без разбору, делая всё быстро, и разменивал их до тех пор, пока не оставался с голым королём. И с половиной комплекта фигур у его противника. Затем он с достоинством уже, медленно и чинно, преклонял голову своего короля, и клал его на доску. Обычно, так же всё и происходило в его партиях в блиц. С тем же Шахлером, который никогда не отказывался, во что бы то ни было играть и с кем попало, будь то гроссмейстер экстра-класса, или любитель вроде Юрия Павловича. Которого мог обыграть даже человек с пятым разрядом. Шахлер не делал никакой разницы, давал, правда, Юрию Павловичу фору – минута на бесконечное время. Но при этом, довольно-таки часто, когда их блиц партия уже заканчивалась, использованное время на часах обоих соперников было одинаковое, что-то около минуты.
Не трудно догадаться, что в данном контексте, центральной партией турнира стала именно вторая партия Шахлера со мной. В которой мои два коня, по выражению Голенёва, как две собаки, преследовали ферзя Шахлера и загнали его, так что Шахлеру пришлось его отдать за этих двух коней. Дальше всё сводилось к голой технике, которой в соотношении к количеству выпитого спирта у меня оказалось больше. Натуральная дробь вышла больше в мою пользу…это была единственная партия, которую я выиграл у Шахлера в наших с ним поединках за всю мою жизнь. А в партии Голенёва с Юрием Павловичем случилась другая метаморфоза – Голенёв по выпитому на момент партии превосходил Юрия Павловича, поэтому, в конце партии у него оставалось только два коня и король, а не больше, против короля и пешки Юрия Павловича. Голенёв совершенно забыл, что в такой позиции рубить последнюю пешку соперника нельзя, потому что тогда на доске будет теоретическая ничья; надо тормозить пешку одним из коней. А королём и другим конём загонять короля противника в пат. И затем – одновременно, давая двигаться пешке в ферзи, успеть вторым конём, поставить мат загнанному королю. Иногда, чтобы загнать этого короля в пат, нужен и второй конь. Короче, оба коня по очереди то тормозят пешку, то загоняют короля в пат. Такое и трезвому человеку трудно сделать, смотря какая позиция. Голенёв был далеко не трезвый, и пешку он срубил. А потом произошло редчайшее окончание. В течение 50 ходов, за которые он решил добить Юрия Павловича, ибо по правилам только эти 50 ходов были в его распоряжении, затем фиксировалась ничья, если на доске мата нет, Голенёв упорно гонялся за королём Юрия Павловича. И т. к. Юрий Павлович метался хаотически, то и загнал сам себя в угол, а тут и второй конь рядом оказался, и следующим ходом поставил уже мат.
В конце концов, Юрий Павлович остался без очков. На третьем месте Голенёв. На втором Шахлер. А не надо было так пить…Они, потом начали было обвинять меня в том, что я их обманул, и вообще оказался трезвым в их компании, но деньги я всё равно забрал себе. И потом, я сумел-таки убедить Юрия Павловича, что его портвейн-то, я тоже пил, почти как он – ну, не мог же он один столько выпить! А мой коньяк…
Что было, конечно, не совсем так. Даже, совсем не так. А именно: Юрий Павлович весь свой портвейн выпил один! И они были правы. Но мои убедительные доводы, в конце концов, полностью развеяли их сомнения на этот счёт. И я был пьяный – как все.
И это была не единственная судьбоносная развязка для них, вызванная алкоголем.
Через неделю после турнира, Шахлер и я зашли проведать Юрия Павловича к нему домой, т. к. в студии его не оказалось в то время, обычно, в которое он там должен быть, и мы зашли, чтобы выпить с ним. Его дочь вывешивала во дворе бельё. На наше недоумение, где есть Юрий Павлович, если его нет нигде – ни дома, ни в студии, а ждали мы его там долго, она ответила:
- Он умер, четыре дня назад, - проводила нас странным взглядом, пошла домой. Мы стояли на месте, потом тоже ушли. Через три года я приехал в свой город, и навестил Шахлера. От него я узнал о смерти Голенёва, т. к. Шахлер не забывал иногда к нему заходить. Голенёв жил один, и всегда был рад приходу того к нему в гости. Был у него какой-то сын, в Америке. Но он с ним не общался.
Через одиннадцать лет я в последний раз встретился с Шахлером. Приехал похоронить отца. Шахлер больше не пил, ему запретили врачи. Мы попили немножко пива и расстались навсегда. Когда я улетал, я позвонил, чтобы попрощаться. Он сказал, что рад бы меня проводить, но в данное время его жизненные обстоятельства…
- Слушай, - говорил я ему по телефону, - ты не знаешь, как надо себя вести, когда тебя без конца поют, - чтобы отказаться? Что нужно отвечать… – я искренне спрашивал у друга, т. к. спросить больше было не у кого. Меня действительно споили все здешние, в связи со смертью отца, и мне трудно было им отказать. И я уже чувствовал, что у меня что-то происходит с головой.
Мой вопрос поверг его в ступор. Он откашлялся, и начал меня учить, что надо сказать, что мне больше нельзя, что я болен. И т. д. и т. п. Потом мы положили трубки. И я улетел. В этом же году его не стало. Выпил ли он после нашего разговора сразу, или просто скончался, кто знает. Об этом я случайно узнал из интернета, полазив из любопытства по разным новостям – уже через десять лет. Я вспомнил одну из его великих фраз – Когда уже закопают…- его мечта сбылась.
Вот так пророчески для нас всех закончился тот далёкий турнир по шахматам. Строго по очереди, согласно занятым местам в таблице.
А тогда зимой, я не был на похоронах. Не успел. Приехал уже на могилу отца. А тут звонит моя родная тётя. И просит, чтобы я рассказал ей в письме о городе. Каким он теперь стал. Это был и её родной город. Она с семьёй долгое время жила в нём. Потом, в середине шестидесятых, они перебрались на Украину.
- Хотя бы всего несколько строчек напиши, небольшое письмо о твоих впечатлениях увиденного!.. – просила она меня по телефону. Я дал согласие, но добавил, что для этого достаточно сказать, как это было у Карамзина, когда его тоже попросили в двух словах передать суть творившихся дел в России (тогда).
- Достаточно и одного слова, - ответил Карамзин.
- Какое? – его пытали те…
- Воруют!.. – произнёс Карамзин.
Так я передал смысл творившихся дел по Карамзину. И опять пообещал, что обязательно напишу ей своё уже видение этого вопроса.
Итак, я выполняю поручение моей тёти…
Дорогая тётя! Вы просите написать про наш родной город, хотя прошло уже много времени, и я не хорошо всё помню. Поэтому, я постараюсь это сделать в некотором смысле так, как это делает Акутагава в своей новелле “В чаще”. Где одна и та же история передаётся четырьмя участниками тех событий и ещё неким призраком – духом убитого самурая. Причём, все пять пересказов совершенно разные.
В этом таится виртуальность вообще любой истории.
С другой стороны, я воспользуюсь приёмом, пример которого приводит Э. Хемингуэй в его - Празднике, который всегда с тобой. Там он рассказывает официанту одного парижского кафе, что первая жена барона фон Бликсена написала, на взгляд Хемингуэя, самую лучшую книгу об Африке, которую ему приходилось читать. Кроме книги сэра Сэмюэля Бейкера о притоках Нила в Абиссинии. Официант спросил Хемингуэя, как называлась эта книга.
“Вне Африки”, - сказал писатель…
Я уже почти подобрался к собирательности образа моего родного города, используя только эти два способа передачи информации. И уже для окончательного и полного ответа, снова Карамзин:
- Ебу.ся.